Оные. Часть 3. Книжник

XIV век. Западная Европа. Скрипторий монастыря Святого Мартина.

         

    Три десятка монахов сидели, сгорбившись за своими столами, и усердно трудились. На столах было всё, что требовалось для работы: рожки с чернилами — чёрными, красными, золотыми, — тонкие перья, маленькие острые ножи, пемза для лощения пергамента и, конечно же, книги. На гребнях покатых столешниц стояли подставки, чтобы всегда держать переписываемые тома в открытом виде, а нужные строчки писцы отмечали особыми тонкими пластинами из серебра или бронзы. За окнами открывался умиротворяющий вид на внутренний двор обители, доносились манящие запахи из кухни, слышались ангельские голоса послушников из монастырского хора, но ничто не отвлекало монахов от богоугодного дела.

      Ещё утром монахи изнывали от жары, но к вечеру погода начала портиться: поднялся холодный ветер, а небо заволокло тучами. Солнце, как всегда, начало свой путь в ночь со стороны кладбища, в скриптории заметно потемнело, и библиотекарь двинулся вдоль рядов, начав раздавать свечи. Ростом он был высок, а весь его облик дышал скорбностью и суровостью. Необычайная худоба и бледность делали его похожим на упыря, которые по ночам вылезают из могил и пьют кровь зазевавшихся путников (как любили рассказывать невежественные крестьяне). В общем-то, библиотекарь, брат Агриппин, был неплохим человеком, но всё равно остальные монахи его сторонились и даже побаивались. В число тех, кто недолюбливал библиотекаря, входил и брат Иероним, а когда Агриппин остановился подле его стола и вставил свечу в углубление, то Иероним предусмотрительно потупился, чтобы не встречаться взглядом с его вечно влажными тоскливыми глазами.

      — Брат Иероним, я сегодня опять целый день за тобой наблюдал, — поправив капюшон, который он никогда не снимал, Агриппин сурово обратился к молодому переписчику. — И с каждым разом я всё меньше замечаю в тебе глубочайшую преданность и восторг от познания слова Божия. А ведь ты клялся аббату, что будешь старателен и усерден.

      — Простите, брат Агриппин, но видит Бог, я очень усерден, — Иероним невольно вздрогнул от его зловещего вида и взгляда. — Эта книга очень сложна для меня, поэтому я вынужден разбирать в ней каждое слово, чтобы ничего не напутать.

      — Если тебе нужна моя помощь, брат, то можешь всегда прийти в мою келью, — Агриппин положил руку на плечо монаха и незаметно провёл пальцем по шее. — Книга, что ты переписываешь, получена нашим монастырём из самого Рима всего на три месяца, после аббат обязался вернуть её, а себе оставить две точных копии. Ты хорошо понимаешь всю сложность и важность задачи?

      — Я понимаю, брат Агриппин, и поэтому немедленно с Божьей помощью продолжу работу, — Иероним наклонился к тончайшим листам из телячьей кожи и с подчёркнутым вниманием принялся выводить буквы.

      Чтобы не прерывать свою работу в светлое время суток, монахи, отправляемые в скрипторий, освобождались от утренних и дневных богослужений, а покидали его перед вечерней, когда солнце уже уходило за горизонт. Но учитывая важность того, что переписывал Иероним, ему разрешали задерживаться допоздна и выдавали лишние свечи. Больше всего Иероним любил это время, когда монахи вместе с Агриппином уходили на службу, а он мог бросить работу, чтобы спокойно взять с полки тот или иной том и жадно читать, пока аббат в полночь не пришлёт какого-нибудь послушника, который сопроводит его в келью. Он пришёл в этот монастырь прошлой осенью и слышал множество похвал его обширной библиотеки, поэтому неудивительно, что обладая живым умом и природной любознательностью, сам мечтал осмотреть все её сокровища. Брат Агриппин поначалу не жаловал молодого монаха, после же начал оказывать Иерониму излишние знаки внимания и недвусмысленные намёки, но сегодня до того обнаглел, что при всех погладил его шею.

      «Ещё раз полезет, и я уроню ему на ногу чернильницу — скажу, что рука дрогнула от волнения. Или брошу ему в суп коры крушины, чтобы гадил, как Дьявол. Или нарву крапивы и подложу ему в башмаки. Или…» — Иероним так замечтался, что не заметил, как догорела свеча, а в скриптории он остался один. Монахи всегда старались двигаться как можно тише, чтобы не мешать работе друг друга, но всё равно Иероним удивился, как он мог упустить этот момент? К тому же вернулось смутное беспокойство, преследующее его с самого утра, будто намечалось нечто важное и не очень приятное.

      Аккуратно передвинув бесценный труд Алана Лилльского, Иероним нашёл на столе брата Януария целую свечку и, запалив её о почти догоревший огарок своей, прошёл вглубь библиотеки, дабы найти малоизвестные сочинения Иидора Севильского, которого он читал две последние ночи. Вдруг Иероним услышал тихий шелест, идущий из книги — страницы начали сами собой переворачиваться, а библиотека наполнилась таким сиянием и жаром, будто бы туда заглянуло полуденное раскалённое солнце. Внезапно всё вокруг заискрилось каким-то очень ярким свечением, Иероним хотел закричать, убежать, но тело будто окаменело, и он так и застыл с книгой в руках.

      — Иероним, великую радость Я принёс в эту обитель, прославленную по обе стороны гор, — откуда-то сбоку к нему обратился некто тихим вкрадчивым голосом. — Сегодня Я утолю голод твоего разума, приведу тебя к истине.

      Дрожа от страха, Иероним обернулся и увидел, что за столом, небрежно перелистывая рукопись Вильгельма Оккамского, сидит Он… Со смесью ужаса и восхищения брат Иероним смотрел на того, чей образ увековечивали на фресках и скульптурных изображениях, с чьим именем Иероним засыпал и просыпался, на чьём учении держался весь монастырь и вся Церковь. Идеально-красивый молодой человек, высокий, крепкого телосложения, с длинными каштановыми волосами и короткой бородой, одетый в свободные одежды… Он был точно таким же, каким Иероним запомнил его в портале церкви Святой Анны: восседавшая на троне фигура, всем своим видом повествовавшая и о сладости Рая, и о наказаниях Ада, и о бренности бытия этого мира.

      — Святейшее Сердце, Господь мой, Иисус… — закрыв глаза, Иероним упал на колени, сложив руки в молитвенном жесте.

      — Я — Господь, но не имею ничего общего с этим оборванцем из Назарета, — человек в светлых одеждах поднялся и в мгновение ока оказался рядом с коленопреклонённым монахом. — Я всегда поражался, сколько же всяческих небылиц люди про него выдумали. Вот кто бы из вас поговорил с ним, то сразу бы понял, что это всего лишь неграмотный еврей, один из многих мессий, которого распяли за подстрекательство к государственному перевороту.

      — Господи, уста мои отверзи, и уста мои возвестят хвалу твою, — голос Иеронима сорвался на вопль и затерялся где-то под потолочной балкой.

      — Иероним, ты последний — самый бесполезный ребёнок в семье своего сумасбродного папаши, который отправил тебя в монастырь, дабы ты не претендовал на наследство, — на голову Иеронима легла ладонь, и он почувствовал, что душа запылала пламенем обновлённой веры. — Пойдем со Мной, здесь ты ничего не узнаешь о Боге. Будешь переписывать чуждое тебе мракобесие, пока не ослепнешь, и украдкой воровать чужие мысли из книг, пока тебя не поймают и не накажут. Я же открою для тебя все знания этого мира и поведу дальше, туда, где ты будешь верно служить Мне. Я научу тебя видеть, слышать и понимать всю суть вещей, наделю несметным богатством здравомыслия. Я сделаю тебя ковчегом Своей мудрости, крепостью познания, оплотом добродетели и святости.

      Иерониму казалось, что этот голос обволакивает его, проникает в сердце и душу, выворачивает наизнанку. Он стоял на коленях и молился, спрашивая себя, разве это не Господь Бог явился ему? Возможно ли, чтобы в этой святой обители свершилось беззаконие? Иероним шептал слова из Святого Писания и чувствовал, что необъяснимый мистический жар плавит его изнутри.

      — Ты будешь бессмертным, как и мой первый апостол, который ходит по миру вместе со мной не одну сотню лет, — человек в светлых одеждах кивнул, и на треноге, стоявшей в углу, вдруг вспыхнули разом все свечи, а из тени дальней арки вышел высокий человек в тёмном плаще, накинутым поверх коричневой рясы. — Ты, Иероним, сам напишешь великую Книгу, которая будет гимном воспламененной любви ко Мне — к Богу. Грядут тяжелые времена, Апокалипсис приближается: земля будет сожжена дотла, люди умрут, но те, избранные, которых Я укрою своей дланью, спасутся и будут жить в вечной благости и благодати.

      — Я не знаю, Господи, не знаю. Я всего лишь бедный монах, которого обучили грамоте в детстве. Дьявол искушает мужей лживыми обещаниями и сладострастными видениями… — по лицу Иеронима катились слёзы. — Спаси, Господи, и помилуй…

      — Ну, а Он что тебе предлагает? Спасение, милость и безграничные знания, — человек в тёмном плаще протянул руку растерянному, заплаканному монаху и помог ему встать. — Он хочет, чтобы ты стал вторым в череде избранников Божьих. Разве ты, Иероним, не хочешь увидеть следующие тысячелетия? Неужели тебе приятней сидеть до старости в этом скриптории: читать, переписывать, тратить драгоценные часы своей жизни и погибать в насильственном огне придуманной веры? Отбрось все сомнения и повторяй за мной слова великой клятвы. Поверь, впусти Его в душу, и ты будешь спасён, познаешь величие.

      — Иншуе-лароне! Посмотри мне в душу, Господи, и дай то, что ей нужно. Сердце моё бросаю к ногам Твоим, а жизнь свою отдаю за Тебя, — слова сами вырывались из горла Иеронима, он видел, как ему улыбается Бог, и чувствовал себя настоящим избранником. — Я пришёл и стою, жду Твоего отклика, Единый Бог, Владыко жизни и смерти. Вверяю Тебе свою плоть и свой дух, дай мне достигнуть Тобою вечного служения, лицом к лицу предстать перед Твоим могуществом и насладиться Твоей властью над миром. Иншуе-лароне! Иншуе-лароне! Иншуе-лароне!

      Все произошло очень быстро: первым огонь схватил хрупкий книжный пергамент, накинувшись на него, словно на вязанку сухих веток. Страницы вспыхивали с такой скоростью, будто бы всю свою недолгую жизнь ждали этого очистительного пламени. Живой, сильный огонь перекинулся на деревянные колонны и балки перекрытия, вырвался из скриптория в соседнее крыло, где располагались кельи братьев. Монахи спросонья беспорядочно метались, вспыхивая, как факелы, а огонь подхватывал их обугленные тела, подкидывал вверх, словно играя. Чьей-то злой воле было угодно, чтобы двери монастырских построек оказались надёжно заперты в эту проклятую ночь, а тех, кто пытался спастись через окна, неведомая сила отбрасывала обратно в яростные языки пламени. Люди спотыкались, падали, разбегались в разные стороны, вопя от ужаса, одновременно моля о спасении и проклиная небеса за тяжелую смерть. И вот, наконец, огонь добрался до крыши, церковный шпиль которой с ужасающим грохотом рухнул вниз, выбросив к небу снопы сияющих искр. Пожар в одночасье разметал великолепное, простоявшее два столетия здание в прах, оставив только обгоревший остов каменных стен, скорбное пепелище и острый запах гари. Мёртвые ещё три дня и три ночи лежали на земле под обломками, потому как жители окрестных деревень не решались подступиться и похоронить трупы, не сомневаясь в проявлении Божьей кары к алчному аббату и заносчивым монахам, которым книги были дороже всего.

      Верхом на гнедой кобыле Иероним покидал эти места, отныне считая для себя невозможным возвращение к прежней, теперь казавшейся ему такой пустой и убогой жизни. Он ехал по левую руку от своего заново обретённого мрачного Бога, восседавшего на прекрасном кауром жеребце. Иероним в последний раз обернулся и понял, что это ещё пахнущее дымом пепелище отныне будет для людей местом, навечно проклятым Богом.

***

Долина Даров Господа.

      Книжник стоял у входа в Зал Чистых Угодников и смотрел, как пятеро жрецов споласкивали жертвенные сосуды и после натирали до блеска, а трое других прохаживались между колоннами в молчаливой медитации. Бог насытился — четверо отступников понесли заслуженное наказание, а вот Воин до сих пор не вернулся… Однако Книжник не сомневался, что тот, не задавая лишних вопросов, исполнит всё в точности.

      Бросив на пол надоевшую за целый день полумаску, Книжник открыл неприметную дверь и оказался в лаборатории: металлические приборы и инструменты, стеклянные перегонные кубы, глиняные модели внутренних органов, статуэтки человека на разных стадиях своего развития (от эмбриона, до сгорбленного старца), на длинных полках вдоль стен в хаотичном порядке стояли маленькие и большие пузырьки, колбочки и горшочки с разноцветными пахучими смесями — невероятный гибрид мастерской средневекового алхимика и кабинета какого-то сумасшедшего учёного.

      — Воин не приходил? — Книжник остановился подле деревянного стола, на котором Целитель раскладывал одному ему известный пасьянс из лекарственных трав.

      — Нет, — ответил Целитель, не переставая сортировать травы, лишь на мгновение обратив к нему напряжённое, лоснящееся от пота лицо. — Ты бы тоже не слонялся без дела: скоро праздник Плодов, надо внимательнее составлять и перепроверять списки.

      — Я всего однажды ошибся: двадцать шесть лет назад! — воскликнул задетый за живое Книжник. — Да сколько же можно глумиться над единственным промахом?!

      Красный от злости, он вышел во двор и, обогнув западную стену Церкви, присел на балюстраду между двумя колоннами, поверхность которых была украшена цветочными узорами и письменами.

      — Так, посмотрим, — покопавшись в нагрудном кармане, Книжник достал несколько свитков и углубился в чтение. — Вильгельм и София, Пьетро и Стефания, Марк и Марьянка: всё идеально. Последние, правда, принадлежат к одному семейному клану, но родство очень дальнее. Нет, я не ошибся — приплод будет здоровым и сильным.

      Подставив лицо прохладному ветерку, Книжник задумался: его снова одолевало то самое неприятное, смутное беспокойство, которое он испытывал когда-то давно, вроде бы намечалось нечто ужасное и непонятное. И, будто по мановению свыше, напасть не замедлила появиться — из-за угла показался мрачный, насупленный Воин.

      — Нужно провести ещё один праздник Даров! — вплотную приблизившись к Книжнику, произнёс суровый апостол. — Наши границы недостаточно прочны, Ему нужны силы!

      — Как ты это себе представляешь? — пряча заветные свитки, недовольно поинтересовался Книжник. — Два раза в год? Как это им объяснить?

      — Подобные формальности меня волнуют меньше всего! Убеждать их — твоё дело. Мой долг — безопасность, — отрезал Воин, и Книжник поморщился, заметив у него на рукаве тёмные пятна. — К твоему сведению, Некромант согласен со мной!

      — А Целитель, наверное, будет, как и я, против, — не очень уверенно парировал Книжник, отходя подальше от Воина, от одежды которого шёл тяжелый запах крови и потрохов. — Надо спросить Лжеца.

      — На пустые разговоры нет времени, — отмахнулся Воин, потирая большим и указательным пальцем сломанный много веков назад кривой нос. — Я и так сегодня еле успел.

      — Оные?.. — зябко кутаясь в плащ, Книжник то ли констатировал факт, то ли задал вопрос. — И что на этот раз?

      — Как всегда. Тут без вариантов! — подтвердил Воин, впервые улыбнувшись, чуть ли не просияв. — Ты же понимаешь, что это не может до бесконечности продолжаться?

      — Понимаю, но что думает обо всём этом Лжец? — согласился Книжник и задумался, устремив взгляд на массивные стены хранилища слова Божия. — А Он… Он-то сам как считает?