Волшебный день

Каждый шаг по земле любви - каменист и причиняет боль босоногим. Когда кожа содрана, укрыться хочется. Когда внутри поселяется страх, наступает полный душевный паралич. Но разве сам мир не бежит навстречу, осыпая всеми своими дарами, когда ты устал и в печали . Этот диалог удивляет. Этот вальс. Невозможно привыкнуть к чуду - даже к самому неприметному. Как ребенок, удивляешься вновь и вновь тихому, неожиданному событию, радуешься случайной встрече, огорчаешься случайной грубости - ты снова живой, и всё задевает, всё касается, ранит и исцеляет, расцветает и осыпается, освещает и затемняет. Нужно лишь выбраться из кокона - самому.
Порой трудно сделать этот шаг, выйти из дома. Вот и опять температура продержалась неделю. И страшным грузом нависли над душой недоделанные дела. И чашки падают из рук, и лень помыть посуду. Опять и опять сижу на балконе, пытаясь, как Мюнхгаузен, вытащить себя за волосы из болота мыслей. Вдруг голубиное перо занесло на балкон, где сквозь бетонную поверхность пророс одуванчик. Оно запуталось в силках травы, хочет вырваться на волю. Голуби воркуют, обустроив под крышей себе гнездо. Но перо как будто из сказки, волшебное, живое. Пульсирует, рвется ввысь. Я беру это перышко малое в ладонь, дую, загадываю желание - какое? - не помню. И перо летит, еще не набравшее сил и веры в себя, цепляется, словно маленький скалолаз, за кирпичные выступы, лепится к гладкой стене, поднимается ветром (миллиметр за миллиметром) на крышу, наконец-то, взмывает - высоко-высоко - воздушным шариком. Коснуться облака. Донести до седьмого неба-тридесятого царства-заморского древа мысль мою теплую-позабытую-ощущение сказки детское.
Когда я не умела читать, я мечтала окунуться с головой в книгу, в буквальном смысле, нырнуть между строк и очутиться Алисой-Машенькой в иной реальности, где существуют русалки и лешие, водяные и гуси-лебеди, добрые медведи и танцующие журавли, Серебряное Копытце и кисельные берега с молочными реками, грустная мышка, мечтающая украсть у неба Луну, и прочее, и прочее, и прочее. Оказалось, что сказка мечтала о встрече со мной. Какой алмаз я повернула в этот день, выйдя за порог. Но вместо усталости - трепет и лёгкость.

И первый волшебный локус. Больница им. Успенского: старое полузаброшенное здание, словно военный госпиталь. Я люблю старые дома за время, сконцентрировавшееся в них пластами воздуха, за лица их, и истории, которыми наполнены стены, которыми дышишь, ничего не зная о комедиях, трагедиях, счастье и боли этого места. У старых домов - глубокие корни. У этого здания окна-арки, такие глаза огромные (в них - серость туч и просветы, и ветер в листве) и на пороге вдруг - коричневая маленькая улитка, тянет рожки, улавливая что-то, передавая привет. Мне. Исключительно. Приглашает войти во дворец. Становится уютно и больше не страшно. Я шагаю внутрь: бесконечные коридоры, стены в трещинах-морщинах, шахматный пол, коричневые стулья, и цветы на окнах. Высоченные потолки (хочется эха горного). Облупившиеся двери, сквозь замочную скважину видно, как долго врач беседует с пациентом: и капли текли по холодным ветвям, ни словом унять, ни платком утереть. и я сажусь на стул, и вдруг ощущаю покой: за плечом вырос, тянется ввысь дистрофично высокий ангел-алоэ. Он вырос из моей лопатки. У него зеленые вены-крылья. Я смотрю на портрет Успенского, выполненный карандашом как будто, и думаю о Пирогове, о давней экспедиции в Марфо-Мариинскую обитель, рыбных пирогах, курсах сестер милосердия, выпускном экзамене по органической химии, о теплой ночной реке, словно она из чернил - черничная вода.

Река: мост над Тьмакой. Шум и пена. Переход в луга. Солнце выглянуло и согрело бок. Волны метелок набегают, в розовых цветах мельтешат довольные пчелы. Рука моя чувствует сквозь дырочки в вязаном свитере ветер, вена покалывает, мерцающая боль. Качаются цветы огромные надо мной. Я в подводном мире, невидимка, брожу с биноклем и фотоаппаратом. Велосипедист проехал дважды. И вдруг - "ваффф" - черный хаски прискакал, голубые глаза. Один - как целый табун лошадей. Точно также минуту назад оглушительно мчалось по морю травы стадо ромашек, тряся белыми мордашками. В спешке рождая пену. Куда?
Голос хозяйки: "Роом! Роом, не приставай!" Донесся издалека дугой. А Рома или Гром уже жует метелки моего букета. Прыгает в высокую траву с головой, только кончик хвоста то и дело вспыхивает, выныривает - весь в стружках, опилках и сухостое, счастливый. Смеюсь, озорные искорки в глазах, бессловесно-общий язык радости и симпатии. Пушистое черное ухо, пушистые полосатые пчелы, пушистые даже цветы. "Его зовут Ром, как напиток, он еще маленький, восемь месяцев, подобрали с улицы. Вы ему нравитесь, выходите с нами на прогулку еще..." Довольный Ром вышагивает грациозно впереди по узкой тропе, виляя задницей и хвостом, как модель на подиуме. Исчезает по-английски. Я - остаюсь. Собираю букет для девочки с черешневыми глазами, червяками-голосами в голове и порезами на руках. Она почти похожа на Аню: такие же исписанные цитатами из книг и песен обои, разноцветные волосы, пишет сказки, рисует, поет. Каждый день умирает. А я - могу лишь сказать: "У тебя глаза - черешни". У Филонова - вишня. И букет подарить, и обнять. Вот так и живем. Жар-птицы, Фениксы, Алконосты, снегири, синички, воробушки...

Букет - сине-фиолетово-розово-желто-белый/цикорий-колокольчики-метелки, кашка-зверобой-ромашка/ за которым спряталась вышитая на свитере сова, несу как сердце, пробившееся из-под тела-земли, цветущее.
Навстречу - влюбленная пара: "Ты откуда? из больницы? а букет с поля? а за ним - сова?"

И пока я иду до Олеси,воровато добавляю к цветам, как заморские специи, то мальву, то маргаритку с клумб. Кошусь на суровые серые окна с решетками вместо занавесок. Дома-столбы, как в игре в тетрис. А на противоположной стороне улицы маняще раскрыла дверцу старая почта. Похожа на печь с пирожками. Зовет подойти. Там разноцветные конверты по пять и по девять рублей. В детстве я мечтала стать почтальоном - приносить вести, цветы, идти по улицам. Ящик почтовый всё время проверяла в ожидании таинственного послания. И я обронила цикорий на пороге почты. Звонкая случайность цвета.

Добежала до Леси за пять минут. И на лестничной площадке снова - обронила колокольчик. Дозвонилась. Колокольчик упал совсем бесшумно. Но почему я чувствую, как роняю цветы? Оглядываюсь - и вижу цветов разноцветные хлебные крошки.

Качели и ель в Лесином дворе. И вместо елочной игрушки на ветке сидит Майский жук. Потрогала его пальцем: живой, усмехается! в разгаре июля - на колючей еловой лапе! "Здравствуйте, мистер Жук!" (чувство Алисы, руку протягиваю). Он зашевелил своими - не менее пушистыми, цепкими и колючими - лапами, и, ухватив меня за мизинец, взлетел. "Эй! Куда это мы летим??". Но мой таинственный собеседник, поглощенный важностью полета, в ответ лишь непрерывно жужжал, неутомимый пропеллер. Так и пронес меня над всею вечерней Тверью, как Шагал Беллу над Витебском. И, посадив на подоконник, на прощанье, галантно весьма пожал руку, сделал книксен и замер, навеки застыв иллюстрацией к сказке Андерсена на моей стене.

Я очутилась дома. Очнулась с чашкой остывшего кофе в руках.
Свет запутался в паутине занавески.
или, как в колыбели, родился. Покачивается в гамаке. Цедится сквозь сито.
Свет пульсирует, свет зовет. И на зов раскрывается сердце ракушкой, голубым цветком.