Оные. Часть 5. Целитель

Вторая половина XIX века. Сянган, Серединное государство.



      Место, где принимал пациентов чёрный «ву», на первый взгляд мало чем отличалось от обыкновенной, захолустной чайной лавки, которые в этом городе встречались буквально на каждом шагу. Так по крайней мере показалось Джону Смоллвуду, рядовому подданному Британской короны, вот уже без малого шесть лет служившему в восточных колониях обширной империи.

      Пришлось изрядно помучиться, прежде чем он добрался до этого знаменитого в определенных кругах целителя, промышляющего странными и наверняка не совсем законными методами врачевания. Лавка Ван Бичана находилась в маленьком переулке в стороне от главной торговой площади, и ему долго пришлось расспрашивать суетливых прохожих, которые не особо охотно показывали дорогу, а некоторые вообще делали вид, что совершенно не понимают, что там лопочет этот долговязый рыжий лаовай.

      Город вокруг уже спал или только притворялся спящим: тонул в темноте, прикрывая обманчивым спокойствием и тишиной свои маленькие секреты и большие проблемы, коих в достатке хватало в каждом месте, где жили люди. Смоллвуд свернул в узкий проход между обшарпанными домами, которые при тусклом свете луны казались наполовину увязшими в тёмной уличной грязи. Однако всё это было сущим пустяком по сравнению с окружавшими его запахами: казалось, что ползущая по улицам вонь — живая, собравшая в себя целый букет «ароматов» плесени, рыбьей требухи и мочи — напоминала чудовищный гнилой фрукт.

      Лавка «ву» занимала часть первого этажа невзрачного четырёхэтажного дома по соседству с цирюльней и заляпанной жиром закусочной, где, согласно намалёванной на двери надписи, подавались «английские завтраки». На верхних этажах в освещённых окнах мелькали люди: горластые чумазые дети; женщины, колдовавшие над нехитрым ужином для семейства; измождённый старик с отрешенным, подслеповатым взглядом. Смоллвуда предупреждали, что тут надо держать ухо востро — место считалось неблагополучным даже по меркам аборигенов: в доме сдавались внаём крошечные комнатушки, в которых селились не только мирные деревенские постояльцы, но и самые настоящие отбросы общества.

      В очередной раз вдохнув отвратительный запах нищеты, Смоллвуд поморщился и прилип к грязным окнам лавчонки Ван Бичана: в тусклом пламени горевших внутри масляных ламп он разглядел огромные банки, заполненные чем-то странным и жутким, естественно, на его «утонченный» европейский взгляд. В нерешительности Смоллвуд остановился, раздумывая, а надо ли вообще заходить? Разве можно доверять человеку, который, наверняка не имея медицинского образования, скрывая невежество за ореолом тайны, врачует дикарей? А быть может, и вовсе калечит людей?

      Его размышления оборвал кашель: приступ на этот раз оказался особенно сильным, и Смоллвуда буквально согнуло пополам, разрывая легкие в клочья. Две китаянки, проходившие мимо, тут же испуганно шарахнулись в сторону и быстро-быстро засеменили прочь, позвякивая подвесками на заколках в своих замысловатых высоких прическах. Кое-как откашлявшись, он вынул из кармана платок, сплюнул скопившуюся слюну и похолодел, заметив красное пятно на белом батисте. Это придало англичанину смелости, и он шагнул к массивной, грубо размалёванной красной краской двери, над которой поблескивало восьмиугольное зеркало — как считали суеверные и недалёкие китайцы, надёжно защищавшее владельцев от сглаза.

      Даже в такой поздний час дверь оказалась незаперта, а хрипло дребезжащий дверной колокольчик известил хозяина о приходе гостей. Смоллвуд шагнул внутрь и оказался в небольшом помещении — достойным образчиком минимализма варварской Азии. От слегка коптивших масляных ламп было очень светло, воздух пах специями, травами и ещё почему-то горелой шерстью. Вдоль стен стояли несколько прямоугольных столов, на которых были разложены разных размеров глиняные миски, плошки и какие-то склянки, заполненные экзотическими мазями и порошками-присыпками; несколько маленьких гирек валялись возле весов, а вот мерные ложечки — деревянные и серебряные — напротив, аккуратно разложены в ряд. Смоллвуд присмотрелся: за ветвистыми рогами оленя он увидел банки с сушеными лягушками, колбы с заспиртованными ящерицами и змеями, зародышами каких-то животных — возможно, крыс или кошек — и даже мумифицированную лапу тигра.

      Однако самого знахаря нигде не было видно. Смоллвуд ещё раз обвел взглядом это мерзкое зрелище и тихонько выругался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и борясь с желанием уйти подобру-поздорову. Затем всё же собрался с духом и позвонил в медный звоночек на прилавке.

      «Куда же пропала эта проклятая жёлтая обезьяна? Мне рассказывали, что пройдоха Ван Бичан всегда здесь», — нервничая ещё больше, Смоллвуд рассердился и, окончательно отбросив страх и неловкость, шагнул к цветной, украшенной вышитыми журавлями занавеске, отделявшей переднюю торговую комнату от внутренних помещений. — Эй, здесь есть кто-нибудь? — нарочно громко позвал он и, приподняв цветную тряпку, заглянул внутрь.

      В задней комнате было гораздо темнее: горела всего одна лампа, отбрасывая вокруг себя тусклые отблески. Посредине комнаты стояла низкая кушетка, на которой лицом вниз лежала обнаженная молодая женщина, привязанная за руки и ноги к ножкам. Её черты Смоллвуд не разглядел за длинными волосами, спадавшими чёрным шелковым водопадом до самого пола, но зато его моментально прошиб холодный пот, когда он увидел, что тело от шеи до пяток было густо утыкано иголками, на концах которых дымились маленькие скрученные шарики, источавшие резкий травяной запах.

      Как истинный джентльмен, такого стерпеть Смоллвуд уж точно не мог. Конечно, он слышал, что в большинстве своём китайцы — отсталые дикари и плохо обращаются со своими женщинами, но пытать раскалёнными иглами! Это отвратительно, просто варварство — так нельзя над людьми издеваться! Не раздумывая, он бросился к страдалице, намереваясь выдернуть иглы и отвязать её, но внезапно раздался рассерженный крик.

      — Не походить — дьемоны ещё не покидать ей тело! — невысокий китаец возник перед ним как будто из-под земли и зашипел, ужасно коверкая даже простые английские слова.

      — Демоны?! — осторожно переспросил ошарашенный Смоллвуд, откровенно таращась на знаменитого чёрного «ву», который мало чем отличался от обычных китайцев. В широких полотняных штанах, подвязанных простой веревкой на поясе, в некогда белой рубашке, которая теперь пестрила грязными разводами и жирными пятнами; с обритой спереди головой, напоминавшей перезрелую грушу, с чёрными с проседью волосами, собранными в большой пучок на макушке, этот Ван Бичан больше походил на неграмотного торговца рыбой, чем на врача.

      — Дьемоны, — подтвердил китаец, в свою очередь оценивающим взглядом ощупывая очередного клиента. — Они есть в каждом из нас. Ну, кроме моньахов и нашего великого импьератора. Твоих дьемонов я уже вижу: они гнилый и заставляют тебя харкать кровь. Раз пришёл, то пойдём, я тебя смотреть. Сколько сможешь платить?

***



      Долго и внимательно осматривал Ван Бичан англичанина: ощупывал, обнюхивал, прикладывал ухо к груди, слушая биение сердца, а после вынес строгий вердикт.

      — Всё пльохо — ци неправильно течёть в тебе, — заявил он оторопевшему от таких манипуляций Смоллвуду и задумался: с одной стороны, он недолюбливал этих уродливых и тупых чужеземцев и не хотел их лечить, но, с другой, у лаовай наверняка были деньги. — Я могу помогать тебе. Есть лекарство! — наконец объявил он, решив, что звонкая монета гораздо лучше принципов.

      Ван Бичан подошёл к одному из столов и, осторожно открыв потемневшую, отполированную временем шкатулку, поманил к себе вконец растерянного Смоллвуда. Зрелище под крышкой было на редкость омерзительное, от такого туповатые лаовай обычно морщились и брезгливо отворачивали носы: внутри, среди трухи из рисовых отрубей, копошились чёрные блестящие жучки. Вот и этот не стал исключением: Смоллвуд скривился, когда Ван Бичан запустил в шкатулку руку и зачерпнул полную пригоршню насекомых, которые, проворно уворачиваясь, кинулись в рассыпную, пытаясь выскользнуть из-под пальцев.

      — Жьук-знахаль, — деловито пояснил Ван Бичан глупому пациенту. — Вытягивать всю хволь из тебя. Принимать с восходом солнца: в первый день проглотить одного, на второй — двух, к полнолунию — двадцать восемь… — терпеливо давал наставления «ву». — Много не дать: посадить этих в большой коробка, а они сами плодиться будут. Только не забывать их кормить отрубями. Самое главное — не раскусывать, жук живой внутрь попадать должен, чтобы лечить тебя хорошо.

      — Правильно ли я расслышал, что нужно съесть живого жука? — со скепсисом и отвращением уточнил Смоллвуд, поспешно натягивая штаны и накидывая сюртук.

      Всё больше раздражаясь от такой глупости, Ван Бичан, покачал головой и возмущённо застрекотал, цокая языком и щеря жёлтые зубы:

      — Я сказать тебе, что внутри есть гнилой дьемон! Просто так не выгнать, а жучки его начать высасывать, — словно несмышлёного ребёнка, «ву» поучал Смоллвуда. — Ты можешь выздороветь, если ум хватить следовать моим правилам. По утрам жуки, по вечерам соляные ванны. Солью много дышать надо!

***



      Услуги Ван Бичана пользовались бешеной популярностью, среди своих он слыл человеком, способным снимать боль, прогонять хворь и изгонять демонов, но внутри самого «ву» тоже засел жуткий демон, причиняя невыносимые страдания и постоянно требуя пищи.

      Проводив неуклюжего лаовай, Ван Бичан вернулся к утыканной иглами девушке и освободил её, получил десять монет и договорился о следующем сеансе. Денег на сегодня «ву» заработал достаточно, однако прошли те времена, когда они его радовали. Каждый раз просыпаясь и чувствуя боль в правом подреберье, которая неумолимо переползала в область спины, он понимал, что прошёл ещё одну ступеньку, опускаясь ещё ниже и глубже, в буквальном смысле теряя саму жизнь. Ван Бичан знал, что неизлечим, и что не только в Поднебесной, а во всем мире вряд ли найдется целитель, способный убить этого демона, убрать опухоль, которая последние полгода практически пожирала его изнутри.

      До того как болезнь окончательно прикует Ван Бичана к кровати, а его тело превратится в бесформенный студень боли, страданий и гноя, он решил максимально выбивать хорошее из плохого. Несмотря на собственное стремительно ухудшающееся самочувствие, тошноту по утрам, рвоту, чёрный «ву» продолжал принимать страждущих, жалел их, ненавидел… завидовал. Ведь в большинстве своём эти люди будут жить, с его помощью украв у смерти лишнее время, тогда как он сам обречён, и с этим уже ничего не поделать.

      Итак, сегодня денег у «ву» было достаточно, чтобы хоть ненадолго приструнить демона, поэтому наспех выпроводив ослабленную, но довольную девушку, он пересчитал полученные монеты. Одну монетку «ву» вложил в пасть небольшой бронзовой лягушки — покормить счастье, а остальные ссыпал в засаленный шелковый кошелёк и, надев стоптанные уличные сапоги и потрёпанную куртку, вышел из дома.

      Вся ночная жизнь бурно развивающегося в последние годы города сосредоточилась именно здесь — в его нижней части, около пристани и складов, в лавках, тавернах, борделях. «Самая спокойная курильня! Опиум чистый и стоит недорого», «Лучший персидский опиум и красивые девушки» — но эти вывески уже давно не интересовали «ву». Каждый китаец знает, что чем громче реклама, тем дрянней товар. А все эти крикливые слова рассчитаны преимущественно на местных глупцов и лаовай.

      Пройдя лабиринтом переулков и подворотен, Ван Бичан остановился у неприметной двери, тихо постучал условным стуком и в ожидании замер. Внутри послышались неторопливые шаги и шумное сопение, а потом маленькое смотровое окошко с тихим скрипом открылось. Ван Бичан быстро произнёс фразу-пароль, и пожилой кореец тут же впустил его внутрь. «Ву» показал кошелёк и, церемонно поклонившись, важно обратился к работнику:

      — Уважаемый Чин Ци, сегодня мне отдельную комнату и самую лучшую трубку. — При одной мысли о тягучем шарике с привкусом табака (как известно, на дне трубки всегда остаются крошки) рот Ван Бичана непроизвольно наполнился горькой слюной.

      — Господин желает, чтобы его опять обслуживал Го Цзы? — уточнил кореец, семеня по длинному коридору за сосредоточенным «ву».

      — Да, пусть придет, — после секундного раздумья согласился Ван Бичан.

      Курильня «Лунный цветок» целиком умещалась в подвальчике на глубине тридцати футов. Половина завсегдатаев, как всегда, беспробудно спала, улыбаясь в наркотическом экстазе, остальные лежали в общей комнате на боку или спине и пыхтели трубками, блаженно прикрывая глаза, как будто переживали самый счастливый миг в своей жизни. Впрочем, большинство из них уже стали рабами скверной привычки, прикованными невидимой цепью к хозяевам-владельцам подобных притонов.

      В небольшой комнате, украшенной свитками с цветами и иероглифами, чадила всего одна лампа. Ван Бичан удобно устроился на кушетке, застеленной дырявой циновкой, подле которой стоял низкий столик с курительными принадлежностями. Тихий и услужливый Го Цзы появился через несколько минут, низко поклонился и деловито занялся приготовлениями.

      В обязанности молодого китайца входила помощь клиентам: он разогревал трубки, поджигал ароматические палочки и следил, чтобы никто не отошёл в мир иной, уснув навсегда в «Лунном цветке». Вот и сейчас Го Цзы привычно подошел к кушетке, с поклоном опустился рядом с ней на колени, поставил на столик медную, украшенную эмалью коробочку, открыл её и подцепил иглой маленький бурый шарик. Держа его на игле, Го Цзы осторожно, чтобы тот не загорелся, сначала подогрел над лампой, а затем быстро растер шарик в замысловатой чашке в форме краба, расположенной на конце стеклянной трубки, которую с подчёркнутой осторожностью передал Ван Бичану. Тот, завороженно следивший за выверенными движениями юноши, подвинулся ближе, принял трубку и, откинувшись на подушку так, чтобы чаша была над фитилем лампы, глубоко затянулся, слушая шипение разогретой опийной смеси. Го Цзы уселся рядом на пятки, сложил руки на коленях, внимательно следя за клиентом и терпеливо ожидая, когда того накроет первая волна сладкого небытия.

      Уже после пятой затяжки Ван Бичану казалось, что сотни крошечных медных иголок пронзают руки и ноги, проникают в живот, облегчая боль и нейтрализуя злобного демона. В такие моменты «ву» представлял, что слышит, как чёрный комок внутри блаженно урчит, погружаясь вместе с ним в затейливые опиумные грёзы.

      Внезапный грохот вырвал Ван Бичана из состояния полудрёмы. Воздух вокруг дрожал и стонал совсем не от отравляющих мозг опиумных паров — казалось, это сама земля вспучивалась и содрогалась. Сначала послышался глухой рокот, похожий на далёкий раскат грома, потом с потолка посыпалась пыль, закопченные стены начали лопаться, осыпая всё вокруг хлопьями штукатурки. Ван Бичан поднял голову, он готов был поклясться, что здание плавно покачивается. Го Цзы лежал на боку, поджав под себя ноги, а его приятное лицо приобрело какой-то странный зеленоватый оттенок.

      Не желая расставаться с растекающимся во венам удовольствием, Ван Бичан машинально сделал очередную затяжку и представил, что это его давно покойная мать, Ниу-Нуо, укачивает его на руках. Он прикрыл глаза, но чудовищный грохот снова вырвал «ву» из опиумных объятий: из комнат наверху слышались истошные вопли, стук падающих костей для маджонга, гремели, сталкиваясь, медные плевательницы, и что-то вдребезги разбивалось.

      Окончательно приходя в себя, Ван Бичан заморгал и потер распухшие красные глаза. Перед ним стоял некто в красном халате, расшитом золотыми драконами. Широкое выбеленное лицо казалось непроницаемым, раскосые глаза прикрыты, словно в глубокой задумчивости. Ван Бичан попытался привстать, но тут же рухнул обратно. Тонкие губы незнакомца растянулись в улыбке, и он заговорил. Чёрный «ву» никогда не слышал такого наречия: речь была то плавной, то резкой, а слова сливались с окружающим хаосом, будили в нём движения и далёкие, едва различимые голоса.

      — Ван Бичан, великую радость Я принёс тебе. Сегодня ты вкусишь плоды Моей милости. Ты избранный, но должен сделать непростой выбор!

      Глупое сердце тяжело трепыхалось в груди. Дыхание Ван Бичана сделалось слишком громким, кровь стучала в ушах, заглушая внешние звуки — крики, удары, звон разбитой посуды.

      — Кто ты? Что тебе нужно? — Ван Бичан старался не показывать страха, которому на помощь пришла невыносимая боль в правом боку.

      — Кто Я? Тебе решать: будешь ли ты спасен сейчас, чёрный «ву», либо умрешь. Мои верные апостолы как раз добивают последних в этом вонючем притоне и скоро спустятся к нам, — незнакомец схватил Ван Бичана за подбородок и резко вздернул голову вверх. В растерянных тёмных глазах он видел многое: и добросовестного студента Императорской медицинской академии, и счастливого отца трёх маленьких сыновей, и убитого горем вдовца, в одночасье потерявшего всю семью в перевёрнутой лодке; и безнадёжно больного, который пытался найти то самое средство, что навсегда выгонит злобного демона; и талантливого лекаря, своего рода новатора и ещё… дурака. Наивного в своём отчаянии дурака.

      — Я могу навсегда прекратить твои боли, уничтожить опухоль, изгнать чудовище, что изводит тебя. Я — твой новый Бог, тебе нужно только поклясться мне в верности и пойти вместе со мной. Выбирай, Ван Бичан, болезнь уже вгрызлась чересчур глубоко, и ты сам это знаешь. Я говорю — времени осталось даже меньше, чем ты сам себе отмеряешь.

      — Откуда ты знаешь, что я болен? — пролепетал заплетающимся языком Ван Бичан, поражаясь, как этот незнакомец с приплюснутым носом узнал о его тщательно скрываемой тайне. Всё это походило на какую-то странную игру, в которую против воли вовлекли Ван Бичана, совершенно позабыв рассказать правила.

      — Мне ведомы все тайны на свете: Я знаю, как ты дрожишь по ночам, пытаясь найти удобное положение; как тебе ненавистна сама мысль о том, что скоро ты настолько ослабнешь, что будешь вынужден просить помощи, — незнакомец положил руку на грудь Ван Бичана, и тот почувствовал острое жжение в области сердца. — Отважься на прыжок в бесконечность, иди за Мной, и твоей наградой станет вечная жизнь и возможность служить Мне, совершенствуя собственное мастерство. Впусти Меня и забудь о кошмаре.

      Жуткая боль скрутила внутренности чёрного «ву», казалось, что вот-вот вся утроба вывалится наружу, оставляя за собой пахнущий мокрым железом кровавый след. В мозгу проносились беспорядочные видения: чья-то разорванная одежда, сложенные в молитвенном жесте тонкие руки, дымящееся поле битвы, голые тела, зовущие, влекущие за собой…

      Наконец длинным лихорадочным спазмом пришло освобождение, и в этом было что-то болезненное и одновременно правильное, успокоительное, как очищение гнойной раны. Боль прошла, а незнакомец показался Ван Бичану настолько прекрасным, что со слезами на глазах он с улыбкой любовался этим чистым лицом, этим неподвижным, странным взглядом. Тело Ван Бичана мгновенно превратилось в живую раскалённую печь, где горела каждая частичка, выбрасывая при малейшем движении фонтан призрачных искр. И вот, повинуясь, какому-то сверхъестественному порыву, чёрный «ву» упал на колени и произнёс ужасные по своей силе слова, которые, казалось, знал всегда, потому что они давно приходили во снах, просто их сокровенный смысл он понял только сейчас.

      — Иншуе-лароне! Посмотри мне в душу, Господи, и дай то, что ей нужно. Сердце моё бросаю к ногам Твоим, а жизнь свою отдаю за Тебя. — Ослепительно белый свет разливался по комнате, и Ван Бичан совершенно не замечал, как под ноги с лестницы стекали ручейки алой крови, а рядом с ним возникли две высокие фигуры в длинных чёрных плащах. — Я пришёл и стою, жду Твоего отклика, Единый Бог, Владыко жизни и смерти. Вверяю Тебе свою плоть и свой дух, дай мне достигнуть Тобою вечного служения, лицом к лицу предстать перед Твоим могуществом и насладиться Твоей властью над миром. Иншуе-лароне! Иншуе-лароне! Иншуе-лароне!

***



      Быстроходный клипер Ост-индийской компании с грузом опиума из Бенгалии зашёл в порт ещё позавчера. После разгрузки «Морская ведьма» встала на рейд в гавани недалеко от причала, чтобы пополнить запасы и принять на борт ящики с ценным китайский чаем, шелком, фарфором и прочими товарами, пользующимися спросом в родной Англии. Истосковавшийся по твёрдой земле экипаж наконец был отпущен на берег покутить перед дальним походом: вдоволь напиться рисовой водки и потискать узкоглазых красоток. Убаюкивающая тишина вокруг неумолимо клонила в сон двух оставшихся на вахте матросов, которые, чтобы окончательно не уснуть и не попасть в корабельный карцер на хлеб и на воду, уселись за столом возле рубки бросать кости.

      — Выпьем, выпьем ром... Лю-лю! Ром-лю-ли, ай, ром-лю-лю! — горланил Джо-богохульник, прикладываясь к предусмотрительно сворованной бутылке рома, но второй матрос — рослый, широкоплечий детина по прозвищу «Ржавый валлиец» — веселья не разделял; он проигрывал, поэтому лишь хищно скалился, обнажая расшатанные цингой жёлтые зубы.

      — Ну что, Ян Бейл, хвост Сатаны тебе в рыло, опять всё просрал! Жизнь твоя хуже кривой божьей задницы. Гони-ка сюда пять монет! — сыто рыгнув, Джо-богохульник снова бросил кости на стол.

      — Да чтоб тебя протащили под килем! — огрызнулся Ржавый валлиец, неохотно расставаясь с деньгами.

      Вскоре настало время бить склянки, и Джо-богохульник, слегка покачиваясь и привычно широко расставляя ноги, подошёл к песочным часам, перевернул их и ударил в колокол за иллюминатором, отмеряя очередные четыре часа.

      — Первый час пошёл. Вроде всё, как у бога в мошне, а на душе как-то паскудно. Пойду-ка по ветру и заодно погляжу, чё там да как…

      — Да гори ты в Аду, дохлой черепахи отродье! — рыкнул валлиец, для которого это был всего второе плавание, но он уже успел нахвататься всяческих морских суеверий. — Накличешь нечистого к ночи... Да хоть бы тебя капитан «кошечкой» приласкал!

      Выйдя на палубу, Джо-богохульник добрался до перил на корме, развязал пояс и приготовился облегчиться. Полный штиль, ни малейшего дуновения ветерка, тишина, и только внизу море лениво било в борта, слегка покачивая клипер. Почему-то это ужасно действовало на нервы — немалый опыт бывалого морского волка благим матом орал, что ой как неспроста такое затишье…

      Ржавый валлиец тоже вышел наружу, поднял голову, поискал по привычке глазами Южный Крест и оцепенел: и без того яркая луна выглядела сейчас просто сказочно — чуть прикрытая дымкой легких облаков, она источала такой свет, что вокруг неё горел ослепительный нимб, а с земли ей вторили, словно отражение, десятки огней на кончиках мачт и шпилях зданий.

      «Дьявол раздери мою печень! Никак огни святого Эльма!» — валлиец перекрестился, сплюнул через плечо и опустил глаза. Внезапно дунувший ветерок, погнав рябь по воде, вспугнул дремавшую на волнах стаю чаек, которая, всполошившись, поднялась в воздух и, шумно перекликаясь, полетела в сторону города. Он кинулся в рубку к барометру: так и есть — давление катастрофически падало.

      Буря надвигалась стремительно: через несколько минут ветер уже сбивал с ног, стеной пошёл дождь, а над гладью открытой воды закручивалась ужасающая по размерам грозовая воронка, пронизываемая разрядами молний с огромным глазом в центре. Тайфун в открытом море молниеносно набирал силу — как будто свирепый бог океана, внезапно рассердившись, готовился обрушить свой гнев и на двух пьяных матросов, ослушавшихся своего капитана, и на весь клипер в целом, кое-когда промышлявшим контрабандным товаром.

      Увы, слишком поздно было сигналить... Джо-богохульник видел, как бились и разбивались о причал пришвартованные у берега мелкие рыбацкие судёнышки и шлюпки с их клипера, как метались матросы, пытавшиеся добраться до своих кораблей, чтобы увести их в безопасное место. Валлиец все ещё пытался зажечь фонарь на носу, но Джо-богохульник понимал, что всё это напрасно — он отчетливо увидел, как в паре миль от берега поднялась гигантская волна и неумолимо надвигалась на них.

      — Пресвятая потаскуха Мария! — только и успел проговорить Джо, как шквал соленой воды обрушился на клипер, утаскивая его тело в морские глубины, а душу бросая к подножию трона Всевышнего, который уже заждался этого богохульника, чтобы поквитаться с ним за все оскорбления в адрес семьи.

      В одно мгновение разъярённая стихия добралась до гавани, словно управляемая чьей-то злой волей, собрала в горсть суда и судёнышки, беспорядочно мечущихся людей, не успевших укрыться птиц и в гневе растерла их о прибрежные здания, перемалывая и кроша всё: куски плоти, обрывки тканей, дерево… Потом, внезапно ослабнув, отступила и ушла обратно в море, а через мгновение снова вернулась, сметая всё на своём пути, яростно продвигалась вперёд, не оставляя после себя ничего живого.

      Чуть поодаль за этим буйством — неподвижные, как античные статуи, словно укрытые от стихии незримым плащом — наблюдали два зрителя: суровый Бог и его новообращённый апостол...


Примечания:
[1] Лаовай — пренебрежительное название иностранца, чаще европейской внешности, который не понимает или плохо понимает по-китайски, с трудом ориентируется в обычаях и порядках повседневной жизни Китая.