Где-то гремит война

Это документальная повесть о женщинах-трактористках Нового Дубового. В годы войны девушки и молодые женщины, закончив зимой курсы механизаторского всеобуча, проводив любимых и мужей на фронт, сели на оставленные ими тракторы и вывели их в поле. Тысячи гектаров полей перешли теперь в заботливые женские руки. Суровая правда и никуда от неё не денешься. Труд земледельца нелёгок. Женский труд вдвойне.
Труженицы тыла, сделав свой выбор, от занятой позиции уже не отступали. На наших глазах произошло нравственное рождение людей, личностный сдвиг. Этот мощный импульс проложил новый фарватер в жизни русской деревни.
На крыльце у Нинки Чернышовой Бориска. Прижмёт паренёк к себе девчонку, а у той голова, как от дурмана, кружится. Слушает она Борискино сердечко и от этого ей и трудно, и легко. Кажется девчонке, что обычные слова Бориска произносит особенно, трогательно:
— Слышь, Нинка, я потому к тебе на крыльцо заявился, что надоело прятаться от людей  то в роще, то в риге. Да и тётя Мотя меня смущает.
Еще плотнее прижимаются Нинка и Бориска друг к дружке.
— Ты уж, Боря, на маму не обижайся. Это только с виду она строгая, сердитая, а вообще-то добрая.
Некоторое время оба помолчали. Чего уж там, понятно, что на крылечке лучше.
Нинка вдруг отшатнулась и прошептала в испуге:
— Ой, Борька, мама моя…
А Матрёна Чернышова уже рядом. Как она подкралась? Дверь не скрипнула, не взвизгнула, точно с дерева спустилась Мотя.
— Ты опять здесь?! Я тебя, негодника, отучу по чужим крыльцам отираться! И с тебя, девка, три шкуры спущу.
Борис, увидев у Матрёны чересседельник, дёрнулся. Чего доброго чересседельников-то огреет вдоль спинца! Под быстрый Нинкин шёпот: «Беги, Боря, беги», перемахнул Бориска через перила — да на дорогу. А дорога вела к выгону. Парень бежал и ломал колючий кустарник. Путался в нём, цеплялся брюками и рубашкой за ветки и всяческит поносил Матрёну.
— Вообще-то она добрая у нас, это только с виду сердитая, — повторял он Нинкины слова. — И отчего у неё  такая бедовая мать? Прямо как у Мурзиных собака. Маленькая, а никому покоя не даёт. Норовит всякого прохожего облаять, а то и за штанину схватить.
Немного успокоившись, Борис поплёлся домой. Мысли у парня были гневные. Старайся, Мотя, не старайся, а мы с Нинкой всё равно будем вместе».
Борис посмотрел назад. Луна постелила по выгону светлую дорожку. Вела она прямо к дома Чернышовой.
***
Тем временем у Чернышовых между матерью и дочерью разговор на повышенных тонах. Мыть ещё не остыла. Она была не то что злая, а просто в ярости. Пришла домой с надеждой увидеть дочку виноватой. Куда уж там! Смех разбирает Нину. Знает, что мать этого не простит, но сдержаться не может, прыскает в кулак. А мать словно пчела ужалила, вспыхнула вся, кричит:
— Распустилась, совсем стыд потеряла, негодница.
— А чего стыдного? Ну, постояли немного. Бориска про работу рассказывал. Ничего плохого. Послушать интересно.
Нинке лучше бы помолчать.
— Втрескалась, девка! В кого влопалась, дура! Лодырь он, этот Борис. Запрещаю водиться с ним и точка.
Наступила пауза. Матрёна стояла перед дочерью, подыскивая весомые, грубоватые слова, чтобы сразу поставить на место непутёвую девчонку. Да где словцо-то правильное взять? Матрёна, поводив головой, пошла в спальню. Завтра рано вставать.
— И ты, девка, ложись спать, — пробурчала она. — Завтра на утреннюю дойку рано вставать.
К Матрёне Чернышовой назначили помощником на трактор Бориса Ворфоломеева. По малолетству на фронт его пока не брали.
Фронт бухал орудиями где-то под Верейкой. Мотя, заливая воду в радиатор, тоскливо замирала, прислушиваясь к отдалённому гулу войны. Где-то там воевал и её Николай.
В обязанности прицепщика Бориски входило устроившись на железном сиденье плуга рулевым колесом регулировать лемеха на глубину. В селе острословы называли парнишку плугочистом. Не обижался, Помогал Матрёне обслуживать трактор. Подтягивал гайки, менял лемеха, шестерни, смазывал солидолом подшипники. Когда трактор останавливался, брал рукоятку, но делал это редко, и заводил мотор.  Трактор заводился туго. Всему виной было плохое горючее и парень, отчаявшись, опускал руки:
— Может, зря мы это самое, пашем, а тётя Мотя?
Матрёна всё терпела, но однажды, намучившись с тугим мотором, больно ударилась локтем о стальную ручку, в сердцах сказала:
— Слезай с плуга, помощник! И уходи отсюда.
Но Бориска не ушёл. Он поспешно ковылял за трактором и бормотал:
— Тю, совсем ошалела баба.
Он шёл с виду серьёзный, озабоченный.
***
С чёрного утреннего неба на землю смотрят крупные звёзды. Избы неприступно темны. Рассвет ещё далеко. Село Новое Дубовое спит. Спать бы и спать. Не могла же Нинка Чернышова валяться в постели, когда мама уже при свете керосиновой лампы-семилинейки хлопотала возле печи. Надо по дому управлять до работы. Матрёне — на трактор, ей, Нинке, с подружкой Раей, переселенке из Крещенки, предстояло собирать печную золу в мешки. Пропустить бы мимо надвигающийся день. Благодать!
Вот уже бригадир Анна Березнева мотается от избы к избе, кричит под окнами:
— Кончай, бабоньки, почевать!
Сейчас она поднимает руку и постучит в их, Чернышовых, окно. Это так просто, постучать.
Постучать сейчас в тёмное окно, значит позвать голодных женщин на подвиг, потребовать не оставаться в стороне. В войну всем тяжело. Те, кто сидит в окопах, должны кушать. Есть хотят и рабочие, чья смена у станков по одиннадцать—двенадцать часов в сутки.  Всех их никто не накормит, кроме женщин из тыловой деревни. Вот и бежит сейчас по сельской улице Анна Березнева, подымает женщин. Стучи, бригадир. Так надо, ибо иного выхода нет. И она постучала:
— Мотя, Нина, на работу собирайтесь!
Постучала и кинулась к следующей избе:
— На работу!
К следующей :
— На работу! На работу!
Забрезжил натужный рассвет. Женщины, управившись по хозяйству, наконец потянулись одна за одной. Кто-то в платках, замотанных по самые глаза, в рваных безрукавках, с мужского плеча в пиджаках. Подвижницы с покорно усталыми лицами. День начался как всегда.
— Все собрались? — бригадир механизаторов Маша Кортунова — девка в мальчишеском картузе — обвела трактористок взглядом.
— Все, — ответила Матрёна за всех. — Все четверо здесь.
Дни были для трактористок страдными. Ни одной свободной минутки. Чего там, в речке некогда освежиться. А парило каждый день. Духота начиналась с утра. К жаре стали привыкать.
Матрёна Чернышова за эти дни осунулась. Во всегдашнем своём поношенном, какого-то неопределённого цвета пиджаке из кабины трактора почти не вылезала. Сейчас она думала о происшествии, случившемся накануне. Когда Маша Кортунова распорядилась поставить её, Мотин, трактор на техуход, председатель завёлся с полоборота:
— А кто мне будет почву к севу готовить? Трактор в борозду!
— А как же график, Михаил Иванович?
— Иди ты со своим графиком…
Маша нервно мяла картуз в руках. Не такова девушка, чтобы из-за техухода ссориться с председателем колхоза. От подчинённых он требовал соблюдения субординации. Его слово — приказ, закон. Когда он вышел из избушки трактористов, Кортунова тут же подошла с Матрёне, произнесла:
— Председатель наши нужды понимает, Матрёна Фёдоровна, но обстоятельства…
— Понимаю, хотя график разработан и утверждён, техуход прид1тся отложить, — Чернышова кивнула. В её ушах всё еще стояли слова Михаила Ивановича:
— Положение с полевыми работами горячее, она аналогично сражению, можно сказать, а вы ухитряетесь эту напряжённую пору техобслуживание тракторов проводить. Непорядок.
Матрёна успокоила бригадира:
— Маша, я сейчас только свечи протру и сразу в борозду.
***
Чернышовой хорошо запомнился тот день. К маленькой избушке трактористов, одинооко маячившей среди поля у речки, подъехала конная упряжка. Широкая и грузная фигура слезла с дрожек. Матрёна узнала Бородулина, начальника районного управления сельского хозяйства. Он привязал лошадь к изгороди и зашагал к домику.
Здесь его уже ждали. Председатель колхоза Михаил Иванович Золотарёв собрал женщин и объявил, что с новодубовчанками хотел бы встретиться Бородулин и провести важный разговор. До войны мужики привечали эту избушку. Всякий раз, нагибаясь в дверях и стукаясь головой о косяк, весело отпускали ьеззлобные колкости. Войдя, садилиь на лавку, курили самосад и отдыхали после обеда. Теперь трактористы на фронте. Избушка напоминала людям о временах былых.
Бородулин нашёл на маленьком обеденном столике алюминиевую кружку, налил теплого сладкого чая и жадно выпил. Загорячился:
— Мы должны обсудить с вами проблему государственной важности. Женщины всегда славили Отчизну и будут славить.
Бородулин запнулся, обвёл взглядом женщин, словно искал в них поддержку. Уставился на Матрёну. Она, перехватив взгляд, кивнула и Бородулин, приободрившись, заговорил о женщинах, труженицах Воронежской области, в которую входило и Новое Дубовое. Он повёл рассказ о женщинах-трактористках. О тех, кто заменил мужчин, ушедших на фронт. Закончив краткосрочные курсы всеобуча, получили технику и весну встретили в поле. Теперь в Хлевенской МТС таких бригад более тридцати. Теперь женщины, как и мужчины довоенной поры, управляют тракторами, тысячи гектаров полей держат их заботливые руки. Такое обширное женское поле.
— Чтобы обрабатывать военные поля, мы выбрали единственно правильное решение, — твёрдо произнёс Бородулин. — В вашем колхозе создали бригаду из четырёх человек. А чтобы тракторы работали безупречно, МТСовский механик обучит женщин. Спрашивать будем строго, по самому большому счёту. Женщины должны работать так же, как и мужчины. И даже лучше.
Бородулинская бричка уже пропала из виду, а Матрёна Чернышова задумчиво смотрела на дорогу. Безлюдье на тракторном стане — не то, что в разгар дня на току. Там шумят машины, слышится ржанье лошадей, мелькают цветные платки загорелых девчат, а от запаха зрелой пшеницы приятно щемит в носу.
Любила Матрёна страдную пору. Считала, что там она, как никогда, была нужна людям. А люди, как никогда, были нужны ей. В работе забывала про домашнее хозяйство. Да и обо всём на свете тоже забывала. Сейчас она думала о том, как наденет мужскую куртку, брюки и заберётся на трактор. Запахи керосина будут ощущаться повсюду. И в кабине трактора, и здесь, в избушке на полевом стане. А в комбинезоне она будет приносить эти запахи домой. С этого дня кругозор Матрёны расширился. Понимала: она нужна Родине также, как и Родина нужна ей.
***
От дома Чернышовых до фермы рукой подать. Поднимаешься на пригорок, пройдёшь мимо рощи, обогнёшь машинно-тракторный двор и вот она ферма. Нина Чернышова и беженка из Крещенки Рая Семынина расстояние преодолели минут за пять.
Ферма — это несколько приземистых белых зданий. Между ними загоны для прогулки скота. Девочки пока одни на ферме. Они уже переоделись, забрали под платки волосы и тут только начали подходить доярки. Женщины торопливо облачились в халаты. У них дело — главнее всего.
В половине шестого уже вовсю идёт дойка. Нина и Рая спешат. За каждой закреплено по два десятка коров и надо уложиться вовремя. А в промежутке между утренней и полдневной дойкой девочкам еще нужно обежать село. Бригадир Анна Березнева дала им наряд собирать печную золу на удобрения.
Коровы Нины и Раи стояли впритык. Девочки доят и переговариваются.
— Наши руки улучшают породу, — гордо тряхнув головой, проговорила Рая. — Корова, она чувствует заботу, привыкает к одним рукам
— Согласна, — Нина поддержала подружку. — Вот позавчера я подменяла заболевшую тётю Тоню. Белянка почувствовала, что её доит другая доярка и молока почти наполовину урезала.
— Я говорю тебе, это у них не заржавеет, — усмехнулась Рая и перевела взгляд на бригадира Татьяну Рыжкову, которая с того конца коровника шла к ним.
— Девчата, — Татьяна склонилась над Ниной. — Я пришла напомнить, чтобы не забыли выгнать нужных коров на прогулку да присмотрели за ними.
Обе девочки разом кивнули. Нина без пояснений знала, о чём речь. Её мама, в довоенное время передовая доярка, говорила, что прогулка — это один из элементов борьбы с яловостью. От доярки многое зависит. Не уследит она, проморгает, упустит время и останется корова без телёнка, не будет и молока. На новодубовской ферме стельность коров высокая. Яловых почти нет. Вот они, несмотря на военные трудности, молоко дают. Что летом, что зимой.
Война войной, а распорядок дня соблюдается. Бригадир завела лицевой счёт на каждую доярку и вывесила его на видном месте. Тут надой и за день, и месячные показатели. Разноцветными карандашами Рыжкова подчёркивает плюсы и минусы. Делает это Татьяна, как она говорит, чтобы все подтянулись. Так рождается истина.
— Всюду требуется молоко, — напоминает Рыжкова на коротких «летучках», которые она проводит после каждой вечерней дойки. — Очень много надо молока людям. И в деревне, и в городах. Молоко требуется и солдатам в окопах, и рабочим у станков, и детям, престарелые  дедушки и бабушки  тоже в нём нуждаются. Молоко — это жизнь.
Бригадир говорила, а Рая и Нина ловили каждое её слово, старались ничего не упустить.
Вечером Нина и рая сидели на крылечке. Уже спустились сумерки, но девочки не расходились. Говорили о том, о сём.
— тебе хорошо, — шептала Рая. — Ты Бориску любишь. А вот у меня никого нет. Да и к ферме ты прикипела. А я так не могу. Думала уехать в райцентр, в Хлевное, в парикмахерскую устроиться. А тут война грянула и я раздумала. Кого стричь? Мужчин-то совсем мало осталось. Почти все ушли на фронт.
Рая тяжело вздохнула и всплеснула руками. Нина смотрела на курносый, кажущийся тёмным в сумерках, подумала о том, как Райка, облачившись в белый халат, склонится над седой головой какого-нибудь деда, сделает стрижку, не выдержала и прыснула в кулачок.
— Ты чего это? — Рая  встрепенулась и напряжённо ждала, что скажет подруга.
— Я представила, какими мы будем после войны, — сказала, посерьёзнев, Нина. — Ты будешь делать людям модные городские причёски. От этого женщины будут ещё красивее. Здорово!
Нина замолчала. Она понимала Раю. Действительно, быть парикмахером в тихой жизни хорошо. А в такие дни, когда идёт война, много ли толку от парикмахерских услуг.
На улице совсем стемнело. Подруги разошлись. Было слышно, как уверенно затарахтел трактор. Нина подумала: скорее всего мама и Бориска готовят трактор к новому трудовому дню.
***
В окно Матрёна Чернышова увидела почтальонку Веру. Та, бросив на дороге велосипед, с раскрасневшимся лицом направилась к калитке. У Матрёны сердце ёкнуло. Почувствовала, как подкашиваются ноги. Какую весточку принесёт почтальонка? Добрую ли с фронта? Случается приходят и серые конверты-похоронки.
Матрёна, преодолевая слабость, вышла навстречу девушке.
— Тётя Мотя, вам письмо. От Николая, — она протянула женщине белый треугольник.
Вручив письмо, Вера подняла велосипед, повесила почтовую сумку на руль и помчалась дальше.
Аккуратно, не спеша Матрёна раскрыла конверт и углубилась в чтение.
Николай был краток. Он в первых строках письма передал поклоны ей, Матрёне, и дочке Нине. Затем коротко рассказал о себе. Сообщил, что между прочим, собственноручно уничтожил два немецких танка. За этот подвиг его представили к ордену. Так что можете поздравлять вашего героя с высокой наградой — гласила оптимистическая концовка письма.
Едва дочитав письмо, Матрёна вздрогнула. Слух резанул пронзительный женский вопль. Она сразу догадалась, что в чью-то избу почтальонка доставила похоронку и ещё одна женщина овдовела.
Зимой извещение-похоронка пришло к трактористке Насте Таболиной. Вечером к Чернышовым прибежал Санёк, сын Насти.
— Тётя Мотя, мамка умирает.
Матрёна влетела в избу и увидела картину, от которой ей стало жутко. Натя лежала на лавке и даже в сумерках Матрёна разглядела её белое, как стена, лицо. А в руке бумажка зажата. На сером шершавом листочке Чернышова прочитала слова: «Героически погиб в бою…».
Настя целую неделю не приходила в себя. Она лежала безмолвной. Только слёзы катились из её глаз. Родственников у неё не было. Ухаживать за солдаткой горемычной пришлось Чернышовой. Прибежит с работы, сначала Настю с Санькой накормить, а потом сама с Ниной ужинала. Через неделю Таболина нашла в себе силы и постаревшей вернулась в тракторную бригаду. Некогда в войну солдатским вдовам долго горевать.
***
Новодубовское поле, распростёртое во всю ширь чёрной пахоты, дышало тёплой согревающей влагой. Матрёна Чернышова остановила трактор, вывела мотор на тихие обороты и сошла на пашню. Нагнулась, руками нащупала землю, взяла пальцами влажный комочек, растёрла. Трактористкам оставалось допахать поле между балками. Два— три дня и с весновспашкой в колхозе будет покончено. Матрёна теперь думала о сроках сева. Она была убеждена, что сеять на недопаханном поле надо поздно, в последнюю очередь. Там кое-где проблёскивали ледышки. На дне балок ещё лежал снег. Такая уж земля. У каждого поля свои сроки сева. Этого же мнения придерживался и председатель.
— Это поле пока оставим, — согласился Золотарёв, выслушав трактористку. — Согласен, что наши поля, каждое в отдельности, свои сроки имеет. Не Кубань мы, и не Ставрополье. По взгорью, на других полях, полагаю к севу можно приступать. Я советовался со стариками.
Вот этим старикам доверяла и Матрёна. Их советы были для неё вроде непрописанного закона. Она кивнула председателю:
— Сеять, так сеять.
Золотарёв, решая подобные деликатные вопросы, часто советовался со сведующими людьми. Матрёна была в их числе.
Семенами новодубовчане запаслись. Всю зиму женщины ходили на заготзерно в Хлевное. Семена носили на плечах. Им помогали беженцы. Тоня, которая приехала в Новое Дубовое из Вторых Тербунов поделилась с Матрёной своими первыми впечатлениями:
— Представляешь, Мотя, — заговорила, собравшись с духом Тоня, в её голосе зазвучали иронические нотки: — Насыпал кладовщик в мой мешок зерно и сообщил, что здесь два пуда. Я шла легко и вначале подумала: недовесил мошенник семян, в мешке два пуда не будет. На середине пути я уже думала по-другому. Решила, что в мешке тютелька в тютельку. А когда оставалась треть пути, тара показалась потяжелевшей. Подумала, что кладовщик лишку мне отвесил.
На лице Матрёны зазмеилась усмешка:
— Смотри ты, какой щедрый кладовщик оказался. Что ж, думаешь, если идёт война, то и ответственности никакой. Всё на зерноскладе на учёте и под контролем. И не строй иллюзий на этот счёт.
Когда председатель, пришпорив коня, ускакал, Матрёна забралась в кабину, прибавила двигателю обороты. Трактор задрожал, затрясся и натужено поехал по полю.
Утренняя прохлада уступила место жаре. На минуту у Чернышовой мелькнуло желание остановить трактор и напиться. Деревянный жбан с колодезной водой стоял на краю загонки. Манил. Матрёна отогнала непрошенные мысли. Решила потерпеть и утолить жажду на обратном пути.
Неожиданно перед трактором , почти рядом с гусеницей, вспорхнул жаворонок. Он вихрем полетел вверх, быстро набрал нужную высоту и запел свою вечную песню, гимн весны. Удивлённая трактористка некоторое время наблюдала за певчей птицей. Философски рассудила: жаворонок поёт, при этом не думает, что ему заплатят, что о нём напишут в газетах, расскажут по радио. Он просто поёт, не может не петь. Это его жизнь. Природой он рождён, создан для этого. Каждый живёт не так, как хочет, а как его жизнь спеленает. «Что не так?» — мысленно Матрёна задала себе вопрос, в котором заключался и ответ.
Матрёне вспомнилось недавнее. Накрапывал дождичек. Воздух, наполненный влагой, на солнце походил на кисею, сотканную из маленьких крупинок. Пахота приостановилась. Женщины заглушили тракторы, в ожидании погоды собрались в избушке.
Подъехал председатель. Был он хмур и зол. Матрёна подумала, что ненастье испортило Золотарёву настроение. Но, как вскоре выяснилось, дело было ещё и в другом.
— Сообщили мне, будто корреспондент районной газеты к нам едет, — осторожно, тихо-тихо, чуть ли не шёпотом произнёс Михаил Иванович и, скосив взгляд на Матрёну, пояснил: — Всё из-за неё, Чернышовой. Весть о её высокой дневной выработке дошла до района. Теперь она должна поделиться опытом.
— Чернышовой что? — вставила Аня Золотарёва. — Разговаривать она умеет, за словом в карман не лезет, и от корреспондента сумеет отбиться.
— Закрой рот, Анька, — вспылил председатель. — Тоже мне, понимающая объявилась.
Корреспондент, молоденькая девушка, с виду школьница приехала в поле на другой день. Вскользь порасспрашивала Матрёну о том, о сём, она перешла к делу. Корреспондентка незаметно вытягивала из Чернышовой нужные мысли. Видела, как клюёт трактористка и в нужным момент подсекала.
Через неделю председатель привёз на полевой стан газету и протянул Матрёне со словами:
— Ну вот, дело сделано, курица скудахтала, очерк опубликован. Читай, героиня.
***
На столе хлеб, молоко. Тихонько пообедали трактористки, отодвинули посуду, уселись кружком. Самая бойкая, Аня Золотарева, развернула районную газету, начала читать очерк о Матрёне Чернышовой вслух. Матрёна посматривала на подругу, вспоминала худенькую фигурку журналистки и ей как-то неловко было.
Рядом с корреспонденткой у Матрёны разговор не клеился. На душе тоскливо. Далось ей это интервью! Она шла быстро. Девушка, которая при знакомстве назвала себя Галей Тумановой, рядом вприпрыжку, с трудом поспевая за высокой Матрёной. Заметив это, Чернышова остановилась, нерешительно потопталась. Галя облегчённо засмеялась:
— Наконец-то догадались!
Корреспондентку почему-то больше всего интересовала учёба на курсах трактористов в МТС.
Вернувшись поздно с вечерней дойки, Матрёна, поужинав, смахивала с клеёнки крошки, раскрывала учебник.
На поле два тракториста. У каждого своя загонка. В кабине у одного из них Матрёна. Её задача установить обороты мотора, плуг заглубить и сделать это так, чтобы добиться выработки большей, чем у соседа. Представилось Матрёне, как резво, с песнями ведут трактористы свои машины. Затем движения тракторов стали почему-то расплывчатыми, вялыми. Да и пашня вдруг стала волнистой, мягкой, как перина на кровати. Хорошо бы на ней прилечь. Ещё немного и пропали оба трактора.
Очнулась Матрёна. Нина стоит рядом, качает головой.
— Мама, может, зря ты себя изводишь?
Встала Матрёна, вышла в сени, вылила на голову ковш холодной воды. Пофыркала от удовольствия, вытерлась, вернулась к столу и опять склонилась над задачником, и вновь оба трактора на загонках. Каждый стремится быть первым. Всю зиму Чернышова обучалась на механизаторских курсах. Не бросила, выдержала.
Аня громко читала газету. А две пары глаз устремились на Матрёну. Маша Кортунова и Настя Таболина словно изучали свою подругу. Чернышова ловила взгляды и от смущения не знала, куда девать руки. Она с облегчением вздохнула, когда Аня закончила чтение и отдала ей газету. Девка в картузе — бригадир — торопливо сунула в карман недоеденную лепёшку и вышла на улицу. За ней поспешила и Матрёна. Она проверила воду в радиаторе, налегла на ручку, и разбитый трактор чуть ли не с первого оборота чихнул, взревел, железно затрясся. Четыре трактора  своим рычанием спугнули тишину. Низко над землёй пролетел грач и приземлился на свежевспаханной полосе, начал ковыряться клювом будто проверял работу трактористок. Прицепщик Бориска шикнул на грача и тот улетел.
Матрёна мельком посмотрела на птицу, усмехнулась. Вспомнила корреспондентку Галю. Та долго рассматривала усохших, загоревших, кормлёных травяными лепёшками женщин, а потом вытерла выступившие на глазах слёзы и достала блокнотик. Матрёна поглядывала на неё из-под платка, сдерживала себя. Позже, когда Галя проводила с ней интервью, она высказалась:
— Мы, четверо женщин, освоившие мужскую профессию, вроде как перестали быть бабами. Но это не так. Мы страдали над некормлеными детьми, выплакиваем слёзы над похоронками. Как и прежде, мы матери, любящие жёны. Приедете к нам после войны и порадуетесь переменам. Наши дома будут пахнуть печёным хлебом. Наши дети вырастут здоровыми, а к кому-то с фронта вернутся мужья. А к нам, бабам, вернётся молодость и красота.
***
В крестьянской горнице Кортуновых длинный стол под клеёнками.
Он уставлен мочёными яблоками, помидорами, банками с солёными грибами и огурцами. На сковородках яишня. Затеяно всё это у Кортуновых неспроста. Богданок, брат маши, получил повестку из военкомата. На войну. Страшное известие пришло перед полуднем. Маша допахивала загонку у лесополосы и видит: Костик, её младший братишка, бежит, личико взволнованное.
— Маша, маша, нашего Богданка на войну забирают.
Она посмотрела на братишку с горькой грустью. Из глаз по щекам потекли слёзы. На пыльном лице они проложили светлые дорожки. Маша наскоро заглушила трактор и они с Костей побежали домой.
Народу на проводы собралось немного. Пришли трактористки, Нинка Чернышова с Раей. Хромой Михаил Иванович Панарин пришёл без приглашения. По этому случаю он принёс бутыль самогона и водрузил её на середину стола. Сам чуть пригубил и отставил стакан. Скороговоркой произнёс:
— Гармониста любить надо, гармонист — одна отрада. Ну-ка, Богдан, сыграй.
Маша вытащила из платяного шкафа гармонь и через край стола передала её брату.
Шлёпнулась гармонь в крепкую грудь Богдана, сжал он её с боков и запустил пальцы в перламутровые кнопки:
— Э-эх, малиновые мехи!
Застолье умолкло, пробежал шёпот, колыхнулись головы. Настя Таболина, все знали, что она была влюблена в Богдана, взмахнула рукой, почертила  рюмкой в воздухе круг и выпила её до дна. Поставила чарку, запела:
— Я не думала, что с ёлочки иголочки спадут, я ну думала, что милого в солдатики возьмут.
Богданок раздул малиновые бока гармони, ударил по перламутру:
— Неужели ты повянешь, на горе зелёный сад, неужели, милка, бросишь, не дождёшься из солдат?
Нина Чернышова и Рая не выдержали, вышли из-за стола и заскакали, заплясали в тесной горнице. Старик Панарин вытянул по гусиному шею и через стол потянулся к Богдану.
— Эх, русским бы людям пожить спокойно, хотя бы одному поколению! Когда на первую германскую меня призвали, мой командир собрал бойцов и говорит, мол, вы, парни, знайте — немецкая журьба часовая, а русская удаль вековая. Мы, Богдан, тебя любим, за тебя молиться в церковь пойдём…
Ольга Кузьминичны, мама Богданка, подставила под щёку ладонь, прикрыла глаза, прошептала Матрёне Чернышовой на ухо:
— Боюсь я, Мотя, боюсь. Богдан-то больно горяч. Сердце болит. Как он там будет? Поладит ли с товарищами, с командирами? Такой неслух!
— Да нет, Оль, так не говори. Богданок-то твой хорош. У него сердце доброе. А руки-то мастеровые. Хоть кто позавидует. Не пропадёт он. Вот увидишь, живой вернётся.
***
Сельский сход назначили на 5 часов вечера. К этому времени могли поспеть работающие в поле. Собрание обычно проводилось в сельском совете. На этот раз две маленькие полутёмные сельсоветские комнатки всех желающих вместить не могли и сход перенесли в клуб.
Люди уже собрались и ждали. Главным образом женщины, закутанные в платки, какие-то кротко печальные, беседующие голова к голове и тихим шепотом. Распоряжалась всеми бойкая заведующая клубом Клава, румяная, улыбчивая девушка.
За стол, покрытым кумачом, уселся председатель сельсовета Матвей Болотов. Сбитая тяжёлая фигура делала его похожим на молотобойца. Широкое лицо с неожиданно мягкими доверчивыми глазами вдруг сделались серьёзными. Матвей Григорьевич стукнул кулаком по столу. Матрёна Чернышова насторожилась. Она хорошо знала этого человека. Крикливость и суматошность — всё это особое, матвеевское. В начале войны Болотова не взяли в армию — нашли какую-то болячку, однако отправили на трудфронт, окопы рыть. Вернулся он скоро. Ходил еле передвигая ноги и опирался на палочку. Односельчанам жаловался, мол, на тяжёлую работу не годен, теперь работёнку сподручную подыскать бы. Он сразу был примечен районным начальством и взят на работу в сельсовет. Теперь он появлялся перед народом с солидным мандатом и высокими полномочиями.
— Сегодня у нас особое в жизни собрание, — Болотов поднял со стула своё атлетическое тело и загадочно улыбнулся. Неожиданно и на удивление всем он назвал фамилию заведующей новодубовским почтовым отделением связи и, сделав иронический поклон в её сторону, весело крикнул:
— Антонина Николаевна, прошу за красный стол.
Некоженова вышла из публики и быстро заняла место сбоку от председателя.
— Тсс… Тсс… — прошелестело в зале.
Болотов подождал, когда всё стихнет и открыл собрание.
— Дело в том, что Антонина Николаевна, восемнадцатилетняя девушка, проявила по отношению к государству настоящее геройство. Она предлагает нам, новодубовчанам, собрать деньги на строительство танковой колонны. Инициативу девушки, в коей государственность и веление гражданской нашей совести — нужно поддержать. Это сейчас превыше всего.
Пока говорил председатель, стояла тишина. Однако атмосфера подспудно, в хорошем смысле, была накалена. Матвей Григорьевич, закончив, сел.
Вот тут-то и начался шум.
— Да тише, граждане, —  председатель забарабанил пальцами по столу. — Полная анархия. Выступайте по одному.
Наконец в клубе стало тише.
— Ну, кто будет говорить? — Болотов отыскал взглядом Чернышову. — Мотя, изложи свою позицию.
Матрёна прошла на сцену, стала посередине, закрыла своей спиной председателя.
— В это тяжёлое время не только Тоня, но и все мы должны болеть за государство, — сказала она просто. — Я буду краткой. Собрать средства на строительство танков — это наш долг. Так я считаю.
Чернышова спустилась в зал и села на скамейку. С места тотчас поднялась маша Кортунова и устремила взгляд на Некоженову:
— От имени трактористок скажу, что хорошее дело ты, Тонька, затеяла. Мы твою идею поставим на хорошие ноги.
Маша поправила платье и села. Чернышова подумала, что в разговоре поставлена точка. Бригадир умеет это сделать вовремя. Точка поставлена, всем всё ясно, а тут вдруг Нинка Чернышова тянет руку, просит дать ей слово.
— А-а-а, Нина, — будто обрадовался председатель. — Что ты хочешь добавить?
Все ждали, что скажет Нина.
— Каждому из нас должно быть ясно одно: на одни лишь средства новодубовчан танковую колонну не построишь. Денег хватит только на один танк, — голос Нины негромкий, спокойный. — Нам для достижения цели следует обратиться к лётчикам. Они базируются на новодубовском аэродроме. Мы, а это еще и рая Семынина, и Борис Варфоломеев завтра же встретимся с командирами лётчиков и подробно потолкуем обо всём.
— А ты хороший дипломат, Нина, — с обычной своей шутливостью сказал Болотов, после собрания выходя из клуба. — Имей в виду и мою поддержку. Вместе поедем к лётчикам.
***
В этот день трактористки пахали Золотарёво поле. Работали до позднего вечера, пока не скрылось за горизонтом солнце. Когда Матрёна остановила трактор и вылезла из кабины, то с трудом держалась на ногах от усталости. Давило в плечах, ныло в суставах. Некоторое время она ходила возле трактора, разминая затёкшие ноги. Дошла до края загонки, прилегла на траву. Прохладная земля, наполненная запахами цветущих трав, казалось, вбирала в себя человеческую усталость. Матрёна лежала, разбросав руки.
Поле, с маленькой рощицей посередине, которое новодубовчане называли коровьим кустом, напоминало Матрёне о временах былых. Она хотела бы забыть тот сентябрьский прошлого года неприятный день. Мысли же вновь и вновь возвращали в прошлое.
Те сентябрьские дни для новодубовчан были страдные. Ни одной свободной души — чего там, не осталось в селе. Люди вышли на уборку гречихи. После дойки к ним присоединилась и Матрёна Чернышова. Она, шагая по колючему жнивью, вязала снопы и складывала их в крестцы. Местами гречиха стала прорастать. Еще бы, много влаги и жарко. Погода торопила людей.
— Так я уж вас прошу поработать по-военному, — умолял председатель. — Ведь зерна-то вон сколько на поле!
— Ты бы, председатель, по стаканчику поднёс, — полушутя-полусерьёзно сказала Матрёна. — Глядишь, работа веселей пошла бы.
Женщины засмеялись. Матрёна, согнав улыбку со своего лица, вымолвила:
— Перед тем, как отправиться на вечернюю дойку, я должна две нормы дать.
После полудня небо неожиданно заволокло. Серое, невзрачное оно наводила тоску, а Матрёна испытывала ещё необъяснимый страх. Казалось, вот-вот пойдёт дождь. Вот выдалась погодка.
Матрёна подумала так и только тут услышала тугой, сильный вой. Подняла голову и совсем близко от себя увидела тёмно-зелёное брюхо самолёта. Чей? Глаза резанула широкие белые полосы крестов, подпалины на двигателе и густая сетка заклёпок на крыльях и фюзеляже. Помимо воли она опустилась на колени, втянула голову в плечи и зажмурилась. Гитлеровец. Сомнений на это счёт у Матрёны не было.
Истребитель сделал горку, словно невидимые руки подбросили его вверх, свалился на крыло и устремился к земле. Он летел так близко. Что Матрёна, широко раскрыв глаза, успела сквозь запотевшее стекло кабины увидеть лётчика. Лицо пилота, казалось, смотрело на неё. С испугу она ничком распласталась нас терне. Двенадцатилетние девочки Маша и Аня Золотарёвы сбоку от неё прижались к земле. От страха у девочек выступили слёзы. Матрёне почудилось, что Аня и Маша попытались зарыться в землю. Не удалось.
Снова засверкал огонь. Трасса взбила комки земли. Сухая крупа резанула по лицу, по ногам. Матрёна, преодолевая страх, погрозила лётчику рукой и прошептала:
— Ну чего ты пристал?
Самолёт мелькнул над полем, дёрнулся, пулемёт смолк. Похоже, немец улетел, подумала Матрёна и сделала попытку подняться на ноги. Но гитлеровский истребитель вновь замаячил в небе. Очень быстро из точки превратился в крестообразный силуэт. Подлетев к полю, лётчик склонил машину в пике и открыл огонь с дальней дистанции. Строчка трасс взбила стерню. Вот она заплясала вокруг Матрёны, которая смотрела прямо на самолёт остекленевшими глазами. Немец снова открыл огонь. Трассы с воем крошили землю вокруг. З-з-з! — пули рванули стерню рядом. Матрёна с тревогой подумала, что если немец будет повторять и повторять атаки, люди не устоят. Выдержка имеет свой предел. Сейчас женщины вскочат и в панике побегут. Но люди устояли и на этот раз.
Помощь пришла неожиданно. С юго-восточной стороны летел тяжёлый самолёт. Приблизившись, он снизился, опалив жаром моторов. Это был бомбардировщик. На крыльях и фюзеляже чётко просматривались красные звёзды. Он стал кружить над полем , будто хотел своим железным телом прикрыть беззащитных людей.
Немецкий лётчик приблизился к бомбардировщику и начал привычно целиться. Застрочили пулемёты и тяжёлый самолёт задрожал, точно помчался по кочкам. Пули впивались в бомбардировщик. Машина с красными звёздами качнулась с крыла на крыло и стала падать. На земле на месте падения самолёта взметнулся султан огня и дыма. К самолёту сразу побежали Маша и Аня. Матрёна издали наблюдала, как девочки помогли прискакавшему на лошади председателю вытащить из кабины обгоревшего лётчика.  Когда к самолёту собрались женщины, лётчик уже был мёртв. Немец улетел.
Матрёна лежала, переживая прошлое долго. На землю опустилась кромешная темнота. Наступила прохлада. Она отогнала трактор на полевой стан. Пока шла домой, выплакалась досыта.
***
Внучка рая собиралась на прополку колхозной картошки. Взрослая стала. Сама тяпку наточила бруском. Попробовала — ручка шатается. Взяла молоток, постучала по гвоздику. Подёргала. Крепко держится. Тяпку в сторону. Подошла к зеркалу. Повертелась, потом принялась волосы волной укладывать. Отошла, полюбовалась и опять за расчёску.
—Как, бабуля, красиво получилось?
Наталья Васильевна поводила плечами и ничего не сказала. Что Рае говорить? Невеста. От зеркала не отходит, а давно ли гусей испугавшись, бежала к бабушке. Прибежит, соломенной головой в бабушкины коленки уткнётся, дрожит вся, ручонками в юбку вцепится, не оторвать. А сейчас?
Выпрямившись, Наталья Васильевна сказала:
— Я с тобой. Чего сидеть в чужом доме без дела? — на картофельном поле при деле буду.
Рая повернулась, пристально посмотрела на бабушку. Вздохнула:
— Бабуля, сиди дома. На поле ты мешать будешь.
Бабушка и Рая жили в Крещенке вдвоём. Когда немцы стали приближать к селу, девочка, испугавшись, что гитлеровцы могут угнать её на работу в Германию, решила уехать из Крещенки подальше. Ей посоветовали уехать  в Новое Дубовое. Туда уже переселились многие дмитряшевцы. Там стояла боббардировочная авиационная дивизия. В случае чего лётчики защитят.
Рая уже укладывала на лошадиную повозку свой небогатый скарб и тут её окликнула бабушка.
— Деточка, я поеду с вами. Я уже и котомку собрала. Кто тебе на чужой стороне постряпает, кто постирает, кто пожалеет?
Она вынесла припрятанную за печкой котомку и уселась в повозку. Руки, тяжёлые, узловатые, легли, обмякнув, на колени, на своё, излюбленное бабушкой место. Телега громыхала. Наталья Васильевна, пригнувшись к уху возницы, кричала:
— Приедем в это Дубовое, при деле буду.
Возница, мальчишка, обеими руками держался за вожжи, кивал льняной головкой, слушая бабушку. Так и приехали в Новое Дубовое внучка вместе с бабушкой, поселились в деревянной избёнке Егора Черных. Первым делом Наталья Васильевна веник связала и пол подмела. Дед Ерыш увидел, похвалил, попыхивая трубкой:
— Кожу мать, а ты молодец, бабка.
Такая у деда поговорка была.
Ерыш выглядел в глазах переселенцев человеком не от мира сего. Он, как позже убедились Семынины, не снимал с головы шапку с козырьком, переделанную из лётного шлемофона, подаренного деду командиром полка. Дед очень гордился подарком. Ходил в нём по селу и зимой, и летом. Его бабка тяжело болела, изба была в запустении. Наталья Васильевна распределила вещи по своим местам, разобралась с посудой. На следующий день отмыла окна, собрала в углах избы паутину. Ей не понравились разбросанные на лавке фотокарточки. Поместив их в рамку, она развесила их в простенках, заставив деда вбить гвозди в стену. Изба преобразилась. Ерыш долго любовался переменами. Не вынимая изо рта трубки, прошепелявил:
— Бабка, ты, кожу мать, рукастая. Теперь я всё хозяйство на тебя оставлю.
Наталье Васильевне стало скучно. Давно ушла внучка на свою картошку. Где-то с лошадями дед Ерыш. Вот тут и пришла ей в голову мысль отнести трактористкам обед. Она подоила дедову корову, сварила кашу. В полдень взяла котелок в одну руку, кувшин с молоком в другую — и в конец Золотарёва поля, где тракторы стрекотали. Кое-как добралась до края загонки, уселась на траве, еду на платке разложила. Сейчас девушки остановят тракторы, подойдут, перекусят. Сидит, ждёт. Матрёна Чернышова развернула трактор, из кабины высунулась, на ходу крикнула:
— Подожди, бабушка!
Трактор дальше поехал. Наталья Васильевна смотрела вслед. Разные мысли роились в её голове. Не забыть бы к вечеру воды нагреть девчатам. Приедут после работы потные, грязные. Без горячей воды прыщи по телу пойдут. Хорошо бы ещё каждой девке под сиденье подушки сшить, сиденье-то железное.
Поднялась Наталья Васильевна, поплелась по колючей стерне, новое местечко выбрала, поставила котелок и кувшин, платок расстелила. Опять стала ждать. А трактора едут всё мимо и мимо. Огорчилась бабушка. Так и обед остынет. Снова встала. Подумала, в такой позе её быстрее заметят. Прямо королевой степной выглядит. Она пришла женщин покормить, поэтому сейчас к важному государственному делу приставлена. Ещё неизвестно, кто сейчас более счастлив: девушки на тракторах или она, степная бабушка. Наталья Васильевна стояла строгая, прямая.
На конце загонки трактор Матрёны Чернышовой остановился. Женщина открыла капот, принялась копаться в моторе. Бориска слез с плуга, подбежал к Наталье Васильевне, уселся рядом. Голову на колени положил, произнёс печально:
— Уморился я, бабушка.
Она узловатой рукой чуб парнишки погладила, ласково прошептала:
— Ты кашки поешь и молочка попей, глядишь и полегчает. Силы прибавятся.
Пообедал парнишка, повеселел:
— Спасибо, бабушка.
Вскочил и снова к трактору. Возле мотора продолжала суетиться Матрёна. Сбивая пальцы вдвоём нашли, наконец, неисправность, наладили мотор. Задрожал, победно взревел  трактор.
Привыкли в бригаде к Наталье Семыниной. Она и пожалеет, и, когда надо, поругает. Умеет найти для трактористок такие слова, словно мать родная поговорит. На душе у девушек делается теплее. В напряжённой работе, в тревоге и беспокойстве материнское слово весьма кстати.
***
Закрывшись, сидели в избе Нинка и Рая. А закрываться-то не от кого. Мать на пахоте, раньше ужина домой не придёт. Однако, мало ли кто зайдёт. Чужие люди для секретных разговоров не нужны. У Нины Чернышовой есть своя забота и своя печаль. Любовь к Бориску, что у матери прицепщиком работает. Сейчас Нина, будто невзначай, прижалась к плечу подружки и, обняв, прошептала:
— Что хочешь делай со мной, Рая, а я за Борисом куда угодно идти готова.
— Глупая ты, Нинка, как можно говорить о любви в шестнадцать лет.
— Любовь, она в любом возрасте не запретна.
— Нинка, сейчас идёт война, призовут твоего Бориса в армию, отправят на фронт и вдруг он погибнет в бою? Что тогда?
То, что передала по секрету Нина, для Раи не было секретом.
— Я не могу любить да скрываться, — часто повторяла Нина, прикрыв глаза, словно дремала. Она и сама не понимала, она и ночью-то мучилась от бессоницы. Не понимала — не то беда, не то радость свалилась на голову. Она и сама не знала, как это получилось. Прямо наваждение. Но всё-таки наваждение-то радостное.
Рассказывая подружке о Борисе, вспоминала сейчас почти до словечка свой разговор с пареньком.
— Обидели меня, — пожаловался паренёк Нинке, когда они сидели вдвоём в темноте на крылечке у Чернышовых. — Не доверили трактор. Машка Кортунова так и сказала, поправляя картуз на голове, мол, парень ты, Боря, хороший, только подрасти тебе надо.
Бориска тогда пробурчал, глядя в землю:
— После того, как перебрали мы мотор, я гонял трактор на обкатку. Матрёна разрешила.
— Тек-с, тек-с… — бригадир выпрямилась, вытерла о брюки руки, постояла, подумала и добавила строго: — Парень ты вроде умный, а вот не подумал о том, что лгать неприлично. Без разрешения ты трактор обкатывал. Я всё знаю.
Не выдержав спокойного тона, рассердилась:
— Предупреждаю, если повторится такое, сниму с трактора.
Рассказал Бориска, как виновато стоял рядом с бригадиром, хотел извиниться повежливее. Но так и не решился, отошёл от Маши, а потом понуро поплёлся к агрегату.
— Вот такой разговор случился у меня с бригадиром, — махнул Бориска рукой. — Плохо человеку без трактора. Осенью, как только полевые работы закончим, запишусь на курсы трактористов при МТС. Я всё равно выучусь на тракториста.
Ближе к полуночи Бориска ушёл. Не сразу ушёл. Трудно сразу уйти. Но всё-таки ушёл. Видела Нинка, что парень долго ходил возле дома Чернышовых.
Нинка в ту ночь долго не засыпала. Лежала на кровати, вглядывалась в темноту избы и думала о своей жизни, о Бориске. Ниточку, которая как раньше связывала их, теперь становилась крепче.
***
День начался как всегда. Сияло холодное солнце. Стыл лес за околицей Нового Дубового. Матрёна Чернышова, пнула валенком приземистый омёт. Вниз посыпался иней. Под омётом молотилка с опущенным к земле брезентовым хоботом. Рядом мазутно-грязный трактор. Колёсник выглядел настолько удручающе ветхим, что сейчас Матрёна удивлялась, как она сумела доехать на нём до МТС своим ходом. Матрёна налегла на заводную ручку, и разбитый трактор сначала чихнул, потом взревел и, набрав обороты, затарахтел. Чернышова подошла к молотилке. Бориска в рваной шубейке с торчащей овчиной шерстью по прислонённой лесенке взобрался на верх омёта. Матрёна подбросила ему снизу деревянные вилы:
— Лови, мужичок…
Парнишка на лету подхватил вилы, распрямился, подцепил охапку пшеницы, кинул на держаки грабель. Молотился, приняв порцию харча, взвыла, запричитала, замелькали грабли, в барабан полетела спутанная солома. Давясь, молотилка жадно пережёвывала её. Бориска подбрасывал всё новые и новые порции в её жадную пасть. По другую сторону молотилки  рос новый обмолоченный омёт. Рядом стояли затаренные пшеницей мешки.
— Ничего себе горку перекинули, — разгибая неподатливую спину, восторженно крикнул Бориска. — Выходит, прав председатель. Взяли зерно-то. А это помощь.
Вчера здесь, на току прошло особое собрание. Начальник районного сельхозуправления Бородулин бросал на женщин взгляды исподлобья и говорил резко, выделяя каждое слово:
— Я наделён полномочиями от имени области. Отступать не намерен. Это, товарищи, важный разговор.
Матрёна смотрела на потного, бледного, недовольного собой районного начальника и думала о том, что он скажет дальше.
— Знаю, что план по госпоставкам зерна вы, новодубовчане, выполнили. Но необходимо пополнить государственные закрома. Необходимо найти и использовать  резервы. Конечно, вам трудно, вам голодно, но войдите в положение тех,  кто м1рзнет в окопах. По сравнению с вами им трудней.
Округлив глаза, Бородулин нацелился почему-то на Матрёну Чернышову. Обычно от такого взгляда людям становится зябко. Она давно уже приметила: страх в людях умер, а вот совесть…
— Представьте себе, товарищ Бородулин, совесть в наших сердцах жива, — Матрёна говорила ровно и глухо. — Криком, угрозами ничего не добьёшься. А вот добрым словом можно. Люди последнее отдадут, если оно у них есть. Мы отдали наши сбережения, когда собирали средства на строительство танковой колонны.
Мотиной спиной кто-то весело пробормотал:
— Что верно, то верно.
Минутное молчание, затем восторженный голос Бородулина:
— Кстати, товарищи, у меня хорошие новости. Из Москвы в район поступило сообщение. На деньги, собранные вами, построена танковая колонна. Она направлена в танковую армию на фронт. Москва выражает вам благодарность.
Бородулин переводил взгляд лица на лицо. Видел: лица людей посветлели. Он был доволен собой. Если его спрашивали, чем он берёт, почему легко выполняет госпоставки, без особых затруднений организует людей на трудовой фронт, он охотно делится опытом:
— Секрет тут прост. Веди себя подобающе в зависимости от обстановки, чтобы видели — ты сюда явился с самыми серьёзными намерениями.
Сейчас Бородулин понимал: его метод не подведёт, даст хлеб. Он убедил людей  в том, что, обломав немцев, они обломают и голод. Отлично!
***
Бородулин уехал, а разговоры на току ещё долго продолжались. Это событие было свежо в памяти Матрёны. Обсуждение шло дружно.
— В общем, дорогие товарищи, несмотря на тяжёлые условия, мы собрали зерна, необходимого для выполнения госпоставок, — взял слово председатель колхоза Золотарёв. — А теперь нам нужно по-хозяйски прикинуть, что у нас с резервами. Соображайте, чем мы располагаем. Государству необходимо подсобить. — ОН провёл ребром ладони по горлу. — Сами видите.
Люди переглядывались. Одни молчали, другие перешёптывались. Матрёна сидела отстранённо, ни во что не вмешивалась. Сдерживалась. Она понимала, что председатель про себя давно всё решил, а советуется с колхозниками так, для проформы. Всё так было, хлеб везли сверх плана. Что было делать.
Перешёптывания прекратились. Тишина сгустилась. Трудно было понять истинное настроение людей. Каждому в душу не заглянешь.
— Дай мне слово, Михаил Иванович! — крикнула Матрёна. — А то все сидят и молчат, словно воды в рот набрали.
— Говори, Матрёна, только подойди поближе.
— Я отсюда скажу просто, по-домашнему. Слушала я председателя, думала поддержат его, но все промолчали. Людей можно понять. Голодно нам. Семена беспокойство вызывают. Что будем сеять весной? Тут, я думаю, государство, как и прежде, с семенами нам поможет. Отсеемся. Сейчас государство надеется на нас. На наше зерно.
Женщины зашушукались.
— Тише вы, — прикрикнул председатель. — Матрён, продолжай.
— Главное я сказала. Государство у нас просит. Мы понимаем, почему оно обращается с просьбой.
— Ещё кто хочет высказаться? — Золотарёв обвёл женщин взглядом. — Есть желающие?
— Подытоживай, председатель, — сказала Маша Кортунова. — Матрёна ве, как говорится, разложила по полочкам. Мне от себя добавить нечего.
Женщины молчали, но Чернышовой уже было видно: все согласны поскрести по сусекам и дополнительно сдать зерно. Общей цифры на этот раз не было.
— Для порядка нам нужно голосовать, — предложил, как бы подводя итог, председатель.
— Итак, кто «за»?
Чернышова легко, будто освобождаясь от груза, подняла руку.
— Кто «против»? — спросил, пересчитав голосующих, председатель. — Никого. Полагаю, что все проголосовали с чистой душой.
***
На рассвете басом пропел петух и разбудил Матрёну. Где-то проржала лошадь. Восходящие лучи солнца преобразили окрестность. Прежде Чернышова как-то не замечала этой красоты. А тут вдруг оказалось: высокие дубы стояли в белых маскировочных халатах. Молчаливые, они походили на грозных часовых. Солнце, поднимающееся всё выше и выше, озолотило снежное покрывало на сотни километров окрест. Покраснел и снег, заваливший речку. Матрёна, казалось, ощущала и биение её сердца, скрытое подо льдом. Речка затаившись, набирала силы. Весной она сломает лёд и вырвется на волю, станет властной, сильной, разольётся широко. Речка никогда не мелеет. В ней всегда есть глубинное течение.