Полный синтез ктулхумицина

Введение


“Ктулхумицин”, – записал я в лабораторном журнале. Все, конец, финал, сам ктулхумицин, последняя стадия синтеза. Мы замерли, как экипаж танка, каждый на своей позиции, но мы уже ничем не могли помочь профессору Крейну, который хотел провести реакцию собственноручно. Брайн стоял слева, Сара – справа, я – прямо за спиной профессора, то и дело переводя взгляд с его седой головы на термометр. Все было тихо, только позвякивал якорь магнитной мешалки, как вдруг раздался пронзительный вой сирены, красная коробка на стене начала противно моргать бело-синим слепящим светом:
– Пожар. В здании был замечен пожар. Всем немедленно покинуть здание.
– Черт, – выругался профессор.
– Что мы будем делать? – растерянно спросил вздрогнувший Брайан.
– Не используйте лифт, используйте лестницу, – угрожающе продолжала вещать коробка.
– Спускайтесь, эвакуируйтесь, раз такое дело, – недовольно сказал профессор, продолжавший тем не менее по каплям добавлять кислоту. – Я сейчас все сверну и вас догоню, закончим завтра тогда. Но мне влетит, если вы не эвакуируетесь.
Сара двинулась к своему столу, стягивая на ходу лабораторный халат.
– А что если это настоящий пожар? – не унимался Брайан.
За годы аспирантуры мы уже привыкли к ложным пожарным тревогам, но всем был памятен день, когда Эрик спалил полкомнаты в лабе Эй-Эс, хоть он никогда не признался и свалил все на помогавшую ему студентку.
– Профессор Крейн, а с реакцией ничего не случится, если мы ее так оставим? – не мог не спросить я.
– Эвакуируйтесь уже, – грозно крикнул профессор. – Это мое дело.

Я послушно снял перчатки, халат и стал отстегивать компьютер. Все шло к тому, что в лабораторию мы уже сегодня не вернемся. Сирена продолжала реветь, и руки у меня начали немного дрожать. “Это снова нерадивые рабочие задели провод”, – успокаивал я себя. “Но вдруг Брайан прав? Произошло нечто серьезное, а мы тут копошимся”. Нам предстояло еще дойти по длинному коридору до лестницы и спуститься с верхнего этажа, рискуя на полпути оказаться в эпицентре бушующего пожара.
Сара уже выпорхнула из лабы, я бросил последний взгляд на профессора, который упорно продолжал химичить, и мы с Брайаном торопливыми шагами направились к двери на лестницу. Перед ней уже скопилось некоторое количество органиков, работавших на нашем этаже. Я не мог понять, из-за чего они медлят, но стоило мне выглянуть мельком на лестницу, как я заметил белое облако то ли газа, то ли пара, медленно опускающееся сверху.
– Спасайся! – с криком с лестницы выпрыгнули постдоки Гога и Магога и помчались по коридору к противоположному концу здания, где находилась еще одна лестница.
– Что происходит? – интонация Брайана была испуганной. Мы с ним никогда не были высокого мнения об интеллектуальных и моральных качествах Гоги и Магоги, но я уже сам чувствовал, что в воздухе запахло чем-то резким и едким. Сигнализация продолжала пищать: “В здании обнаружен пожар. Проследуйте к ближайшему выходу. Не используйте лифт”.

Толпа последовала за Гогой с Магогой. Я увидел, что Брайан тоже перешел на бег. Но где гарантия, что та дальняя лестница тоже безопасная? Может, лучше всего оставаться на местах или вообще эвакуироваться через окно? В растерянности я отстал от бегущей толпы и свернул в нашу лабу, будто ожидая найти там ответ.
В дверях я чуть не сбил профессора Смолла собственной персоной.
– Профессор Смолл, что вы здесь делаете? Что происходит? – изумился я.
– Эвакуируемся, ты что, не слышишь сирену? – во всеобщей суматохе чувств я не мог понять, рассержен он или напуган. Дал ему проскочить мимо меня и краем глаза заметил, что он сжимает в руках респиратор.
Это была дельная мысль. При входе в нашу лабу был шкафчик, где хранился набор первой медицинской помощи и респираторы для работы с ядовитыми веществами. Эй-Эс зашел к нам, чтобы взять респиратор? Странно, но времени размышлять не было, я подбежал к шкафчику, схватил респиратор, но в панике, которая начинала овладевать мной, побежал на автомате к ближней лестнице.

Белый дым уже просочился в коридор. Я задержал дыхание, натянул респиратор и ринулся вниз по лестнице. Густой туман и тусклое освещение не позволяли ничего рассмотреть. Я скользил рукой по перилам и быстро перебирал ногами по ступенькам. Похоже, что я покидал здание последним. На моих щеках и руках начинало чувствоваться жжение, и даже через респиратор проникал едкий характерный запах хлороводорода, как вдруг я споткнулся о что-то мягкое.
Лицо лежавшего было замотано, но по золотистым волосам я сразу понял, что это Сара. Мне стало очень страшно: за себя, за нее.
– Сара, ты жива? – глупо бубнил я в респираторе, пытаясь, поднять ее. Снять его и надеть на нее? Тогда мы тут оба останемся. Бежать и звать на помощь? Кого? Как?
Я считал себя довольно сильным человеком, но никак не мог понять, как надо правильно поднять и нести ее, а когда сумел приподнять, понял, что не могу идти с ней вниз по лестнице в респираторе в облаке хлороводорода.
Я стянул с себя респиратор, неуклюже закинул Сару на плечо и на полусогнутых ногах стал спускаться по лестнице. Глаза мгновенно стало так щипать, что мне пришлось их закрыть и полагаться на удачу, что мы не полетим оба кубарем по бетонным ступеням. На наше счастье через два лестничных проема концентрация газа уменьшилась, я смог открыть глаза, осторожно опустить Сару и немного продышаться.
Я был готов снова поднять ее и продолжить путь из здания, как Сара замычала, а потом закашлялась и начала тереть глаза. Все ее лицо было по-нездоровому раскрасневшееся.
– Ты жива?
– Да, кажется. Фил, где мы?
– Мы внизу на лестнице, я стал спускаться и нашел тебя без сознания. Ты можешь идти?
– Я стала спускаться, вдруг в воздухе запахло чем-то противным, я замоталась шарфом и побежала вниз, а дальше не помню, должно быть потеряла сознание. Долго я там пролежала?
– Минуту, две. Я бегал в лабораторию за респиратором. Похоже на хлороводород. Нам надо побыстрее отсюда сматываться.

Дышать стало намного легче, чем наверху. Я помог Саре подняться и придерживал ее, пока мы не выбрались на улицу через аварийный выход. К зданию химического факультета, мигая всеми огнями, подъезжала пожарная машина. Ну, хоть раз в год они не зря к нам приезжают. Я не знал, относимся ли мы к пострадавшим, или есть те, кому досталось еще больше, чем нам.
– Где Брайан? Профессор Крейн? – спросила Сара.
– Брайан побежал к дальней лестнице. А профессор… я его не видел, – обескураженно произнес я. А ведь я его действительно не видел. – Я столкнулся в дверях нашей лабы с Эй-Эс. Похоже, он пришел украсть у нас респиратор. Ты в порядке?
– Да, спасибо, Фил. Только надо немного успокоиться. Ты спас меня. Я могла там умереть.
– Да ну, вот приехали бы пожарные, и они явно первым делом пошли бы на эту лестницу, если из-за нее сигнализация сработала.

Я не знал, из-за чего она сработала, кто ее включил, но гигантское облако хлороводорода, хоть и не было пожаром, вполне тянуло на значительное чп. Пожарные тем временем говорили с активно жестикулирующим деканом и не обращали на нас внимания. Обитатели химфака толпились чуть поодаль, создавая видимость, что они отошли на положенное расстояние (высоту потенциально падающего здания). Мы же плюхнулись на ближайшую к выходу скамейку, игнорируя все правила.
– Тебе не надо в больницу?
– Я ок, – голос Сары никак не звучал “ок”, но я надеялся, что нас все же заметят.
Тщетно. Похоже, убедившись, что ничто не горит, пожарные стали ожидать прибытие специальных служб, которые занимаются химическими авариями. Не знаю, как я выглядел со стороны, но свежий сентябрьский воздух навевал ощущение, что все обошлось, все оказалось не так страшно, как казалось, и можно было так не переживать.
– Я вначале испугался, что ты умерла.
– Со мной такое, к несчастью, бывает, – усмехнулась Сара. – Я имею в виду падение в обморок. И всегда в самое неподходящее время. Не надо мне оставаться в органической химии, я опасность для окружающих.
– Глупости. Ты головой, случайно, не ударилась? Ты очень хорошо знаешь химию, а если полыхнет пять галлонов эфира, то мы все перед ними равны. Органический синтез он такой: вещества бояться – в лабу не ходить. Жаль, что мы сегодня синтез не закончили. Или вернуться и закончить? Пошли искать профессора.
Но тут перед нами вырос пожарный в каске, который начал махать рукой:
– Давайте, давайте, здание закрыто для проведения очистных мероприятий. Нечего тут любезничать.
– А когда откроется?
– Сегодня уже точно не откроется. Приказ декана закрыть здание и всех вывести.
Я хотел резко ответить ему, что выводить людей надо было раньше, но оглянулся на Сару, она поднялась со скамейки, и мы пошли к толпе искать Брайана и профессора Крейна.
– Кажется, уже все разошлись. Тогда завтра.
– Не пиши профессору, что я рухнула в обморок. Он меня в лабу больше не пустит.
– Хорошо. Тебя проводить?
– Я ок. До завтра, Фил!

Той ночью мне снился очередной химический кошмар, к которым я уже привык за годы аспирантуры. Я работал в тяге и допускал детские ошибки. Не мог отфильтровать осадок на фильтре Шотта без того, чтобы не пролить и просыпать половину. Меня обуревали досада и стыд. Головой я понимал, что делаю нечто глупое, но руки отказывались слушаться. За моей спиной послышался недовольный голос профессора Крейна – в жизни он всегда относился ко мне крайне дружелюбно, по-отечески, но в химических снах я боялся его как тирана.
Вот и на этот раз он стал отчитывать меня за то, что провалил синтез. Я забормотал, что все сделаю, дайте мне еще один шанс. Обернулся и увидел, что профессор стоит прямо рядом со мной, весь испачканный в крови, с искаженным от злобы красно-фиолетовым лицом.
– Закончи синтез ктулхумицина! – кричало на меня сновидение.
– Да, профессор, я закончу, дайте мне еще один шанс, я обещаю, я обещаю, – оправдывался я в ответ, чуть не плача.
С утроенной энергией я развернулся к фильтру и начал суматошно собирать несуразную установку. Пальцы не слушались меня, и раздался звон битого стекла. Я разбил самую большую и ценную из наших колб.
Я проснулся от страха и неожиданности. Звук был настолько реальный, что я невольно сжал пальцы, нащупывая воображаемую колбу. Включил лампу и осознал, что нечаянно обронил стоявшую на прикроватной тумбочке чашку, которая разбилась по-настоящему. Осколки поблескивали на полу. Хорошо, что чашка стоила раз в сто дешевле, чем та колба.

Меня тревожило, что профессор ничего нам не написал по поводу повторения вчерашней реакции, которая неминуемо погибла без своевременной обработки. Разумеется, в этот первый раз мы ставили ее с небольшой частью вещества, полученного на предпоследней стадии синтеза. Основное вещество лежало в холодильнике хорошо запечатанным в грушевидной колбе. Ничего не оставалось, как собираться и идти в лабораторию сквозь хмурое субботнее утро. Мы так долго работали над этим синтезом, оптимизируя каждый шаг, что мне вовсе не хотелось пропустить тот момент, когда ктулхумицин будет, наконец, получен. Не будет же сигнализация каждый день срабатывать, будто коварный полтергейст не хочет, чтобы мы закончили свое многолетнее путешествие. Но время торжествовать придет только, когда мы снимем спектр ЯМР для продукта и он сойдется со спектром природного вещества.

Только я вышел из лифта, как увидел Сару у полуоткрытых дверей нашей лаборатории. Она разговаривала по телефону.
– Привет, – сказал я.
Сара обернулась, по ее растерянному лицу текли слезы. Прежде, чем я успел спросить ее, что случилось, она произнесла фразу, которую я запомнил на всю жизнь:
– Профессор Крейн умер.
Что-то разбилось внутри меня. В одно мгновение я почувствовал себя старше лет на двадцать.
– Как? От чего?
– Я нашла его лежащим на полу в лаборатории, – Сара махнула рукой в сторону дверей. – Он не дышал, а лицо было посиневшим. Я сразу же выбежала в коридор и позвонила 911.
– Может, он еще жив?
– Нет, – Сара покачала головой и приобняла меня.
А я прислонился спиной к стене и уставился потемневшим взглядом в точку на другой стороне коридора. Синтез, защита, вчерашняя тревога, недавний сон: обрывки мыслей мелькали в моей голове, и я не мог собрать их вместе. Вот я, а профессора больше нет. Выше меня ничего, пустота. Теперь за старшего я.

– Надо сказать другим профессорам, декану.
– Да, – покорно согласилась Сара.
– Брайана еще нет?
– Я его не видела.
Двери лифта раскрылись. Из него вышли двое пожарных и Брайан.
– Что, правда? – были его первые слова, как будто мы решили всех разыграть.
Сара кивнула.
– Где тело? – спросил один из пожарных. – В лаборатории? Туда безопасно заходить?
– Там было все обыкновенно. Ни следа взрыва или пожара, – начала объяснять Сара.
Мы втроем последовали за пожарными внутрь. Я не хотел смотреть на мертвого профессора Крейна и сел за свой стол. Только мельком я бросил взгляд на его ботинки, торчавшие из-за лабораторного табурета. Он был в халате. Лица я не видел и не хотел видеть.

Я сидел в задумчивости, опершись о стол локтями, а подбородком о сложенные ладони. До меня долетали голоса Сары, пожарных, затем бас профессора Вильсона из соседней лабы. Я не хотел думать о смерти, мне нужно было отвлечься, хоть на синтез, хоть на чтение новостей. Я стал шарить по столу и искать лабораторный журнал, где вывел вчера слово “Ктулхумицин” и схему реакции для последней стадии. Вчера? Казалось, что это было в прошлом году. Если не в прошлой жизни.
Но журнала нигде не было. Я проверил ящики стола. Пусто. Профессор его взял перед смертью? И тут в мою голову пришла мысль, что это сцена преступления. Что я не должен ничего трогать, чтобы не уничтожить улики.
– Сара, ты не видела мой лабжурнал? – спросил я, стараясь говорить как можно более нормальным голосом, но понимая, что он дрожит и звучит неестественно.
– Нет, Фил. На твоем столе его нет?
Невольно я заметил, что тело лежало возле тяги, где мы вчера ставили реакцию. Собранная установка, банки с реактивами, термометр – все было так, как мы оставили вчера перед эвакуацией. Только почти незаметный, но противный и незнакомый запах примешивался к ароматам химической лаборатории. Не мог же хлороводород с лестницы его убить? Даже мы с Сарой легко отделались, пройдя через самый эпицентр. Да он бы сюда даже не долетел. Профессор вообще покинул тогда здание? А потом вернулся? Или мы так и сбежали, оставив его лежать здесь одного?
– Странно, – продолжила Сара. – Своего журнала я тоже не вижу там, где я его обычно оставляю. Но я сейчас вообще ничего не могу найти в таком состоянии.
– А мой журнал на месте, – отозвался Брайан.
– Вещество! – вдруг вскрикнул я. И бросился к холодильнику. Я пробегал глазами по распахнутой дверце, по покрытым инеем полкам. Грушевидной колбы нигде не было.
– Наш продукт тоже украли! – ошеломленно крикнул я Саре и Брайану.

На мой крик в лабораторию вошел высокий мужчина в форме с нашивками университетской полиции.
– Вы студенты? – обратился он к нам без представления. – Попрошу вас покинуть помещение и ничего не трогать и не забирать. Мы вас допросим позже в качестве свидетелей.
– У нас продукт украли, после пятнадцатой стадии, – обреченно сказал я.
– Сынок, это не самая большая наша проблема сейчас. У вас будет возможность все подробно рассказать, что случилось и что вы видели.

Всю следующую неделю химией мы не занимались. Никто не знал, когда мы сможем возобновить нашу работу и учебу. Если вообще когда-либо. Вначале мы много общались с детективами из полиции, пересказывали ту скудную информацию, которой располагали, университетским чиновникам и всем любопытствующим. После десятого пересказа я отказался объясняться очередному “сочувствующему” постдоку и резко заявил, что хочу, чтобы от меня все отстали.
Врачи назвали причиной смерти сердечный приступ, который случился накануне вечером в пятницу. Когда Сара нашла профессора, лежащим на полу, он был мертв уже несколько часов. Ничего подозрительного, противоречащего этой “естественной для его возраста и стрессовой работы со студентами” гипотезе, обнаружено не было, и университет решил не открывать собственного расследования. Нам разрешили забрать немногочисленные личные вещи из лаборатории. Наших с Сарой лабораторных журналов в полицейской описи не было. Но их исчезновение, как и пропажа вещества из холодильника, их нисколько не заинтересовали, и мне посоветовали обсудить этот вопрос с факультетскими бюрократами.

А дальше были похороны профессора Льюиса Крейна, фокус сочувствия и внимания сместился на его семью, а о нас, трех осиротевших аспирантах, временно забыли. Мы слонялись по факультету как тени. Наша лаборатория оставалась закрытой и опечатанной. Наконец, я получил письмо, что декан хочет нас видеть в четверг 17 сентября в 2 часа дня в своем кабинете, чтобы обсудить нашу дальнейшую судьбу.

Декан Лонгхед был физхимиком-расчетчиком. Атомы и молекулы были для него шариками на экране монитора. Настоящие вещества в банке он, по его собственным словам, презирал, а на самом деле до того боялся, что провел на полу перед своим кабинетом жирную черту мелом, за которую не должен был переступать ни один “вонючий органик”. Но в связи с экстраординарностью произошедшего нашей троице было сделано исключение. Когда мы зашли в кабинет декана, оказалось, что исключение было сделано не нам одним. На стуле у правой стены уже сидел профессор А. С. Смолл.

Я не знаю, было ли у него христианское имя, но все мы звали его Эй-Эс. Отношения между ним и нашим руководителем были натянутые. Хотя назвать их натянутыми было то же самое, что небрежно сказать о HClO4, что это сильная кислота. Не просто сильная, а сильнейшая из тех, с которыми я имел дело. Я привык считать Эй-Эс своим врагом и эта неприязнь распространялась на его студентов, на его статьи и на его лабораторные комнаты, которые начинались прямо у нас за стенкой. Кажется, в географии самые заклятые враги тоже всегда соседи.

Тем сильнее было мое удивление, когда в прошлом году профессор Крейн предложил пригласить Эй-Эс быть членом моего диссертационного совета.
– Профессор Смолл – сильный химик, его советы могут значительно улучшить твою диссертацию, – уговаривал меня профессор. – И его очень хорошо знают. Рекомендация от него очень тебе пригодится, когда ты будешь искать позицию постдока.
– Не даст он мне рекомендацию, – огрызался я.
– У нас с ним были старые терки, но это не относится к моим студентам. Уверяю тебя, профессор Смолл в отношении студентов придерживается всех этических стандартов. А если что пойдет не так, я тебя всегда прикрою.

– Так-так-так, – начал декан. – Перед нами научные дети покойного профессора Льюиса Крейна.
Он перекладывал лежавшие на столе папки.
– Брайан, аспирант пятого года. Оценки средние. Публикация одна, в журнале органической химии в студенческие времена, один из восьми авторов. Теперь Сара, аспирантка четвертого года. Оценки отличные, публикации отсутствуют. Наконец, Филип, аспирант пятого года. Оценки… Могли бы быть лучше. Публикация в журнале “Органические Письма” по проекту, не имеющему отношение к диссертационной теме. Самое важное – иностранный студент. Виза истекает в конце апреля следующего года. Вы в курсе, что в нынешние времена мы не можем гарантировать продление визы, и вам надо будет защититься весной?
– Да, – кивнул я, – в курсе.
– Все идет к тому, что вам придется защищаться со степенью мастера.
– Я поступал на эту программу, чтобы получить PhD.
Декан выпятил нижнюю губу и иронически покивал головой, но спорить не стал.
– Так-так, до меня дошли слухи, что вы трое работали над одним и тем же проектом, синтезом некоего кутулумисина. И после смерти профессора Крейна оказалось, что исходного вещества у вас нет, продукта нет, а лабораторные журналы мистическим способом исчезли. Так?
Мы молчали.
– Какая глупость со стороны профессора дать всем один и тот же проект. И в результате за полгода до защиты у вас за душой нет ровным счетом ничего.
– Как вы смеете критиковать профессора Крейна, – не выдержал я. – Это большой и сложный проект. Каждый из нас проделал огромную самостоятельную работу. И…
– Что-то я не вижу этой работы, – раздраженно оборвал меня декан. – Что это вообще за тема – полный синтез? Кому он нужен? Какая от него практическая польза? В чем интерес изучать химию одного-единственного заурядного элемента второго периода?

Я заметил, что Эй-Эс начал недовольно ворочать носом, но продолжил хранить молчание, которое начинало меня бесить не меньше, чем ахинея, которую нес декан. Сам-то Лонгхед что практически полезного в своей жизни сделал? Все его исследования зациклились на определении оптимального расположения элементов в Периодической системе. Он пытался доказать всему миру, что гелий должен стоять над бериллием, а не с остальными инертными газами, а водород – вообще вынесен в свой отдельный период.

– Я помню, что профессор Крейн был помешан на синтезе этого кутулумисина и убил на него столько лет, что ему перестали давать под него финансирование, – гнусаво вещал декан. – Но вы-то уже взрослые ребята. Не могли за пять лет придумать что-нибудь полегче, что можно было бы опубликовать, и теперь был бы задел на защиту? Я же вас ругаю, но любя. У меня сердце за каждого аспирантика кровью обливается. Даже за органиков.

Я изобразил на лице брезгливую насмешку. А вот Брайан, кажется, был напуган. Сара смотрела на декана с безразличием, будто его слова относились только к нам с Брайаном. Неожиданно декана перебил Эй-Эс:
– Вот поэтому я предлагаю решение в сложившейся ситуации. Я могу взять этих двоих в свою группу, и если они будут работать по совести весь оставшийся учебный год, то у них будет достаточно результатов для защиты.
Меня удивило не столько лестное предложение со стороны Эй-Эс к аспирантам своего давнего врага, сколько искра надежды и чуть ли не благодарности, появившаяся на лице Брайана.
– Я не вижу у вас других вариантов, кроме как согласиться на предложение профессора Смолла, – развел руками декан. – Очень щедро с его стороны так делиться грантовыми деньгами в наши непростые времена. Брайан, что ты думаешь?
Брайн, который был готов отмолчаться в течение всей неприятной аудиенции, открыл рот и заикаясь прошептал:
– Я знаю только синтетическую химию. И профессор Смолл – единственный синтетик на нашем факультете. Единственный, кто остался, после того, как профессор Крейн… Я не думаю, что у нас есть особый выбор.

Быстро же он отрекся от своего учителя. Зато Эй-Эс принялся довольно ухмыляться. И я вспомнил, как столкнулся с этой наглой рожей в дверях нашей лаборатории во время паники с хлороводородом. Что он там делал? Зачем он заходил к профессору Крейну, когда нас не было рядом? Презрение перешло в ярость. Одолжение он нам делает.
– Это вы убили профессора Крейна, я не знаю как, но я выясню. Я видел вас в нашей лабе в тот день, не отпирайтесь! – выкрикнул я, тыча дергающимся пальцем в Эй-Эс. – Вы ненавидите нас, как ненавидели профессора Крейна. А все потому, что Крейн был величайшим синтетиком: он всё достигал знанием и химической интуицией, а не тупым перебором, поэтому мог с маленькой группой синтезировать больше, чем вы с двадцатью постдоками, и вы убили его, потому что не хотели, чтобы он  синтезировал ктулхумицин. Нам оставалась всего одна стадия. И лабораторные журналы тоже вы украли.
На этот раз уже я стал источником изумления для всех присутствующих.
– Вы закончили? – спокойным тоном начал Эй-Эс. – Я понимаю, через какой стресс вы прошли за эту неделю. Но это не повод разбрасываться беспочвенными обвинениями. Если кто и виноват, то профессор Крейн передо мной, а не я перед ним. Всем давно известно, что идею “своего” катализатора для гидрирования, он украл из моей грантовой заявки, которую он рецензировал. Мое письмо со всеми доказательствами приоритета было опубликовано в журнале Американского химического общества. И это я имею полное право быть обиженным, что Льюис так и не признал при жизни свою вину передо мной. Преданность научному руководителю похвальна, я всегда ценю ее в своих студентах, но она не должна переходить в слепую ненависть к тем, кто не согласен с мифом о великом синтетике Льюисе Крейне. А в вашу лабораторию я заходил как ответственный за технику безопасности, чтобы напомнить профессору Крейну, что правила относятся к нему точно так же, как и ко всем остальным, включая и вас, мой юный друг. Несмотря ни на что, мое предложение вам о позиции в моей группе остается в силе.

Сложно было сказать, кто вышел моральным победителем из нашей перепалки, но я решил стоять на своем:
– Да я лучше буду рассчитывать энергию ионизации лютеция, – я кивнул в сторону притихшего декана, – чем соглашусь работать под вашим руководством. Вот – берите Сару и Брайана, а я без вас как-нибудь разберусь, что мне делать.
– К сожалению, мисс слишком молода и неопытна, чтобы я мог ее взять в свою группу. Я могу предложить только сложные и серьезные проекты. К тому же она только на четвертом году аспирантуры, поэтому у нее больше возможностей начать с нуля в другой группе, чем у вас.
– Да Сара знает химию лучше меня! – начал заступаться Брайан.
– Как вам будет угодно, – Сара безразлично взмахнула руками.
– Так, – декан решил вернуть ситуацию в свои руки. – Брайан согласен присоединиться к группе профессора Смолла. Хороший мальчик. А вам двоим я даю неделю времени, чтобы вы нашли себе нового руководителя. Особенно ты, Филип, должен понимать, что после апреля тебя никто здесь держать не будет. Я сделал все, чтобы провести нашу сегодняшнюю беседу в цивилизованном русле, но вы, органики, ожидаемо скатились в эскапады и выяснение, кто у кого в детском саду трехгорлый горшок украл. Неделю! До следующего четверга. А сейчас у меня важное совещание по поводу покупки нового масс-спектрометра. Все свободны.

Наша троица вышла из кабинета. За дверью доносился голос декана, продолжившего беседовать с Эй-Эс: “Женщина в лаборатории к несчастью: это как на корабле. Что покойный и продемонстрировал”.
– Но это же дискриминация! – возмутился я.
– Не очень-то и хотелось, – Сара слегка потянула меня за рукав. – Пойдем отсюда. Странный ты, Фил. Сам идти к Эй-Эс наотрез отказываешься, а за меня обижаешься. На Брайана-то ты не обиделся, что он идет к Эй-Эс?
Я взглянул на Брайан, тот смотрел на меня, ожидая ответа.
– Не обиделся, – буркнул я. – Но тебе там будет тяжело.
– А где легко? – недовольно повысил голос Брайан. – У тебя, кстати, Эй-Эс на диссертационном совете. Зря ты на него наехал. Аж декан прифигел. Ты же не веришь сам в то, что он убил профессора Крейна? Врачи установили, что сердечный приступ.
– У меня нет доказательств. Но если бы профессора хотели убить, то за этим стоял бы Эй-Эс.
– Ты его слишком демонизируешь. Были у них по молодости разногласия, но в последнее время нормальные у них были отношения. Вот если бы ты был на месте Крейна, то вы бы на каждом собрании профессоров били с Эй-Эс друг другу морды. Но я на твоем месте забил бы на все и соглашался. Восемь месяцев вы выдержите друг друга. И мне веселее будет с тобой работать, чем с Гогой и Магогой.
– А ты, Сара, что собираешься делать?
– Придумаю что-нибудь. Они правы: у тебя, Фил, самая сложная ситуация. Мы с Брайаном можем годами в аспирантуре сидеть, а у тебя виза.
– Ты толкаешь меня в объятия этого филантропа-благодетеля?
– Никуда я тебя не толкаю, – кажется, даже Сара обиделась на меня. – Думай, как ученый. У нас нет ни вещества, ни публикаций. В синтетической лабе у тебя самые высокие шансы что-то успеть сделать, чтобы защититься в срок. Но решать тебе.

В понедельник я сидел в кабинете профессора Маригольд. Она входила в мой диссертационный совет вместе с Эй-Эс. На втором году аспирантуры я синтезировал для нее одно несложное вещество, и она включила меня в раздел благодарностей в их статье, хотя соавторство было бы намного приятнее. Но я не держал на нее зла. Вся моя ставка в аспирантуре была на синтез ктулхумицина, который должен был стать прорывом и сенсацией. Я считал Маригольд доброй тетушкой, и если она не сможет меня к себе взять, то не представлял, к кому я еще мог обратиться.
– Я все же биохимик, не совсем органик, – будто бы оправдывалась Маригольд. – Тебе намного лучше подходит профессор Вильсон.
– Я говорил с ним в пятницу. Он сослался на отсутствие денег и места в лаборатории.
– А профессор Кубрик?
– С ним я тоже говорил. Но он сразу спросил, какой у меня опыт работы с полимерами. Я ответил, что чисто теоретический, но я готов быстро научиться. Его мой ответ не устроил. Сказал, что до апреля мы ничего не успеем сделать.
– Вот я того же боюсь и в отношении моей группы. Кто у нас есть еще из органиков?
– Профессор Мамараму. Я только что пообщался с ним. Он говорит, что через две недели отправляется в длительную командировку и будет отсутствовать полгода.
– Да, такое тоже не годится. Что же делать-то? Может, тебе проще будет вернуться в твою страну, Филип?

Вот не собирался я злиться и выходить из себя. С отсутствующими козырями в рукавах я был готов согласиться с любыми требованиями Маригольд, но что она знает о моей стране?
– Знаете ли вы, чего мне стоило попасть сюда в аспирантуру? Я не могу вернуться на родину. Там полный синтез так же никому не нужен, как здесь никому не нужен я. Если на то пошло, то лучше уж в окно, чем назад.
Я сделал настолько убедительный жест в сторону окна, что профессор вскрикнула.
– Филип, но ты же понимаешь, почему никто не хочет тебя брать? Никто не хочет портить отношения с профессором Смоллом. У всех есть студенты, которых надо защищать, и гранты, которые надо получать.
Повисла тяжелая тишина. Все дороги вели в ад.
– Есть еще один профессор-органик, который не боится Смолла, – заговорщицки зашептала Маригольд. – Но это последнее средство, Филип. Ты понимаешь, о ком я говорю?
– Нет, профессор, – недоумевающе ответил я. Но ее тон порождал во мне нехорошее чувство чего-то опасного или постыдного.
– Я тебя сведу к профессору Карлу фон Хофману. Сегодня понедельник, он должен быть у себя в башне и обозревать дела этого факультета своим единым глазом, словно древнескандинавский бог Один.

Мы вышли из кабинета, и Маригольд вызвала медленный и скрипучий грузовой лифт. И тут я понял, о какой башне она говорила. С одного угла у здания нашего факультета была пристроена башенка, которую я всегда считал декоративно-технической: доступ на крышу, механизмы грузового лифта, вентиляция. Оказывается, кнопка “R” в лифте вела не на крышу, а в логово заслуженного профессора фон Хофмана, который работал с самим Вудвордом и давно вышел на пенсию. Я изредка видел его на факультетских семинарах, но я не помнил, чтобы у него были собственные студенты или постдоки. Не в те пять лет, что я учился здесь в аспирантуре. Говорили, что фон Хофману сто лет, не меньше.

Двери лифта распахнулись, и мы очутились в маленьком коридорчике, откуда вели еще несколько дверей. Одна, должно быть, на лестницу. Профессор постучала костяшками пальцев по другой темной двери. Ответа не последовало.
– Подожди меня здесь. Я проверю, на месте ли профессор. Он любит притворяться глухим, но уверяю тебя, что он слышит больше нас двоих.
Маригольд скрылась за деревянной дверью. А я остался стоять в прохладной прихожей, освещенной лампочкой, такой же тусклой, как мои нынешние перспективы. Самый глухой и сумасшедший профессор казался лучше, чем Эй-Эс или возвращение. Я пытался припомнить, читал ли я статьи фон Хофмана, но в голову лезли только исследования механизмов реакций изотопными метками из пятидесятых годов.
– Заходи, – поманил палец из-за двери.
Маленький ссохшийся старичок полулежал в огромном черном кресле, вытянув руки на подлокотниках. Он пожирал меня двумя глазами: черным подвижным и зеленым немигающим.
– Я был огорчен новостью о смерти Льюиса Крейна. Уходят лучшие, – прохрипел высоким голосом Карл фон Хофман. – Если вы покажете себя достойным и ответите на три простых вопроса, то я готов принять вас под мое покровительство.
– Благодарствую, профессор, – я почтительно опустил голову в полупоклоне. При общении с таким мастодонтом мне казалось уместным копировать манеры из старинных фильмов.
– Маргарет рассказала, что вас зовут Филип и вы чрезвычайно многообещающий молодой химик. Я не брал студентов уже более пятнадцати лет, но готов выступить вашим номинальным руководителем, если это не займет более года. Первый вопрос: как называется вещество с формулой купрум-эс-о-четыре?
Я был не готов к такому импровизированному экзамену, и вопрос явно был с подвохом.
– Сульфат меди два?
Фон Хофман сжал губы.
– Медный купорос, – быстро исправился я.
Старик кивнул. Такой ответ его удовлетворил:
– Где в ИК-спектре находится полоса тройной связи углерод–углерод?
“Я со студенческих времен этого не повторял, – подумал я про себя. – Две тысячи триста? Мы давно только ЯМР спектры снимаем. И на поздних стадиях синтеза ктулхумицина не было интермедиатов с тройной связью. Но что я теряю? Сам-то он помнит?”
– Около двух тысяч трехсот обратных сантиметров, сэр.
– Почти, – но профессор продолжил. – Какой город является столицей Мэриленда?
Вопроса по географии я не ожидал. Я иностранец, что я вообще знал о Мэриленде. Это где-то посередине Восточного побережья. У него явно есть столица, но откуда мне ее знать, если я там никогда не был. Губы профессора Маригольд зашевелились, она пыталась беззвучно мне подсказать, но зеленый глаз фон Хофмана заставил ее замереть.
– Я не знаю, профессор, – произнес я. – Я был так занят в классе и лаборатории, что не имел чести посетить этот замечательный штат и его столицу.
Профессор смерил меня взглядом сверху вниз, поднял скрюченный палец и провозгласил:
– Кто-то повадился воровать реактивы из моей лаборатории. Недавно пытались стащить большую банку четыреххлористого титана. Банка была заколдована, и вор далеко ее не унесет. Но я хочу, чтобы кто-нибудь был в лаборатории, когда я отсутствую. Вы приняты. У меня есть небольшой личный фонд, доходы из которого я передавал на именные лекции в обществе ИК-спектроскопистов города Балтимора. Этого хватит на скромную стипендию – я в свое время получал не больше, питался любовью к химической науке. А в плане реактивов и посуды вам придется довольствоваться тем, что осталось в лаборатории.
– Я так рада, что все устроилось, – принялась поздравлять меня профессор Маригольд. – Филип, профессор фон Хофман самый заслуженный на нашем факультете, это такая честь. Я пойду, меня ждут мои аспиранты. Здоровья вам, Карл.

Мы остались вдвоем с моим новым руководителем. Мое согласие посчитали настолько очевидным, что я мог его не высказывать. Фон Хофман отвернулся к окну и долго изучал неподвижным глазом узоры паутины на фоне серого неба.
– Вам снятся сны о веществах? – спросил он, наконец.
– Мне иногда снится, что я ставлю эксперименты в лаборатории, – честно ответил я.
– Снам химика надо верить. Кекуле увидел во сне формулу бензола, а Менделеев периодическую таблицу.
Очередная пауза. Профессор одновременно и присутствовал в комнате, и парил мыслями на недосягаемом для меня энергетическом уровне.
– Вы читаете по-древнегречески? – он приподнялся и взял со стола распечатанную статью на пожелтевшей бумаге. Я не мог рассмотреть полустертый текст.
– Нет, к сожалению.
– Очень плохо, знание языков для химика не менее важно, чем знание частот в ИК-спектре. Но что теперь поделаешь. У меня есть для вас два проекта на выбор. Вы слышали о муравьином дикетоне?
– Нет, сэр. Только о муравьиной кислоте и альдегиде.
– Далеко на Востоке есть пустыня, где живут гигантские муравьи. Они охраняют вещество с чудесными свойствами – муравьиный дикетон. Жители тех мест традиционно добывали это вещество следующим образом. Берут трех верблюдов. Едут в пустыню в самую жару, когда муравьи спят. Набирают целый мешок муравьиного дикетона, садятся на одного из верблюдов и скачут прочь во весь опор. Просыпаются муравьи и начинают преследовать вора. Тогда отстегивают одного верблюда, и муравьи набрасываются на него и съедают, потом начинают снова догонять, тогда отвязывают второго верблюда, и муравьи его тоже съедают. Но выигрывается время, и на третьем верблюде успевают вырваться из пустыни. Меня давно интересует, можно ли получить в лаборатории синтетический муравьиный дикетон и сохранить жизни верблюдам.
Во время сего продолжительного рассказа профессор сохранял спокойный сосредоточенный тон, не допускающий и капли иронии.
– Вы сейчас серьезно говорите, профессор? Или это еще одно испытание?
– Второй проект – синтез коричного алкоголята. Сейчас его добывают в Аравии из гнезд, которые вьют птицы Рух. Они приносят ветви чудесного дерева с далеких островов и вьют из них гнезда. Если вы думаете, что работа в лаборатории тяжела и опасна, посмотрел бы я на вас, когда б вы полезли на дерево разорять гнездо птицы Рух. Выбирайте: муравьиный дикетон или коричный алкоголят – других проектов у меня для вас нет.

Дитя своего века, я привык руководствоваться здравым смыслом. Что это? Издевка? Проверка чувства юмора? Намек, что я сам должен ставить себе задачи? Профессор окончательно сошел с ума? Это самый распространенный слух, который я о нем слышал, но полчаса назад он рассуждал вполне связно.
– Я возьму муравьиный дикетон, – решил подыграть я.
– Блестящий выбор, – похвалил меня фон Хофман. – Очень важный синтез. В случае успеха он спасет жизни очень многим верблюдам.
– Только какова его химическая структура?
– Ваш синтез это и установит. Вот ключ от лаборатории – дверь направо от моего кабинета. Я прихожу на факультет только по понедельникам. Учитывайте это, когда будете назначать дату квалификационного экзамена. Я рассчитываю, что Льюис научил вас кристаллизации и обращению с горелкой, поэтому я предоставляю вам большую долю самостоятельности.
– Спасибо, профессор. Мне только нужна ваша подпись в этой бумаге для деканата.

Ключ был, по-видимому, сделан из латуни, но первое впечатление было, что он золотой – тяжелый и блестящий. Я зашел внутрь, ожидая увидеть алхимические реторты, весы с гирьками и сушеных летучих мышей в банках. Но это была крохотная стандартная лаборатория, только очень пыльная. Тяга работала. Вода, азотная линия, даже ротационный испаритель, хоть и устаревшей конструкции. Внизу под тягой вместо скелетов бывших аспирантов я обнаружил целый кладезь реактивов и растворителей. Выцветшие этикетки несли на себе логотипы давно исчезнувших компаний. На банке с серой масса была указана не в граммах, а в фунтах. В бутылке с пиридином образовался белый осадок. Все, конечно, придется перегонять перед использованием. Химическая посуда тоже повидала виды и была частично отбитой и потрескавшейся. Буду осторожнее, чтобы не порезаться.

Я примостился на облезлом кресле, в котором – отчего б не пофантазировать – сиживал профессор Вудворд, когда он навещал своего старого коллегу Карла фон Хофмана в семьдесят лохматом году, за много лет до моего рождения. Моим напряженным нервам нужна была передышка. Пара дней спокойствия, в которые можно не думать о проектах, синтезах, встречах с профессорами и унизительном упрашивании дать мне шанс проявить себя. После смерти профессора Крейна я кружился на волнах как после кораблекрушения, и вот выбрался, если не на твердую землю, то на спасательный плот. У меня есть лаборатория, есть руководитель, осталось придумать проект.

Мой взгляд упал на грязную тряпку, наброшенную на газовый баллон. Первым делом надо будет прибраться в этой берлоге и составить список реактивов. Я встал и поднял тряпку, которую тут же в ужасе выронил. Это был лабораторный халат, заляпанный кровью, причем относительно свежей, не десятилетней давности. Что фон Хофман говорил о снах? Холодок пробежал по моей спине: я вспомнил свой недавний сон, профессора Крейна в крови и мои отчаянные попытки оправдаться за свою неуклюжесть. Я обещал ему синтезировать ктулхумицин.

Я снова сел за стол, но уже в столь же расстроенных чувствах, как и в то субботнее утро, когда Сара сообщила мне о смерти нашего руководителя. Кровь это или пятна окрашенного комплекса железа, но я буду проклят, если не выполню последнюю волю того, кто сделал меня химиком. Профессора Крейна больше нет, как и моего лабораторного журнала, но наш синтез, спланированный, оптимизированный и оборвавшийся на последней стадии не должен остаться незаконченным эскизом. Ктулхумицин должен быть получен и опубликован с именами всех, кто работал над его синтезом. Это и будет мой проект.

Я отыскал ручку, лист бумаги и начал судорожно рисовать стрелки и формулы. Все стадии должны быть у меня в голове. Я оставлял пробелы, потом возвращался, зачеркивал и переписывал. На улице стало темнеть, когда на третьем исписанном листе, я вывел правдоподобную схему синтеза ктулхумицина. “Октябрь, ноябрь, декабрь…” – начал загибать я пальцы на руках. Семь месяцев и 16 стадий. Чуть меньше двух недель на стадию. Мне не надо ничего изобретать с нуля, только повторить то, что мы уже проделали за прошедшие годы. Да, нас было четверо, а я буду один, но сейчас я уже знаю все узкие места, мне не надо проверять тупиковые ходы, только исполнять. Более, чем достаточно по времени, если все стадии сработают и найдутся все нужные реактивы.

Я выписал примерный список того, что потребуется. Базовые реагенты и растворители определенно должны отыскаться в лаборатории фон Хофмана. Что-то можно будет купить, что-то наколядовать в других группах – химфак не без добрых людей. Меня больше всего беспокоили три специфических штуки, которые мне понадобятся в самом начале синтеза. Но я знал, что я смогу их достать. Я сжал кулаки и стукнул по столу: вызов принят, синтетическое путешествие начинается.


Материалы и методы


На следующий день Брайан пересказывал мне за ланчем свои злоключения:
– Ты не представляешь, сколько они там работают. Официально Эй-Эс требует работать с понедельника по пятницу до одиннадцати вечера, в субботу можно уйти в пять, а в воскресенье взять выходной. Но в это воскресенье он закатил истерику, что пришел в лабу в шесть утра, и там никого не было.
– Сдохнуть можно от такой нагрузки.
– Да, Крейн нас разбаловал. В воскресенье же я обсуждал с Эй-Эс свой проект. Обычно он вычитывает в журнале формулу только что найденного природного соединения, подзывает двоих аспирантов и дает им задание синтезировать это вещество как можно быстрее.
– То есть они там работают парами, как Гога и Магога?
– Если бы. Нет, два аспиранта соревнуются друг с другом, кто будет первым, тот и опубликуется вместе с Эй-Эс, а кто вторым – тому шиш, а не публикация. Поэтому они ненавидят и боятся друг друга. Когда уходят домой, закрывают все вещества на ключ, чтобы конкуренты не плюнули в колбу. Но те все равно могут саботировать эксперимент, налив в реакцию серной кислоты, когда ты вот так вышел на ланч или в туалет.
– Жесть. Ты еще не пожалел, что пошел к Эй-Эс?
– У меня будет все проще. Мне надо будет синтезировать исходники для Эрика, и если мы закончим синтез в этом году, то меня возьмут на статью третьим вторым автором.
– Как это?
– Эрик будет первым. Гога и Магога вторыми авторами, и я вместе с ними. Ты же знаешь, что Эрик – любимчик Эй-Эс, поэтому публикация точно будет, а синтезируем мы…

Брайан осекся. Значит, он не только работает на Эй-Эс, да еще работает с Эриком. В моих глазах это было полное моральное падение, потому что Эрик – гарвардский выпускник – брал все не умом, а наглостью. Мы шутили, что он попал в Гарвард по спортивной стипендии, так как переход в аспирантуру в наш университет был, несомненно, понижением. Но Эй-Эс, благоговевший перед Гарвардом и тамошними профессорами, сразу записал Эрика в любимые ученики.
Эрик был освобожден от соревнования с другими аспирантами. Наоборот, на него постоянно работало несколько постдоков, чтобы Эрик мог публиковать многочисленные статьи (включая недавний Nature) и получать жирные государственные стипендии и аспирантские награды (на большинство из которых я не мог рассчитывать, так как был иностранцем). А Гогой и Магогой мы звали двух неразлучных нахальных постдоков – Джорджа и Мэтта – которые вечно бедокурили, и я злорадствовал, что на последнем году аспирантуры Эрик получил таких бесполезных помощников. Но у Гоги с Магогой были свои собственные гранты, поэтому Эй-Эс смотрел на их безобразия сквозь пальцы. И вот теперь Брайан связался с такой компашкой. Но я решил промолчать: к Брайану у меня было собственное дело.

– Я не могу рассказать тебе о нашем проекте, – извинялся Брайан. – Ты же понимаешь, Эй-Эс двинут на секретности. Тебе я полностью доверяю, но лучше…
– Я понимаю. Без проблем.
– Лучше расскажи мне, чем ты собираешься заниматься с фон Хофманом. Если честно, я думал, что он давно умер.
– Не исключено. Держится в этом мире только некромантской силой своего волшебного глаза. И будет жить вечно, пока не получит Нобеля.
Брайан хмыкнул. Я оглянулся по сторонам, нет ли поблизости кого знакомого с химического факультета.
– Я решил закончить синтез ктулхумицина, – негромко поделился я с Брайаном своим квестом.
– В одиночку? За полгода?
– За восемь месяцев. Я посчитал, что это реально, если я не буду отлынивать. Мне не нужна помощь в лабе, не хочу тебя отвлекать от твоего проекта, но мне могут понадобиться некоторые реактивы, которых у нас нет. В первую очередь родий для тетрамеризации, катализатор для гидрирования и фермент для десимметризации.
– Я посмотрю, что есть у Эй-Эс, и дам тебе знать. А о ферменте тебе надо спросить Сару, это она его где-то доставала.
– Ты, кстати, не видел ее? Она что-нибудь себе нашла?
– Нет, не видел, – покачал головой Брайан. – Погоди, у меня есть кое-что для тебя.

Он начал копаться в своем рюкзаке. Очевидно, его он тоже боялся оставлять без присмотра в эй-эсовской лабе.
– Вот, держи. Мне он уже ни к чему, а тебе может пригодиться.
Он протягивал мне лабораторный журнал в стандартной коричневой обложке. Как я мог забыть, что журнал Брайана не исчез столь таинственно как мой и Сары.
– Вау! Спасибо, Брайан. Если я опубликую синтез, то обязательно включу в статью всех, кто над ним работал.
Я пролистал несколько страниц с химическими каракулями. На первой в черной рамочке разместилась цитата Крейна, которую он часто повторял: “Ключом к синтезу ктухлумицина является стереоселективность”. Весьма банальное утверждение для опытного химика-синтетика.
– Было бы здорово, если бы у тебя получилось, – размечтался Брайан. – Я постараюсь помочь с катализаторами. Эй-Эс богатый, поделится, тем более, что Гога с Магогой вечно тырили наши ЯМРные ампулы. Ой, мне надо бежать. Пора привыкать к укороченным перерывам на ланч. Ты сейчас на химфак?
– Мне надо зайти в иностранный отдел. Надо перезаполнить формы, если я перехожу в другую группу и источник моей стипендии меняется.
– Угу, удачи!

Мы встали из-за стола, и я боковым зрением заметил, что незнакомый мне полноватый юноша за соседним столом тоже поднялся и направился вслед за нами. В мою голову закрались подозрения. Откуда мне знать всех студентов из группы Эй-Эс, особенно новичков? Нет, отныне надо держать язык за зубами.
– Только, Брайан, не говори никому, над чем я работаю. Может, только Саре, хотя ей я сам скажу. Я даже фон Хофману ничего не собираюсь говорить, пока не закончу.

Подозрительный юноша, подкрепляя мою паранойю, следовал за мной по кампусу. В иностранном отделе я никого не нашел, и стоял на лестнице, наблюдая в окно, как тот стоит под начавшим желтеть деревом у входа, явно поджидая меня. Не хватало мне декана и Эй-Эс с его шайкой. Но мне нечего скрывать.
– Вы не меня ли ждете? – подошел я с вопросом.
– Извините, вы аспирант профессора химии Льюиса Крейна?
– С какой целью интересуетесь?
– Три недели назад в начале семестра профессор Крейн пообещал мне, что я смогу проходить в его группе класс. Меня зовут Сэм, моя главная специализация –  изобразительное искусство, но я выбрал к ней химию, как дополнительную. Я записался на класс, где мы должны работать в лаборатории одного из профессоров в течение семестра. А потом я узнал, что профессор Крейн погиб, но если вы его аспирант, не могли бы вы взять меня к себе?

Я чуть не ответил, что нет, не мог бы, но представив, как долго и утомительно придется мне разбирать завалы в лабе фон Хофмана и отмывать ее от паутины, я всерьез задумался о помощнике.
– Ты четвертый год начинаешь, Сэм?
– Третий.
– Но практикум органической химии ты брал?
– Только общей. Химия – моя дополнительная специализация, не главная.
– Извини, но я не могу тебя взять. Мне нужен помощник, но кто-нибудь поопытнее.
– Но профессор Крейн мне обещал…

Я смотрел на его моментально осунувшуюся фигуру. Не меня ли самого так недавно пинали все эти профессора под самыми надуманными предлогами. И разве я не стал теперь сам за старшего?
– Хорошо. Не реви. Я могу тебя взять. Меня кстати, Фил, зовут. Сокращенное от Филип. Но я сам всего лишь аспирант. Причем иностранец. Если профессор Крейн обещал, я постараюсь выполнить его обещание. Теперь я за него на этой земле. Но у меня самого новый руководитель – профессор Карл фон Хофман. Очень заслуженный. Нам нужно будет получить и его разрешение тоже. Ты в какие дни можешь приходить в лабораторию?
– В понедельник после одиннадцати могу. И тебе будет удобно в субботу?
– Это последний год моей аспирантуры. Я собираюсь быть в лабе каждый день.
– Я могу в эту субботу прийти. Комната 813 на химфаке?
– Нет, я теперь работаю в башне. Даже не знаю, есть ли у нее номер.
– В башне? Круто. Я знаю эту башню. Видел ее снаружи. Я могу в субботу туда прийти около десяти утра.
– Годится. Туда ведет только грузовой лифт. Надеюсь, что разберешься.
– А над чем мы будем работать? Синтезировать взрывчатку?
– Нет, еще круче. Совершенно секретный проект под кодовым названием “Муравьиный дикетон”. Но для начала нам надо будет навести порядок в лаборатории.

С Сарой мы встретились в четверг у кабинета декана.
– А я стала помощником директора лаборатории ЯМР, – сказала она с сияющим лицом, будто ее только перевели из нашего университета в Гарвард. – Буду заправлять спектрометры жидким азотом и обучать студентов работе на приборе.
– С твоими мозгами заниматься этим? – я откровенно недоумевал.
– Ну, не всем сидеть в башне и заниматься полными синтезами, – надула губы Сара.
– Не пойми меня неправильно. ЯМР – важный метод анализа. Но разве ты сможешь защититься, работая в таком месте?
– Попробую потом перевестись в одну из групп. Мне не так горит, как тебе. Какой проект тебе дал фон Хофмана?
– Люди верно говорят, что фон Хофман сошел с ума. Мне он нужен только, чтобы поставить подпись для декана. Я сам себе хозяин и буду продолжать наш старый синтез ктулхумицина.
Лицо Сары помрачнело.
– Как ты его продолжишь? Без журнала? Там же несколько опасных стадий?
– Мне Брайан подарил свой журнал. Да я и сам помню почти весь синтез.
– Профессор вечно ругал Брайана за то, что тот ничего не записывает. Я сама видела, что у него только голые схемы, а дальше пустые страницы. Не записано, ни что делал, ни что получил.
– Ты что, завидуешь мне? Что я буду заниматься полным синтезом, а ты азот в спектрометры подливать? Слушай, ко мне тут навязался один студент в помощники, но зачем мне студент, когда есть ты. Давай ты будешь мне помогать с синтезом. Я все равно включу всех нас в статью, когда закончу.
– Ну, уж нет, – отреагировала Сара таким возмущенным тоном, будто я предложил ей что-то другое. – Не надо мне авторства на статье. Ты, Фил, возомнил себя профессором Крейном, но ты – не он.
– Но синтез был закончен на девяносто девять процентов! Что нам, всем разбрестись, кто куда, и слить пять лет жизни?
– Я тебе такой шуткой отвечу: один постдок приходит к профессору и говорит: “Профессор, я отдал этому проекту семь лет моей жизни, могу я их купить обратно на заработанные деньги?” А профессор отвечает: “Семь лет своей жизни – нет. Чужой – да. Заплати эти деньги такому же простаку, который будет работать на тебя семь лет”.
– Несмешно. И я не вижу, какая тут связь.
– Извини, если несмешно. Больше я ничем не могу тебе помочь.
– Хм, на самом деле можешь, – я сбился, прикидывая уместно ли обращаться к ней с просьбой сейчас. – Мне для синтеза нужен будет фермент, ацилтрансфераза. Брайан сказал, что ты в прошлый раз его где-то брала. Не могла бы ты…
– А что если я отвечу, что не могла бы? Ты откажешься от идеи синтезировать ктулхумицин?
Я сердито посмотрел на нее.
– Нет, не откажусь. Пойду и сам этот фермент закажу. Найду другой способ разделить энантиомеры. Рацемический синтез для начала опубликую, в конце концов.
– Ладно, я узнаю насчет фермента для тебя. Но я скажу тебе честно – только ты не обижайся – я не верю, что ты сможешь синтезировать ктулхумицин, Фил.

В субботу мы с Сэмом устроили генеральную уборку и перепись реактивов в лабе. Я к этому времени успел набросать не только подробную схему предстоящего синтеза со всеми шагами, но и прикинул массы всех веществ, которые нам для него потребуются. К моей особой радости в запасах фон Хофмана отыскалась большая бутыль этил пропиолата, с которого и начиналась первая стадия. Сэм постоянно осаждал меня вопросами о найденной посуде, зачем нужна та или иная изогнутая насадка или необычной формы колба. Мой язык уже начинал заплетаться, как в дверь постучали.

– Вот где ты теперь обитаешь. Тесновато, – озирался на пороге Брайан.
– В тесноте да не в обиде. Знакомься, это Сэм. Будущий великий художник. Присоединился к моему квесту, чтобы вдохновляться аппаратом Сокслета и кристаллами ферроцена. Сэм, это Брайан, мы вместе работали у профессора Крейна. Надеюсь, что по делу, потому что у меня нет сил на “просто поболтать”.
– По делу. Я посмотрел по нашей базе, родий у нас есть. А вот катализатора Крейна нет.
– Еще бы, – фыркнул я. – Так Эй-Эс и запишет у себя в каталоге “катализатор Крейна”. Они из-за этого катализатора в свое время и разругались.
– Нет, я под разными названиями и по формуле смотрел. Пишут, что нет.
– Ладно, потом где-нибудь еще найду. Или придется самому синтезировать.
– А с родием такая проблема: у нас в хранилище есть специальный шкаф с соединениями платиновых металлов, и им заведует Эрик, такая у него работа в группе. Надо каждый раз, когда берешь, записывать к ему в журнал, чего и сколько взял.
– Вы с Эриком теперь дружбаны. Сможешь насчет родия с ним разрулить?
– Э-э-э… Не уверен. Он же знает, что мне самому этот родий для проекта не нужен. Не могу же я сказать, что помогаю тебе синтезировать ктулхумицин.
– Ш-ш-ш, – приставил я палец к губам.
– Вот сам видишь, – Брайан перешел на шепот.
– Тогда сами зайдем, заберем, никуда ничего записывать не будем и никто не заметит. Сомневаюсь, что Эрик заботится о содержании этого шкафа.
– Рискованно. В хранилище постоянно кто-нибудь есть. Ты сейчас будешь ржать, но у Эй-Эс там стоят раскладушки, на которых спят те, у кого такая запарка с синтезом, что нет времени сходить домой.
– Как это вообще с правилами техники безопасности соотносится?
Брайн развел руками.
– Я выяснил, что есть только один час в неделю, когда там гарантировано никого не будет. В воскресенье в 8 утра у нас большая встреча группы, явка обязательна.
– А ты говорил, что воскресенья у вас выходные.
– Как видишь, нет. Выходные, если Эй-Эс укатил на конференцию или получать очередную награду. Тогда встречу группы должен проводить Эрик на правах старшего, но ему лень.
– Значит, завтра в восемь.
– Да, спускайся к нам. Знаешь, где у Эй-Эс комната-хранилище? Быстро взвесим родий, сколько тебе надо…
– Пара граммов трихлорида будет достаточно.
– Взвесим, сколько тебе надо, и я побегу на встречу группы. Надеюсь, что первый раз мне простят небольшое опоздание.
– Замётано. Завтра в восемь операция “Анти-Эрик”.

Стоя на лестничной площадке, через щелку я наблюдал, как эй-эсовцы бредут по направлению к конференционной комнате. В самом начале моей аспирантуры Крейн тоже использовал ее для еженедельных встреч, но потом наша группа стала меньше, сократилась до одной лабораторной комнаты, и мы стали собираться полным составом ежедневно. Последним по коридору шел Брайан, который постепенно отставал и, наконец, направился в мою сторону.

Без лишних слов мы юркнули в комнату-хранилище. Стеллажи, заставленные реактивами, уходили вглубь, но шкаф с платиновыми металлами был у самого входа. Я стоял наизготове с пустой пластиковой банкой и шпателем, а Брайан перебирал склянки в шкафу. Своими неуклюжими пальцами он вытащил на свет один из них и передал мне бутылочку с заветным темно-красным порошком. Я отвинтил крышку, запустил шпатель внутрь и стал перекладывать вещество в припасенную пустую банку.

И тут в дверном замке зазвякал ключ, кто-то пытался его открыть, не осознавая, что дверь и так не заперта. Брайан бросился ко входу в хранилище и потянул на себя дверную ручку.
– Беги! Прячься! – процедил он сквозь зубы.
От неожиданности рука моя дрогнула, и крупицы трихлорида родия посыпались на стол. В растерянности я бросил лязгнувший шпатель, схватил не свою банку, а саму бутылочку с реагентом и, закручивая на ходу крышку на ней, бросился бегом в дальний угол хранилища.

Сзади до меня долетел голос Эрика и в ответ ему ненатурально громкий голос Брайана. Я добежал до конца комнаты. Это был тупик. Другой двери там не оказалось. Я начал ошалело бегать глазами по полкам и шкафам, пытаясь прикинуть, могу ли я куда-нибудь втиснуться и затаиться. Решение надо было принимать моментально. Мой взгляд упал на большую бочку с силикагелем, которая стояла позади раскладушек, о которых предупреждал Брайан. Я мигом подскочил к ней, приподнял крышку, и к моей радости оказалось, что бочка практически пуста. Небольшое количество белого порошка оставалось только на самом-самом дне. Опершись ногой на раскладушку, я шагнул внутрь силикагельной бочки, скрючился, присел и смог задвинуть за собой крышку. В левой ладони я инстинктивно продолжал сжимать сосуд с родием.

Голосов я больше не слышал, но через минуту после того, как я скрылся в бочке, рядом отчетливо раздались шаги, а потом звук плюхнувшего на раскладушку тела. Затем голос, который я смутно распознал, как Гогу:
– Не дают поспать честным постдокам.
Отвечавший ему, естественно, был Магогой:
– Надо вообще расстреливать тех, кто митинг в восемь утра назначает, а потом не приходит.
Нельзя сказать, что я был рад такому соседству. Я сидел без доступа свежего воздуха в плотном полиэтиленовой мешке, наполненном взвесью силикагельной пыли, изо всех сил стараясь не чихнуть. А эти двое могут продрыхнуть до вечера. Тоже мне, нашли укромное местечко, где их никто не будет беспокоить.

– Что разлеглись? Кто мне будет циклопентанон варить?
– Дай поспать честным постдокам, сам таким скоро будешь, – заскулил то ли Гога, то ли Магога. – Мы всю ночь работали.
– Знаю, как вы работали. До сих пор на ногах еле стоите.
Вот тут я признал голос Эрика.
– У тебя этот новый есть, как его звать-то, Бернард? Вот пусть он тебе все и синтезирует, а мы свое в жизни уже насинтезировались, пора на покой.
– Брайан. Ни фига не умеет этот Брайан. Я не знаю, чем он в лабе Крейна занимался. Пробирки мыл, наверно. С линией Шленка работать не умеет. Я просил босса о двух помощниках. И мне нужен был другой – Фил.
– А куда он делся? Эй-Эс должен был его выгнать, когда тот напал на него у декана.
– Брайан сказал, что он теперь с “ку-ку” работает.
– С “ку-ку” в башне?
– Я понял так. Но никакой “ку-ку” его не спасет. Эй-Эс не спустит ту выходку и вынесет его на экзамене. Все будет выглядеть как несчастный случай.
– Надо будет нам с Мэттом забраться к нему в башню, нарядившись привидениями умученных постдоков, и напугать его до пожизненного заикания, чтобы перестал старшим дерзить. Эрик, верни ключ.
– Вы с титаном и так устроили шороху. Но я пришел за силикагелем, а не с вами лясы точить. Не хотите работать, так другим не мешайте.

Я сунул бутылку с родием в карман и двумя руками стал тянуть крышку бочки вниз. Мало того, что Эрик обнаружит меня в столь невыгодном положении, так еще не будет в восторге, что я подслушал их разговор. Не говоря уже о том, что потоптался по его силикагелю.

– Это что, новая бочка? Не открывается.
Эрик пнул мое убежище сбоку.
– Да, тяжелая. Вы, конечно, удальцы: никогда не работаете, а силикагель галлонами потребляете.
– Эй-Эс приехал, митинг состоится! – прогремел по хранилищу голос Брайана.
– Эй, что это за шутки? – отозвался Эрик. – Он мне сам написал, что его сегодня не будет.
– Какой митинг? Я только заснул! – заорал недовольный Гога.

Я слышал, как они поднимаются и, переругиваясь, уходят. Досчитал до трех и осторожно приподнял крышку головой, озираясь сквозь образовавшуюся щелку и жадно хватая ртом воздух. В хранилище никого не было. Я вылез из бочки и сам, измазанный в белой пыли, был похож на привидение или античную статую. Вот Эрик удивится, как быстро его клевреты опустошили очередной бочонок, но мне надо было делать ноги немедленно. Я подбежал к шкафу у входа. Моей банки и шпателя не было, как и следов просыпанного трихлорида родия. Должно быть, Брайан все успел убрать. Пора и мне убираться отсюда, а банку с родием я ему потом верну.

Я мигом прошмыгнул по пустому коридору к себе на лестницу и принялся отряхиваться. Очень скоро я услышал, как эй-эсовцы с недовольным гулом снова возвращаются по лабам.

В воскресенье же вечером я поставил первую стадию синтеза. Утром понедельника реакционная смесь выглядела прилично, и только я собирался приступить ее обработке, как в лабораторию влетел Сэм.
– А я сегодня раньше смог освободиться.
– Прекрасно, я вчера поставил первую реакцию.
– Без меня?
– Там ничего интересного, никаких красивых цветов. Тебе работы хватит. Я хотел тебя попросить приготовить три раствора. Вас же учили на общей химии готовить растворы? Нам нужен будет раствор бикарбоната натрия – слегка основный, чтобы промывать смеси; раствор хлорида аммония – слегка кислый; и одномолярный раствор гидроксида калия – сильно основный. Вон стоят три пустые бутылки. Справишься без моей помощи?
– Постараюсь, дай только надену халат, – буркнул Сэм.
– О защитных очках не забудь. Лучше их носить всегда, даже если только раствор соды готовишь.

Я начал разбавлять реакционную смесь, как сзади раздался гулкий удар.
– Сэм, что стряслось? – обернулся я.
Но это был не Сэм. Рядом с окном стоял профессор фон Хофман. Я не мог понять, как он смог бесшумно пройти мимо меня. Наверно, тяга слишком шумит. Его костлявая рука покоилась на банке, на этикетке которой я мог разглядеть только большой череп с перекрещенными костями на оранжевом фоне. Это он с таким шумом стукнул банкой по столу, или это была звуковая волна от телепортации?
– Я принес вам стрихнин, – начал профессор своим старческим голосом. – Разделять оптические изомеры мы будем дробной раскристаллизацией диастереомерных солей муравьиного дикетона со стрихнином. Никаких новомодных хиральных колонок. Люди забыли старое искусство кристаллизации.

Я заметил, что профессор впился своим зеленым глазом в растерянного Сэма.
– Спасибо, сэр, – перехватил я инициативу. – Я вчера как раз поставил первую стадию с пропиолатом и параформальдегидом.
– Реакция господина Фаворского? – отозвался фон Хофмана.
– Полагаю. А это студент Сэм. Он вызвался помогать мне с синтезом на добровольных началах. То есть в рамках учебного процесса. Но это только на один семестр. Мы хотели получить у вас разрешение, но когда я пришел в лабораторию, вас еще не было в кабинете.
Фон Хофман внимательно изучал Сэма и ворочал нижней губой.
– А это не шпион? – въедливо произнес он, наконец. – Муравьи очень недовольны, что мы хотим добраться до их сокровищ.
Я замотал головой и покрутил пальцем у виска так, чтобы профессор не заметил, но Сэм понял, что с фон Хофманом надо вести себя соответствующе. Сэм вытянулся во фрунт, приставил ладонь к защитным очкам и рапортовал:
– Друг страны. И слуга короля.
Профессор довольно крякнул.
– Тогда ответь мне, дружок, на один несложный вопрос.
Я скрестил пальцы. Из общения с Сэмом я понял, что его познания в химии весьма поверхностные. Но он казался честным и трудолюбивым парнем, и я был рад обзавестись помощником. Чокнуться можно, работая в одиночку дни и ночи напролет в этой башне.
– Какой город является столицей Мэриленда?
– Аннаполис, сэр!
Фон Хофман совсем развеселился, потирал руки и, если бы не годы, казалось, что пустился бы в пляс.
– Сэм, беру вас юнгой на этот корабль. Будете помогать младшему матросу Филипу драить палубу. Но только на один семестр. Запомните. Только на один.
– Так точно, сэр!
– Я дал ему задание приготовить растворы пищевой соды, нашатыря и едкого кали, – встрял в разговор я.
Но профессор уже потерял интерес к дальнейшей беседе и шаркающей походкой потащился к выходу. Он был весь такой маленький и скрюченный, что только великая любовь к химии могла заставить его приходить на факультет каждый понедельник. Слова про младшего матроса резанули по моему самолюбию. В своих планах я отводил себе роль по меньшей мере капитана.

Только мы выпроводили фон Хофмана, и я вновь склонился над своей реакцией, как к нам нагрянул новый посетитель. По бледному лицу Брайана я догадался, что ему все же влетело за вчерашнее.
– Только что вырвался от Эй-Эс. Он предупредил меня, что еще одна такая выходка, и он не только выгонит меня из своей группы, но и добьется, чтобы меня выгнали из программы.
– Только за то, что ты рассыпал немного вещества?
– Не я, а ты.
– Но про меня же ты не стал рассказывать?
– Не стал. Где ты, кстати, спрятался, что тебя ни Эрик, ни Гога с Магогой не видели?
– В бочке из-под силикагеля.
– И ты в нее поместился?
– Как видишь.
– Я на минуту заглянул, чтобы забрать банку с родием. Когда ты убежал, я сказал Эрику, что взвешивал реагенты для его синтеза и не успел закончить до встречи группы. Он стал недоволен, что я занимаюсь самодеятельностью, что никакие соединения платиновых металлов для синтеза не нужны. Полез перепроверять, все ли на месте, и не увидел банку с трихлоридом родия. Я сказал, что взвешивал другое вещество, и я родия не брал. Что правда, так как его взял ты.
– И что Эрик?
– Эрик пожаловался на меня Эй-Эс. Но его взбесило, что я закричал, что Эй-Эс вернулся и встреча состоится. На самом деле никого не было, я решил дать тебе шанс улизнуть.
– Вот как. Спасибо, Брайан. Вот твой родий. Я взял, сколько мне надо, – я слегка покривил душой, так как отсыпал себе с запасом почти половину банки, на тот случай, если синтез придется масштабировать и несколько раз начинать сначала.
– Угу. И Эй-Эс был крайне недоволен мной.
– Лучше бы он Гогой и Магогой был недоволен, этими симулянтами.
– У них свои гранты, ему пофиг, чем они занимаются. А мне он еще раз напомнил, как великодушно поступил, что взял меня и платит мне стипендию, а я веду себя как неблагодарная свинья.
– Когда я сидел в бочке, – мне захотелось сменить тему, – я подслушал разговор Эрика с Гогой и Магогой. Эй-Эс намерен выгнать меня после квалификационного экзамена. Он же у меня на диссертационном совете. Не слышал ничего об этом?
– Не слышал, – огрызнулся Брайан. – Мне, между прочим, тоже экзамен этой осенью сдавать. И у меня не будет профессора фон Хофмана, чтобы меня прикрыть.
– Зачем Эй-Эс выгонять тебя, если ты работаешь на его любимчика Эрика? Вот меня ему не жалко. Наоборот, пока я на факультете, я ему как заноза в заднице.
– Ладно, у меня нет времени болтать. Я зашел, чтобы родий вернуть, иначе Эрик от меня не отстанет.

Разговор с Брайаном окончательно выбил меня из колеи. Я застыл, держа колбу в одной руке и пипетку в другой, не соображая, что я должен делать дальше. Он говорил со мной таким тоном, будто это я собрался выгнать его с факультета. Не буду больше у него никаких реагентов просить, сами справимся. В дверь лаборатории постучали:
– Да кого там еще носит! Дадут мне сегодня по-нормальному поработать. Что вам всем от меня надо? – вскричал я, размашисто распахивая дверь.
– Мне от тебя ничего не надо, – с каменным лицом стояла Сара.
– Ой, извини, я не ожидал, что это ты. С утра не могу обработать реакцию, все ходят и что-то требуют от меня.
– Я перейду сразу к делу, не буду отвлекать тебя от твоего великого синтеза. Я как раз по поводу него и пришла. Я написала на биологический факультет, и если тебе все еще нужен фермент, мы можем забрать его завтра.
– Супер. Напиши мне, куда идти, и я могу сходить сам, без тебя.
– Без меня ты не справишься, – загадочно улыбнулась Сара.
– Ок. Давай тогда завтра в час, после ланча. А это Сэм, я тебе говорил, что мне помогает студент.
– Мы уже знакомы: я объясняла Сэму, как снимать спектры ЯМР.
“Когда только успели”, – хотел сказать я, но промолчал. Ее слова уязвили меня: зачем она лезет в мой синтез и занимается с моим студентом.
– Тогда завтра в час на крыльце факультета, – с этими словами Сара скрылась за дверью.

– Я приготовил растворы, – Сэм поставил передо мной три бутылки с прозрачными жидкостями, но одна из них была подозрительного малинового цвета.
– Что это? – ткнул я в нее пальцем. – Ты случаем не перепутал гидроксид калия с перманганатом?
– Это гидроксид, но я добавил в него фенолфталеин, чтобы показать сильную щелочную среду. Так же красивее.
– Это тебе не класс по художествам, – мне приходилось контролировать себя, чтобы не перейти на крик. – В остальные растворы ты тоже его добавил?
– Да.
– Поздравляю, можешь все это вылить и переделывать. Нам не нужны никакие посторонние органические вещества в этих растворах. Мы синтезом занимаемся, а не титрованием. Ежу понятно, что раствор калий-о-аш щелочной. Только нейтрализуй гидроксид, добавляя по каплям кислоту, прежде чем выливать в раковину. Хоть какая-то польза от твоего индикатора будет.

Сэм послушно принялся выполнять мои приказания. Я стянул халат и сел в “кресло Вудворда”. Ведь все же хорошо получается: фон Хофман принял Сэма, мы с Брайаном достали родий для третьей стадии, завтра с Сарой заберем фермент. Почему же у меня такое паршивое настроение? Из-за катализатора для гидрирования? Это шестая стадия – до нее еще месяц работы. Так быстро я не сдамся, что-нибудь придумаем. Я обещал профессору Крейну синтезировать ктулхумицин. Кто, если не я?

– Сэм, тебя кто-нибудь учил, как фильтровать на водоструйном насосе?
– Да, у нас такое было в одной из лаб.
– Я обработал реакционную смесь, выпал осадок, а наше вещество должно быть в растворе. Я хочу, чтобы ты отфильтровал его через крупный фильтр Шотта. Нам нужен будет фильтрат в колбе Бунзена – такая с носиком, куда вакуум подсоединяется. Справишься? Мне надо записать в журнал, как я все обрабатывал.

“Должна же быть от него какая-нибудь польза. За что он кредит за класс получит, если я все буду за него делать, а он только стоять и наблюдать”, – размышлял я, выводя подробное описание всего, что я проделал за сегодняшний день. “Когда я был студентом, никто со мной не нянчился. Дали проект и вперед. Чем больше шишек набьет, тем лучше запомнит. Только с вакуумом надо осторожнее, чтобы колба не лопнула”. И меня обдало ужасом. Перед моими глазами проплыла колба Бунзена вся в трещинках, какой я видел ее первый раз вступив в эту лабораторию неделю назад. И вот она разлетается вдребезги, стекло летит во все стороны, и я вижу лицо Сэма все в глубоких порезах.
– Сэм, отключи вакуум, – заорал я, и тут же раздался громкий звон разбившегося стекла.
Я подбежал к тяге и увидел Сэма, яростно закручивающего кран. Вода из насоса моментально начала наполнять колбу, смешиваясь с нашим веществом. По всей тяге валялись осколки расколотого стакана и растекалась вторая половина обработанной реакционной смеси.
– Не так, – проворчал я, отсоединяя шланг от колбы. – Когда фильтруешь, вначале отсоединяешь вакуум, а потом выключаешь насос.
– Я знаю, – забормотал Сэм. – Но ты так страшно закричал, что я не сообразил. Вот и стакан разбил.
– Все, хватит на сегодня химичить. Не наш день. Уберем все это безобразие и пойдем домой. Я тебя хотел предупредить, что если в посуде под вакуумом есть трещина, то она может лопнуть и поранить. Надо смотреть, чтобы явных трещин не было, и на всякий случай заворачивать колбу в халат или другую тряпку, когда с такими количествами веществ работаешь.
– Твое вещество погибло?
– Пару граммов можно собрать, но мне в любом случае переставлять эту реакцию заново. Но это завтра.

– Еще не отказался от идеи синтезировать ктулхумицин? – встретила меня Сара на выходе с химфака. Она была одета не по-сентябрьски тепло, будто мы собирались работать в “холодной комнате”.
– Я только начал, чего мне отказываться.
– Ну, пойдем, если только начал.
В здание биологического факультета мы зашли через боковой вход и спустились в глубокий подвал. Сара достала тетрадку, в которой был начерчен некий план.
– Так, я потому и сказала, что ты без меня не найдешь лабораторию доктора Минотавра, что тут все крайне запутано. Б-4, нам налево по коридору.
Мы проходили бесчисленные двери, спускались, а потом снова поднимались по лестницам. Подвал биофака, казалось, проектировал пьяный архитектор, который не задумывался об удобстве посетителей. Если бы не план Сары, с которым она постоянно сверялась на каждой развилке, я бы не знал, туда ли мы идем и не ходим ли вообще по кругу, настолько все эти бетонные стены и бежевые двери казались одинаковыми.
– Идем к Минотавру, как в сказке про Одиссея, – решил сострить я.
– Про Тесея, – поправила меня Сара. – Одиссей бил других чудовищ. Кстати, мутантная ацилтрансфераза, за которой мы идем, выделена из организма Cyclops troglophilus, вот с циклопом Полифемом сражался именно Одиссей.
– Мне хватает одного циклопа – фон Хофмана.
– Как продвигается синтез?
– Сегодня утром пришлось переставлять первую стадию, потому что Сэм разлил вещество.
– Какая жалость.
– Но я достал родий, сегодня мы заберем фермент, и из важных реагентов мне нужно будет отыскать катализатор Крейна для гидрирования. Брайан уверяет, что у Эй-Эс его в хранилище нет.
– Зачем тебе Эй-Эс, когда у нас было полно этого катализатора в старой лабе?
Эта мысль меня поразила – как я мог сам не догадаться до такой очевидной вещи, что все реактивы для синтеза ктулхумицина можно найти в нашей лаборатории Крейна. Смерть профессора провела в моей жизни глубокую черту, разделившую мир, людей и даже комнаты на факультете на до и после.
– Ты гений, Сара! – вскричал я.
– Только тебе надо будет достать ключ. Я пыталась туда зайти забрать кое-что для себя, но двери до сих пор опечатаны, и они поменяли замки. Мой старый ключ не подошел.
– И где же я его достану? – разочаровано спросил я. – Разве что спускаться с крыши на веревке и бить окна.
– Не надо никакой акробатики. Если бы ты внимательно смотрел по сторонам в кабинете декана, то заметил бы, что за его креслом на гвоздиках висят ключи от всех помещений. Новый ключ тоже должен быть там.
– Ну вот. Теперь ты склоняешь меня к тому, чтобы зарезать декана и забрать ключ с его хладного трупа.
– Какой ты глупый бываешь, Фил. Не надо никого резать. Если тебе так хочется синтезировать ктулхумицин, то ты придумаешь, как достать этот ключ. Мне надоело тебе подсказывать, я вообще была против этой авантюры, как ты помнишь. Р-32, мы пришли.

Я перестал запоминать дорогу после двух минут в подземелье и смирился с мыслью, что без Сары я отсюда не выберусь. Очередная ничем непримечательная дверь. Только крошечная подпись “Д-р Минотавр: Микроскопия” на бумажке справа намекала, что мы прибыли по адресу.

Сара отперла замок, и мы зашли в довольно просторную комнату, уставленную приборами, в которых я мало что понимал.
– Интересно, как циклопы микроскопируют? – пошутил я, как вдруг заметил, что за дальним микроскопом склонился высокий и лохматый человек в белом халате. Он тоже почуял наше присутствие и издал непонятный, но явно недовольный мычащий звук. Его косматая голова повернулась и вместо человеческого лица я увидел бычью морду со злыми красными глазками.
– Спасайся, – Сара впилась мне в рукав и потащила меня в коридор. Как только я вышел из ступора, я захлопнул дверь и стал тянуть ее на себя. Тем временем Сара дрожащими руками поворачивала ключ в замке. Из комнаты раздался гулкий удар, потом еще один, дверь начала ходить ходуном и заметно проминаться.
– Что это за зверь? – мой голос от страха принял визжащие нотки.
– Доктор Минотавр.
– Что он здесь делает?
– Он здесь работает и очень недоволен, что мы его отвлекли. Когда я забирала фермент в прошлый раз, в комнате никого не было.
Бум! Бум! Монстр стучал рогами и кулаками по двери, в которой уже образовалась небольшая дыра.
– Это твой очередной розыгрыш? – обрушился я на Сару.
– Причем тут я?! Наверно, очередной эксперимент CRISPR-Cas9 пошел не так, и он как раз пытался понять причину.
– Он сейчас вышибет дверь, чего мы медлим? Надо бежать.
– Держи, – Сара скинула с плеч красный шарф. – Отвлеки его как-нибудь, а я тем временем заберу фермент. Зря, что ли, мы сюда тащились.
– Ты с ума сошла? Как я его отвлеку, он меня порвет на мелкие куски.
– Как тореадор в корриде. Это всего-навсего большая корова с человеческим туловищем. Кто из нас мужик: ты или я?
Препираться было некогда. Дверь вывалилась в коридор, мы едва-едва успели отскочить, и я бросился бежать по коридору, уводящему в неизвестном направлении. По тяжелым шагам и мычанию за спиной я к своему ужасу понимал, что минотавр бросился за мной в погоню.

Я завернул за угол и помчался по лестнице вверх. Невольно оглянулся и увидел своего преследователя совсем близко от меня, но подъем по лестнице давался ему тяжело. Эту его слабость надо было использовать. Когда минотавр поднялся на первый пролет, я уже добежал до второй лестницы, и когда зверюга добежал до нее – на прямой он был явно быстрее меня – я уже вскарабкался через половину ступенек. Если я буду двигаться все время вверх, то должен же я рано или поздно найти выход из этого здания. Но где же все остальные обитатели биофака?

Я преодолел еще три или четыре лестничных пролета и с удовлетворением слышал, что минотавр отстал. Но глубоко же мы спустились, я и не заметил. Как вдруг впереди себя я увидел широкую спину монстра, блеснули рога, и коровья башка повернулась ко мне навстречу. Как такое может быть? Я же убегал от него, а оказался позади. Кажется, лестница заколдована, или мне все это снится.
Я схватился за ручку ближайшей двери, она оказалась незапертой, я вбежал в комнату забитую разными коробками и ящиками. Но на этот раз у меня не было времени спрятаться. Минотавр распахнул дверь так, что она слетела с петель. Я выставил перед собой шарф Сары, который все это время сжимал в кулаке. Вдруг он тоже волшебный. И если это сон, то я сейчас проснусь.
Минотавр фыркнул сквозь свои раздутые ноздри, наклонил рога для смертельного броска и бросился на меня. Я напряг все мышцы и то ли прыгнул, то ли повалился направо. Моя голова стукнулась о коробку, и взгляд полностью помутился.

Я лежал на полу, не соображая, что происходит, но я был жив. Никто не рвал меня на куски рогами и не топтал копытами. Почесывая разбитый до крови висок, я сел на пол. Меня окружали старые компьютеры: пузатые мониторы, системные блоки неожиданных размеров и конфигураций, которые я видел только в древних компьютерных журналах; сам я такие не застал. Целое кладбище университетской оргтехники. Мое внимание привлек один допотопный ноутбук, на крышке которого красовалась выгравированная надпись: “Проф. Л. Крейн. Хим. факультет”.
– Профессор Крейн? – с изумлением я открыл ноутбук. Черный экран. Он давно разрядился. Но что он делает здесь, в подвале биологического факультета?
– Сюда относят все компьютеры, которые могут содержать секретную информацию, и поэтому их нельзя отправить в Китай на переработку.
Надо мной стояла Сара, в руке она сжимала флакон, покрытый инеем.
– Сара? Как ты нашла меня? Где минотавр?
– Наматывала зацепившуюся нитку из шарфа, – она продемонстрировала мне свое запястье, которое было больше похоже на катушку красных ниток. – А минотавр никуда не делся, застрял рогами в ящике со сломанным спектрометром. Дай я тебе кровь сотру. Ты сильно ударился?

Я поднялся на ноги. Голова все еще кружилась. Сара достала платок и приложила к моему виску. Я глянул через ее плечо и увидел, что минотавр сидит на пыльном принтере в неудобной сгорбленной позе. Его рога как гвозди вонзились в плотные доски. Минотавр читал старое компьютерное руководство.

– Я взяла фермент. Спасибо, доктор Минотавр, – Сара развернула свою тетрадку. – Это комната С-60. Нам налево и вниз. Пошли.
– Погоди, а его мы так и оставим?
– Хочешь его вытащить и снова побегать?
– Не хочу.
– Я напишу его студентам, где его найти. Пошли.
– Я хочу взять с собой этот компьютер. Смотри – гравировка профессора Крейна. Он принадлежит нашей группе: мы прямые наследники. Вдруг он хранит какую-нибудь тайну.
– Он давно сломан. Да и какие тайны могут быть? Неопубликованные эксперименты двадцатилетней давности?
Боязливо озираясь на уставившегося в руководство минотавра и сжимая под мышкой ноутбук, я засеменил вслед за Сарой. Моя голова слишком раскалывалась от боли, чтобы я мог найти адекватное объяснение произошедшему в этих подземельях. Сара же была сама невозмутимость, будто мы с ней на пикник съездили, а не убегали от доктора, которому самое место на факультете древней литературы.

Пару дней я решил отлежаться дома. Октябрь сменил сентябрь, и шестеренки в моей голове начали вставать на свои места. Я даже вспомнил, что Сара рассказала мне о ключе от нашей старой лаборатории. Этот квест я отложил до следующей недели.
Фермент был помещен в мой домашний холодильник. Я же провозился с “наследованным” компом, но мне так и не удалось его включить. Оставалось ждать, когда придет заказанная для него зарядка. Их давно уже не производили, и это был последний шанс выжать хоть что-то из этого куска металла и пластика.

К понедельнику я закончил постановку защитной группы на гидроксил, и у меня созрел дерзкий план операции “Анти-декан”. Поэтому, как только Сэм появился в лаборатории, я огорошил его вопросом:
– Сэм, как быстро ты умеешь бегать?
– В целом, – замялся Сэм, – не очень. Я художник, а не спортсмен.
– Придется тебе поднапрячься ради общего дела. У нас мало времени, пока декан не ушел домой.
Я обрядил Сэма в тот самый окровавленный халат, нахлобучил на него респиратор и хотел вручить бутыль с пиридином, но оказалось, что в таком одеянии он стал совершенно не скороходным. Пришлось заменить пиридин на бюксик с серой. Не самое пахнущее, зато заметное вещество.
Украдкой мы спустились на второй этаж, где располагался кабинет декана.
– Твоя задача добежать до лестницы, потом подняться вверх, пробежать весь коридор и далее бегать змейкой по всем этажам, – инструктировал я своего подопечного. – Действуй!
Из небольшой ниши я наблюдал, как Сэм пересек меловую линию, постучался и приоткрыл дверь. Раздался боевой вопль декана:
– Вонючий органик! Прочь! Кто посмел пустить его на мою чистую территорию!
Сэм помахал перед деканом серой и выскочил из кабинета. Стараясь не запутаться в полах халата, он поспешил к боковой лестнице. Бордоволицый декан выбежал за ним.
– Пол! Чанг! – сзывал он своих вассалов. – Перекрыть все входы и выходы. Изловить нечестивца!
Аспиранты-физхимики мешкали, и декан самостоятельно пустился догонять Сэма, который уже скрылся в конце коридора. Этого мне и было надо. Стараясь никому не попасться на глаза, я прошмыгнул в начальственный кабинет.

Я подбежал к стенду с ключами, который так удачно усмотрела Сара. Ключ от комнаты 813 – вот все, что мне было нужно. Черт! Большинство ключей не было подписаны номерами комнат, а были помечены цветными ленточками, которые мне ничего не говорили. Я попытался мысленно представить здание нашего факультета в виде двумерной доски. Если декан придерживался той же системы, то нужный мне ключ должен быть в верхнем ряду чуть левее от центра.

Я схватил несколько ключей и стал разглядывать их ближе: нет ли на них пометок с номерами комнат.
– Филип! – раздался голос позади меня.
Я мигом забросил ключи себе за шиворот и повернулся к двери.
– Что ты тут делаешь, – удивленно спросила профессор Маригольд.
– Зашел к декану, чтобы… э-э-э… узнать о возможности переноса квалификационного экзамена на ноябрь. В этом месяце у меня еще не будет результатов с новым проектом, и я хотел попросить его об этом.
– А где же профессор Лонгхед?
– Хм. Выбежал по своей нужде. Это было так странно. Но если у вас к нему срочное дело, то я могу зайти в другой раз. Мой экзамен подождет.
– Нет, я шла по коридору, как навстречу мне пролетели два студента. Затем я увидела через открытую дверь тебя, стоящим внутри кабинета, и решила, что ты попал в очередную передрягу.
– Спасибо за заботу, профессор. Мне с вами тоже нужно будет договориться о дате экзамена. Профессор фон Хофман бывает на факультете только по понедельникам, что оставляет не так много…

И в этот момент в кабинет ввалился декан, волоча за ухо облаченного в халат субъекта. Мой план трещал по швам. Мы даже не допускали возможности, что престарелый профессор догонит Сэма и не сочинили никакой правдоподобной легенды. Декан дернул посильнее, и пленник издал жалобный вой. Но теперь от моего сердца отлегло: это был не Сэм, а Магога.

– Так, поймал злостного нарушителя правил безопасности. Курил на лестнице, подлец.
– Я буду жаловаться, – скулил Магога. – Жизни постдоков тоже чего-нибудь да значат.
– Я тебе так пожалуюсь, – свирепел Лонгхед. – Отменили телесные наказания и разложили молодежь. Вам пока уши не надерешь, вы не понимаете.
– Что ж вы так с мальчиком, – заохала профессор Маригольд.
– Не лезь, Маргарет. Меня эти двое уже достали. Жаль, я не смог поймать его вечного подельника. Как его звать? Джорджем? Представьте себе, вбежал в мой кабинет в вонючем халате и стал брызгать на меня какой-то кислотой. Я еще мало его за уши отодрал. Вот сейчас напишу Эй-Эс, чтобы их завтра же на моем факультете не было.

Я сделал придурковато-виноватое лицо, давая понять профессору Маригольд, что я тут точно лишний и зайду к декану в другой раз, и стал бочком пробираться к выходу. Декан Лонгхед был настолько возбужден успешной охотой, что мое присутствие его ни капли не удивило.
– Погоди, Филип, – остановила меня профессор. – Александр, вы, конечно, в курсе, что Филип заканчивает в этом году аспирантуру и ему предстоит квалификационный экзамен в этом семестре. Но он недавно начал работу в новой лаборатории, и я на правах члена его диссертационного совета хотела попросить о переносе экзамена на конец ноября или начало декабря, чтобы он мог лучше к нему подготовиться.
– Я-то тут при чем? – непонимающе смотрел на нее декан. – Это вы сами разбирайтесь. По правилам, главное, чтобы не позднее, чем за три месяца до защиты.
– Спасибо, профессор, – поклонился я.

Мы с Маригольд вышли из кабинета, и я принялся благодарить ее лично, что она разрешила мое дело в день, когда декан пребывает в столь скверном расположении духа. Я пообещал, что дам ей знать об окончательной дате, когда согласую все с профессорами фон Хофманом и Смоллом, расшаркался и направился к лифту.
– Филип, ты ключ обронил, – спохватилась Маригольд.
– Спасибо еще раз, профессор, – я неуклюже нагнулся за потеряшкой, пытаясь не вывалить другие ключи, которые ощущал металлическим холодом под рубашкой.

Поднявшись в лабораторию, я обнаружил там Сэма. Он стянул респиратор и все еще пытался отдышаться:
– Я все этажи пробежал, не знаю, где он от меня отстал.
– Все? Со второго по восьмой? Ну, ты и марафонец. Он где-то врезался в Магогу, курившего на лестнице, и переключил на него весь свой гнев.
– Уф. А ключ ты успел забрать?
– Не ключ, а ключи. Вот, – я выложил перед Сэмом все пять ключей с разными цветными метками, которые я успел стащить. – Без понятия, какой из них от нашей старой лабы и есть ли он среди них вообще. Ночью пойду экспериментировать. А ты сегодня заслужил выходной или, если хочешь, можешь посмотреть, как я буду ставить тетрамеризацию.

Часом к действию я назначил половину третьего ночи. Очень не хотелось, чтобы кто-нибудь застал меня, когда я подбираю ключи и рыскаю по лаборатории. Пусть она со всем своим содержимым и была по праву нашей. А раз я единственный продолжаю синтез ктулхумицина, то моей.

Мой путь лежал мимо комнат эй-эсовцев, в которых даже самой темной ночью продолжалась работа. Эх, надо было дождаться выходных. Но ночь – это время сосредоточенных и усталых людей, а не проходной двор, какой бывает тут днем. Я тихо крался по коридору, прислушиваясь к голосам и шагам в лабораториях.

Вот и комната 813. Я сжался в нише, чтобы меня не было видно из коридора. Для начала убедился, что наш старый ключ не подходит. Сара была права: замки сменили. Я разложил перед собой на полу пять разноцветных ключей, позаимствованных в кабинете декана. Красный ключ – не подходит. Оранжевый – заходит в замочную скважину, но никак не поворачивается. Желтый ключ – нет, совсем не то.

Во мне нарастало чувство беспокойства, но оставалось еще два ключа. Зеленый ключ легко вошел, повернулся и застрял. Я потянул дверь туда-сюда. Она оставалась запертой. Боясь сломать замок и окончательно все запутать, я начал медленно раскачивать ключ в замке. Я все же химик, а не профессиональный взломщик. Наконец, с громким лязгом ключ вышел из скважины. Последний синий – не подходит.

Я раздосадованно окинул взглядом набор бесполезных ключей. Неужели весь мой блестящий план окажется напрасным? Надо еще раз попробовать оранжевый ключ, приложить побольше силы. Я запихнул его в замок и, что есть силы, нажал. В одну сторону, потом в другую.

– Что ты тут делаешь? – на мое плечо шлепнулась чья-то тяжелая рука.
Я схватил ключи в охапку, развернулся и приготовился к обороне. Но передо мной стоял Брайан.
– Ты меня напугал, – поднялся я с колен. – Ты здесь один? Я хотел попасть в нашу старую лабораторию, чтобы взять катализатор Крейна. А ты все работаешь? В три часа ночи?
– Как видишь, – грустно и устало подтвердил Брайан. – Откуда у тебя столько ключей? Сказал бы мне, я бы тебе дал ключ.
– Какой ключ? Я взял эти ключи в офисе декана. Не было времени раздумывать, схватил, какие попались под руку. Я надеялся, что они все от верхнего этажа, но ни один не подошел.
– Так декан после смерти профессора передал эту комнату Эй-Эс. Если бы там был катализатор Крейна, то я бы тебе его принес. Там все ценное было разграблено. Еще до того, как я начал у Эй-Эс работать. Я сам сейчас пользуюсь своей же старой магнитной мешалкой.
– Вот как, – опешил я. – А ты точно хорошо посмотрел? Куда же они его дели? В раковину спустили?
– Подожди здесь, я сейчас принесу ключ, и сам все посмотришь. Он у нас отдельно хранится, пока здесь никто постоянно не работает.

Хотя прошло меньше месяца, меня снова накрыло ощущением, что я попал в прошлую жизнь, в далекое детство, о котором остались только мутные воспоминания. Вот здесь мы ставили последнюю реакцию, и здесь же Сара нашла профессора Крейна. Брайан оказался прав – в лаборатории не осталось ничего ценного, только самые дешевые реактивы и посуда, на которую не позарился никто из эй-эсовцев.
– Наверно, Гога с Магогой постарались, – перешел я к стандартной шутке. – Сами ни хрена не делают, но тащат к себе все, что плохо лежит, как сороки.
– Выгнал Эй-Эс Гогу и Магогу. Велел отправляться назад в Англию.
– Прямо так взял и выгнал? И они ничем не отвертелись?
– Им уже несколько раз делали “последнее предупреждение”, как тут отвертишься? Я не знаю, что они сотворили на этот раз. Говорят, что хотели взорвать кабинет декана, но даже они не настолько отмороженные для такого.
Я замешкался: рассказать ли Брайану о нашей операции “Анти-декан”? Но склонился к тому, чтобы молчать, пока он сам не спросит, как я смог так спокойно забрать ключи из кабинета декана.

– Я уверяю тебя: тут ловить нечего. Все хоть малость полезное я сам бы утащил для своего нового синтеза.
– Где же мне искать катализатор для селективного гидрирования?
– Синтезируй, – пожал плечами Брайан. – Ты что думал: все будет падать к твоим ногам?
– Надо будет вначале закончить с тетрамеризацией, потом снять защитные группы, – я был настолько разочарован, что не мог злиться. – Если другого пути не придумаю, то буду синтезировать. Только это ж опять надо доставать палладий.
Я поднял глаза на Брайана, тот молчал. Надо ли мне начать стыдить его, что он окончательно объэй-эсился и не хочет помогать старому другу, что предал память профессора Крейна, что его же имя будет на статье, когда я опубликую синтез ктулхумицина?
– Еще будешь что-нибудь смотреть? Мне работать надо, – пробубнил Брайан, зевая.

Я уставился в раковину, где отмокала грязная посуда, успевшая покрыться коричневым налетом. Одна колба привлекла мое внимание. Я выудил ее и начал рассматривать в свете лампы:
– Слушай, Брайан, ты не помнишь, это, случайно, не колба, где было наше вещество перед последней стадией?
– Да, оно было в похожей грушевидной колбе, но у нас же их несколько было. Там никаких надписей не сохранилось?
– Я пытаюсь рассмотреть. Ты не думаешь, что его Эй-Эс мог украсть?
– Зачем? Да и когда бы он успел? Эту комнату ему передали, когда уже поменяли замки, то есть после смерти профессора Крейна.
– Чтобы не дать Крейну синтезировать ктулхумицин. Просто из зависти и из-за старых обид. Попросил Гогу с Магогой устроить суматоху с сигнализацией, а сам зашел к нам в лабораторию и украл вещество.
– А когда нашел там профессора Крейна, решил его задушить? Угу. Ты опять за старое. Эй-Эс строг, но он шарит в химии, и он не похож на убийцу. Если бы он так жаждал крови, то мог убить Крейна много лет назад, когда была вся эта ситуация с грантом, а не писать обвинительные письма в журналы. Тебе тоже пора спать.

В субботу первый вопрос Сэма был о том, сумел ли я достать вожделенный катализатор.
– Нас опередили: вероломные враги украли катализатор до нас.
– И что же мы теперь будем делать? Отнимать его у врагов? – расстроился Сэм.
– Если бы я знал, у кого отнимать. Будем синтезировать его сами. Но это может занять месяц-два.
– А зачем нам нужен такой особенный катализатор? Почему мы не можем прогидрировать с палладием на угле, как в учебнике написано?
– Все дело в стереоселективности. Это сложно объяснить, но водороды могут присоединиться не с той стороны, и пространственная структура будет другой. Это будет не то вещество, которое нам нужно.
– А какая будет селективность на палладии на угле? – не унимался мой студент.
– Ты хочешь проверить? Палладия на угле у нас тоже нет.
– Если это займет меньше, чем два месяца, то почему бы не попробовать?
– А потом все равно потратить два месяца на то, чтобы синтезировать катализатор? Если бы оно работало с палладием на угле, то разве стал бы профессор Крейн использовать свой катализатор?
– А, может, он специально хотел, чтобы в столь важном синтезе, который войдет во все учебники, обязательно использовался катализатор его имени?

Такой поворот никогда не приходил мне в голову. Очень много говорят о необходимости свежего взгляда со стороны, но кто же ожидает его от желторотого студента, для которого химия только вторичная специализация, а не основная. Я перебирал в голове реакции, которые ставил в начале аспирантуры. Мы долго оптимизировали тетрамеризацию, и было неожиданным, что сработал родиевый катализатор. Профессор уверял, что родий, как и кобальт, даст в данной реакции тример, а не желаемый тетрамер. А то, что мы будем гидрировать на катализаторе Крейна, никогда никем не подвергалось сомнению. Катализатор работал, все были довольны.

– Знаешь, Сэм, в твоей идее есть зерно здравого смысла. Сегодня я хотел обучить тебя ставить первые две стадии, чтобы мы могли наработать достаточно продукта для дальнейшего синтеза. Я закончил на этой неделе тетрамеризацию, дальше две стадии по снятию защитных групп, и можно будет попробовать его гидрировать с палладием на угле. Как альтернатива – вначале прогидрировать, а потом снимать защитные группы. Мне кажется реальным подобрать не катализатор под субстрат, а подогнать субстрат под доступный катализатор, чтобы достичь нужной селективности. Понятно, о чем я говорю?
– Если честно, то не очень. Но я готов учиться и разбираться.

Но для начала палладий на угле еще предстояло достать. Я вспомнил недовольного и  уставшего Брайана и пообещал сам себе, что не буду больше ничего у него просить. Я постучался в лабораторию, где работали люди профессора Вильсона. Дверь открыла улыбчивая брюнетка, лицо которой было мне знакомо – мы определенно встречались на семинарах – но я забыл ее имя.
– Меня зовут Фил, я из группы фон Хофмана и хотел спросить, не могу ли позаимствовать у вас немного палладия на угле для гидрирования.
Девушка смерила меня взглядом:
– Тот самый знаменитый Фил? Будем знакомы, я Кристина.
– Чем я знаменитый? – я сконфуженно пожал ее протянутую руку.
– Весь факультет говорит о том, как ты поцапался с Эй-Эс и деканом, и делает ставки, выгонят тебя после квалификационного экзамена или нет. Я поставила на твою победу, – добавила она.
– Я тихо работаю у себя в каморке под крышей, и не в курсе, что обо мне говорят, – полностью опешил я.
– Слушай, Фил. Я тут собиралась на ланч, не хочешь присоединиться? А потом поищем твой палладий на угле. У нас он точно должен быть, но я сама его не использовала.

Отказываться было не только невежливо, но и ставило под угрозу получение палладия. Поэтому через десять минут мы уже сидели в университетской столовой. Я жевал самый дешевый бургер, а Кристина поглощала нечто зеленое и непрестанно тараторила.
– Я помню, как ты давал презентацию о группе Крейна, когда я только поступила в аспирантуру и выбирала руководителя.
– Было дело. Профессор был слишком занят, и я его подменял.
– Ты тогда рассказывал о синтезе ктулхутоксина. Такое смешное название. Он в честь того самого лавкрафтовского Ктулху назван?
– Ктулхумицина. Вполне возможно, но я никогда не интересовался. Один японский химик выделил его в середине восьмидесятых из осьминога, которого поймали в южном Тихом океане. Так что, скорее всего, ты права.
– Романтично. Ты бы не хотел охотиться на гигантских осьминогов?
– Нет, мне и в лаборатории нескучно, – я вспомнил, как еще недавно убегал от минотавра и решил добавить. – Вообще биология и выделение природных соединений меня никогда не интересовали. В них нет места для полета мысли. Ходишь по болоту, собираешь какую-нибудь морошку, потом экстрагируешь ее хлороформом.
– Зачем же ты тогда синтезируешь этот ктулхумицин?
– Тот японец выделил всего несколько микрограммов вещества, которого едва-едва хватило на паршивого качества спектр ЯМР. Вскорости после этого он умер, и никто не смог ни найти остатки вещества, ни выделить его снова из осьминогов. Но осталась опубликованная структура, которую с тех пор пытались синтезировать более двадцати научных групп, и никто не преуспел. Такое соединение-призрак. Эверест органического синтеза, который надо синтезировать просто потому, что он есть. Многие ученые обосновывали в грантовых заявках, что ктулхумицин поможет вылечить все болезни: от рака до глистов – несмотря на то, что в исходной статье не было никаких биологических испытаний. Но, – я поспешил исправиться. – Я больше не синтезирую ктулхумицин. Я перешел в другую группу, и у меня новый проект, для которого мне очень нужен палладий на угле.
– Ты так интересно рассказываешь, – улыбнулась мне Кристина. – Сразу видно, что ты прирожденный химик. А если бы ты сам стал профессором, ты бы попытался синтезировать ктулхумицин?
Ее вопрос поставил меня в тупик. Но не мог же я ей ответить: “Ешь свой салат и не доставай меня глупыми расспросами”.
– Возможно. Меня пока никто в профессора не приглашает. Мне бы защититься в срок.
– Защитишься. Когда твой квалификационный экзамен? Я очень хочу на него прийти, поддержать тебя. А когда ты станешь профессором, ты возьмешь меня к себе постдоком? Мы можем вместе синтезировать ктулхумицин.
– Назначили на 23 ноября, – я почувствовал, что мне надо срочно менять тему. Такие люди, как Кристина, явно любят рассказывать о себе. – А чем ты занимаешься у Вильсона?
– Так, методологией, радикальными реакциями, – произнесла Кристина без особого энтузиазма. – Слушай, а ты не хочешь на выходных сходить на хайк? Или в кино?
– Легко живете вы, радикальные химики, – усмехнулся я. – У меня экзамен на носу. Я каждый день работаю в лаборатории как проклятый. На этой неделе закончил еще две стадии. Может, после экзамена, но вероятность, что я останусь жив после него сильно вырастет, если я достану палладий на угле и проведу гидрирование.
– Да, конечно, – разочарованно сказала она.

– Октябрь расцветает красками на листьях деревьев и в реакционных колбах, – Сэм сочинял стихи и своим бормотанием жутко меня раздражал.
В лаборатории Вильсона нашелся целый строй нераспечатанных банок с палладием на угле, и Кристина подарила мне одну из них. Я уверенно продвигался вперед с опережением плана и меньше, чем за месяц от начала синтеза, закончил шесть стадий. Последней из них было пресловутое гидрирование, которое к моему удивлению и радости дало чистый продукт. Но я никак не мог понять, с нужной стереохимией или с неправильной.

– Неужели у химиков до сих пор нет микроскопа, в который можно было бы увидеть структуру любой молекулы? – доставал меня Сэм. – Ты спектр ЯМР снимал?
– Конечно, снимал! Не надо принимать меня за дурака. В данном случае он слишком неинформативный, чтобы выбрать из нескольких возможных альтернатив.
Сэм кивнул и вернулся к молчаливому мытью посуды. В таком состоянии он устраивал меня намного больше. Но я был рассержен и продолжил лекцию:
– Все предложения должны быть основаны на знании, а не на незнании. Только наивные студенты полагают, что органический синтез состоит исключительно из смешивания нужных реагентов в колбе подходящего размера. Нет, больше всего времени уходит на обработку реакционных смесей, очистку и характеризацию продукта.

Я перебирал в уме все возможные виды спектроскопии, но неизбежно возвращался к самому очевидному и единственно возможному решению.
– Сэм, кто виноват, что на этом чертовом факультете невозможно провести рентгеноструктурный анализ? Вот это и есть твой магический микроскоп. По крайней мере, для хорошо кристаллизующихся твердых веществ, как наше.
– Виноват декан?
– Я не знаю. Когда я начинал аспирантуру, мы снимали рентген без проблем, а потом кристаллограф куда-то делся, и нам сказали, что прибор сломан. Прошло столько времени, но проблему так и не решили. Никто не почешется. Эй-Эс посылает образцы на анализ своим дружбанам в Гарвард, Крейн тоже использовал свои каналы, к которым у меня нет доступа.
– Так попроси профессора фон Хофмана. Он твой руководитель сейчас.

Я вздохнул. В мире Сэма все было легко и просто. Фон Хофман четко обрисовал диспозицию, что денег на реактивы у него нет, и растворитель для гидрирования я покупал на свои. Вряд ли у него отыщутся знакомые кристаллографы, готовые бесплатно провести анализ. Но больше всего я не хотел показывать фон Хофману структурную формулу анализируемого вещества. Я собирался открыться ему, что работал над синтезом ктулхумицина, когда тот будет закончен и я предстану неподсудным победителем.

– Профессор, – постучался в кабинет фон Хофмана. – Я к вам с несколько необычной просьбой. Мне нужно провести рентгеноструктурный анализ одного из промежуточных соединений, чтобы подтвердить стереохимию.
– Молодежь! – встрепенулся старичок. – Все ищут, как попроще, как побыстрее. Для начала измерьте температуру плавления.
– Боюсь, что она никоим образом не поможет мне установить структуру, сэр.
– Вы сможете сравнить ее с температурами плавления описанных в литературе веществ. Знаете ли вы, что великий Вудворд установил структуру ферроцена по одной только реакционной способности и ИК-спектру? Вот так сэр! Были люди в мое время.
– Мое соединение несколько сложнее ферроцена, с восемью асимметрическими центрами.
– А Посон и Кили, которые первые синтезировали ферроцен, обратились за помощью с рентгеном к заезжему профессору, и тот, представьте себе, забыл об их образце.
– Но Нобелевскую премию за изучение ферроцена получил не Вудворд, а Эрнст Отто Фишер, который подтвердил его структуру кристаллографией, – встрял я, так как тоже читал много легенд об открытии ферроцена.
– О чем Вудворд написал гневное письмо в Нобелевский комитет, – насупился фон Хофман. – Знаете, молодой человек, сколько Нобелевских премий должен был получить Вудворд? По моим скромным расчетам – четыре!
Повисла напряженная пауза. Фон Хофман был готов пуститься в свои бесконечные воспоминания о временах, когда кислота была концентрированнее, а химики во фраках курили в лаборатории для повышения выходов реакций.
– Знаете ли вы, Филип, почему мы больше не делаем кристаллографический анализ на этом факультете? Молчите? Так я вам поведаю:

“Почти два года назад, как и сейчас, был вечер накануне Дня Крота. Рентгенщик Цезарь Смит принял по случаю праздника ровно 46 граммов этилового спирта и решил проанализировать еще один образец. Соединение попалось презанятное: химики-неорганики запихали атом кобальта внутрь фуллеренового шара. И рентген должен был показать, что он там есть.

Цезарь запустил свой агрегат, собрал дифракции, стал собирать структуру на компьютере и увидел, что внутри фуллерена сидит не кобальт, а самый настоящий черт с хвостом и рогами. Опытный химик перекрестил бы черта рентгеновским лучом, тот и сгинул бы, но Цезарю стало любопытно. Он еще подкрутил разрешение, чертова харя стала четче и принялась его искушать:

– Выпусти меня из этой углеродной темницы, человече. Капни на фуллерен серной кислотой. Все, что захочешь для тебя выполню. Хочешь статей в Science? Будут, по пять штук в год, с твоими структурами на обложках. Хочешь студенток-ассистенток?

Но Цезарю не студентки были нужны. “Можешь, – говорит, – сделать так, чтобы мой прибор белковые молекулы так снимал, чтобы все атомы водорода видно было?” Черт ему пообещал, что кварки будет видно, только выпусти его на волю.

Цезарь ему и поверил. Капнул на фуллерен серной кислотой. Черт тут же из молекулы выпрыгнул и вскочил Цезарю на плечи. Тот его и так, и этак пытался стряхнуть. Стал кружиться по комнате, побил всю посуду, все образцы расшвырял, прибор изломал, а потом так с чертом на плечах выскочил в окно. Больше никто его не видел. И стоит лаборатория рентгеноструктурного анализа с тех пор заброшенная”. 

– Очень поучительная история, профессор, – только и нашелся, что сказать, я.
– Не искушайтесь простыми путями, мой мальчик. За плечом каждого синтетика стоит черт и зудит: “Не кристаллизуй – сделай колонку. Не мерь температуру плавления – сразу снимай ЯМР спектр”. А пуще всего береги свою душу синтетика.
– Понятно, сэр, – приподнялся я со стула.
– Но ввиду того, что квалификационный экзамен назначен через месяц, старый фон Хофман вам поможет. Я видел на входе объявление, что в пятницу на следующей неделе, будет семинар профессора Кржыбышевского. Профессор Кржыбышевский – мой научный правнук. Его PhD-руководитель был аспирантом моего ученика. Я напишу ему письмо, чтобы он поспособствовал вам с рентгеноструктурным анализом вашего вещества.
– Большое спасибо, профессор.
– Но температуру плавления вы все же померьте.

Я, как мог, обрисовал Сэму ту патовую ситуацию, в которой мы оказались:
– Нет смысла продолжать синтез дальше. Если структура продукта гидрирования окажется неверной, то вся работа пойдет насмарку. Я постараюсь вырастить несколько больших красивых кристаллов для Кржыбышевского и буду молиться всем богам, чтобы он передал их на анализ как можно скорее. Твоя, Сэм, задача – наработать негидрированный продукт, чтобы после получения результатов рентгена – я крайне надеюсь, что позитивных – мы могли немедленно двигаться дальше. Я тем временем попробую еще несколько условий для гидрирования. Смекалистому химику некогда отдыхать. Скоро ты сам научишься проводить по три реакции одновременно.
– А что будет, если продукт гидрирования окажется неверным, и мы узнаем об этом только через месяц?
– Знаешь что, Сэм? Иди и измерь его температуру плавления. Ей-богу, больше будет от тебя пользы.
– Дни тянутся, как бесконечный ноябрьский дождик, так две фазы медленно разделяются в делительной воронке, – принялся злить меня в ответ Сэм.

Лекция Кржыбышевского проходила в самой большой аудитории на первом этаже. Я давно перестал посещать семинары приглашенных профессоров, и сейчас сидел в полном одиночестве, жуя бесплатное печенье, которое факультет проставлял по подобным случаям. Я и забыл, что если лекция назначена на 11:00, в 11:10 народ только-только начнет подтягиваться.

Рядом со мной на свободное место плюхнулась Сара со своей тетрадкой:
– Привет, Фил! Что такой мрачный? Зачем ты вещество притащил на семинар? – спросила она, указывая на бюкс с белыми кристаллами, который я поставил перед собой.
– Привет, Сара! У меня есть одно дельце к этому Крж.
– Ой, не советую с ним связываться. Поговаривают, что он тот еще жук.
– Что ты имеешь в виду? У него шесть лап?
– Нет. Я слышала, что он мухлюет в опубликованных им синтезах. Он покупает природное соединение, которое якобы синтезирует. Немного модифицирует его,  потом пересобирает, а выдает, будто бы он получил весь углеродный скелет с нуля. Но я за что купила, за то и продаю.
– У меня к нему чисто технический вопрос, где он выступит не более, чем курьером.
– Ты не знаешь, Брайан будет?
– Я его давно не видел. Сомневаюсь, что он придет. Он так занят синтезом исходников для Эрика.

Постепенно аудитория заполнилась. В первом ряду я заприметил профессора Мамараму, который, как я и подозревал, не собирался ни в какую командировку. Профессор Кржыбышевский оказался лысеющим, но еще молодым человеком в сером костюме. Он долго беседовал с Эй-Эс. Потом стал безуспешно пытаться подключить свой компьютер к нашему факультетскому проектору. Если изображение появлялось на большом экране, то исчезало на экране компьютера. Затем оно появилось и там, и там, но перевернутое вверх ногами. Один из многочисленных постдоков Эй-Эс ринулся помогать. Другой побежал за специальным переходником. С десятой попытки на третьем компьютере презентация была запущена.

Эй-Эс произнес краткое вступительное слово. И Кржыбышевский, который уже понял, что ему не удастся заставить микрофон работать, перешел к докладу:
– Спасибо профессору Смоллу за приглашение и столь лестные слова в мой адрес. В течение следующего часа я продемонстрирую вам, что пусть компьютер еще плохо справляется с показом презентаций, он может спланировать синтез не хуже опытного химика-человека.
На слайде появилось карикатурное изображение компьютерного монитора с тоненькими ручками и ножками, который собирал установку для кипячения с обратным холодильником. По аудитории прокатился сдержанный смешок, а я непроизвольно зевнул. Профессор Крейн всегда скептично относился к попыткам расчетчиков обуздать синтез. Они не могли предсказать оптимальные условия ни для одной практически полезной реакции, не то, что рассчитать целый синтез.

На экране запрыгали разнообразные графики и математические формулы. Я проснулся от легкого тычка в бок со стороны Сары.
– Смотри, бюкс свой во сне не оброни, – шикнула она.
Я приподнял голову и безучастно вернулся к разглядыванию быстро сменяющихся, но ничего при этом не говорящих мне структур.

Вопросов к докладчику не было. Похоже, не я один ничего не понял.
– Как скоро машины оставят нас всех без работы? – дежурно и с неподдельной иронией спросил Эй-Эс.
– Если мой алгоритм заработает, то уже в следующем году, – под смех аудитории ответствовал Кржыбышевский. Пропустив суть презентации, я предположил, что этот смех полностью подтверждает мои убеждения, что до появления работающего алгоритма планирования синтеза нам еще как пешком до Луны.

– Профессор Кржыбышевский, – окликнул я его, когда тот уже направлялся к выходу из аудитории, где терпеливо стоял я со своим бюксом. – Меня зовут Фил, и у меня есть письмо к вам от профессора Карла фон Хофмана.
– Здравствуй, Фил, рад встрече, – профессор затряс мою свободную руку. – Профессор фон Хофман все еще берет студентов? Я не видел его сегодня в аудитории, а мне очень интересно узнать его мнение о моем алгоритме.
“Я могу очень красочно пересказать вам его мнение”, – подумал я про себя.
– Он бывает на факультете только по понедельникам. Но у нас с ним такое дело, видите ли у нас сломался прибор для рентгеноструктурного анализа…
– Да я уже заметил, что вся электроника в вашем университете работает через пень колоду, – Кржыбышевский театрально кивнул в сторону проектора. – Как будто в нее вселилась нечистая сила.
– А нам очень важно узнать структуру одного промежуточного соединения в нашем синтезе. Профессор фон Хофман пишет к вам с просьбой передать этот образец для анализа в вашем университете. Если это вас не затруднит, конечно же.
– Буду рад оказать эту услугу столь уважаемому профессору, – Кржыбышевский поднес бюкс к прищуренному глазу. – Но мне для заполнения формы на анализ нужно знать ожидаемую формулу соединения.
– Вот тут, профессор, – я протянул ему заранее подготовленный листок.
– Ого! – присвистнул он. – Фон Хофман на старости лет тоже решил синтезировать ктулхумицин.

Меня раздосадовало, что Кржыбышевский моментально догадался, над чем я работаю:
– Мы не собираемся синтезировать сам ктулхумицин. Это методологическое изучение синтеза некоторых родственных структур. Очень упрощенных. Перебор разных катализаторов для гидрирования.
– Понимаю. Это все вещество, что у тебя есть, Фил?
– Мы пока получили около двух граммов и не хотим продолжать, пока не будем уверены в структуре.
– Я боюсь, что эти сухие кристаллы могут растрескаться, пока я их везу. Я без понятия, когда я вернусь домой. У меня на следующей неделе еще один доклад в соседнем городе. У вас я собираюсь пробыть минимум до понедельника. В воскресенье утром у меня большое обсуждение с Эй-Эс. Постараюсь заглянуть к старику фон Хофману. Можешь мне тогда передать эти два грамма вещества? Я потом сам выращу из них кристаллы, которые лучше всего подойдут для анализа, а потом я их вам верну вместе с результатами. Идет?
Этот план все меньше мне нравился. Я мысленно подсчитывал дни и недели ожидания рентгена без возможности продвинуться к своей цели. Но все другие варианты, включая синтез катализатора Крейна, были еще дольше и дороже.
– Я подготовлю вещество, сколько у меня есть. Могу подготовить кристаллы под жидкостью в маточном растворе.
– Нет-нет, с таким меня в самолет не пустят.
– Хорошо, как вам будет удобнее. Большое спасибо за вашу помощь. Вы знаете, где нас найти? Профессор фон Хофман работает в боковой башне, туда только на грузовом лифте можно подняться.


Результаты


Несмотря на то, что синтез забуксовал, суббота прошла продуктивно. Я был очень горд тем прогрессом, который Сэм демонстрировал под моим мудрым руководством. Времени теперь было много, а дел мало. Поэтому я не видел смысла просиживать в лаборатории ночи напролет и отправился домой вместе с Сэмом.
– И когда у нас будет результат рентгена? – донимал он меня очередным шквалом вопросов.
– В лучшем случае через две недели, я до тех пор и не собираюсь беспокоить Крж. А, может, и через три.
– Но мы успеем до твоего экзамена?
– А я не собираюсь презентовать этот синтез на экзамене. Помнишь, в самый первый день, когда ты попросился работать со мной, я ответил, что мы будем получать муравьиный дикетон? Так вот, все это время мы синтезировали совсем другое вещество. Но если фон Хофман думает, что я тружусь над муравьиным дикетоном, то я буду презентовать синтез муравьиного дикетона.
– А что это? Какая у него формула?
– Пока не знаю. Надо будет что-нибудь придумать. У меня сильное подозрение, что фон Хофман тоже не знает и такого вещества не существует в природе. Но мы знаем, что это дикетон, это уже зацепка.
– Мне представляется, что это такая молекула в виде муравья. Как, знаешь, муравей состоит из трех частей с ножками, так и тут – три кольца, от которых отходят ножки-заместители.
– Хватит нести художественную чушь, Сэм. Мне вот кажется, что у него должен быть стероидный скелет. Во времена молодости фон Хофмана химики любили синтезировать стероиды. В любом случае мне нужно что-нибудь относительно простое и правдоподобное, чтобы мой диссертационный совет поверил, что я синтезировал его за два месяца. За Маригольд и фон Хофмана я не переживаю, а вот от Эй-Эс можно ожидать все, что угодно. Но тем важнее мне его запутать.
– Ты будешь приходить в лабораторию или тебе надо будет готовиться к экзамену?
– Конечно, буду. Что тут готовиться? Перед смертью не надышишься. Я учил органическую химию всю свою сознательную жизнь.

Мы проходили по безлюдному кампусу. Свет полной луны освещал блестящие лужи с плавающими в них листьями. Мне почудилось, что впереди нам навстречу движется процессия человек из десяти.
– Сэм, что это там? Какие-то люди в капюшонах с факелами. Сегодня часом не Хэллоуин?
– Тише! Прячься, – вдруг испуганно крикнул Сэм и потащил меня с дорожки в кусты. – Это сатанисты!
Я недовольно последовал за своим молодым товарищем. Кусты были неприятно мокрыми.
– Что это за студенческие фокусы? – грозно зашептал я. – Какие такие сатанисты? Просто пьяная молодежь гуляет.
Меня так и подмывало похвастаться Сэму, что я победитель минотавров и не боюсь ни черта, ни бога, но не в моих принципах отвечать на глупую шутку еще более глупой.
– В нашем университете есть секретное сообщество сатанистов. Нам рассказывали на ориентации первокурсников, и я наслушался рассказов о них в общаге. Они маршируют в полнолуние и приносят кровавые жертвы на университетском кладбище.
– Девственниц?
– Кто под руку попадется. Прошлой весной они принесли в жертву маскота нашего университета – ёжика.
– Вот звери.
– Знаешь старый склеп основателя нашего университета? Там даже днем пахнет серой и раздаются завывания из-под земли.
Мы сидели в грязи в мокрых кустах, и перед нами проплывали темные закутанные фигуры.
– Вот так сидишь в своей лаборатории, света божьего не видишь. Синтезируешь-синтезируешь. А люди развлекаются. Скучно им – ежей режут. Сразу видно, что энергию девать некуда, – продолжал я ерничать шепотом.
– Миновало. Можно вылезать, – отозвался Сэм.
– Давай пойдем за ними и посмотрим, как они жертвы будут приносить.
– Ты, что сдурел? Они тебя же в жертву и принесут.
– Сэм, тебя явно укусил профессор фон Хофман. Ты начинаешь верить во всякую чертовщину.

Дома я обнаружил долгожданную посылку – пришла зарядка для компьютера профессора Крейна, который я вынес из подвалов биологического факультета. С трепетом подсоединил я древний артефакт к электрической сети и победно вскрикнул, когда на нем загорелась синяя лампочка.

Но мое счастье было короткоживущим, как циклобутадиен. Все воскресенье я провел не в лаборатории, а пытаясь подобрать пароль, без которого компьютер отказывался выдавать свои тайны. Я попробовал имя профессора Крейна, имя его жены. “Ктулхумицин” во всех вариантах написания, строчными и прописными буквами. Наши старые пароли от лабораторных компьютеров. Все нубские пароли от “123” и слова “пароль” до “йцукен” и даты рождения профессора. Надежды, что Сара или Брайан знают пароль, не было: компьютер был слишком древний. В итоге мне самому надоело это глупое занятие. Что я ожидал там найти? Фотографии группы тридцатилетней давности?

Я задвинул ноутбук под кровать, и у меня даже мелькнула мысль написать Кристине, но я решительно отказался от дальнейших развлечений, достал лист бумаги и принялся сочинять синтез муравьиного дикетона. Десяти стадий должно хватить.

Утром в понедельник нашу башню навестил профессор Кржыбышевский. По пути туда он умудрился застрять в грузовом лифте, и нам с Сэмом пришлось разбираться в щитке управления, который располагался на нашем же самом верхнем этаже, чтобы его вызволить. Я передал ему два грамма продукта гидрирования, но Кржыбышевский еще долго торчал в нашей лаборатории, восторгался видами из окна, раритетными предметами химической посуды и спорил с Сэмом о том, заменит ли искусственный интеллект живописцев. Он никак не производил впечатление серьезного занятого профессора.
– Самовлюбленный балабол, – охарактеризовал его Сэм, когда Кржыбышевский, наконец, скрылся в кабинете фон Хофмана, появившегося там, как обычно, будто бы из ниоткуда.

Я похвастался перед Сэмом своей схемой синтеза муравьиного дикетона. В ней я специально использовал самые старые проверенные реакции, чтобы он походил на плод творчества фон Хофмана и чтобы Эй-Эс не мог меня срезать хитрыми вопросами о механизмах реакций. Но Сэм не оценил моих трудов и заявил, что финальная молекула ничуть не похожа на муравья.

Я пребывал в прекрасном рабочем настроении, когда на пороге лаборатории материализовался Брайан с красными невыспавшимися глазами и взлохмаченными волосами.
– Ну, у тебя и вид, будто тебя все выходные приносили в жертву сатанисты, – я решил приободрить приятеля. – Хочешь посмотреть на синтез муравьиного дикетона?
Но Брайан смял мой листок и швырнул его в угол.
– Ты не брал моего соединения? – глухо спросил он.
– Нет, конечно, зачем оно мне?
– Оно сушилось в колбе под вакуумом. Вчера я вернулся в лабу после встречи группы и обнаружил, что колба пуста. Все двенадцать граммов пропали.
– Так их вакуумом в насос утащило?
– Я похож на идиота, Фил? Разумеется, у меня там фильтр стоял. Ничего не могло улететь.
– Ты же мне сам рассказывал, что у вас там вещества воруют и их надо на ночь в тумбочке запирать. Гога и Магога тащат все, что плохо лежит.
– Гоги и Магоги давно след постыл. Я же тебе рассказывал, что их выгнали. В лаборатории никого не было, все были на встрече группы. Эй-Эс стал за этим строго следить. И никто бы не стал воровать вещество, которое я делаю для Эрика.
– Так сам Эрик его и стащил?
– Ага, и ругал меня сегодня, что у него не будет правой части молекулы? У кого меньше всего было повода мне вредить, так это у Эрика.
– А у меня было?
– Ну, во-первых, ты ненавидишь Эрика. Я, признаюсь, так никогда не понимал, что он тебе плохого сделал. Во-вторых, ты ненавидишь Эй-Эс.
– Послушай, Брайан, это глупо. Ты прав, я их ненавижу. Но с тобой-то мы друзья! Я бы не стал тебе вредить. Да и как я мог украсть твое вещество, если лаборатория была закрыта? Я ходить сквозь стены еще не научился.
– Не мне рассказывай о своей безупречной честности, что ты никогда не прятался и не воровал чужих реактивов. Ты знал, когда у нас встреча группы и никого не будет в лаборатории. И у тебя есть от нее ключ.
– Откуда? Что ты несешь?
– Не ты ли мне показывал связку ключей, которые ты украл из кабинета декана. Вот среди них и был ключ от нашей лаборатории.
– Да я давно уже вернул те ключи! Подсунул под дверь декану, – я лгал, ключи лежали у меня в столе, но Брайан был не в себе, и я не хотел эскалировать ситуацию. Не мешало нам еще подраться. – Ты главное, не говори Эй-Эс. Хочешь, я помогу тебе искать твое вещество?
– Он уже все знает и сказал, что защищаться мне будет не с чем. Я с трудом упросил его перенести квалификационный экзамен на весну, пообещал, что буду работать в лаборатории каждый день и каждую ночь. Если бы Эрику не нужны были помощники, я бы уже отправился вслед за Гогой и Магогой.
– Брайан, веришь ты мне или нет, но я клянусь памятью профессора Крейна, что я не брал твоего вещества. Меня вчера вообще на факультете не было, – я застыл в пафосной позе с поднятой ладонью.
– В тот день, когда умер профессор Крейн, у нас из холодильника пропал почти синтезированный ктулхумицин. Вчера пропало мое почти готовое вещество. Слишком много пропадающих соединений на нашем факультете. Ты так не считаешь, Фил?
– К чему ты клонишь?
– Сдается мне, что ты не говоришь мне всей правды. Слишком резво ты взялся в одиночку синтезировать ктулхумицин. Слишком театрально ты обвинял Эй-Эс в гибели профессора Крейна.
Я схватил Брайана за воротник халата и неизвестно, чем закончился бы наш разговор, если бы в этот момент в лабораторию не вернулся Сэм, снимавший ЯМР спектр.
– Привет, Брайан! А когда твой экзамен? – непринужденно спросил он.
Брайан рывком вырвался из моей хватки и без единого слова вышел из лаборатории.
– Отстань от него, Сэм, – вмешался я. – Он вещество потерял. Вот и дуется на всех.

Тянулись бесконечные ноябрьские дни. Как сказал бы Сэм, я чувствовал себя парусником, попавшим в полный штиль. Я изнывал от бездействия больше, чем уставал от работы. Мне надоело придумывать все новые и новые задания для Сэма. Время – самый ценный ресурс – утекало день за днем, а я ни на шаг не приближался к своей цели.

Я с трудом сдерживался, чтобы не написать Кржыбышевскому. Наконец, отсчитав ровно две недели от его отъезда, я послал ему короткое и вежливое сообщение. Пришедший через пять минут ответ не придал мне оптимизма:
“Привет, Фил! Я только что вернулся в свою лабораторию, и у меня еще не было времени посмотреть твое вещество”.

Временами на меня накатывала волна паники, что фон Хофман не сможет защитить меня от Эй-Эс на экзамене, и это конец. Позорное возвращение на родину: без степени, без публикаций, без денег. Прозябание на временных работах и вечное сожаление о недостигнутой цели. Я хватал учебник, прочитывал несколько случайных фактов, которые упрямо не хотели укладываться в голову, и отбрасывал книгу, поражаясь, насколько эта бумажная химия не соответствует тому, что я делал в лаборатории. Лакированная действительность, где структуры соединений изначально известны, условия давно подобраны, и годы работы целой группы сжимаются до одного абзаца, одного предложения, а то и одной только ссылки на публикацию.

Утром 23 ноября я шел на экзамен, как на бой, с поднятым забралом, готовый умереть, но не сдаться в плен. Проходил он в той же большой аудитории, где и семинар Кржыбышевского. К моему удивлению она забилась под завязку. В первом ряду сидел мой совет: профессора Маригольд, фон Хофман и Смолл. Я увидел, что Кристина притащила целый самодельный плакат в мою поддержку “Вперед, Фил!”. Я помахал ей, но весь этот глупый карнавал только усиливал мою неуверенность. Неподалеку от нее сидел ухмыляющийся Эрик. Если мне суждено провалиться, то громко, необратимо, на глазах у всех.

Я встретился глазами с Сарой. Сэм, активно жестикулируя, рассказывал ей о муравьях, но она не обращала на него внимания и нервно теребила пальцами шариковую ручку. Брайана нигде не было.

– Приступим, – Эй-Эс поднялся со своего места и обратился к собравшейся публике. Обычно вводную речь произносил непосредственный руководитель, но они, по-видимому, решили не беспокоить фон Хофмана, который редко спускался из своей башни и мог своими дребезжащими россказнями дискредитировать статус заслуженного профессора.

– Сегодня мы собрались прослушать доклад Филипа, – он поднял листок из презентации, которую я распечатал для каждого члена совета, – “Синтез муравьиного дикетона”. Интересно, никогда о таком не слышал. Напомню, что по уставу нашего факультета квалификационный экзамен не является защитой диссертации, а дает возможность диссертационному совету ознакомиться с экспериментальными результатами претендента, задать вопросы и скорректировать дальнейшую работу на пути к диссертации. Филип, прошу.

Эй-Эс сделал приглашающий жест, и отступать было поздно. Он забыл сказать, что защита диссертации, если тебя до нее допустили, является пустой формальностью, неизбежно заканчивающейся присуждением степени, а вот квалификационный экзамен был последним серьезным и самым суровым испытанием. Если хотя бы один из членов совета выносил решение “не рекомендован”, аспирант попадал в лимб – не в рай, не в ад и даже не в чистилище. В нем можно было мариноваться несколько лет, сменить проект и доползти до защиты на морально-волевых, но у меня не было такой роскоши, как сидеть в аспирантуре еще годы. Мой визовый статус требовал, чтобы я защищался до конца апреля или катился на все четыре стороны.

– Благодарю всех собравшихся. Я не ожидал такого интереса к моей презентации, – вежливо начал я. – Темой моего доклада является полный синтез вещества, известного под названием муравьиный дикетон. Оно было выделено из симбиотических бактерий муравьев-листорезов Acromyrmex coronatus, – ну, не мог я рассказывать историю о трех верблюдах с тем же серьезным лицом, как это удавалось фон Хофману.

Я уложился в полчаса и был награжден громогласными аплодисментами. То ли за содержание доклада, то ли за его краткость.
– Вопросы от аудитории, – объявил Эй-Эс.
“Эх, надо было подкинуть Сэму или Саре какой-нибудь заковыристый вопрос, который бы они задали, а я бы на него с блеском ответил”, – крутилось в моем мозгу.
– У меня есть вопрос, – руку поднял Эрик. – Я тут пытаюсь в телефоне найти статью о выделении этого вещества, и она у меня не находится. Можно вернуть второй слайд?
Моя ладонь на переключателе слайдов покрылась холодным потом. Ссылки на литературу я, разумеется, тоже придумал. Но кто же по ним ходит и проверяет в таких презентациях?
– Должно быть, я опечатался с номером страницы. Я потом уточню и дам вам знать, – попытался выкрутиться я.
– Я хочу спросить о реакции гидрирования с палладием на угле, – подала голос Кристина. – Можно ли было провести ее с другим катализатором?
– Мы перебрали несколько катализаторов, но палладий на угле дает самый высокий выход и стереоселективность. Спасибо за хороший вопрос.
Лицо Кристины просияло, а я бросил невольный взгляд на Сару. Она все так же сосредоточенно смотрела на меня с выражением, будто это она сдает сейчас экзамен.

– Если у аудитории больше нет вопросов, – продолжил экзекуцию Эй-Эс, – то мы переходим к членам диссертационного совета. Профессор Маригольд.
– Замечательный доклад, Филип, мне было очень интересно. Скажи, пожалуйста, а какие биологические свойства у этого муравьиного дикетона?
К такому вопросу я тоже не подготовился. В голове всплыло слово “чудесные” из болтовни фон Хофмана.
– Иммунитет к параличу, – выпалил я первое, что пришло в голову.
– Как интересно. А не мог бы ты написать механизм циклизации по Робинсону?
Вот это было просто. Я взял маркер и расписал доску стрелками и шестиугольниками.
– У меня все, – закончила Маригольд.
– Профессор Карл фон Хофман, – торжественно провозгласил Эй-Эс.
– Помню, как в 1964 году на конференции в Копенгагене я спросил сэра Роберта Робинсона, как вы придумали ваш знаменитый синтез тропинона 1917 года. “Придумал? Годы экспериментирования, молодой человек, годы экспериментирования”, – отвечал мне сэр Роберт.

Фон Хофман замолк. В повисшей тишине я не соображал, стоит ли мне написать на доске синтез тропинона по Робинсону.
– Тогда у меня еще есть несколько вопросов к докладчику, – разрядил обстановку Эй-Эс. – Мой первый вопрос: вы использовали бензилоксикарбонильную защитную группу, которую обозначили, как Z-. Почему она так обозначается?
– Потому что бен-ЗИ-л? – неуверенно предположил я.
– Неверно. Посмотрите этот вопрос в Википедии. Мой второй вопрос: вы используете две разные кислоты Льюиса – трихлорид алюминия и трибромид бора. Какая из них сильнее?
Я начал размышлять про себя. С кислотностью по Льюису было не все так просто. Два соединения отличались и металлом, и галогеном. Я снова посмотрел на Сару, словно ища подсказки. Аудитория притихла. Вопрос явно был несложный, но нужные концепции вылетели из моей головы. Повисла пауза, которую надо было срочно заполнить хотя бы рассуждениями вслух.
– Трихлорид алюминия, – ляпнул я вместо этого.
– Неверно. Трибромид бора – намного более сильная кислота. Вам стоит освежить материал для первого курса. Мой третий вопрос…
“Когда же это кончится”, – подумал я. “Я забыл всю химию? Или меня так страшит фигура Эй-Эс? Надо собраться, надо собраться”.
– Объясните мне, каким образом вы хемоселективно восстанавливаете первичный амид, когда у вас в молекуле есть еще и сложный эфир.
Я переключился на слайд, о котором спрашивал Эй-Эс, и с ужасом увидел, что он прав. Это был мой косяк. Провести такое восстановление селективно в условиях, которые написал я, было невозможно. У Сэма не было достаточно знаний, чтобы отловить мою оплошность, а Брайан отказался смотреть мою гениальную схему. Даже если Эй-Эс был единственным, кто заметил это несоответствие во время презентации, сейчас на него смотрели десятки пар глаз. И одновременно они смотрели на меня.
– Это была очень хитрая реакция, профессор, – я невольно запинался. – Нужно использовать идеальные количества восстановителя и проводить все при очень низкой температуре. Здесь у меня снова опечатка в условиях. Скопировал из другой реакции и нечаянно забыл поменять условия. Я объясняю такой исход реакции разными стерическими условиями, в которых находятся эти группы.

Исказившееся лицо Сары изображало, что я несу откровенную чушь. Я не смел поднять взгляд на торжествующего Эрика. Эй-Эс сверлил меня своими хищными глазами, а фон Хофман, казалось, заснул. Его настоящий глаз был закрыт, и только зеленая стекляшка сияла осуждающим светом.
– На этом время вопросов закончено, – провозгласил Эй-Эс. – Просьба всех выйти из аудитории. После совещания Совет вынесет свое справедливое решение.

– Все будет ок, – Сара положила мне руку на плечо.
– Это было очень ужасно? Скажи честно, – просил ее я.
– Ну…
– А мне понравилось, – влез в нашу беседу Сэм. – Будет счет два–один в твою пользу, а Эй-Эс тебя бы не пропустил в любом случае.
– Это не тот вопрос, который решается большинством голосов, – у меня не было желания объяснять Сэму, на краю какой пропасти я стоял. – Извините, мне надо хлебнуть воды.

Мое изображение в зеркале меня испугало. Под глазами были фиолетовые мешки. Цвет кожи желтовато-коричневый. Возможно, виной тому было тусклое освещение, но внутри меня все сжималось от напряжения. Так закончится история ктулхумицина. Мне нет смысла ждать апреля, надо будет паковать вещи уже сегодня.

– Все могут зайти в аудиторию, – прогремел призыв Эй-Эс.
– Встать, суд идет! – подбадривал меня, как умел, Сэм.
Я старался держать подбородок выше, но колено мое дергалось. Всем было очевидно, что я проиграл.
– Диссертационный совет после долгого обсуждения, – Эй-Эс специально растягивал слова, чтобы помучить меня, – не смог прийти к окончательному решению. Поэтому от претендента Филипа требуется предоставить в следующий понедельник спектры  ЯМР для всех синтезированных соединений, финальный продукт в банке и оригинальную статью, в которой описано выделение и установление структуры муравьиного дикетона. Чтобы не собирать снова весь совет, я жду вас с указанными материалами в этот четверг в своем кабинете. Вам все понятно?
Я кивнул.
– Так в четверг же праздник! – крикнула со своего места Кристина.
Эй-Эс пристально посмотрел на нее. Я знал его мантру, что для синтетика не существует праздников и выходных. Кроме Рождества, в которое не работал даже Вудворд.
– Хорошо, тогда в понедельник в полдень в моем кабинете. Спектры, вещество и статья, – нехотя согласился он.

Меня жаждал видеть только один Эй-Эс. Другие члены совета промолчали. Это означало, что их решения были “рекомендован”. У меня была одна неделя, чтобы выполнить нафантазированный и, как я уже понимал, невозможный синтез муравьиного дикетона. Но даже если я сниму все спектры и принесу Эй-Эс белый порошок в банке, где я возьму опубликованную статью, которая описывает соединение, чью формулу я выдумал всего три недели назад?

Одна неделя. И я не буду привлекать Сэма. Да его и не будет в субботу из-за праздников. Это моя битва. Мне в ней сражаться, и мне в ней умереть. Казнь не отменена, всего лишь отсрочена. Но я обещал сам себе не сдаваться без борьбы.

От всех отмахиваясь, я направился прямиком в лабораторию. Надел халат, защитные очки, подошел к тяге и осознал, что у нас нет даже исходного метилвинилкетона. Оставалось только сесть на пол и заплакать. Да, его явно можно попросить у Кристины, но мне не успеть, не успеть. Даже если не думать о том, что финальное восстановление никогда не пройдет так, как я нарисовал его на схеме.

Я посмотрел в окно. Не я ли говорил профессору Маригольд, что лучше выйти в него, чем возвращаться назад? Но вместо этого я скинул халат и помчался по лестнице вниз в подвалы.

– Сара, прости меня, – я нашел ее в небольшой комнатке рядом с лабораторией ЯМР.
– За что, Фил? – ее явно испугало мое неожиданное появление, растрепанный вид и то, что я схватил ее за обе руки.
– Ты должна обещать мне одну вещь. Ты мой единственный друг.
– Так, сядь и расскажи спокойно, что стряслось. Ты так напуган Эй-Эс?
– Сара, обещай, что если я умру, то ты закончишь синтез ктулхумицина, что дело жизни профессора Крейна не останется незавершенным. Кроме тебя, некому.
– Фил, что с тобой? Ты меня пугаешь. Успокойся. Давай, пойдем прогуляемся. Я сама извелась на твоем экзамене. Поразительно нервное мероприятие. Мне страшно представить, что мне через год подобное предстоит.
– Ты не поняла? Этот синтез муравьиного дикетона, я его выдумал полностью: от начала до конца. Нет никакого муравьиного дикетона и никогда не было на свете, если не считать сумасшедшие бредни фон Хофмана.
– Я думала, что ты три ноябрьские недели этим синтезом и занимался. От тебя ничего не было слышно.
– Я занимался всякой ерундой, – покачал головой я, – и мне сейчас очень стыдно.
– И ты все это выдумал? И выходы? И ссылки на литературу? Чтобы презентовать перед всеми этот проект, как твой диссертационный? Я не понимаю, зачем этот маскарад? У тебя же есть настоящий синтез ктулхумицина.
– Там всего пять стадий, и я не знаю, что у нас образовалось на шестой.
– Нет, я говорю о том синтезе, который мы делали у Крейна. Мы же его почти закончили, и я думала, что ты хочешь его тупо воспроизвести и закончить в своей диссертации. Тем сильнее ты удивил меня сегодня своим дикетоном.
– Моя голова раскалывается. Я не понимаю, что я делаю. Единственное, что я знаю, что мне не пережить встречи с Эй-Эс в следующий понедельник. Лучше я умру от позора. Я уже бы умер, если бы не обещание, данное профессору Крейну, закончить синтез, которое единственное, что держит меня на этой земле.
– О-хо-хо, – Сара сомкнула пальцы и принялась расхаживать по комнате. – Это не выход. Я не буду, не буду синтезировать ктулхумицин. Я тебе это еще в сентябре говорила. Я знала, что эта молекула не принесет тебе счастья. У тебя остался еще комплект твоей распечатанной презентации? Принеси его мне, я посмотрю, что я могу сделать. Утро вечера мудренее.

Мне было уже все равно, что бы ни затеяла Сара. Я принес ей презентацию.
– Я хотел сегодня же начать этот синтез в лабе, но у нас даже нет исходных соединений.
– Спокойствие, – усадила меня в кресло Сара. – Не надо ничего синтезировать. Если будешь слушаться меня, то все будет хорошо. И иди лучше домой, отоспись. Завтра, нет, лучше в среду, приходи сюда ко мне. Пожалуйста, не надо больше никаких вопросов.
– Спасибо, Сара, – подчинился я.

Я поднялся в лабораторию за своей сумкой. “Надо слушаться Сару, и все будет хорошо”, – твердил я на ходу. Дверь была открыта. Я был настолько рассеян сегодня, что, должно быть, забыл закрыть ее. Но меня насторожило, что внутри лаборатории кто-то был. За открытой дверцей шкафа под тягой копошился человек.
– Сэм, что ты там ищешь? – я осекся. Дверца захлопнулась, и передо мной распрямился Эрик.
– Что ты делаешь в моей лаборатории?! – вскричал я. – Пришел воровать мои реактивы. Своих мало? Пошел вон!
– Дело есть, – нахально процедил Эрик. – К тебе. Что у тебя с Сарой?
Из миллиона возможных вопросов от Эрика, этот я ожидал меньше всего. Он выбил меня из колеи не меньше, чем его сегодняшний вопрос о статье. В моей памяти смутно всплыла кем-то брошенная фраза, что Эрик был бойфрендом Сары. Эрик? Это ничтожество?
– Ничего. В каком смысле? Мы с ней хорошие друзья. Вместе работали у профессора Крейна.
– Друзья? Я с тобой по-мужски пришел поговорить. Нам двоим тесно на этом факультете, не находишь?
– Решил опередить своего обожаемого руководителя? Кого же он выгонит в следующий понедельник, если ты сегодня разделаешься со мной?
– Выбирай оружие, парень. Но нам двоим тесно на этом факультете.
– Эрик, кончай ломать комедию. Сознайся, что пришел спереть наш уксусный ангидрид, и ищешь отмазку. Или ты с пластиковым ведром пришел меня вызывать на дуэль? – только сейчас я смог разглядеть, что Эрик сжимает в руке.
– Струсил, щенок? – обрадовано огрызнулся Эрик и направился мимо меня к выходу.
И тут мой взгляд упал на банку со стрихнином, которую несколько недель назад поставил нам на стол фон Хофман. Мы с Сэмом так ее и не тронули. Вся накопившаяся ярость и усталость этого дня переполнили меня. Надоело быть подопытным котом Шредингера. Эрик должен быть наказан: за статью в Nature, за государственную стипендию, за украденное у Брайана вещество.
– Хорошо. Мы химики, поэтому пусть химические боги рассудят, кому из нас жить, а кому умереть. Вон банка стрихнина, вон два одинаковых стакана, я сейчас налью в один из них воду, а в другом приготовлю раствор стрихнина, перемешаю, ты выберешь, какой выпить, а я выпью другой. Идет? Или струсил?

Эрик задумался, если только он был способен к такому роду деятельности.
– Ты будешь жулить: у тебя стаканы меченые.
– Ты выбираешь первым.
Дверь ударила меня в спину.
– Извини, – в лабораторию пробирался Сэм. – Ой, я не вовремя? – присутствие Эрика и наши сердитые рожи его крайне удивили.
– Лучше времени невозможно найти, – сказал я. – Сэм, будь другом, нам с Эриком надо кое о чем поговорить в коридоре, а ты, будь добр, приготовь в этих двух стаканах два раствора. Один – 50 миллиграммов стрихнина на 200 миллилитров воды. Другой… налей туда 200 миллилитров чистой воды. И позови нас, когда будет готово.

Мы с Эриком стояли у лифта и с ненавистью смотрели друг на друга. Он продолжал сжимать в руках ведро:
– Твоя шестерка сейчас перепутает и насыпет в оба стрихнина. Вот умора будет.
– Ты не можешь без своих тупых шуток. Мой руководитель говорил, что шутка должна быть едкая, как щелочь.
– Готово, – раздался голос Сэма за дверью. – Вот тут…
– Не говори, – оборвал его я. – Сэр Эрик, ваш выбор.
– Что вы затеяли? – растерялся Сэм.
– Сэм, отойди. Один химический фокус, который я тебе потом объясню. Ни одно животное не пострадает.

Эрик, наконец, поставил ведро, бросил недобрый взгляд на Сэма, потянулся рукой вначале к одному стакану, еще раз посмотрел на Сэма, потом к другому. Два химических стакана казались идентичными, в обоих поблескивала бесцветная прозрачная жидкость, налитая на чуть больше половины.
Эрик приподнял второй стакан, поднес его на свет перед окном, понюхал. Я взялся за второй стакан. Эрик поднес стакан ко рту, чуть наклонил его, смочив губы, а потом зашипел:
– На здоровье.
Видя, что он ожидает меня, я решительно опрокинул свой стакан себе в рот и начал жадно пить. Одним залпом до дна. Что меня держало на этом свете? Я вытер губы рукавом и наблюдал, как Эрик допивает свою жидкость.
– Э, вы что? – забеспокоился Сэм. – Это безопасно? Я не знал, что вы будете это пить.
Мое питье показалось мне безвкусным, но все мои чувства в этот день были вывернуты наизнанку. Я ощущал лишь легкое головокружение и пристально смотрел на Эрика. Тот столь же внимательно глядел на меня. Мне показалось, что его лицо заметно побледнело.
– Отойди, я тебя прошу, Сэм, – хрипло сказал я. – Ты был хорошим помощником.
– Может, мне скорую вызвать? Вы оба странно себя ведете, – переживал Сэм.
– Как быстро оно того? – спросил Эрик.
– Погоди, сейчас все закончится.

Прошла еще минута. Мы втроем стояли молча и напряженно переглядывались. Наконец, Эрик не выдержал, схватил ведро и с криком: “Гори в аду!” – выбежал из лаборатории. Хлопнула лестничная дверь.
– Что это было? – не выдержал Сэм.
– Химическая дуэль, – сухо ответил я. – Сэм, ты помнишь, в каком стакане был раствор стрихнина?
– Стрихнина? Мне послышалось, что ты сказал: “Приготовь раствор фенолфталеина”.

На следующий день я не пошел на факультет, а попытался в спокойствии своего дома разобраться с теми вещами, которые были под моим контролем. Я перечитал о защитных группах, кислотах Льюиса и селективных восстановителях. Но сколько бы химических фактов ни вбил я в свою голову, моя судьба была полностью в руках Эй-Эс. Что бы там ни придумала Сара, муравьиный дикетон не материализуется из тонкого воздуха.

В среду утром я заглянул в ЯМРную:
– Вот твои спектры, – Сара бросила передо мной на стол увесистую пачку бумаги.
– Что это? – я разглядывал лист за листом. – Спектры чего?
– Протонные и углеродные спектры интермедиатов в синтезе муравьиного дикетона и финального продукта. Все пики согласуются с предложенными структурами. Все константы на месте. Примеси и следы растворителей присутствуют.
– Но ведь этих веществ не существует?
– Веществ не существует, а спектры существуют, – хитро подмигнула мне Сара.
– Ты их все придумала и нарисовала?
– Не одному же тебе проявлять химическую фантазию. Но в отличие от твоего синтеза крайне сомневаюсь, что Эй-Эс найдет к чему придраться.
– Ты волшебница ЯМР! – на радостях мне захотелось ее расцеловать.
– Нет, я не волшебница, я ведьма, – устало сказала она. – И подделываю спектры не первый раз в жизни.
– Ты что? Обманывала профессора Крейна?
– Нет, я бы не стала обманывать профессора Крейна. Мне не жалко только тех, кто не понимает, когда их так откровенно водят за нос. Ладно, это уже история. Держи свои спектры. Надеюсь, теперь ты передумаешь накладывать на себя руки.
– Эй-Эс еще просил принести меня статью и вещество.
– Извини, я работаю в лаборатории ЯМР, а не хакером, – всплеснула руками Сара. – Я не знаю, как добавить несуществующую статью в архив “Журнала природных соединений”. Придется тебе сделать это самому. Но, как видишь, безвыходных ситуаций не существует.
– Нет ничего невозможного для спектроскопии ЯМР, как говорил профессор Крейн, – улыбнулся я. – Как я могу тебя отблагодарить?
– Не будь тряпкой и не бойся Эй-Эс. Если он тебя в понедельник не выгонит, это будет лучшая награда за то, что я всю ночь сидела и двигала эти линии, добавляя реалистичные шумы.

Оставалось пять дней до решающей встречи. И за эти пять дней я не сделал ровным счетом ничего. Вместо того, чтобы лечить, муравьиный дикетон насылал на меня паралич. Пять дней незаметно превратились в пять минут. Я сидел за столом в лаборатории, изучая спектры Сары и пытаясь предугадать возможные вопросы Эй-Эс.
“Он хочет от меня финальный продукт – будет ему вещество в банке”, – зло подумал я и насыпал в небольшую круглодонную колбу несколько шпателей стрихнина. “Черт с ней, со статьей. Это вообще был вопрос Эрика”.
Я встал из-за стола: колба в руке, спектры под мышкой. Парадоксально, но встречи с Эй-Эс один на один я боялся меньше, чем публичной порки. На восьмой этаж быстрее всего было спуститься по лестнице, но когда я проходил мимо лифта, его двери раскрылись и в башню прибыл профессор фон Хофман.
– Собираетесь к профессору Смоллу, молодой человек? – окликнул он меня. – Что же статью так и не заберете?
Он протягивал мне пару пожелтелых листков.
– Спасибо, профессор. Так распереживался, что забыл о ней.
Фон Хофман лишь загадочно блеснул мне вослед своим зеленым глазом.

Я на ходу глянул, что это за листки. Вверху первого еле различалась полустертая надпись “Ameisendiketon”, которую я не мог перевести иначе как “чудесный дикетон”. Внизу стоял год выпуска 1953-й и длинное название немецкого журнала, которое я видел впервые. Определенно он давно перестал выходить и никогда не был оцифрован. Я перелистнул на вторую страницу. Немецкий текст был для меня столь же недоступен, как и древнегреческий. Но рисунок внизу поразил меня. Это были те стародавние времена, когда структурные формулы еще даже не набирались по трафарету, а вписывались от руки. На рисунке красовалась структура вымышленного мной муравьиного дикетона.

– Профессор Смолл, вот статья, вот спектры, вот вещество. Все, как вы просили, – я разложил перед Эй-Эс свои трофеи.
Первым делом он взял статью, перешел к второй странице, хмыкнул и отложил ее в сторону.
– Боишься меня, Филип? – без угрозы спросил Эй-Эс, быстро перебирая спектры.
– Я боюсь только того, что не смогу закончить свой проект, – редкая вещь, в которой я мог быть с ним честен.
– Много же ты успел сделать у фон Хофмана. Я, признаюсь, поражен. О как: действительно эфир на месте, а амид восстановился. Но все это химия двадцатого века, не находишь?
– Это надежные, уважаемые реакции. Профессор, – я хотел сказать “Крейн”, но успел исправиться, – фон Хофман говорит, что самые воспроизводимые условия и выходы публиковали немцы до войны.
– А это что у нас? Не слишком ли белый и пушистый? Как из магазина, – Эй-Эс перешел к моей колбе. Открыл ее, высыпал один кристаллик себе на палец и лизнул. – У, какая гадость! Чую амин, чую!
Я вспомнил одну байку, которую рассказывали об Эй-Эс, что он, подражая химикам восемнадцатого века, любит пробовать синтезированные в его группе вещества на вкус.
– А ведь мы с тобой похожи, – он все еще отплевывался в платок. – Только два настоящих синтетика и остались на нашем факультете: ты и я.
– А Эрик?
– А что Эрик? Лентяй твой Эрик, – Эй-Эс добродушно рассмеялся. – Ему что профессором химии быть, что патентным адвокатом, что разработчиком мобильных приложений – все едино. Глаза у него не горят, когда он реакцию ставит. А у тебя горят. И мы с тобой можем быть только синтетиками. В этом наша судьба и наш крест. Зачем тебе этот старый дурак фон Хофман с его перегонками с паром? Переходи ко мне в группу. Хочешь, я Эрика выгоню, а тебя возьму? Лучший проект тебе дам.

Я увидел, что перед Эй-Эс лежит экзаменационный бланк. Полностью заполненный, кроме последней графы, где надо было поставить галочку: рекомендован или нет. Понятно, что сделал бы на моем месте Брайан. Сара? Она прагматик. Такие как она идут в аспирантуру, чтобы опубликоваться и защититься, а не менять мир. Но что сделал бы на моем месте профессор Крейн?
– Я останусь верен профессору Крейну, – тихо произнес я.
– А что значит быть верным Крейну? – яростно спросил Эй-Эс. – Никому не рассказывал, но тебе расскажу, раз ты его сам вспомнил. Я заходил в тот день в вашу лабораторию, но чтобы предупредить, спасти его. Крейн давно был в глубочайшей депрессии. Ему было стыдно признаться перед вами, его студентами, что ктулхумицин не может быть получен этим путем. И когда до раскрытия его обмана оставался всего один шаг, он подстроил аврал с сигнализацией, но так и не смог придумать, как избежать разоблачения, и покончил с собой.
– Не верю я вам! – закричал я. – Вы вместе с Крейном ктулхумицин не синтезировали, а я синтезировал. И я сам все стадии вот этими руками делал. Нам до ктулхумицина один шаг оставался.
– Не синтезировал, говоришь? Думаешь, по молодости мне не хотелось его синтезировать? Но есть Эвересты, а есть Эльдорадо, мираж. Может, и не выделяли никогда такого вещества. Понял? Нельзя его синтезировать. Крейн вот не понял.
– Я остаюсь верен профессору Крейну, – стоял я на своем.
– Видишь этот листок? – уже совсем не по-доброму разговаривал со мной Эй-Эс. – Захочу, поставлю крестик, и не будет такого аспиранта Филипа. Никогда не было и не будет. Ничего не будет: ни степени, ни карьеры.
– Ставьте. Если я настоящий синтетик, как вы говорите, то я все равно синтезирую ктулхумицин! Хоть на помойке из мела и опилок, но синтезирую.
Эй-Эс на мгновение задумался, взял ручку и поставил галочку в бланк.
– Поздравляю, Филип, – он протянул мне руку. – Увидимся на вашей защите в апреле.

Я устоял, и наградой за мое упорство было то, что мне дали продолжить мой квест. Первым делом я написал Кржыбышевскому, уже не так вежливо и льстиво, как вначале. Делать в лаборатории руками было нечего, и я решил спуститься в подземелье к Саре, рассказать о решении Эй-Эс, которому я сам все еще не мог найти логичного объяснения.

Но на лифте я смог проехать всего один этаж. Двери раскрылись на восьмом, и все, что я увидел – огромная установка, вся покрытая торчащими проводами и поблескивающая хромированными деталями. Она медленно поползла на меня, грозя раздавить.
– Эй, полегче, – крикнул я.
– Ой, извини, я не увидела, что там кто-то есть, у меня рост маленький, а эта штука такая большая, – раздался голос из-за установки.
Я протиснулся у самой стенки и предстал перед Кристиной, которая и толкала тележку.
– Что это за монстр такой? Он в лифт поместится?
– Должен. Брала на физическом факультете прибор для лазерного фотолиза. У нас много образцов, надоело бегать туда-обратно. Ты мне не поможешь?
Мы вместе затолкали агрегат внутрь лифта и оказались сами прижаты к дверям.
– Нажми три, – попросила Кристина.
– Почему три?
– Там есть переход на физический факультет. Спасибо. Я не хочу тащить эту штуку по улице.
На третьем этаже мы выкатили фотолитическую установку из лифта.
– Ты очень занят? Я зря взялась одна ее возвращать.
– Нет, я не занят, – стараясь звучать как можно обыденнее ответил я. – Я только что был у Эй-Эс, он рекомендовал меня к защите.
– Ты прошел? Поздравляю! – Кристина принялась трясти мою руку. – Я в тебя всегда верила.
– Спасибо за поддержку.
– Тебе надо устроить праздничную вечеринку по этому поводу.
– Я подумаю об этом. Зависит от того, насколько я буду загружен в лабе, – мы медленно покатили тележку, как мне казалось, в тупик.
– Какая лаба? – удивилась Кристина. – Я так поняла, что ты уже все синтезировал. Можно садиться писать статью в “Ангевандте Хеми”.
– Остался еще один синтез…
– Ктулхумицина? – Кристина остановилась и заговорщицки посмотрела на меня.
– Да, – непроизвольно выдал сам себя я. – И мне может снова понадобиться твоя помощь с реактивами.
– Всегда пожалуйста, Фил.
Мы уткнулись в стену. Кристина подошла к стене, открыла незаметную панель, за которой находилась цифровая клавиатура, набрала код, и стена начала постепенно отползать в сторону.
– О нем не все знают. Код два-семь-один. В обе стороны. Если тебе захочется сократить дорогу, – пояснила она.
– Я после четырех лет здесь об этом ходе не знал. Мне никогда не надо было на физический факультет.

Мы оставили установку в коридоре перед лабораторией лазерной физики. Кристина еще долго благодарила меня за помощь.
– Если решишь устроить вечеринку, обращайся. Я специалист не только по фотохимии, – подмигнула мне она.
– Да, конечно, но мне надо зайти в ЯМРную. Увидимся!
Сары в лаборатории не было. О прохождении квалификационного экзамена мне стоило сообщить еще всем заинтересованным сторонам, но я решил, что сделаю это по электронной почте. Сегодня я заслужил небольшой отдых после умственных и физических трудов.

Новый день и новый месяц начались с новостей, приведших меня в ярость. Кржыбышевский писал:
“Привет, Фил!
Авиакомпания потеряла мой багаж и, к сожалению, в нем было вещество, которое ты дал мне.
Надеюсь, что вы нашли другой способ установить его структуру.
Желаю успехов!”
Какой другой способ? Этот гад украл у меня целый месяц, и я возвращаюсь в клетку номер ноль. Структура продукта гидрирования неизвестна. Последний месяц, когда мне помогает Сэм, придется потратить не на ударную работу, а на очередные выпрашивания, кто сможет сделать для нас рентген. Почему нельзя было написать об этом сразу же?

В комнату Сары я зашел в совсем не радужном настроении. Ее вид был тоже обиженный.
– Сара, у меня снова проблема. У тебя нет знакомых, кто может помочь с рентгеноструктурным анализом?
– Почему бы тебе не обратиться к профессору Вильсону? – надуто ответила она.
– Почему к нему?
– Потому что мне с утра Кристина из группы Вильсона прожужжала все уши, как она помогла тебе пройти экзамен и как, когда ты вырастешь и станешь большим профессором, вы будете вместе ловить осьминогов и синтезировать ктулхумицин.
– Да, кстати, забыл тебе сказать, Эй-Эс поставил мне “рекомендован”.
– Я знаю, Кристина мне об этом уже сказала. Ты меня слушаешь?
– Я хотел тебе сказать об этом лично.
Сара сделала лицо, которое говорило: “Сказал и проваливай”.
– Кржыбышевский потерял мое вещество, – пролепетал я.
– Я готова была спасать твою шкуру на экзамене, но я тебе раз и навсегда дала понять, что я не буду тебе помогать с синтезом ктулхумицина. Проси Кристину.
– И попрошу, – я не любил, когда Сара резко со мной говорила.
– Зачем тебе вообще этот Кржыбышевский понадобился? – продолжила отчитывать меня она. – Мы все структуры устанавливали по ЯМР, и не было никаких проблем.
– Мы поменяли катализатор…
– На палладий на угле. Слышала.
– Сара, извини, ты мне тоже очень помогла с этим экзаменом, – я решил принять примирительный тон. – Эту структуру нельзя установить по ЯМР. Там слишком простой спектр. Это мезо-соединение. И там восьмичленный цикл, не шестичленный.
– Ты снимал двумерный спектр?
– Нет.
– Хорошо, неси свое вещество. Я помогу тебе в последний раз. Хотя на правах ЯМРной ведьмы я должна была бы превратить тебя в свинью.

Я прибежал в лабораторию. Засохшие остатки вещества в ЯМР-ампуле оказались последними миллиграммами продукта гидрирования, которые у меня были. Все остальное забрал растяпа Кржыбышевский. Оставалось надеяться, что само вещество не сдохло. Я перерастворил его в дейтерированном диметилсульфоксиде и помчался в ЯМРную, пока Сара не передумала.

– У тебя нужный диастереомер, – отрапортовала мне Сара на следующий день.
– Как ты это установила? – изумился я.
– Провела двумерную гетероядерную корреляцию Оверхаузера при сверхнизких температурах.
Я посмотрел на нее со смесью зависти и восхищения:
– Что ты делаешь в помощниках директора ЯМР? Тебе самой давно надо быть профессором или директором.
– Кто же будет тогда спасать тебя? – Сара казалась довольной моим комплиментом.
– Ты сможешь мне объяснить, как этот эксперимент делается или это очень сложно?
– Эксперимент делается очень просто, – я уселся рядом с Сарой за компьютером. – Мы логинимся в аккаунт группы Крейна – надеюсь ты все еще помнишь пароль – выбираем папку “Филип”, находим спектр гидрированного продукта двухлетней давности и сравниваем его с тем, что получилось у тебя сейчас.
– Погоди, а как же двумерная гетерокорреляция?
Сара посмотрела на меня, как на деревенского дурачка:
– Зачем? Вот тут сохранились все спектры для всех соединений с первой стадии по предпоследнюю. Бери и сравнивай.
Когда я узнал об исчезновении вещества и лабораторных журналов с распечатанными и вложенными в них спектрами, мне в голову крепко вошло, что вся работа группы Крейна испарилась, исчезла и никогда больше не вернется.
– Почему ты мне раньше не рассказала, что здесь есть копии всех спектров?
– А ты меня спрашивал?
– Сара, я твой вечный должник. Что я могу для тебя сделать?
– Для меня ничего, – у Сары снова зазвучал обиженный обертон. – Помоги лучше Брайану.
– А ему-то как я помогу? – я не видел Брайана ровно месяц, с того дня, как он пришел ко мне ныть о потерянном веществе. – Я даже не знаю, что он синтезирует. У Эй-Эс такая секретность, что он даже мне ничего не может рассказать.
– Я для тебя тоже ничего не синтезировала. Извини, но мне пора подливать в спектрометры азот.

Досада давила во мне радость. Я потерял месяц из-за проблемы, не стоящей, как оказалось, выеденного яйца. Хорошо еще, что мы с Сэмом подготовили столько промежуточного продукта после пяти первых стадий, что о них можно было больше не беспокоиться. Я принялся считать, сколько у меня осталось времени. Пять месяцев и одиннадцать стадий, считая гидрирование. А не все так плохо. Вначале было шестнадцать стадий на семь месяцев. И я смог провести пять из них за октябрь. У меня отлегло на душе. И теперь не надо будет беспокоиться об установлении структуры: надо методично повторять те реакции, которые мы уже делали у Крейна, и ктулхумицин будет получен еще раньше, чем я надеялся. Мне не терпелось вернуться в лабу, чтобы поставить реакцию. Я предвкушал, как обрадую в субботу Сэма. Корабль снова летел вперед на всех парусах.

Гидрирование, затем реакция с ферментом. Сэма я встречал уже с оптически чистым продуктом. Я решил не подрывать свой авторитет мудрого руководителя и сообщил ему, что Кржыбышевский, наконец, разродился результатами рентгена и дал нам зеленый свет для дальнейшего синтеза.
– Здорово! – обрадовался мой подопечный. – У меня на следующей неделе финальные экзамены, а потом уже рождественские каникулы.
– Когда ты будешь в лабе последний день?
– Могу в понедельник 14-го зайти.
– По моему курсу ты получаешь самый высший балл. Жаль, что ты не будешь присутствовать, когда я получу ктулхумицин.
– Я обязательно приду на твою защиту. Когда она? В мае?
– Вероятно, что раньше, если отныне все пойдет так же гладко. Никаких больше рентгенов нам не надо будет дожидаться. Дальше будет несколько скучных стадий. Единственная засада может быть с восстановлением калием в самом конце, но я съел собаку на этой реакции в группе профессора Крейна.

Скучные стадии оказались не такими простыми, как я хвастался. Возвращение защитных групп на гидроксилы и перегруппировка Курциуса прошли без приключений. А вот с образованием амидных связей мне пришлось повозиться. Я не помнил точные количества всех реагентов для всех стадий, а журнал Брайана, должно быть,  содержал ошибку.
– Это одна из самых распространенных и полезных реакций, – пояснял я Сэму. – Белки в наших организмах получаются в похожем процессе между карбоксильной и аминогруппой. Как твои экзамены?
– Спасибо, все хорошо.
– Сэм, я желаю тебе большого счастья в личной и профессиональной жизни. Надеюсь, что мы еще встретимся на моей защите и вообще по жизни. С наступающим Рождеством!
– Спасибо, Фил. Я многому научился за этот семестр. И надеюсь, не набил очень много посуды старому фон Хофману. Тебе тоже желаю счастливо провести праздники!
– Ну, праздники я буду проводить в лаборатории, а насколько счастливо, зависит от химии. Хватит отдыхать, я в ноябре наотдыхался.

Мы тепло обнялись на прощание. Дальше мне предстояло идти одному. Ктулхумициновая цель уже маячила на горизонте. И пусть на амидное сочетание ушло добрых полторы недели, я сломал и этот крепкий орешек. Сложно было представить рождественский подарок лучше, чем этот. Я ощущал себя суперсинтетиком, поймавшим волну. Химические боги благоволили мне. Оставалось шесть стадий – я загибал пальцы. Если ставить по стадии в день, то я закончу с синтезом еще до Нового года.

Рождество – самый тихий день на факультете, когда даже неумолимый Эй-Эс берет выходной. На пути моего наполеоновского плана встало назойливое препятствие. Я не рассчитал, что восстановитель с сокращенным названием ДИБАЛ понадобится мне так скоро. Я перечитывал методику: не было и речи о том, чтобы ставить эту реакцию сегодня. Охлаждение до минус ста Цельсия требовало жидкого азота, который мне никак не удастся достать до следующего года. А вот за ДИБАЛом можно было поохотиться.

Я выдвинул ящик с разноцветными ключами. Слишком велик был соблазн наведаться на восьмой этаж. Не подойдет ли хоть один из них к хранилищу эй-эсовцев? И если нет самого ужасного руководителя, какой несчастный припрется туда в Рождество.
– Брайан, – вдруг тихо произнес я.
Какова вероятность, что он останется верен своему обещанию приходить в лабораторию каждый день без исключения, пока не закончит синтез для Эрика? Что я вообще слышал о нем в последние два месяца? Не выгнал ли его еще Эй-Эс? Нет, Сара бы предупредила бы меня, если бы с Брайаном что-то случилось. И если он сейчас в лабе, то не будет ли Рождество лучшим временем, чтобы помириться. Ведь мы же были одной командой у Крейна. Кто как не он виноват, что оказался не таким стойким, как я, и согласился перейти к Эй-Эс, прекрасно представляя, какая жалкая участь прислуги его ожидает. И на радостях от возрождения былой дружбы он не откажет мне в бутылочке ДИБАЛа.

Я спустился к комнатам Эй-Эс. В них было тише, чем на кладбище. Тише, чем той ночью, когда я крался в нашу старую лабу в тщетной надежде отыскать там катализатор Крейна. Я осторожно брался за дверные ручки. Все закрыто. Никого нет. Подозрительно, но дверь в последнюю комнату оказалась незапертой.

Я старался ступать как можно мягче, не нарушая царившей тишины. Даже если кто-то окажется внутри, я скажу, что шел домой, заметил приоткрытую дверь и решил поинтересоваться для их же безопасности. И прямо перед входом на столе лежал ключ с биркой “813”. Я оглянулся: было нечто жуткое и постапокалиптическое в пустой лаборатории, наполненной посудой и веществами, но не людьми. Ключ бесшумно скрылся в моем кармане. Будем считать его компенсацией морального вреда, нанесенного мне Эриком и Эй-Эс на ноябрьском экзамене. Это моя лаба, а не их. Я законный наследник, и я возвращаю свое.

Я легонько толкнул внутреннюю дверь, ведущую в соседнюю комнату и испуганно отшатнулся назад. Вопль ужаса застыл в моем горле. Передо мной явно висел мертвец. Я долго не мог решиться заглянуть за дверь еще раз. Все инстинкты призывали бежать и никогда не возвращаться. Я пересилил себя – возможно, я всего лишь обознался или в группе Эй-Эс практикуют такие розыгрыши на Рождество. Рождественское пугало против непрошеных гостей. Я снова зашел в соседнюю лабораторию и поднял глаза на повешенного. Это был Брайан.

Не могло быть ошибки, не могло быть сомнения. Его лицо было страшно перекошено, а на полу валялся на боку лабораторный табурет. Я подумал, что меня сейчас стошнит. Я не знал, что делать дальше. Я смотрел в сторону, на колбы, на штативы, на что угодно, лишь бы не на тело Брайана, висевшее в трех футах от меня. Брайан-Брайан, зачем же так? И тут я заметил записку, лежавшую на столе.

“Химия оказалась сильнее меня, – прочитал я. – В моей смерти прошу винить моего бывшего коллегу Филипа”.
Тут было что-то не так! Это не самоубийство, а убийство? При чем тут я? Я ожидал увидеть имя Эй-Эс, Эрика, кого угодно, Сары, в конце концов – кончать самоубийством из неразделенной любви во все века считалось обыденным.  Но что я сделал Брайану? Да мы вообще не виделись с того самого дня.
Я схватил записку, сунул ее в карман и выбежал прочь.


Обсуждение


Я лежал и не мог заснуть. Четыре утра. Я прикидывал, когда первые эй-эсовцы возвратятся на свои галеры и обнаружат Брайана. Кто мне напишет первым: Сара? Декан? Сам Эй-Эс? Правильно ли я поступил, что забрал записку? Хватит ли у меня духа показать ее и признать, что я там был?
Мне хотелось убежать от этих мыслей и самого себя. Я зажег свет и раскрыл старый лабораторный журнал Брайана, который он сам мне подарил в сентябре и который я счел благоразумным забрать из лаборатории в свою съемную квартиру. “Ты не уберег Брайана, ты предал профессора Крейна, – крутилось у меня в голове. – Разве профессора только и заняты, что синтезом и наукой? Если ты хотел занять место Крейна, ты должен был заменить его и для Брайана. Защитить Брайана. И Сару”.
Я раскрыл журнал на первой же странице и принялся читать. Мне было все равно, что читать, лишь бы забить чувство стыда и ответственности. “Ключом к синтезу ктухлумицина является стереоселективность”, – я перечитывал эту фразу уже пятый раз, но смысл ускользал, мысли мои были где-то далеко. “Ключом… Ключом…” Неожиданная ассоциация пронзила мое сознание. Если сходить с ума, то окончательно. Я вытащил из-под кровати старый ноутбук. Он был разряжен. Вставил в него зарядку. Загорелось окно для ввода пароля. Я ввел “стереоселективность”. Вопреки моим ожиданиям, система не выдала ошибку, а начала загружать рабочий стол.
В любой другой день я бы торжествовал и гордился своей сообразительностью, но сейчас я отрешенно смотрел на эти древние файлы. Я сел просматривать их один за другим. Тексты и картинки сменяли друг друга на экране. Что они значили? Старые манускрипты, которые готовил для журналов профессор Крейн? Мне было страшно заглядывать в папку “Ктулхумицин”, будто я выпущу из нее в этот мир древнее зло, которое было надежно запечатано паролем и скрыто глубоко на дне биологического факультета.

Но там я обнаружил всего несколько файлов, которые представляли собой отсканированные листы записей, которые профессор Крейн делал от руки. По всей видимости, это были разнообразные варианты синтетической сборки ктулхумицина. Все эти подходы мы давно разбирали, и большинство из предложенных решений оказались полными тупиками. Как и предполагала Сара, ничего интересного в этом компьютере не хранилось. Ничего такого, чего профессор Крейн не опубликовал или не рассказал нам.
Только присматриваясь к структуре ктулхумицина на схеме, я не мог отделаться от чувства, что она кажется мне неправильной. Будто левую перчатку надели на правую руку. Наконец, заметил: профессор Крейн почему-то рисовал две гидроксильные группы в четырехчленном цикле в положении транс- друг к другу – по разные стороны от кольца, а не цис-, как должно быть в ктулхумицине. Он планировал синтезировать его диастереомер?
Запутанная химическая задача отодвинула на задний план мои ночные мысли. За окном уже рассвело. Я задал сам себе простой вопрос: а откуда мы вообще знаем, что эти группы расположены цис-, а не транс-? Так было в исходной статье, где ктулхумицин был выделен и установлена его формула. Но рентген никогда не был получен. Как на основании спектра ЯМР отличить положение групп? Какие там должны быть константы спин-спинового взаимодействия?

До вечера мне так никто не написал и не позвонил. Уж не привиделся ли мне весь этот рождественский кошмар? Нет, записка Брайана все еще была при мне.
“Когда ты будешь в лабе?” – пришло сообщение от Сары.
“Завтра”, – написал я в ответ.
“Можешь сегодня?”
Через полчаса я был у Сары в ее подземной комнате.
– Ты знаешь о Брайане? – грустно спросила она.
– Да.
Больше она ничего не спрашивала. Мы сидели и не смотрели друг на друга.
– Что мы можем изменить? – меня тяготило это бесконечное молчание.
– Надо жаловаться. Декану. В суд. Должны быть какие-то рычаги.
– На кого?
– На Эй-Эс, конечно же. Ему нельзя руководить аспирантами. Чтобы ему запретили заставлять людей работать по воскресеньям и по праздникам.
– Даже, если они сами хотят работать?
– Ты что? Хочешь его защищать?
– Мне плевать на Эй-Эс. Пусть его уволят и посадят в тюрьму. Но тогда все его аспиранты окажутся в таком же положении, как мы оказались после смерти Крейна. Ты такое для них хочешь?
– Им будет лучше, чем сейчас. Брайану было бы лучше.
– Брайан сам к нему пошел. Он мог уйти в любой момент. Его не держала виза, как меня. Он мог прийти ко мне или к тебе, а не лезть в петлю.
– Откуда ты знаешь, что он повесился, – Сара строго смотрела на меня.
– Я фигурально.
– Что это у тебя с собой?
– Старый компьютер профессора Крейна. Помнишь, мы нашли его в подвале биофака?
– Зачем ты его притащил?
– Смотри, – я открыл файл с ктулхумициновой схемой. – Все утро сегодня пытаюсь разобраться. Мы же знаем, что в ктулхумицине гидроксильные группы расположены цис-, а у Крейна они нарисованы транс-. Ты не знаешь, как они по ЯМР их взаимное расположение определили?
– Ты? Ты можешь сегодня о таких вещах думать? – гневно, чуть ли не крича, наехала на меня Сара.
– Мне надо чем-то отвлечь мозги, иначе я тоже с ума сойду. Что мне теперь, вечный траур по Брайану держать? Когда мне можно будет вернуться к своему синтезу?
– Никогда.
– Это еще почему?
– Потому что я так сказала.
– Если ты меня позвала, чтобы вместе скорбеть, то мне это еще невыносимей, чем дома, когда я один и когда мне не надо прятать свои эмоции.
– Транс. Цис. Какое это сейчас имеет значение?
– Большое значение. Я синтезирую эту молекулу. Мы все пытались ее синтезировать. И Брайан тоже. И если я ее синтезирую, то на статье будут имена всех четверых авторов. И Брайана тоже. И профессора Крейна.
– А Сэма ты в соавторы не берешь?
– Интеллектуальный вклад Сэма не сопоставим с нашим. Я могу упомянуть его в разделе благодарностей. Но если я не пойму, цис- эти группы или транс-, я не смогу закончить синтез.
– Тем лучше. Его невозможно закончить. Поверь моей женской интуиции.
– Ты говоришь, как Эй-Эс. Когда я принес ему твои спектры и он экзаменовал меня в своем кабинете, он тоже всячески отговаривал меня от синтеза ктулхумицина. И сказал, что профессор Крейн покончил самоубийством, потому что не смел нам рассказать, что мы не сможем синтезировать ктулхумицин.
– Он так сказал?
– Он нес всякую чушь, лишь бы я перешел в его группу.
– Но мы не смогли его синтезировать. В этом он оказался прав. И вот сейчас ты приходишь ко мне с вопросом, какая структура соединения, которое мы столько лет пытались синтезировать. Прежде чем синтезировать, надо знать структуру того, что синтезируешь, не находишь?
– Я и хочу понять, почему Крейн в своих файлах рисует неправильную структуру. Нам он всегда рисовал цис-, как в оригинальной статье.
– А помнишь немецкую статью, где они якобы синтезировали ктулхумицин, но их спектр не сошелся с оригинальным спектром? Они же цис-изомер получили. Может, он все же транс-, и профессор Крейн о том догадался, но предпочитал скрывать эту информацию от нас?
– Зачем ему скрывать ее от своих студентов?
– Чтобы не разболтали. Чтобы конкуренты не синтезировали ктулхумицин раньше него, если он знает правильную формулу, а все остальные – нет. Разве ты не выдумал свой муравьиный дикетон, чтобы никто не догадался, над чем ты на самом деле работаешь?
– Если это так, – я встал и начал ходить по комнате кругами. – то какое же соединение мы тогда в сентябре синтезировали? Мы везде в журналах писали, что цис-, но могло оно быть транс-?
– Кто знает.
– Значит, надо будет еще раз оптимизировать восстановительное сочетание и снимать рентген. И мне надо еще достать ДИБАЛ.
– Правильно я понимаю, что у тебя нет реагентов, нет понимания, какую структуру надо синтезировать, нет уверенности, что самая ответственная стадия, на оптимизацию которой ты убил год у Крейна, сработает?
– Все так, но что мне остается делать? Я буду биться за ктулхумицин до конца.
– До какого конца? Как у Брайана? Как у Крейна? Химия все равно победит.

Слова Сары меня испугали. Они поразительно совпадали с запиской Брайана. Конечно, это была старая профессиональная поговорка, но из ее уст она прозвучала зловеще.
– У меня нет других вариантов. Да, я готов синтезировать ктулхумицин до последнего издыхания.
– Или до истечения твоей визы. Фил, хоть раз в жизни послушай меня. Я же хочу тебе добра. У тебя есть прекрасная альтернатива. Эй-Эс допустил тебя до защиты. Ты можешь сейчас засесть за написание диссертации. Пиши ее, о чем хочешь, хоть о ктулхумицине, хоть о чертовом дикетоне. А потом ищи работу постдоком или даже профессором в небольшом университете, с постоянным иммиграционным статусом, и синтезируй там ктулхумицин в свое удовольствие, в свободное от работы время. Сможешь себе студентов в помощники взять. И рентген у тебя там под рукой будет. Если ты на самом деле хочешь довести дело Крейна до конца и выполнить данное ему обещание, то подумай о таком плане, пожалуйста, подумай. Если бы ты послушал меня с рентгеном, то не потерял бы месяц, ожидая у моря погоды. Лучше же синтезировать ктулхумицин через год, чем вообще никогда?

Здравомыслящая Сара была права. Я не мог найтись, что ей возразить. И это меня злило. Вся моя сущность была за то, что надо биться до последнего и не отступать. Слишком правильным был ее план. Эта сладкоголосая сирена пела еще искусительнее, чем соблазнявший меня своим покровительством Эй-Эс.
– Мне надо подумать, посчитать, – задумчиво сказал я. – Спросить мнение фон Хофмана. Мой подлог с муравьиным дикетоном оказался настоящей пыткой. Я не хочу, чтобы моя докторская диссертация представляла собой выдуманный мусор. Если защищаться, то на ктулхумицине. На исследованиях по возможному синтезу ктулхумицина. У меня есть свои честные десять стадий, которые я закончил у фон Хофмана. Их хватит для защиты?
– Вполне.
– Но тогда надо защищаться, как можно быстрее. Не в апреле, а в марте или даже в феврале, как только я напишу диссертацию. Чтобы быстрее найти новую работу, продлить визу и закончить ктулхумицин в нормальных условиях, а не в будке под крышей, где я вынужден рыскать по всему факультету, чтобы найти палладий на угле.

Ох, не за таким разговором я шел к Саре в ту субботу. Она решала все мои проблемы, но в то же время переворачивала мою жизнь вверх дном. Вместо лабораторных подвигов, мне предстояла муторное перебивание спектральных данных и написание обзора литературы, который никто не будет читать. Я не въеду на защиту на белом коне с сияющей колбой ктулхумицина в высоко поднятой деснице. Моя диссертация будет обрывочной и заурядной. Мой список публикаций будет состоять из единственной статьи, опубликованной на первом курсе. А возьмут ли меня, иностранца, постдоком в приличное место? Чтобы еще у меня была там свобода работать над своим проектом, а не вечно крутящейся шестеренкой на пароходе подобном эй-эсовскому. Моя смелость и натиск в синтезе превращалась в трусость, когда дело касалось университетской бюрократии.

Предновогоднюю неделю я провел в лаборатории, наводя там порядок и систематизацию. Банки с синтезированными веществами подписаны – их надо будет взять с собой. Посуда и тяга были вымыты. Реактивы расставлены по группам, и их полный список лежит в ящике стола. Я крайне сомневался, что фон Хофман возьмет кого-либо сразу после меня, но кто бы ни был мой последователь в лаборатории в башне, пусть через десять лет он оценит в каком образцовом состоянии оставил ему химическое хозяйство аспирант Филип.

Не теряя времени, я подготовил список всех потенциальных руководителей, с кем я хотел делать постдока. Мне нужна была богатая синтетическая группа, чтобы я больше не побирался в поисках реактивов; достаточно большая, чтобы профессор не одаривал меня чрезмерным вниманием, и я мог продолжать работу над ктулхумицином; и о профессоре не должно было ходить слухов, что он выжимает из постдоков все соки. С последним пунктом в области полного синтеза дела обстояли неважно, и я с трудом набрал пять групп – две на западном побережье и три на восточном – которые вписывались в мои критерии.

Ответ на одно мое письмо пришел незамедлительно. Секретарь профессора сообщала, что несмотря на то, что мое резюме впечатляюще, у них сейчас нет позиций. Меня несколько покоробила скорость отказа и то, что мне отвечают в субботу 2 января. Но я прекрасно знал, что Эй-Эс уже работает в своем муравейнике, и он ответил бы столь же безапелляционно, напиши ему сейчас такой же несчастный аспирант из другого университета. Все знали, что Эй-Эс берет в постдоки только тех, за кого профессора просят лично и дают хорошее приданное в виде персональных грантов.

В понедельник я постучался в кабинет фон Хофмана.
– Профессор, с Новым годом, у меня к вам важный разговор. Я хотел бы поменять проект.
– И правильно, ничего нет интересного в этом муравьином дикетоне, – неожиданно отреагировал престарелый профессор. – Садитесь, Филип, я должен вам прочитать одну методику, которую обнаружил за праздники: “Гидрохлорид 2-ацетоксифилософского камня: Взять продукт LXI растворить в 100 мл пиридина, добавить 10 мл уксусного ангидрида, 10 граммов доброй воли, 5-6 капель здравого смысла, буйной фантазии на кончике шпателя, 1 эквивалент хорошей шутки (чистота не ниже спектроскопической), один грамм чистой совести, унцию верной дружбы и аликвоту истинной любви. Смотреть на реакцию пристальным взглядом 30 секунд, покричать, перекрестить и вылить в 3 н. HCl со льдом. Кристаллизуют из смеси слёз и пота 1:3 по объему.” Возьметесь?
– Боюсь, мне не наскрести унцию дружбы, – вздохнул я.
– Что же тогда вы хотите синтезировать, мой мальчик?
– Ктулхумицин.

Лицо фон Хофмана вспыхнуло зеленым пламенем:
– Проклятое соединение, проклятое, – зашептал он. – Держитесь от него подальше. Я и Льюиса предупреждал сто раз, не меньше.
– Я не собираюсь получать сам ктулхумицин. Я хочу записать в качестве диссертации те исследования возможных путей синтеза, которые я проводил на протяжении трех лет в группе профессора Крейна. Извините, я ни в коей мере не хочу принижать ваши проекты. Мне было крайне поучительно поработать с муравьином дикетоном, но я хотел бы посвятить свою диссертацию покойному руководителю, который так много сделал для меня, для этого факультета и для химии. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать.
Фон Хофман молчал, и я решил продолжить:
– Еще одна просьба. Моя виза скоро истекает. Я хотел бы защититься как можно быстрее. Идеально было бы уже в феврале или марте. И я намерен искать позицию постдока в синтетической группе. Буду очень признателен, если вы дадите мне рекомендательное письмо.
– То есть я останусь без ацетоксифилософского камня? – обиженно прошамкал старик.
– Я уже закончил работу и прибрался в лаборатории, но если вы настаиваете…
– Ладно, отстал я от этого века, пора на покой. Вот взялся вас довести до защиты и решил, что после вашей защиты прекращу приходить сюда. Кому я тут нужен? Постдок, говорите? В мое время все толковые аспиранты после получения докторской степени сразу становились профессорами. Нечего за мамкину юбку до тридцати лет держаться. Но поступайте, как считаете нужным. Мое время ушло. Только и остается, что рекомендации давать и председательствовать на защитах диссертации.
– Спасибо, профессор, – я решил принять его монолог за полное согласие с моими планом. Но меня не покидало чувство, что я обидел старика своей необъяснимой поспешностью. Со всей его чокнутостью, черт его знает, что он напишет в рекомендательном письме.

Написание диссертации давалось мне еще тяжелее, чем сочинение синтеза муравьиного дикетона. Я долго раздумывал, включать в нее пятнадцать стадий, которые мы провели с Крейном, или только десять, которые я успел повторить у фон Хофмана. Даже с литобзором и таблицами оптимизаций незаконченный синтез из десяти стадий казался слишком куцым для докторской диссертации. Но я боялся раскрывать всю схему нашего синтеза, справедливо опасаясь, что дам слишком много информации недремлющим конкурентам по ктулхумициновой гонке.

За январь мне пришло еще два отказа касательно постдокторских позиций. Заслуженный Нобелевский лауреат расписал такое длинное и вежливое письмо, что я не мог поверить своим глазам, что весь смысл в последнем абзаце сводился к тому, что у меня слишком мало публикаций, чтобы работать в его замечательной группе. Ответ другого амбициозного профессора, напротив, состоял из одной фразы: “У меня есть деньги от Министерства обороны для синтеза новых антирадарных покрытий, есть ли у вас американское гражданство?”. Я даже не стал ему отвечать. В моем резюме, приложенном к каждое заявке, было четко написано, что у меня нет даже вида на жительство. Два оставшихся профессора неутешительно молчали.

Небритый, одичавший, на протяжении уже которой недели я только и делал, что рисовал схемы, перебивал цифры, воевал со съехавшими на следующую страницу таблицами и  перепутавшимися сносками на литературу. Пять лет назад я мечтал, что моя диссертация будет идеальной, ярким началом моей славной научной биографии. Получалась же невразумительная, скучная, никому не нужная писанина.

Слово “ктулхумицин” настолько въелось у меня в подкорку, что я нисколько не удивился, когда услышал его из уст ведущего CNN. Телевизор работал у меня в фоновом режиме, донося до моих ушей единственную человеческую речь в этом месяце. Но дальше последовало еще несколько химических терминов, я оторвал свои раскрасневшиеся глаза от монитора и уставился в телевизионный экран. По CNN выступал не кто иной, как профессор Кржыбышевский.
– Нет сомнений, что компьютерный синтез приведет к революции в синтезе лекарств, спасающих жизни, и к сокращению выбросов ядовитых пластмасс в мировой океан, – вещал он.
– Балаболит, как дышит, – презрительно пробурчал я, собираясь вернуться к описанию постановки очередной защитной группы. – Но я же отчетливо слышал слово “ктулхумицин”.
Я снова перевел взгляд на Кржыбышевского, но он уже раскланивался и скрылся за потоком рекламы. Я вбил в поисковик его фамилию и “ктулхумицин”, и первой же ссылкой вылезла свежая статья в Science “Разработанный компьютером полный синтез практически полезных целей”. В соавторах у Кржыбышевского значились непотопляемые Гога и Магога. Так вот куда их спровадил Эй-Эс.

Я открыл статью, и первая же бросившаяся мне в глаза вещь, была структура ктулхумицина. Я принялся жадно, перепрыгивая через строчку, читать, что тут делает мое соединение. “Мы сообщаем о завершении полного синтеза тувалуамина Б, ктулхумицина…” – сердце мое екнуло. Я не хотел поверить, что меня опередили. “Синтез был спланирован компьютером по алгоритму, предложенному одним из авторов…”
Вся статья выглядела как большая шутка. Не могли Гога и Магога синтезировать столько соединений за пару месяцев, даже если ясновидящий компьютер подсказывал им каждый шаг. “Первый синтез ктулхумицина, считавшегося недостижимым Эверестом органического синтеза…”
Я не мог дальше читать. Мне надо было переварить свалившийся на меня поток информации. Если Кржыбышевский синтезировал ктулхумицин, то все зря? Даже если я доведу свой синтез до конца, кто помнит имена второй группы альпинистов, ступивших на Эверест? И если его алгоритм столь всемогущественный, то нужен ли я вообще этому миру? Нужны ли все мы, химики-синтетики с человеческими мозгами и слабостями? Не превратились ли мы отныне в техников, которые должны покорно смешивать ингредиенты, указанные коробкой с микросхемами?
Мне было необходимо с кем-то обсудить прочитанное, но было слишком поздно, чтобы бежать на факультет и плакаться Саре. Я взял себя в руки и, преодолевая отчаяние и отвращение, прочитал статью и сопровождавшие ее описание экспериментов и спектры.
Утром мне написал четвертый профессор, кого я спрашивал насчет постдока: “Ваше резюме выглядит подходящим под интересы моей группы. Напишите мне осенью, когда я буду подавать на грант Института здоровья. В случае его одобрения, я буду рад видеть вас в моей группе”.

– Сара, такого не может быть! У него цис-, а Крейн знал, что транс-. И с цинком сочетание не работает, я проверял, только с калием, – задыхаясь, тараторил я.
– Успокойся, Фил, о чем ты вообще?
– Ты не читала статью Кржыбышевского?
– Читала, но не понимаю, чем она тебя так удивила.
– Ты издеваешься? Он заявляет, что синтезировал ктулхумицин. Мой ктулхумицин.
– У тебя патент на него, что никто больше не имеет права его синтезировать? Структура опубликована в восьмидесятые.
– Но он украл нашу схему! Там все те же шаги, начиная с тетрамеризации. Ну, почти те же. У меня Сверн, а у них Десс–Мартин. Но я даже не смогу опубликовать свой синтез, настолько они будут похожи.
– Ты так уверен, что они синтезировали именно твой ктулхумицин?
– Что ты имеешь в виду? – смутился я. – Я видел их спектр, он идеально совпадает с тем, который получил японец в оригинальной статье.
– Подозрительно идеально. В углероде-тринадцатом все сигналы совпадают до сотых миллионных долей. Я бы сгорела от стыда, если бы мои подделки выглядели так топорно.
– Что это значит? У них ненастоящий спектр ктулхумицина? А у других веществ?
– Я дальше не смотрела, мне стало все ясно.
– Подожди, это же Science, как туда такое пропустили, если спектры ненастоящие?
– В Science и не такое пропускают. Попался рецензент-компьютерщик. И думаешь профессора химии, которые рецензируют там, так тщательно смотрят на каждый спектр, запрятанный в глубинах сопроводительных материалов, а не верят авторам манускрипта на слово?
– Но тогда я должен вскрыть их обман! Если ктулхумицин все еще не синтезирован, они не имеют право устраивать пресс-конференции.
– И кто поверит тебе, безвестному аспиранту? Или ты попросишь фон Хофмана написать филиппику против компьютеров в химии? Они будут очень долго смеяться.
– Они поверят мне, потому что у меня будет настоящий спектр настоящего ктулхумицина. Я синтезирую его, сегодня же!
– Фил, мы, кажется, обо всем договорились. Ты мне обещал, что не будешь синтезировать ктулхумицин, а будешь искать позицию постдока.
– Я тебе такого не мог обещать! И ты мне лгала. Никому я не нужен как постдок. Все прислали мне отказ. Если бы я тебя не послушал и не потерял время на диссер, то у меня уже был бы ктулхумицин. Зачем ты все время мне мешаешь?
– Потому что я тебя люблю. Хоть и упрямый как баран. Что тебе нужно? Гражданство? Профессорская позиция? Слава? Деньги? Я все могу тебе дать. Только обещай, что не будешь синтезировать ктулхумицин.
– Нет, такого слова я не дам! – только и успел выкрикнуть я, как Сара впилась своими губами в мои. Я попытался оттолкнуть ее, но мои руки не могли до нее достать. Все вокруг поплыло и стало увеличиваться в размерах. Я оказался на полу среди пыли, которая вдруг стала гигантской, как куча камней и грязи. И прежде, чем я успел сообразить, что произошло, два огромных пальца больно обхватили меня по бокам, и через мгновение я скользил вниз по стеклянной трубке. Я стукнул по ней кулаком в надежде разбить стекло, как до меня долетел громоподобный голос Сары:
– Будешь брыкаться, залью оксидом дейтерия.

Воздействием черной магии я очутился на дне ампулы для съемки ЯМР спектров. Как жук в банке. Ампула была глубокой и гладкой. У меня не было ни малейшего шанса выбраться из нее по стенке, но Сара для надежности заткнула ампулу резиновой пробкой, через которую продела тонкую иголку, чтобы я не задохнулся слишком быстро и подольше помучался.
В ампуле было клаустрофобически тесно. Я пытался ущипнуть себя, как советуют поступать во сне, но щипание не помогало против колдовства. Я стал соединять воедино все странные факты, которые вечно окружали Сару. Как год назад она глубоко порезалась разбитым мерным цилиндром, но рана ее зажила почти моментально. Затем этот минотавр в подземелье, которого я в итоге решил считать плодом своего воображения, ментальной травмой после удара головой о коробку. Сара нашла профессора Крейна мертвым, когда он был в шаге от синтеза ктулхумицина, и потратила все свое красноречие, чтобы отговорить меня от повторения этого синтеза. Нашла тело, или она же его и убила? Как собирается теперь убить и меня. Надо спасаться из этой стеклянной темницы, пока не поздно.

Вдруг ампула закачалась и поднялась в воздух. Я запрокинул голову и увидел, что Сара несет меня по направлению к самому мощному ЯМР-спектрометру. Раздался оглушающий шум воздушного поддува. Я заткнул уши руками. Меня всего перетряхивало и било о стенки ампулы. Я погружался в темноту – в магнитное чрево прибора. Ампула завертелась с дикой скоростью, и я потерял сознание.

– Вот твой спектр, Фил, – Сара поднесла ампулу к монитору. – Вижу огромный триплет упрямства и дублет двуличности. Сигнал любви отсутствует. Похоже, я в тебе ошибалась, но теперь, когда ты лишился своего спектра, ты все равно не сможешь ничего синтезировать. Все вещества будут тебе опасны.
Я продрал глаза. Сквозь прозрачную стенку ампулы я видел черные линии на экране, но они были слишком огромными, чтобы я мог увидеть общую картину.
– Я проголодалась, – сказала ведьма.
“Сначала сняла спектр, а сейчас поджарит на газовой горелке и съест. Я ей на один зуб”, – в ужасе осознал я.
– Веди себя хорошо, я скоро вернусь, – дверь за Сарой захлопнулась, и я остался в ЯМРной один.
Ампулу со мной она поставила в высокий пластиковый стакан, и это было ее стратегической ошибкой. Я собрал все силы и начал раскачивать ампулу из стороны в сторону. Она закачалась, за ней стакан. Я налег что было мочи – стакан наклонился и рухнул. Ампула выкатилась из него и застыла в опасной близости от края стола.
Я потирал ушибленный нос, но стоило мне поднять глаза, как я понял, что избежал куда худшей участи. Меня так тряхнуло и протащило по ампуле, что я оказался на расстоянии вытянутой руки от острия иглы. Я подполз, обхватил ее руками и начал выталкивать наружу. По игле ко мне поступал кислород, но пока я не избавлюсь от нее, я не смогу безопасно выбить резиновую пробку, прочно закрывавшую мой путь на свободу. Резким толчком я почти выдавил иглу, но центр тяжести сместился, ампула снова пришла во вращательное движение, и я полетел вниз со стола, что было равносильным падению с крыши тридцатиэтажного здания.

Раздался звук бьющегося стекла, и я повис в воздухе. Я все еще сжимал в руках кончик иглы, которая только чудом не проткнула меня при ударе. Нижняя часть ампулы ударилась о металлическую батарею отопления, откололась и полетела вниз, разлетевшись по кафельному полу сотней мелких осколков. Стараясь не выскользнуть из чудесным образом застрявшей верхней части и не порезаться об острые отбитые края, я осторожно выбрался из ампулы сначала наружу, а потом залез на нее верхом. Канаты, на которых она покоилась, оказались паутиной, и я был очень признателен Саре, что она давно не протирала от нее батарею у себя за столом.
Я застрял на полпути своего падения и не мог ни спрыгнуть вниз, ни залезть вверх. Краска на батарее была облупившаяся. Возможно, по ней мне будет проще подняться или спуститься, чем по стенке стола. Я начал раскачиваться на куске ампулы, надеясь сместиться ближе к батарее, но вдруг понял, что ампула покачивается и без моих усилий. По своей паутине в моем направлении пробирался небольшой паучок.
Точнее он показался бы небольшим для прежнего меня. Сейчас это было мохнатое восьмилапое чудовище размером с крупного медведя. Я стал отползать по ампуле, но нечего было и думать о том, чтобы драться с пауком голыми руками. Я почувствовал под собой шершавую резину пробки. Дальше отступать было некуда. Стоит мне свалиться на паутину, я прилипну к ней и стану совсем беззащитным. А голодный паук уже добрался до ампулы.

Я оглянулся и увидел торчавшую иглу. Развернувшись, я смог вытащить ее из пробки, как легендарный меч из камня. Паук приостановился, увидя своими восемью глазами, что жертва вооружилась увесистым копьем, на которое можно было запросто нанизать и меня, и паука, да еще бы место осталось. Я стремительно перешел в контратаку и пронзил монстра. Паук затеребил лапками, на меня брызнули его внутренности, а я все колол и колол, сражаясь не на жизнь, а на смерть, пока мой противник не перестал шевелиться.
Я вытер пот со лба. На сегодняшний день приключений было слишком даже для меня. Статья Кржыбышевского казалась детской шалостью по сравнению с гигантским пауком, которого я только что победил, но мне надо было еще выбраться отсюда и придумать, как развеять чары.
Моя левая ладонь была в чем-то липком, скорее всего, свежей паутине. Стоило мне дотронуться ею до ампулы, как она прилипла, и мне пришлось постараться, чтобы оторвать ее. В моей голове созрела безумная мысль, но терять мне было уже нечего. Я подобрался поближе к трупу паука, опустил в паутину и вторую руку, затем запрыгнул пауку на спину и оттуда на стенку стола руками вперед. Ожидаемо я прилип и повис. Рывком отцепляя поочередно то левую, то правую ладонь, я подтягивался на другой руке, помогал, как мог, себе ногами, и успевал поставить оторванную ладонь чуть выше, прежде чем мог окончательно сорваться и упасть в паутину.
Путь наверх занял не меньше десяти минут, и я почти уже сдался, когда смог зацепиться за край стола и последним усилием не мышц, а воли, затащил себя на поверхность. Но долго отдыхать мне не дали. Загремел ключ в открываемом замке, и я едва-едва успел залезть под кучу наваленной бумаги до того, как в лабораторию вернулась Сара. Она шлепнула свежекупленный сэндвич на стол и снова вышла, должно быть, чтобы вымыть руки. Я спешно подбежал к колоссальным кускам хлеба и спрятался между ними. Пусть только ведьма попробует меня проглотить.

Снова открылась и захлопнулась дверь. Я боялся выглянуть из своего убежища и отдыхал, готовясь к последнему прыжку. Кажется, Сара заметила мой побег и ходила вокруг стола. Я услышал хруст стекла.
– Фил! Где ты? – громыхала она. – Я отпущу тебя, выходи! Я сама бы тебя выпустила, если бы ты не сбежал. Я проучила тебя достаточно. Фил! Мне страшно, что я тебя могу раздавить. Крикни, я услышу.
Я затих, лишь мое маленькое сердечко колотилось, но великанша не могла его услышать. Сара села за стол. Ее лицо было расстроено. Мне даже показалось, что из нее глаза катится слеза, но корка закрывала мне почти весь обзор. Я уже успел, как мог, счистить паутину с ладоней о липкий мягкий хлеб. Наконец, Сара решила вернуться к своему ланчу. Сэндвич приближался к ее лицу, она застыла на мгновение, чтобы раскрыть рот пошире. Пора – я выпрыгнул вперед, повис на ее нижней губе и не придумал ничего лучше, чем укусить ее. Сара вскрикнула, и я полетел вверх тормашками.

Я лежал на столе во весь свой нормальный рост. Надо мной склонилась Сара:
– Что с тобой? Знала бы я, что ты отрубишься, я не стала бы тебя целовать.
Как только способность двигаться вернулась ко мне, я спрыгнул со стола и выбежал из лаборатории, пока ведьма не принялась за новые фокусы.

Я приходил в себя в башне. Все впечатления дня слились в одну пульсирующую мысль: “Синтезируй ктулхумицин. Синтезируй ктулхумицин!”. Я не мог думать ни о чем больше. Синтез, вещества в колбах были понятным мне миром, без компьютеров и пауков.
– Так, на чем я остановился, – рассуждал я вслух, чтобы нащупать нить реальности. – Восстановление лактона. Мне нужен ДИБАЛ и жидкий азот. Шесть стадий и два с половиной месяца. Должно хватить, должно, но надо перепроверить все расчеты.

– Привет, давно тебя не видела, – удивилась мне Кристина.
– Кристина, милая, мне нужен гидрид диизобутилалюминия.
– Эх, а я думала ты пришел позвать меня в кино.
– Я совсем отстал от жизни, больше месяца не был на факультете, писал диссертацию, но мне надо срочно доделать пару реакций.
– Я даже не знаю, есть ли у нас такая штука. Надо в компьютере посмотреть. То есть ты ничего не знаешь про Эрика?
– Не знаю и не хочу знать.
– А я думала, что ты тут как-то замешан. Садись, я поищу. Как ты сказал, оно называется? И почему от тебя так разит колбасой, будто ты с ней всю ночь обнимался?

Кристина вынесла мне из холодильника раствор ДИБАЛа.
– Вот, всего одна у нас нашлась.
– Спасибо большое, хоть один человек на этом факультете мне помогает, – принялся благодарить я.
– А ведь ктулхумицин тоже был в той статье, – задумчиво сказала она.
– В какой статье?
– В той, из-за которой Эй-Эс выгнал Эрика. Кржыбышевский первым синтезировал вещество, которое тот пытался получить.
– Эй-Эс настолько суров, что кто не первый, тот никто?
– Ну, он уже второй месяц нервный после самоубийства Брайана. И Эрик пытался его обмануть. Но ты же сказал, что тебе неинтересно.
– Мне интересно. Может, сходим на ланч, и ты мне все расскажешь.
– Я уже ходила. Да я сама знаю только по слухам. Якобы Эй-Эс пришел к Эрику, отхлестал номером Science по лицу и принялся орать, что их опередили из-за того, что Эрик – лентяй. Эрик принялся оправдываться, что синтез готов и что это у Эй-Эс не было настроения встретиться с ним и все обсудить. Эй-Эс потребовал показать ему вещество и измерить тут же при нем оптическое вращение, чтобы доказать, что оно чистое. Но у Эрика никакого финального продукта не было, поэтому он схватил то, что у него было, и напихал туда сахарозы, чтобы раствор вращал, сколько надо. А Эй-Эс по своему обыкновению решил попробовать вещество на вкус, и оно оказалось сладкое, а синтезировали они алкалоид, который должен быть горький. Он еще пуще разорался и показал Эрику на дверь. Даже я здесь в лабе слышала, как он орал.
– Вот так история, – перед моим мысленным взором предстал Эрик, которого Эй-Эс пинком вышибает с факультета. Еще легко отделался мерзавец. Это я, а не Эй-Эс должен быть прикончить его, вонзить ему в горло шпатель. – Спасибо, Кристина, ты, как всегда, мне очень помогла.

Но только я взял в руки бутылку ДИБАЛа, холодную, запотевшую, как она выскользнула из моих пальцев, и полетела вниз. И неминуемо разбилась бы, если бы не расторопная Кристина, которая с нечеловеческой реакцией успела поймать ее, раскинув полы халата.
– Что с тобой? У тебя руки дрожат.
– Сам не знаю. День такой.
– Знаешь, милый, не надо тебе в таком состоянии в лаборатории работать. Ты там один?
– Что вы все меня отговариваете?! Я здоров.
– Донесешь свой гидрид до лабы, или тебе помочь?
– Донесу.
Я взял бутылку двумя руками, прижал к телу и, ступая мелкими неуклюжими шажками, поплелся в башню.
Но стоило мне там начать взвешивать продукт амидного сочетания, как я просыпал его по всем весам.
– Что за чертовщина! Я не работал в лабе чуть больше месяца. Неужели руки настолько отвыкли? Или я на самом деле дрался с пауком и лез по столу? Если буду продолжать так чудить, то рискую, не закончить синтез, а все запороть.
Запрятав ДИБАЛ в холодильник и собрав рассыпанное вещество, я побрел домой.

На следующий день я пытался собрать установку для синтеза и только набил посуду. Шланги не залезали на отростки, септы – на горла колб. Мне хотелось плакать от бессилия. Что со мной? Все же надо было дать себе больше времени на отдых и восстановление физических и умственных сил. И мне снова нужен помощник. Нужен, как никогда раньше. Но нет больше Брайана, а от Сары я решил держаться как можно дальше.

– Сэм, ты очень занят в этом семестре? – во вторник я, наконец, отыскал его в университетской столовой.
– О, привет, Фил! Да как обычно занят, а что?
– У меня проблема с одной стадией синтеза, и я был бы очень признателен, если бы ты смог мне помочь когда-нибудь на этой неделе. Там ничего сложного, я бы справился, но там желательно работать в четыре руки. Жидкий азот постоянно подливать, вещество добавлять, ну, ты представляешь.
– Да с радостью. Можем завтра.
– Замечательно. Приходи в лабу, и я покажу, что надо делать.
– Погоди. Если я правильно помню, профессор фон Хофман разрешал мне только прошлый семестр работать. Он не будет против, если я приду тебе помогать?
– Конечно, нет. Он имел в виду, что на зачет готов взять тебя всего на один семестр. Не вижу, почему бы он был против, если ты поможешь мне с одной реакцией. Он же хочет, чтобы я защитился, а я не буду защищаться, пока не закончу свой синтез.


Экспериментальная часть


Получилось все не так, как я представлял. Мы очень быстро сообразили, что безопаснее будет, если Сэм будет все собирать и добавлять, а я стоять в сторонке и руководить. Раствор вещества был охлажден до положенных –100 ;С.
– Постепенно добавляем ДИБАЛ, по каплям, не торопись, – командовал я, – нельзя, чтобы температура поднялась выше минус ста.
– Так, может, мы охладим его еще ниже, – лез со своими идеями Сэм.
– Нет, ТГФ тогда замерзнет. И реакция вообще не пойдет. Я потому тебя и позвал, что реакция очень капризная. Так бы я один справился.;– Ползет вверх.
– Стоп. Не добавляй больше. Я сейчас подолью азота.
Я взялся за Дьюар, который мы притащили утром с Сэмом, меня шатнуло в сторону,  Дьюар опрокинулся, и лаборатория вся наполнилась паром испаряющегося азота.
– Чтоб его! – выругался я. – Сэм, следи за веществом, не суйся мне под руку.
– Все разлилось?
– Нет, немного осталось.
– Нам хватит?
– Не знаю. Сэм, добавь ты азот, сколько там есть, а я спущусь, наберу еще.
– Полный не наливай, еще разольешь.
– Не зли меня. Я в порядке. Я просто давно не был в лабе. Писал диссертацию. Пальцы отвыкли от лабораторной работы.

Жидкий азот набирали в подвале факультета. Там в прохладной полутьме стоял огромный пузатый баллон, который раз в неделю заполняла приезжающая машина, а отдельные пользователи приходили со своими сосудами Дьюара, отмечались в журнале и наливали себе литры азота, будто газировку из автомата в столовой.

Мне надо было спешить, если температура реакционной смеси поднимется слишком высоко, вещество погибнет, а я из жадности и в спешке, чтобы не просить Сэма приходить лишний раз, приказал ему поместить в колбу все, что у нас было после десятой стадии. И меньше всего я рад был увидеть, что за азотом мне предстояло встать в очередь. Если это Сара, которая регулярно брала азот для спектрометров, то я был не готов встретиться с ней сейчас один на один и пускаться в долгие объяснения.

Но это была не Сара. Это был Эрик.
– Я слышал, что тебя выгнал Эй-Эс, – поприветствовал его я.
– А я слышал, что ты сдох, – Эрик был столь же рад видеть меня. – Хочешь устроить сражение на Дьюарах?
– Не паясничай, забирай свою бадью и проваливай. Я спешу.
– Он спешит, – Эрик, по-видимому, решил тянуть резину.
Зря я ему сказал, что азот мне нужен срочно. Но Эрик уже закончил заполнять свой Дьюар и даже слишком поспешно понес его к лифту.

Я очень осторожно открыл кран большого баллона. С моим текущим невезением я мог в любой момент ожидать, что в нем заест один из предохранительных клапанов, который должен выпускать избыточное давление, и баллон разорвет на металлическую шрапнель, которая не оставит от меня и мокрого места. Но Дьюар заполнился без происшествий.
Я решил следовать всем правилам техники безопасности, которые в другой день нарушал бы направо и налево. Дьюар, наполненный азотом, надо транспортировать только в грузовом лифте, и люди ни в коем случае не должны ехать вместе с ним. Если что-то случится и лифт застрянет, окажешься в ограниченном пространстве один на один с испаряющимся азотом и задохнешься. Я затащу Дьюар в лифт,  выйду из него, нажму кнопку “R”, а сам поеду на пассажирском лифте в центре здания или взбегу по лестнице.

Первая часть плана прошла без сучка, без задоринки. Я медленно, чтобы ничего не опрокинуть, доволок Дьюар до грузового лифта, закатил его внутрь кабины, но прежде, чем я успел выскочить назад, двери лифта закрылись. Я был настолько сосредоточен на сосуде с азотом, что не сразу понял, как и что и произошло. Я нажал на кнопку экстренного открытия дверей, но она не сработала. Я плюнул на правила и нажал “R”. Лифт никуда не поехал.
Я начал лихорадочно жать на кнопки различных этажей, “открыть двери”, “закрыть двери”. Ничего не работало. Я бросился к дверям и попробовал их раздвинуть физически и настолько перестарался в своих метаниях, что опрокинул Дьюар. Азот начал заполнять кабину лифта. Я чувствовал, как доступный кислород стремительно уменьшается. Я заколотил по дверям, но ничего не помогало.
“Вот как мне предстоит умереть”, – мелькнула у меня последняя мысль. Я поднял голову вверх. Мне в глаза светила яркая лампочка, рядом с ней располагалась вентиляционная решетка, но свежий воздух не мог бороться с потоками азота из Дьюара.
В последней отчаянной попытке спастись, я подтащил Дьюар к стенке лифта, встал на него одной ногой и смог дотянуться до вентиляции. Несколькими ударами кулака я выбил хлипкую решетку, оттолкнулся от Дьюара, разливая остатки азота по лифту, и смог повиснуть на крыше лифта. Подтянулся и оказался верхом на кабине. Здесь дышать стало намного проще.
Я жадно хватал воздух ртом, как внезапно лифт подо мной затрясся и поехал вверх. Я схватился за остатки решетки, чтобы меня не скинуло вниз или не стукнуло о торчавшие из стены балки и кабели. Лифт все поднимался. Я глянул вверх: если он поднимется до самой башни, не раздавит ли меня о потолок шахты лифта. И чем выше мы поднимались, тем больше мне казалось, что неминуемо раздавит. Прыгать в азотный ад? Или вжаться в крышу лифта и надеяться на чудо?
Грузовой лифт поднимался медленно, и когда до бетонного потолка оставались считанные метры, я увидел, что внешние двери на одном из этажей открыты и человек протягивает мне руки. Я пополз в спасительную сторону, и Сэм стащил меня с крыши лифта в коридор башни. Лифт поднялся до самого верха, оставив сантиметров пять между крышей и потолком.

– Что случилось? – беспокоился Сэм, пытаясь привести меня в чувства.
– Долгая история. Сам не знаю. Лифт взбесился.
– Тебя долго не было, я выглянул в коридор, а там щиток открыт. Я нажал на ту кнопку, которой мы тогда Кржыбышевского вызволили, и лифт поехал.
– Вещество! – простонал я. – Что там с реакцией, Сэм?
– Ты привез азот? Там было уже почти минус восемьдесят.
Я вскочил на ноги. Опрокинутый Дьюар был пуст. Я влетел в лабораторию. Минус сорок, и никакого шанса остановить реакцию в середине.
– Это очень плохо? – спросил из-за моего плеча Сэм.
– Да, – гробовым голосом ответил я, – вещество погибло. Можешь разбирать установку.

От всего продукта, к которому я старательно продирался в декабре, осталась лишь черная смола. Но хуже всего было, что химия за что-то решила мне мстить. Таких ошибок, чтобы все валилось из рук, я не допускал даже в детстве, когда несмышленым школьником в первый раз попал в лабораторию.

На пути к ктулхумицину у меня оставались только залежи негидрированного продукта, который мы наработали с Сэмом осенью, ожидая результаты рентгеноструктурного анализа. От него одиннадцать стадий до цели, на которые у меня есть два месяца. Реалистично, если ударно работать с утра до вечера. Но только, если бы я мог работать.
– Ты собираешься начинать с самого начала? – виновато спрашивал Сэм.
– Что мне остается делать?
– Я могу приходить и помогать тебе по средам.
– Спасибо, Сэм. Если я буду жив в следующую среду. Похоже химические вещества объявили мне бойкот. И я знаю, кто им приказывает.

Я приходил в лабораторию и сидел за столом, не смея пошевелиться. Я ощущал себя ходячим мертвецом, который должен дойти до цели и рухнуть, исполнив свое предназначение. Но я не смел сделать даже первый шаг. Наконец, я решился. Взял в руки банку с азидом натрия, который был мне нужен для перегруппировки Курциуса, и посмотрел в пустые глаза черепу, нарисованному на этикетке. Суждено мне отравиться или взорваться, скоро узнаем. Я начал собирать установку для реакции.

– Я думал, что вы закончили работу в лаборатории, – передо мной стоял профессор фон Хофман. Еще более сухой и пожелтевший, чем когда-либо. – Сижу в своем кабинете и слышу шум.
– Профессор, я собирался перемерить температуры плавления веществ для диссертации. В группе профессора Крейна мы не уделяли им должного внимания.
– Мальчик мой, да на тебе лица нет!
Я посмотрел на стекло тяги. Мое отражение было совсем бледным, пепельно-серым.
– Ведьма сняла с меня ЯМР спектр, – только и мог сказать я.
Но фон Хофман не засмеялся. Напротив, его лицо стало сплошной морщиной от сосредоточенности.
– Большое несчастье, – сказал он, наконец. – Она не только спектр, но и твою душу синтетика забрала. Нельзя тебя пускать в лабораторию без души.
– И что же мне делать?
– Переквалифицируйтесь в теоретики. Я вам по секрету скажу, что у Вудворда тоже души синтетика не было. Отдал он ее. И потом только в кабинете своем сидел и раздавал приказы студентам. А в лабораторию носа не казал. Умнейший человек был. И получил Нобеля за искусство органического синтеза, хотя не мог приготовить даже яичницы.
– Отдал душу? Значит, ее можно и назад забрать. Расскажите, как я могу это сделать.
– Можно забрать назад только, если убить ведьму.
Я со стоном упал в кресло:
– Нет, профессор, такого я сделать не могу. Я собирался ставить реакцию с азидом натрия. Уйдите, пожалуйста, я не хочу, чтобы вас задело осколками.

Так мы и застыли: я с закрытым руками лицом и стоявший вровень со мной насупившийся профессор.
– Есть ли у вас какой-нибудь подходящий диен? – мягко спросил он.
Я покачал головой.
– Можно даже фуран.
– Фуран есть. Зачем вам?
– А диенофил? Малеиновый ангидрид?
– Вы собрались ставить реакцию Дильса–Альдера. Зачем?
– Увидите.
Я принес реактивы, прилагая нечеловеческие усилия, чтобы не расколотить бутылки прямо перед руководителем.
– Колбу?
– Стакан сойдет, – отозвался профессор. – Подождите, вначале растворитель. Протяните руку над стаканом. Ладонью кверху.
Я послушно сделал, как велит фон Хофман. Вдруг в его руках блеснул инструмент, которым мы разрезали шланги и коробки. Лезвие полоснуло прямо по моему запястью.
– Молчать! – приказал профессор. – Будьте мужчиной. Дайте крови стечь в стакан.
Я не понимал, что он творит, но мне уже было все равно. Когда на дне стакана оказалось несколько миллилитров моей крови, фон Хофман взял все тот же старый окровавленный халат, который постоянно валялся в углу лаборатории и накинул на мою порезанную руку.
Я стал пережимать кровеносные сосуды и не успел остановить фон Хофмана. Тот закатал рукав на своей иссохшей руке, которая была лишь обтянутой кожей костью и глубоко разрезал ее своим же страшным лезвием.
– Профессор, что вы делаете? Вы же погибнете?
– Молчать! Сидите молча и не мешайте мне. Я знаю, что я делаю.
Сам голос фон Хофмана стал намного громче и четче, чем я когда-либо слышал. Капли крови стекали из него в стакан.
– Дайте мне халат.
Он замотал его вокруг своей изрезанной левой руки.
– Мы будем ставить Дильса–Альдера-на-крови. Кровь чрезвычайно ускоряет реакцию. Никто не знает, почему. Может, железо катализирует, – фон Хофман стал откручивать пробку с бутылки с фураном.
– Вам помочь, профессор?
– Не лезьте, все испортите. Принесите шпатель, чтобы достать малеиновый ангидрид.

Он налил в кровь немного фурана, сыпанул туда ангидрид и принялся размешивать тем же шпателем.
– Во имя Дильса, во имя Альдера, ток электронов от старого к молодому, от нуклеофильного к электрофильному, – слышал я его бормотание. – Вот, одна минута и готово.
– Я должен это выпить?
– Зачем? Прошла реакция. Ничего пить не надо. Перевяжите руку и отправляйтесь сейчас домой, а завтра приходите ставить свою реакцию.
– Большое спасибо, профессор. Я очень ценю вашу психологическую поддержку.
Фон Хофман отмахнулся и направился в свой кабинет. Его зеленый глаз больше не светился.

Я появился в лаборатории рано утром. Если бы не стакан с засохшей кровью на столе и повязка на моем запястье, я бы решил, что эксперимент фон Хофмана мне тоже приснился. Что он мог изменить? Я взял зловещую банку азида натрия и решил попробовать отмерить ровно 1.000 грамм. И у меня получилось чуть ли не с первой попытки насыпать нужную горку белого порошка на бумажку для взвешивания. Ни крупинки не упало мимо или под весы. Обыденная манипуляция, которую я проводил тысячи раз в своей жизни, но вчера я мог только мечтать о такой ловкости. С порезанной рукой я работал лучше, чем с целой.
Но возобновлять синтез надо было с гидрирования. Сколько возможностей загореться и взорваться, но сегодня я перед ними не трепетал, а спокойно шел по шагам, предписанным методикой и здравым смыслом. Вечером вторника я был жив, и у меня было двадцать граммов белого продукта.

Никогда мне не работалось легче и радостнее, чем в следующие три недели. Я даже перестал злиться на непутевые предложения Сэма, которыми он сыпал, когда приходил по средам. Реакция преткновения с ДИБАЛом и жидким азотом на этот раз сработала, как часы.
– Все дело в том, что мне нельзя надолго отлучаться из лаборатории, – пояснял я Сэму. – Сел писать диссер, а потом потребовалась неделя на раскачку, пока вошел в привычный для себя ритм.
– Сколько нам осталось до ктулхумицина?
– Пять стадий. Я думаю закончить до конца месяца, и можно будет засесть за написание статьи.
– Я могу рисунки для статьи сделать.
– Спасибо, Сэм. Это будет стандартная синтетическая статья. Программа для рисования химических формул у меня есть. Нестандартным будет то, насколько сложное соединение, наконец-то, будет синтезировано и то, что я выполнил синтез практически в одиночку, в сжатые сроки и с простейшими реактивами. Все эти профессора-неудачники выстроятся в очередь, чтобы просить меня стать их постдоком.
– А ты пойдешь в постдоки или сразу профессором?
– Я еще не решил.

Утром четверга меня удивило сообщение, что декан хочет меня видеть немедленно в своем кабинете. Мои иммиграционные сроки поджимали, а я так и не назначил дату защиты. Но стоит мне закончить ктулхумицин, и я смогу защищаться в любой момент. Если он будет настаивать, скажу, что 12 апреля – день ничем не хуже других.

Не думал я, что еще раз попаду в до боли знакомый мне кабинет декана Лонгхеда. Но сегодня я пришел сюда не забитым просителем, а победителем. И я буду диктовать условия. Но первым делом я заметил, что стенд с ключами исчез. За спиной декана была пустая стена из лакированного дерева.
– Так, Филип, сядь, – тихо начал декан. – Я пригласил тебя сегодня, потому что этой ночью во сне на сто третьем году жизни скончался заслуженный профессор нашего университета Карл фон Хофман.

Очередная смерть, заставшая меня врасплох. Я уставился на декана, как на пустое место. Перед моими глазами поплыли расчеты, календари, колбы и тот стакан, наполненный нашей кровью.
– В моей практике это беспрецедентный случай, чтобы в течение года аспирант лишился двух руководителей, – продолжал Лонгхед. – Но в случае профессора фон Хофмана я должен был предвидеть.
Он осекся и вопросительно посмотрел на меня.
– Кто же теперь будем моим руководителем? – я задал самый очевидный вопрос.
– Твоим руководителем отныне буду я. И я приказываю тебе защищаться немедленно. На следующей неделе. Все пройдет успешно. Я гарантирую.
– Я не могу. Я не закончил важнейший эксперимент.
– Я запрещаю тебе дальнейшие эксперименты. Я запрещаю тебе появляться в башне без присмотра со стороны профессора. Взорвешь что-нибудь, а мне потом за всех вас отвечать. Сдай мне карточку от здания и ключ от лаборатории. Немедленно. Это приказ декана.
Во мне нарастала ярость, но тон декана больше не был привычно комичным, он был грозен. Я послушно выложил магнитную карточку, которая открывала двери на факультет, но вместо золотого ключа я вытащил из кармана оранжевый – один из тех пяти, которые я позаимствовал в этом кабинете в октябре.
– Тебе все ясно? – декан сгреб к себе карточку и ключ.
– Значит, мой диссертационный совет теперь – это вы, профессор Маригольд и профессор Смолл? – решил уточнить я.
– Нет, только я и Маригольд. Учитывая ваши противоречивые взаимоотношения с профессором Смоллом, я решил ограничить его влияние на твою диссертацию. И вообще, – декану явно было важно выговориться на эту тему, – профессор Смолл находится под расследованием. Я с трудом отмазал его после самоубийства аспиранта. Брайана. Ты его, конечно же, знал? С трудом отмазал, и тут Смолл избил другого своего аспиранта, стипендиата и лауреата, которого я вынужден был перевести в группу Вильсона. Я запрещаю тебе любое общение с профессором Смоллом, это ясно?
Я кивнул. Мне самому не сильно хотелось общаться с Эй-Эс на своей защите. И откровение декана только подтверждало правило, что нет худа без добра.
– Твою защиту я назначаю на 25-е.
– Но мне надо написать диссертацию, подать объявление о защите в университетскую газету, отметиться в иностранном отделе.
– Всю бюрократическую часть я беру на себя. Хорошо, тогда 1-го. И больше не смей мне перечить. Дальше тянуть нельзя. Ты защищаешься первого числа через две недели. Я сообщу об этом всем оставшимся в живых профессорам.

Я вышел от декана ошарашенный. Мне отводили две недели. У меня остался ключ от лаборатории в башне, но что все эти новости значат для ктулхумицина? Если я сохраню полученный от фон Хофмана – в этом я более не сомневался – заряд химической удачи, то успею ровно к свалившейся мне на голову защите. Но без карточки от здания я не смогу попасть на факультет по ночам и по выходным. И мне нужно быть предельно осторожным, чтобы никто не застал меня химичащим в лабе, так как декан был предельно ясен, что в этом университете моя экспериментальная работа официально закончена.

– Сэм, я тут, только тише, прошу тебя, – я приоткрыл дверь в коридор.
– Я решил, что тебя нет. Дернул за ручку – заперто.
– Заходи быстрее. Надеюсь, что никто не видел, как ты поднимался в башню.
– Что случилось? К чему такая секретность?
– Фон Хофман умер.
– Когда? Как?
– Неделю назад. Он очень старый был, вот и умер.
– Чья же теперь эта лаба?
– Моя. Но декан запретил мне сюда приходить. И отнял мою карточку, по которой я в здание проникал на выходных. Иначе бы я больше успел сделать. Теперь захожу и вначале иду в химическую библиотеку, чтобы никто не догадался, зачем я на факультете. Мы теперь здесь на полулегальном положении. Старайся не шуметь и громко не разговаривать.
– А что с твоей защитой?
– Потом расскажу, мне нужна помощь, сконцентрировать фракции после колонки. И я хочу, чтобы ты сходил снять ЯМР спектры за меня.
– Боишься, что тебя там заметят?
– Да, боюсь.

Во мне нарастала нервная тревожность – успею ли? Или придется приходить в лабораторию после защиты, тогда уже совсем нелегально. А защититься можно и по первым десяти стадиям. Они у меня подробнейшим образом записаны, и мой новоявленный руководитель не горит желанием ознакомиться с моей диссертацией. Такому верблюду можно было бы подсунуть и муравьиный дикетон. Мне давалась полная свобода превратить защиту в фарс. Настолько Лонгхед жаждал, чтобы ноги моей больше не было на его факультете. Он чувствовал одной из своих квантовохимических извилин, что многие беды, постигшие нас в последние месяцы не обошлись без моего непосредственного участия.

Чем ближе была стадия с металлическим калием, тем больше беспокоило меня взаимное расположение гидроксильных групп. Когда в прошлом августе я добился того, что сочетание прошло с высоким выходом и без побочных продуктов, профессор Крейн поздравил меня, что до ктулхумицина осталось рукой подать. И я верил, что Крейн знал истинную структуру. Кто бы ни был его убийцей, он был убит, потому что пытался синтезировать настоящий ктулхумицин.

Я почувствовал дуновение того страха, который заставлял Сару бежать от ктулхумицина, как от огня. Если бы не синтетическая душа, которой наградил меня фон Хофман, я не нашел бы в себе волю пройти через стадию с калием. Настолько страшным и необузданным драконом он казался химикам-органикам. Под толстым слоем минерального масла затаился непредсказуемый и самый последний противник.

– Сэм, в следующую среду мы ставим реакцию с калием. Я уже проводил ее прошлым летом у Крейна. Если работать аккуратно, то он не такой опасный, как показывают на ютубе. Но мне будет спокойнее, если в лаборатории я буду не один.
– Без проблем. В следующую среду. И приходить сюда окольным путем. Через восьмой этаж?
– Да, так надежней всего. Сделай вид, что ты ищешь туалет. Или что-нибудь в этом духе. У меня должно быть все готово к среде. А дальше останутся две простые реакции, которые я проведу без тебя, и на защиту пойду с чистой совестью.

Чего я никак не мог предусмотреть, что в среду 31 марта разыграется тропическая гроза. Дождь лил стеной. Мокрый взъерошенный Сэм получил от меня взбучку и обсыхал в дальнем углу лаборатории.
– Когда мы ставим реакцию с калием, в лаборатории не должно быть ни малейшей капельки воды, – поучал я. – Иначе случится бум – и нет студента Сэма. Калий буду резать и добавлять я. Ты мне нужен в качестве ассистента, чтобы я ни на что не отвлекался и не бегал по комнате с кусочком калия на ноже.
– Ты говоришь, что ни капли воды, а охлаждаем мы холодильником, по которому циркулирует вода.
– Ты тоже на шестьдесят процентов состоишь из воды. Как вода из холодильника может попасть в реакцию, если все правильно и крепко собрано?
Наконец, Сэм был допущен в качестве ассистента. Мы надели защитные очки. Я отвинтил крышку и стал резать калий, не доставая его из-под масла. Мне вспомнилось, как мы ставили с профессором Крейном его последнюю реакцию. И снова нехорошая мысль. Первый кусочек калия был добавлен в реакционную смесь. Он немного побулькал и начал растворяться. Все под контролем.

Мои руки под перчатками вспотели. Калий был добавлен, оставалось ждать. А потом осторожно обрабатывать смесь.
– Вот так, Сэм, завтра моя защита и завтра же у меня будет ктулхумицин, – выдохнул я. – И я войду в историю, как величайший синтетик двадцать первого века.
Не успел я закончить свою шутку, как с холодильника слетел нижний шланг. Вода, которую я сегодня боялся больше концентрированной азотной кислоты, зафонтанировала по всей тяге.
– Сэм, шланг! – крикнул я. Сам же схватил банку с калием и вынес ее к столу. – Отключи воду.
Чудом никто из нас не взорвался. Сэм натянул шланг обратно на отросток холодильника и засыпал разлитую воду горой бумажных полотенец.
– Уф, главное, что не попало внутрь колбы и в банку с калием. Химические боги нас пощадили, – но сам я подумал о злосчастном Дьюаре в лифте и о Саре. Таких инцидентов у меня не было в лабе целый месяц.
– Ты уверен, что нам стоит продолжать сегодня? – Сэм тоже был напуган.
– Да, худшее позади. Мы не можем оставить реакцию так болтаться. Ее надо обработать сегодня же.

“Что там шептал фон Хофман?” – вспоминал я. “Дильс, Альдер, как нам защититься от чертовщины?” Но реакция приняла желаемый молочно-белый цвет, и ее обработка не вызвала у меня ни малейших затруднений. Наконец, продукт реакции был помещен концентрироваться на ротационном испарителе, и можно было расслабиться.
– Ну, и денек, – сказал Сэм, глядя на непрекращающиеся потоки дождя за окном. – Чем ближе мы к ктулхумицину, тем хуже погода. Ты не находишь?
– Хватит в окно пялиться. Займись делом. Давай я покажу тебе, как надо утилизировать обрезки калия. Их тоже водой нельзя заливать, реакция будет слишком активной, с искрами и пшиками. Надо, пока он все еще под маслом, добавлять осторожно трет-бутиловый спирт. Он медленно прореагирует с калием. И сможешь потом образовавшееся основание нейтрализовать кислотой со своим любимым фенолфталеином. Но посуду не надо мыть. Не будем рисковать, пока совсем не закончили с этой реакцией.

Я сел за стол, чтобы записать в журнал все шаги, которые мы проделали сегодня. Перед моими глазами уже вставали колонки и строчки грядущей статьи о полном синтезе ктулхумицина. Досушить вещество, по спектру подтвердить, что оно то же, что в прошлом августе, и если да – по-другому и быть не может – то останутся два снятия защиты. И все. Конец пути. Поезд прибыл на конечную станцию “Ктулхумицин”.

В тяге что-то хрустнуло.
– Сэм, ты все равно дурью маешься, глянь, все ли там в порядке, – я не поднимал взгляда от журнала.
Скучающий Сэм подошел к тяге и засунул в нее голову:
– Калий пузырится в стаканчике, – произнес он, и тут раздался взрыв.
Звук разбивающегося стекла и вопли Сэма, упавшего на пол. И огненный шар, поднимающийся из тяги.
– Сэм!!! – я вскочил из-за стола. Мои глаза заметались в поисках огнетушителя. Я же приготовил его как раз для этого дня. И тут я увидел вещество, мирно вращавшееся на ротационном испарителе. Огненный фронт приближался, грозя накрыть его, а затем и меня. Отступать в коридор я уже не мог. Волчьим прыжком я оказался у испарителя и стал спускать вакуум. Огонь подобрался к моему ботинку, когда я, наконец, смог стащить колбу, заткнуть ее первой попавшейся под руку резиновой пробкой и отступить к окну.

Лаборатория в башне была окутана огнем. Все черти из химической преисподней явились на этот шабаш. Я схватил кресло и со всей силой швырнул его в окно. Очередной звон стекла и осыпавшиеся на меня осколки. Моей спине уже стало жарко, а в лицо брызнул весенний дождь. Я взобрался на подоконник, колба крепко зажата в моей левой руке и шагнул в водный поток.

Под окном лаборатории проходил водосточный желоб. Огонь и не думал затухать и успешно наступал на водного врага, грозясь вырваться за мной из окна. За плотной завесой дождя я не мог разглядеть путь к спасению. Я решил пробираться по желобу, держась правой рукой о стену, лишь бы подальше от огненных щупалец. Я сделал несколько неуверенных шагов, поскользнулся и полетел вниз по наклонной крыше.

Отчаянно я пытался схватиться свободной рукой хоть за какой-нибудь выступ. Скольжение перешло в свободное падение. Я закрыл бесполезные глаза и приготовился к тому, что шлепнусь с высоты седьмого-восьмого этажа об асфальт. Но в этот момент моя рука, наконец, зацепилась за холодную перекладину, на которой я повис, из последних сил цепляясь за свою никчемную жизнь.

Если бы две моих руки были свободны, то я бы подтянулся и мог спастись. Но в левой руке я сжимал колбу, а в ней был продукт. Отпустить его, дать дождю уничтожить все, к чему я с таким трудом шел, было равносильно тому, чтобы разжать другую руку и самому рухнуть навстречу смерти.

Колба, как назло, была слишком большая, чтобы поместиться в мой карман. Я поднес ее ко рту и схватился за пробку зубами. Разжал пальцы левой руки. Колба висела. Я схватился за неведомую перекладину двумя руками и смог вытащить себя на некий уступ. Как только мои ноги почувствовали опору, я смог оглядеться. Колба снова была крепко зажата у меня в руках.

Я оказался в нише, где располагалась бронзовая статуя Менделеева, на чьей руке я так удачно повис. За все годы аспирантуры я никогда не обращал внимание, что под крышей есть статуи ученых, пока в один октябрьский день Сэм не обратил на них мое внимание.
“Сэм…”, – мысль о нем была болезненна. “Надеюсь, он не мучился перед смертью. Я бросил его, но я уже ничем не мог ему помочь. Зато я спас вещество”. Я стал придумывать, как можно было бы закрепить колбу на теле, чтобы у меня оставались две свободные руки. И после пары неудачных попыток туго затянул ее ремнем на поясе. Со стороны входа на факультет раздалась сирена пожарных машин. Мне нельзя было так торчать под дождем, сидя верхом на статуе, и ожидать, что меня снимут, погладят по головке и напоят теплым чаем. Я был не просто нелегалом, я был беглым преступником. Но я не дамся в руки декана.
Дождь чуть приутих, и я стал изучать окружающую обстановку. Прямо над собой я увидел торчавшие из стены скобки. Точно – я вспомнил, что над скульптурой Менделеева располагалась огромная периодическая система. Я встал Менделееву на плечи и взялся за скобку. Это были буквы “M” и “d”. Архитектор символически посадил первооткрывателя периодического закона под элементом, носившим его имя. Буквы элементов казались весьма надежно прикрепленными. Я вполне мог попытаться залезть по ним на крышу как по лестнице.

Я встал на менделевий ногами, руками держась за тулий. Низ таблицы был плотно усеян скобками, но до меня начало доходить, что даже если таблица продолжается до самой крыши, вылезти на нее я мог только по одному из двух элементов первого периода – или через водород, или через гелий. Первый путь мне казался более хлипким: водород – Н – всего одна буква, а под ним крохотный литий – Li. Точка над i может и не выдержать мой вес. Намного надежнее лезть по инертным газам, пробираясь через неон – Ne – к гелию – He. Поэтому я стал забирать правее, всеми фибрами души надеясь, что наш сумасшедший декан не перенес гелий во вторую группу над бериллием, как того требовали его вычисления.

Радон, ксенон, криптон, аргон – я продвигался к цели. Колба надежно закреплена у меня за поясом. Видно ли меня с земли? Или все заняты пожаром, и стена дождя продолжает скрывать ползущего по периодической таблице аспиранта? Скобка “е” предательски выскочила из стены, и я чуть не сорвался. Вместо неона в таблице образовался второй азот. Я подстраховался, схватив руками одновременно и F фтора, и неоновую N. Гелий был на своем привычном месте. За последнее время я настолько привык карабкаться вверх в прямом и переносном смысле, что вся моя аспирантура состояла из подтягиваний, прыжков, сжатых зубов и натертых мозолей. Гелий не подвел. Я выбрался на крышу, а там уже можно было добраться до дальней лестницы и попытаться незаметно покинуть здание.


Заключение


Солнце садилось за здание химического факультета. Голодный и усталый я сидел  на ступеньках университетской библиотеки. С почтительного расстояния я мог наблюдать обгорелые останки башни фон Хофмана. Я потерял все и всех: при мне осталось мое единственное сокровище – колба с продуктом после четырнадцати стадий. А еще честь синтетика: пусть я никогда не получу докторскую степень, никогда не опубликуюсь, но синтез ктулхумицина должен быть закончен – не знаю где, не знаю как – слишком много людей погибли ради того, чтобы я сжимал эту колбу сейчас в руках.

– Привет!
Я оглянулся. Рядом со мной села Сара. Я устал убегать, скрываться и лишь опустил глаза.
– Я была в госпитале у Сэма…
– Он жив?
– Да, он успел выползти в коридор, но врачи говорят, что он не сможет видеть. Слишком глубокий химический ожог обоих глаз.
– Я не могу к нему пойти. Должен, но не могу. Извини.
– Лонгхеда сняли с должности декана. Вначале смерть профессора Крейна, потом Брайан, теперь Сэм. Терпению университетских и городских властей пришел конец.
– Сегодня должна была быть моя защита.
– Да, тебя все ищут.
– Я догадываюсь. Я не ночевал дома. Вот эта колба – весь я в ней. Единственное, что дает мне силы жить дальше.
Сара глубоко вздохнула.
– Фил, я пришла проститься. Я уезжаю.
– Куда? Как?
– Нашла позицию в агрохимической фирме в небольшом пыльном штате на Среднем Западе. Буду поднимать сельское хозяйство. Все равно мне ничего в науке не светит.
– Ты уходишь с мастером?
– Нет, вообще без степени.
– Может, профессор Крейн и знал химию лучше тебя, но здравомыслия у тебя всегда было в десять раз больше, чем у нас всех вместе взятых.
– У меня для тебя есть подарок. Держи, – Сара протянула мне ключ. – Это от ЯМРной. Вдруг тебе захочется снять спектр. Они оцепили здание и после пожара пускают внутрь только по специальным пропускам.
– Спасибо, Сара. Я еще не решил, что я буду делать дальше.
– И еще. Разбирала свои вещи перед переездом и нашла. Вот.
Она протянула мне лабораторный журнал. Мой старый лабораторный журнал из лаборатории Крейна. Тот самый, где на последней странице я старательно вывел слово “Ктулхумицин” в тот памятный сентябрьский день.
– Спасибо еще раз, – Саре уже сложно было чем-либо меня удивить.
– Надеюсь, ты на меня не сердишься. Я поняла, что ты настоящий химик и должен прийти к своей цели. Мне пора. Не простудись тут на ветру.
Сара встала, подняла сумку и стала спускаться по ступенькам библиотеки в лучах догорающего заката. И ее я больше никогда не увижу. Ни Сару, ни Брайана, ни Сэма, ни профессора Крейна, ни старика фон Хофмана. Я остался совсем один на этом проклятом кампусе.

Я заткнул журнал за пояс под рубашкой. Так прятали шпаргалки на экзаменах мои однокурсники в университете. Квадратное твердое пузо смешно топорщилось, но больше мне было некуда его девать. В руке я сжимал колбу с защищенным ктулхумицином. Снять защитные группы и обрести свободу. Да не дрогнет рука, добавляющая реагент, да не зазвучит сирена отступления. Пусть сгорит весь мир, я останусь в лабе и доведу синтез до конца. Вот чему учил меня Льюис Крейн.

Но лаборатории у меня больше не было. В сгущавшихся сумерках продрогший брел я по университетским аллеям. Луна отражалась в лужах у меня под ногами. Мыслями я был далеко – в счастливой стране, где фильтруются осадки на фильтрах Шотта, ползут пятна по пластинкам ТСХ, и из раствора растут мохнатые кристаллы. На меня налетел бегущий студент. Я поднял глаза и увидел толпу сатанистов в капюшонах с факелами, идущую прямо на меня.

На этот раз я не стал трусливо драпать в кусты. Сатанисты остановились, не ожидая такой прыти от простого смертного, пошушукались и сами решили обойти меня по мокрой траве. Насколько же страшен был мой образ обреченного аспиранта с колбой в руках. Идти мне было некуда, и я пристроился в хвост их мрачной процессии. Может, хотя бы Сатане будет дело до меня и синтеза ктулхумицина?

Как и рассказывал Сэм, сатанисты направлялись в сторону университетского кладбища, бросая на меня боязливые взгляды из-под своих капюшонов. Процессия остановилась перед старым роскошным склепом-мавзолеем, украшенным фигурами ангелов и крестами. Не самое подходящее место жительства нечистой силы. Начался ритуал. Но, должно быть, луна не была достаточно полной и вместо кровавых жертв сатанисты стали выкладывать на столик перед входом в склеп пачки сигарет и бутылки с алкоголем. Поверьте, для студентов нашего университета это была не меньшая жертва.
– О повелитель тьмы, выйди к нам, чтобы взять наши скромные дары! – крикнул главный сатанист.
Двери склепа распахнулись и, озаренная пламенем факелов, на пороге выросла рогатая фигура, от которой резко пахнуло меркаптанами.
– Бежим! – скомандовал предводитель сатанистов, и студенты бросились наутек.
Я остался стоять как вкопанный. Смердящий козлоголовый черт приблизился ко мне и гнусным голосом вопросил:
– Что тебе надо? Почему ты не бежишь от повелителя тьмы?
– Я химик и нелегал, – я решил, что надо хоть раз в жизни быть честным до конца. Да и как можно перехитрить черта? Наш кристаллограф пытался. – Я предлагаю Сатане душу синтетика, а взамен прошу лабораторию, где я могу закончить синтез ктулхумицина.
Я поднял высоко на вытянутой руке свою колбу.

От вида колбы черт съежился, схватился за рога, и я увидел, как его козлиная башка отделилась от тела. Под ней обнаружилась вполне человеческая голова. Черты лица я не мог разобрать в темноте. Бывший черт стянул меховую перчатку и протянул мне мне руку:
– Ю.
– Я?
– Будем знакомы, Я. Помоги мне собрать дары и заходи в мою скромную лабораторию.
Ю и я собрали сигаретные пачки и бутылки джина и проследовали в дверь склепа, которую Ю закрыл на засов. Щелкнул переключатель и внутри загорелся свет. Мы спустились по узкой винтовой лестнице на нижний этаж.
– Вот тут мой лаборатория, вот тут я сплю и обедаю, – мой хозяин показывал мне свои хоромы. – Что ты хочешь синтезировать?
– Вы тут наркотики варите, что ли? – не удержался от встречного вопроса я.
– Какие наркотики! Шутишь? Суслика варю. Сколько твой наркотик стоит? Сто доллар за грамм? Двести доллар за грамм? Я Сигме суслик за сто доллар за пять миллиграмм продаю. Такой же горемыка-нелегал как ты. Как утек из университета, так и в ус себе не дую. Да еще студенты-молодцы, подкармливают, не забывают. Я для них типа местного шайтана.
– У меня тут полный синтез. Две стадии осталось. Надо снять две защитные группы. Одну ТБАФ, а другую ТФА.
– Есть у меня такие. Слушай, Я. Так приятно химика повстречать. Совсем я тут одичал. Душа синтетика у тебя есть, говоришь? Редкий дар. Ой, редкий. Был бы у меня такой душа, такого бы суслика сварил – пальчики оближешь. Вино хочешь? Сигарета хочешь?
– Нет, спасибо. Лишь дайте мне закончить синтез.
– Эй, куда спешишь? Сядь, расскажи мне, как там на химфаке. Эй-Эс все на студентах как на ишаках ездит?
– Ездит.
– Экий шайтан. Сядь, сядь. И колбу поставь. У меня там держатель из пробка есть. Завтра твой синтез поставишь. Поешь, выпей.

Проснулся я на куче разноцветного тряпья. Хорошо, что за годы аспирантуры в лаборатории органического синтеза, я привык к самым разнообразным неприятным запахам. Проверил быстро свои карманы – все было на месте. Ю уже хозяйничал в лаборатории и выливал стакан с коричневой бурдой в другой стакан с водой. И тут я спохватился:
– Где моя колба? Где мое вещество?
Ю обернулся:
– Что кричишь? Сторож услышит. Придет. Из могилы выгонит. Где суслик варить будешь?
– К черту твой суслик. Я вот тут вчера колбу оставил, а сейчас ее нет.
– Что кричишь? Нет колба, значит, я взял. Я взял, чтобы вернуть. Но вначале ты мне помоги. Поможешь – верну колба. Зачем кричать?
– Говори, что тебе надо сделать? – я легко бы мог его скрутить, сжать, заставить отдать мне колбу силой, но я решил отложить физическую расправу. Этот сумасшедший мог незаметно уничтожить мое вещество, если я буду играть не по его правилам.
– Я один колба потерял с много суслик. Зимой варил, в снег зарыл, весна пришел, найти не могу. Найди мой колба, отдам твой.
– Как же я ее найду? Весь кампус перерывать?
– Духи укажут. Мне духи ничего показывать не хотят. А у тебя душа синтетика. Тебе духи покажут. Я рядом со статуя колбу зарыл.
– Какой статуей? Мужской или женской?
– Нет, абстрактный такой шайтан. Весь красный и с рогами.
Я понял, о какой скульптуре говорит Ю. Тот же Сэм успел мне показать стабиль Александра Колдера, который стоял перед математическим факультетом и изображал то ли слона, то ли динозавра.
– Хорошо, я пойду и попробую найти твою колбу. Но если ты испортишь мое вещество, то я выкину тебя из этого склепа.
– Ой-ой, выкинешь, сам суслика варить будешь, куда же Ю пойдет? Нож не забудь взять, – он указал на ржавый искривленный нож, который лежал на мраморной полке.
– Зачем мне нож?
– Как зачем? От духов отбиваться.

Я спрятал нож и поднялся по винтовой лестнице. Открыл засов и украдкой выглянул из склепа. Было пасмурное апрельское утро. На кладбище никого не было. Я выбрался из могильной лаборатории и направился к математическому факультету. Надежды на успех предприятия у меня не было. Если Ю на самом деле зарыл колбу в снег, то ее давно нашли и выбросили в мусор. Но мне надо было придумать, как его обмануть. Чем-то подменить его суслика. Разве не провел я так самого Эй-Эс.

Неудобный нож в кармане мешал мне идти быстро. Меньше всего я хотел попасться на глаза знакомых в столь устрашающем виде. Если я сейчас умру, то сам стану призраком из легенды, который будет являться и пугать химфаковских первокурсников, пока одна добрая душа не сжалится над покойником и не завершит мой синтез.

Я остановился перед стабилем. Было в нем нечто родственное со структурным скелетом полициклического природного соединения. Стараясь не привлекать внимания прохожих, я обошел его кругом, пиная ботинком земляные холмики посреди газона. Заглянул в урну – один только мусор, никаких колб.
– Что-то потеряли, молодой человек? – обратился ко мне мужчина средних лет в синем костюме.
– Колбу с веществом.
– Как интересно. А что за вещество?
– Не знаю. Это не моя колба. Меня попросили ее найти.
Мужчина достал пачку сигарет и закурил, внимательно меня разглядывая. Своим видом он походил на частных детективов из старинных сериалов.
– Что есть самый большой вызов в органической химии на сегодняшний день? Синтез ктулхумицина? – риторически спросил он, выпуская облако сигаретного дыма.
– Простите, – я не понимал, кто это и надо ли мне незамедлительно убегать, пока не стало слишком поздно. Он не был похож ни на одного профессора с нашего факультета. Кто еще мог знать про связь между мной и ктулхумицином?
– Область научных интересов одной группы представляет собой точку в пространстве возможных задач, – продолжал господин в синем костюме. – В течение двадцатого века размер научной группы увеличился, а точка в пространстве задач, отвечающая интересам средней группы, сжалась. Вы так не считаете? Хорошая научная группа должна представлять собой несколько точек, ощетинившихся ежом.
– Извините, мы знакомы? – я не мог понять, как эти философские рассуждения относятся ко мне. Точка, пространство – передо мной профессор математики?
– Я знал вашего руководителя. И прошу вас оставить полный синтез мертвецам. Переключитесь на что-нибудь перспективное, вроде электропроводящих материалов.
– Спасибо, но я обойдусь без вашего совета. Я должен закончить свой синтез.
– Полный синтез мертв, и твой руководитель был дурак, если не понял этого много лет назад.
– Это ложь! Кто вы такой, чтобы судить о моем руководителе? – я выхватил ржавый нож и наставил его на незнакомца.
Еще секунда, еще одно оскорбление профессора Крейна, и я бы бросился на него и дрался бы, бился бы, колол и резал. Но мой странный собеседник сделал шаг в сторону, затянулся последний раз сигаретой, ловко выкинул ее в урну и растворился в утреннем туманном воздухе.

Я не понял, что произошло и куда он делся. Я все еще сжимал в руке нож, вращал головой по сторонам, но не видел ни мужчины, ни других свидетелей нашей с ним беседы. Я подошел на то место, где он стоял, и со всей силой вонзил нож во влажную почву. Он вошел в нее на несколько сантиметров и уткнулся во что-то твердое. Я стал разрывать им землю, освобождая закопанный стеклянный предмет. Через минуту я отряхивал комья земли с колбы с кроваво-красным порошком внутри.

– Вот твой суслик, – я сунул грязную колбу под нос Ю.
– Ай, молодец Я! – обрадовался могильный синтетик. – Я знал, что твердое надо прятать в землю, газы вешать в воздух, жидкости топить в воде.
– Теперь отдавай мое вещество и дай мне закончить синтез, – скомандовал я, держа в руке его нож.
– В лаборатории твое вещество. Не кричи только. Зачем кричать?
Мы прошли в тесную захламленную лабораторию. Я заметил, что большинство посуды в ней измазаны тем же красным веществом. Моя колба стояла посреди стола, и я бросился к ней как к родному ребенку.
Я вытащил свой старый лабораторный журнал и открыл его на предпоследней стадии:
– Мне нужен ТБАФ и ТГФ, – теперь я приказывал, а Ю выполнял мои просьбы.

Работать в сусловарной лаборатории было неудобно и вредно для здоровья. Но это было лучшее помещение, о котором я и не мог мечтать вчера днем. Тогда в отчаянии я уже думал или о том, чтобы ставить синтез у себя на съемной квартире, и ломал голову, где я достану все реактивы и растворители.
Анализ методом тонкослойной хроматографии показал, что реакция прошла целиком. Я стал еще на шаг ближе к ктулхумицину, но я боялся рисковать тем малым и единственным количеством продукта, что у меня были. Я должен был быть уверен на сто процентов, что и реакция с калием, и первое снятие защитных групп прошло успешно.
– Ю, а где ты снимаешь спектры ЯМР?
– Зачем ЯМР? – изумился тот. – Я один суслик варю. Я этот суслик по цвету, по запаху знаю. Зачем ЯМР?
Меня охватил соблазн поставить последнюю стадию тут же, сей же час, получить ктулхумицин и уже с финальным продуктом в колбе искать способ снять для него спектр ЯМР. Ведь если вещество у меня неправильное, то я уже ничего не смогу исправить. У меня не было сил начинать все путешествие с самого начала. Судьба отводила мне всего один шанс. И тут я вспомнил о ключе, который подарила мне на прощание Сара. Маленький серебристый ключик от лаборатории ЯМР. Спектра ктулхумицина у меня при себе не было, а спектр вещества перед последней стадией был вложен в лабжурнал. Последний спектр, который я снимал при профессоре Крейне.
– Я скоро вернусь, – буркнул я и на этот раз забрал с собой и журнал, и вещество.
– Куда? – забеспокоился Ю. – Еще ж один стадия остался.
– Я сниму спектр и скоро вернусь. Не запирай склеп.
– Постучи три раза, когда вернешься.
– Угу, и скажу: “Сим-сим откройся”.

Как и предупреждала Сара, все здание химического факультета было оцеплено желтой полицейской лентой. И у главного входа стояли охранники. Рабочие на крыше разбирали обгоревшие части угловой башни. Немытый и небритый, в грязной одежде, но с колбой в руках в другое время я бы сошел за архетипичного жителя химфака, но я не рискнул нагло сунуться мимо охраны.
Я обошел здание по кругу, пытаясь придумать хитрый план проникновения. Грузовой вход открывали для машины, которая привозила жидкий азот и баллоны с газом. Можно было бы прошмыгнуть вслед за ней, но она прибудет только в понедельник, а был вечер пятницы. Если бы я умел летать, то можно было бы забраться с крыши, как я сделал позавчера. Но тогда бы я мог влететь в любое удобное окно.
Все же надо придумать правдоподобную легенду для охраны. Ушел из лаборатории и забыл выключить электроплитку. Ну, не арестуют же они меня, если не удастся их уломать. Я почти решился подойти к главному входу, как увидел две знакомые фигуры, выходящие под руку с факультета. Эрик рассказывал Кристине дико смешную историю, и она так смеялась, что ни на секунду не посмотрела в мою сторону.
– Точно! Кристина! Физический факультет.
Я устремился к зданию слева от химфака. “Физический факультет. Открыт для посетителей с 8 утра до 7 вечера”, – гласила табличка на входе. На часах было без пяти минут семь. Я вбежал в пустое здание и молил химических богов, чтобы дубоголовые университетские власти забыли о секретном ходе через третий этаж. Но для начала мне самому предстояло его найти. К счастью, физфак оказался не таким лабиринтом, как биологические подземелья. Я держал ориентир на лабораторию лазерной физики и увидел в коридоре тот же агрегат, который тогда помог доставить Кристине. Кажется, за все эти месяцы никто не сдвинул его с места.
Я подошел к фальшивой стене, открыл цифровую панель и судорожно пытался вспомнить код. Он был определенно связан с физикой или математикой. Я попробовал три-один-четыре. Не сработало. Два-семь-один – стена начала отодвигаться, путь на химфак был свободен.

Пятница. Семь вечера. Соваться в ЯМРную было все еще опасно. Может, количество работающих и снизилось после пожара, но если Кристина и Эрик были сегодня в лабе, то я рисковал столкнуться с своими знакомыми. Мне следовало затаиться и дождаться самого глухого часа ночи, когда на всем факультете останусь только я и преследующие меня призраки прошлого.
Я сидел, отгородившись от мира пустыми газовыми баллонами на третьем этаже, и читал свой журнал. События далеких счастливых дней, когда все были живы, все мы вместе работали над синтезом ктулхумицина и мечтали о научной славе, протекали передо мной. Два часа ночи – пора выбираться из своего логова.
Я спустился по лестнице в подвал, проследовал до лаборатории ЯМР, озираясь по сторонам. Она была закрыта. Внутри лишь мирно шумели вентиляторы и спектрометры. Я повернул ключ Сары. Дверь отворилась. Так-так, вот в этом шкафчике у нее были запасные ампулы и дейтерированные растворители. Я торопился. Никто не должен был застать меня здесь в этот час. Я был настолько на взводе, предвкушая, как я буду ставить последнюю стадию, что готов был убить любого случайного свидетеля.
Спектрометр зашумел и проглотил ампулу с моим образцом. Несколько напряженных минут, и я увидел, что спектр на экране компьютера полностью совпадает со спектром из моего лабораторного журнала.
– Остался один, – облегченно выдохнул я. Простейшая реакция с кислотой, на которой сигнализация прервала карьеру и жизнь профессора Крейна. Скорее в склеп. Когда забрезжит рассвет, в моих руках будет ктулхумицин.
Я закрыл ЯМРную, прижал вещество к сердцу и нащупал в дальней глубокой складке в моем кармане еще один затерявшийся ключ. Я вытащил его – это был ключ от комнаты 813, который я подобрал в ночь, когда повесился Брайан. Я совсем забыл о нем и поразился совпадению. Чья-то невидимая рука вела меня в нашу старую лабу. Если я должен закончить синтез ктулхумицина, то это должно произойти там, где оборвалась попытка профессора Крейна. Сколько бы там ни хозяйничали эй-эсовцы, но какая-нибудь сильная кислота там найдется. А, может, даже сама трифторуксусная.

Я крался по дальней лестнице тихо как кошка. Я не хотел проходить мимо остальных лаборатории Эй-Эс и будить лихо. Но я не встретил никого, будто химфак вымер и стал необитаемым. Мне было на руку, что после всех происшествий даже самые строгие профессора боялись заставлять своих студентов работать на выходных по ночам.

И вот я в лаборатории 813, где и началась наша история. Та же комната, та же реакция, тот же я. Или другой? Я поразился, насколько меня изменили перипетии последних месяцев. Мне не нужен был журнал. Я так долго шел к этой стадии, что помнил методику наизусть. Я специально стал собирать установку именно в том месте, где тогда работал профессор Крейн. Круг замкнулся. Ктулхумицин будет получен, профессор будет отомщен, я смогу вернуться домой.

Для еще большего символизма я хотел отыскать ту самую грушевидную колбу, но ее нигде не было видно. Зато я нашел большие бутылки с серной кислотой. Последняя защитная группа – последняя печать – была настолько кислотолабильной, что серняшки должно было хватить с лихвой. Я растворил все имевшееся у меня вещество, сердце мое стучало, виски горели, и я почувствовал, что мне в спину ткнулось что-то острое, я обернулся и увидел Эй-Эс. Его седеющие усы и борода были растрепанными, глаза безумными, а в руках он держал пистолет, который направлял на меня.
– Отдай мне это вещество, – захрипел он.

Я попятился, дуло пистолета продолжало смотреть на меня.
– Как вы узнали, что я в лаборатории? – я пытался тянуть время и найти подходящее оружие.
– Хе-хе. В следующий раз не забудьте отлогиниться после снятия спектра. Я его узнаю среди тысяч других. Отдай, отдай мне мой ктулхумицин.
– Он мой, – закричал я, схватил тяжелый штатив и с размаха ударил им по руке Эй-Эс. Пистолет отлетел в сторону, но за мгновение до этого раздался выстрел, и я почувствовал сильнейший удар в живот. Я выронил штатив и согнулся, скрестив руки на груди. Эй-Эс быстрее оправился от моего удара, схватил бутылку с серной кислотой и занес ее, чтобы размозжить о мою голову.
Я едва успел отпрыгнуть, и бутылка разлетелась вдребезги между нами, обдав каждого из нас дождем из кислоты и осколков. Но у меня не было времени отряхиваться. Я принялся хватать с полок все, что на них стояло – банки с веществами, стеклянную посуду, масляную баню, – и стал швырять их в своего противника.
Эй-Эс попробовал применить ту же тактику, но я был моложе, ловче и сильнее. Распылившийся реактив попал ему в глаза, Эй-Эс стал их протирать, я поднял с пола острый кусок стекла и бросился в атаку. Но прежде, чем я смог нанести смертельный удар в горло, я поскользнулся на разлитом масле, стукнулся виском о табуретку и потерял сознание.

Я не чаял очнуться живым. Но разлепив глаза, я понял, что все еще лежу на полу  в комнате 813. Мои ноги и руки были крепко связаны пластиковыми шлангами. На моей щеке алел красный ожог от кислоты. По лицу текла кровь. Эй-Эс стоял за лабораторным столом, погруженный в работу. Я попытался разорвать шланг, сдавивший за спиной кисти рук, но только застонал от боли.
– Смотри, – обернулся ко мне Эй-Эс, – смотри, я получил ктулхумицин. Не ты, не Крейн, не Кржыбышевский. А я – Профессор Эй. Эс. Смолл Четвертый, величайший химик в истории. Кто первым получил ктулхумицин, тот его и синтезировал. Смотри.
Он наклонился и потряс перед моим лицом колбочкой с белыми кристаллами внутри.
– Знаешь, какой он, вкус победы? – кричал мне Эй-Эс. – Смотри, смотри.
Он высыпал порошок себе на ладонь и лизнул шершавым языком.
Мне оставалось лишь признать поражение. Ктулхумицин, настоящий ктулхумицин был получен, но получил его не я. Я не представлял, что Эй-Эс собирается делать со мной, но сомнений, что он убил профессора Крейна, у меня не осталось.
– Вы не химик, – презрительно бросил я. – Вы убийца и вор!
Эй-Эс отчаянно плевался и сверкал своими широко раскрытыми безумными глазами.
– Убийца? – он не сказал, а выплюнул это слово. Схватил пистолет, который успел подобрать, пока я был без сознания, направил его мне в лицо и вдруг так закашлялся, что не смог нажать на курок и бросился к раковине, открыл кран на полную мощность и подставил под него голову.
Грузное тело Эй-Эс грохнулось на пол лаборатории. Он еще хрипел и махал руками, но я не мог оторвать глаз от его лица, которое сделалось бордовым, таким же кроваво-фиолетовым, какое было у профессора Крейна в моем давнем ночном кошмаре. Прошла еще минута-другая и профессор Смолл затих навсегда.
Я как раз успел разрезать шланг, сковывавший мои руки, о кусок стекла и стягивал путы со своих ног.

Я молча подошел к мертвому Эй-Эс. Рядом с ним валялась колбочка с белыми кристаллами, которая и была мне нужна. Я взял бутылку серной кислоты, которая стояла открытой на столе и влил ее содержимое в колбу. Кристаллы начали моментально чернеть, пока не превратились в темную жижу. Я вылил ее на ладонь Эй-Эс, чтобы смыть последние остатки ктулхумицина из этого мира.

Я чувствовал, что сам отравился достаточно, чтобы не дожить до утра. И пока я не превратился в такой же баклажанный труп, я должен сжечь свой лабораторный журнал. Пусть все верят, что ктулхумицин давно синтезирован компьютером, и ни одна живая душа не пытается повторить то, через что прошли мы.

Я вытащил журнал из-за пояса. Посреди обложки образовалась дыра со рванными краями. Пуля пробила все страницы, кроме одной. Это был вложенный спектр ЯМР. Жирный триплет и рядом дублет поменьше.
– Сара, – усмехнулся я. При всех своих познаниях в ЯМР Сара пропустила еще один сигнал – перекрытый триплетом сигнал любви. Любви к химии.



Сиэтл. Июнь–июль 2020 г.