Яростное солнце юга

  Я Р О С Т Н О Е   С О Л Н Ц Е    Ю Г А

                Пусть круче соли медленный подъём
                груди при вдохе и зрачки белеют
                сквозь негашеный сумрак – всё плывёт
                становиться дыханье невесомым,
                когда его выталкивает время,
                свой голос неспособное узнать.
                Иван Жданов

                Нас повело неведомо куда,
                Пред нами расступались, как миражи,
                Построенные чудом города,
                Сама  ложилась мята нам  под ноги,
                И  птицам с нами было по дороге,
                И рыбы подымались по реке,
                И небо развернулось пред глазами…

                Когда судьба по следу шла за нами,
                Как сумасшедший с бритвою в руке.
                Арсений Тарковский
   
                П Р Е Д И С Л О В И Е               
Все имена и события вымышлены окончательно и обжалованию не подлежат.
                1
     Последний день мая был первым по-настоящему тёплым днём в Москве.  После унылой и серой декады обложных моросящих дождей, которые, казалось, вот-вот сменятся снежком, он был ослепительным.  Никто и не вспоминал подслеповатое солнце Первомая, едва выглядывающее из-за низких, куда-то спешащих рваных туч.
     Только сегодня стало заметно, что кроны деревьев зазеленели и превратились во всё более плотнеющие, но словно пушистые ещё шарики.
     Солнце село поздно, светлый вечер долго не мог уснуть, но и под звёздами воздух оставался тёплым и ласковым; прохожие лицами ощущали жар за день нагретых стен домов и ледяные сквозняки тёмных подворотен и подъездов.
     Окно в маленькой зале было настежь распахнуто; никто не курил, запахи стола не могли перебить густого весеннего духа, колышащего тяжёлые занавеси на окнах.
     Было так хорошо ощущать эту негородскую весну, что все молчали.
     Соненфилд, в честь приезда которого собрались сегодня у Берёзова, перебирал деревянные индийские чётки; из окна открывался великолепный вид на Москва-реку, правее виднелись башни и стены красного Кремля, над которыми мерцали купола знаменитых соборов.
     Среди собравшихся было ещё два американца: приехавшая с Соненфилдом секретарь, очаровательная Роза Витюк, и культуратташе посольства Ричард Ковенти.
      Где-то рядом уже в третий раз крутили «Феличиту»; Соненфилд про себя отметил, что такие вещи становятся необыкновенно популярными без перевода, и в этом нет ничего особенного.  Восприятие незнакомого языка чрезвычайно чутко к интонациям. Особенно в песне, где смысл тонет в чувстве.  Нобелевский лауреат вздохнул, подумав, что его труд ничем не отличается от Сизифова: неужели в прозе вообще невозможно достичь такого волшебства?  Конечно, конечно, роман поднимает такие глыбы Духа, что трудно себе представить их летящими…
     По Москва-реке прошёл теплоход; Ковенти думал почти о том же: среди присутствующих был московский поэт Оболенский, третий десяток лет удивлявший мир своей непонятностью.
     Но что такое понимание? – спрашивал себя американец.  Миф о непосредственности восприятия превратился в анекдот, дошёл до абсурда, невежество воцарило и стало теорией.  Пониманием Искусства называлось теперь умение связывать изображаемые события и узнавать изображённые предметы.  Эстетическим переживанием стало называться схватывание простейших эмоций, точнее даже – умение изображать их переживание.
      Ничего удивительного в этих мыслях не было; современная русская литература была специальностью Ковенти; после завершения обучения он избрал работу в сфере культурных связей и уже четырнадцать лет состоял на официальной дипломатической службе, но исследований не прекращал, и три его работы получили признание ведущих специалистов.
     Ковенти работал в Москве уже около шести лет, до этого волею обстоятельств ни разу в России не бывал, работал сначала в полуофициальных американских миссиях в странах Латинской Америки и Северной Африки, затем в составе дипломатического корпуса в Пекине, Тиране и Белграде.
     Он отличался поразительной работоспособностью, достаточно быстро овладел арабским, китайским и албанским языками настолько, что выпустил несколько заметок по современной литературе, вызвавших отклики специалистов.  Видимо это, а так же его способность быстро вступать в контакты с крупнейшими литераторами тех стран, в которых он работал, было замечено в госдепартаменте, и после внушительного и уникального успеха в Албании Ковенти был переведён в Москву, где несколько месяцев назад по личной инициативе Президента его назначали атташе по вопросам культурных связей.
       Такой головокружительный взлёт, очевидно, объяснялся исключительно деловыми качествами сорокадвухлетнего дипломата.
       Конечно, регулярное общение с руководством госдепартамента и Белого Дома в период выполнения албанской миссии сыграло свою роль.  Но сам Ковенти понимал, что скорее выбор его, несколько странный в жёсткой русской игре Президента, закономерен.  Не только Президент, но и некоторые влиятельные сенаторы оппозиции дали понять ему, что перед ним открывается путь наверх.  И если инструкции и напутствия ему ничем не отличались от инструкций его предшественнику, Ковенти понимал, чем обусловлен выбор именно его и что от него ждут.
      Отношение официальных кругов к русскому откровенному диссидентству не изменилось: Ковенти отличала по предыдущей деятельности щепетильность в установлении контактов (в каждой стране он поддерживал отношения с крупнейшими независимыми, но авторитетными литераторами); в Москве от него ждали того же.  И последнее назначение подтверждало его мысль.
        Ковенти считал, что только наиболее талантливые, подлинные художники в настоящих условиях могут способствовать эродированию нежелательных тоталитарных тенденций в сфере культуре.  Диссидент имел непосредственно политическое значение, и ставка на него практически означала открытый участок фронта именно в сфере культуры.  Видимо,  окружение Президента поняло это на примере собственной культурной оппозиции, неудобство против действия которой делало культуру особой политической ареной.  Видимо, Президент считал, что деятельность нового атташе будет достаточно гибкой, имея расплывчатую полуофициальную форму, наиболее действительную на этой зыбкой политической сцене.
        Ковенти усматривал внутреннюю логику в делах Президента, и определенно связывал собственное высокое назначение с выходом страны из ЮНЕСКО.  Ему не раз выражали в Москве неудовольствие по поводу его недостаточного внимания к официальным культурным мероприятиям, но, пожалуй, имелось в виду установленная им и не совпадающая с официальной оценка художественной подлинности литераторов.  Видимо, это неудовольствие выражалось в пределах, которые особенно устраивали Вашингтон.  То есть, не приобретая излишней остроты, но и не позволяя Москве успокоиться.  Конечно, полагал дипломат, такой ровный ход дела не мог продолжаться слишком долго.  Необходимо было предпринять неожиданный для Москвы и Вашингтона шаг, несколько осложняющий обстановку.  То есть, предупредить нежелательные шаги Москвы.  Ковенти считал, что в этом случае даже его отзыв будет связан только с повышением.
      Ковенти знал особенную русскую восприимчивость.  Если на Западе традиционная поэзия была увлечением распространённым, то понятие «современная поэзия» было сугубо академическим или салонным.  Русская странность заключалась в лёгкой заражаемости поэзией современной.  Ковенти для себя сделал вывод о том, что национальные черты психики уловимы только в массе, и в индивиде теряются.  Русская масса была очень чутким реагентом поэтической подлинности, и популярность Оболенского, чьи стихотворения исследователям всегда казались переусложнёнными, объяснялась обычно лишь подкупающей открытостью и общедоступностью тематики.  Подобного рода исследований его поэзии было достаточно.  В области русской поэзии - настоящая заканчивалась пятидесятыми годами.  Ни один крупный исследователь не посвятил Оболенскому обстоятельной работы.
       Однако в последние годы положение стало изменяться резко, неожиданно и стихийно.  Всё началось с переиздания маленькой книжки его стихов, тексты из которой использовала рок-группа, в течение сезона из безвестности поднявшаяся в звёзды.  Их выступление в Орли на фоне огромного полотна с сомнительной символикой – флага с горизонтальными полосами трёх цветов – голубого, белого и красного, огромной пятиконечной красной звезды, усыпанной рядами мелких синих звёзд и огромного полупрофиля Оболенского, выполненного в известном плакатном стиле «мао», вызвало широкий интерес к русскому поэту и первую работу, выполненную, правда, одним из франкфуртских «ультра» и закрепившую за Оболенским репутацию космополита.  Эта работа представляла интерес в одном отношении: выводы о космополитизме Оболенского франкфуртец сделал вне тематического анализа.  Прав он был или его повело пресловутое полотно, но общий взгляд на современную русскую поэзию начал меняться.  Творчество Оболенского упомянул крупнейший специалист по социологии русской культуры, правда, в связи с цикличностью его кризисов и внешней корреляцией процессов спада и интенсификации.
        Разумеется, в области исследования современной русской поэзии ожидалась новая страница.  Но в какой мере это могло послужить целям Ковенти?  В проблеме Оболенского отсутствовал взрывной элемент неожиданности.
        Виктор Оболенский был из рода московских аристократов, корень которого уходил чуть ли не в киевские времена.  В своей многовековой истории род его успел приобрести связи с самыми блестящими русскими фамилиями, но не растворился в них.  Никогда не бывший многочисленным, он воплотился в одном человеке, которого Россия всё ещё не решалась назвать своим первым поэтом.  Среди предков был декабрист, положивший начало эмигрантской ветви, а так же вернувший её на родину известнейший медик, близость которого с Плехановым придала фамилии хорошее звучание и в новой России.
       Виктору Оболенскому недавно исполнилось пятьдесят лет; он получил орден, изредка участвовал в передачах телевидения, но оставался совершенно одинокой фигурой русского Олимпа.
       Ковенти знал, что Оболенского год назад пригласили в Оксфорд для чтения лекций, но до сих пор он не получил разрешения на выезд.  Знал он и то, что в Лондоне проживает двадцатитрёхлетняя Мария Орлова, с которой Оболенский был обручён уже четыре года.
       Оболенский не придерживался семейных традиций в выборе супруги; отец его совершенно не ограничивал: два прежних его брака оказались неудачными; когда Оболенский встретил принцессу, роман с которой был готически строг и возвышен, он решил, что должен заключить с ней союз в традициях обоих семей и по взаимной любви и симпатии.
       Он, конечно, беспокоился, как к этому отнесутся старые князья, которые хотя и принимали его радушно, но не могли отнестись к предложению, как к бестактности.  Впервые в жизни он проявил дипломатию, выяснив предварительно отношения её родителей.  Узнав, что необходимо одобрение королевы, приходящейся принцессе родственницей.  Оболенский упал духом, но неожиданно получил аудиенцию, и помолвка состоялась.
       Но личные обстоятельства Оболенского не представляли интереса для Ковенти в настоящий момент.
       Соненфилд кашлянул и заговорил негромко с Берёзовым.
       Они были знакомы уже восемь лет; Берёзов дважды бывал у него в одном из маленьких курортных городков Новой Англии.  Соненфилд был у Берёзова впервые.
        Когда человек впервые приезжает в страну, особенно такую экзотическую, как Россия, богатую литературой, ему есть что сказать и есть что спросить.  Соненфилд, достаточно хорошо знакомый не только с классической, но и с современной русской прозой, был опьянён чувством необыкновенного соприкосновения с русским, хотя здесь не было национальных одежд, икон, лубков, медведей и ещё каких-то предметных свидетельств русского, хотя и было что-то непривычное и несоответствующее прежним его представлениям. В целом американского писателя не покидало  ощущение, что именно такова и должна быть Россия.  Призма английского языка и незнакомые сочные звуки русской речи питали мощное воображение писателя, и где-то в глубине сознания он видел уже пронзительную точку, в которой кипел замысел нового романа, может быть, даже не имеющего никакого отношения к России.
      Среди гостей Берёзова был и писатель Корнев, знакомый с Соненфилдом по международным конгрессам и встречам; недавно он возглавил ведомство по охране авторских прав, по приглашению которого приехал в Москву американец.
     Высокое официальное положение Корнева, да и принадлежность его к официальным кругам деятелей культуры несколько обособляли его в маленькой компании гостей Берёзова.  Ему приходилось часто бывать за рубежом, поэтому он особенно ощущал разницу в отношении к своему творчеству здесь и там.  Знал он и то, что сам Соненфилд прохладно относится к нему и ни разу не назвал его имя среди имён крупнейших современных русских литераторов.  Корнев понимал, что большинство именитых западных писателей в силу предрассудков, которые умело формирует колоссальная пропагандистская машина, и собственного привилегированного буржуазного положения автоматически отрицают социалистический реализм.   Но отчего не воспринимал его творчества Соненфилд, проживший сложную и трудную жизнь, причём не такую пёструю, как, допустим, Джек Лондон, Корнев объяснить себе не мог.  Соненфилд вошёл в большую литературу поздно и сразу.  Многие думали, что первый роман немолодого шахтёра войдёт в историю литературы в качестве единичного феномена.  Но уже через пять лет появился следующий роман, принесший Соненфилду Нобелевскую премию и прочное место в современной литературе.  Героями Соненфилда всегда были люди обычные, чаще всего рабочие, но это не помешало его признанию крупнейшими романистами.  Корнев знал, что произведения Соненфилда не являются буржуазными по сути, поскольку всегда вскрывают острые социальные противоречия.  Но отчего Соненфилд оказывается не в состоянии преодолеть общее предубеждение против литературы, показывающей новую социальную действительность, лишённую антагонистических противоречий, Корнев объяснить себе не мог.  Он не раз говорил об этом с американцем, но никак не мог принять объяснение того: мол, эта литература неудовлетворительна именно тем, что бесконфликтна.  Помилуйте!  Наша жизнь остаётся борьбой, борьбой против угрожающего извне класса угнетателей, против всего отживающего и старого внутри нового общества…  В ней нет внутреннего конфликта, и пытаться увидеть этот несуществующий конфликт – значит идти против действительности.  Качественно новое общество развивается по новым законам, к нему неприменимы прежние мерки…  Спор был бесконечным; Соненфилд находил общие аргументы, но он не знал конкретной жизни.  Поэтому Корнев и пригласил его в Союз.  Он рассчитывал, что,  увидев воочию, прикоснувшись душой к неизъяснимому аромату русского, писатель осознаёт, что наше общество живёт вне законов эксплуатации и отчуждения.
       Сейчас Корнев с неудовольствием отмечал, что Соненфилд предпочитает общаться с литераторами, настроенными анархистски.
     Берёзов и Соненфилд были блестящими собеседниками, ведущими не только свой центральный диалог, но и подключая всех.  Даже юная Елизавета, оказавшаяся в этом внушительном обществе случайно, мило путала английские слова и благосклонно выслушивалась присутствующими.
     Беседа велась по-английски; только трое изъяснялись с затруднением, но понимали всё, конечно, благодаря Ковенти, говорящего в основном по-русски, он помогал русским выразить по-английски мысль, переводил то, что, как ему казалось, не все поняли достаточно правильно.
    Застолье превратилось в изящный хэппенинг.
    Когда Соненфилд начал интересоваться литературной молодёжью, Ковенти подключил к беседе Корнева, бывшего несколько лет Главным редактором толстого литературного журнала.
    Оболенский со свойственной ему резкостью неожиданно заявил, что молодёжи в России нет.  Этот тезис вызвал всеобщее возражение.
    Елизавета, замахав руками на пытающегося высказаться нобелевского лауреата, яростно перечислила несколько имён в поэзии последних лет; её речь была очень эмоциональна и не очень убедительна, так как из американцев только Ковенти прежде слышал имя Ивана Жданова; но и москвичи знали далеко не всех из перечисленных ею поэтов.
     Корнев назвал более знакомые присутствующим имена; Оболенский отозвался о них весьма нелестно.
     Ковенти сказал несколько ничего не значащих слов о том, что литературы без молодёжи не бывает, видимо, мы слишком высоко летаем, если не замечаем поросли, и, разумеется, следует скорее согласиться… с Елизаветой(!).
    Присутствующие расхохотались его милой шутке; Соненфилд подарил дипломату несколько аплодисментов.  Оболенский не принял рассуждение Ковенти на свой счёт, хотя, по-видимости, это было возражение на его замечание.  Зато Корнев не удержался и поморщился.
    Соненфилд попросил назвать интересных молодых прозаиков Берёзова.
    Берёзов задумался; за столом на некоторое время стихло.
    -- Есть у меня несколько рукописей,-- наконец сказал он.—Я думаю, это очень хорошая проза, хотя... имена их ещё совершенно не известны… Только Курочкин выпустил книжку…  Один имеет два опубликованных рассказа…  Остальные ещё не пошли.
    -- Я бы послушал самое-самое интересное, -- неожиданно изъявил желание Соненфилд.
    Берёзов вопросительно посмотрел на него.
    -- Если никто не возражает,-- американец посмотрел на Елизавету.-- Небольшой отрывок, как вы смотрите?
   Елизавета робко посмотрела на Корнева.
   -- Почему бы и не послушать? -- закашлялся писатель. -- По-моему, это очень интересно.
   --Как остальные?
   -- Валяй, -- махнул рукой Оболенский, доставая сигареты.  Он принял тот скучный и равнодушный вид, который присущ человеку, имеющему дерзость не любить заседаний и совещаний, и закурил.
    Все согласились послушать; Берёзов встал из-за стола и прошёл в кабинет.
    В его отсутствие Корнев счёл необходимым сказать несколько слов о прозе молодых.
    Берёзов вернулся с тощей канцелярской папкой и футляром с очками, сел на своё место рядом с Соненфилдом и положил папку на стол.
    -- Может быть, я почитаю?-- спросил Ковенти, справедливо считающий себя лучшим переводчиком из собравшихся.
   -- Может быть, -- улыбнулся Берёзов и протянул ему папку.
   Дипломат развязал тесёмочки и вытащил рукопись, представляющую собой листов сто серой курительной бумаги с отпечатанным на машинке текстом.
   -- «Может Быть», -- прочёл Ковенти на титульном листе. - Автор – Дан Счастливцев… Господа, «Может Быть» -- это название произведения…
    -- Я думаю,-- сказал Берёзов. - Лучше всего послушать третью главу.  Она… я не хочу сказать – удачнее остальных, повторяю, вся повесть написана хорошо… Третья глава может рассматриваться как нечто отдельное…
    -- Давайте  третью главу, -- кивнул Соненфилд.
    -- Я попрошу прощения у тех, кто испытывает затруднения в английском,-- Ковенти оглядел присутствующих.—Видимо, они смогут познакомиться с рукописью внимательнее.
    -- Конечно, конечно, -- поспешил согласиться пожилой прозаик Яков Маркович Шанхай, почему-то особенно не настроенный сегодня что-либо слушать.  Он был наверху счастья, ещё раз удостоверившись, что его труд, его жизнь, мысли хорошо известны большим литераторам, и сам Соненфилд уделил его скромной персоне несколько минут, сжато сформулировав главную, как показалось Якову Марковичу, идею всего его творчества.  Шанхай даже немного жалел, что не нашёлся ничего добавить к сказанному коллегой; ему было неловко, казалось,  что он немного спасовал перед нобелевским лауреатом, тогда как следовало бы… держаться с достоинством…  Впрочем, спохватился он, это уже пахнет мелочностью…  Нет, он был ещё счастлив и оттого, что, несмотря на более чем скромное знание языка, принимает активное участие в беседе, в общем всё понимает вплоть до нюансов, которые образуют вкус беседы, но не связаны прямо с её темами; для Якова Марковича сегодняшняя скромная частная вечеринка была намного торжественнее и значительнее прошедшего недавно шестидесятилетнего юбилея, церемонии в связи с правительственной наградой.  Что делать, иронизировал над собой Яков Маркович, мы – вечные дети, если нас так трогает эта мишура!  Что – сегодняшний вечер?  И – пожалуйста, -- я рад, как ребёнок…
     Он оставил все посторонние мысли и попытался добросовестно вслушаться в чтение американца.
    Ковенти был хорошим чтецом, какие очень редко встречаются среди литературоведов, а тем более – самих литераторов.
    Пропустив начало, Шанхай потерял нить, вернее, возможность включиться, и после ряда неудачных попыток по знакомым словам представить, о чём идёт речь, смирился и принялся наблюдать за слушающими.
    И сразу его удивило необыкновенное внимание всех, прежде всего скептика Оболенского, у которого погасла сигарета.  Поэт не старался даже сохранить бесстрастную маску хорошего московского тона и не раз поднимал выцветшие от табака брови по крутому высокому лбу и делал гримасы крайнего удивления.
    Шанхай взглянул на Соненфилда.  Американец достал ручку и делал какие-то заметки на бумажной салфетке.
   Ковенти читал увлечённо, и, несмотря на профессиональную невозмутимость, не мог скрыть удивления.
   Пожалуй, только Берёзов и Корнев слушали спокойно; первый высоко оценивал экспромт-перевод Ковенти, второй, внимательно слушая, думал о том, что чтение этой рукописи будет иметь слишком большие последствия.
      Корнев с самого начала не сомневался, что Берёзов предложит стоящую вещь, разумеется, ничуть не скандальную или хотя бы неприличную…  Но произведение было слишком зрелым.  Корнева, литератора опытного, удивляло возникновение мастера на пустом месте.  Качество текста – английский перевод не мог ни в малейшей степени ничего улучшить, вообще существенно переменить, здесь речь шла о качестве самого содержания, -- показывало, что автор – зрелый мастер, и вряд ли это произведение у него первое.  Но отчего же тогда он не появился ещё десять лет назад?  Как зрел в безвестности он эти годы, сохранив ту свежесть, которая характеризует настоящего писателя?  Корнев знал, что не ошибается: это был совершенно новый автор.
    Но – тем более – знакомство Соненфилда с новым безвестным талантом было чревато волной спекуляций на Западе.  Если бы… этот автор был чуть зауряднее!
    Корнев продолжал слушать, делая обратный перевод на русский, и напряжённо прикидывал, насколько всё это касается его лично.  Ведь любое событие можно повернуть в свою сторону.  Открытие Берёзова?  Этому парню можно в Москве сделать столько, что…  Корнев чувствовал, что этот вариант наилучший.  Но достаточно ли его собственных усилий?  С кем следует связаться?  Может быть, это прекрасный случай выйти на Министра?
    -- Вот и всё, -- отложил рукопись Ковентри.
    --Это поразительно, -- после некоторого молчания сказал Соненфилд.-- Наше время слишком богато талантами и оттого не ценит их…  Господин Берёзов, что там, в этой повести?
     Берёзов коротко пересказал содержание повести.
     -- Этого парня при случае я поздравлю лично, -- сказал Ковентри.
Корнев понял, что ему необходимо высказаться тоже.  Весомо.
     -- Побольше бы нам таких писателей,-- осторожно сказал он.
     -- Зачем? —ехидно спросил Оболенский.
     -- Я думаю, -- как можно добродушнее сказал Корнев,-- это не первое его произведение?  Вы давно знакомы с ним?
     -- Я знаю несколько его текстов, -- ответил Дмитрий Дмитриевич, пряча рукопись.
     -- Он производит впечатление природной силы, -- Оболенский взглянул на Берёзова.-- Хотелось бы взглянуть на это чудо…
     -- Я как-то был с ним у тебя на даче.
Оболенский кивнул, хотя, конечно, этого случая не вспомнил.
     -- Вы мне дадите почитать? — спросил Шанхай, уязвлённый больше всего тем, что заметил в себе уязвлённость.  Старею, подумал он, сжимая под столом кулаки, зачем же ревновать?  Неужели надо быть Соненфилдом, чтобы не бояться славного дележа?  Отчего тогда Берёзов так естественен?  Шанхай читал лекции в Горьковском институте, знал много молодёжи, но так не ощущал прикосновения к чему-то значительному.  А Корнев?  Если его никто не читает…
     -- Я дал один экземпляр Ивану Никитичу, -- сказал ему Берёзов.-- Он обещал вернуть во вторник, вы позвоните мне, Яков Маркович, я подвезу вам…
     Елизавета, едва разобравшая, о чём шла речь в рукописи какого-то неизвестного мальчика, была поражена его высокой оценкой гигантами мировой литературы, среди которых вдруг оказалась.  Она ощущала себя среди них маленьким, но человеком, примерно, ребёнком, пытающимся дотянуться до подоконника, чтобы взглянуть в окно и увидеть настоящий мир.  Она уже полюбила незнакомого автора, которого вообразила почти что принцем.  Елизавета знала многих оригинальных московских молодых литераторов, знала их изблизи, в той мелкой жизни, которая лишает всего ореола привлекательности.  Неизвестный принц, которого она мгновенно придумала, поразил её воображение.

                2
     Среди встречающих Инга заметила парня в тёмно- синей велюровой куртке и почему-то подумала, что он встречает её.  Ветер упругими жаркими волнами толкал её в сторону этого парня, и она видела, как распахивается его куртка, ослепительно вспыхивая голубым подкладом.  Инга видела уже его лицо; он был в тёмных очках, но Инга чувствовала, что он заметил её.
     -- Эгей, наши! - закричала Софья и потащила Ингу прямо к этому парню, но бросилась к стоящему рядом с ним сутулому бородачу; Инга старалась смотреть на бородача, ясно, это и был знаменитый Долинский, о котором Форлендер прожужжала все уши.  Но зато парень в куртке явно был из встречающих, и сознание этого доставило ей удовольствие.
     -- Привет, привет! - наконец, освободился от Софьи Долинский. - Поздравляю вас с прибытием на Кавказ и благодарю за визит…  Я вижу среди вас ещё одну прелестную фею и прошу разрешить мне…
    Он взял её руку и поцеловал, слегка коснувшись сухими губами и пощекотав рыжей бородищей; она думала, что Долинский сразу же отойдёт и её руку возьмёт этот парень.  Но Долинский ещё что-то говорил ей; она не слушала.  Ещё другой попытался неуклюже поцеловать ей руку, но сделал это поспешно, торопливо, словно стыдился самого себя, и сразу же отскочил.  Следующий вяло пожал ей руку, глядя куда-то в сторону, и пробормотал что-то, видно, своё имя.
    Пожала ей руку и девушка, которую она только заметила; они посмотрели друг на друга с тем кратким интересом, с которым смотрят друг на друга только женщины, знающие силу своей красоты.  Зульфия обладала особенной непривычной красотой горянки, но и сама оценила бледную красоту ленинградки.
    Инга была ещё под впечатлением от Зульфии, когда к ней шагнул тот; он снял очки, и бархатные глаза его словно заворожили.  Взял её руку и почувствовал дрожь; в Минводах было градусов тридцать пять жары, не меньше.  Дан вдруг испытал сильное волнение.  Он осторожно держал её руку, слегка касаясь её ладони другой рукой; Инге страшно хотелось выдернуть руку; она была поражена холодностью его рук и странным магнетическим излучением, исходящим от него; и погрузилась в оцепенение, напоминающее сон наяву…
   -- Дан, -- произнёс он, и она даже не поняла, что это его имя.
   -- Дан Счастливцев!-- представил его персонально Долинский. -- Наш многостаночник, человек ужасающей работоспособности, пишет всё, всегда и везде…  Он может за ночь написать «Войну и мир», но… к сожалению, она уже написана…
    -- Вы… пишите прозу?—спросила Инга, стараясь освободиться от его чар, и почувствовала, что от невыносимой жары становится дурно.  Она понимала, что устала и замёрзла в самолёте, переволновалась, но точно так же ещё понимала, что больше всех виноват в её странном состоянии этот человек.
     -- И прозу,-- кивнул Дан и отвёл глаза. - Стас давал мне вашу подборку…  Я ещё раньше встречал ваши стихи в «Авроре»…
     -- О, я тогда была совсем девочкой! - засмеялась Инга и почувствовала облегчение.
     Дан отошёл знакомиться с остальными ленинградцами и больше не подошёл к ней.  Возле неё оказался Долинский, но Инга прислушивалась к разговору шедших за ними Софьи, Зульфии, Александрова и Дана.
     Говорила преимущественно одна Софья; Александров, как всегда перебивал её и, захлёбываясь, говорил что-то совершенно непонятное, Зульфия молчала.  Молчал и Счастливцев.
    -- Все люди – братья! -- победоносно завершил свою шифровку Александров. 
    -- Особенно сёстры,-- угрюмо вставил Дан.
    После некоторой паузы все расхохотались.
    Александров, кажется, сначала немного обиделся, но потом засмеялся со всеми. Инга подумала, что он, в сущности, хороший мальчик, только… слишком умненький, и этот кисловодчанин вовремя проветрил ему мозги…
   Счастливцев – Инга специально оглянулась – улыбался в усы, но его улыбку, пожалуй, заметила  только она.
    Инга достала из сумки новые итальянские очки, специально приобретённые для этой южной экспедиции, чтобы не уставали  глаза от яркого солнца.
    Форлендер помолчала, видимо, предоставляя слово Счастливцеву.  Но Дан молчал.
    Александров стал далее запутывать свою мысль.
    В автобусе было душно и тесно, Долинский пошутил, что в Ленинграде такого не бывает.
   -- Бывает, -- вздохнул толстяк Игрек.  Он жил на самой окраине города и хорошо знал, что такое штурм зимнего автобуса на метро «Ударная».
Пока ехали, Счастливцев изрёк несколько афоризмов; хохотали все пассажиры; Инга смеялась и злилась, что не может сдержатся.  Злилась не на себя, а на Счастливцева, потому что говорил чепуху, и все это понимали.  Абсурд!  Чего смешного?
      На вокзале Счастливцева отправили за билетами и стало скучно.
   Инга думала, что в электричке будет полно народу, но вагон оказался почти пустым; она отметила, что Счастливцев не постеснялся сесть с ней рядом.
      «Хват!»-- подумала она.-- «С тобой всё ясно, мальчик, я тебя щёлкну по носу!»
      И сразу повеселела.
      Счастливцев не торопился заводить с ней разговор; и они с Сан Санычем стали говорить о «Науке логики»; Инга уже слышала от Александрова всё это; но теперь что-то заумное плёл заносчивый кисловодчанин, а Сан Саныч, удивлённо отстранившись (почти облокотившись на бедную Софью) с открытым ртом его слушал, и только махал руками, смешно, будто крыльями.
     Счастливцев очень не понравился Инге; она его поняла сразу; так, местная звезда, упивающая успехами у некрасивых девочек и стареющих женщин.  До чего же значительно он произносит слова!  Изрекает истины, прямо пророк новый.  Ну, ничего.  Он ещё заговорит с ней и прикусит свой язык на всю оставшуюся жизнь…
     Инга улыбалась этой своей мысли и почти ничего не слышала и не видела.
     -- Ой, Дюмка!-- воскликнула Софья.-- Смотри, горы!
     -- Да это разве горы?—пробурчал вечный скептик Макс.
     -- А почему – Дюмка?-- заинтересовался Дан.  Инга почувствовала, что сердце её забилось сильнее, и за это возненавидела Дана окончательно. – Дюма?
     -- Дюймовочка,-- пояснила Софья, пожирая глазами Бештау.-- Вот это гора!  Дюм, залезем, а?  туда можно залезть?
     -- Запросто, -- сказал Долинский.-- Хоть сейчас.
     -- Сейчас… нет, надо успокоиться…  Вы не забыли гостиницу заказать?
     -- Всё в порядке, -- успокоил её Долинский.-- Сейчас вы очутитесь в раю.
     -- О, в раю! -- засмеялась Форлендер.-- А потом залезем на эту гору, ладно?
     -- Конечно…  Можно даже там встретить восход солнца,-- предложил Долинский.
     -- Восход!  Чудо! -- Софья оглянулась на Ингу.  Инга всё ещё не могла подавить нелепое волнение; она готова была разорвать Счастливцева, только и думала, как он противен, и фамилия у него идиотская, Инга – Счастливцева, это же весь Ленинград обхохочется!  Фу!
     -- Дю-ма!  Ты что, размечталась?
     -- На вершину?-- переспросила Инга.-- А сколько дней туда лезть?
     -- Дней!—рассмеялся Долинский.—Да за два часа поднимемся!
     -- Э, нет, -- погрозила ему пальчиком Софья.-- Не надо торопиться!  Два часа!  Я, что, не вижу этой горы?
     -- Утром поднимемся…  Можно на вершине палатки поставить, переночевать и там восход встретить…
     Инга уже придумала, что сказать Дану очень язвительно и тонко, но Счастливцев завёлся с Максом.
    -- Пятигорск, -- прочёл Сан Саныч.-- Эй, гляньте, это Пятигорск!..  Стас, Стас, это тот самый Пятигорск?
    -- Тот самый, -- ответил Долинский.-- Как рассказывает Счастливцев, тут повздорили поэты Мушкин и Вермутов и совершили между собой Дуэль.  В честь первого была названа гора Мушка…  Посмотрите, вот она…  Потом её ошибочно назвали Машук вследствие типографской опечатки…  Правильно, Дан?
    Дан улыбнулся.
    -- А в честь Вермутова… назвали самый крупный источник…
    -- А!  Вот почему аэропорт называется «Минеральные Воды»! – сообразил Игрек.
    -- Он находится в городе Минеральные Воды, -- пояснил Счастливцев.
    «Какой умный»! – с иронией подумала Инга.
    -- Ессентуки! -- изумился Сан Саныч.-- Это же вода такая есть!
    -- А я в Ессентуках отдыхала!-- похвасталась Софья.-- Помнишь, Стас?
    -- Конечно, помню…
    -- А на Бештау мы пойдём из Железноводска, -- встрял Счастливцев.
    -- Из Железноводска?-- удивился Сан Саныч.-- Это… где мы Бештау увидели?  А я и не заметил!
    -- Он в стороне от ветки.
    -- От какой ветки? -- насмешливо спросила Инга.
    -- Железнодорожной,-- ответил Дан и отвернулся.
    «Он, что, злится на меня?» -- удивилась Инга.-- Вот это да!  Круглый болван!»
    Незачем себя взвинчивать, решила она, из-за этого идиота.  Я собралась с ним лаяться?  Зачем?  Слишком много ему чести.  Чао.  Я сама дура.
    Инга была здесь впервые.  Но все курортные местечки чем-то схожи между собой, в них есть что-то вызывающе провинциальное.
    Кисловодчане стали откланиваться, Инга подумала, что уйдёт и Счастливцев; но они с Долинским повезли ленинградцев в какой-то пансионат на такси.
    Устроились отлично, четвёртый этаж, окна на юг, великолепная панорама, какое-то большое озеро; номер на двоих со всем, как говорится удобствами.  Долинский зашёл к ним, а Счастливцев даже не сказал «до свидания».
    Ладно, подумала Инга и вышла на балкон, сейчас я…
    -- Помаши им, -- крикнула из ванной Софья.
    -- Обойдутся.
    -- Что ты сегодня бесишься?  Здесь очаровательно…
    -- Нормально, ты что?
    -- Не слышу!
    -- Ну и сиди там,-- проворчала Инга, но с лоджии ушла, не посмотрев на Долинского и Счастливцева.
     Небо было голубым, как подкладка его куртки.  Белые облака собирались над горизонтом, должно быть, в той стороне были горы.
     -- Стас сказал, что здесь есть столовая, -- вышла из ванной Софья.
     -- Зачем столовая? - ворвался Сан Саныч.
     Софья завизжала, прикрываясь крошечным полотенцем.
     Саныч остолбенело смотрел на неё, потом, когда она перестала визжать, попятился, бормоча извинения и исчез за дверью.
     -- Вот дурак!-- закричала Софья. -- Стучать надо, понял?
     -- Понял, понял, -- донёсся из-за двери его виноватый голос.
     -- И не подслушивай!  Ну и нахал, ты видела, Дюм!?
     В коридоре послышались удаляющиеся шаги.
     Софья прыснула.
     -- Чего ты переживаешь?
     -- О, ты бы здесь его сейчас придушила, -- засмеялась Софья.  Инга улыбнулась. - Пустяки, Саныч милый мальчик, да?
     Инга кивнула.
    -- Ну и жарища!
    Инга подошла к двери и запёрлась.
    -- Кошмадром,-- сказала она, входя в ванную.-- Не уходи пока никуда…
               
      
Ребята уговорили в столовую не идти, нужно было побыстрее уничтожить НЗ, в такой жарище всё равно пропадёт.  Максим украсил стол бутылкой водки, но Софья и Инга пить не стали; глупо пить водку в такую жарищу.
      В четыре часа за ними заехал Долинский, уже без Счастливцева.
     -- А где Дан?-- спросил Макс.
     « Очень без него прекрасно,-- подумала Инга.-- И кто тебя за язык тянет?»
     -- Он уже на месте, ждёт нас.
     «Ждёт! -- подумала Инга. -- Пускай ждёт!»
      Дан Счастливцев боялся, что вечером будет прохладно и таскался со своей злополучной курткой в руке; дома он решился только снять сорочку и надел вязаную розовую хипповочку, которую любил носить летом: в ней было не жарко днём и не холодно вечером.
      К сегодняшней встрече Дан готовился два дня, всё перебирал свои стихи, никак не мог выбрать три лучших; когда он перечитывал свои старые стихи, находил их интересными (а если не видел долго, начинал в них сомневаться).  Он выбирал три стихотворения,  откладывал листки и перебирал остальные, и снова находил какое-нибудь важное.  Смотрел снова три избранных и не решался отложить ни одного из них.  Но, в конце концов, он перестал тасовать бумажки и отложил три листка почти наугад.
      Счастливцев некогда принял решение бросить поэзию после тридцати пяти лет, то есть, не вовсе бросить, а оставить её для себя, писать для других только прозу.  Но прошёл и этот рубеж официальной молодости, а Дан продолжал приносить на студию стихи; ему слишком хотелось их прочитать.  Ладно, думал он, чего  притворяться перед самим собой?  Пусть они плохие, раз уж столько лет пылятся в моих серых папках, но я-то сам без них не хочу, не могу, не буду.  И пока я хожу к Долинскому, буду читать, а там будет видно, может быть, через пару лет всё изменится и вообще пойти будет некуда…
     Счастливцев поджидал Долинского и ленинградцев на автобусной остановке, сидя на солнцепёке; но жара мало беспокоила его, он был из тех редких белых южан, которые не клянут любую погоду, зимой – холод, весной – слякоть и ветер, летом – жару, а осенью – грязь и дождь.  Холод, конечно, он не любит, но относится к зиме терпеливо.
     «С ума сошёл! -- подумала Инга, увидев его сидящим на солнце.-- Вот же в тени лавка пустая!  Бегемот.  Тощий, облезлый старый бегемот.  Ему всё равно, есть солнце, нет солнца, жара, холод…»
      Студийцы Долинского собрались к пяти.  Это было исключительное занятие, обычно на лето студия прерывалась.  Но сегодня собралось так много людей, как не собирается и в  лучшие осенние деньки.
      Ребята составили столы вместе, и, хотя уместились все с трудом, Инге была приятна эта гудящая атмосфера, прохлада, смуглые загорелые лица девушек.  Одна из которых, не стесняясь, обнималась со Счастливцевым.  Инга сразу увидела, что она не из красавиц, в фигуре есть изъяны, но, видимо, девочка хваткая и эффектная, чего стоила, например, её салатная миниюбка, перехлестнувшая норму сегодняшней моды.
      Одевались здесь, заметила Инга, очень даже неплохо.  И по разному.  Высокая блондинка – молодая – была в изящном вечернем платье из мокрого трикотина со смелыми вырезами, две девочки были в хорошеньких фирменных «бананачиках» из тёмно-синего вельветона; даже ребята здесь одевались броско, а ведь наверняка в большинстве они были далеко не миллионерами, как это часто случается с молодыми поэтами.
     К Счастливцему подходили все, Инга иронически усмехалась, глядя, как чересчур фамильярно Счастливцев берёт под локоток барышень и без нужды говорит им что-то на ушко.  У неё всё кипело, она поражалась, что никто не поставит его на место.  Тоже мне, Донжуан Донжуанович!
    -- Товарищи!-- постучал Долинский ладонью по столу.-- Я думаю, сегодня собрались все, кто хотел встретится… и ждать мы никого не будем…  У нас в гостях молодые поэты из Ленинграда…  Соня,-- обратился он к  Форлендер.-- У нас такая традиция: каждую встречу мы начинаем с Чаши Поэзии, каждому даётся возможность прозвучать, прочесть новое стихотворение…  Правда, -- Долинский посмотрел лукаво на кого-то из своих, -- есть у нас старые кокетки, но мы их просим прочесть что-нибудь из старого, а если уж скромность заест совсем, просим прочитать хоть что-нибудь из букваря…  Сегодня, -- я думаю, возражений не будет, -- мы несколько расширим наш круг…  Обычно мы читаем по одному стихотворению, когда кого-то не слышим давно, он читает нам два-три…  Ну, а потом переходим к главному предмету встречи…  Сегодня наша встреча посвящена знакомству друг с другом, и мы сделаем Большой Круг Поэзии, каждый прочтёт по три-четыре стихотворения, гостям предоставим возможность почитать побольше, они летели сюда вон откуда!..  Соня!  Что если мы начнём с гостей?  Или как?
    -- Или как, -- Форлендер вопросительно посмотрела на Макса.
    -- Мы можем вперебивку читать,-- подсказал Долинский, глядя на Ингу.
    -- Так будет удобнее, -- согласилась Софья.
    -- Решено! -- хлопнул книжкой по столу Долинский.-- Чаша Поэзии!  Эй, болтушки!  Начнём с вас?  Не хотите?..  У нас самая смелая, конечно, Женя Ерманенко… Женя, прошу…
   Инга слушала невнимательно, просто не могла сосредоточиться.  Невнимательно прослушала тяжёлые мраморные стихи Игоря Яблонского, нравящиеся ей из-за какого-то благородного густо-перламутрового блеска; забавными показались ей неровные стихи Маневича, того паренька, который целовал ей руку в аэропорту.  Интересные стихи были у другого встречавшего её парня.
    Она совершенно не готова была читать, когда попросили её, но, помня слова Долинского о старых кокетках, собралась и довольно неплохо прочла три стихотворения.
    Счастливцев читал сразу после неё, она боялась, что не услышит его, потому что всегда после чтения становилась особенно рассеянной.  Но он прочитал короткое четверостишие, прочно запечатлевшееся в её сознании и потому поразившее её.

     Смотреть
     с отсутствующим видом
     в окно;
     по улице твоя обида
     с моей пошла в кино.

   Признаться, остальных стихотворений она не слышала.
   Долго читал Сан Саныч, шуршащий своей внушительной рукописью.
   Когда Чаша Поэзии была испита, Долинский предоставил первое слово ленинградцам; Соня посмотрела на Ингу, но Инга покачала головой.
   Софья с её феноменальной памятью легко порхала во впервые услышанном цветнике, но ничего не говорила о стихах Счастливцева.
   «Что это она, не слышала?»-- недовольно подумала Инга и твёрдо решила, отставив свою неприязнь, сказать, что эти четыре строчки ей понравились.
   -- Стихи Стаса Долинского я немного уже знаю,-- продолжала, улыбаясь, Форлендер.-- Мне иногда кажется, что я – его маленькая сестрёнка…  Хотя – видит бог – мы пишим так, будто ходим головами в разные стороны… это ничего, земля круглая…  А вот стихи Дана я слышу впервые… -- Соня любезно улыбнулась Дану, слишком любезно, решила Инга.-- Дан… я же тебя немножко знаю…
   «На«ты», Соня, кисанька…»
   -- Стас присылал мне… ваши рецензии моих стихов…  Было приятно, лестно…  Но я хочу хвалить твои стихи не в счёт долга вежливости.
   «Понесло,-- помрачнела Инга. -- Я вообще не упомяну Счастливцева…  А кто ещё читал?» Она беспомощно огляделась.
   «Сказать так, в общем?  Подумают, эта фифочка только мурлыкать и может…»
   Затем сказали немного ребята, Максу – надо же! – понравилось другое стихотворение Дана…
    Инга сказала несколько слов, сосредоточилась и образно охарактеризовала четверых кисловодчан, и коротко сказала, что четыре строчки Счастливцева находит великолепными.  И всё.
   Потом говорили кисловодчане, Маневич что-то читал по бумажке, что-то, кажется, дельное, Инга просто не имела уже сил слушать, она чувствовала себя смертельно уставшей.
    Счастливцев говорил как-то бесцветно, сложно и непонятно, примерно, как Саныч, но когда он коснулся стихов Сафоновой, каждая его фраза показалась Инге откровением.  Может быть, было в его характеристике что-то от цыганского гадания, когда Счастливцев говорил об одиночестве человека в шумных улицах большого города («Средь шумного бала»-- попыталась про себя иронизировать Инга), одиночестве среди миллионов людей, ежедневно соприкасающихсяями в трамваях, метро и троллейбусах, о редких часах ночного города, когда смотришь на луну и чувствуешь вдруг, что ты не одинок…  «Счастливцев обольщает меня,-- поняла Инга, и чуть было не прикрыла ладошкой глаза. -- Если я возьму себя в руки, у него ничего не выйдет.  Я только и думаю о нём с той минуты, как сама (!) увидела его в аэропорту, уверена, он тоже узнал… понял… смотрел только на меня.»
    И я как прилежный ученик откровенной лести Долинского,-- тем же глуховатым и тёплым голосом, от которого клонило в сон, продолжал Дан Счастливцев,-- хочу обратить ваше внимание… на имя, на ваше имя – Сафо – нова…  Думаю, любовные мотивы Сафоновой дают основание видеть в этом каламбуре её подлинный титул…
   Инга не вполне осознавала смысл его комплиментов. Она впала в оцепенение и решила, что его голос щекотавший уши, и какими-то шершавыми волнами, словно прибой, усыпляющий её мозг, гипнотизировал её.  Она перестала сопротивляться, и если бы сейчас они остались наедине…
   Она пришла в себя под конец, из всего сказанного обратила внимание на дружное восхваление Счастливцева.  Вовсе не из зависти она почувствовала к нему неприязнь: из-за того, что он её обольщал.
    Она уже была холодна как лёд, когда встреча закончилась; ребята расставляли столы и стулья; Счастливцев слушал Сан Саныча, но заметив, что Инга вышла, он поспешно оставил Александрова и пошёл к  выходу.
   -- Разрешите проводить вас?-- спросил он, подойдя к Инге.
   «Попался!» -- подумала она зловеще.  И почувствовала противную слабость в коленях.
    -- Сделайте милость, -- холодно ответила она и поняла, что отказать ему не могла.  Пожалуй, она была в этот миг разъярена.
    Счастливцев то ли кивнул, то ли поклонился.
    Она не заметила, куда делись все остальные.  Они долго шли молча, пока она ни спросила:
    -- Отчего же вы не развлекаете даму?  Вы же сегодня столько говорили о рыцарстве, что…
    -- Мне показалось, что вам неприятно будет теперь меня слушать, я слишком много говорил…
    «Он знает! -- вспыхнуло у неё.-- Он… нарочно!  Э, нет!  Он ничего не мог заметить!  Нет!  Нет!  Я ему не признаюсь никогда.  Даже если… что-нибудь… между нами всё-таки… будет.»
     -- О, нет, мне в самом деле понравились ваши стихи, -- она сделала свою любезность максимально отчуждённой.
      -- Мне кажется, в такие минуты не читаются уже написанные стихи.
      Она вздрогнула, потому что только что у неё мелькнула мысль, что эта южная ночь сама – восхитительная поэзия.
     -- Вы правы, -- справившись с волнением, выговорила Инга. -- Ночь здесь великолепна.
     -- Я чувствую в вашем голосе северную холодность любования нашей ночью.
     -- В вашем голосе, боюсь, ещё хранится полуденный жар…
     Она спохватилась, заметив, что сказала лишнее.
     -- Здесь есть очень милый уголок, кафе-шантан…
     0н будто нарочно выручал её.
     Инга взглянула на часы.
     -- А мы… доберёмся до пансионата?
     -- Не думайте об этом…  Если с вами рядом рыцарь – доверьтесь ему…
     «Как же!» -- хотела воскликнуть Инга, но смолчала.
     В самом деле, кафе «Фонтан» было симпатичным местечком.  Счастливцев отыскал свободный столик в тени пышного тополя.
     Официантка подошла скоро, Дан, ничего не спросив у Инги, заказал шампанского, два мороженого и шоколадку.
     - Извините, здесь нет меню, и я взял на себя смелость сделать заказ…
     - После такого объяснения, -- как можно слаже улыбнулась Инга.
     Дан понял, что её отношение не улучшится, но рассудил правильно, что тем более не стоит заниматься выяснением отношений.
     -- Но вы напомните мне, что вы говорили о рыцарстве, -- попросила Инга.
     -- А что говорить? -- пожал плечами Дан.-- Художник может быть только рыцарем.
     -- Все люди – братья?-- улыбнулась Инга.
     -- Особенно сёстры, -- с самым счастливым видом подтвердил Счастливцев.-- Простите…  Я на минуту покину вас… если вы позволите.
      -- Я вам доверилась, не забывайте…
      Инга видела, как Счастливцев подошёл к самому шумному столику; его появление вызвало взрыв шума, сразу две барышни обняли его, и какой-то лысоватый голубоглазый бородач, похожий на Николая Второго, облобызался с Даном троекратно, по-русски.
     Потом Дана отвела какая-то девица в довольно потёртых «суперрайфлах» и что-то ему внушала, держа его за руку и заглядывая в глаза.
    «Именно успех у этих… -- презрительно подумала Инга.-- Вот предел его мечтаний…  Рыцарь!»
     Счастливцев произнёс какой-то тост и вернулся к своему столику.
     -- Ещё раз простите меня,-- с самым скромным видом произнёс Дан, усаживаясь за столик.-- Гуляет Богдан, мой большой приятель..
      -- С вашего позволения я вернусь к сёстрам, -- Инга совсем овладела собой и отыскала наивернейший тон.
      - Я слушаю вас, -- улыбаясь посмотрел на неё Дан.  Ей стало неприятно, показалось, он понимает, что творится у неё на душе.
     -- Сёстры… А вот художники-женщины, поэтессы, например, они, как, тоже рыцари?
     -- Дамы, моя прекрасная Инга,-- любезно ответил Дан, и ей расхотелось ехидничать.  Она освободилась от его чар, но устала на него злиться.  Она очень устала.

                3

      Все были утомлены; Шанхай, Елизавета и ещё двое москвичей около полуночи откланялись, но гостей прибавилось: режиссёр Сахаров, обиженный отсутствием Берёзова на премьере Корина, захватив автора и трёх ведущих актрис без предупреждения нагрянул к нему.  Первый час ночи, впрочем, в Москве не считается поздним для визитов в богемных кругах.  Соненфилд, зная, что в Нью-Йорке ещё день, чувствовал себя бодро; Берёзов вполне серьёзно объявил гулянье до утра.
      С появлением театралов у Соненфилда появилось желание послушать русскую балалайку: инструмент у Берёзова оказался, но ни сам хозяин, ни кто-либо из присутствующих играть не умели.  В том числе и артисты.
    -- Дайте-ка мне, -- Ковенти умело взял балалайку, зажал меж колен её уголок, достал медиатор, спрятанный между грифом и струнами, и извлёк несколько звуков, начал настраивать инструмент.
    -- Всё в порядке, -- сказал Ковенти и широко улыбнулся.  Короткая английская фраза в устах балалайщика прозвучала странно.  Не верилось, что сейчас прозвучит что-то русское.
    Но Ковенти начал чистую «Светит месяц»; гости переглянулись.
    -- Вы знаете,-- сказал, прощаясь, Берёзову Сененфилд, -- Как вы посмотрите, если вещью заинтересуется фирма «Свифт энд Коэн»?
    -- Автор находится далеко от столицы, -- ответил Дмитрий Дмитриевич.--  Но его повесть заслуживает такого внимания… Я могу поручиться, что он будет рад серьёзному предложению…
    -- Господин Корнев поможет с формальностями? -- невозмутимо спросил Соненфилд у стоящего рядом писателя.
    -- Разумеется, -- слегка поклонился Корнев.
    -- Насколько можно ускорить обычный порядок? -- спросил у него Соненфилд.-- Господин Коэн улетает на будущей неделе…
    -- В принципе вопрос можно решить в ближайшие дни…
    -- Если господин Берёзов зарегистрирует у вас рукопись завтра, могу ли я пригласить господина Коэна к вам на послезавтра?
    -- Конечно, мы сделаем всё возможное, чтобы решить этот вопрос до отъезда господина Коэна.
    -- Мне очень приятно, что вы относитесь с пониманием, мистер Корнев…
    -- Я не думаю, что возникнут какие-либо препятствия…  Разве что, какое-нибудь наше издательство…
    -- А разве эта рукопись не предлагалась никакому издательству, господин Берёзов?
    -- Ни одно издательство не предполагает заняться публикацией повести в ближайшее время…
    -- Ну, это не проблема, -- усмехнулся Корнев.
    -- Я думаю, можно заинтересовать мистера Коэна, не ущемляя прав здешних издательств?
    -- Конечно, конечно, одно не исключает другое…  Напротив, нам следует всеми силами поддерживать сотрудничество, не правда ли, мистер Ковенти?
    -- Я не сомневаюсь, что вопрос будет решён вами безотлагательно, -- улыбнулся дипломат.
    -- Это звучит обнадёживающе, -- кивнул Берёзов. -- Андрей Максимович, я завтра привезу рукопись к одиннадцати, это удобное время?
    -- Я жду вас…
    -- Прекрасно, я вижу -- препятствий нет, -- констатировал Соненфилд.
    -- Рукопись пройдёт обычную процедуру,-- добавил Корнев.
    -- Предварительный английский перевод будет подготовлен быстро, -- заявил Берёзов.-- Я зарегистрирую его через несколько дней.  В целях скорейшего решения вопроса мы чуть изменим обычный порядок, если вы не возражаете…
    -- Пожалуйста, вы только поможете нам, -- согласился Корнев, понимая, что в данном случае это неизбежно.
    Гости спустились к своим автомобилям и разъехались.
    На следующее утро без проволочек Корневым был решён вопрос с рукописью; один экземпляр он захватил с собой, предварительно созвонился с заместителем Министра; Корнев был уверен, что таким образом информация будет у  Министра не позднее завтрашнего дня, и, оценив её важность, Министр окажет влияние на переговоры с Коэном.
    Ковенти изъявил желание присутствовать на беседе Соненфилда и Коэна; его присутствие для Коэна было указанием на официальное отношение к вопросу. Коэн П. Коэн не особенно заботился в данном случае о финансовой стороне дела; единственное, что его беспокоило – вмешательство Министерства; но именно это заигрывание с Министерством, как он понял, занимает атташе.  Ковенти несколько раз подчеркивал, что произведение безобидное и в политическом отношении акция совершенно нейтральная.  Коэн понял, что нейтральность рукописи существенна для атташе.  Он размышлял, оставляет ли дипломат наблюдение за акцией только за собою, или же придаёт ей большое значение.  Для Коэна не была секретом общая позиция Ковенти и связь её с последним высоким его назначением.
     Предварительный вывод бизнесмена состоял в том, что в данном случае проверяются возможности некоторого расширения сотрудничества в этой области и тем самым оказания скрытого влияния на расстановку сил в сфере творчества.  Такая акция в любом случае была необходима в настоящий момент и самой фирме, зависящей от состояния связей в сфере культуры.  Подкреплённая инициативой атташе, она исключала неблагоприятный исход, потому что даже в случае ограничения культурных контактов небольшая фирма «Свифт энд Коэн» могла рассчитывать на моральную компенсацию со стороны отдельных чиновников госдепартамента.
    И Коэн охотно принял предложение Соненфилда и Ковенти.  Ковенти не  возражал против того, что его причисляли к соавторам предложения.
    Встреча дипломата и нобелевского лауреата состоялась на глазах целого ряда опытных журналистов, двое из которых – Спайк из ЮПИ и Жюльетт Боро из «Монд» сумели, не задав ни единого вопроса беседующим, получить обрывки информации, дающие достаточно ниточек для зацепки.  Они поняли, что являются теперь совладельцами информации, и, не обменявшись ни единым словом, ни единым жестом, ни едином взглядом, заключили  соглашение.  На пресс-конференции они не задали Соненфилду ни одного вопроса, имеющего отношение к делу, но в ответах писателя нашли дополнительную информацию, которая остальными журналистами была оставлена без внимания.
     Присутствие Коэна и Ковенти для остальных тоже не послужило сигналом сенсации; Спайку и Боро удалось встретится с Соненфилдом сразу после пресс-конференции и взять интервью.  Разумеется, писатель не стал скрывать ничего; таким образом, два журналиста получили небольшой выигрыш во времени.  Неизвестно, как бы прореагировал на любопытство журналистов атташе.  Возможно, такая утечка информации, происшедшая вне его контроля, была в его интересах.
    Боро и Спайк через полчаса отыскали Берёзова в библиотеке ЦДЛ.  Один экземпляр рукописи находился здесь; выжав из писателя всё возможное, журналисты поделили рукопись с переводчиками.
    Они прочли всю рукопись от первой до последней страницы и ещё больше утвердились во мнении, что дело стоит специального внимания.
    Примерно в этот час закончили чтение Корнев и заместитель Министра.
    -- Ты думаешь, здесь есть что-то для американцев?
    -- Уверен, ничего.
    -- Альтруизм?
    -- Первая проба Ковенти.
    -- Пока собственная?
    -- Видимо.
    -- Никакого двойного дна?
    -- Можно проверить в отделе.
    -- Это само собой…  Ты думаешь, Ковенти воспользуется любой нашей отсрочкой?
    -- А для чего бы он всё это затевал?
    -- Не знаю…  Эта рукопись всплыла у Берёзова случайно?
    -- Уверен.
    -- Так, -- задумался заместитель Министра. - В чём же наш интерес?
    -- В Солнцеве.
    -- В чём?
    -- Извините…  В Счастливцеве.  В авторе этой рукописи.
    -- Не понял.
    -- По-видимому, повесть явится событием в литературной жизни страны.
    -- Ну и?
    -- Я думаю, Счастливцев… не особенно разбирается в столичной ситуации.
    -- Я понял.  Но…
    -- Счастливцев должен найти контакт как со ставропольской организацией, так и с секретариатом в Москве.
    -- С этим можно не спешить?
    -- Я думаю, процесс будет быстр, но не слишком.  Повесть довольно скучна для широкого читателя.
    -- И это будет событие?..
    -- Не сомневайтесь.
    -- Во всяком случае, Министра необходимо известить об этом деле.
    -- Вероятно, ведь, скорее всего, понадобится взаимодействие с МИДом.
    -- Согласен с тобой.  Действуй…
    Корнев сложил рукопись в свою папку и поднялся.
    -- Позвони мне завтра в два.
    -- Да.
    -- Ну, всё…
                * *  *
      
       Яков Маркович получил рукопись после обеда и за три часа прочёл её.  Впечатление оставалось сложное.
      Что это, размышлял писатель, что здесь особенного?  Неужели именно так начинается двадцать первый век, в который мне не вписан пропуск?  Неужели здесь содержится что-то, мне недоступное?
     Как и обещал, он позвонил Оболенскому.  Виктор Викторович ждал этого звонка и немедленно заехал за рукописью.  Его уже ждали в театре, где собралось около ста человек, в большинстве актёры.
     Читал сам Оболенский; когда он закончил чтение, присутствующие начали аплодировать.  Пожалуй, сам поэт не мог с уверенностью сейчас сказать, чем вызван восторг этих людей, да и его собственный.  Но что-то было в этом тексте свежее, что вдохновляло, возбуждало, пробуждало слушателей.
     Назавтра слух о каком-то выступлении Оболенского распространился по Москве, дойдя до высоких инстанций.
     В этот же день состоялась встреча Корнева и Коэна, на которой были обговорены принципиальные вопросы оформления договора между автором повести «Может Быть» Даниилом Данииловичем Счастливцевым и американской фирмой «Свифт энд Коэн».

                4

       Сами ленинградки настояли на раннем подъёме, но в условленный час на вокзал явился только Макс Жуковский и передал нижайшую просьбу девочек перенести восхождение на более поздний час.
      Долинский процедил сквозь зубы что-то невнятное про дрянных девчонок, и было решено отправиться к нему домой, поскольку у него был телефон.  Для связи к ленинградкам отправили Счастливцева.
     Как и предполагал Долинский, изнеженные мечтательницы горных приключений баиньки.
     Громкий стук Дана разбудил их; ему открыла сонная Инга, с которой сон сошёл в мгновенье.  Она не ожидала увидеть именно Счастливцева и больше всего не желала, чтобы он увидел её непричёсанной и вообще…
     -- Извините! -- воскликнула она и захлопнула дверь перед его носом. -- Подождите секундочку!-- донеслось из-за двери.
     Дан молча стоял; для сегодняшнего восхождения он мог и не одеваться специально.  Кажется, некоторое желание порисоваться заставило его надеть штормовку и вообще экипироваться так почти, будто предстояла не лёгкая вылазка на Бештау, а зимнее ночное всепогодное восхождение на Эверест.
    Теперь ему было даже неудобно, в самом деле, если погода будет чудесной, его наряд окажется нелепым.  Однако, и на этой горе ночь следовало уважать, и Дан успокоил себя тем, что вечером ещё посмеётся над теми, кто оденется легкомысленно.
    --  Скажи ему, чтобы подождал там, -- шепнула Инга Софье и скрылась в ванной
    Форлендер пожала плечами, слегка поправила перед зеркалом причёску и выглянула:
    -- Э-эй!  Дан!  Вы ждёте нас?
    -- Конечно.
    -- Мы сейчас будем готовы.
    Долинскому пришлось готовить для ленинградок завтрак, в общем, никто ещё не ел, и за стол сели все.
    Потом оказалось, что не хватает двух спальников; в принципе, можно было бы обойтись, но Долинский послал Меневича за спальниками; конечно, ждать было не слишком утомительно, но Счастливцев немного нервничал. Поначалу Сафонова держалась по отношению к нему просто холодно, когда сели завтракать почувствовал такую враждебность, что даже смутился.  Инга ничего не говорила ему, но не смеялась его остротам и перебивала тех, кто обращался к нему.
    «Маленькая стерва! -- подумал с раздражением Дан. --  Оса!  Чего она взъелась?  Где я наступил ей на мозоль?  Вечером, конечно, она была не в восторге от моих проводов, но, кажется, ничего не сказал такого…  Зараза, -- мстительно думал он, -- она считает, что я заткнусь, увяну…  Э, нет!  Но чтобы я теперь с ней стал любезничать – нет…»
    Он стал незаметно нажимать в разговоре, не давая мешать маленькой фурии его разговорам.  Но, кажется, никто этого и не почувствовал кроме самой Сафоновой.
    Сафонова побелела.
    «Это твоё дело, -- спокойно подумал Дан. --  Остынь, детка…»
     Когда Маневич привёз спальники, Долинский осмотрел всё, наново распределил груз; приготовились трогаться.
     Но тут Счастливцев молча показал Долинскому на босоножки ленинградок.
     Долинский взялся за голову, куда-то вышел и через полчаса вернулся с двумя парами кед и шерстяных носков.
    -- Что же вы кроссовок не взяли? - упрекнул подруг Макс.
    -- Всё не потащишь с собой, -- оправдывалась Софья.  Сафонова отвернулась к стене, едва сдерживая непонятную себе ярость.
    В общем, выехали поздно; по пути решили подняться короткой тропой, по скалам.  Там, конечно, подъём потруднее, но Долинский рассчитывал поднять группу самое большое часа за три.
    Счастливцев с тревогой посматривал на небо.  С обеда над Бештау начали собираться облака.  Долинский не придавал им значения.
    Но когда поднялись на Козьи Скалы, стало ясно, что пойдёт сильный дождь.  Долинский поторапливал плетущихся позади девчонок.
    -- Дан, иди последним, толкай этих малокровок,-- велел Долинский и вышел вперёд.
    Группа состояла из семи человек.  Первым шёл Маневич, за ним – Зульфия, потом Макс Жуковский, четвёртым шёл Долинский, пятой шла Софья, шестой – Сафонова, и последним – Счастливцев.  Счастливцева подмывало подтолкнуть осторожно карабкающуюся по скалам Ингу, но зло глядя на её джинсы, маячившие перед самым его носом, он только торопил её:
    -- Давайте вперёд, девушки…  Потом отдыхать будем.
    Инга уже чувствовавла себя уставшей и даже не могла сердится на Дана.  Пожалуй, думала она, сейчас он ей совершенно безразличен.
    Видя её усталость, Дан, наконец, замолчал.  Но, слыша его дыханье, она перестала внимательно смотреть под ноги и оступилась.
    Дан успел схватить её за шиворот, они упали вместе, но уже в другую сторону; конечно, это было не спасение, но, упав с высоты даже тех же полутора метров, она сильно расшиблась бы, возможно, сломала бы ногу.  Счастливцев сильно ушиб бок об острый край скалы.  Сафонова сильно ударилась коленом о ровную плиту, но больше испугалась; она не видела того карниза, на который могла свалиться и решила, что падает в пропасть.  Она не успела даже крикнуть.
    Когда Счастливцев вылез из-под неё, он удивился: Сафонова лежала без чувств.  Они отстали от остальных значительно.
    -- Чёрт побери, -- пробормотал Счастливцев и развязал шнурок на её кофточке.  Неожиданно обнажилась грудь, Дан смутился и на какое-то время замер.
    Сафонова начала глубоко и часто дышать, веки её затрепетали, она открыла глаза и по лёгкой мутности её взгляда Счастливцев ещё раз удостоверился, что она не прикидывается.
    Она лежала в оцепенении минуту, Дан сидел возле неё на корточках, отвернувшись в сторону.
    Придя в себя, Сафонова завязала шнурок на кофточке, попыталась встать и, вскрикнув, села на камень.
    Дан, чертыхаясь про себя, попытался засучить джинсы, чтобы посмотреть её колено; она поняла, что это ему не удастся, расстегнула пуговицу и совсем спустила их.  Стараясь не обращать внимания на её хорошенькие ножки и белые плавочки,  Счастливцев осмотрел колено и облегчённо вздохнул.  В медицине он был дуб, но здесь был ясный случай: ушиб был пустяковый, синяк был даже не на чашечке, а выше.
    Пока он осматривал колено, Инга круглыми глазами смотрела в пропасть; губы её подрагивали, лицо ещё было бледно после обморока.
    -- Сп-п-пасиб-б-б-о… -- заикаясь, сказала она.
    -- Чего это?-- смущённо спросил Дан.
    -- Вы… сп-п-пасли…
    -- Да нет, глупости! -- разозлился Счастливцев, вскочил на ноги, взял её за плечи и поставил на ноги.
    -- О-о-о! -- застонала Сафонова.
    Вообще-то, её вид со спущенными джинсами был очень мил.
    -- Видите! -- запальчиво крикнул Дан.-- если бы я вас не схватил, вы упали бы только туда!  Метр всего, вы понимаете?  Метр, а?
    Инга села на камень и отвернулась.
    Дан взялся за её колено и стал ощупывать, выясняя, где же именно болит.
    -- Будете жить, больная, -- пробормотал он.
    Инга пыталась улыбнуться, но только скривилась; она и сама уже чувствовала, что боль проходит, мягко убрала его руку, слишком долго лежащую на её обнажённом колене, надела джинсы и встала. Конечно, было ещё больно, она охнула, но идти было можно.
    -- Далеко не уйдёте сами, -- сказал Дан, смотря, как она ковыляет.
    Инга не обернулась.
    -- Эй, стойте…  Давайте сюда вашу сумку…
    Она подождала его, Дан отобрал у неё сумку, бросил на одно плечо, взял Сафонову под локоть и повёл.
    Некоторое время они шли молча.
    Её сумка была лёгкой, но вместе с рюкзаком тащить её было неудобно.
    Метрах в трёхстах, там, где скалы уже заканчивались и начиналось седло, их поджидал авангард.
    -- Что вы там делали?-- спросила насмешливо Софья.
    -- Надо быстро подниматься, -- сказал Долинский Дану. --  Сейчас пойдёт дождь…
    -- Инга ушибла колено…
    -- А у тебя что? На лице… царапина.
    -- А, я тоже свалился… -- Дан ощупал своё лицо и посмотрел, на ладони была кровь.
    -- Инга, это не ты?... -- Софья осеклась под сверкнувшим взглядом Сафоновой.
    -- Не болит? -- заботливо спросил Долинский.-- Сможешь идти?
    -- Да смогу, смогу, -- ответила Инга и отвернулась.
    -- Дан… Инга, ты не против, я попрошу Дана помочь тебе…
    -- Да, спасибо ему, -- не поворачиваясь к группе, сказала Инга.
    Она чувствовала, что может и всплакнуть ни с того, ни с сего.
    -- Пошли, пошли, -- поспешила Софья.
    -- Идём…  Дан, возьми девушку на буксир…
    Инга взяла под руку Счастливцева, и они снова пошли последними в группе.  Она ещё сильно хромала, и идти пришлось медленно.
    Когда седло прошли, начался крутой подъём.
    -- Что это у вас в рюкзаке? -- спросила Инга, желая сгладить неловкость.
    -- Вино, -- кратко ответил Счастливцев.
    « Алкаш, -- решила Инга. --  Пьяница, думает, чтобы писать, нужно бухать обязательно…  Алканавт!  Всё ясно…»
    Дождь начинался с густого тумана, мелких капелек, почти висящих в воздухе, стало сразу холоднее, потом начали косо падать огромные капли дождя.
    -- Ого! -- сказала Инга.
    -- Сейчас поплывём, -- пробормотал Счастливцев.
    -- Куда? -- не поняла Инга.
    -- Ливень начинается.
    Ослепительная вспышка окрасила туман вокруг в ярко-синий цвет, и страшный грохот нарушил ватную тишину.
    От неожиданности Инга закричала и упала на колени, зажав уши руками и уткнувшись лбом в землю.
    Дан схватил её под руку, резко поднял на ноги и почти потащил зажимавшую уши руками, зажмурившую глаза и кричавшую.
    Хлынул ливень, но ещё прежде тропинка превратилась в  ручей, и Дану пришлось вытащить Сафонову на склон; он сначала тянул её за руку по скользкой траве, но, после того, как несколько раз они свалились, Счастливцев стал толкать девушку сзади.
    Новая молния привела Сафонову в чувство, но ещё не скоро она смогла двигаться сама.  Казалось, что крушатся камни этой огромной горы, такой невыносимый грохот раскатывался по ущельям и скалам.
     Когда Счастливцев понял, что Инга карабкается сама, он перестал её толкать и вышел вперёд; она схватила его за руку.  Дан тянул ленинградку энергично, она, оглушённая и ослеплённая грозой, почти не чувствовала боли, вцепилась в его руку изо всех сил, боясь остаться одной в этом аду.  Она даже не ощущала того, что одежда промокла насквозь, и холодные струйки бегут по всему телу.
     У серой скалы они нагнали группу, Счастливцев был доволен: в двух километрах отсюда были осыпи и скалы, там он знал большую сухую пещеру.
     Долинский к этому времени начал колебаться, не прекратить ли подъём; прежде он надеялся, что гроза прекратиться быстро, но похоже было, что непогода затянется на ночь.
     Ещё было время дня, но тучи так сгустились, что невольно казалось – вот-вот стемнеет.
     -- Стас! -- прокричал Дан, продолжая тащить Ингу. --  Я знаю здесь пещеру!
     -- Пещеру?-- крикнул Долинский. --  Большая?
     -- Огромная!
     -- Иди вперёд!  А что с Ингой?
     -- Напугалась!
     -- Ты её дотащишь?
     -- Да!  Идите за мной!
     По скользким камням приходилось идти осторожно, стоило поскользнуться и катиться по камням пришлось бы метров двести, по крайней мере, можно было бы изрядно побиться.  Счастливцев крепко держал Сафонову, буквально переставлял ей ноги, но шли они довольно быстро.
     До скал они добрались за полчаса, остальные не отставали ни на шаг.
     Даже в хороший день вход в пещеру увидеть было не просто; эта была вертикальная щель сантиметров сорока шириной.
     -- Осторожнее! -- крикнул Дан, взял рюкзак в руку, отдал сумку Инге и начал втискиваться в расщелину.
     Инга последовала за ним.
     -- Здесь спуск, держитесь за стенки!
     Они оказались в тёмной нише, Инга почувствовала, что Счастливцев положил ей руку на плечо.
     -- Пригнитесь и лезьте…
     -- Я боюсь…
     -- А, ясно…  Стойте…
     Счастливцев достал из кармана рюкзака пакет, в котором были спички, зажёг одну.  Инга впервые увидела, что на его лице, мокром от дождя, было две ссадины.
     В пещеру спустились Зульфия и Маневич.
     -- Я пойду вперёд, Женя, ты всех лови и запускай туда…
     Дан встал на четвереньки и полез в чёрное отверстие; вслед за ним влезла Зульфия, потом Инга и все остальные.
     Счастливцев зажёг ещё одну спичку, в углу пещеры нашёл кучу сушняка и стал разводить костёр.
     -- Дымка будет много…
     -- Э, ничего…  Это твой дворец? - осмотрелся Долинский.
     -- Видишь, не загажено…  Не все знают пещерку…
     -- Да здесь замечательно!
     -- Но ещё придётся по дождику погулять…  Надо собрать побольше дров.
     -- Вот дождь закончится…
     -- Не надо, Стас!  Дров надо побыстрее, их надо ведь сушить…
     -- Кто пойдёт?
     -- Все мужчины, -- предложил Счастливцев.
     Они выбрались из пещеры, спустились по склону; Дан показал рощицу, в которой каждый быстро собрал охапку сучьев.
      -- До рассвета хватит…
      Девушки жались к огню, они уже разделись, оставшись в одном белье.  Счастливцев разогнал их, хотя и видел, что они посинели от холода.
      -- Сейчас тепло будет!
      Он положил сушиться к огню дрова, запретил на дровах сушить одежду.
      В пещере становилось светло и дымно, но тепло от костра ещё не чувствовалось.  Счастливцев развязал рюкзак, постелил штурмовку на пол пещеры и жестом пригласил Ингу присесть.  Она села, похожая на замёрзшего ребёнка, сжав коленки, на одной из которых расплылся здоровенный синяк, и всем телом тряслась, стуча зубами…  Счастливцев хмыкнул, достал из  своего необъятного рюкзака совершенно сухое полотенце, за руку поднял девушку и быстро растёр полотенцем.  Она была без лифчика, как и остальные девушки, Счастливцев мгновение колебался, но, видя её покорность, не удержался и коснулся полотенцем её белой груди.
     Инга только посмотрела на него робко и, может быть, немножко жалобно.  Счастливцев бросил полотенце, заметив, что её кожа покраснела, достал из рюкзака коричневый толстый свитер и надел на неё.
     В пещере расхохотались.
     -- Первобытный пещерный медвежонок, -- добродушно пошутил Стас.
     Инга смущённо улыбалась, пытаясь высушить полотенцем волосы.  Хотя Счастливцев был не из крупных, Сафонова оказалась столь миниатюрной, что его свитер сидел на ней как полушубок.  Он прикрывал её ноги почти до колен.
     Инга отдала полотенце Счастливцеву, Дан передал его девушкам и шутя предложил:
     -- Растереть?
     -- Я бы с удовольствием, -- дерзко улыбнулась Софья. - Но считаю, что вы пересушите себе!
     -- Зуля?  А ты?
     -- А не слишком ли, в самом деле, будет тебе трудно?
     -- Нет, что ты!
     -- Иди, иди, Даня!  Прекрати!
     Счастливцев, наконец, разделся, обнажив своё далеко не атлетическое тело.  Впрочем, из собравшихся здесь мужчин хвастаться было некому: Долинский был кряжист и полноват на вид, Максим Жуковский – слишком тощ; Маневич обладал более-менее правильным сложением, но до атлета ему было далеко.
      Ингу ужаснули волосатые ноги Счастливцева, она про себя обозвала его «Паном», настолько они были некрасивы и волосаты.  Только его плечи ей  вполне понравились, широкие и сильные.
      Пока Инга украдкой разглядывала Дана, он терпеливо ждал, когда освободится полотенце, и сразу принялся растираться; полотенце, конечно, было совершенно мокрым, его пришлось его выжать.
      Вытеревшись, он снова залез в рюкзак, достал спальники, постелил их за штормовкой и сказал Инге:
      -- Садитесь на спальники…
      Инга пересела.
      Маневич достал котелок и сгущёнку, набрал дождевой воды и поставил котелок на огонь.
      -- Можно ужинать, -- согласился Долинский. -- Я думаю, на сытый желудок мы устроим здесь вечер пещерной поэзии…  Есть такое желание?
      Желание было единодушным.
      Костёр стал греть заметно, когда высохли собранные под дождём дрова.  Мужчины ещё раз сходили за хворостом, выбрав, когда ливень чуть стихнет; на этот раз, несмотря на темноту нанесли столько топлива, что, казалось, его хватит на трое суток.
     Инга с нетерпением ждала их возвращения и к разговору Зульфии и Софьи не прислушивалась.  Они же осторожно проходились на её счёт.
     Когда мужчины высушились у огня и разошлись по своим углам, пещера наполнилась сизым, щиплющим глаза дымом и ровным гулом голосов.
     -- Сколько вам лет? -- спросила Инга.
     -- Тридцать семь.  А вам?
     -- Мне? --  Двадцать… три.  А вы… вам не дашь столько, вы молодо выглядите…
     -- Тридцать семь – это не так и много.
     -- Нет, вы почти что парень, понимаете?  Очень молодой…  А почему?
     -- Молодой, потому что глупый, -- усмехнулся Дан.
     -- Вот вы говорили ещё и сегодня, что все поэты… художники – Рыцари…  И надо стремиться к братскому отношению…  Ну, а я, допустим, хорошо, Дама…  И сестра вам…  А как же любовь?
      -- А разве не любит Рыцарь Прекрасную Даму?  Да и брат всегда любит сестру…
      -- Но не слишком ли… это платоническое чувство?  Неужели опять в монастырь?
      -- Отчего?  Люди всегда будут любить друг друга, будет любовь небесная, будет любовь земная…
      -- И поцелуи, например, -- задумчиво продолжала Инга. -- Неужели вы будете целовать мне… как вчера… только кончики пальцев?  Вы же… других девушек, ну, раньше… целовали… в губы, ну, правильно же?
      Счастливцев пожал плечами.
      -- Но, согласитесь, может быть, важнее один раз поцеловать женщине пальчик, чем сто раз целовать ей губы?
      -- Да!  Да!  Да!  Но это только для того, чтобы зажечь её!  А дальше?
      -- Ну, вы же знаете без меня, что дальше, -- отшутился Счастливцев.
      -- И вы знаете, и я знаю…  Послушайте, Счастливцев, у вас ведь есть любовница…  Или любовницы?  Скажите мне!
      -- Но зачем, милая Инга?
      -- Скажите же!
      -- У меня…  Я из тех людей, у которых всё сложно…  Мои дела… не то, чтобы запутаны…  Но столько дорожек, домов, знакомых…  С одним так, с другим – иначе… С одним сегодня…
      -- С одной сегодня?
      -- Погодите…  Но у вас, что у вас?  Или это секрет?
      -- Нет, не секрет! - запальчиво ответила Сафонова. - У меня… есть друг, конечно,-- она отвернулась. - Вы, видимо, правы, это всё не просто…
      -- Я немного понимаю вас…
      -- Послушайте, но вы…  Неужели хотите себя освободить… ради братства, ради рыцарства Искусства… ну, не от секса,  в общем?      
       -- Я могу вам рассказать одну историю, знаете, из детства…  Прямо о сексе…  Я знаю, не следует этого рассказывать вам, вы – посторонний человек…  Но, слушайте…  Когда мне было одиннадцать лет, такой мальчуган, но… не без интереса к естественным проблемам…  И вот на пляже подзывают  его две ослепительные женщины…  Пахнет от них приторно спиртным и духами…  И начинают кормить мальчика шашлыком, мороженым, поить водой, пивом…  Блажь, но он заворожен, повторяю, красавицы!  И ведут они этого мальчика к себе домой…  Вот то, что было дальше, видимо, называется развратом…  Мальчик мечтал и о сексе, представляете, а тут получил его такое обилие, что… нет, не разочаровался, не испытал даже отвращения…  Не развратился, потому что женщины через два месяца исчезли, и с ними исчезла эта сладкая жизнь…  Конечно, такое невозможно забыть…  Живёт этот мальчик со своим пороком, мечтает, вспоминает те времена, становится подростком, пристаёт ко всем подряд, а он ох как не любит получать по носу!  И ни разу, ни разу…  Ну, вы понимаете, что «ни разу».  Ходит на танцы, мечтает о сверстницах и о взрослых женщинах, но вдруг влюбляется платонически, представьте, в замужнюю женщину, он её миллион раз прежде видел, она была… в общем, он часто бывал у неё дома, часто…  Муж её был начальником, редко появлялся…  А мальчик её любил, как любят розы…  Вот и следовало ему любить её издали; он ведь и не смел о ней мечтать, как о других, а когда мечтал о других, горько плакал, зная, что изменяет ей.
      А влюбился он в ужасно неподходящий момент…  Нелепо: она как раз была беременна.  Мальчику уже ни мало, ни много – пятнадцать лет.  Бедный влюблённый думает, что его объект и не догадывается о том, кто тайно оказывает знаки внимания; но взрослые слишком проницательны, и их святость слишком непрочна.  Эта женщина в самом деле была даже стыдлива и правил была строгих.  Но…  Она позволяет мальчику чаще бывать у себя…  Зачем?  Что она тогда предполагала?  Он и не подозревал, что находится под наблюдением.
      О, как он помогал ей в первые дни, когда появился младенец!  Умный муж на полгода уехал в загранкомандировку, она отпустила его.  Было лето.
      Мальчик узнал всю энциклопедию выращивания детей и чем был вознаграждён, как вы думаете?  Мог ли он устоять, когда оказался в её объятиях?  Это было через несколько дней всего после её возвращения из роддома…  Он сначала думал, что ничего не случилось, кроме счастья, и это всё та же платоническая любовь.  Но эта связь продолжалась вечность, она сделалась их проклятьем, не потому, что они охладели друг к другу, напротив, они не могли насытиться…  Они предались этой связи, как наваждению, они открыли друг перед другом интимное, стали соучастниками преступления, оба учась притворяться и обманывать окружающих…  Никто и подумать не мог, всё-таки…  Женщина самых строгих правил и подросток.  Оказалось, она знала о его детском развращении ещё тогда, именно в том дворе жила её мать…  Видно, это и помогло переступить черту женщине, прежде ни сном, ни духом не предполагавшей, что она способна пойти на такое!  А между ними… они жили двумя жизнями – одна – их страстные встречи, где не было тайн… другая – их жизнь перед другими, когда нельзя было даже невзначай намекнуть…  Но это ещё не конец истории.  Когда мальчик вырос, он поехал как-то дождливым апрелем на море, в дом отдыха.  И там увидел красивую миниатюрную женщину.  Её лицо показалось ему знакомым, но он не понял, в чём дело; и добился курортного романа; в первую же встречу вспомнил, что это за лицо.  Она его так и не узнала, ещё бы, ведь прошло четырнадцать лет!  Вот такая история…
      Счастливцев достал из пакета пачку сигарет и закурил.  Инга видела, что руки его дрожат.
      «Боже мой, -- подумала она. - Неужели у каждого из нас… каждый из нас соприкоснулся с чем-то страшным, тёмным…  И только жизнь убаюкивает, всё забывают…  А этот человек…  В самом деле, что я могу ему дать?  Он просто мёртв для любви…»
      -- Вы подумали, что я, конечно, уже угас, -- улыбнулся печально Дан. -- И ошибаетесь…  Я признаюсь вам в любви, вы-то поверите… поверите…  Я сразу же… я готов каждую минуту обнимать вас и целовать, терзать, любить…  От кончиков пальцев и…  И мне-то ничто уже не сможет охладить страсть, кроме… равнодушия…
      -- Но равнодушие же… зависит от вас!
      -- Не то, не то!  Передаётся лишь жар страсти, а не её причина…  Если вы не испытаете желания коснуться меня рукой, погладить… по голове…  Это уже всё, кончено…
      Инга нарочно прикоснулась к его плечу.
      -- А вы знаете, -- совсем тихо сказал Дан, -- ведь вы послезавтра улетите…
      -- Об этом следовало бы сказать мне самой…  Ведь это означает что между нами так и не будет ничего, кроме вчерашнего поцелуя…  Вы могли сердиться на меня за… всё.  Но… ведь вы – Волшебник?
      -- Я – Великий Маг.
      Он не шутил, но она чувствовала, что есть разница между тем, что имел в виду каждый из них.
      -- Как жаль, вы знаете, как мне жаль!  Если даже вы сейчас скажете, что что-то возможно, я же… просто не смогу пойти навстречу вам…  Боже мой, ведь всё возможно!  И – ничего… не будет…  Нет, я не боюсь ничего, ничего, никого…  Всё дело в нас, вернее… в том, что что-то над нами не позволяет нам…  Мы – только Рыцарь и Дама…  Не будет ни одного поцелуя! – сказала она с отчаянием и отвернулась.
      В спальниках было холодно и пусто.
      0ни лежали лицом к лицу, будто два кокона, руки их были запелёнуты.  Потрескивал костёр, отблески пламени освещали её лицо; его лицо было в тени; слёзы скатывались по её щеке, большая слезинка дрожала и блестела на переносице.  Заплаканная она была некрасивой, но сейчас это было ей безразлично.
      Утром всех разбудил Долинский; небо было ясным и звёздным.  Первым шёл Счастливцев, за ним – Инга.  Она была в том же мешковатом свитере.  Поднялись быстро, ещё пришлось порядочно ждать, но зрелище стоило того.  Жуковский читал Лермонтова.  Восход был громаден и багров; Маневич сказал, что будет ветер.  Счастливцев сказал, что будет пыль.
     Жуковский сделал несколько снимков.
     Инга и Дан снялись вместе на фоне снежных вершин, напоминающих раскалённые угли.
     -- Это самый лучший портрет, -- сказал Макс. -- Вы о чём-то одном думаете.
     Они, конечно, думали о разном.  То есть, как посмотреть.               
                ***
    Дан  жарил картошку, когда к нему нагрянули гости: Инга, Долинский, Василенко из Пятигорска, Макс и Софья.
     -- Видишь, как живут нестандартные люди? -- Долинскому нравились старые дворики. -- Цветы выше крыши!  Дан – настоящий волшебник…
     Дан усадил гостей на венские стулья, о благородном происхождении которых не подозревала даже деловая хозяйка квартиры.
     Инга пошла с ним на кухню; Дан усадил её в уголок на табурет и успевал готовить сам.
     Инга не могла ничего говорить.
     За столом хозяйничал Долинский, великий чайный церемонмейстер.  Разговор шёл обыденный, речь шла о публикациях.
     -- Ребята у кормушки встали, раскормили такие… задницы, что не пройти к читателю,-- посмеивался Долинский.
     -- А, -- скептически говорил Василенко, -- это просто литературный тромбоз…
     -- Что там литературного? -- спрашивала Софья.
     -- Стас же сказал, извините: задницы!
     -- Надо отказаться от гонораров, -- заметил Дан.
     -- Это будет штрейкбрехерство, -- засмеялся Василенко.
     -- У нас некоторые ребята говорят, что печататься не надо…
     -- Наш литературный зад тоже так считает…  Потому и лица не видно у  литературы, -- сострил Дан.
     -- Не печататься, не писать…   
     -- Что же, палками их гнать?
     -- Да никуда они не денутся, -- махнул рукой Стас.
     -- В том-то и дело, что никуда они не денутся, -- скептически сказал Дан. -- Это мы денемся…  Кто там?
     В окно заглянул Маневич.
     -- Кричите?  Ну-ну…  В этой пещере ещё найдётся место?
     -- Вползайте… -- Счастливцев разместил на диване новых гостей: остальных ленинградцев, Зульфию и Наташу.
     -- Ну, смотри, Дан, какая гвардия!  Половина -- усатых, половина – прекрасных, -- показал Стас на них.
     -- Рыцарство, как он говорит, -- тихо произнесла Инга.
     -- А что?  Здесь других и не будет! – торжественно сказал Стас.
     -- Ну и что?  Присягнём Бахусу? -- предложил Маневич, доставая шампанское.
     -- Ну нет!  Присягнем Духу! -- поднялся Счастливцев.
     -- А практически? -- спросил Маневич. -- Это что – вылить?
     -- Будет час Бахуса, -- остановил его Долинский.
     -- Дан, у тебя есть шпага? -- слегка побледнев, встала Инга. -- Я присягаю.
     -- У меня есть шпага.
     Гости приумолкли.  Счастливцев достал из шкафа шпагу, старинную, хотя, наверное, и не рыцарских времён.
     -- Хранение холодного оружия, - усмехнулся Максим Жуковский. -- Но я тоже присягаю.
     -- И я, -- подскочил Александров.
     -- А Макс прав, -- остановил всех Долинский. -- Это холодное оружие.
     -- Это шпага! -- воскликнула Инга.
     -- Не горячитесь, Прекрасная Дама!  Я имею в виду не уголовный аспект проблемы, -- сказал Долинский. -- Мессиры!  Прошу благородных Дам и Рыцарей сохранять величественное спокойствие!  Ведь мы присягаем Духу, не так ли?
      -- Так! -- дружно возопили рыцари.
      -- Поэзия же чиста, как поцелуй ребёнка!
      -- Мы можем, наверное, хвалиться поэзией, но наши поцелуи… -- засмеялась Наташа.
      -- Поэзия чиста, как горный… горный воздух, -- терпеливо продолжал Стас.
      -- О, мы уже присягнули и воздуху и грозе! -- вставил Максим.
      -- Поэзия чиста, как родниковая вода…
      -- Я понял, -- тихо сказал Саныч. -- Мы присягнём на Чаше Поэзии.  И это будет Чаша простой воды!
      -- Ого! -- закричали все.
      -- У меня есть Чаша, -- серьёзно сказал Счастливцев.
      -- Тазик? -- неудачно пошутил Маневич.
      -- Бронзовая чаша.
      -- Почти античная, -- посмотрел Василенко.
      -- Копия античной, -- уточнила Форлендер.
      -- Всё верно, -- подытожил Долинский. -- Но вы ещё суетитесь…  Остепенитесь!  Здесь храм, в котором лица!
      -- Я пойду по воду, -- коротко сказал Дан.
      -- И я, -- добавила Инга.
      -- Тогда идём все, -- решил Долинский.-- Процедура заполнения Чаши касается всех…
      Все вывалились во дворик и столпились вокруг крана.
      -- Каждый прочтёт что-нибудь, -- предложила Софья.
      -- Обязательно.
      -- У нас третий вечер поэзии…
      -- Сегодня ещё было Утро Поэзии.  На горе.
      -- Идёмте!
      -- Вначале Дамы, -- предложил Долинский, усаживаясь за стол.
      -- Нет, пусть Счастливцев, ведь он уже давно Рыцарь, -- возразила Инга.
      -- Я – за! -- поддержала её Софья.
      -- Голосовать не будем, -- сурово произнёс Стас. -- Пусть Дан начинает.  Тишина!
      -- А ведь стол круглый, -- заметил Маневич, которому достался последний глоток.
      -- Но я ещё и твоя Дама, -- вдруг сказала Инга, и сняла колечко.
      -- Платоническая любовь? -- усмехнулась Софья.
      -- Я его Дама, -- упрямо повторила Инга. -- Просто любовь.
      Дан взял её колечко, оно, конечно, было слишком маленьким, чтобы он смог его надеть.
      -- Обручение? -- спросила Софья. -- Новая рыцарская семья?
      -- Никакого обручения, никакой семьи.  Просто любовь.  И хватит.
      -- Так значит, ты остаёшься?
      -- Нет, -- вздохнула она.
      -- Эх, Дама, Дама, -- покачала головой Форлендер. -- Хороша фигура, да дура…
      -- А что же?..
      -- Вы распейте шампанское, -- предложил Маневич. -- А мы пойдём.
      -- Но завтра же улетать, -- посмотрела Инга на Счастливцева.
      -- В чьей же ты любви сомневаешься? -- спросила Софья.      
      -- Сонечка!  Дан!  Дан, что ты молчишь?
      -- Вот, -- сказала Инга и присела.
          
                5

      Майкла Фаруэя, представителя «Свифт энд Коэн», знали оба, и Жюльен и Спайк.  Их встреча была только отчасти неожиданна; Фаруэй догадался, за чем отправляются журналисты, но в своей миссии не усматривал ничего секретного.  Журналисты тем более поняли, за чем отправляется представитель Коэна.
      Корнев послал телетайпограмму утром, и через два часа позвонил.
      Сразу же после звонка из Москвы Козырев зашёл к Первому с докладом.  Выслушав сообщение, Первый вызвал своего водителя.
      -- Поедешь с Пал Михалычем, -- коротко сказал он. -- Встретите их.  Всё?
      -- Всё, -- кивнул Козырев.
      Вернувшись к себе, он вызвал завотделом культуры и юриста; посоветовавшись, они решили, что необходимо присутствие местного журналиста, и Козырев позвонил Главному редактору «Курортной правды».
      Встретить Козырев выехал сам, в Пятигорске захватил корреспондента и прибыл минут через двадцать в аэропорт.  «Чайка» выехала на лётное поле, подошёл заместитель командира авиаотряда и сообщил, что самолёт приземлится через двадцать минут.
      Маринин, спускаясь по трапу, заметил «Чайку» и понял, что встречают их; Фаруэя и журналистов он заметил сразу.  Чтобы избежать недоразумений, Маринин подождал иностранцев у трапа и обратился к ним:
     -- Доброе утро, господа.  Прошу вас.
     Козырев заметил их и подошёл.
     -- Здравствуйте… Заместитель Председателя Кисловодского горисполкома Козырев, -- представился он.
     Обменявшись рукопожатиями, они направились к машине.
     Журналисты завели непринуждённую беседу с Козыревым, по видимости не касаясь предмета их визита.  Обстановка нестандартной ситуации была их стихией.
***
     Счастливцев сидел в своей конторе и ничего не делал; ему было тоскливо, дурные предчувствия мучили его, он думал только об Инге.  Вернее, о том, что хотелось бы взять отпуск и поехать к ней.  Но, во-первых денег не было, надо было хотя бы стольник, чтобы кое-как просуществовать в Ленинграде.
     Во-вторых, шеф предупреждал его, что пришло ещё шесть заказов, два – внутренняя электропроводка, один – телефон, один – светофор и два – трёхфазные холодильники.  На них только готовились выкипировки.  А у него в ящике было четыре ещё не обследованных объекта, два не согласованных и на столе лежали нудные проекты замены внутренней электропроводки капремонта двухэтажного жилого дома и электрификации подвала пятиэтажного дома.
    Работы было много; лето было жарким, как всегда, его предупредили ещё в прошлом году, что не скоро повториться у него летний отпуск.
    Конечно, в ноябре дадут, но лететь нужно было теперь…
    Шеф уже две недели занимался каким-то приятным объектом в курорте и появлялся на месте только по понедельникам.
    Остальные воспользовались моментом и тоже посмывались на обследование; на месте сидела Люся, умеющая спать на своём месте и Строев, у которого вышли все сроки.  Он бешено работал; помогать считалось плохой манерой.  Кроме того, сидела Зина, которой постоянно звонил Муж.
    Для Счастливцева наступили прекрасные дни, можно было писать и писать, всё равно на этой мелочёвке план  сделать было невозможно.  Но не писалось, и две недели Дан работал.
    -- О чём ты думаешь, -- спросила Зина.
    -- Об окладе, -- нехотя ответил Дан.
    -- А что о нём думать?
    -- Хорошо бы, если бы вдруг он вырос…
    -- Работать надо, -- не отрываясь от чертежей, сказал Строев.
    -- Вот это правильно сказано,-- ответил ему Дан.-- Кто много работает, тот много получает.  Работы.
    -- А мне пусть вообще не платят, только спать дадут, -- зевнула Люся.
    -- А есть что будешь?
    -- Мама накормит…  Муж заработает…
    -- А сама как же?
    Счастливцев не слушал; это был традиционный разговор «по кругу за собственным хвостом».
    -- Хорош дурака валять! -- в комнату вошёл Шеф. -- Прохлаждаетесь? Где эта балаболка?
    Счастливцев даже не поднял глаз; ему было глубоко безразлично всё.  Он провёл по чертежу жирную карандашную линию и снова оцепенел, будто бы размышляя.
     -- Ещё одна писательница, -- продолжал Шеф.  В его голосе было если не бешенство, то по крайней мере сильное недовольство.
     -- Я прочту, прочту, -- он сел за свой двухтумбовый стол и развернул листок, который держал в руке.
     -- «Уважаемая редакция!  У нас твориться беззаконие и безобразие.  Постоянно пьянствуют и никто не работает, а в первую очередь – начальство.  А тех, кто работает, наоборот, зажимают…»  Её зажимают, спасибо сказала бы!
     -- Николай Николаевич!
     -- Тихо!  Слушайте, это же про вас… «Я образцово тружусь в конторе восемь лет и с самого начала подала заявление на квартиру, так как живу с мужем и двумя детьми у свекрови в одной комнатушке восемь квадратных метров без всяких удобств, особенно зимой попробуйте постирать и утопить углем, а то и дровами.  Но местком не избирается, а назначается директором…»  Надо же додуматься!  Ну и ну!  «…из самых подлиз и пьяниц, которые только пропивают общественные деньги и прикрывают махинации начальства.  Они себе берут всю премию, а исполнителям кидают по трояку к празднику…»  Врёт, врёт же, я же ей к Восьмому марта червонец дал!  «…и путёвки берут себе все, а если какая горит, то трудящимся дают за полную стоимость, а себе берут бесплатно, да ещё и помощь себе оказывают.  Начальник отдела Горохов каждое лето берёт две путёвки на себя и жену бесплатно, а ещё ему местком даёт двести рублей помощи.  Очередь на квартиру нигде не записана, и уже получили те, кто был сзади меня и в квартире не нуждался, а я всегда говорила им правду в глаза и за это мне главный инженер наедине сказал, чтобы я катилась к чёртовой матери и мне ничего не светит, кроме неприятностей.  А сам работает  второй год и уже получил квартиру, хотя у его жены в Пятигорске есть дом восемьдесят квадратных метров по улице Мира 168».  Вот… врёт!  «Директор и всё начальство  постоянно обкрадывают государство, они пишут себе план больше, чем делает контора, потому что договариваются с санаториями и берут с них в три раза больше денег, а ещё многие частникам делают левые проекты за наличные деньги, и начальство закрывает на это глаза, наверное, они делятся…  Они собираются меня незаконно уволить, расправиться, потому что всех запугали, в Кисловодске работать негде и они могут любого выгнать, одна женщина уволилась, они устроили так, что она никуда не могла устроиться на работу, куда ни придёт, у неё возьмут трудовую книжку и звонят нашему директору, а потом не берут  на работу.  Сами на субботниках ходят руки в брюки, а заставляют даже беременных женщин мыть стёкла, мол это полезно для здоровья, так у нас Петровская лежит на сохранении, и врачи сомневаются.  Обстановка у нас нездоровая, никто не работает, все занимаются своими делами, кто вяжет, кто читает книги, кто стихи пишет…»  Это о вас, послушайте…  «Превратили контору в частную лавочку, кое-кто на работе спекулирует, превратили такое хорошее дело как демонстрация в принудиловку, заставляют расписываться, что обязательно придёшь.  Прошу приехать и разобраться.  Я уже обращалась в милицию, они и слушать  не стали, начали пугать, что у меня нет доказательств.  А все доказательства в конторе: у многих свои машины, у того же Горохова, который прибедняется, что ему не хватает на хлеб, а одевается во всё импортное, и дети ещё в школу не ходят, а уже в джинсах и кроссовках.  Надо с ними, наконец, покончить раз и навсегда, а то получается здесь воровской притон.  У директора есть здесь две любовницы, не буду называть фамилии, у нас все, тем более, что одна из них является одновременно любовницей Горохова и женой председателя месткома.  Директор ей подарил колечко с бриллиантом, она сама хвасталась, нет, чтобы помолчать…»  Вот сплетница!  Да её надо под суд отдавать!  Это ещё не все…  «И они всех красивых девушек стараются использовать, но не всегда удаётся, два года назад тот же Горохов изнасиловал семнадцатилетнюю девочку, она работала курьером, но он откупился, дал её родителям четыре тысячи, он аморальный тип и развратник и даже не смотрит, что семейная женщина и двое детей, и предлагает такие вещи, что слушать стыдно, а не то чтобы заниматься.  Надо выяснить, сколько они денег украли у государства, пока не поздно.
                С уважением
                Асфорандова Лидия Сократовна.»
 С уважением!
      Шеф сложил письмо и спрятал в карман.
      -- Вот так.  После обеда собрание будет.  Пусть коллектив осудит её клевету и потребует её увольнения.  Увидите, никто не будет возражать, ни администрация, ни «Известия».  Надо же быть такой дурой!
      -- А кое-что и правильно она написала, -- сказал Счастливцев.
      Шеф медленно поднялся, подошёл к его столу, опёрся на него руками и процедил:
      -- Ты бы помолчал, а?  Про тебя там написано, не допёр?  Не прикидывайся окончательным дураком!  Я тебя держу знаешь почему?  Чтобы в любой момент вышвырнуть!  Так что захлопни-ка лучше рот и улыбайся в тряпочку!
      -- Вот благодетель нашёлся! -- встал Счастливцев.-- Дал бы я тебе в морду, не стал бы поднимать тут твои делишки!  Да неохота хулиганить…
      -- Щенок!  Как ты со мной разговариваешь?  Я тебе в отцы гожусь!  Я…
      -- Ты не годишься мне в отцы, извини, мерзкий слишком человек.
      -- На «вы», на «вы»!-- заорал шеф.
      -- А ты, ты мне долго будешь «тыкать»?
      -- Я имею право!
      -- Катись ты со своими правами в санаторий! -- Счастливцев сел.
      -- Вот что, -- Шеф неожиданно успокоился. -- Можешь убираться.  Вообще.
      -- Не могу, работы много.
      -- Не надо, оставь…
      -- Так прямо и идти?
      -- Да, прямо, прямо, так и иди…
      -- И заявление не писать?
      -- Не надо, зачем же, ты же великий писатель, не пиши лишнего…
      -- А вы меня за прогульчики, да?
      -- Да, ты правильно понял.
      -- А не хотите двух кукишей?
      -- Ну, пиши заявление.
      -- Очень хорошо.  Маленький рассказик, копия в «Известия» и Прокуратуру республики, да?
      -- В Прокуратуру, в Организацию Объединённых Наций…  Не забудь экземпляр высечь на  скале для потомства.
      -- И вам не страшно?
      -- Тебе будет страшно.
      -- Так вы же сядете.
      -- Как-нибудь не сяду.  Пиши.
Шеф направился к выходу.   
      -- Чтоб тебя не было, как я вернусь.
      -- Иди, иди, не задерживаю…
      -- Ты чего, Счастливцев, сдвинулся? -- покрутил пальцами Строев.
      -- Надоело, -- лаконично ответил Дан.
      -- Жить надоело?
      -- Переживу, успокойся.  Ещё и выступлю после обеда.
      -- Давай, выступай…  Вот Люся за тебя заступиться, и Зина, да, девочки?
      -- Заткнись ты, не будь сволочью, -- огрызнулась Люся.
      -- А, ты так полюбила Асфорандову?
      -- Целуйся со своей Асфорандовой!
      -- Счастливцев, ты посмотри на эту крошку, как она грозна!  А знаешь, куда она язык денет, когда вот тут сядет директор?
      --  Ты думаешь, я за твою широкую спину встану?  Да я же знаю, что ты лезешь к ним, что, думаешь, никто не видит, что ты делаешь, да?
      -- Да, умный ты, Счастливцев…  Но переоценил ты свою голову, переоценил…  Слушай, а не пойти ли тебе в сторожа?
      -- Пойти, пойти…  Только учти, я же там не буду молчать про тебя и таких же мерзавцев…  А?  Твой сынишка, может, спросит тебя: милый папочка, а почему главного инженера проекта Ацтекова кондратий хватил на работе?  Не ты ли сорвал выпуск уличного освещения, зная, что Ацтекова ждут не дождутся выгнать на пенсию?  Или, может быть, тебя попросили это сделать?  А?  Обещали ГИПом назначить, а кинули бубличек, да?
      -- Заткнись, кретин!
      --  Что-то ты разволновался…
      -- Что-то ты разбушевался, жаль мне тебя, Счастливцев…  Ты жизни не понимаешь…
      -- Да понимаю я вашу подлую жизнь, так что, думаешь, и я такой же мерзавец?
      -- Чистенький мальчик, тридцать семь лет на сто тридцать рублей!  Дай тебе двести, ты, знаешь, забудешь что такое подлость, честность…  Ты тогда и зарезать сможешь…  Делаешься тут, а все люди просто живут, продвигаются, борются…
      -- Не дай мне бог эти двести рублей, -- ухмыльнулся Дан. -- Но я до тридцати семи лет ещё никого не зарезал, а ты Ацтекова закопал…  Жаль, Шеф ещё не старый, он тебе ох как благодарен!  Как ты ему местечко расчистил!
      -- Давай-давай, ты побольше тут говори, это тебе поможет…
      Счастливцев посмотрел на часы.
      -- Пора на обед.
      -- Береги денежки, а то ведь надолго не хватит!
      -- У тебя не буду занимать.
      -- Кто знает, ещё приползёшь ко мне, «возьми, я больше не буду!»
      Счастливцев надел куртку и вышел.  Зазвенел звонок.  Изо всех комнат высыпали люди, коридор наполнился шумом.
      «Похоже, отработался я здесь», -- вздохнул Счастливцев. - Тошнит меня от них, надо было бы промолчать, конечно…  Пойду телеграммы разносить, ладно…»
       Обедать Счастливцев ходил к матери.  Она жила в центре, было не очень удобно, Счастливцев едва укладывался в сорокавосьмиминутный перерыв, хорошо ещё в автобус здесь можно было влезть.  Рядом была столовка, но Счастливцев решил пока возможно поберечь желудок.
       -- Маманя!  Как здоровье? – улыбаясь, вошёл он домой.
       -- Здравствуй…  Как у тебя дела?  У нас-то всё слава богу!
       -- А отец как, спит?
       -- А, сынок! -- из комнаты вышел отец, улыбаясь беззубым ртом. -- Что на работе?
       -- Блеск!  Думаю, как перевыполнить план следующего года!
       Ему приходилось говорить громко, отец слышал плохо.  «Вот бы ему выкроить стереонаушники,-- подумал Дан.-- За сорок восемь я никак не смогу…  Вот за восемнадцать хотя бы…  Свои отдать?  Нет, если я буду маг без наушников слушать, меня хозяйка быстро наладит…  Эх, я бы выкроил восемнадцать рублей…  Себе я за девять схватил, некондиция…  Повезло, брак оказался невинным… одного винтика не хватало…»
       -- Мама, я деньги принёс…
       -- Зачем, Даня?
       -- Да у тебя, наверное, уже и денег нет?
       -- Нет, ещё пятёрка есть, вчера на базар ходила, ничего нет, всё дорого, только картошки и принесла…
       -- На держи!
       Дан отдал ей двадцать рублей и сел за стол.  Отец улыбался и смотрел на сына.
       -- А ты обедал? -- спросил Даня отца.
       -- Э, я сегодня бегал, проголодался, пришёл, ну, говорю, бабка, что есть?  А она блины затеяла…  Мать!  Где блины?  Я, что, все съел?
       -- Да замолчи ты!  Погоди с блинами…  Даня, ты будешь курицу?
       -- Откуда ещё курица?
       -- А я вчера взяла удостоверение, одна молодая начала кричать: вот, участники лезут по нескольку раз, а сами спекулируют курами!  Я показала ей сумку, там только огурцы, я взяла по два пятьдесят…  Дали мне курицу…
       -- Да ты разоришься, мама! -- засмеялся Дан. -- Меня курами кормить!  Ты бы отцу бульон сварила!
       -- А я из ножек сварила.  А тебе потушила, это на всю неделю хватит…
       -- Ну, ладно…  Нам квартальную начислили…  Скоро у меня денежки появятся, я тебе ещё дам…
       -- Не надо, Даня!  Зачем?  Восьмого будет пенсия, мы с отцом получим…  Я же распределяю…
       -- Хорошо, хорошо!
       -- А  вот я получил этот… американский научный журнал…  Знаешь!  Оказывается, у скорпиона нет глаз!..
       Отец принялся с воодушевлением рассказывать, как скорпион ловит без глаз бабочек в пустыне.
       -- Прекрасно, -- перебил его Дан, наливая чай.-- Ты чай пить будешь?
       -- Чай?  Нет, я уже пил, сынок!
       -- А как твои ноги?
       -- Вот солнце – и не болят…  Понимаешь, как раз там, где прострелено – не болит…  Чуть выше…  А вот одеваю шерстяные носки…  Мать связала, длинные, до колен…  Колючие, зато ноги не болят!
       -- Больше не падал?
       -- Так это ж не из-за ног!
       -- Даня, ты не опоздаешь?
       -- А, бегу…  Не болейте…  Вечерком зайду, надо попечатать немного…  Пока!
       Дан пробежал к остановке и минут пять ждал автобус.  На этот раз удалось влезть с трудом, летом всегда было трудно…
       На месте Шефа не было, зато заявилась Асфорандова; чувствовалось, она готовится к перепалке.  Дан знал, что большинство вопросов решаются на горло и сомневался, что администрация легко победит.  Хотя в комнате появился ещё только Трелонский, достаточно было его, Люси и Зины, чтобы директору не удалось выбросить Асфорандову руками группы.
       Дан занял своё место и уставился в чертежи.
       Зазвонил телефон.
       -- Счастливцева к директору, -- сказала Зина, кладя трубку.-- Интересно, может быть, насчёт оклада?
       -- Уменьшать будут? -- спросил Строев.
       -- Строев, тебе, что, жена сегодня… отдых устроила? -- укоризненно посмотрела на него Люся.
       -- Ну, Люсенька, меня этим не проймёшь, -- засмеялся Строев.
       -- Упадок сил? -- кольнула его Люся.
       Счастливцев вышел из комнаты и пошёл к директору.
       -- Возьми трубку, из горисполкома, -- сказал Антонов.
       «Архитектор? -- подумал Дан. -- Так он мне согласовал…  Что-нибудь по старым проектам?»
       -- Данил Данилович?  Пенкин, отдел культуры…  Вы не могли бы зайти к нам сейчас, очень вас просим…  С Борисом Сергеевичем я договорился…
       -- А зачем? -- спросил Дан.
       -- По делам, здесь товарищи из Москвы приезжают, хотят с вами встретиться…  Да вы всё узнаете…
       -- Так что от меня требуется?
       -- Только ваше присутствие, мы будем ждать…  Второй этаж, кабинет заместителя Председателя, знаете?
       -- Найду…
       -- Прямо сейчас и выходите.
       -- Иду.
       -- До скорой встречи.
       -- До свидания…
       -- Что им надо? -- спросил Антонов. 
       -- Не представляю.
       -- Ну, идите, раз надо – значит надо…
       «Какого им чёрта от меня надо? -- встревожился Счастливцев. -- Что-то здесь не так…  Хлопушкин?  Очень вероятно.  Только уж слишком я маленькая пешка, чтобы Хлопушкин пыль подымал…  В чём же дело?  Сейчас ошарашат меня, я не готов…»
       -- Вы Счастливцев? -- спросила секретарша. -- Следуйте за мной.
       В кабинете Козырева все стояли, молча ожидая появления Счастливцева.  Когда он вошёл, все посмотрели на него.  Он не смутился, вспомнил, как в комсомольские времена точно так же вызывали его на бюро и поручали что-нибудь.  Мол, только ты можешь это.  Неужели опять что-то на его голову?
      -- Здравствуйте…
      -- Здравствуйте, здравствуйте, -- поздоровались все, стоящие поближе протянули ему руки.  Их было слишком много, и рукопожатие сопровождалось томительным молчанием.
      Он сразу по акценту понял, что трое из присутствующих – иностранцы, и это сбило его с толку.
      «При чём тут я?  Чего от меня хотят?  Ничего не понимаю!»
      -- Прошу садиться…
      Козырев сел во главе стола, Пенкин указал место Счастливцеву.  Напротив него сел один из иностранцев, солидный седовласый, но моложавый мужчина.  Почему-то Счастливцев почувствовал, что этот иностранец играет здесь самую важную роль.  Но смотреть стал на иностранку.
      -- Данил Данилович, -- начал Козырев. -- Нас попросил устроить встречу с вами представитель американской фирмы «Свифт и Коэн» мистер Фаруэй…  Я думаю, он лучше меня изложит интересующее его дело…
      -- Очень рад встретиться с вами, -- американец с нескрываемым любопытством рассматривал Счастливцева. -- Я уполномочен фирмой «Свифт энд Коэн» предложить вам заключить договор… о переводе и публикации в Соединённых Штатах вашей повести «Может быть», рукопись которой зарегистрирована в ведомстве по охране авторских прав писателем Берёзовым…  Согласны ли вы вести переговоры по этому делу?
      Счастливцев был ошеломлён.
      -- П-пожалуй…
      Все с любопытством смотрели на него.
      -- У меня нет никаких возражений… в принципе…
      -- Прекрасно, -- Фаруэй достал из папки несколько листков и протянул их Счастливцеву.-- Прочтите, пожалуйста…  Ваш юрист…
      -- Мне, пожалуйста! -- протянул руку мужчина, сидящий за другим концом стола.
      -- Этот господин – ваш юрист? -- обратился Фаруэй к Счастливцеву.
      -- Илиади, юрист горисполкома, -- представил юриста Козырев. -- Я думаю, у товарища Счастливцева нет своего адвоката…
      -- Откуда? -- пожал плечами Дан.
      -- Значит, между вами не заключено договора о ведении дел? -- уточнил Фаруэй.
      -- Я могу выступать как представитель власти, -- сказал Илиади, -- и оказывать безвозмездную помощь гражданину Счастливцеву…  Ведением дел целиком придётся заниматься ему самому…
      -- В таком случае, познакомившись с текстом, вы должны будете вернуть экземпляр договора Счастливцеву…
      -- Разумеется, разумеется…
      Счастливцев с трудом читал текст предлагаемого договора, ему ничего не говорили его пункты.
      Фирма берёт на себя все издательские расходы и ответственность, гарантирует в любом случае установленную сумму первого гонорара…
      Счастливцев справился с волнением и понял, что следует понять одно, может быть, и не главное: каковы его права после выхода книги?
      -- В пределах нашей страны, -- пояснил Маринин, -- вы можете заключать договоры с любым издательством без посредничества фирмы…
      За рубежом – только при её посредстве…
      -- А, ну тогда ладно, это так…
      Фаруэй заметил, что Счастливцев слишком взволнован, и объяснил ему весь договор по пунктам, после каждого объяснения требуя подтверждение Илиади.
      -- Я считаю, что теперь мы готовы к подписанию, -- улыбнулся он, заметив, как позеленел от усталости Счастливцев.
      -- Конечно, конечно!
      -- Каково будет мнение свидетелей?
      -- Разумеется, -- согласился Козырев, думая, что с гонораром парню повезло, получить ни за что две с половиной тысячи долларов.  Ему даже выгоднее, чтобы фирма отказалась от публикации…  Сумма неустойки превышала сумму первого гонорара в четыре раза.

                6

     Козырев был в затруднении; чем полагалось завершать переговоры?  Ни Фаруэй, ни Маринин не подсказали ему ничего.
     Счастливцев позволил себе пробормотать что-то насчёт банкета, который придётся отложить до получения гонорара в связи с финансовыми затруднениями.
     Козырев не рискнул предложить американцу устроить банкет, американец объявил, что сейчас же вылетает обратно, и все разошлись.
     Корреспондент «Курортной правды» Николай Митерян попытался было переговорить со Счастливцевым, но Спайк и Боро без труда оттеснили его, и Наполеон махнул рукой; у него уже была составлена маленькая заметка для газеты:
     «Вчера в Кисловодске состоялась встреча нашего земляка Счастливцева Д.Д. с группой зарубежных литераторов и журналистов; Писатель рассказал о своём творчестве и поделился планами на будущее.  В скором времени выходит его новая повесть «Может быть», которую читатели ждут с нетерпением»
     И хотя эта заметка в какой-то степени соответствовала действительности, главный редактор воздержался от её публикации, посчитав это событие незначительным.  Если бы Козырев ещё раз позвонил, он, вероятно, уделил этому делу больше внимания.
     Счастливцев, выйдя из здания, посмотрел на сопровождающие его симпатичные лица журналистов и пригласил их в гости.  Надо сказать и Спайк, и Боро в любом случае добились бы этого приглашения.
     Дан потратил все двадцать пять рублей – шампанского в магазине не было, пришлось взять по семь  пятьдесят в стекляшке, взял в магазине дорогой комиссионной копчёности и торт, втайне надеясь удивить американца и француженку тем, что кисловодские торты не хуже парижских.  Впрочем, в Париже он не был.
     Спайку как джентльмену пришлось взять на себя транспортировку продуктов, но он ничего не потерял, потому что Жюльетт быстро разговорила Счастливцева и не забыла нажать кнопку его (Спайка) диктофона.
     Счастливцев был опьянён успехом.  Случившееся, слава, превосходило все его мечтания молодости.  Последние десять лет он вообще не мечтал.  Видимо, человек лет до двадцати пяти живёт будущим, лет до сорока – настоящим, а после – только прошлым.  Счастливцев с его отвратительной памятью и гипертрофированным воображением уже заметил за собой склонность к воспоминаниям.
     Он позвонил Долинскому и велел ему прибыть немедленно.  Других номеров у него не было.  Возле таксофона стояла молоденькая барышня в розовых бананчиках из «диско»; Счастливцев ошалело посмотрел на неё и вдруг сказал:
     -- Девушка!  Вы любите приключения?
     -- Я не ищу приключений, -- с вызовом ответила девчонка.
     -- Вот мои друзья…  У меня импровизированный банкет по случаю… большого успеха…  Видите, солидные и приличные люди, они – корреспонденты, я – писатель…  Ещё поэт прибудет, Долинский…
    -- Долинский?-- девушка явно слышала имя Долинского. - А вас как… ваше фамилие?
    -- Моя?  Да вы не знаете!  Всё равно: Счастливцев…  Решайтесь.  Девушка, вы же… решительная натура!
    -- Ну…
    Счастливцев взял её под руку и повёл к журналистам.
    -- Знакомьтесь!
    -- Ирма! -- представилась девочка.
    -- Жюльетт, -- улыбнулась журналистка.
    -- Майк, -- поцеловал ей руку американец.
    Счастливцев уже останавливал жигулёнка.  У него в кошельке оставалось два металлических рубля и навалом мелочи.
    Водитель потребовал по прибытию на место трояк; у Дана было хорошее настроение, но наглость Казбека возмутила его.
    -- Тебе трояк? -- спросил он. -- Это что, ночные, что ли?
    -- Давай, гони бабки, -- схватил его за рукав куртки Казбек.
    -- Грабли прими! -- Дан кулаком шарахнул его по руке и выскочил из автомобиля. -- За своё хамство даю тебе доллар!
    Дан кинул на сиденье металлический рубль и повернулся к наблюдавшим сцену спутникам.
    -- Экспонат!  Левак!  Оказывает услуги, но ночью ему попадаться не советую…
    -- Ты… -- водитель попытался выйти из машины.
    Спайк быстро обошёл машину и впихнул его обратно.
    -- Без инцидентов!  Проезжай!
    Казбек сверкнул глазами, и жигулёнок рванулся с места.
    -- Спасибо.  Извините, -- Счастливцев поморщился. -- Идёмте.
    Ирма (она называлась этим именем в баре) видела Долинского всего один раз, когда Ларка затащила её в библиотеку на встречу с писателем Губиным.  По-настоящему её звали Валентиной, но это имя было слишком колхозным для фирмовой девочки.
    Ирма знала, что никогда не стоит ввязываться в такие истории, можно влететь хорошо.  Но этот растрёпанный мужичок был похож Арлекина.  Неизвестно чем.  Несуразностью.  В крайнем случае, это  ещё не тот случай, чтобы она не могла смыться.  Этот тип был наверняка не опасен, Майк, да, но он был тоже не из тех зверей.  Долинский… а, тоже, вообще, это совсем-совсем не то.
      Видимо, этот парень был и вправду писателем, потому что они всё время приставали к нему и записывали всё-всё на транзисторы.  Они спрашивали про его книжку, Ирма поняла, что там скукотища похуже, чем у Достоевского «Мёртвые души», всё проблемы, проблемы, личности, возвышенное, разочарование, недостатки…
      В общем, фуфляндия разная.
      -- Как тебя звать, ты не сказал? -- спросила она у хозяина.
      -- Дан…  Ты, вот что, забыл, как тебя звать?
      -- Ирма.
      -- Ирма, порежь вот эту хавку…
      -- Ну, даёшь!
      -- Жевать-то надо  что-то!
      -- С шампунью?
      -- Да брось ты!  Режь!
      Ирма занялась кухаркиными делами, ладно, подумаешь, не слушать же ей муру этих зябликов.  Оба с акцентом, настоящие иностранцы…
      -- Здравствуйте! -- на пороге появился Долинский.
      -- Стас!  Заходи! -- Дан, заметно волнуясь, обернулся к нему. -- Ты… знакомьтесь…  Представляю: Долинский Станислав, прекрасный поэт, мой большой друг, собеседник, руководитель кисловодской литературной студии…
      -- Хватит, хватит, -- замахал руками Долинский.
      -- Жюльетт Боро, -- представил Счастливцев.  Долинский наклонился к её руке.  Девушка сделала лёгкий реверанс.
      -- Ирма…
      Ирма кивнула Долинскому.  Стас шагнул к ней.  Ирма смутилась, когда он поцеловал ей руку.
      -- Майкл.
      -- Спайк, -- американец крепко пожал руку Долинскому, с нескрываемым любопытством глядя на него.
      Жюльетт тоже решила поработать с Долинским, было ясно, что Долинский может сказать многое, относящееся к среде, в которой появился новый русский прозаик.  Спайк считал, что это дело даёт ему шанс встать у колыбели большого писателя; даже в случае ошибки авторитет Соненфилда и Берёзова позволит хотя бы на первое время привлечь внимание к парню, а это ему в любом случае не повредит, даже если его сейчас переоценят.
      Жюльетт Боро не дала Счастливцеву разъяснить Долинскому ситуацию.
      -- Дорогой Стас, Дан Счастливцев сегодня заключил договор о публикации повести «Может быть» с американской фирмой «Свифт энд Коэн»…
      Стас удивлённо ухнул:
      -- Ну!
      -- По этому случаю он пригласил нас на мини-банкет…
      Долинский обнял Счастливцева:
      -- Дружище, поздравляю!  Теперь ты им всем покажешь, где раки зимуют!
      -- Кому? -- спросил Спайк, но сразу понял, что поспешил.
      -- А, хватает ведь всякого мусора, -- махнул рукой Долинский.
      -- Рассаживайтесь, -- смущённо улыбаясь, пригласил Дан. - Ирма, хватит рубить мясо, иди вымой руки…  Там у крана мыльце зелёное – моё, ясно?
      Ирма, признаться, была изумлена: «Куда я попала?  Во!  Книжку теперь его напечатают в Америке…  Хотя, конечно, и там дураков нет её читать, всё равно, ведь деньги-то дадут?  Валюта!»
      Долинский открыл шампанское, Счастливцев достал бокалы, правда, они были разные – три большие и два поменьше.
      -- Не сомневаюсь…  Разрешите мне? -- Долинский поднял бокал.
      -- О, говорите, говорите! -- поощрила его Жюльетт.
      -- Я вижу, такая великолепная новость свалилась на Дана внезапно, -- значительно  начал Долинский. - Признаться, ошеломлён и я.  Хотя ещё вчера мы большой и прекрасной компанией сидели за этим круглым столом, читали стихи и пили чистую воду, а не шампанское… вон из той чаши…  Никто из нас и не подозревал о том, что будет завтра…  Но все мы восхищались Даном…  Ну-ну, Счастливцев, прости меня за комплименты, юбиляр…  Ты должен терпеть их…  Ты не дашь мне соврать, но я не могу удержаться и хвастаюсь тем, что мы столько уже лет вместе пьём чистую влагу поэзии, дышим одним её воздухом…  Мало того…  Я хочу похвастаться ещё тем, что сразу разглядел в тебе поразительную добрую силу!  Но дело не во мне, все, кто соприкасается со Счастливцевым и не проходил мимо его поэзии, все начинали ощущать его волшебство…  Он делал чудеса, следуя одной своей звезде…  О нем говорили те, кто не желал его понимать: он ходит на руках!  А Счастливцев никогда не ходил на задних лапках!  Он говорит только то, что велит ему сердце!  Но не за это сейчас я преклоняю перед ним седую голову и старческие колени!  Дан обладает необыкновенным даром слышать сердца других…  Я предлагаю первый тост за его волшебное сердце!
      Дан расчувствовался и опустил голову, он не мог даже  улыбнуться.  Шампанское он выпил последним; все видели в его глазах дрожание слёз.
      «Ещё расплачется, -- опасливо подумала Ирма. -- Вот будет номер!»
      -- Спасибо, -  хрипловато сказал Дан, поставив  бокал на стол. -- Нажимайте, ребята, стол же не… для блезиру…
       -- И как давно вы знакомы? -- очаровательно улыбаясь, спросила Жюльетт.
       Спайк плотно захватил Счастливцева, но ни Долинский, ни Счастливцев ни на минуту не оставляли без внимания Ирму; она была польщена, точнее, обольщена этим вниманием.
       Жюльетт вышла покурить с Ирмой во двор и спросила:
       -- Интересно, здесь есть туалет?
       -- А вон сортир, вон он!
       Ирма рассматривала французскую сигарету.
       -- А где вы сигареты берёте?
       -- Где?  Да где угодно…  Кажется, в аэропорту взяла…      
       -- Ништяк!
       -- Как?
       -- Толково!  Хорошие сигареты!
       -- А… сортир… вот это?  Такой, из досок? -- уточнила парижанка, -- Очень интересно…
       -- Не очень, -- засмеялась Ирма и закашлялась. -- Крепкие…  Ну, ладно, идём вместе, я покажу…
       Когда вернулись, говорил Долинский, Счастливцев и Спайк внимательно его слушали.
       Жюльетт не стала вмешиваться в их беседу, но когда они обратились к дамам, спросила:
       -- А что же вы… здесь собрались вчера?  Это как бы… совещание студии?
       -- А, просто собрались, -- засмеялся Дан. -- Хотя нет…  Мы пили из этой чаши простую воду, все из одной чаши, и читали стихи…  Это как бы обряд посвящения в Рыцари Искусства…
       -- Рыцари Искусства? -- переспросил Спайк.
       -- Да, -- кивнул Счастливцев. -- Ведь не хватает сейчас кого?  Рыцарей Искусства…  Мы всё больше тонем в болоте вещей, и человек у нас становится вещью…
       -- В вашей повести, видимо, эта мысль одна из главных?
       -- Ну, если в голом виде…
       Ирма не удержалась и зевнула.
       -- Но мне хотелось бы тоже предложить тост, -- отступилась Жюльетт.-- Можно?
       -- О, сделайте милость!
       -- Милость?  Простите…  Нам, газетчикам, тоже иногда улыбается счастье…  Вот мы с Майком очутились здесь и увидели настоящее чудо…  Увы, мы знаем что такое реальная жизнь, мы знаем такое, чего не хотелось бы знать, а вот того, о чём мечтаем – не встречаем…  И вдруг – светлая книга… рукопись… нет, все-таки книга нового писателя.  Я не специалист в литературе, но мне кажется, что книга не просто настоящая, не просто новая и свежая…  Она откроет светлый будущий век, в который мы так желаем верить, словно в возвращение детства…  Но в чём же заключается это новое чудо?  В том, что очень и очень древне, в рыцарском духе…  И, может быть, слышите, может быть,  теперь все станут жить иначе, правильнее…  Зачем ненавидеть?  Любовь не нуждается в ненависти!  Ей не нужна противоположность!  Так вот…  Я отдаю сердце Счастливцему,  как Настоящему Рыцарю Человечества, не как журналист, как мечтательная и не старая ещё женщина…  И пью не за него, тем не менее…  А за то, чтобы все мужчины  стали Рыцарями и слабым женщинам стало невозможно выбирать…  Но чтобы женщины стали Прекрасными Дамами, вот за что я предлагаю поднять бокалы!
       -- Браво! -- воскликнул Спайк. -- Хотя наша работа не располагает…  Я мечтаю преклонить колено и быть посвящённым в Рыцари Искусства…  Пусть я не художник, поверьте американскому парню – он добродушен и честен, он старается быть великодушным и благородным, а что же до искусства…  Он всегда был его почитателем, ведь этого достаточно?
       -- Несомненно…
       -- Но… -- улыбнулась Жюльетт. -- Вчера вы посвящали и Дам?
       -- Да, -- кивнул Стас Долинский.
       -- Идёмте, -- сказал Счастливцев и взял Чашу.
       -- Но надо же выпить, -- напомнила Ирма.
       -- Поднимем бокалы!  И сдвинем их разом!
       -- Это ничего? -- повернулся Счастливцев к Стасу.
       -- Пей!
       Набрав из крана воды, все вернулись в комнату.
       -- Торжественная минута! -- строго сказал Стас. -- Пусть ширится наш круг, не знающий пределов!  Но… я попрошу каждого прочесть стихотворение…  Если не пишите сами – читайте любимое…
       -- Я, можно, по-французски?
       -- А я – Гумилёва, -- заявил Спайк.
       -- О-кей!
       -- А мне можно? -- спросила Ирма.
       -- Твоё сердце желает? -- спросил Долинский сурово.
       Ирма кивнула.
       -- Договорились.
       Ирма едва не взвизгнула от радости; смешанное чувство прекраснейшей игры и чего-то огромного и серьёзного овладело ею.
       Когда пришла её очередь, она а ужасом поняла, что забыла стихотворение!
       -- Не волнуйся, девочка, -- ласково взглянул на неё Долинский. -- Не торопись.
       Ирма с благодарностью кивнула ему.    
       И сразу вспомнила:
       -- На холмах Грузии лежит ночная мгла;
              Шумит Арагви предо мною.
       Мне грустно и легко; печаль моя светла;
              Печаль моя полна тобою.
       Тобой, одной тобой…  Унынья моего
              Ничто не мучит, не тревожит,
        И сердце вновь горит и любит – оттого,
              Что не любить оно не может.
       И Ирма расплакалась.  Ей дали бронзовую чашу, она сделала три глотка и вдруг почувствовала облегчение.  Видимо, её юный возраст способствовал быстрой смене настроений и впечатлительности…      
       Всё происходящее предстало перед ней в странном чудесном свете.  Но обыкновенное житейское желание внесло в её душу беспокойство; она поглядывала на часы, ей хотелось скорее попасть в бар и рассказать Лерке и вообще всем про иностранцев, писателя Дана, Долинского, про всё, что она здесь делала…  И была посвящена, как и все они, в Рыцари, то есть в Дамы…
       Все заметили её ёрзанья, и Дан спросил:
       -- Тебе не пора идти?  А, Ирма?
       -- Мне? -- покраснела она. -- Ну, нет, если можно…
       -- Да как хочешь, хочешь – сиди хоть до утра… Сама взрослая, думай, -- просто сказал Долинский.
       -- Так я пойду, да?
       -- Иди, иди, милая, -- сказала Жюльетт.
       Ирма встала.
       -- Ну, пока, да?
       Дан вышел проводить её.
       За воротами Ирма остановилась и повернулась к Счастливцеву.
       -- Так я пошла.
       -- Ты только почаще приходи, слышишь, обязательно приходи!   
       -- Ага! Если можно…  У тебя так ничтячно!  Послушай, -- она тронула Дана за рукав. -- Я лучше на «вы» буду, правильно?
       -- Брось Ирма!  Будь мне другом, а?
       -- Конечно, ты что!  А… можно я познакомлю с тобой Лерку?  Вот такая тёлочка, знаешь, она хорошая!  И стихи любит, честно!
       -- Ладно, тащи её.
       -- Точно?
       -- Точно.
       -- Слушай, -- придумала Ирма. -- А может мы с тобой в бар?  Не сейчас, потом…  Тёлки спросят – это кто?  А я им скажу, что ты писатель, в Америке книжки у тебя печатаются, здорово?
       -- Так ведь нет ещё книжек!
       -- А, будут!
       -- Ты думаешь?
       -- Ещё бы!  А после… на озеро поедем, да?  Там у нас компашка.
       -- Лады, лады, Ирма, но не всё сразу!
       -- Ну!  Я побежала!  Или… остаться?  Хочешь, я останусь?
       -- Тебе, наверное, в бар нужно?
       -- Можно, я всем расскажу?
       -- Только никому ничего не обещай, приходи ко мне со своей Леркой…
       -- Железно?
       -- Железно.
       -- Я поскакала!
       -- Постой!  Я провожу тебя!
       -- Спятил, честно, не надо, иди к иностранцам, натрёкай им что-нибудь ещё…  Пока!
       Она чмокнула Дана в щёку и быстро вытерла ладошкой, так что теперь у него появился на одной щеке такой же румянец, как у неё…
       Она с каким-то удовольствием посмотрела на него, так, как смотрят на свои произведения, засмеялась и побежала к остановке.
       Остальных Счастливцев провожал заполночь.
       Когда он вернулся, у дверей его ждала Жюльетт.  Он удивился её скорости.
       Спайк тоже появился у его дома, но несколькими минутами позже.  Вначале он увидел на дверях записку:
“ E x c u g e “
        И в окно увидел сидящих за столом Жюльетт и Дана.  Они пили чай.

                7

        Ознакомительные переговоры повести «Может Быть» были разосланы фирмой некоторым крупнейшим прозаикам  по рекомендации Соненфилда.
        Андрей Максимович Корнев несколько раз перечитал рукопись уже после того, как она прошла утверждение литературного отдела, написал рецензию для Министра, в которой по просьбе заместителя не только характеризовал само произведение автора, но и дал прогноз ситуации в литературе после появления этого произведения.
       Корнев, конечно, не узнал решения Министра, но зато случайно совершенно до него дошло, что на официальном приёме Соненфилда в беседе коснулись проблем сотрудничества в области книгоиздательства и появилась какая-то идея издания на двух языках сборника произведений молодых авторов двух стран.  Соненфилд не вполне дипломатично заметил, что это хорошая мысль и если её осуществление поручить серьёзной группе литераторов, можно надеяться на успех.  Его замечание относительно последнего аспекта не получило никакого ответа.
       Пожалуй, подумал Корнев, Соненфилд сам того не подозревая, поставил на этой идее крест, грубо попытавшись сделать то, что так тонко затеял Ковенти: изменить настроение в творческой среде столицы путём ослабления позиции деятелей официальной культуры.
       Теперь следовало ожидать некоторых изменений в отношении к делу Счастливцева.  И Корнев решил предпринять некоторые шаги, которые впоследствии можно было бы при необходимости расценить как меры, направленные на аннулирование договора между Ведомством и американской фирмой.  Первым из этих мероприятий было небрежно брошенное в телефонном разговоре с Фаруэем сообщение, что срочное заключение договора по Счастливцеву приводит к откладыванию сроков заключения некоторых других договоров, имеющих для фирмы не только престижное, но и финансовое значение.  Далее Корнев собирался увязать это дело с отсрочкой издания стихов Гумилёва.  Разумеется, это непосредственно было не в его компетенции, но Корнев тем более не рисковал ничем.  Издание этой книги, решённое давным-давно, откладывалось шесть лет, и только подключение вездесущей «Свифт энд Коэн» сдвинуло его с мёртвой точки.
       Словно явившись поводом, рукопись никому не известного автора, в общем-то совершенно нейтральная и посредственная в этом смысле, начала распространяться, и вся история постепенно приобрела характер пустого скандала.  Корнева устраивало вполне даже его собственное участие в нём.  Как ни странно, тщательное размышление показало ему, что всё складывается как нельзя лучше, и Ковентри потерпит несомненное поражение, а Корнев лично становится единственной кандидатурой на пост главы творческого союза, так как становится центральной фигурой, способной противостоять богемной анархии.
          Корнев предупредил Оболенского, что следует воздержаться от распространения рукописи.  Оболенский раздражённо ответил, что не имеет никакого отношения к размножению, правда, сделал четыре новых экземпляра для ближайших друзей, а что там делают они, он не знает.
         Корневу было достаточно этого разговора, так как при нём присутствовали Маринин и Главный редактор издательства.
         Ковентри уже понял, что его позиции ослабли, но к удивлению Корнева ничего не предпринимал.  Бездействие или ошибочные действия противников немного обеспокоили Корнева; конечно, он не мог предусмотреть всех вариантов.  Хуже всего, что он не мог себе вообразить ничего,  что спасало бы дело Ковентри.  Корнев здраво рассудил, что пределах разумного ничего такого, что смогло бы серьёзно повлиять на ситуацию, быть не может.  Только  чудо.
         Ему пришлось полдничать в буфете ЦДЛ, было пусто; одна компания юнцов молотила языками.  Корневу было не до них, но, услышав имя Счастливцева, он вздрогнул и оглянулся.  Разумеется, среди них не было ни одного тридцатисемилетного.  Счастливцева и не могло здесь быть.  Зато Кортнев увидел среди них Елизавету.
         Он прислушался к их разговору.  И кое-что услышал весьма интересное.  Впрочем, все это только лишний раз подтверждало, что с делом Счастливцева практически кончено.  Может  быть, появится ещё один диссидент мелкого полета, зато Ковенти придётся оставить надежду ближайшие год-два заметно изменить обстановку в столице.  Пусть поносятся со Счастливцевым месяц – другой…  Конечно, первоначально Корневу придётся услышать много неприятного, но он не сомневался, что сумеет не просто убедить в своей правоте и удержаться благодаря участию в деле Министра, но и заставит понять, что он один может противостоять брожению, питаемому поддержкой извне.  Нынешний Глава творческого союза, конечно, ничем не был связан с теми кругами, которые поддерживали на западе, но явно недооценивал их слишком много значения придавал контрмерам за рубежом, ища поддержку у таких авторитетов, как то же Соненфилд.  Но Корнев уже определённо заметил странное пристрастие всех этих знаменитостей как раз к тем литераторам, которые у нас не были в особом почёте.  Сказывалось, видимо, влияние на них западной прессы, раздувающей всё, что имело нежелательную для нас политическую окраску и замалчивающую всё действительно значительное.  Иначе говоря, ценностные ориентации у нас и у этих буржуазных деятелей культуры оказывались противоположными.  И сейчас следовало больше противостоять им, чем бессмысленно надеяться на их перевоспитание.  Корнев приготовил мнение о Главе, которым обязательно должны были бы поинтересоваться: он слишком обременён признанием на Западе.  По-видимому, в ближайшие три-четыре месяца этот вопрос должен был решиться положительно, то есть вопрос нового назначения Корнева.
        За тем столиком находилась девица, которая недавно познакомилась с пресловутым Счастливцевым и  теперь с  упоением рассказывала о нём.  Она представила его каким-то американским киноактёром, подумал Корнев, настолько она безжалостно его идеализировала.  Эта девица не жалела лака, и над столиком юнцов вставала скорбная икона непонятого гения, эдакого Золушка-принца, вернее, Гадкого Утёнка, наконец, получившего заслуженное признание.  Естественно, тем самым молчаливо бросалась тень на злых дядей, которые чуть его не сгноили в дикой провинции.  Корнев прекрасно знал, на какую благодатную почву кидает девчонка семена.  Все они, ещё не успев вытереть молока с губ, байронствовали и гениальничали, жаждали  признания, славы, вина, женщин… мужчин, в общем, всего, кроме, разве что, должностей.  К тому же их бросало в дрожь от мысли, что слава придёт к ним в столь древнем возрасте, каким сейчас им представлялся возраст Счастливцева.
        «Так, -- помрачнел Корнев.-- Вот маленький исусик появился.  Это хуже, много хуже…»  Он слушал девушку и сосредоточенно думал.  Пожалуй, лучше всего было ему глотку огромным жирным куском и потихоньку утопить в грязи обжорства и пьянства.  Но, к сожалению, сделать это следовало немедленно, а сейчас об этом и заикнуться было невозможно.  Поставить вопрос так сейчас для Корнева означало бы перевод с понижением и, возможно, лишение малейшей надежды на возвышение.  Это-то и было плохо.
       Корнев всё время думал про обряд посвящения в Рыцари Искусства.  Эта нелепость давала возможность, конечно, смешать Счастливцева с землёй.  Но судьба Хрипатого, ставшего костью в горле, была хорошим уроком.  Всякий нажим на Счастливцева теперь только поднял бы его, слишком широкий резонанс начало приобретать его имя.
      Елизавета, разумеется, была в самом деле очарована образом Рыцаря Счастливцева.
      -- Чтобы не чувствовать одиночества, он живёт в музыке.  И пишет, и есть, вообще.  Одел телефоны и ушёл.
       Может быть, больше всего Елизавета теперь боялась разочароваться и старалась представить его себе пореальнее.  Провинция, значит ничем не блестит, дремучий бирюк, половина пуговиц не подшита, засаленный пиджачок и джинсы известной китайской фирмы…  Ну и прочее соответственно, Елизавета без труда поняла, что ленинградка по уши влюблена в Счастливчика, так она окрестила кисловодчанина.
      Она твёрдо решила заявиться в Кисловодск, так сказать, совершить паломничество и выпить эту чашу воды.  Знакомство с Берёзовым, пожалуй, было достаточной рекомендацией.
      Её не остановило отсутствие билетов; летом на юг летели все.  Елизавета сутки торчала в аэропорту, ужасно осунулась из-за всей этой нервотрёпки, но своего добилась: её взяли с собой летуны в Ставрополь.  Оттуда до Кисловодска было рукой подать, не больше двухсот километров, по их словам.
      В то же утро в Ставрополе оказался и Долинский.  Он встретился с Хлопушкиным.
      Хлопушкин был бы не Хлопушкиным, если бы уже не знал кое-чего.  Он не зря считал себя хозяином края, то есть, конечно, краевого писательского отряда.
       Долинскому он заявил, что всегда ценил Счастливцева и не предлагал его для публикации только потому, что у Счастливцева нет ничего такого, чтобы он мог напечатать.  Долинский не стал ничего говорить Хлопушкину, хорошо его зная и понимая, что теперь Хлопушкин провентилирует обстановку и предпримет всё сам.  Иначе он может оказаться, мягко говоря, в пролёте.  А деятели среднего звена слишком зависят от тех, кто сверху и тех, кто снизу.  Авторитет Хлопушкина основывался, конечно, не на таких эфемерных вещах, как слава, слова, правильные или неправильные отношения к тем или иным авторам, а на более прочной материальной базе.  Но ошибка со Счастливцевым могла послужить – как ни парадоксально – поводом для ещё более жёстких фигур, виднейший из которых давно пытался занять место Хлопушкина.
         Хлопушкин прежде всего позвонил в Москву и выяснил, что Москва уже читает Счастливцева.  Секретарь правления благосклонно отозвался о повести этого «мальчика» и спросил у Хлопушкина, как дела у молодого писателя у местных издательств, не требуется ли ему помощь?
         Хлопушкин заявил, что у Счастливцева скоро выходит книга стихов и регулярно он печатается в альманахе.  Второе соответствовало действительности отчасти: Хлопушкин только собирался посоветовать Главному редактору дать побыстрее первую подборку Счастливцева.  До этого имя молодого литератора даже не упоминалось печатно, а непечатно…  Что же касается книги, то здесь Евгений Матвеевич погорячился.  В издательстве и слыхом не слыхивали о Счастливцеве; вернее, рукопись Счастливцева во времена оны побывала в столе одного редактора, но этого больше в издательстве никто не знал, тем более об этом не мог подозревать Хлопушкин.  Впрочем, он и не собирался ничего предпринимать с книгой, полагая, то и без неё всё будет прекрасно.
        В редакцию Хлопушкин приехал лично, изложил ситуацию Главному редактору.
        -- Чёрт бы его побрал! -- выругался Главный. -- Ломать макет?
        -- Ломай.  Лучше ломай.  И думай, как поместить его плетушки в прошлые номера.
        -- Как-нибудь объясним…  У кого может быть рукопись?
        -- У Раисы.
        -- А…  Ладно, дам вместо Колонкина, пусть не обижается, ты ему скажи, следующий раз поостережётся кулаки распускать…
         -- Убери Колонкина.  У него сколько?
         -- Сорок строк.
         -- Нет, дай сотню.
         -- Сотню?  Мы же никому столько не даём!  Это…  Всех убрать?  А за Махмуда мы получим, Князев первый…
         -- Я сейчас пойду наверх.  Не беспокойся.
         -- Мне брякнешь?
         -- Ты не сиди, подыми народ.  Я тебе отвечаю.
         -- Ну, звякнешь?
         -- Хочешь, чтобы тебе сам звякнул?  По черепушке?
         -- Ты по-человечески можешь?
         -- Ладно, позвоню, ты жми на всю железку…  Этот номер надо крутануть быстрее…  Понял?
         -- Давай…  Но учти, если не позвонишь, я сорок строк дам…
         -- Сто!  Ясно?

                8

            Счастливцев провожал француженку.  Так как багаж её был невелик, а рейс – не скоро, они успели взобраться на Железную гору.
          -- Теперь ясно, увидев это невозможно не писать стихи, -- сказала Жюльетт.       
          Она улетела, и Счастливцев остался один.  Ещё с час он болтался по аэровокзалу; его охватило непонятное уныние.  Всё случившееся вдруг увиделось в другом свете.  Счастливцев вышел на станции Иноземцево и пошёл в лес.
         Выйдя к подножию горы, он нашёл поляну и лёг в траву.  Долго смотрел на белые пушистые облака, плывущие по небу.  Так лежал он двадцать лет назад в другом лесу.  Рядом с ним тогда была девочка, которую он безумно любил.
         Так же, как тогда, ему казалось, что он летит над облаками, а земля, холодная и тяжёлая, лежит на его спине.
         Но сейчас он чувствовал себя ужасно.  Хорошо, его издадут.  Ладно, пусть его никто не читает.  Счастливцев с ужасом понял, что больше писать не будет.  С такой же ясностью, как, наверное, умиравшие, он это понял.  Он писал оттого, что мучился и бился.  Он знал теперь, что всё равно придётся ему так же ходить на службу и работать, писать урывками, всё останется по прежнему.  И следовало бы снова писать и мучиться, потому что что-то нужно было людям.  Но он чувствовал себя так, словно всё время шёл по лесу, а потом вышел в поле…  Он был совершенно пуст, истощён.  Счастливцев вспомнил Мартина Идена и без тени позы сейчас понял его.  Да, он знал, что это просто депрессия, которая пройдёт.  Может быть, только это сознание удержало его от того, чтобы влезть на скалу и броситься вниз.  Он всегда боялся высоты, боялся прыгать в воду с вышки, боялся после того, как немного повисел на веревочке, когда свалился со скалы.  Но почему-то эта смерть казалась ему подходящей.
        Желая избавиться от искушения, Дан встал, размялся и побежал прочь от скалы.
        Апатия не оставляла его.
        Его оштрафовали в электричке, он просто отдал деньги, хотя отлично помнил, что где-то билет у него есть.  Он заметил, что нарочно взвинчивает себя и подумал, что дело может кончиться под колёсами, если не взять себя в руки.
        Такого с ним ещё не бывало, он напугался и стал думать о женщинах, об Инге, о Жюльетте…
        Он точно понял, что следует напиться, когда секция подкатила к Скачкам.
        Дан едва успел выскочить, двери уже закрывались, он зацепился, покатился по платформе и свалился, сильно ушибив спину.  Хромая и отряхиваясь, он побежал в лесополосу.  За ним погнался милиционер, нагнал и свалил в грязь.  Электричку задержали.
         Держа крепко Счастливцева за локоть, младший сержант отвёл его в линейное отделение.
         -- Куда бежал? -- спросил лейтенант.
         -- Не знаю, -- ответил Счастливцев, едва сдерживаясь, чтобы не наговорить себе пятнадцать суток.
         -- А паспорта, конечно, нет?
         -- Я что-то нарушил?
         -- Это мы выясним.
         -- Вот когда выясните, поговорим о паспорте.
         -- Ты здесь не на базаре.  Быстро паспорт!
         -- Дома паспорт.
         -- Ну, сейчас я тебя сдам в горотдел, пусть разбираются.
         -- Что я сделал?   
         -- Ты без паспорта?
         -- Почему?  У меня дома паспорт.
         -- Мне не хочется тебе объяснять всё…  Дай-ка сумку…
         -- Она мне ещё нужна.
         Лейтенант выхватил сумку.
         -- Быть тебе начальником, -- процедил сквозь зубы Счастливцев.
         -- Захлопни пасть…
         В сумке он нашёл папку с договором, с которой Счастливцев пока не расставался.
         -- Где взял?
         -- Дали.
         -- Как твоя фамилия?
         -- Счастливцев.
         -- Имя?  Отчество?
         -- Даниил Даниилович.
         -- Точно?
         -- Родители так сказали.
         -- Где проживаешь?
         -- Кисловодск, Красивая Тринадцать.  Прописан в другом месте.
         -- Красивая?  Такой улицы нет в Кисловодске.
         -- Как? -- удивился  делано Дан. -- Уже снесли?  Жаль, там и новеньких домов полно было!  Где мне теперь жить?
         -- Значит, говоришь писатель?  А удостоверение у тебя есть?
         -- Писательское?
         -- А какое же?  Писательское.
         -- Нема.
         -- Ну, вот видишь!  Отлично…  А какое есть? -- лейтенант Брошкин становился проницательным, досадуя, что ввязался в это дело.
         -- Сидел, сидел, потом кинулся в дверь, -- доложил младший сержант, вернувшись из электропоезда.
         -- Отправил?
         -- Да.
         -- Так чего бросились сломя голову?
         -- Решил сыграть сценку времён войны.
         -- Поиграть, значит?  Так какое-нибудь удостоверение есть?  С фотографией?
         -- Есть, -- Счастливцев достал служебное удостоверение.
         -- В проектной конторе работаете? -- изумился лейтенант. -- Почему не на работе?
         -- В запое, -- охотно пояснил Счастливцев.
         -- Это… не рекомендуется, -- покраснел лейтенант и вернул ему удостоверение и сумку.
         -- Я могу идти?  В спину не будете стрелять?
         -- Идите.  Извините – служба.
         -- Хорошая у вас служба.       
         Лейтенант промолчал.
         -- С удовольствием дал бы ему по рогам, -- негромко сказал сержант, когда Счастливцев проходил мимо.
         -- Только боишься местечко потерять?  Нагрел? -- остановился Счастливцев.
         -- Проходите, проходите, -- сержант поморщился. -- Не положено здесь посторонним…
         -- Да ты же меня сюда привёл! -- расхохотался Счастливцев.
         -- Вы свободны! -- закричал лейтенант.
         -- Я – свободен?  Что вы знаете о свободе?
         -- Идите!  А то задержу.
         -- Да, нервная у вас служба, -- пробормотал Дан и вышел.  Возле милиции уже собрались зеваки.
         -- Разойдитесь! -- скомандовал Дан. -- А то лейтенант вас накажет!
         Сержант прикрыл дверь.
          -- Ханыгу отпустили, -- сказал кто-то вслед Счастливцеву.
          Дан пошёл к машзаводу, перелез через забор и прошёл к корпусу, в котором ютилась мастерская художников.
          -- Привет, -- он поздоровался за руку с теми, кого знал. -- Юра, идём бухать!
          -- А пошёл ты…
          -- Понял!  Ты мне должок вернуть хочешь?
          -- Чего?
          -- Ник!  Идёшь?
          -- Это как начальник…
          -- Ты только Ника забираешь? -- спросил Кузя, начальник художников. - Бери, всё равно ля-ля, хлебнул с утра уже, пусть лучше с тобой загремит, чем на глазах здесь будет вонять…
          -- А я и Андрея беру…  Ты не против?
          -- А, ладно, катитесь к  едрёне-фене!
          -- Андрей, идёшь?
          -- А что стряслось?
          Счастливцев достал договор и показал ему.  Андрей вытер руки о фартук и прочитал.
          -- Что же тоскуешь? 
          --  Не знаю.
          -- Тогда идём.  Надо, Кузя, видишь?
          -- Вижу, вижу…  Давай, мотай…
          Взяли по паре бутылок, себе Счастливцев взял «Российского», портвейн не хотел, и сухое не хотел, а это было умеренное, десертное.
         Конечно, он опьянел, но дотащился до станции нормально.  Сержанта не встретил, а то бы пришлось ночевать в вытрезвителе, да ещё пару тычек получить.  Повезло.
        Домой добрался где-то к полуночи.  У двери его ждали трое: Ирма с Лерой и Незнакомка.  Молоденькая.
        -- Елизавета.  От Берёзова, -- встала Приезжая, поняв, что перед ней сам Счастливцев.
        -- Привет, -- кивнул Дан. -- Извините… девочки, заходите…
        Он запустил гостей и поставил чай.
        Елизавета ждала его десять часов, но к этому была готова.  Была она готова и к тому, что будет не единственной паломницей.  И к тому, что он придёт пьяный.  С порванной курткой.  Даже ещё он оказался не так уж и пьян.
        -- Как там Дмитрий Дмитриевич?  -- спросил Дан, выглядывая из кухни. -- Не болеет?
        -- Нет, так…
        -- Елизавета…
        -- Извините…  Я… не остановилась в гостинице…
        -- Милости  прошу в мою постель, -- Счастливцев, конечно, сразу понял, что сморозил глупость, не так уж он был и пьян.
        -- А мне говорили, что вы Рыцарь, -- вздохнула Елизавета. -- Вам приятно так со мной разговаривать?  Вы хотите, чтобы я ушла?
       -- Да не обижайтесь, ради бога, извините, -- Дан подал чай и расставил чашки. -- Мы придумаем что-нибудь…  Девочки, может быть вы приютите гостью?
       -- А, если хочет, -- неохотно сказала Ирма. -- У Лерки предки отчалили…
       -- Зачем, дура! -- воскликнула её подружка. -- Пусть здесь и спит!  А мы… пойдём ко мне, ну, как?
       -- Пойдём!  Дан, у неё балдёж!
       -- Не шумите…  Чего мне-то туда идти?  Елизавета…  Идёте к барышням?
       -- Ну, -- неуверенно сказала Елизавета. -- Вообще-то… я могла бы и здесь… если не стесню… и если… ну, понимаете, без всяких дел…  В общем, я же приехала… чтобы… так, поговорить…  Мне Инга рассказывала… что в Рыцари, а её в Дамы, там, Чаша…
       -- Вы хотите этой воды? -- Счастливцев задумался. -- Чистой воды?
       -- Конечно!  Вообще-то, не только…  Я с вами хотела увидеться, ведь интересно…  Поговорить…  Я была у Дмитрия Дмитриевича в тот вечер, когда Соненфилд заинтересовался вашей повестью!  Я всё расскажу, хотите?
       -- Тогда оставайтесь, не бойтесь, я не буду хамить, верите?
       -- Верю, вы что!  Это я так, знаете
       Ирма с Леркой фыркнули, но Елизавета и бровью не повела.
       Они пили чай часов до трёх, Елизавета рассказала Счастливцеву всё, что знала о московской его славе.
       Сначала девчонкам было интересно, потом заскучали, стали зевать.  Счастливцев и Елизавета проводили их, а, вернувшись, проболтали до самого утра и заснули в одной постели хотя и вполне невинно, но разве это объяснишь квартирной хозяйке?  Ровно в десять утра Счастливцев и Елизавета стояли возле ворот перед кучей его вещей.
       -- Так, -- бодрился Счастливцев. -- Разврат у нас не проходит, наоборот, даже наказывается…
       -- Да я толковала этой старой дуре! -- запальчиво сказала Елизавета. -- Я же  сразу встала, она же сама видела, я в трусах, комбинашке, вот дура!
       -- Не расстраивайтесь, Елизавета!  Сейчас мы найдём выход…   Хо-хо-хо!  Выход нам указали, надо искать вход…  Придумал!  Будем искать девчонок!   
       -- Они спят-храпят…
       -- Едем к бару, сядем на вещи…  Они туда прибегут к вечеру.
       -- Вот чёрт…  Ты не сердишься на меня?
       -- За что?  Не бери в голову, выше нос…  Даже я не очень виноват…  Во, катит!
       -- Как же в автобус?  Надо такси…
       -- Вон мотор!  Эй, стой!
       -- Знаешь, мне так неудобно!
       -- Пустяки, -- развеселился Дан, видя её огорчение. --  Да за такую женщину… девушку, ты знаешь, я на эшафот пойду!
       -- Да!?  Вы шутите…
       -- Ничуть… -- Дан помрачнел. --  Вот я… думаю сейчас о себе: сколько я навредил людям…  Надо было говорить в лицо им, а я… не хотел ссориться…  Или боялся… и с начальством не хотел ссориться, думал, это неумно, лбом не прошибёшь…  А выходит – сколько вреда, если все молчат в тряпочку!  Да для себя же и вред!  Тьфу!  Но главное, это ведь я, человек, который любой ответ начинает со слова «нет»!
        Вообще-то на время отсутствия родителей Лерка превратила квартиру в своеобразный ягодник, где, образно выражаясь, малинка улыбалась клубничке, а клубничка – малинке.  Собравшиеся не признавали никаких авторитетов и обращались к Счастливцеву на «вы» только из-за неискоренимой привычки врать.  Они не уважали ни друг друга, ни сами себя, школа освободила их от всяких знаний, и если бы не телевидение, они, пожалуй, ничем не  отличались бы от неандертальцев.  Благодаря «ящику» они знали, что они – «золотая молодёжь».
         Родители предусмотрительно оставили на растерзание дочке только одну из четырёх комнат, поэтому Счастливцев имел возможность, как писатель, постигать жизнь с натуры.  Впрочем, он помнил слова Гёте о том, что действительность сама по себе бессмысленна и пуста.
        Они с Елизаветой были образцом целомудрия, которое объяснялось, конечно, преклонным возрастом (Елизавете уже было девятнадцать, то есть, она именовалась не иначе, как «мать»; возраст Счастливцева выражался числом астрономическим, которое могло быть воспринято лишь в переводе на рубли).
        В этих условиях Дан надеялся затеряться среди них, но неожиданно стал их кумиром.  Дело в том, что юные «туники» (они только числились в техникумах и училищах) имели пристрастие к одному интеллектуальному занятию, а именно, пресыщенные всем прочим, любили разгадывать кроссворды.
         И если поначалу они охотно прибегали к помощи Дана, то после, подавленные тем, что он знает все на свете слова, стали изыскивать неразрешимые кроссворды.  И нашли.  Кроссворды из «Курортной правды» доводили Счастливцева до таких приступов смеха, что вскоре консилиум подростков установил его поражение.  Но, видимо, считая, что их победа не окончательна, молодёжь перекинулась на крокодиловы кроссворды.
         И хотя Счастливцев, казалось бы, должен был пасть в их глазах, он неожиданно стал их Буддой, и все его вещания выслушивались со вниманием.
        Это было их предубеждением; а в таком состоянии достаточно мелочи, чтобы стать богом в глазах людей.
         Такой мелочью стало явление внушительного бородача Долинского с кипой альманахов, в которых были чёрным по белому напечатаны стихи Счастливцева.  Талантливая редакция поразила опытного Долинского: ни одно стихотворение Счастливцева не было выправлено.

                9

           Скоро жильё для Счастливцева нашлось; ему предлагал свою дачу архитектор Органов, но в этом случае полчаса пришлось бы добираться до работы.  Счастливцев предпочёл воспользоваться сараем Наташи Голубевой; правда, существенным недостатком этого жилища был её отец дядь Жора; он ежедневно принимал умеренную дозу «портянки» и был рад новому собеседнику.  Дядя Жора называл Счастливцева зятьком и относился к нему по-родственному, по-свойски.  К счастью после передачи «Спокойной ночи, малыши» он засыпал, и Дан перетаскивал его в дом.
         Счастливцеву было здесь неплохо; он ничего не писал, к нему приходили гости, Елизавета жила с Наташей и делила с Даном свободное время.
        Единственным его сочинением было письмо Инге.

                Моя Прекрасная Дама!
        Я думаю о Вас, Долинский передал мне Ваши стихи, они так похожи на Вас, вернее, в них вся Вы, и мне становится легче, когда в стихах я встречаюсь с Вами…  Я переехал на другую квартиру, но гостей у меня у меня по-прежнему много.  Наши славные Рыцари считают меня Командором…  Всё будто переменилось, обыденное осталось в прошлом да на службе, а для наших встреч собралось всё чудесное и волшебное.  Кажется, что кто-то огромный и добрый пишет роман о нас, пишет людьми по жизни, и все мы становимся героями…  Может быть, я не совсем правильно воспринимаю то, что происходит, но это и не важно.  Я вижу, как Дамы становятся всё прекраснее, и убеждаюсь, что этому нет пределов…  Когда-то я размышлял, может ли действительность обойтись без зла, не станет ли она бесплодной сладенькой манкой, но сегодняшняя идиллия богата яростным спором…  Невозможно сравнить сегодняшний день со вчерашним: вчера ещё мы спали, вяло переругивались, обсуждая друг друга и всё прочее, и мои диссертации оставались воплями пустынника.  Сегодня каждый приходит со своим сокровенным и очень яростно защищает свои мысли.  Признаться, я даже не подозревал, что в каждом из нас таится такая бездна чувств и мыслей!  Разве можно это прятать?
        Я грущу без Вас.  Пишу письмо обо всём на свете.  Вы, наверное, думаете, что мне нечего сказать именно Вам…  Да, я не нашёл в письме места для главного.  И всё-таки…
       Выйдем за пределы письма!

                Дан, Ваш Рыцарь.

      
                Я люблю Тебя»
          
        Инге тоже казалось, что весь мир меняется на глазах; она стала регулярно смотреть балет, потому что Счастливцев сказал, что язык поэзии сходен с языком балета, и как в балете нельзя отказываться от танца, так и в поэзии нельзя отказываться от тропа.  Она хорошо чувствовала, что это не пустая тавтология, а необходимейшая ей лично мысль.  Её ругали за «блоковость» тем и манерность; она не хотела ходить там, где надо было только танцевать.  Сафонова ничуть не жалела, что не осталась в балете.  Счастливцев многое объяснил ей, то, что она раньше только чувствовала.  Например, он говорил, что существует «поэтическое», «музыкальное», «живописное», «пластическое», а не только «поэзия», «музыка», «живопись», «танец».  И в каждом из искусств они присутствуют, но прежде всего в поэзии – поэтическое, в музыке – музыкальное…  Поэтому, если душа предрасположена к музыкальному, заниматься живописью хорошо, но, видимо, лучше всего выразит душу музыка…
       Душа её была поэтической.  Она ещё больше верила в это после встречи со Счастливцевым.
       С удивлением встречала Сафонова свои новые стихи; она их ещё не показывала, пока они ещё жили в ней, она не могла с ними расстаться, чувствовала, что стоит кому-нибудь их показать, и они отойдут от неё…  Поэтому Инга их даже не печатала, но, получив его письмо, решила послать ему все новые стихи.
       Дан получил их через неделю.
       В этот вечер он был один.  Дядя Жора напился ещё утром в связи с каким-то гражданским праздником, а Наташа с Елизаветой упорхнули в бар.  Он ещё раз перечитал её стихи и вышел во двор.
       Навстречу ему, размахивая газетой, шёл Долинский.
       -- Ты читал?   
       -- Что?
       -- Дружище, поздравляю!  Читай!
       Счастливцев взял газету и сразу увидел своё имя:

                «Д А Н И И Л У   С Ч А С Т Л И В Ц Е В У

                Мне посчастливилось стать одним из первых читателей Вашей прекрасной повести «Может Быть».  Пожалуй, я впервые увидел и понял мир, который не знал и не замечал раньше.  Я ещё раз убедился в том, что надо пристальнее вглядываться друг в друга, ведь в каждом из нас, людей, скрыт огромный и богатейший мир, порой исчезающий бесследно.
                Ваша мысль о том, что Человек стремится к одиночеству и вместе с тем бежит одиночества, и это противоречивое единство порождает Добро и Зло, хотя ни одна из целей не является сама по себе Добром или Злом, близка мне.
                От всей души поздравляю Вас с успехом.

                Э Н Р И К Е   М А Р Т И Н Е С»
           -- Читай ещё здесь!
           «Энрике Мартинес представит рукопись повести Д.Д. Счастливцева «Может Быть» на соискание Нобелевской премии»
            -- Нобелевской? -- переспросил Дан.
            -- Ты понял?
            Дан выронил газету и схватился за горло.  Лицо его начало синеть, Долинский испугался, решив, что Счастливцева хватил сердечный удар.
            -- Эй, кто-нибудь! -- зычно крикнул Стас и выбежал на улицу.
            Через двадцать минут Счастливцев был уже на станции скорой помощи.  С ним случился спазм горла, и после укола осталось только режущая боль.  Он продолжал сипеть, но, в общем, могло закончиться и хуже.
            -- Ну, извини, -- повторял Долинский. -- Я и сам чуть не брякнулся, да к тебе побежал, так и не подумал, что надо… постепенно.
            -- Пустяки…  Стас… -- сипел Счастливцев. -- Я… не пойму…
            -- Ты молчи, молчи!
            Долинскому порой казалось, что Дан немножко потерял рассудок.
            Счастливцев действительно немного сдвинулся.  Улицы, дома, деревья казались ему совсем другими; цвета как-то были отделены от них, люди были словно нарисованными и плоскими.
            -- Стас, давай вина возьмём?
            -- Ты хочешь?
            -- Ужасно!  Да… не напиваться, так бутылочку на двоих…
            -- Ну, возьми…
            -- Нет, ты не понял, у меня почему-то нет денег…
            -- Как – нет?  Совсем?
            -- Да, совсем, не знаю почему, потратил все…
            Долинский подогрел красное «Нестинарское» на примусе, и это лекарство окончательно излечило горло соискателя Нобелевской премии.
            -- Ладно, я так беру: не пройдёт моя повесть, это так…  Всё равно, кто мог думать, что её так оценят?
            -- Кто?  Все!  Ты.  И я.  И все ребята.  И в Москве сразу как… все схватились…  Да разве в премии дело?  Это же…  Тебя поняли, ясно?            
            -- Ясно, Стас!  А вдруг, действительно, весь мир завтра изменится?
            -- Э, не торопись!  Надо писать следующую повесть.
            -- Да у меня все поджилки трясутся!
            --  Остынь…  Но пиши, слышишь?
            -- Нет, не знаю…  Пока…
            -- Ладно, сегодня не пиши…  Где дядя Жора?
            -- Празднует.
            -- А дамы?
            -- Убежали.  Допоздна.
            -- Ну и ладно…  Это что?
            -- Инга прислала стихи…  Знаешь, другие…
            -- И как тебе?
            -- Я что-то… восхищаюсь…
            -- Дашь мне?
            -- Читай, она написала, чтобы я тебе показал, если мне понравятся.
           Долинский внимательно прочитал стихи Сафоновой.
            -- Да, ты прав, что-то происходит, я сам вижу это…  А ты не забыл, что завтра у нас студия?
            -- Ты что!
            -- Придёшь?
            -- А что, Нобелевским соискателям можно не ходить?
            -- Нет, ходить обязательно!
           Они рассмеялись.
           Утром Счастливцев поехал на работу немного с опаской: что там?  Как посмотрят на новоявленного конторского Нобелевского соискателя?  Напишут: «Поздравляем Д.Д. Счасливцева из группы т.Борисенко с выдвижением на соискание Нобелевской премии. Т. Счастливцев вырос в нашем коллективе от инженера до лауреата»
          На работе ничего не знали.
          Счастливцев видел в столе Пал Палыча ту самую «Литературку», но отчего-то Пал Палыч весь день её не читал.
          Дан занялся работой .
          Зато встреча на студии превратилась в торжественный митинг.
          На следующее утро Счастливцев шёл на работу, забыв о том, что слава его шагнула далеко за пределы крохотной молодёжной студии.
          Он был рассеян, иначе сразу заметил бы странное состояние Пал Палыча, единственного в группе товарища, читающего «Литературку».
          Пал Палыч держал под столом номер газеты, который так до конца вчера вечером и не прочитал.  Конечно, Д.Д. Счастливцев, которому написал открытое письмо сам Мартинес, и Дан Счастливцев, по слухам кропавший на работе стишата, никак не совмещались в сознании Пал Палыча.  И всё-таки совпадение поразило его в самое сердце; он был готов в любую минуту поверить, что этот Счастливцев есть именно тот самый автор повести «Может Быть».
         Пал Палыч считал себя настоящим русским интеллигентом, человеком тонкого юмора и глубокого ума.  «Литературная газета» была для него окончательной инстанцией по всем вопросам жизни.  Пал Палыч знал наизусть всех Рюриковичей и Романовых, все русские и нерусские племена Восточно-Европейской России времён Докиевской Руси и ещё многое.  Свою родословную Пал Палыч несколько вольно возводил сначала к первым русским интеллигентам-марксистам, а от них к страшно оторванным от народа вольнодумцам-декабристам, далее – к древнему княжескому роду Оболенских и далее…  К тому роду первобытных обезьян, которые произошли в люди где-то между Днепром и Росью.
         Пал Палыч всматривался в задумчивое лицо Счастливцева и всё больше убеждался в том, что человек, сидящий за облупленным канцелярским столом в паршивейшей конторе захолустного Кисловодска, мог быть только однофамильцем могучего писателя Счастливцева Д.Д., которого Пал Палыч представлял себе в виде ясноглазого старца с окладистой бородой, в кителе-толстовке-косоворотке, холщёвых коротковатых штанах и, конечно, босиком.  Пал Палыч на мгновение представил за столом этого величественного старца вместо Счастливцева и даже усмехнулся, пристыдив себя за нелепое подозрение.  Дождавшись, когда собрались все, даже Асфорандова, опаздывающая всегда ровно на пять минут, Пал Палыч настроился разыграть Дана, опёрся щекой на кулак и, хитро прикрыв глаза, громко спросил Счастливцева:
         -- Даниил Даниилович, ты читал последнюю «Литературку»?
         Счастливцев вздрогнул.  Он сразу понял, что начинается слава.
          -- Читал, -- вздохнул он.
          -- Ну, так знаешь, что тебе Нобелевскую премию присудили?
          Все хорошо знали угловатые шутки Пал Палыча, но он говорил громко, и все слушали, занимаясь своими делами; Шеф как всегда бычился, сквозь тёмные очки в упор рассматривая подчинённых, будто видел их впервые в жизни и не мог никак понять, куда он попал; Михайлов как обычно низко сидел на стуле, поглядывая поверх очков на свои бумаги и что-то искал в своём столе.  Строев лихорадочно работал и очень хотел осадить Пал Палыча, одновременно задев Счастливцева.  Алёша, пятидесятилетний инженер, вырезал что-то ножницами.  Царёв завтракал.  Князев увлечённо читал методические указания, хихикая на самых смешных местах, и не слышал начавшейся беседы.
           В углу дремал Нахал Нахалыч, человек необычайно сурового вида, бородатый и вполне подходящей наружности, чтобы быть принятым за газетного Д.Д. Счастливцева; но Нахал Нахалыч был грозен только внешне; тот, кто был с ним поближе, знали, что человек он крайне слабовольный, мягкий и весёлый; он умел подшучивать даже над самим собой и гордился своей благородной болезнью с таким громким и фешенебельным именем Паркинсона.  Когда Нахал Нахалыч дремал, вид у него был особенно озабоченный и деловитый.  Он казался каменным изваянием инженерской мысли.  Это ему принадлежала честь именования Пал Палыча «инженером Гариным»; такая неподходящая кличка, имеющая в виду, кажется, чисто внешнее сходство, точнее пресловутую бородку клинышком, прилипла настолько прочно, что послужило или поводом для самой настоящей вражды между двумя бородачами группы.
            Гена Рыбаков уже лежал на своём чертеже, полируя кальку животом; он вполуха слушал Пал Палыча, собираясь начать с ним спор, но ещё не знал, о чём пойдёт речь.
            Четыре женщины занимались примерно одним и тем же: приводили в порядок косметику.
            Дан с некоторым страхом смотрел на Пал Палыча, не подозревая, что инженер Гарин предвкушает огромный розыгрыш:
            -- Ещё не присудили…
            -- Да что ты волнуешься!  Присудят, я тебе отвечаю! -- Пал Палыч разразился громким смехом.
            Все недоумённо посмотрели на него.
            -- Вы читали? -- весело закричал Пал Палыч и протянул газету Шефу.
            Шеф молча прочитал сообщение и, не говоря ни слова, с газетой вышел из комнаты.
            Пал Палыч удивлённо привстал и замер.
            -- Куда это он? -- спросил он у Счастливцева.
            -- В туалет, наверное, -- предположил Рыбаков.-- Вы же ему вовремя газету предложили…
            -- Ты что! -- подскочил Пал Палыч. -- Да не может быть, я же ещё не читал газеты!
            Вот здесь все расхохотались.
            Надо сказать, что о договоре Счастливцева с американским издательством знали в конторе три человека: сам директор, председатель и Шеф.  Именно это послужило причиной того, что был уничтожен протокол месткома об увольнении Асфорандовой.  Директора предупредил сам Председатель, чтобы дело с Асфорандовой срочно прикрыли; он же дал распоряжение начальнику ЖЭУ о внеочередном выделении конторе квартиры с удобствами в старом фонде.  Поскольку у начальника ЖЭУ под рукой всегда было две-три свободных квартир, плюс по такому же количеству имели на местах, проблема была решена быстро.
           Асфорандова уже знала, что срочно изготовлен список очередных на жильё, где она числится на первом месте; она с удовлетворением поверила в силу справедливости и газеты, не подозревая, что её успех объясняется Счастливцева.  Таким образом, слава Счастливцева уже начала приносить людям пользу, но пока ещё не ему самому.
           Он по-прежнему жил в сарае.
           Первый раунд славы Счастливцева закончился вничью.  В комнате началось соревнование в острословии по традиционным темам.
           Директор был озабочен слишком громкой славой подчинённого и сразу позвонил Пенкину:
           -- Ты «Литературную газету» читаешь?
           -- Ну, читаю, а что?
           -- Про Счастливцева читал?:
           -- Нет…
           -- Так вот, дают ему Нобелевскую премию.
           -- Не может быть!
           -- Может быть.  А ты прочти…  И вот что, ты его не заберёшь куда-нибудь к себе?
           -- Куда?  У меня вся халтура забита, я Степану Ильичу дочку не могу взять!
           -- Смотри, я позвоню Председателю!
           -- Звони, звони, он знает!
         Председатель сказал, что директор дуб (прямо так и сказал) и сам должен расхлёбывать эту кашу.    
          -- Я же не виноват!.. -- закричал директор, но услышал короткие гудки. - Значит, виноват…  Я, вот что, переведу его в техотдел!  Сейчас звоню в Ставрополь, Бакланов мне даст единицу, иначе я с него последние штаны спущу!
         Так был решён вопрос о повышении Счастливцева и переводе его на специальную работу, где не надо было работать.
         -- Вы что про «Литературную Газету» вчера рассказывали? -- спросила на следующий день Асфорандова.  На этот раз она располагала достаточной информацией о Счастливцеве и хотела лишний раз с победным видом пройтись мимо Шефа.
            Шеф закопался в свои бумаги.
         -- Я? -- охнул Пал Палыч. -- Николай Николаевич!  Куда вы занесли мою газету?
         -- Не помню, машинально взял, -- буркнул Шеф.
         -- А я помню, -- чётко заявила Асфорандова. -- Вы читали «Литературку» с директором.  И там…
         Все насторожились.  Дан уныло ожидал развязки.
         -- Написано про Счастливцева, что ему Нобелевскую премию дали!
         В наступившей тишине слышно стало сопение Рыбакова.
         -- Чего это, Дан? -- совершенно спокойно спросил Михайлов, глядя на Счастливцева по обыкновению поверх очков.
         -- Да повесть мою выдвинули на соискание, -- вздохнул Счастливцев.-- До премии ещё так же далеко, как до старшего инженера…
         -- До какой премии? -- спросил Алёша.   
         -- Нобелевской, -- опустил голову Дан.
         -- Да ну! -- прогудел Алёша.
         -- Директор приказ написал о переводе тебя в техотдел на должность старшего инженера,-- сообщил Шеф.
         -- Ого!  Так и до премии рукой подать, -- засмеялся Михайлов.
         -- Дан, ты что? -- соображал Князев. -- Ты… это… правда?
         -- Что – правда? -- переспросил Счастливцев. -- Ещё нет премии, понимаешь? 
         -- А сколько денег эта премия? -- поинтересовался Алёша.
         -- Да побольше нашей квартальной, -- отшутился Счастливцев.
         -- Дак у нас не больше шести окладов, -- вздохнул Князев. -- Пять процентов от квартальной суммы… заработка…
         -- А сколько долларов?
         -- Не знаю, Люся!  Ей богу!
         -- А насчёт техотдела, это вы чего, Николай Николаевич? -- спросил Михайлов.
         -- Директор ещё поговорит со Счастливцевым, если хочет – перейдёт в техотдел…
         -- А кто у нас мелочь будет делать? -- спросил Строев.
         -- Ты! -- разозлился Шеф. -- Не хватало ещё, чтобы у нас Нобелевские лауреаты здесь пахали!
         -- Ну! -- фыркнул Михайлов. -- Вы скажете, Николай Николаевич!  Это примерно так, как…  Ты представляешь, Дан, к примеру, ты – на сборах…  Выстроили всех вас…  И ходит перед строем, Подполковник, помнишь, ты рассказывал?  И говорит: «Завелись тут у нас, понимаешь, Нобелевские лауреаты!  Это дело чтобы прекратить!  Никаких поблажек не будет!  Это ты на гражданке – лауреат.  А у нас, понимаешь, сапог!  Всем ясно?»
           Все расхохотались.
           -- Ты, Николай, смеёшься…  До тебя ещё не дошло…
           -- До меня-то дошло, -- засмеялся Михайлов. -- Это до вас, вижу не дошло!
           -- А, -- махнул рукой Борисенко и вышел.
           -- Дан, это что, тебе дадут теперь премию? -- не могла успокоиться Люся.
           -- Там, наверное, так же дают премии, как у нас, -- сказал задорно Рыбаков. - Так что, Дан, ты там уж не выступай…
           -- Ну, Люсенька, там таких как я желающих знаешь сколько?
           -- Это ещё впереди, -- рассудительно сказал Михайлов. -- А что ты там написал?  Закрутил, наверное, это тебе нравиться…  Да?
           -- Точно, -- улыбнулся Дан.
           -- А про что? -- спросила Зина.
           -- Вот даже рассказать не могу, понимаешь, сюжета нет…  Где-то так: в самом начале жизни потеряли друг друга двое…  Жизнь идёт.  Находят, да уже поздно…  Но я не об этом…  Как раз о той жизни, в которой они живут.  Вот.
           -- Так это роман! -- определил Пал Палыч.
           -- Ну, ты скажешь! -- вмешался Нахал Нахалыч. -- Какой же это роман?  Тебе говорят – повесть!
           -- А как называется? -- спросила Алёна.
           -- «Может быть»
           -- Ничего себе названьице!..
           -- Нет, мальчики, -- всплеснула руками Люся. -- Я не представляю, вот дадут Дану премию…  Как же… будет?  Это что, Дан, ты уволишься?
           -- Обязательно! -- засмеялся Дан. -- Только не дадут мне её, успокойся Люся!
           -- Всё равно, -- решил Михайлов. -- Теперь даже не в премии дело…  Не всех и выдвигают, даже не дадут – уже камнями не забросают…
           -- Э,-- махнул рукой Счастливцев. --  Боюсь, что теперь спокойной жизни не будет!  Теперь-то только и будут камнями в меня кидать!  Высунулся, а его – обратно!
           Прошло ещё несколько дней прежде чем до коллег Счастливцева дошла вся невероятность этого случая.  Особенно дал им почувствовать это ажиотаж других.  Контора гудела, как растревоженный улей.  Весть о Нобелевском лауреате облетела весь Кисловодск.

                10

          В Москве письмо Мартинеса и особенно сообщение о выдвижении повести Счастливцева на соискание Нобелевской премии вызвало ошеломляющий эффект.
          Корневу хотелось не раз выразить неудовольствие по поводу поспешности «Литературной газеты», но он понимал, что иначе газета поступить не могла.  К тому же авторитет её предупреждал подобные излияния чувств.
         Корнев понимал, что это укрепление позиций Ковенти ни в коем случае не изменит официального отношения к делу Счастливцева.  В самом деле, Министр вмешался в тот же день и встретился с представителями американской фирмы и Ковенти.
         Вечером Корнев уже знал, что если Коэн в принципе согласился разорвать такой выгодный договор с новоявленной литературной звездой, то Ковенти остался в мнении, что премия всё же будет присуждена Счастливцеву, и в этом случае все стороны останутся в дураках.
          Министр нашёл, однако, убедительные доводы и для американского дипломата, устроив совещание с послом на более высоком уровне.
          Тем не менее, проблема Нобелевского комитета была ещё не решена.  Заместитель Министра конфиденциально сообщил Корневу, что не хватает только какой-то зацепки, повода.  И от него, Корнева, ждут верного шага.
          В этот же день, с полуслова понявший ситуацию Маринин, вылетел в Ставрополь и встретился с Хлопушкиным.
          Решение было найдено мгновенно; Хлопушкин, впрочем не зная, что ищет Маринин, выложил экземпляры альманаха со стихами кисловодчанина.
         Маринин забрал их и вылетел в Москву.
         События развивались так стремительно, что уже через десять дней Счастливцев получил уведомление из Швеции, в котором говорилось, что рукопись его не принята к рассмотрению как произведение частного характера.
         Это сообщение Счастливцев получил одновременно с извещением фирмы о расторжении договора и чеком на 10.000 долларов неустойки.
         У Счастливцева было такое впечатление, что он остался один на всей земле.
         Козырев явился на следующее утро к Дану, который волею директора занимал теперь отдельный кабинет.
         Речь шла о необходимости обмена долларов Счастливцева в банке.
         -- Знаете что, -- пришло в голову Счастливцеву. -- Это дело пустяковое…  У меня вот просьба какая…  Я бы хотел получить двухкомнатную квартиру…
         -- А вы стоите на очереди?
         Дан усмехнулся.
         -- Вы не поняли.
         -- Я хорошо понял! -- раздражённо сказал Козырев. -- Вы предлагаете сделку!
         -- Что вы говорите? -- укоризненно ответил Счастливцев. -- Хорошо, что нас никто не слышит!  Какая… ошибка!
         -- Что там у вас? -- Козырев стал барабанить пальцами по столу.
         -- Прописан у родителей, восемь квадратных литров… метров…
         -- Ладно…  Мы подумаем, я пойду к Председателю…  Будем в Москву звонить…
         -- Проще выписать ордер…
         -- Проще?  Э, не так это просто!
         -- А я  пока буду писать заявление об обмене инвалюты.
         -- Обмене?  Или сдаче?
         -- Какой сдаче?
         -- Ну, знаете!..  А за квартиру платить государству не хотите?
         -- Нет, увольте.
         -- Тогда собирайте справочки и становитесь в очередь.
         -- Хорошо, я последую вашему совету.
         -- А вы без очереди хотите?
         -- Да.  Мне тридцать семь лет, знаете, надоело по сараям.
         -- А вы хотите в нарушение закона?
         -- Упаси бог.  Закон есть закон.
         -- Как же вас понимать?  Это невозможно.
         -- Прецеденты имеются.  Не надо думать, что мне о них неизвестно.  Считайте, что я в особом положении.
         -- Может подскажете, как?
         -- Нет.
         -- Знаете, вы крутовато берёте, такой пустяк…
         -- Это для вас пустяк, -- перебил Дан, сверкнув глазами. -- Следующий разговор я приглашаю вас в гости в свою новую квартиру!
         -- Горячитесь! -- Козырев встал и вышел.  Он не стал ничего разъяснять Счастливцеву.  Он думал, что на Счастливцева ещё можно будет нажать.
        В Москве узнали о решении Нобелевского комитета чуть раньше.
        Соненфилд в письме Берёзову сообщил, что на решение комитета якобы повлиял номер провинциального альманаха, в котором было несколько стихов Счастливцева.  Эти стихи, по мнению специалистов, противоречат духу и пафосу повести и вызывают ряд вопросов, на которые автор может ответить дальнейшим творчеством.
        Осень обещала быть такой же жаркой, как лето, и москвичи опасались новых торфяных пожаров.  Улицы поливались не только по ночам, но и днём; Москва погрузилась в марево испарений, задыхалась и жаждала глотка чистого воздуха.
        В последний день августа Корнев, Ковенти и Берёзов случайно сошлись вместе на одной из переделкинских дач.  Берёзов сказал, что Корнев и Ковенти совершили очень дружный поворот в деле Счастливцева.  Ковенти непроницаемо улыбался, а Корнев хмурился.
         -- Я думаю, -- сказал американец, -- мы имеем дело с настоящим писателем и скоро совершим новый поворот, не менее дружный…
         -- Не знаю, -- сказал Корнев, не желающий верить в то, что Счастливцева ещё кто-нибудь вспомнит.  Но через пятнадцать минут он услышал, как в компании юнцов его дочь яростно хвалит Счастливцева, о котором пора было бы и забыть.  Ему стало неприятно, но следовало готовиться к наихудшему, потому что на ближайшем пленуме правления Глава подавал в отставку, и Корнев уже неофицально принял у него кабинет и дела.
         Счастливцев не стал дожидаться, пока начнётся возня вокруг этой инвалюты; он собрал рюкзак и, не предупредив никого, первой электричкой выбрался из Кисловодска.
        Солнце круто лезло к зениту, брызжа ослепительно белыми лучами.  Воздух обжигал лицо и сушил глаза, рот; земля окаменевала, а камни лопались, раскаляясь на солнце.
         Только в пещере стоял необычный холод, и Счастливцеву пришлось развести костёр; сушняк горел, как порох, и собирать его пришлось часа три; на ночь пришлось свалить несколько молодых деревцев, чтобы они дали углей.  Ветками Дан украсил пещеру, и в ней стало прекрасно.
        Потом Дан нашёл рядом с пещерой ржавый лист жести и соорудил низкий стол, накрыл его лопухами и расставил консервы.
        Он не спал всю ночь.
        В полночь часы отбили двенадцать, и сорвалась последняя августовская звезда.
        В пещеру пришли Инга, Елизавета, Жюльетт, Спайк, Долинский и другие друзья Дана.
        -- Ты понимаешь, -- сказал Спайк.  -- Моё агентство из-за тебя обанкротилось…
        -- Что за чушь? -- спросил Счастливцев.
        -- Солнце всходит, -- сказала Инга.
        -- Но ещё рано,  только полночь!
        Они побежали по равнине навстречу солнцу.  Огромный золотой диск выползал из-за горизонта, Инга и Дан бежали прямо к нему, сначала все видели их тёмные маленькие фигурки, потом, когда появился над окоёмом весь диск и его лучи рассыпались по равнине, Инга и Дан исчезли в жаре и свете.

+  + + +


         
       









   
   




 

      


   











      






            
























      





 











































 




 несколько




 












      






    

 



   
   






    

 

  Я Р О С Т Н О Е   С О Л Н Ц Е    Ю Г А

                Пусть круче соли медленный подъём
                груди при вдохе и зрачки белеют
                сквозь негашеный сумрак – всё плывёт
                становиться дыханье невесомым,
                когда его выталкивает время,
                свой голос неспособное узнать.
                Иван Жданов

                Нас повело неведомо куда,
                Пред нами расступались, как миражи,
                Построенные чудом города,
                Сама  ложилась мята нам  под ноги,
                И  птицам с нами было по дороге,
                И рыбы подымались по реке,
                И небо развернулось пред глазами…

                Когда судьба по следу шла за нами,
                Как сумасшедший с бритвою в руке.
                Арсений Тарковский
   
                П Р Е Д И С Л О В И Е               
Все имена и события вымышлены окончательно и обжалованию не подлежат.
                1
     Последний день мая был первым по-настоящему тёплым днём в Москве.  После унылой и серой декады обложных моросящих дождей, которые, казалось, вот-вот сменятся снежком, он был ослепительным.  Никто и не вспоминал подслеповатое солнце Первомая, едва выглядывающее из-за низких, куда-то спешащих рваных туч.
     Только сегодня стало заметно, что кроны деревьев зазеленели и превратились во всё более плотнеющие, но словно пушистые ещё шарики.
     Солнце село поздно, светлый вечер долго не мог уснуть, но и под звёздами воздух оставался тёплым и ласковым; прохожие лицами ощущали жар за день нагретых стен домов и ледяные сквозняки тёмных подворотен и подъездов.
     Окно в маленькой зале было настежь распахнуто; никто не курил, запахи стола не могли перебить густого весеннего духа, колышащего тяжёлые занавеси на окнах.
     Было так хорошо ощущать эту негородскую весну, что все молчали.
     Соненфилд, в честь приезда которого собрались сегодня у Берёзова, перебирал деревянные индийские чётки; из окна открывался великолепный вид на Москва-реку, правее виднелись башни и стены красного Кремля, над которыми мерцали купола знаменитых соборов.
     Среди собравшихся было ещё два американца: приехавшая с Соненфилдом секретарь, очаровательная Роза Витюк, и культуратташе посольства Ричард Ковенти.
      Где-то рядом уже в третий раз крутили «Феличиту»; Соненфилд про себя отметил, что такие вещи становятся необыкновенно популярными без перевода, и в этом нет ничего особенного.  Восприятие незнакомого языка чрезвычайно чутко к интонациям. Особенно в песне, где смысл тонет в чувстве.  Нобелевский лауреат вздохнул, подумав, что его труд ничем не отличается от Сизифова: неужели в прозе вообще невозможно достичь такого волшебства?  Конечно, конечно, роман поднимает такие глыбы Духа, что трудно себе представить их летящими…
     По Москва-реке прошёл теплоход; Ковенти думал почти о том же: среди присутствующих был московский поэт Оболенский, третий десяток лет удивлявший мир своей непонятностью.
     Но что такое понимание? – спрашивал себя американец.  Миф о непосредственности восприятия превратился в анекдот, дошёл до абсурда, невежество воцарило и стало теорией.  Пониманием Искусства называлось теперь умение связывать изображаемые события и узнавать изображённые предметы.  Эстетическим переживанием стало называться схватывание простейших эмоций, точнее даже – умение изображать их переживание.
      Ничего удивительного в этих мыслях не было; современная русская литература была специальностью Ковенти; после завершения обучения он избрал работу в сфере культурных связей и уже четырнадцать лет состоял на официальной дипломатической службе, но исследований не прекращал, и три его работы получили признание ведущих специалистов.
     Ковенти работал в Москве уже около шести лет, до этого волею обстоятельств ни разу в России не бывал, работал сначала в полуофициальных американских миссиях в странах Латинской Америки и Северной Африки, затем в составе дипломатического корпуса в Пекине, Тиране и Белграде.
     Он отличался поразительной работоспособностью, достаточно быстро овладел арабским, китайским и албанским языками настолько, что выпустил несколько заметок по современной литературе, вызвавших отклики специалистов.  Видимо это, а так же его способность быстро вступать в контакты с крупнейшими литераторами тех стран, в которых он работал, было замечено в госдепартаменте, и после внушительного и уникального успеха в Албании Ковенти был переведён в Москву, где несколько месяцев назад по личной инициативе Президента его назначали атташе по вопросам культурных связей.
       Такой головокружительный взлёт, очевидно, объяснялся исключительно деловыми качествами сорокадвухлетнего дипломата.
       Конечно, регулярное общение с руководством госдепартамента и Белого Дома в период выполнения албанской миссии сыграло свою роль.  Но сам Ковенти понимал, что скорее выбор его, несколько странный в жёсткой русской игре Президента, закономерен.  Не только Президент, но и некоторые влиятельные сенаторы оппозиции дали понять ему, что перед ним открывается путь наверх.  И если инструкции и напутствия ему ничем не отличались от инструкций его предшественнику, Ковенти понимал, чем обусловлен выбор именно его и что от него ждут.
      Отношение официальных кругов к русскому откровенному диссидентству не изменилось: Ковенти отличала по предыдущей деятельности щепетильность в установлении контактов (в каждой стране он поддерживал отношения с крупнейшими независимыми, но авторитетными литераторами); в Москве от него ждали того же.  И последнее назначение подтверждало его мысль.
        Ковенти считал, что только наиболее талантливые, подлинные художники в настоящих условиях могут способствовать эродированию нежелательных тоталитарных тенденций в сфере культуре.  Диссидент имел непосредственно политическое значение, и ставка на него практически означала открытый участок фронта именно в сфере культуры.  Видимо,  окружение Президента поняло это на примере собственной культурной оппозиции, неудобство против действия которой делало культуру особой политической ареной.  Видимо, Президент считал, что деятельность нового атташе будет достаточно гибкой, имея расплывчатую полуофициальную форму, наиболее действительную на этой зыбкой политической сцене.
        Ковенти усматривал внутреннюю логику в делах Президента, и определенно связывал собственное высокое назначение с выходом страны из ЮНЕСКО.  Ему не раз выражали в Москве неудовольствие по поводу его недостаточного внимания к официальным культурным мероприятиям, но, пожалуй, имелось в виду установленная им и не совпадающая с официальной оценка художественной подлинности литераторов.  Видимо, это неудовольствие выражалось в пределах, которые особенно устраивали Вашингтон.  То есть, не приобретая излишней остроты, но и не позволяя Москве успокоиться.  Конечно, полагал дипломат, такой ровный ход дела не мог продолжаться слишком долго.  Необходимо было предпринять неожиданный для Москвы и Вашингтона шаг, несколько осложняющий обстановку.  То есть, предупредить нежелательные шаги Москвы.  Ковенти считал, что в этом случае даже его отзыв будет связан только с повышением.
      Ковенти знал особенную русскую восприимчивость.  Если на Западе традиционная поэзия была увлечением распространённым, то понятие «современная поэзия» было сугубо академическим или салонным.  Русская странность заключалась в лёгкой заражаемости поэзией современной.  Ковенти для себя сделал вывод о том, что национальные черты психики уловимы только в массе, и в индивиде теряются.  Русская масса была очень чутким реагентом поэтической подлинности, и популярность Оболенского, чьи стихотворения исследователям всегда казались переусложнёнными, объяснялась обычно лишь подкупающей открытостью и общедоступностью тематики.  Подобного рода исследований его поэзии было достаточно.  В области русской поэзии - настоящая заканчивалась пятидесятыми годами.  Ни один крупный исследователь не посвятил Оболенскому обстоятельной работы.
       Однако в последние годы положение стало изменяться резко, неожиданно и стихийно.  Всё началось с переиздания маленькой книжки его стихов, тексты из которой использовала рок-группа, в течение сезона из безвестности поднявшаяся в звёзды.  Их выступление в Орли на фоне огромного полотна с сомнительной символикой – флага с горизонтальными полосами трёх цветов – голубого, белого и красного, огромной пятиконечной красной звезды, усыпанной рядами мелких синих звёзд и огромного полупрофиля Оболенского, выполненного в известном плакатном стиле «мао», вызвало широкий интерес к русскому поэту и первую работу, выполненную, правда, одним из франкфуртских «ультра» и закрепившую за Оболенским репутацию космополита.  Эта работа представляла интерес в одном отношении: выводы о космополитизме Оболенского франкфуртец сделал вне тематического анализа.  Прав он был или его повело пресловутое полотно, но общий взгляд на современную русскую поэзию начал меняться.  Творчество Оболенского упомянул крупнейший специалист по социологии русской культуры, правда, в связи с цикличностью его кризисов и внешней корреляцией процессов спада и интенсификации.
        Разумеется, в области исследования современной русской поэзии ожидалась новая страница.  Но в какой мере это могло послужить целям Ковенти?  В проблеме Оболенского отсутствовал взрывной элемент неожиданности.
        Виктор Оболенский был из рода московских аристократов, корень которого уходил чуть ли не в киевские времена.  В своей многовековой истории род его успел приобрести связи с самыми блестящими русскими фамилиями, но не растворился в них.  Никогда не бывший многочисленным, он воплотился в одном человеке, которого Россия всё ещё не решалась назвать своим первым поэтом.  Среди предков был декабрист, положивший начало эмигрантской ветви, а так же вернувший её на родину известнейший медик, близость которого с Плехановым придала фамилии хорошее звучание и в новой России.
       Виктору Оболенскому недавно исполнилось пятьдесят лет; он получил орден, изредка участвовал в передачах телевидения, но оставался совершенно одинокой фигурой русского Олимпа.
       Ковенти знал, что Оболенского год назад пригласили в Оксфорд для чтения лекций, но до сих пор он не получил разрешения на выезд.  Знал он и то, что в Лондоне проживает двадцатитрёхлетняя Мария Орлова, с которой Оболенский был обручён уже четыре года.
       Оболенский не придерживался семейных традиций в выборе супруги; отец его совершенно не ограничивал: два прежних его брака оказались неудачными; когда Оболенский встретил принцессу, роман с которой был готически строг и возвышен, он решил, что должен заключить с ней союз в традициях обоих семей и по взаимной любви и симпатии.
       Он, конечно, беспокоился, как к этому отнесутся старые князья, которые хотя и принимали его радушно, но не могли отнестись к предложению, как к бестактности.  Впервые в жизни он проявил дипломатию, выяснив предварительно отношения её родителей.  Узнав, что необходимо одобрение королевы, приходящейся принцессе родственницей.  Оболенский упал духом, но неожиданно получил аудиенцию, и помолвка состоялась.
       Но личные обстоятельства Оболенского не представляли интереса для Ковенти в настоящий момент.
       Соненфилд кашлянул и заговорил негромко с Берёзовым.
       Они были знакомы уже восемь лет; Берёзов дважды бывал у него в одном из маленьких курортных городков Новой Англии.  Соненфилд был у Берёзова впервые.
        Когда человек впервые приезжает в страну, особенно такую экзотическую, как Россия, богатую литературой, ему есть что сказать и есть что спросить.  Соненфилд, достаточно хорошо знакомый не только с классической, но и с современной русской прозой, был опьянён чувством необыкновенного соприкосновения с русским, хотя здесь не было национальных одежд, икон, лубков, медведей и ещё каких-то предметных свидетельств русского, хотя и было что-то непривычное и несоответствующее прежним его представлениям. В целом американского писателя не покидало  ощущение, что именно такова и должна быть Россия.  Призма английского языка и незнакомые сочные звуки русской речи питали мощное воображение писателя, и где-то в глубине сознания он видел уже пронзительную точку, в которой кипел замысел нового романа, может быть, даже не имеющего никакого отношения к России.
      Среди гостей Берёзова был и писатель Корнев, знакомый с Соненфилдом по международным конгрессам и встречам; недавно он возглавил ведомство по охране авторских прав, по приглашению которого приехал в Москву американец.
     Высокое официальное положение Корнева, да и принадлежность его к официальным кругам деятелей культуры несколько обособляли его в маленькой компании гостей Берёзова.  Ему приходилось часто бывать за рубежом, поэтому он особенно ощущал разницу в отношении к своему творчеству здесь и там.  Знал он и то, что сам Соненфилд прохладно относится к нему и ни разу не назвал его имя среди имён крупнейших современных русских литераторов.  Корнев понимал, что большинство именитых западных писателей в силу предрассудков, которые умело формирует колоссальная пропагандистская машина, и собственного привилегированного буржуазного положения автоматически отрицают социалистический реализм.   Но отчего не воспринимал его творчества Соненфилд, проживший сложную и трудную жизнь, причём не такую пёструю, как, допустим, Джек Лондон, Корнев объяснить себе не мог.  Соненфилд вошёл в большую литературу поздно и сразу.  Многие думали, что первый роман немолодого шахтёра войдёт в историю литературы в качестве единичного феномена.  Но уже через пять лет появился следующий роман, принесший Соненфилду Нобелевскую премию и прочное место в современной литературе.  Героями Соненфилда всегда были люди обычные, чаще всего рабочие, но это не помешало его признанию крупнейшими романистами.  Корнев знал, что произведения Соненфилда не являются буржуазными по сути, поскольку всегда вскрывают острые социальные противоречия.  Но отчего Соненфилд оказывается не в состоянии преодолеть общее предубеждение против литературы, показывающей новую социальную действительность, лишённую антагонистических противоречий, Корнев объяснить себе не мог.  Он не раз говорил об этом с американцем, но никак не мог принять объяснение того: мол, эта литература неудовлетворительна именно тем, что бесконфликтна.  Помилуйте!  Наша жизнь остаётся борьбой, борьбой против угрожающего извне класса угнетателей, против всего отживающего и старого внутри нового общества…  В ней нет внутреннего конфликта, и пытаться увидеть этот несуществующий конфликт – значит идти против действительности.  Качественно новое общество развивается по новым законам, к нему неприменимы прежние мерки…  Спор был бесконечным; Соненфилд находил общие аргументы, но он не знал конкретной жизни.  Поэтому Корнев и пригласил его в Союз.  Он рассчитывал, что,  увидев воочию, прикоснувшись душой к неизъяснимому аромату русского, писатель осознаёт, что наше общество живёт вне законов эксплуатации и отчуждения.
       Сейчас Корнев с неудовольствием отмечал, что Соненфилд предпочитает общаться с литераторами, настроенными анархистски.
     Берёзов и Соненфилд были блестящими собеседниками, ведущими не только свой центральный диалог, но и подключая всех.  Даже юная Елизавета, оказавшаяся в этом внушительном обществе случайно, мило путала английские слова и благосклонно выслушивалась присутствующими.
     Беседа велась по-английски; только трое изъяснялись с затруднением, но понимали всё, конечно, благодаря Ковенти, говорящего в основном по-русски, он помогал русским выразить по-английски мысль, переводил то, что, как ему казалось, не все поняли достаточно правильно.
    Застолье превратилось в изящный хэппенинг.
    Когда Соненфилд начал интересоваться литературной молодёжью, Ковенти подключил к беседе Корнева, бывшего несколько лет Главным редактором толстого литературного журнала.
    Оболенский со свойственной ему резкостью неожиданно заявил, что молодёжи в России нет.  Этот тезис вызвал всеобщее возражение.
    Елизавета, замахав руками на пытающегося высказаться нобелевского лауреата, яростно перечислила несколько имён в поэзии последних лет; её речь была очень эмоциональна и не очень убедительна, так как из американцев только Ковенти прежде слышал имя Ивана Жданова; но и москвичи знали далеко не всех из перечисленных ею поэтов.
     Корнев назвал более знакомые присутствующим имена; Оболенский отозвался о них весьма нелестно.
     Ковенти сказал несколько ничего не значащих слов о том, что литературы без молодёжи не бывает, видимо, мы слишком высоко летаем, если не замечаем поросли, и, разумеется, следует скорее согласиться… с Елизаветой(!).
    Присутствующие расхохотались его милой шутке; Соненфилд подарил дипломату несколько аплодисментов.  Оболенский не принял рассуждение Ковенти на свой счёт, хотя, по-видимости, это было возражение на его замечание.  Зато Корнев не удержался и поморщился.
    Соненфилд попросил назвать интересных молодых прозаиков Берёзова.
    Берёзов задумался; за столом на некоторое время стихло.
    -- Есть у меня несколько рукописей,-- наконец сказал он.—Я думаю, это очень хорошая проза, хотя... имена их ещё совершенно не известны… Только Курочкин выпустил книжку…  Один имеет два опубликованных рассказа…  Остальные ещё не пошли.
    -- Я бы послушал самое-самое интересное, -- неожиданно изъявил желание Соненфилд.
    Берёзов вопросительно посмотрел на него.
    -- Если никто не возражает,-- американец посмотрел на Елизавету.-- Небольшой отрывок, как вы смотрите?
   Елизавета робко посмотрела на Корнева.
   -- Почему бы и не послушать? -- закашлялся писатель. -- По-моему, это очень интересно.
   --Как остальные?
   -- Валяй, -- махнул рукой Оболенский, доставая сигареты.  Он принял тот скучный и равнодушный вид, который присущ человеку, имеющему дерзость не любить заседаний и совещаний, и закурил.
    Все согласились послушать; Берёзов встал из-за стола и прошёл в кабинет.
    В его отсутствие Корнев счёл необходимым сказать несколько слов о прозе молодых.
    Берёзов вернулся с тощей канцелярской папкой и футляром с очками, сел на своё место рядом с Соненфилдом и положил папку на стол.
    -- Может быть, я почитаю?-- спросил Ковенти, справедливо считающий себя лучшим переводчиком из собравшихся.
   -- Может быть, -- улыбнулся Берёзов и протянул ему папку.
   Дипломат развязал тесёмочки и вытащил рукопись, представляющую собой листов сто серой курительной бумаги с отпечатанным на машинке текстом.
   -- «Может Быть», -- прочёл Ковенти на титульном листе. - Автор – Дан Счастливцев… Господа, «Может Быть» -- это название произведения…
    -- Я думаю,-- сказал Берёзов. - Лучше всего послушать третью главу.  Она… я не хочу сказать – удачнее остальных, повторяю, вся повесть написана хорошо… Третья глава может рассматриваться как нечто отдельное…
    -- Давайте  третью главу, -- кивнул Соненфилд.
    -- Я попрошу прощения у тех, кто испытывает затруднения в английском,-- Ковенти оглядел присутствующих.—Видимо, они смогут познакомиться с рукописью внимательнее.
    -- Конечно, конечно, -- поспешил согласиться пожилой прозаик Яков Маркович Шанхай, почему-то особенно не настроенный сегодня что-либо слушать.  Он был наверху счастья, ещё раз удостоверившись, что его труд, его жизнь, мысли хорошо известны большим литераторам, и сам Соненфилд уделил его скромной персоне несколько минут, сжато сформулировав главную, как показалось Якову Марковичу, идею всего его творчества.  Шанхай даже немного жалел, что не нашёлся ничего добавить к сказанному коллегой; ему было неловко, казалось,  что он немного спасовал перед нобелевским лауреатом, тогда как следовало бы… держаться с достоинством…  Впрочем, спохватился он, это уже пахнет мелочностью…  Нет, он был ещё счастлив и оттого, что, несмотря на более чем скромное знание языка, принимает активное участие в беседе, в общем всё понимает вплоть до нюансов, которые образуют вкус беседы, но не связаны прямо с её темами; для Якова Марковича сегодняшняя скромная частная вечеринка была намного торжественнее и значительнее прошедшего недавно шестидесятилетнего юбилея, церемонии в связи с правительственной наградой.  Что делать, иронизировал над собой Яков Маркович, мы – вечные дети, если нас так трогает эта мишура!  Что – сегодняшний вечер?  И – пожалуйста, -- я рад, как ребёнок…
     Он оставил все посторонние мысли и попытался добросовестно вслушаться в чтение американца.
    Ковенти был хорошим чтецом, какие очень редко встречаются среди литературоведов, а тем более – самих литераторов.
    Пропустив начало, Шанхай потерял нить, вернее, возможность включиться, и после ряда неудачных попыток по знакомым словам представить, о чём идёт речь, смирился и принялся наблюдать за слушающими.
    И сразу его удивило необыкновенное внимание всех, прежде всего скептика Оболенского, у которого погасла сигарета.  Поэт не старался даже сохранить бесстрастную маску хорошего московского тона и не раз поднимал выцветшие от табака брови по крутому высокому лбу и делал гримасы крайнего удивления.
    Шанхай взглянул на Соненфилда.  Американец достал ручку и делал какие-то заметки на бумажной салфетке.
   Ковенти читал увлечённо, и, несмотря на профессиональную невозмутимость, не мог скрыть удивления.
   Пожалуй, только Берёзов и Корнев слушали спокойно; первый высоко оценивал экспромт-перевод Ковенти, второй, внимательно слушая, думал о том, что чтение этой рукописи будет иметь слишком большие последствия.
      Корнев с самого начала не сомневался, что Берёзов предложит стоящую вещь, разумеется, ничуть не скандальную или хотя бы неприличную…  Но произведение было слишком зрелым.  Корнева, литератора опытного, удивляло возникновение мастера на пустом месте.  Качество текста – английский перевод не мог ни в малейшей степени ничего улучшить, вообще существенно переменить, здесь речь шла о качестве самого содержания, -- показывало, что автор – зрелый мастер, и вряд ли это произведение у него первое.  Но отчего же тогда он не появился ещё десять лет назад?  Как зрел в безвестности он эти годы, сохранив ту свежесть, которая характеризует настоящего писателя?  Корнев знал, что не ошибается: это был совершенно новый автор.
    Но – тем более – знакомство Соненфилда с новым безвестным талантом было чревато волной спекуляций на Западе.  Если бы… этот автор был чуть зауряднее!
    Корнев продолжал слушать, делая обратный перевод на русский, и напряжённо прикидывал, насколько всё это касается его лично.  Ведь любое событие можно повернуть в свою сторону.  Открытие Берёзова?  Этому парню можно в Москве сделать столько, что…  Корнев чувствовал, что этот вариант наилучший.  Но достаточно ли его собственных усилий?  С кем следует связаться?  Может быть, это прекрасный случай выйти на Министра?
    -- Вот и всё, -- отложил рукопись Ковентри.
    --Это поразительно, -- после некоторого молчания сказал Соненфилд.-- Наше время слишком богато талантами и оттого не ценит их…  Господин Берёзов, что там, в этой повести?
     Берёзов коротко пересказал содержание повести.
     -- Этого парня при случае я поздравлю лично, -- сказал Ковентри.
Корнев понял, что ему необходимо высказаться тоже.  Весомо.
     -- Побольше бы нам таких писателей,-- осторожно сказал он.
     -- Зачем? —ехидно спросил Оболенский.
     -- Я думаю, -- как можно добродушнее сказал Корнев,-- это не первое его произведение?  Вы давно знакомы с ним?
     -- Я знаю несколько его текстов, -- ответил Дмитрий Дмитриевич, пряча рукопись.
     -- Он производит впечатление природной силы, -- Оболенский взглянул на Берёзова.-- Хотелось бы взглянуть на это чудо…
     -- Я как-то был с ним у тебя на даче.
Оболенский кивнул, хотя, конечно, этого случая не вспомнил.
     -- Вы мне дадите почитать? — спросил Шанхай, уязвлённый больше всего тем, что заметил в себе уязвлённость.  Старею, подумал он, сжимая под столом кулаки, зачем же ревновать?  Неужели надо быть Соненфилдом, чтобы не бояться славного дележа?  Отчего тогда Берёзов так естественен?  Шанхай читал лекции в Горьковском институте, знал много молодёжи, но так не ощущал прикосновения к чему-то значительному.  А Корнев?  Если его никто не читает…
     -- Я дал один экземпляр Ивану Никитичу, -- сказал ему Берёзов.-- Он обещал вернуть во вторник, вы позвоните мне, Яков Маркович, я подвезу вам…
     Елизавета, едва разобравшая, о чём шла речь в рукописи какого-то неизвестного мальчика, была поражена его высокой оценкой гигантами мировой литературы, среди которых вдруг оказалась.  Она ощущала себя среди них маленьким, но человеком, примерно, ребёнком, пытающимся дотянуться до подоконника, чтобы взглянуть в окно и увидеть настоящий мир.  Она уже полюбила незнакомого автора, которого вообразила почти что принцем.  Елизавета знала многих оригинальных московских молодых литераторов, знала их изблизи, в той мелкой жизни, которая лишает всего ореола привлекательности.  Неизвестный принц, которого она мгновенно придумала, поразил её воображение.

                2
     Среди встречающих Инга заметила парня в тёмно- синей велюровой куртке и почему-то подумала, что он встречает её.  Ветер упругими жаркими волнами толкал её в сторону этого парня, и она видела, как распахивается его куртка, ослепительно вспыхивая голубым подкладом.  Инга видела уже его лицо; он был в тёмных очках, но Инга чувствовала, что он заметил её.
     -- Эгей, наши! - закричала Софья и потащила Ингу прямо к этому парню, но бросилась к стоящему рядом с ним сутулому бородачу; Инга старалась смотреть на бородача, ясно, это и был знаменитый Долинский, о котором Форлендер прожужжала все уши.  Но зато парень в куртке явно был из встречающих, и сознание этого доставило ей удовольствие.
     -- Привет, привет! - наконец, освободился от Софьи Долинский. - Поздравляю вас с прибытием на Кавказ и благодарю за визит…  Я вижу среди вас ещё одну прелестную фею и прошу разрешить мне…
    Он взял её руку и поцеловал, слегка коснувшись сухими губами и пощекотав рыжей бородищей; она думала, что Долинский сразу же отойдёт и её руку возьмёт этот парень.  Но Долинский ещё что-то говорил ей; она не слушала.  Ещё другой попытался неуклюже поцеловать ей руку, но сделал это поспешно, торопливо, словно стыдился самого себя, и сразу же отскочил.  Следующий вяло пожал ей руку, глядя куда-то в сторону, и пробормотал что-то, видно, своё имя.
    Пожала ей руку и девушка, которую она только заметила; они посмотрели друг на друга с тем кратким интересом, с которым смотрят друг на друга только женщины, знающие силу своей красоты.  Зульфия обладала особенной непривычной красотой горянки, но и сама оценила бледную красоту ленинградки.
    Инга была ещё под впечатлением от Зульфии, когда к ней шагнул тот; он снял очки, и бархатные глаза его словно заворожили.  Взял её руку и почувствовал дрожь; в Минводах было градусов тридцать пять жары, не меньше.  Дан вдруг испытал сильное волнение.  Он осторожно держал её руку, слегка касаясь её ладони другой рукой; Инге страшно хотелось выдернуть руку; она была поражена холодностью его рук и странным магнетическим излучением, исходящим от него; и погрузилась в оцепенение, напоминающее сон наяву…
   -- Дан, -- произнёс он, и она даже не поняла, что это его имя.
   -- Дан Счастливцев!-- представил его персонально Долинский. -- Наш многостаночник, человек ужасающей работоспособности, пишет всё, всегда и везде…  Он может за ночь написать «Войну и мир», но… к сожалению, она уже написана…
    -- Вы… пишите прозу?—спросила Инга, стараясь освободиться от его чар, и почувствовала, что от невыносимой жары становится дурно.  Она понимала, что устала и замёрзла в самолёте, переволновалась, но точно так же ещё понимала, что больше всех виноват в её странном состоянии этот человек.
     -- И прозу,-- кивнул Дан и отвёл глаза. - Стас давал мне вашу подборку…  Я ещё раньше встречал ваши стихи в «Авроре»…
     -- О, я тогда была совсем девочкой! - засмеялась Инга и почувствовала облегчение.
     Дан отошёл знакомиться с остальными ленинградцами и больше не подошёл к ней.  Возле неё оказался Долинский, но Инга прислушивалась к разговору шедших за ними Софьи, Зульфии, Александрова и Дана.
     Говорила преимущественно одна Софья; Александров, как всегда перебивал её и, захлёбываясь, говорил что-то совершенно непонятное, Зульфия молчала.  Молчал и Счастливцев.
    -- Все люди – братья! -- победоносно завершил свою шифровку Александров. 
    -- Особенно сёстры,-- угрюмо вставил Дан.
    После некоторой паузы все расхохотались.
    Александров, кажется, сначала немного обиделся, но потом засмеялся со всеми. Инга подумала, что он, в сущности, хороший мальчик, только… слишком умненький, и этот кисловодчанин вовремя проветрил ему мозги…
   Счастливцев – Инга специально оглянулась – улыбался в усы, но его улыбку, пожалуй, заметила  только она.
    Инга достала из сумки новые итальянские очки, специально приобретённые для этой южной экспедиции, чтобы не уставали  глаза от яркого солнца.
    Форлендер помолчала, видимо, предоставляя слово Счастливцеву.  Но Дан молчал.
    Александров стал далее запутывать свою мысль.
    В автобусе было душно и тесно, Долинский пошутил, что в Ленинграде такого не бывает.
   -- Бывает, -- вздохнул толстяк Игрек.  Он жил на самой окраине города и хорошо знал, что такое штурм зимнего автобуса на метро «Ударная».
Пока ехали, Счастливцев изрёк несколько афоризмов; хохотали все пассажиры; Инга смеялась и злилась, что не может сдержатся.  Злилась не на себя, а на Счастливцева, потому что говорил чепуху, и все это понимали.  Абсурд!  Чего смешного?
      На вокзале Счастливцева отправили за билетами и стало скучно.
   Инга думала, что в электричке будет полно народу, но вагон оказался почти пустым; она отметила, что Счастливцев не постеснялся сесть с ней рядом.
      «Хват!»-- подумала она.-- «С тобой всё ясно, мальчик, я тебя щёлкну по носу!»
      И сразу повеселела.
      Счастливцев не торопился заводить с ней разговор; и они с Сан Санычем стали говорить о «Науке логики»; Инга уже слышала от Александрова всё это; но теперь что-то заумное плёл заносчивый кисловодчанин, а Сан Саныч, удивлённо отстранившись (почти облокотившись на бедную Софью) с открытым ртом его слушал, и только махал руками, смешно, будто крыльями.
     Счастливцев очень не понравился Инге; она его поняла сразу; так, местная звезда, упивающая успехами у некрасивых девочек и стареющих женщин.  До чего же значительно он произносит слова!  Изрекает истины, прямо пророк новый.  Ну, ничего.  Он ещё заговорит с ней и прикусит свой язык на всю оставшуюся жизнь…
     Инга улыбалась этой своей мысли и почти ничего не слышала и не видела.
     -- Ой, Дюмка!-- воскликнула Софья.-- Смотри, горы!
     -- Да это разве горы?—пробурчал вечный скептик Макс.
     -- А почему – Дюмка?-- заинтересовался Дан.  Инга почувствовала, что сердце её забилось сильнее, и за это возненавидела Дана окончательно. – Дюма?
     -- Дюймовочка,-- пояснила Софья, пожирая глазами Бештау.-- Вот это гора!  Дюм, залезем, а?  туда можно залезть?
     -- Запросто, -- сказал Долинский.-- Хоть сейчас.
     -- Сейчас… нет, надо успокоиться…  Вы не забыли гостиницу заказать?
     -- Всё в порядке, -- успокоил её Долинский.-- Сейчас вы очутитесь в раю.
     -- О, в раю! -- засмеялась Форлендер.-- А потом залезем на эту гору, ладно?
     -- Конечно…  Можно даже там встретить восход солнца,-- предложил Долинский.
     -- Восход!  Чудо! -- Софья оглянулась на Ингу.  Инга всё ещё не могла подавить нелепое волнение; она готова была разорвать Счастливцева, только и думала, как он противен, и фамилия у него идиотская, Инга – Счастливцева, это же весь Ленинград обхохочется!  Фу!
     -- Дю-ма!  Ты что, размечталась?
     -- На вершину?-- переспросила Инга.-- А сколько дней туда лезть?
     -- Дней!—рассмеялся Долинский.—Да за два часа поднимемся!
     -- Э, нет, -- погрозила ему пальчиком Софья.-- Не надо торопиться!  Два часа!  Я, что, не вижу этой горы?
     -- Утром поднимемся…  Можно на вершине палатки поставить, переночевать и там восход встретить…
     Инга уже придумала, что сказать Дану очень язвительно и тонко, но Счастливцев завёлся с Максом.
    -- Пятигорск, -- прочёл Сан Саныч.-- Эй, гляньте, это Пятигорск!..  Стас, Стас, это тот самый Пятигорск?
    -- Тот самый, -- ответил Долинский.-- Как рассказывает Счастливцев, тут повздорили поэты Мушкин и Вермутов и совершили между собой Дуэль.  В честь первого была названа гора Мушка…  Посмотрите, вот она…  Потом её ошибочно назвали Машук вследствие типографской опечатки…  Правильно, Дан?
    Дан улыбнулся.
    -- А в честь Вермутова… назвали самый крупный источник…
    -- А!  Вот почему аэропорт называется «Минеральные Воды»! – сообразил Игрек.
    -- Он находится в городе Минеральные Воды, -- пояснил Счастливцев.
    «Какой умный»! – с иронией подумала Инга.
    -- Ессентуки! -- изумился Сан Саныч.-- Это же вода такая есть!
    -- А я в Ессентуках отдыхала!-- похвасталась Софья.-- Помнишь, Стас?
    -- Конечно, помню…
    -- А на Бештау мы пойдём из Железноводска, -- встрял Счастливцев.
    -- Из Железноводска?-- удивился Сан Саныч.-- Это… где мы Бештау увидели?  А я и не заметил!
    -- Он в стороне от ветки.
    -- От какой ветки? -- насмешливо спросила Инга.
    -- Железнодорожной,-- ответил Дан и отвернулся.
    «Он, что, злится на меня?» -- удивилась Инга.-- Вот это да!  Круглый болван!»
    Незачем себя взвинчивать, решила она, из-за этого идиота.  Я собралась с ним лаяться?  Зачем?  Слишком много ему чести.  Чао.  Я сама дура.
    Инга была здесь впервые.  Но все курортные местечки чем-то схожи между собой, в них есть что-то вызывающе провинциальное.
    Кисловодчане стали откланиваться, Инга подумала, что уйдёт и Счастливцев; но они с Долинским повезли ленинградцев в какой-то пансионат на такси.
    Устроились отлично, четвёртый этаж, окна на юг, великолепная панорама, какое-то большое озеро; номер на двоих со всем, как говорится удобствами.  Долинский зашёл к ним, а Счастливцев даже не сказал «до свидания».
    Ладно, подумала Инга и вышла на балкон, сейчас я…
    -- Помаши им, -- крикнула из ванной Софья.
    -- Обойдутся.
    -- Что ты сегодня бесишься?  Здесь очаровательно…
    -- Нормально, ты что?
    -- Не слышу!
    -- Ну и сиди там,-- проворчала Инга, но с лоджии ушла, не посмотрев на Долинского и Счастливцева.
     Небо было голубым, как подкладка его куртки.  Белые облака собирались над горизонтом, должно быть, в той стороне были горы.
     -- Стас сказал, что здесь есть столовая, -- вышла из ванной Софья.
     -- Зачем столовая? - ворвался Сан Саныч.
     Софья завизжала, прикрываясь крошечным полотенцем.
     Саныч остолбенело смотрел на неё, потом, когда она перестала визжать, попятился, бормоча извинения и исчез за дверью.
     -- Вот дурак!-- закричала Софья. -- Стучать надо, понял?
     -- Понял, понял, -- донёсся из-за двери его виноватый голос.
     -- И не подслушивай!  Ну и нахал, ты видела, Дюм!?
     В коридоре послышались удаляющиеся шаги.
     Софья прыснула.
     -- Чего ты переживаешь?
     -- О, ты бы здесь его сейчас придушила, -- засмеялась Софья.  Инга улыбнулась. - Пустяки, Саныч милый мальчик, да?
     Инга кивнула.
    -- Ну и жарища!
    Инга подошла к двери и запёрлась.
    -- Кошмадром,-- сказала она, входя в ванную.-- Не уходи пока никуда…
               
      
Ребята уговорили в столовую не идти, нужно было побыстрее уничтожить НЗ, в такой жарище всё равно пропадёт.  Максим украсил стол бутылкой водки, но Софья и Инга пить не стали; глупо пить водку в такую жарищу.
      В четыре часа за ними заехал Долинский, уже без Счастливцева.
     -- А где Дан?-- спросил Макс.
     « Очень без него прекрасно,-- подумала Инга.-- И кто тебя за язык тянет?»
     -- Он уже на месте, ждёт нас.
     «Ждёт! -- подумала Инга. -- Пускай ждёт!»
      Дан Счастливцев боялся, что вечером будет прохладно и таскался со своей злополучной курткой в руке; дома он решился только снять сорочку и надел вязаную розовую хипповочку, которую любил носить летом: в ней было не жарко днём и не холодно вечером.
      К сегодняшней встрече Дан готовился два дня, всё перебирал свои стихи, никак не мог выбрать три лучших; когда он перечитывал свои старые стихи, находил их интересными (а если не видел долго, начинал в них сомневаться).  Он выбирал три стихотворения,  откладывал листки и перебирал остальные, и снова находил какое-нибудь важное.  Смотрел снова три избранных и не решался отложить ни одного из них.  Но, в конце концов, он перестал тасовать бумажки и отложил три листка почти наугад.
      Счастливцев некогда принял решение бросить поэзию после тридцати пяти лет, то есть, не вовсе бросить, а оставить её для себя, писать для других только прозу.  Но прошёл и этот рубеж официальной молодости, а Дан продолжал приносить на студию стихи; ему слишком хотелось их прочитать.  Ладно, думал он, чего  притворяться перед самим собой?  Пусть они плохие, раз уж столько лет пылятся в моих серых папках, но я-то сам без них не хочу, не могу, не буду.  И пока я хожу к Долинскому, буду читать, а там будет видно, может быть, через пару лет всё изменится и вообще пойти будет некуда…
     Счастливцев поджидал Долинского и ленинградцев на автобусной остановке, сидя на солнцепёке; но жара мало беспокоила его, он был из тех редких белых южан, которые не клянут любую погоду, зимой – холод, весной – слякоть и ветер, летом – жару, а осенью – грязь и дождь.  Холод, конечно, он не любит, но относится к зиме терпеливо.
     «С ума сошёл! -- подумала Инга, увидев его сидящим на солнце.-- Вот же в тени лавка пустая!  Бегемот.  Тощий, облезлый старый бегемот.  Ему всё равно, есть солнце, нет солнца, жара, холод…»
      Студийцы Долинского собрались к пяти.  Это было исключительное занятие, обычно на лето студия прерывалась.  Но сегодня собралось так много людей, как не собирается и в  лучшие осенние деньки.
      Ребята составили столы вместе, и, хотя уместились все с трудом, Инге была приятна эта гудящая атмосфера, прохлада, смуглые загорелые лица девушек.  Одна из которых, не стесняясь, обнималась со Счастливцевым.  Инга сразу увидела, что она не из красавиц, в фигуре есть изъяны, но, видимо, девочка хваткая и эффектная, чего стоила, например, её салатная миниюбка, перехлестнувшая норму сегодняшней моды.
      Одевались здесь, заметила Инга, очень даже неплохо.  И по разному.  Высокая блондинка – молодая – была в изящном вечернем платье из мокрого трикотина со смелыми вырезами, две девочки были в хорошеньких фирменных «бананачиках» из тёмно-синего вельветона; даже ребята здесь одевались броско, а ведь наверняка в большинстве они были далеко не миллионерами, как это часто случается с молодыми поэтами.
     К Счастливцему подходили все, Инга иронически усмехалась, глядя, как чересчур фамильярно Счастливцев берёт под локоток барышень и без нужды говорит им что-то на ушко.  У неё всё кипело, она поражалась, что никто не поставит его на место.  Тоже мне, Донжуан Донжуанович!
    -- Товарищи!-- постучал Долинский ладонью по столу.-- Я думаю, сегодня собрались все, кто хотел встретится… и ждать мы никого не будем…  У нас в гостях молодые поэты из Ленинграда…  Соня,-- обратился он к  Форлендер.-- У нас такая традиция: каждую встречу мы начинаем с Чаши Поэзии, каждому даётся возможность прозвучать, прочесть новое стихотворение…  Правда, -- Долинский посмотрел лукаво на кого-то из своих, -- есть у нас старые кокетки, но мы их просим прочесть что-нибудь из старого, а если уж скромность заест совсем, просим прочитать хоть что-нибудь из букваря…  Сегодня, -- я думаю, возражений не будет, -- мы несколько расширим наш круг…  Обычно мы читаем по одному стихотворению, когда кого-то не слышим давно, он читает нам два-три…  Ну, а потом переходим к главному предмету встречи…  Сегодня наша встреча посвящена знакомству друг с другом, и мы сделаем Большой Круг Поэзии, каждый прочтёт по три-четыре стихотворения, гостям предоставим возможность почитать побольше, они летели сюда вон откуда!..  Соня!  Что если мы начнём с гостей?  Или как?
    -- Или как, -- Форлендер вопросительно посмотрела на Макса.
    -- Мы можем вперебивку читать,-- подсказал Долинский, глядя на Ингу.
    -- Так будет удобнее, -- согласилась Софья.
    -- Решено! -- хлопнул книжкой по столу Долинский.-- Чаша Поэзии!  Эй, болтушки!  Начнём с вас?  Не хотите?..  У нас самая смелая, конечно, Женя Ерманенко… Женя, прошу…
   Инга слушала невнимательно, просто не могла сосредоточиться.  Невнимательно прослушала тяжёлые мраморные стихи Игоря Яблонского, нравящиеся ей из-за какого-то благородного густо-перламутрового блеска; забавными показались ей неровные стихи Маневича, того паренька, который целовал ей руку в аэропорту.  Интересные стихи были у другого встречавшего её парня.
    Она совершенно не готова была читать, когда попросили её, но, помня слова Долинского о старых кокетках, собралась и довольно неплохо прочла три стихотворения.
    Счастливцев читал сразу после неё, она боялась, что не услышит его, потому что всегда после чтения становилась особенно рассеянной.  Но он прочитал короткое четверостишие, прочно запечатлевшееся в её сознании и потому поразившее её.

     Смотреть
     с отсутствующим видом
     в окно;
     по улице твоя обида
     с моей пошла в кино.

   Признаться, остальных стихотворений она не слышала.
   Долго читал Сан Саныч, шуршащий своей внушительной рукописью.
   Когда Чаша Поэзии была испита, Долинский предоставил первое слово ленинградцам; Соня посмотрела на Ингу, но Инга покачала головой.
   Софья с её феноменальной памятью легко порхала во впервые услышанном цветнике, но ничего не говорила о стихах Счастливцева.
   «Что это она, не слышала?»-- недовольно подумала Инга и твёрдо решила, отставив свою неприязнь, сказать, что эти четыре строчки ей понравились.
   -- Стихи Стаса Долинского я немного уже знаю,-- продолжала, улыбаясь, Форлендер.-- Мне иногда кажется, что я – его маленькая сестрёнка…  Хотя – видит бог – мы пишим так, будто ходим головами в разные стороны… это ничего, земля круглая…  А вот стихи Дана я слышу впервые… -- Соня любезно улыбнулась Дану, слишком любезно, решила Инга.-- Дан… я же тебя немножко знаю…
   «На«ты», Соня, кисанька…»
   -- Стас присылал мне… ваши рецензии моих стихов…  Было приятно, лестно…  Но я хочу хвалить твои стихи не в счёт долга вежливости.
   «Понесло,-- помрачнела Инга. -- Я вообще не упомяну Счастливцева…  А кто ещё читал?» Она беспомощно огляделась.
   «Сказать так, в общем?  Подумают, эта фифочка только мурлыкать и может…»
   Затем сказали немного ребята, Максу – надо же! – понравилось другое стихотворение Дана…
    Инга сказала несколько слов, сосредоточилась и образно охарактеризовала четверых кисловодчан, и коротко сказала, что четыре строчки Счастливцева находит великолепными.  И всё.
   Потом говорили кисловодчане, Маневич что-то читал по бумажке, что-то, кажется, дельное, Инга просто не имела уже сил слушать, она чувствовала себя смертельно уставшей.
    Счастливцев говорил как-то бесцветно, сложно и непонятно, примерно, как Саныч, но когда он коснулся стихов Сафоновой, каждая его фраза показалась Инге откровением.  Может быть, было в его характеристике что-то от цыганского гадания, когда Счастливцев говорил об одиночестве человека в шумных улицах большого города («Средь шумного бала»-- попыталась про себя иронизировать Инга), одиночестве среди миллионов людей, ежедневно соприкасающихсяями в трамваях, метро и троллейбусах, о редких часах ночного города, когда смотришь на луну и чувствуешь вдруг, что ты не одинок…  «Счастливцев обольщает меня,-- поняла Инга, и чуть было не прикрыла ладошкой глаза. -- Если я возьму себя в руки, у него ничего не выйдет.  Я только и думаю о нём с той минуты, как сама (!) увидела его в аэропорту, уверена, он тоже узнал… понял… смотрел только на меня.»
    И я как прилежный ученик откровенной лести Долинского,-- тем же глуховатым и тёплым голосом, от которого клонило в сон, продолжал Дан Счастливцев,-- хочу обратить ваше внимание… на имя, на ваше имя – Сафо – нова…  Думаю, любовные мотивы Сафоновой дают основание видеть в этом каламбуре её подлинный титул…
   Инга не вполне осознавала смысл его комплиментов. Она впала в оцепенение и решила, что его голос щекотавший уши, и какими-то шершавыми волнами, словно прибой, усыпляющий её мозг, гипнотизировал её.  Она перестала сопротивляться, и если бы сейчас они остались наедине…
   Она пришла в себя под конец, из всего сказанного обратила внимание на дружное восхваление Счастливцева.  Вовсе не из зависти она почувствовала к нему неприязнь: из-за того, что он её обольщал.
    Она уже была холодна как лёд, когда встреча закончилась; ребята расставляли столы и стулья; Счастливцев слушал Сан Саныча, но заметив, что Инга вышла, он поспешно оставил Александрова и пошёл к  выходу.
   -- Разрешите проводить вас?-- спросил он, подойдя к Инге.
   «Попался!» -- подумала она зловеще.  И почувствовала противную слабость в коленях.
    -- Сделайте милость, -- холодно ответила она и поняла, что отказать ему не могла.  Пожалуй, она была в этот миг разъярена.
    Счастливцев то ли кивнул, то ли поклонился.
    Она не заметила, куда делись все остальные.  Они долго шли молча, пока она ни спросила:
    -- Отчего же вы не развлекаете даму?  Вы же сегодня столько говорили о рыцарстве, что…
    -- Мне показалось, что вам неприятно будет теперь меня слушать, я слишком много говорил…
    «Он знает! -- вспыхнуло у неё.-- Он… нарочно!  Э, нет!  Он ничего не мог заметить!  Нет!  Нет!  Я ему не признаюсь никогда.  Даже если… что-нибудь… между нами всё-таки… будет.»
     -- О, нет, мне в самом деле понравились ваши стихи, -- она сделала свою любезность максимально отчуждённой.
      -- Мне кажется, в такие минуты не читаются уже написанные стихи.
      Она вздрогнула, потому что только что у неё мелькнула мысль, что эта южная ночь сама – восхитительная поэзия.
     -- Вы правы, -- справившись с волнением, выговорила Инга. -- Ночь здесь великолепна.
     -- Я чувствую в вашем голосе северную холодность любования нашей ночью.
     -- В вашем голосе, боюсь, ещё хранится полуденный жар…
     Она спохватилась, заметив, что сказала лишнее.
     -- Здесь есть очень милый уголок, кафе-шантан…
     0н будто нарочно выручал её.
     Инга взглянула на часы.
     -- А мы… доберёмся до пансионата?
     -- Не думайте об этом…  Если с вами рядом рыцарь – доверьтесь ему…
     «Как же!» -- хотела воскликнуть Инга, но смолчала.
     В самом деле, кафе «Фонтан» было симпатичным местечком.  Счастливцев отыскал свободный столик в тени пышного тополя.
     Официантка подошла скоро, Дан, ничего не спросив у Инги, заказал шампанского, два мороженого и шоколадку.
     - Извините, здесь нет меню, и я взял на себя смелость сделать заказ…
     - После такого объяснения, -- как можно слаже улыбнулась Инга.
     Дан понял, что её отношение не улучшится, но рассудил правильно, что тем более не стоит заниматься выяснением отношений.
     -- Но вы напомните мне, что вы говорили о рыцарстве, -- попросила Инга.
     -- А что говорить? -- пожал плечами Дан.-- Художник может быть только рыцарем.
     -- Все люди – братья?-- улыбнулась Инга.
     -- Особенно сёстры, -- с самым счастливым видом подтвердил Счастливцев.-- Простите…  Я на минуту покину вас… если вы позволите.
      -- Я вам доверилась, не забывайте…
      Инга видела, как Счастливцев подошёл к самому шумному столику; его появление вызвало взрыв шума, сразу две барышни обняли его, и какой-то лысоватый голубоглазый бородач, похожий на Николая Второго, облобызался с Даном троекратно, по-русски.
     Потом Дана отвела какая-то девица в довольно потёртых «суперрайфлах» и что-то ему внушала, держа его за руку и заглядывая в глаза.
    «Именно успех у этих… -- презрительно подумала Инга.-- Вот предел его мечтаний…  Рыцарь!»
     Счастливцев произнёс какой-то тост и вернулся к своему столику.
     -- Ещё раз простите меня,-- с самым скромным видом произнёс Дан, усаживаясь за столик.-- Гуляет Богдан, мой большой приятель..
      -- С вашего позволения я вернусь к сёстрам, -- Инга совсем овладела собой и отыскала наивернейший тон.
      - Я слушаю вас, -- улыбаясь посмотрел на неё Дан.  Ей стало неприятно, показалось, он понимает, что творится у неё на душе.
     -- Сёстры… А вот художники-женщины, поэтессы, например, они, как, тоже рыцари?
     -- Дамы, моя прекрасная Инга,-- любезно ответил Дан, и ей расхотелось ехидничать.  Она освободилась от его чар, но устала на него злиться.  Она очень устала.

                3

      Все были утомлены; Шанхай, Елизавета и ещё двое москвичей около полуночи откланялись, но гостей прибавилось: режиссёр Сахаров, обиженный отсутствием Берёзова на премьере Корина, захватив автора и трёх ведущих актрис без предупреждения нагрянул к нему.  Первый час ночи, впрочем, в Москве не считается поздним для визитов в богемных кругах.  Соненфилд, зная, что в Нью-Йорке ещё день, чувствовал себя бодро; Берёзов вполне серьёзно объявил гулянье до утра.
      С появлением театралов у Соненфилда появилось желание послушать русскую балалайку: инструмент у Берёзова оказался, но ни сам хозяин, ни кто-либо из присутствующих играть не умели.  В том числе и артисты.
    -- Дайте-ка мне, -- Ковенти умело взял балалайку, зажал меж колен её уголок, достал медиатор, спрятанный между грифом и струнами, и извлёк несколько звуков, начал настраивать инструмент.
    -- Всё в порядке, -- сказал Ковенти и широко улыбнулся.  Короткая английская фраза в устах балалайщика прозвучала странно.  Не верилось, что сейчас прозвучит что-то русское.
    Но Ковенти начал чистую «Светит месяц»; гости переглянулись.
    -- Вы знаете,-- сказал, прощаясь, Берёзову Сененфилд, -- Как вы посмотрите, если вещью заинтересуется фирма «Свифт энд Коэн»?
    -- Автор находится далеко от столицы, -- ответил Дмитрий Дмитриевич.--  Но его повесть заслуживает такого внимания… Я могу поручиться, что он будет рад серьёзному предложению…
    -- Господин Корнев поможет с формальностями? -- невозмутимо спросил Соненфилд у стоящего рядом писателя.
    -- Разумеется, -- слегка поклонился Корнев.
    -- Насколько можно ускорить обычный порядок? -- спросил у него Соненфилд.-- Господин Коэн улетает на будущей неделе…
    -- В принципе вопрос можно решить в ближайшие дни…
    -- Если господин Берёзов зарегистрирует у вас рукопись завтра, могу ли я пригласить господина Коэна к вам на послезавтра?
    -- Конечно, мы сделаем всё возможное, чтобы решить этот вопрос до отъезда господина Коэна.
    -- Мне очень приятно, что вы относитесь с пониманием, мистер Корнев…
    -- Я не думаю, что возникнут какие-либо препятствия…  Разве что, какое-нибудь наше издательство…
    -- А разве эта рукопись не предлагалась никакому издательству, господин Берёзов?
    -- Ни одно издательство не предполагает заняться публикацией повести в ближайшее время…
    -- Ну, это не проблема, -- усмехнулся Корнев.
    -- Я думаю, можно заинтересовать мистера Коэна, не ущемляя прав здешних издательств?
    -- Конечно, конечно, одно не исключает другое…  Напротив, нам следует всеми силами поддерживать сотрудничество, не правда ли, мистер Ковенти?
    -- Я не сомневаюсь, что вопрос будет решён вами безотлагательно, -- улыбнулся дипломат.
    -- Это звучит обнадёживающе, -- кивнул Берёзов. -- Андрей Максимович, я завтра привезу рукопись к одиннадцати, это удобное время?
    -- Я жду вас…
    -- Прекрасно, я вижу -- препятствий нет, -- констатировал Соненфилд.
    -- Рукопись пройдёт обычную процедуру,-- добавил Корнев.
    -- Предварительный английский перевод будет подготовлен быстро, -- заявил Берёзов.-- Я зарегистрирую его через несколько дней.  В целях скорейшего решения вопроса мы чуть изменим обычный порядок, если вы не возражаете…
    -- Пожалуйста, вы только поможете нам, -- согласился Корнев, понимая, что в данном случае это неизбежно.
    Гости спустились к своим автомобилям и разъехались.
    На следующее утро без проволочек Корневым был решён вопрос с рукописью; один экземпляр он захватил с собой, предварительно созвонился с заместителем Министра; Корнев был уверен, что таким образом информация будет у  Министра не позднее завтрашнего дня, и, оценив её важность, Министр окажет влияние на переговоры с Коэном.
    Ковенти изъявил желание присутствовать на беседе Соненфилда и Коэна; его присутствие для Коэна было указанием на официальное отношение к вопросу. Коэн П. Коэн не особенно заботился в данном случае о финансовой стороне дела; единственное, что его беспокоило – вмешательство Министерства; но именно это заигрывание с Министерством, как он понял, занимает атташе.  Ковенти несколько раз подчеркивал, что произведение безобидное и в политическом отношении акция совершенно нейтральная.  Коэн понял, что нейтральность рукописи существенна для атташе.  Он размышлял, оставляет ли дипломат наблюдение за акцией только за собою, или же придаёт ей большое значение.  Для Коэна не была секретом общая позиция Ковенти и связь её с последним высоким его назначением.
     Предварительный вывод бизнесмена состоял в том, что в данном случае проверяются возможности некоторого расширения сотрудничества в этой области и тем самым оказания скрытого влияния на расстановку сил в сфере творчества.  Такая акция в любом случае была необходима в настоящий момент и самой фирме, зависящей от состояния связей в сфере культуры.  Подкреплённая инициативой атташе, она исключала неблагоприятный исход, потому что даже в случае ограничения культурных контактов небольшая фирма «Свифт энд Коэн» могла рассчитывать на моральную компенсацию со стороны отдельных чиновников госдепартамента.
    И Коэн охотно принял предложение Соненфилда и Ковенти.  Ковенти не  возражал против того, что его причисляли к соавторам предложения.
    Встреча дипломата и нобелевского лауреата состоялась на глазах целого ряда опытных журналистов, двое из которых – Спайк из ЮПИ и Жюльетт Боро из «Монд» сумели, не задав ни единого вопроса беседующим, получить обрывки информации, дающие достаточно ниточек для зацепки.  Они поняли, что являются теперь совладельцами информации, и, не обменявшись ни единым словом, ни единым жестом, ни едином взглядом, заключили  соглашение.  На пресс-конференции они не задали Соненфилду ни одного вопроса, имеющего отношение к делу, но в ответах писателя нашли дополнительную информацию, которая остальными журналистами была оставлена без внимания.
     Присутствие Коэна и Ковенти для остальных тоже не послужило сигналом сенсации; Спайку и Боро удалось встретится с Соненфилдом сразу после пресс-конференции и взять интервью.  Разумеется, писатель не стал скрывать ничего; таким образом, два журналиста получили небольшой выигрыш во времени.  Неизвестно, как бы прореагировал на любопытство журналистов атташе.  Возможно, такая утечка информации, происшедшая вне его контроля, была в его интересах.
    Боро и Спайк через полчаса отыскали Берёзова в библиотеке ЦДЛ.  Один экземпляр рукописи находился здесь; выжав из писателя всё возможное, журналисты поделили рукопись с переводчиками.
    Они прочли всю рукопись от первой до последней страницы и ещё больше утвердились во мнении, что дело стоит специального внимания.
    Примерно в этот час закончили чтение Корнев и заместитель Министра.
    -- Ты думаешь, здесь есть что-то для американцев?
    -- Уверен, ничего.
    -- Альтруизм?
    -- Первая проба Ковенти.
    -- Пока собственная?
    -- Видимо.
    -- Никакого двойного дна?
    -- Можно проверить в отделе.
    -- Это само собой…  Ты думаешь, Ковенти воспользуется любой нашей отсрочкой?
    -- А для чего бы он всё это затевал?
    -- Не знаю…  Эта рукопись всплыла у Берёзова случайно?
    -- Уверен.
    -- Так, -- задумался заместитель Министра. - В чём же наш интерес?
    -- В Солнцеве.
    -- В чём?
    -- Извините…  В Счастливцеве.  В авторе этой рукописи.
    -- Не понял.
    -- По-видимому, повесть явится событием в литературной жизни страны.
    -- Ну и?
    -- Я думаю, Счастливцев… не особенно разбирается в столичной ситуации.
    -- Я понял.  Но…
    -- Счастливцев должен найти контакт как со ставропольской организацией, так и с секретариатом в Москве.
    -- С этим можно не спешить?
    -- Я думаю, процесс будет быстр, но не слишком.  Повесть довольно скучна для широкого читателя.
    -- И это будет событие?..
    -- Не сомневайтесь.
    -- Во всяком случае, Министра необходимо известить об этом деле.
    -- Вероятно, ведь, скорее всего, понадобится взаимодействие с МИДом.
    -- Согласен с тобой.  Действуй…
    Корнев сложил рукопись в свою папку и поднялся.
    -- Позвони мне завтра в два.
    -- Да.
    -- Ну, всё…
                * *  *
      
       Яков Маркович получил рукопись после обеда и за три часа прочёл её.  Впечатление оставалось сложное.
      Что это, размышлял писатель, что здесь особенного?  Неужели именно так начинается двадцать первый век, в который мне не вписан пропуск?  Неужели здесь содержится что-то, мне недоступное?
     Как и обещал, он позвонил Оболенскому.  Виктор Викторович ждал этого звонка и немедленно заехал за рукописью.  Его уже ждали в театре, где собралось около ста человек, в большинстве актёры.
     Читал сам Оболенский; когда он закончил чтение, присутствующие начали аплодировать.  Пожалуй, сам поэт не мог с уверенностью сейчас сказать, чем вызван восторг этих людей, да и его собственный.  Но что-то было в этом тексте свежее, что вдохновляло, возбуждало, пробуждало слушателей.
     Назавтра слух о каком-то выступлении Оболенского распространился по Москве, дойдя до высоких инстанций.
     В этот же день состоялась встреча Корнева и Коэна, на которой были обговорены принципиальные вопросы оформления договора между автором повести «Может Быть» Даниилом Данииловичем Счастливцевым и американской фирмой «Свифт энд Коэн».

                4

       Сами ленинградки настояли на раннем подъёме, но в условленный час на вокзал явился только Макс Жуковский и передал нижайшую просьбу девочек перенести восхождение на более поздний час.
      Долинский процедил сквозь зубы что-то невнятное про дрянных девчонок, и было решено отправиться к нему домой, поскольку у него был телефон.  Для связи к ленинградкам отправили Счастливцева.
     Как и предполагал Долинский, изнеженные мечтательницы горных приключений баиньки.
     Громкий стук Дана разбудил их; ему открыла сонная Инга, с которой сон сошёл в мгновенье.  Она не ожидала увидеть именно Счастливцева и больше всего не желала, чтобы он увидел её непричёсанной и вообще…
     -- Извините! -- воскликнула она и захлопнула дверь перед его носом. -- Подождите секундочку!-- донеслось из-за двери.
     Дан молча стоял; для сегодняшнего восхождения он мог и не одеваться специально.  Кажется, некоторое желание порисоваться заставило его надеть штормовку и вообще экипироваться так почти, будто предстояла не лёгкая вылазка на Бештау, а зимнее ночное всепогодное восхождение на Эверест.
    Теперь ему было даже неудобно, в самом деле, если погода будет чудесной, его наряд окажется нелепым.  Однако, и на этой горе ночь следовало уважать, и Дан успокоил себя тем, что вечером ещё посмеётся над теми, кто оденется легкомысленно.
    --  Скажи ему, чтобы подождал там, -- шепнула Инга Софье и скрылась в ванной
    Форлендер пожала плечами, слегка поправила перед зеркалом причёску и выглянула:
    -- Э-эй!  Дан!  Вы ждёте нас?
    -- Конечно.
    -- Мы сейчас будем готовы.
    Долинскому пришлось готовить для ленинградок завтрак, в общем, никто ещё не ел, и за стол сели все.
    Потом оказалось, что не хватает двух спальников; в принципе, можно было бы обойтись, но Долинский послал Меневича за спальниками; конечно, ждать было не слишком утомительно, но Счастливцев немного нервничал. Поначалу Сафонова держалась по отношению к нему просто холодно, когда сели завтракать почувствовал такую враждебность, что даже смутился.  Инга ничего не говорила ему, но не смеялась его остротам и перебивала тех, кто обращался к нему.
    «Маленькая стерва! -- подумал с раздражением Дан. --  Оса!  Чего она взъелась?  Где я наступил ей на мозоль?  Вечером, конечно, она была не в восторге от моих проводов, но, кажется, ничего не сказал такого…  Зараза, -- мстительно думал он, -- она считает, что я заткнусь, увяну…  Э, нет!  Но чтобы я теперь с ней стал любезничать – нет…»
    Он стал незаметно нажимать в разговоре, не давая мешать маленькой фурии его разговорам.  Но, кажется, никто этого и не почувствовал кроме самой Сафоновой.
    Сафонова побелела.
    «Это твоё дело, -- спокойно подумал Дан. --  Остынь, детка…»
     Когда Маневич привёз спальники, Долинский осмотрел всё, наново распределил груз; приготовились трогаться.
     Но тут Счастливцев молча показал Долинскому на босоножки ленинградок.
     Долинский взялся за голову, куда-то вышел и через полчаса вернулся с двумя парами кед и шерстяных носков.
    -- Что же вы кроссовок не взяли? - упрекнул подруг Макс.
    -- Всё не потащишь с собой, -- оправдывалась Софья.  Сафонова отвернулась к стене, едва сдерживая непонятную себе ярость.
    В общем, выехали поздно; по пути решили подняться короткой тропой, по скалам.  Там, конечно, подъём потруднее, но Долинский рассчитывал поднять группу самое большое часа за три.
    Счастливцев с тревогой посматривал на небо.  С обеда над Бештау начали собираться облака.  Долинский не придавал им значения.
    Но когда поднялись на Козьи Скалы, стало ясно, что пойдёт сильный дождь.  Долинский поторапливал плетущихся позади девчонок.
    -- Дан, иди последним, толкай этих малокровок,-- велел Долинский и вышел вперёд.
    Группа состояла из семи человек.  Первым шёл Маневич, за ним – Зульфия, потом Макс Жуковский, четвёртым шёл Долинский, пятой шла Софья, шестой – Сафонова, и последним – Счастливцев.  Счастливцева подмывало подтолкнуть осторожно карабкающуюся по скалам Ингу, но зло глядя на её джинсы, маячившие перед самым его носом, он только торопил её:
    -- Давайте вперёд, девушки…  Потом отдыхать будем.
    Инга уже чувствовавла себя уставшей и даже не могла сердится на Дана.  Пожалуй, думала она, сейчас он ей совершенно безразличен.
    Видя её усталость, Дан, наконец, замолчал.  Но, слыша его дыханье, она перестала внимательно смотреть под ноги и оступилась.
    Дан успел схватить её за шиворот, они упали вместе, но уже в другую сторону; конечно, это было не спасение, но, упав с высоты даже тех же полутора метров, она сильно расшиблась бы, возможно, сломала бы ногу.  Счастливцев сильно ушиб бок об острый край скалы.  Сафонова сильно ударилась коленом о ровную плиту, но больше испугалась; она не видела того карниза, на который могла свалиться и решила, что падает в пропасть.  Она не успела даже крикнуть.
    Когда Счастливцев вылез из-под неё, он удивился: Сафонова лежала без чувств.  Они отстали от остальных значительно.
    -- Чёрт побери, -- пробормотал Счастливцев и развязал шнурок на её кофточке.  Неожиданно обнажилась грудь, Дан смутился и на какое-то время замер.
    Сафонова начала глубоко и часто дышать, веки её затрепетали, она открыла глаза и по лёгкой мутности её взгляда Счастливцев ещё раз удостоверился, что она не прикидывается.
    Она лежала в оцепенении минуту, Дан сидел возле неё на корточках, отвернувшись в сторону.
    Придя в себя, Сафонова завязала шнурок на кофточке, попыталась встать и, вскрикнув, села на камень.
    Дан, чертыхаясь про себя, попытался засучить джинсы, чтобы посмотреть её колено; она поняла, что это ему не удастся, расстегнула пуговицу и совсем спустила их.  Стараясь не обращать внимания на её хорошенькие ножки и белые плавочки,  Счастливцев осмотрел колено и облегчённо вздохнул.  В медицине он был дуб, но здесь был ясный случай: ушиб был пустяковый, синяк был даже не на чашечке, а выше.
    Пока он осматривал колено, Инга круглыми глазами смотрела в пропасть; губы её подрагивали, лицо ещё было бледно после обморока.
    -- Сп-п-пасиб-б-б-о… -- заикаясь, сказала она.
    -- Чего это?-- смущённо спросил Дан.
    -- Вы… сп-п-пасли…
    -- Да нет, глупости! -- разозлился Счастливцев, вскочил на ноги, взял её за плечи и поставил на ноги.
    -- О-о-о! -- застонала Сафонова.
    Вообще-то, её вид со спущенными джинсами был очень мил.
    -- Видите! -- запальчиво крикнул Дан.-- если бы я вас не схватил, вы упали бы только туда!  Метр всего, вы понимаете?  Метр, а?
    Инга села на камень и отвернулась.
    Дан взялся за её колено и стал ощупывать, выясняя, где же именно болит.
    -- Будете жить, больная, -- пробормотал он.
    Инга пыталась улыбнуться, но только скривилась; она и сама уже чувствовала, что боль проходит, мягко убрала его руку, слишком долго лежащую на её обнажённом колене, надела джинсы и встала. Конечно, было ещё больно, она охнула, но идти было можно.
    -- Далеко не уйдёте сами, -- сказал Дан, смотря, как она ковыляет.
    Инга не обернулась.
    -- Эй, стойте…  Давайте сюда вашу сумку…
    Она подождала его, Дан отобрал у неё сумку, бросил на одно плечо, взял Сафонову под локоть и повёл.
    Некоторое время они шли молча.
    Её сумка была лёгкой, но вместе с рюкзаком тащить её было неудобно.
    Метрах в трёхстах, там, где скалы уже заканчивались и начиналось седло, их поджидал авангард.
    -- Что вы там делали?-- спросила насмешливо Софья.
    -- Надо быстро подниматься, -- сказал Долинский Дану. --  Сейчас пойдёт дождь…
    -- Инга ушибла колено…
    -- А у тебя что? На лице… царапина.
    -- А, я тоже свалился… -- Дан ощупал своё лицо и посмотрел, на ладони была кровь.
    -- Инга, это не ты?... -- Софья осеклась под сверкнувшим взглядом Сафоновой.
    -- Не болит? -- заботливо спросил Долинский.-- Сможешь идти?
    -- Да смогу, смогу, -- ответила Инга и отвернулась.
    -- Дан… Инга, ты не против, я попрошу Дана помочь тебе…
    -- Да, спасибо ему, -- не поворачиваясь к группе, сказала Инга.
    Она чувствовала, что может и всплакнуть ни с того, ни с сего.
    -- Пошли, пошли, -- поспешила Софья.
    -- Идём…  Дан, возьми девушку на буксир…
    Инга взяла под руку Счастливцева, и они снова пошли последними в группе.  Она ещё сильно хромала, и идти пришлось медленно.
    Когда седло прошли, начался крутой подъём.
    -- Что это у вас в рюкзаке? -- спросила Инга, желая сгладить неловкость.
    -- Вино, -- кратко ответил Счастливцев.
    « Алкаш, -- решила Инга. --  Пьяница, думает, чтобы писать, нужно бухать обязательно…  Алканавт!  Всё ясно…»
    Дождь начинался с густого тумана, мелких капелек, почти висящих в воздухе, стало сразу холоднее, потом начали косо падать огромные капли дождя.
    -- Ого! -- сказала Инга.
    -- Сейчас поплывём, -- пробормотал Счастливцев.
    -- Куда? -- не поняла Инга.
    -- Ливень начинается.
    Ослепительная вспышка окрасила туман вокруг в ярко-синий цвет, и страшный грохот нарушил ватную тишину.
    От неожиданности Инга закричала и упала на колени, зажав уши руками и уткнувшись лбом в землю.
    Дан схватил её под руку, резко поднял на ноги и почти потащил зажимавшую уши руками, зажмурившую глаза и кричавшую.
    Хлынул ливень, но ещё прежде тропинка превратилась в  ручей, и Дану пришлось вытащить Сафонову на склон; он сначала тянул её за руку по скользкой траве, но, после того, как несколько раз они свалились, Счастливцев стал толкать девушку сзади.
    Новая молния привела Сафонову в чувство, но ещё не скоро она смогла двигаться сама.  Казалось, что крушатся камни этой огромной горы, такой невыносимый грохот раскатывался по ущельям и скалам.
     Когда Счастливцев понял, что Инга карабкается сама, он перестал её толкать и вышел вперёд; она схватила его за руку.  Дан тянул ленинградку энергично, она, оглушённая и ослеплённая грозой, почти не чувствовала боли, вцепилась в его руку изо всех сил, боясь остаться одной в этом аду.  Она даже не ощущала того, что одежда промокла насквозь, и холодные струйки бегут по всему телу.
     У серой скалы они нагнали группу, Счастливцев был доволен: в двух километрах отсюда были осыпи и скалы, там он знал большую сухую пещеру.
     Долинский к этому времени начал колебаться, не прекратить ли подъём; прежде он надеялся, что гроза прекратиться быстро, но похоже было, что непогода затянется на ночь.
     Ещё было время дня, но тучи так сгустились, что невольно казалось – вот-вот стемнеет.
     -- Стас! -- прокричал Дан, продолжая тащить Ингу. --  Я знаю здесь пещеру!
     -- Пещеру?-- крикнул Долинский. --  Большая?
     -- Огромная!
     -- Иди вперёд!  А что с Ингой?
     -- Напугалась!
     -- Ты её дотащишь?
     -- Да!  Идите за мной!
     По скользким камням приходилось идти осторожно, стоило поскользнуться и катиться по камням пришлось бы метров двести, по крайней мере, можно было бы изрядно побиться.  Счастливцев крепко держал Сафонову, буквально переставлял ей ноги, но шли они довольно быстро.
     До скал они добрались за полчаса, остальные не отставали ни на шаг.
     Даже в хороший день вход в пещеру увидеть было не просто; эта была вертикальная щель сантиметров сорока шириной.
     -- Осторожнее! -- крикнул Дан, взял рюкзак в руку, отдал сумку Инге и начал втискиваться в расщелину.
     Инга последовала за ним.
     -- Здесь спуск, держитесь за стенки!
     Они оказались в тёмной нише, Инга почувствовала, что Счастливцев положил ей руку на плечо.
     -- Пригнитесь и лезьте…
     -- Я боюсь…
     -- А, ясно…  Стойте…
     Счастливцев достал из кармана рюкзака пакет, в котором были спички, зажёг одну.  Инга впервые увидела, что на его лице, мокром от дождя, было две ссадины.
     В пещеру спустились Зульфия и Маневич.
     -- Я пойду вперёд, Женя, ты всех лови и запускай туда…
     Дан встал на четвереньки и полез в чёрное отверстие; вслед за ним влезла Зульфия, потом Инга и все остальные.
     Счастливцев зажёг ещё одну спичку, в углу пещеры нашёл кучу сушняка и стал разводить костёр.
     -- Дымка будет много…
     -- Э, ничего…  Это твой дворец? - осмотрелся Долинский.
     -- Видишь, не загажено…  Не все знают пещерку…
     -- Да здесь замечательно!
     -- Но ещё придётся по дождику погулять…  Надо собрать побольше дров.
     -- Вот дождь закончится…
     -- Не надо, Стас!  Дров надо побыстрее, их надо ведь сушить…
     -- Кто пойдёт?
     -- Все мужчины, -- предложил Счастливцев.
     Они выбрались из пещеры, спустились по склону; Дан показал рощицу, в которой каждый быстро собрал охапку сучьев.
      -- До рассвета хватит…
      Девушки жались к огню, они уже разделись, оставшись в одном белье.  Счастливцев разогнал их, хотя и видел, что они посинели от холода.
      -- Сейчас тепло будет!
      Он положил сушиться к огню дрова, запретил на дровах сушить одежду.
      В пещере становилось светло и дымно, но тепло от костра ещё не чувствовалось.  Счастливцев развязал рюкзак, постелил штурмовку на пол пещеры и жестом пригласил Ингу присесть.  Она села, похожая на замёрзшего ребёнка, сжав коленки, на одной из которых расплылся здоровенный синяк, и всем телом тряслась, стуча зубами…  Счастливцев хмыкнул, достал из  своего необъятного рюкзака совершенно сухое полотенце, за руку поднял девушку и быстро растёр полотенцем.  Она была без лифчика, как и остальные девушки, Счастливцев мгновение колебался, но, видя её покорность, не удержался и коснулся полотенцем её белой груди.
     Инга только посмотрела на него робко и, может быть, немножко жалобно.  Счастливцев бросил полотенце, заметив, что её кожа покраснела, достал из рюкзака коричневый толстый свитер и надел на неё.
     В пещере расхохотались.
     -- Первобытный пещерный медвежонок, -- добродушно пошутил Стас.
     Инга смущённо улыбалась, пытаясь высушить полотенцем волосы.  Хотя Счастливцев был не из крупных, Сафонова оказалась столь миниатюрной, что его свитер сидел на ней как полушубок.  Он прикрывал её ноги почти до колен.
     Инга отдала полотенце Счастливцеву, Дан передал его девушкам и шутя предложил:
     -- Растереть?
     -- Я бы с удовольствием, -- дерзко улыбнулась Софья. - Но считаю, что вы пересушите себе!
     -- Зуля?  А ты?
     -- А не слишком ли, в самом деле, будет тебе трудно?
     -- Нет, что ты!
     -- Иди, иди, Даня!  Прекрати!
     Счастливцев, наконец, разделся, обнажив своё далеко не атлетическое тело.  Впрочем, из собравшихся здесь мужчин хвастаться было некому: Долинский был кряжист и полноват на вид, Максим Жуковский – слишком тощ; Маневич обладал более-менее правильным сложением, но до атлета ему было далеко.
      Ингу ужаснули волосатые ноги Счастливцева, она про себя обозвала его «Паном», настолько они были некрасивы и волосаты.  Только его плечи ей  вполне понравились, широкие и сильные.
      Пока Инга украдкой разглядывала Дана, он терпеливо ждал, когда освободится полотенце, и сразу принялся растираться; полотенце, конечно, было совершенно мокрым, его пришлось его выжать.
      Вытеревшись, он снова залез в рюкзак, достал спальники, постелил их за штормовкой и сказал Инге:
      -- Садитесь на спальники…
      Инга пересела.
      Маневич достал котелок и сгущёнку, набрал дождевой воды и поставил котелок на огонь.
      -- Можно ужинать, -- согласился Долинский. -- Я думаю, на сытый желудок мы устроим здесь вечер пещерной поэзии…  Есть такое желание?
      Желание было единодушным.
      Костёр стал греть заметно, когда высохли собранные под дождём дрова.  Мужчины ещё раз сходили за хворостом, выбрав, когда ливень чуть стихнет; на этот раз, несмотря на темноту нанесли столько топлива, что, казалось, его хватит на трое суток.
     Инга с нетерпением ждала их возвращения и к разговору Зульфии и Софьи не прислушивалась.  Они же осторожно проходились на её счёт.
     Когда мужчины высушились у огня и разошлись по своим углам, пещера наполнилась сизым, щиплющим глаза дымом и ровным гулом голосов.
     -- Сколько вам лет? -- спросила Инга.
     -- Тридцать семь.  А вам?
     -- Мне? --  Двадцать… три.  А вы… вам не дашь столько, вы молодо выглядите…
     -- Тридцать семь – это не так и много.
     -- Нет, вы почти что парень, понимаете?  Очень молодой…  А почему?
     -- Молодой, потому что глупый, -- усмехнулся Дан.
     -- Вот вы говорили ещё и сегодня, что все поэты… художники – Рыцари…  И надо стремиться к братскому отношению…  Ну, а я, допустим, хорошо, Дама…  И сестра вам…  А как же любовь?
      -- А разве не любит Рыцарь Прекрасную Даму?  Да и брат всегда любит сестру…
      -- Но не слишком ли… это платоническое чувство?  Неужели опять в монастырь?
      -- Отчего?  Люди всегда будут любить друг друга, будет любовь небесная, будет любовь земная…
      -- И поцелуи, например, -- задумчиво продолжала Инга. -- Неужели вы будете целовать мне… как вчера… только кончики пальцев?  Вы же… других девушек, ну, раньше… целовали… в губы, ну, правильно же?
      Счастливцев пожал плечами.
      -- Но, согласитесь, может быть, важнее один раз поцеловать женщине пальчик, чем сто раз целовать ей губы?
      -- Да!  Да!  Да!  Но это только для того, чтобы зажечь её!  А дальше?
      -- Ну, вы же знаете без меня, что дальше, -- отшутился Счастливцев.
      -- И вы знаете, и я знаю…  Послушайте, Счастливцев, у вас ведь есть любовница…  Или любовницы?  Скажите мне!
      -- Но зачем, милая Инга?
      -- Скажите же!
      -- У меня…  Я из тех людей, у которых всё сложно…  Мои дела… не то, чтобы запутаны…  Но столько дорожек, домов, знакомых…  С одним так, с другим – иначе… С одним сегодня…
      -- С одной сегодня?
      -- Погодите…  Но у вас, что у вас?  Или это секрет?
      -- Нет, не секрет! - запальчиво ответила Сафонова. - У меня… есть друг, конечно,-- она отвернулась. - Вы, видимо, правы, это всё не просто…
      -- Я немного понимаю вас…
      -- Послушайте, но вы…  Неужели хотите себя освободить… ради братства, ради рыцарства Искусства… ну, не от секса,  в общем?      
       -- Я могу вам рассказать одну историю, знаете, из детства…  Прямо о сексе…  Я знаю, не следует этого рассказывать вам, вы – посторонний человек…  Но, слушайте…  Когда мне было одиннадцать лет, такой мальчуган, но… не без интереса к естественным проблемам…  И вот на пляже подзывают  его две ослепительные женщины…  Пахнет от них приторно спиртным и духами…  И начинают кормить мальчика шашлыком, мороженым, поить водой, пивом…  Блажь, но он заворожен, повторяю, красавицы!  И ведут они этого мальчика к себе домой…  Вот то, что было дальше, видимо, называется развратом…  Мальчик мечтал и о сексе, представляете, а тут получил его такое обилие, что… нет, не разочаровался, не испытал даже отвращения…  Не развратился, потому что женщины через два месяца исчезли, и с ними исчезла эта сладкая жизнь…  Конечно, такое невозможно забыть…  Живёт этот мальчик со своим пороком, мечтает, вспоминает те времена, становится подростком, пристаёт ко всем подряд, а он ох как не любит получать по носу!  И ни разу, ни разу…  Ну, вы понимаете, что «ни разу».  Ходит на танцы, мечтает о сверстницах и о взрослых женщинах, но вдруг влюбляется платонически, представьте, в замужнюю женщину, он её миллион раз прежде видел, она была… в общем, он часто бывал у неё дома, часто…  Муж её был начальником, редко появлялся…  А мальчик её любил, как любят розы…  Вот и следовало ему любить её издали; он ведь и не смел о ней мечтать, как о других, а когда мечтал о других, горько плакал, зная, что изменяет ей.
      А влюбился он в ужасно неподходящий момент…  Нелепо: она как раз была беременна.  Мальчику уже ни мало, ни много – пятнадцать лет.  Бедный влюблённый думает, что его объект и не догадывается о том, кто тайно оказывает знаки внимания; но взрослые слишком проницательны, и их святость слишком непрочна.  Эта женщина в самом деле была даже стыдлива и правил была строгих.  Но…  Она позволяет мальчику чаще бывать у себя…  Зачем?  Что она тогда предполагала?  Он и не подозревал, что находится под наблюдением.
      О, как он помогал ей в первые дни, когда появился младенец!  Умный муж на полгода уехал в загранкомандировку, она отпустила его.  Было лето.
      Мальчик узнал всю энциклопедию выращивания детей и чем был вознаграждён, как вы думаете?  Мог ли он устоять, когда оказался в её объятиях?  Это было через несколько дней всего после её возвращения из роддома…  Он сначала думал, что ничего не случилось, кроме счастья, и это всё та же платоническая любовь.  Но эта связь продолжалась вечность, она сделалась их проклятьем, не потому, что они охладели друг к другу, напротив, они не могли насытиться…  Они предались этой связи, как наваждению, они открыли друг перед другом интимное, стали соучастниками преступления, оба учась притворяться и обманывать окружающих…  Никто и подумать не мог, всё-таки…  Женщина самых строгих правил и подросток.  Оказалось, она знала о его детском развращении ещё тогда, именно в том дворе жила её мать…  Видно, это и помогло переступить черту женщине, прежде ни сном, ни духом не предполагавшей, что она способна пойти на такое!  А между ними… они жили двумя жизнями – одна – их страстные встречи, где не было тайн… другая – их жизнь перед другими, когда нельзя было даже невзначай намекнуть…  Но это ещё не конец истории.  Когда мальчик вырос, он поехал как-то дождливым апрелем на море, в дом отдыха.  И там увидел красивую миниатюрную женщину.  Её лицо показалось ему знакомым, но он не понял, в чём дело; и добился курортного романа; в первую же встречу вспомнил, что это за лицо.  Она его так и не узнала, ещё бы, ведь прошло четырнадцать лет!  Вот такая история…
      Счастливцев достал из пакета пачку сигарет и закурил.  Инга видела, что руки его дрожат.
      «Боже мой, -- подумала она. - Неужели у каждого из нас… каждый из нас соприкоснулся с чем-то страшным, тёмным…  И только жизнь убаюкивает, всё забывают…  А этот человек…  В самом деле, что я могу ему дать?  Он просто мёртв для любви…»
      -- Вы подумали, что я, конечно, уже угас, -- улыбнулся печально Дан. -- И ошибаетесь…  Я признаюсь вам в любви, вы-то поверите… поверите…  Я сразу же… я готов каждую минуту обнимать вас и целовать, терзать, любить…  От кончиков пальцев и…  И мне-то ничто уже не сможет охладить страсть, кроме… равнодушия…
      -- Но равнодушие же… зависит от вас!
      -- Не то, не то!  Передаётся лишь жар страсти, а не её причина…  Если вы не испытаете желания коснуться меня рукой, погладить… по голове…  Это уже всё, кончено…
      Инга нарочно прикоснулась к его плечу.
      -- А вы знаете, -- совсем тихо сказал Дан, -- ведь вы послезавтра улетите…
      -- Об этом следовало бы сказать мне самой…  Ведь это означает что между нами так и не будет ничего, кроме вчерашнего поцелуя…  Вы могли сердиться на меня за… всё.  Но… ведь вы – Волшебник?
      -- Я – Великий Маг.
      Он не шутил, но она чувствовала, что есть разница между тем, что имел в виду каждый из них.
      -- Как жаль, вы знаете, как мне жаль!  Если даже вы сейчас скажете, что что-то возможно, я же… просто не смогу пойти навстречу вам…  Боже мой, ведь всё возможно!  И – ничего… не будет…  Нет, я не боюсь ничего, ничего, никого…  Всё дело в нас, вернее… в том, что что-то над нами не позволяет нам…  Мы – только Рыцарь и Дама…  Не будет ни одного поцелуя! – сказала она с отчаянием и отвернулась.
      В спальниках было холодно и пусто.
      0ни лежали лицом к лицу, будто два кокона, руки их были запелёнуты.  Потрескивал костёр, отблески пламени освещали её лицо; его лицо было в тени; слёзы скатывались по её щеке, большая слезинка дрожала и блестела на переносице.  Заплаканная она была некрасивой, но сейчас это было ей безразлично.
      Утром всех разбудил Долинский; небо было ясным и звёздным.  Первым шёл Счастливцев, за ним – Инга.  Она была в том же мешковатом свитере.  Поднялись быстро, ещё пришлось порядочно ждать, но зрелище стоило того.  Жуковский читал Лермонтова.  Восход был громаден и багров; Маневич сказал, что будет ветер.  Счастливцев сказал, что будет пыль.
     Жуковский сделал несколько снимков.
     Инга и Дан снялись вместе на фоне снежных вершин, напоминающих раскалённые угли.
     -- Это самый лучший портрет, -- сказал Макс. -- Вы о чём-то одном думаете.
     Они, конечно, думали о разном.  То есть, как посмотреть.               
                ***
    Дан  жарил картошку, когда к нему нагрянули гости: Инга, Долинский, Василенко из Пятигорска, Макс и Софья.
     -- Видишь, как живут нестандартные люди? -- Долинскому нравились старые дворики. -- Цветы выше крыши!  Дан – настоящий волшебник…
     Дан усадил гостей на венские стулья, о благородном происхождении которых не подозревала даже деловая хозяйка квартиры.
     Инга пошла с ним на кухню; Дан усадил её в уголок на табурет и успевал готовить сам.
     Инга не могла ничего говорить.
     За столом хозяйничал Долинский, великий чайный церемонмейстер.  Разговор шёл обыденный, речь шла о публикациях.
     -- Ребята у кормушки встали, раскормили такие… задницы, что не пройти к читателю,-- посмеивался Долинский.
     -- А, -- скептически говорил Василенко, -- это просто литературный тромбоз…
     -- Что там литературного? -- спрашивала Софья.
     -- Стас же сказал, извините: задницы!
     -- Надо отказаться от гонораров, -- заметил Дан.
     -- Это будет штрейкбрехерство, -- засмеялся Василенко.
     -- У нас некоторые ребята говорят, что печататься не надо…
     -- Наш литературный зад тоже так считает…  Потому и лица не видно у  литературы, -- сострил Дан.
     -- Не печататься, не писать…   
     -- Что же, палками их гнать?
     -- Да никуда они не денутся, -- махнул рукой Стас.
     -- В том-то и дело, что никуда они не денутся, -- скептически сказал Дан. -- Это мы денемся…  Кто там?
     В окно заглянул Маневич.
     -- Кричите?  Ну-ну…  В этой пещере ещё найдётся место?
     -- Вползайте… -- Счастливцев разместил на диване новых гостей: остальных ленинградцев, Зульфию и Наташу.
     -- Ну, смотри, Дан, какая гвардия!  Половина -- усатых, половина – прекрасных, -- показал Стас на них.
     -- Рыцарство, как он говорит, -- тихо произнесла Инга.
     -- А что?  Здесь других и не будет! – торжественно сказал Стас.
     -- Ну и что?  Присягнём Бахусу? -- предложил Маневич, доставая шампанское.
     -- Ну нет!  Присягнем Духу! -- поднялся Счастливцев.
     -- А практически? -- спросил Маневич. -- Это что – вылить?
     -- Будет час Бахуса, -- остановил его Долинский.
     -- Дан, у тебя есть шпага? -- слегка побледнев, встала Инга. -- Я присягаю.
     -- У меня есть шпага.
     Гости приумолкли.  Счастливцев достал из шкафа шпагу, старинную, хотя, наверное, и не рыцарских времён.
     -- Хранение холодного оружия, - усмехнулся Максим Жуковский. -- Но я тоже присягаю.
     -- И я, -- подскочил Александров.
     -- А Макс прав, -- остановил всех Долинский. -- Это холодное оружие.
     -- Это шпага! -- воскликнула Инга.
     -- Не горячитесь, Прекрасная Дама!  Я имею в виду не уголовный аспект проблемы, -- сказал Долинский. -- Мессиры!  Прошу благородных Дам и Рыцарей сохранять величественное спокойствие!  Ведь мы присягаем Духу, не так ли?
      -- Так! -- дружно возопили рыцари.
      -- Поэзия же чиста, как поцелуй ребёнка!
      -- Мы можем, наверное, хвалиться поэзией, но наши поцелуи… -- засмеялась Наташа.
      -- Поэзия чиста, как горный… горный воздух, -- терпеливо продолжал Стас.
      -- О, мы уже присягнули и воздуху и грозе! -- вставил Максим.
      -- Поэзия чиста, как родниковая вода…
      -- Я понял, -- тихо сказал Саныч. -- Мы присягнём на Чаше Поэзии.  И это будет Чаша простой воды!
      -- Ого! -- закричали все.
      -- У меня есть Чаша, -- серьёзно сказал Счастливцев.
      -- Тазик? -- неудачно пошутил Маневич.
      -- Бронзовая чаша.
      -- Почти античная, -- посмотрел Василенко.
      -- Копия античной, -- уточнила Форлендер.
      -- Всё верно, -- подытожил Долинский. -- Но вы ещё суетитесь…  Остепенитесь!  Здесь храм, в котором лица!
      -- Я пойду по воду, -- коротко сказал Дан.
      -- И я, -- добавила Инга.
      -- Тогда идём все, -- решил Долинский.-- Процедура заполнения Чаши касается всех…
      Все вывалились во дворик и столпились вокруг крана.
      -- Каждый прочтёт что-нибудь, -- предложила Софья.
      -- Обязательно.
      -- У нас третий вечер поэзии…
      -- Сегодня ещё было Утро Поэзии.  На горе.
      -- Идёмте!
      -- Вначале Дамы, -- предложил Долинский, усаживаясь за стол.
      -- Нет, пусть Счастливцев, ведь он уже давно Рыцарь, -- возразила Инга.
      -- Я – за! -- поддержала её Софья.
      -- Голосовать не будем, -- сурово произнёс Стас. -- Пусть Дан начинает.  Тишина!
      -- А ведь стол круглый, -- заметил Маневич, которому достался последний глоток.
      -- Но я ещё и твоя Дама, -- вдруг сказала Инга, и сняла колечко.
      -- Платоническая любовь? -- усмехнулась Софья.
      -- Я его Дама, -- упрямо повторила Инга. -- Просто любовь.
      Дан взял её колечко, оно, конечно, было слишком маленьким, чтобы он смог его надеть.
      -- Обручение? -- спросила Софья. -- Новая рыцарская семья?
      -- Никакого обручения, никакой семьи.  Просто любовь.  И хватит.
      -- Так значит, ты остаёшься?
      -- Нет, -- вздохнула она.
      -- Эх, Дама, Дама, -- покачала головой Форлендер. -- Хороша фигура, да дура…
      -- А что же?..
      -- Вы распейте шампанское, -- предложил Маневич. -- А мы пойдём.
      -- Но завтра же улетать, -- посмотрела Инга на Счастливцева.
      -- В чьей же ты любви сомневаешься? -- спросила Софья.      
      -- Сонечка!  Дан!  Дан, что ты молчишь?
      -- Вот, -- сказала Инга и присела.
          
                5

      Майкла Фаруэя, представителя «Свифт энд Коэн», знали оба, и Жюльен и Спайк.  Их встреча была только отчасти неожиданна; Фаруэй догадался, за чем отправляются журналисты, но в своей миссии не усматривал ничего секретного.  Журналисты тем более поняли, за чем отправляется представитель Коэна.
      Корнев послал телетайпограмму утром, и через два часа позвонил.
      Сразу же после звонка из Москвы Козырев зашёл к Первому с докладом.  Выслушав сообщение, Первый вызвал своего водителя.
      -- Поедешь с Пал Михалычем, -- коротко сказал он. -- Встретите их.  Всё?
      -- Всё, -- кивнул Козырев.
      Вернувшись к себе, он вызвал завотделом культуры и юриста; посоветовавшись, они решили, что необходимо присутствие местного журналиста, и Козырев позвонил Главному редактору «Курортной правды».
      Встретить Козырев выехал сам, в Пятигорске захватил корреспондента и прибыл минут через двадцать в аэропорт.  «Чайка» выехала на лётное поле, подошёл заместитель командира авиаотряда и сообщил, что самолёт приземлится через двадцать минут.
      Маринин, спускаясь по трапу, заметил «Чайку» и понял, что встречают их; Фаруэя и журналистов он заметил сразу.  Чтобы избежать недоразумений, Маринин подождал иностранцев у трапа и обратился к ним:
     -- Доброе утро, господа.  Прошу вас.
     Козырев заметил их и подошёл.
     -- Здравствуйте… Заместитель Председателя Кисловодского горисполкома Козырев, -- представился он.
     Обменявшись рукопожатиями, они направились к машине.
     Журналисты завели непринуждённую беседу с Козыревым, по видимости не касаясь предмета их визита.  Обстановка нестандартной ситуации была их стихией.
***
     Счастливцев сидел в своей конторе и ничего не делал; ему было тоскливо, дурные предчувствия мучили его, он думал только об Инге.  Вернее, о том, что хотелось бы взять отпуск и поехать к ней.  Но, во-первых денег не было, надо было хотя бы стольник, чтобы кое-как просуществовать в Ленинграде.
     Во-вторых, шеф предупреждал его, что пришло ещё шесть заказов, два – внутренняя электропроводка, один – телефон, один – светофор и два – трёхфазные холодильники.  На них только готовились выкипировки.  А у него в ящике было четыре ещё не обследованных объекта, два не согласованных и на столе лежали нудные проекты замены внутренней электропроводки капремонта двухэтажного жилого дома и электрификации подвала пятиэтажного дома.
    Работы было много; лето было жарким, как всегда, его предупредили ещё в прошлом году, что не скоро повториться у него летний отпуск.
    Конечно, в ноябре дадут, но лететь нужно было теперь…
    Шеф уже две недели занимался каким-то приятным объектом в курорте и появлялся на месте только по понедельникам.
    Остальные воспользовались моментом и тоже посмывались на обследование; на месте сидела Люся, умеющая спать на своём месте и Строев, у которого вышли все сроки.  Он бешено работал; помогать считалось плохой манерой.  Кроме того, сидела Зина, которой постоянно звонил Муж.
    Для Счастливцева наступили прекрасные дни, можно было писать и писать, всё равно на этой мелочёвке план  сделать было невозможно.  Но не писалось, и две недели Дан работал.
    -- О чём ты думаешь, -- спросила Зина.
    -- Об окладе, -- нехотя ответил Дан.
    -- А что о нём думать?
    -- Хорошо бы, если бы вдруг он вырос…
    -- Работать надо, -- не отрываясь от чертежей, сказал Строев.
    -- Вот это правильно сказано,-- ответил ему Дан.-- Кто много работает, тот много получает.  Работы.
    -- А мне пусть вообще не платят, только спать дадут, -- зевнула Люся.
    -- А есть что будешь?
    -- Мама накормит…  Муж заработает…
    -- А сама как же?
    Счастливцев не слушал; это был традиционный разговор «по кругу за собственным хвостом».
    -- Хорош дурака валять! -- в комнату вошёл Шеф. -- Прохлаждаетесь? Где эта балаболка?
    Счастливцев даже не поднял глаз; ему было глубоко безразлично всё.  Он провёл по чертежу жирную карандашную линию и снова оцепенел, будто бы размышляя.
     -- Ещё одна писательница, -- продолжал Шеф.  В его голосе было если не бешенство, то по крайней мере сильное недовольство.
     -- Я прочту, прочту, -- он сел за свой двухтумбовый стол и развернул листок, который держал в руке.
     -- «Уважаемая редакция!  У нас твориться беззаконие и безобразие.  Постоянно пьянствуют и никто не работает, а в первую очередь – начальство.  А тех, кто работает, наоборот, зажимают…»  Её зажимают, спасибо сказала бы!
     -- Николай Николаевич!
     -- Тихо!  Слушайте, это же про вас… «Я образцово тружусь в конторе восемь лет и с самого начала подала заявление на квартиру, так как живу с мужем и двумя детьми у свекрови в одной комнатушке восемь квадратных метров без всяких удобств, особенно зимой попробуйте постирать и утопить углем, а то и дровами.  Но местком не избирается, а назначается директором…»  Надо же додуматься!  Ну и ну!  «…из самых подлиз и пьяниц, которые только пропивают общественные деньги и прикрывают махинации начальства.  Они себе берут всю премию, а исполнителям кидают по трояку к празднику…»  Врёт, врёт же, я же ей к Восьмому марта червонец дал!  «…и путёвки берут себе все, а если какая горит, то трудящимся дают за полную стоимость, а себе берут бесплатно, да ещё и помощь себе оказывают.  Начальник отдела Горохов каждое лето берёт две путёвки на себя и жену бесплатно, а ещё ему местком даёт двести рублей помощи.  Очередь на квартиру нигде не записана, и уже получили те, кто был сзади меня и в квартире не нуждался, а я всегда говорила им правду в глаза и за это мне главный инженер наедине сказал, чтобы я катилась к чёртовой матери и мне ничего не светит, кроме неприятностей.  А сам работает  второй год и уже получил квартиру, хотя у его жены в Пятигорске есть дом восемьдесят квадратных метров по улице Мира 168».  Вот… врёт!  «Директор и всё начальство  постоянно обкрадывают государство, они пишут себе план больше, чем делает контора, потому что договариваются с санаториями и берут с них в три раза больше денег, а ещё многие частникам делают левые проекты за наличные деньги, и начальство закрывает на это глаза, наверное, они делятся…  Они собираются меня незаконно уволить, расправиться, потому что всех запугали, в Кисловодске работать негде и они могут любого выгнать, одна женщина уволилась, они устроили так, что она никуда не могла устроиться на работу, куда ни придёт, у неё возьмут трудовую книжку и звонят нашему директору, а потом не берут  на работу.  Сами на субботниках ходят руки в брюки, а заставляют даже беременных женщин мыть стёкла, мол это полезно для здоровья, так у нас Петровская лежит на сохранении, и врачи сомневаются.  Обстановка у нас нездоровая, никто не работает, все занимаются своими делами, кто вяжет, кто читает книги, кто стихи пишет…»  Это о вас, послушайте…  «Превратили контору в частную лавочку, кое-кто на работе спекулирует, превратили такое хорошее дело как демонстрация в принудиловку, заставляют расписываться, что обязательно придёшь.  Прошу приехать и разобраться.  Я уже обращалась в милицию, они и слушать  не стали, начали пугать, что у меня нет доказательств.  А все доказательства в конторе: у многих свои машины, у того же Горохова, который прибедняется, что ему не хватает на хлеб, а одевается во всё импортное, и дети ещё в школу не ходят, а уже в джинсах и кроссовках.  Надо с ними, наконец, покончить раз и навсегда, а то получается здесь воровской притон.  У директора есть здесь две любовницы, не буду называть фамилии, у нас все, тем более, что одна из них является одновременно любовницей Горохова и женой председателя месткома.  Директор ей подарил колечко с бриллиантом, она сама хвасталась, нет, чтобы помолчать…»  Вот сплетница!  Да её надо под суд отдавать!  Это ещё не все…  «И они всех красивых девушек стараются использовать, но не всегда удаётся, два года назад тот же Горохов изнасиловал семнадцатилетнюю девочку, она работала курьером, но он откупился, дал её родителям четыре тысячи, он аморальный тип и развратник и даже не смотрит, что семейная женщина и двое детей, и предлагает такие вещи, что слушать стыдно, а не то чтобы заниматься.  Надо выяснить, сколько они денег украли у государства, пока не поздно.
                С уважением
                Асфорандова Лидия Сократовна.»
 С уважением!
      Шеф сложил письмо и спрятал в карман.
      -- Вот так.  После обеда собрание будет.  Пусть коллектив осудит её клевету и потребует её увольнения.  Увидите, никто не будет возражать, ни администрация, ни «Известия».  Надо же быть такой дурой!
      -- А кое-что и правильно она написала, -- сказал Счастливцев.
      Шеф медленно поднялся, подошёл к его столу, опёрся на него руками и процедил:
      -- Ты бы помолчал, а?  Про тебя там написано, не допёр?  Не прикидывайся окончательным дураком!  Я тебя держу знаешь почему?  Чтобы в любой момент вышвырнуть!  Так что захлопни-ка лучше рот и улыбайся в тряпочку!
      -- Вот благодетель нашёлся! -- встал Счастливцев.-- Дал бы я тебе в морду, не стал бы поднимать тут твои делишки!  Да неохота хулиганить…
      -- Щенок!  Как ты со мной разговариваешь?  Я тебе в отцы гожусь!  Я…
      -- Ты не годишься мне в отцы, извини, мерзкий слишком человек.
      -- На «вы», на «вы»!-- заорал шеф.
      -- А ты, ты мне долго будешь «тыкать»?
      -- Я имею право!
      -- Катись ты со своими правами в санаторий! -- Счастливцев сел.
      -- Вот что, -- Шеф неожиданно успокоился. -- Можешь убираться.  Вообще.
      -- Не могу, работы много.
      -- Не надо, оставь…
      -- Так прямо и идти?
      -- Да, прямо, прямо, так и иди…
      -- И заявление не писать?
      -- Не надо, зачем же, ты же великий писатель, не пиши лишнего…
      -- А вы меня за прогульчики, да?
      -- Да, ты правильно понял.
      -- А не хотите двух кукишей?
      -- Ну, пиши заявление.
      -- Очень хорошо.  Маленький рассказик, копия в «Известия» и Прокуратуру республики, да?
      -- В Прокуратуру, в Организацию Объединённых Наций…  Не забудь экземпляр высечь на  скале для потомства.
      -- И вам не страшно?
      -- Тебе будет страшно.
      -- Так вы же сядете.
      -- Как-нибудь не сяду.  Пиши.
Шеф направился к выходу.   
      -- Чтоб тебя не было, как я вернусь.
      -- Иди, иди, не задерживаю…
      -- Ты чего, Счастливцев, сдвинулся? -- покрутил пальцами Строев.
      -- Надоело, -- лаконично ответил Дан.
      -- Жить надоело?
      -- Переживу, успокойся.  Ещё и выступлю после обеда.
      -- Давай, выступай…  Вот Люся за тебя заступиться, и Зина, да, девочки?
      -- Заткнись ты, не будь сволочью, -- огрызнулась Люся.
      -- А, ты так полюбила Асфорандову?
      -- Целуйся со своей Асфорандовой!
      -- Счастливцев, ты посмотри на эту крошку, как она грозна!  А знаешь, куда она язык денет, когда вот тут сядет директор?
      --  Ты думаешь, я за твою широкую спину встану?  Да я же знаю, что ты лезешь к ним, что, думаешь, никто не видит, что ты делаешь, да?
      -- Да, умный ты, Счастливцев…  Но переоценил ты свою голову, переоценил…  Слушай, а не пойти ли тебе в сторожа?
      -- Пойти, пойти…  Только учти, я же там не буду молчать про тебя и таких же мерзавцев…  А?  Твой сынишка, может, спросит тебя: милый папочка, а почему главного инженера проекта Ацтекова кондратий хватил на работе?  Не ты ли сорвал выпуск уличного освещения, зная, что Ацтекова ждут не дождутся выгнать на пенсию?  Или, может быть, тебя попросили это сделать?  А?  Обещали ГИПом назначить, а кинули бубличек, да?
      -- Заткнись, кретин!
      --  Что-то ты разволновался…
      -- Что-то ты разбушевался, жаль мне тебя, Счастливцев…  Ты жизни не понимаешь…
      -- Да понимаю я вашу подлую жизнь, так что, думаешь, и я такой же мерзавец?
      -- Чистенький мальчик, тридцать семь лет на сто тридцать рублей!  Дай тебе двести, ты, знаешь, забудешь что такое подлость, честность…  Ты тогда и зарезать сможешь…  Делаешься тут, а все люди просто живут, продвигаются, борются…
      -- Не дай мне бог эти двести рублей, -- ухмыльнулся Дан. -- Но я до тридцати семи лет ещё никого не зарезал, а ты Ацтекова закопал…  Жаль, Шеф ещё не старый, он тебе ох как благодарен!  Как ты ему местечко расчистил!
      -- Давай-давай, ты побольше тут говори, это тебе поможет…
      Счастливцев посмотрел на часы.
      -- Пора на обед.
      -- Береги денежки, а то ведь надолго не хватит!
      -- У тебя не буду занимать.
      -- Кто знает, ещё приползёшь ко мне, «возьми, я больше не буду!»
      Счастливцев надел куртку и вышел.  Зазвенел звонок.  Изо всех комнат высыпали люди, коридор наполнился шумом.
      «Похоже, отработался я здесь», -- вздохнул Счастливцев. - Тошнит меня от них, надо было бы промолчать, конечно…  Пойду телеграммы разносить, ладно…»
       Обедать Счастливцев ходил к матери.  Она жила в центре, было не очень удобно, Счастливцев едва укладывался в сорокавосьмиминутный перерыв, хорошо ещё в автобус здесь можно было влезть.  Рядом была столовка, но Счастливцев решил пока возможно поберечь желудок.
       -- Маманя!  Как здоровье? – улыбаясь, вошёл он домой.
       -- Здравствуй…  Как у тебя дела?  У нас-то всё слава богу!
       -- А отец как, спит?
       -- А, сынок! -- из комнаты вышел отец, улыбаясь беззубым ртом. -- Что на работе?
       -- Блеск!  Думаю, как перевыполнить план следующего года!
       Ему приходилось говорить громко, отец слышал плохо.  «Вот бы ему выкроить стереонаушники,-- подумал Дан.-- За сорок восемь я никак не смогу…  Вот за восемнадцать хотя бы…  Свои отдать?  Нет, если я буду маг без наушников слушать, меня хозяйка быстро наладит…  Эх, я бы выкроил восемнадцать рублей…  Себе я за девять схватил, некондиция…  Повезло, брак оказался невинным… одного винтика не хватало…»
       -- Мама, я деньги принёс…
       -- Зачем, Даня?
       -- Да у тебя, наверное, уже и денег нет?
       -- Нет, ещё пятёрка есть, вчера на базар ходила, ничего нет, всё дорого, только картошки и принесла…
       -- На держи!
       Дан отдал ей двадцать рублей и сел за стол.  Отец улыбался и смотрел на сына.
       -- А ты обедал? -- спросил Даня отца.
       -- Э, я сегодня бегал, проголодался, пришёл, ну, говорю, бабка, что есть?  А она блины затеяла…  Мать!  Где блины?  Я, что, все съел?
       -- Да замолчи ты!  Погоди с блинами…  Даня, ты будешь курицу?
       -- Откуда ещё курица?
       -- А я вчера взяла удостоверение, одна молодая начала кричать: вот, участники лезут по нескольку раз, а сами спекулируют курами!  Я показала ей сумку, там только огурцы, я взяла по два пятьдесят…  Дали мне курицу…
       -- Да ты разоришься, мама! -- засмеялся Дан. -- Меня курами кормить!  Ты бы отцу бульон сварила!
       -- А я из ножек сварила.  А тебе потушила, это на всю неделю хватит…
       -- Ну, ладно…  Нам квартальную начислили…  Скоро у меня денежки появятся, я тебе ещё дам…
       -- Не надо, Даня!  Зачем?  Восьмого будет пенсия, мы с отцом получим…  Я же распределяю…
       -- Хорошо, хорошо!
       -- А  вот я получил этот… американский научный журнал…  Знаешь!  Оказывается, у скорпиона нет глаз!..
       Отец принялся с воодушевлением рассказывать, как скорпион ловит без глаз бабочек в пустыне.
       -- Прекрасно, -- перебил его Дан, наливая чай.-- Ты чай пить будешь?
       -- Чай?  Нет, я уже пил, сынок!
       -- А как твои ноги?
       -- Вот солнце – и не болят…  Понимаешь, как раз там, где прострелено – не болит…  Чуть выше…  А вот одеваю шерстяные носки…  Мать связала, длинные, до колен…  Колючие, зато ноги не болят!
       -- Больше не падал?
       -- Так это ж не из-за ног!
       -- Даня, ты не опоздаешь?
       -- А, бегу…  Не болейте…  Вечерком зайду, надо попечатать немного…  Пока!
       Дан пробежал к остановке и минут пять ждал автобус.  На этот раз удалось влезть с трудом, летом всегда было трудно…
       На месте Шефа не было, зато заявилась Асфорандова; чувствовалось, она готовится к перепалке.  Дан знал, что большинство вопросов решаются на горло и сомневался, что администрация легко победит.  Хотя в комнате появился ещё только Трелонский, достаточно было его, Люси и Зины, чтобы директору не удалось выбросить Асфорандову руками группы.
       Дан занял своё место и уставился в чертежи.
       Зазвонил телефон.
       -- Счастливцева к директору, -- сказала Зина, кладя трубку.-- Интересно, может быть, насчёт оклада?
       -- Уменьшать будут? -- спросил Строев.
       -- Строев, тебе, что, жена сегодня… отдых устроила? -- укоризненно посмотрела на него Люся.
       -- Ну, Люсенька, меня этим не проймёшь, -- засмеялся Строев.
       -- Упадок сил? -- кольнула его Люся.
       Счастливцев вышел из комнаты и пошёл к директору.
       -- Возьми трубку, из горисполкома, -- сказал Антонов.
       «Архитектор? -- подумал Дан. -- Так он мне согласовал…  Что-нибудь по старым проектам?»
       -- Данил Данилович?  Пенкин, отдел культуры…  Вы не могли бы зайти к нам сейчас, очень вас просим…  С Борисом Сергеевичем я договорился…
       -- А зачем? -- спросил Дан.
       -- По делам, здесь товарищи из Москвы приезжают, хотят с вами встретиться…  Да вы всё узнаете…
       -- Так что от меня требуется?
       -- Только ваше присутствие, мы будем ждать…  Второй этаж, кабинет заместителя Председателя, знаете?
       -- Найду…
       -- Прямо сейчас и выходите.
       -- Иду.
       -- До скорой встречи.
       -- До свидания…
       -- Что им надо? -- спросил Антонов. 
       -- Не представляю.
       -- Ну, идите, раз надо – значит надо…
       «Какого им чёрта от меня надо? -- встревожился Счастливцев. -- Что-то здесь не так…  Хлопушкин?  Очень вероятно.  Только уж слишком я маленькая пешка, чтобы Хлопушкин пыль подымал…  В чём же дело?  Сейчас ошарашат меня, я не готов…»
       -- Вы Счастливцев? -- спросила секретарша. -- Следуйте за мной.
       В кабинете Козырева все стояли, молча ожидая появления Счастливцева.  Когда он вошёл, все посмотрели на него.  Он не смутился, вспомнил, как в комсомольские времена точно так же вызывали его на бюро и поручали что-нибудь.  Мол, только ты можешь это.  Неужели опять что-то на его голову?
      -- Здравствуйте…
      -- Здравствуйте, здравствуйте, -- поздоровались все, стоящие поближе протянули ему руки.  Их было слишком много, и рукопожатие сопровождалось томительным молчанием.
      Он сразу по акценту понял, что трое из присутствующих – иностранцы, и это сбило его с толку.
      «При чём тут я?  Чего от меня хотят?  Ничего не понимаю!»
      -- Прошу садиться…
      Козырев сел во главе стола, Пенкин указал место Счастливцеву.  Напротив него сел один из иностранцев, солидный седовласый, но моложавый мужчина.  Почему-то Счастливцев почувствовал, что этот иностранец играет здесь самую важную роль.  Но смотреть стал на иностранку.
      -- Данил Данилович, -- начал Козырев. -- Нас попросил устроить встречу с вами представитель американской фирмы «Свифт и Коэн» мистер Фаруэй…  Я думаю, он лучше меня изложит интересующее его дело…
      -- Очень рад встретиться с вами, -- американец с нескрываемым любопытством рассматривал Счастливцева. -- Я уполномочен фирмой «Свифт энд Коэн» предложить вам заключить договор… о переводе и публикации в Соединённых Штатах вашей повести «Может быть», рукопись которой зарегистрирована в ведомстве по охране авторских прав писателем Берёзовым…  Согласны ли вы вести переговоры по этому делу?
      Счастливцев был ошеломлён.
      -- П-пожалуй…
      Все с любопытством смотрели на него.
      -- У меня нет никаких возражений… в принципе…
      -- Прекрасно, -- Фаруэй достал из папки несколько листков и протянул их Счастливцеву.-- Прочтите, пожалуйста…  Ваш юрист…
      -- Мне, пожалуйста! -- протянул руку мужчина, сидящий за другим концом стола.
      -- Этот господин – ваш юрист? -- обратился Фаруэй к Счастливцеву.
      -- Илиади, юрист горисполкома, -- представил юриста Козырев. -- Я думаю, у товарища Счастливцева нет своего адвоката…
      -- Откуда? -- пожал плечами Дан.
      -- Значит, между вами не заключено договора о ведении дел? -- уточнил Фаруэй.
      -- Я могу выступать как представитель власти, -- сказал Илиади, -- и оказывать безвозмездную помощь гражданину Счастливцеву…  Ведением дел целиком придётся заниматься ему самому…
      -- В таком случае, познакомившись с текстом, вы должны будете вернуть экземпляр договора Счастливцеву…
      -- Разумеется, разумеется…
      Счастливцев с трудом читал текст предлагаемого договора, ему ничего не говорили его пункты.
      Фирма берёт на себя все издательские расходы и ответственность, гарантирует в любом случае установленную сумму первого гонорара…
      Счастливцев справился с волнением и понял, что следует понять одно, может быть, и не главное: каковы его права после выхода книги?
      -- В пределах нашей страны, -- пояснил Маринин, -- вы можете заключать договоры с любым издательством без посредничества фирмы…
      За рубежом – только при её посредстве…
      -- А, ну тогда ладно, это так…
      Фаруэй заметил, что Счастливцев слишком взволнован, и объяснил ему весь договор по пунктам, после каждого объяснения требуя подтверждение Илиади.
      -- Я считаю, что теперь мы готовы к подписанию, -- улыбнулся он, заметив, как позеленел от усталости Счастливцев.
      -- Конечно, конечно!
      -- Каково будет мнение свидетелей?
      -- Разумеется, -- согласился Козырев, думая, что с гонораром парню повезло, получить ни за что две с половиной тысячи долларов.  Ему даже выгоднее, чтобы фирма отказалась от публикации…  Сумма неустойки превышала сумму первого гонорара в четыре раза.

                6

     Козырев был в затруднении; чем полагалось завершать переговоры?  Ни Фаруэй, ни Маринин не подсказали ему ничего.
     Счастливцев позволил себе пробормотать что-то насчёт банкета, который придётся отложить до получения гонорара в связи с финансовыми затруднениями.
     Козырев не рискнул предложить американцу устроить банкет, американец объявил, что сейчас же вылетает обратно, и все разошлись.
     Корреспондент «Курортной правды» Николай Митерян попытался было переговорить со Счастливцевым, но Спайк и Боро без труда оттеснили его, и Наполеон махнул рукой; у него уже была составлена маленькая заметка для газеты:
     «Вчера в Кисловодске состоялась встреча нашего земляка Счастливцева Д.Д. с группой зарубежных литераторов и журналистов; Писатель рассказал о своём творчестве и поделился планами на будущее.  В скором времени выходит его новая повесть «Может быть», которую читатели ждут с нетерпением»
     И хотя эта заметка в какой-то степени соответствовала действительности, главный редактор воздержался от её публикации, посчитав это событие незначительным.  Если бы Козырев ещё раз позвонил, он, вероятно, уделил этому делу больше внимания.
     Счастливцев, выйдя из здания, посмотрел на сопровождающие его симпатичные лица журналистов и пригласил их в гости.  Надо сказать и Спайк, и Боро в любом случае добились бы этого приглашения.
     Дан потратил все двадцать пять рублей – шампанского в магазине не было, пришлось взять по семь  пятьдесят в стекляшке, взял в магазине дорогой комиссионной копчёности и торт, втайне надеясь удивить американца и француженку тем, что кисловодские торты не хуже парижских.  Впрочем, в Париже он не был.
     Спайку как джентльмену пришлось взять на себя транспортировку продуктов, но он ничего не потерял, потому что Жюльетт быстро разговорила Счастливцева и не забыла нажать кнопку его (Спайка) диктофона.
     Счастливцев был опьянён успехом.  Случившееся, слава, превосходило все его мечтания молодости.  Последние десять лет он вообще не мечтал.  Видимо, человек лет до двадцати пяти живёт будущим, лет до сорока – настоящим, а после – только прошлым.  Счастливцев с его отвратительной памятью и гипертрофированным воображением уже заметил за собой склонность к воспоминаниям.
     Он позвонил Долинскому и велел ему прибыть немедленно.  Других номеров у него не было.  Возле таксофона стояла молоденькая барышня в розовых бананчиках из «диско»; Счастливцев ошалело посмотрел на неё и вдруг сказал:
     -- Девушка!  Вы любите приключения?
     -- Я не ищу приключений, -- с вызовом ответила девчонка.
     -- Вот мои друзья…  У меня импровизированный банкет по случаю… большого успеха…  Видите, солидные и приличные люди, они – корреспонденты, я – писатель…  Ещё поэт прибудет, Долинский…
    -- Долинский?-- девушка явно слышала имя Долинского. - А вас как… ваше фамилие?
    -- Моя?  Да вы не знаете!  Всё равно: Счастливцев…  Решайтесь.  Девушка, вы же… решительная натура!
    -- Ну…
    Счастливцев взял её под руку и повёл к журналистам.
    -- Знакомьтесь!
    -- Ирма! -- представилась девочка.
    -- Жюльетт, -- улыбнулась журналистка.
    -- Майк, -- поцеловал ей руку американец.
    Счастливцев уже останавливал жигулёнка.  У него в кошельке оставалось два металлических рубля и навалом мелочи.
    Водитель потребовал по прибытию на место трояк; у Дана было хорошее настроение, но наглость Казбека возмутила его.
    -- Тебе трояк? -- спросил он. -- Это что, ночные, что ли?
    -- Давай, гони бабки, -- схватил его за рукав куртки Казбек.
    -- Грабли прими! -- Дан кулаком шарахнул его по руке и выскочил из автомобиля. -- За своё хамство даю тебе доллар!
    Дан кинул на сиденье металлический рубль и повернулся к наблюдавшим сцену спутникам.
    -- Экспонат!  Левак!  Оказывает услуги, но ночью ему попадаться не советую…
    -- Ты… -- водитель попытался выйти из машины.
    Спайк быстро обошёл машину и впихнул его обратно.
    -- Без инцидентов!  Проезжай!
    Казбек сверкнул глазами, и жигулёнок рванулся с места.
    -- Спасибо.  Извините, -- Счастливцев поморщился. -- Идёмте.
    Ирма (она называлась этим именем в баре) видела Долинского всего один раз, когда Ларка затащила её в библиотеку на встречу с писателем Губиным.  По-настоящему её звали Валентиной, но это имя было слишком колхозным для фирмовой девочки.
    Ирма знала, что никогда не стоит ввязываться в такие истории, можно влететь хорошо.  Но этот растрёпанный мужичок был похож Арлекина.  Неизвестно чем.  Несуразностью.  В крайнем случае, это  ещё не тот случай, чтобы она не могла смыться.  Этот тип был наверняка не опасен, Майк, да, но он был тоже не из тех зверей.  Долинский… а, тоже, вообще, это совсем-совсем не то.
      Видимо, этот парень был и вправду писателем, потому что они всё время приставали к нему и записывали всё-всё на транзисторы.  Они спрашивали про его книжку, Ирма поняла, что там скукотища похуже, чем у Достоевского «Мёртвые души», всё проблемы, проблемы, личности, возвышенное, разочарование, недостатки…
      В общем, фуфляндия разная.
      -- Как тебя звать, ты не сказал? -- спросила она у хозяина.
      -- Дан…  Ты, вот что, забыл, как тебя звать?
      -- Ирма.
      -- Ирма, порежь вот эту хавку…
      -- Ну, даёшь!
      -- Жевать-то надо  что-то!
      -- С шампунью?
      -- Да брось ты!  Режь!
      Ирма занялась кухаркиными делами, ладно, подумаешь, не слушать же ей муру этих зябликов.  Оба с акцентом, настоящие иностранцы…
      -- Здравствуйте! -- на пороге появился Долинский.
      -- Стас!  Заходи! -- Дан, заметно волнуясь, обернулся к нему. -- Ты… знакомьтесь…  Представляю: Долинский Станислав, прекрасный поэт, мой большой друг, собеседник, руководитель кисловодской литературной студии…
      -- Хватит, хватит, -- замахал руками Долинский.
      -- Жюльетт Боро, -- представил Счастливцев.  Долинский наклонился к её руке.  Девушка сделала лёгкий реверанс.
      -- Ирма…
      Ирма кивнула Долинскому.  Стас шагнул к ней.  Ирма смутилась, когда он поцеловал ей руку.
      -- Майкл.
      -- Спайк, -- американец крепко пожал руку Долинскому, с нескрываемым любопытством глядя на него.
      Жюльетт тоже решила поработать с Долинским, было ясно, что Долинский может сказать многое, относящееся к среде, в которой появился новый русский прозаик.  Спайк считал, что это дело даёт ему шанс встать у колыбели большого писателя; даже в случае ошибки авторитет Соненфилда и Берёзова позволит хотя бы на первое время привлечь внимание к парню, а это ему в любом случае не повредит, даже если его сейчас переоценят.
      Жюльетт Боро не дала Счастливцеву разъяснить Долинскому ситуацию.
      -- Дорогой Стас, Дан Счастливцев сегодня заключил договор о публикации повести «Может быть» с американской фирмой «Свифт энд Коэн»…
      Стас удивлённо ухнул:
      -- Ну!
      -- По этому случаю он пригласил нас на мини-банкет…
      Долинский обнял Счастливцева:
      -- Дружище, поздравляю!  Теперь ты им всем покажешь, где раки зимуют!
      -- Кому? -- спросил Спайк, но сразу понял, что поспешил.
      -- А, хватает ведь всякого мусора, -- махнул рукой Долинский.
      -- Рассаживайтесь, -- смущённо улыбаясь, пригласил Дан. - Ирма, хватит рубить мясо, иди вымой руки…  Там у крана мыльце зелёное – моё, ясно?
      Ирма, признаться, была изумлена: «Куда я попала?  Во!  Книжку теперь его напечатают в Америке…  Хотя, конечно, и там дураков нет её читать, всё равно, ведь деньги-то дадут?  Валюта!»
      Долинский открыл шампанское, Счастливцев достал бокалы, правда, они были разные – три большие и два поменьше.
      -- Не сомневаюсь…  Разрешите мне? -- Долинский поднял бокал.
      -- О, говорите, говорите! -- поощрила его Жюльетт.
      -- Я вижу, такая великолепная новость свалилась на Дана внезапно, -- значительно  начал Долинский. - Признаться, ошеломлён и я.  Хотя ещё вчера мы большой и прекрасной компанией сидели за этим круглым столом, читали стихи и пили чистую воду, а не шампанское… вон из той чаши…  Никто из нас и не подозревал о том, что будет завтра…  Но все мы восхищались Даном…  Ну-ну, Счастливцев, прости меня за комплименты, юбиляр…  Ты должен терпеть их…  Ты не дашь мне соврать, но я не могу удержаться и хвастаюсь тем, что мы столько уже лет вместе пьём чистую влагу поэзии, дышим одним её воздухом…  Мало того…  Я хочу похвастаться ещё тем, что сразу разглядел в тебе поразительную добрую силу!  Но дело не во мне, все, кто соприкасается со Счастливцевым и не проходил мимо его поэзии, все начинали ощущать его волшебство…  Он делал чудеса, следуя одной своей звезде…  О нем говорили те, кто не желал его понимать: он ходит на руках!  А Счастливцев никогда не ходил на задних лапках!  Он говорит только то, что велит ему сердце!  Но не за это сейчас я преклоняю перед ним седую голову и старческие колени!  Дан обладает необыкновенным даром слышать сердца других…  Я предлагаю первый тост за его волшебное сердце!
      Дан расчувствовался и опустил голову, он не мог даже  улыбнуться.  Шампанское он выпил последним; все видели в его глазах дрожание слёз.
      «Ещё расплачется, -- опасливо подумала Ирма. -- Вот будет номер!»
      -- Спасибо, -  хрипловато сказал Дан, поставив  бокал на стол. -- Нажимайте, ребята, стол же не… для блезиру…
       -- И как давно вы знакомы? -- очаровательно улыбаясь, спросила Жюльетт.
       Спайк плотно захватил Счастливцева, но ни Долинский, ни Счастливцев ни на минуту не оставляли без внимания Ирму; она была польщена, точнее, обольщена этим вниманием.
       Жюльетт вышла покурить с Ирмой во двор и спросила:
       -- Интересно, здесь есть туалет?
       -- А вон сортир, вон он!
       Ирма рассматривала французскую сигарету.
       -- А где вы сигареты берёте?
       -- Где?  Да где угодно…  Кажется, в аэропорту взяла…      
       -- Ништяк!
       -- Как?
       -- Толково!  Хорошие сигареты!
       -- А… сортир… вот это?  Такой, из досок? -- уточнила парижанка, -- Очень интересно…
       -- Не очень, -- засмеялась Ирма и закашлялась. -- Крепкие…  Ну, ладно, идём вместе, я покажу…
       Когда вернулись, говорил Долинский, Счастливцев и Спайк внимательно его слушали.
       Жюльетт не стала вмешиваться в их беседу, но когда они обратились к дамам, спросила:
       -- А что же вы… здесь собрались вчера?  Это как бы… совещание студии?
       -- А, просто собрались, -- засмеялся Дан. -- Хотя нет…  Мы пили из этой чаши простую воду, все из одной чаши, и читали стихи…  Это как бы обряд посвящения в Рыцари Искусства…
       -- Рыцари Искусства? -- переспросил Спайк.
       -- Да, -- кивнул Счастливцев. -- Ведь не хватает сейчас кого?  Рыцарей Искусства…  Мы всё больше тонем в болоте вещей, и человек у нас становится вещью…
       -- В вашей повести, видимо, эта мысль одна из главных?
       -- Ну, если в голом виде…
       Ирма не удержалась и зевнула.
       -- Но мне хотелось бы тоже предложить тост, -- отступилась Жюльетт.-- Можно?
       -- О, сделайте милость!
       -- Милость?  Простите…  Нам, газетчикам, тоже иногда улыбается счастье…  Вот мы с Майком очутились здесь и увидели настоящее чудо…  Увы, мы знаем что такое реальная жизнь, мы знаем такое, чего не хотелось бы знать, а вот того, о чём мечтаем – не встречаем…  И вдруг – светлая книга… рукопись… нет, все-таки книга нового писателя.  Я не специалист в литературе, но мне кажется, что книга не просто настоящая, не просто новая и свежая…  Она откроет светлый будущий век, в который мы так желаем верить, словно в возвращение детства…  Но в чём же заключается это новое чудо?  В том, что очень и очень древне, в рыцарском духе…  И, может быть, слышите, может быть,  теперь все станут жить иначе, правильнее…  Зачем ненавидеть?  Любовь не нуждается в ненависти!  Ей не нужна противоположность!  Так вот…  Я отдаю сердце Счастливцему,  как Настоящему Рыцарю Человечества, не как журналист, как мечтательная и не старая ещё женщина…  И пью не за него, тем не менее…  А за то, чтобы все мужчины  стали Рыцарями и слабым женщинам стало невозможно выбирать…  Но чтобы женщины стали Прекрасными Дамами, вот за что я предлагаю поднять бокалы!
       -- Браво! -- воскликнул Спайк. -- Хотя наша работа не располагает…  Я мечтаю преклонить колено и быть посвящённым в Рыцари Искусства…  Пусть я не художник, поверьте американскому парню – он добродушен и честен, он старается быть великодушным и благородным, а что же до искусства…  Он всегда был его почитателем, ведь этого достаточно?
       -- Несомненно…
       -- Но… -- улыбнулась Жюльетт. -- Вчера вы посвящали и Дам?
       -- Да, -- кивнул Стас Долинский.
       -- Идёмте, -- сказал Счастливцев и взял Чашу.
       -- Но надо же выпить, -- напомнила Ирма.
       -- Поднимем бокалы!  И сдвинем их разом!
       -- Это ничего? -- повернулся Счастливцев к Стасу.
       -- Пей!
       Набрав из крана воды, все вернулись в комнату.
       -- Торжественная минута! -- строго сказал Стас. -- Пусть ширится наш круг, не знающий пределов!  Но… я попрошу каждого прочесть стихотворение…  Если не пишите сами – читайте любимое…
       -- Я, можно, по-французски?
       -- А я – Гумилёва, -- заявил Спайк.
       -- О-кей!
       -- А мне можно? -- спросила Ирма.
       -- Твоё сердце желает? -- спросил Долинский сурово.
       Ирма кивнула.
       -- Договорились.
       Ирма едва не взвизгнула от радости; смешанное чувство прекраснейшей игры и чего-то огромного и серьёзного овладело ею.
       Когда пришла её очередь, она а ужасом поняла, что забыла стихотворение!
       -- Не волнуйся, девочка, -- ласково взглянул на неё Долинский. -- Не торопись.
       Ирма с благодарностью кивнула ему.    
       И сразу вспомнила:
       -- На холмах Грузии лежит ночная мгла;
              Шумит Арагви предо мною.
       Мне грустно и легко; печаль моя светла;
              Печаль моя полна тобою.
       Тобой, одной тобой…  Унынья моего
              Ничто не мучит, не тревожит,
        И сердце вновь горит и любит – оттого,
              Что не любить оно не может.
       И Ирма расплакалась.  Ей дали бронзовую чашу, она сделала три глотка и вдруг почувствовала облегчение.  Видимо, её юный возраст способствовал быстрой смене настроений и впечатлительности…      
       Всё происходящее предстало перед ней в странном чудесном свете.  Но обыкновенное житейское желание внесло в её душу беспокойство; она поглядывала на часы, ей хотелось скорее попасть в бар и рассказать Лерке и вообще всем про иностранцев, писателя Дана, Долинского, про всё, что она здесь делала…  И была посвящена, как и все они, в Рыцари, то есть в Дамы…
       Все заметили её ёрзанья, и Дан спросил:
       -- Тебе не пора идти?  А, Ирма?
       -- Мне? -- покраснела она. -- Ну, нет, если можно…
       -- Да как хочешь, хочешь – сиди хоть до утра… Сама взрослая, думай, -- просто сказал Долинский.
       -- Так я пойду, да?
       -- Иди, иди, милая, -- сказала Жюльетт.
       Ирма встала.
       -- Ну, пока, да?
       Дан вышел проводить её.
       За воротами Ирма остановилась и повернулась к Счастливцеву.
       -- Так я пошла.
       -- Ты только почаще приходи, слышишь, обязательно приходи!   
       -- Ага! Если можно…  У тебя так ничтячно!  Послушай, -- она тронула Дана за рукав. -- Я лучше на «вы» буду, правильно?
       -- Брось Ирма!  Будь мне другом, а?
       -- Конечно, ты что!  А… можно я познакомлю с тобой Лерку?  Вот такая тёлочка, знаешь, она хорошая!  И стихи любит, честно!
       -- Ладно, тащи её.
       -- Точно?
       -- Точно.
       -- Слушай, -- придумала Ирма. -- А может мы с тобой в бар?  Не сейчас, потом…  Тёлки спросят – это кто?  А я им скажу, что ты писатель, в Америке книжки у тебя печатаются, здорово?
       -- Так ведь нет ещё книжек!
       -- А, будут!
       -- Ты думаешь?
       -- Ещё бы!  А после… на озеро поедем, да?  Там у нас компашка.
       -- Лады, лады, Ирма, но не всё сразу!
       -- Ну!  Я побежала!  Или… остаться?  Хочешь, я останусь?
       -- Тебе, наверное, в бар нужно?
       -- Можно, я всем расскажу?
       -- Только никому ничего не обещай, приходи ко мне со своей Леркой…
       -- Железно?
       -- Железно.
       -- Я поскакала!
       -- Постой!  Я провожу тебя!
       -- Спятил, честно, не надо, иди к иностранцам, натрёкай им что-нибудь ещё…  Пока!
       Она чмокнула Дана в щёку и быстро вытерла ладошкой, так что теперь у него появился на одной щеке такой же румянец, как у неё…
       Она с каким-то удовольствием посмотрела на него, так, как смотрят на свои произведения, засмеялась и побежала к остановке.
       Остальных Счастливцев провожал заполночь.
       Когда он вернулся, у дверей его ждала Жюльетт.  Он удивился её скорости.
       Спайк тоже появился у его дома, но несколькими минутами позже.  Вначале он увидел на дверях записку:
“ E x c u g e “
        И в окно увидел сидящих за столом Жюльетт и Дана.  Они пили чай.

                7

        Ознакомительные переговоры повести «Может Быть» были разосланы фирмой некоторым крупнейшим прозаикам  по рекомендации Соненфилда.
        Андрей Максимович Корнев несколько раз перечитал рукопись уже после того, как она прошла утверждение литературного отдела, написал рецензию для Министра, в которой по просьбе заместителя не только характеризовал само произведение автора, но и дал прогноз ситуации в литературе после появления этого произведения.
       Корнев, конечно, не узнал решения Министра, но зато случайно совершенно до него дошло, что на официальном приёме Соненфилда в беседе коснулись проблем сотрудничества в области книгоиздательства и появилась какая-то идея издания на двух языках сборника произведений молодых авторов двух стран.  Соненфилд не вполне дипломатично заметил, что это хорошая мысль и если её осуществление поручить серьёзной группе литераторов, можно надеяться на успех.  Его замечание относительно последнего аспекта не получило никакого ответа.
       Пожалуй, подумал Корнев, Соненфилд сам того не подозревая, поставил на этой идее крест, грубо попытавшись сделать то, что так тонко затеял Ковенти: изменить настроение в творческой среде столицы путём ослабления позиции деятелей официальной культуры.
       Теперь следовало ожидать некоторых изменений в отношении к делу Счастливцева.  И Корнев решил предпринять некоторые шаги, которые впоследствии можно было бы при необходимости расценить как меры, направленные на аннулирование договора между Ведомством и американской фирмой.  Первым из этих мероприятий было небрежно брошенное в телефонном разговоре с Фаруэем сообщение, что срочное заключение договора по Счастливцеву приводит к откладыванию сроков заключения некоторых других договоров, имеющих для фирмы не только престижное, но и финансовое значение.  Далее Корнев собирался увязать это дело с отсрочкой издания стихов Гумилёва.  Разумеется, это непосредственно было не в его компетенции, но Корнев тем более не рисковал ничем.  Издание этой книги, решённое давным-давно, откладывалось шесть лет, и только подключение вездесущей «Свифт энд Коэн» сдвинуло его с мёртвой точки.
       Словно явившись поводом, рукопись никому не известного автора, в общем-то совершенно нейтральная и посредственная в этом смысле, начала распространяться, и вся история постепенно приобрела характер пустого скандала.  Корнева устраивало вполне даже его собственное участие в нём.  Как ни странно, тщательное размышление показало ему, что всё складывается как нельзя лучше, и Ковентри потерпит несомненное поражение, а Корнев лично становится единственной кандидатурой на пост главы творческого союза, так как становится центральной фигурой, способной противостоять богемной анархии.
          Корнев предупредил Оболенского, что следует воздержаться от распространения рукописи.  Оболенский раздражённо ответил, что не имеет никакого отношения к размножению, правда, сделал четыре новых экземпляра для ближайших друзей, а что там делают они, он не знает.
         Корневу было достаточно этого разговора, так как при нём присутствовали Маринин и Главный редактор издательства.
         Ковентри уже понял, что его позиции ослабли, но к удивлению Корнева ничего не предпринимал.  Бездействие или ошибочные действия противников немного обеспокоили Корнева; конечно, он не мог предусмотреть всех вариантов.  Хуже всего, что он не мог себе вообразить ничего,  что спасало бы дело Ковентри.  Корнев здраво рассудил, что пределах разумного ничего такого, что смогло бы серьёзно повлиять на ситуацию, быть не может.  Только  чудо.
         Ему пришлось полдничать в буфете ЦДЛ, было пусто; одна компания юнцов молотила языками.  Корневу было не до них, но, услышав имя Счастливцева, он вздрогнул и оглянулся.  Разумеется, среди них не было ни одного тридцатисемилетного.  Счастливцева и не могло здесь быть.  Зато Кортнев увидел среди них Елизавету.
         Он прислушался к их разговору.  И кое-что услышал весьма интересное.  Впрочем, все это только лишний раз подтверждало, что с делом Счастливцева практически кончено.  Может  быть, появится ещё один диссидент мелкого полета, зато Ковенти придётся оставить надежду ближайшие год-два заметно изменить обстановку в столице.  Пусть поносятся со Счастливцевым месяц – другой…  Конечно, первоначально Корневу придётся услышать много неприятного, но он не сомневался, что сумеет не просто убедить в своей правоте и удержаться благодаря участию в деле Министра, но и заставит понять, что он один может противостоять брожению, питаемому поддержкой извне.  Нынешний Глава творческого союза, конечно, ничем не был связан с теми кругами, которые поддерживали на западе, но явно недооценивал их слишком много значения придавал контрмерам за рубежом, ища поддержку у таких авторитетов, как то же Соненфилд.  Но Корнев уже определённо заметил странное пристрастие всех этих знаменитостей как раз к тем литераторам, которые у нас не были в особом почёте.  Сказывалось, видимо, влияние на них западной прессы, раздувающей всё, что имело нежелательную для нас политическую окраску и замалчивающую всё действительно значительное.  Иначе говоря, ценностные ориентации у нас и у этих буржуазных деятелей культуры оказывались противоположными.  И сейчас следовало больше противостоять им, чем бессмысленно надеяться на их перевоспитание.  Корнев приготовил мнение о Главе, которым обязательно должны были бы поинтересоваться: он слишком обременён признанием на Западе.  По-видимому, в ближайшие три-четыре месяца этот вопрос должен был решиться положительно, то есть вопрос нового назначения Корнева.
        За тем столиком находилась девица, которая недавно познакомилась с пресловутым Счастливцевым и  теперь с  упоением рассказывала о нём.  Она представила его каким-то американским киноактёром, подумал Корнев, настолько она безжалостно его идеализировала.  Эта девица не жалела лака, и над столиком юнцов вставала скорбная икона непонятого гения, эдакого Золушка-принца, вернее, Гадкого Утёнка, наконец, получившего заслуженное признание.  Естественно, тем самым молчаливо бросалась тень на злых дядей, которые чуть его не сгноили в дикой провинции.  Корнев прекрасно знал, на какую благодатную почву кидает девчонка семена.  Все они, ещё не успев вытереть молока с губ, байронствовали и гениальничали, жаждали  признания, славы, вина, женщин… мужчин, в общем, всего, кроме, разве что, должностей.  К тому же их бросало в дрожь от мысли, что слава придёт к ним в столь древнем возрасте, каким сейчас им представлялся возраст Счастливцева.
        «Так, -- помрачнел Корнев.-- Вот маленький исусик появился.  Это хуже, много хуже…»  Он слушал девушку и сосредоточенно думал.  Пожалуй, лучше всего было ему глотку огромным жирным куском и потихоньку утопить в грязи обжорства и пьянства.  Но, к сожалению, сделать это следовало немедленно, а сейчас об этом и заикнуться было невозможно.  Поставить вопрос так сейчас для Корнева означало бы перевод с понижением и, возможно, лишение малейшей надежды на возвышение.  Это-то и было плохо.
       Корнев всё время думал про обряд посвящения в Рыцари Искусства.  Эта нелепость давала возможность, конечно, смешать Счастливцева с землёй.  Но судьба Хрипатого, ставшего костью в горле, была хорошим уроком.  Всякий нажим на Счастливцева теперь только поднял бы его, слишком широкий резонанс начало приобретать его имя.
      Елизавета, разумеется, была в самом деле очарована образом Рыцаря Счастливцева.
      -- Чтобы не чувствовать одиночества, он живёт в музыке.  И пишет, и есть, вообще.  Одел телефоны и ушёл.
       Может быть, больше всего Елизавета теперь боялась разочароваться и старалась представить его себе пореальнее.  Провинция, значит ничем не блестит, дремучий бирюк, половина пуговиц не подшита, засаленный пиджачок и джинсы известной китайской фирмы…  Ну и прочее соответственно, Елизавета без труда поняла, что ленинградка по уши влюблена в Счастливчика, так она окрестила кисловодчанина.
      Она твёрдо решила заявиться в Кисловодск, так сказать, совершить паломничество и выпить эту чашу воды.  Знакомство с Берёзовым, пожалуй, было достаточной рекомендацией.
      Её не остановило отсутствие билетов; летом на юг летели все.  Елизавета сутки торчала в аэропорту, ужасно осунулась из-за всей этой нервотрёпки, но своего добилась: её взяли с собой летуны в Ставрополь.  Оттуда до Кисловодска было рукой подать, не больше двухсот километров, по их словам.
      В то же утро в Ставрополе оказался и Долинский.  Он встретился с Хлопушкиным.
      Хлопушкин был бы не Хлопушкиным, если бы уже не знал кое-чего.  Он не зря считал себя хозяином края, то есть, конечно, краевого писательского отряда.
       Долинскому он заявил, что всегда ценил Счастливцева и не предлагал его для публикации только потому, что у Счастливцева нет ничего такого, чтобы он мог напечатать.  Долинский не стал ничего говорить Хлопушкину, хорошо его зная и понимая, что теперь Хлопушкин провентилирует обстановку и предпримет всё сам.  Иначе он может оказаться, мягко говоря, в пролёте.  А деятели среднего звена слишком зависят от тех, кто сверху и тех, кто снизу.  Авторитет Хлопушкина основывался, конечно, не на таких эфемерных вещах, как слава, слова, правильные или неправильные отношения к тем или иным авторам, а на более прочной материальной базе.  Но ошибка со Счастливцевым могла послужить – как ни парадоксально – поводом для ещё более жёстких фигур, виднейший из которых давно пытался занять место Хлопушкина.
         Хлопушкин прежде всего позвонил в Москву и выяснил, что Москва уже читает Счастливцева.  Секретарь правления благосклонно отозвался о повести этого «мальчика» и спросил у Хлопушкина, как дела у молодого писателя у местных издательств, не требуется ли ему помощь?
         Хлопушкин заявил, что у Счастливцева скоро выходит книга стихов и регулярно он печатается в альманахе.  Второе соответствовало действительности отчасти: Хлопушкин только собирался посоветовать Главному редактору дать побыстрее первую подборку Счастливцева.  До этого имя молодого литератора даже не упоминалось печатно, а непечатно…  Что же касается книги, то здесь Евгений Матвеевич погорячился.  В издательстве и слыхом не слыхивали о Счастливцеве; вернее, рукопись Счастливцева во времена оны побывала в столе одного редактора, но этого больше в издательстве никто не знал, тем более об этом не мог подозревать Хлопушкин.  Впрочем, он и не собирался ничего предпринимать с книгой, полагая, то и без неё всё будет прекрасно.
        В редакцию Хлопушкин приехал лично, изложил ситуацию Главному редактору.
        -- Чёрт бы его побрал! -- выругался Главный. -- Ломать макет?
        -- Ломай.  Лучше ломай.  И думай, как поместить его плетушки в прошлые номера.
        -- Как-нибудь объясним…  У кого может быть рукопись?
        -- У Раисы.
        -- А…  Ладно, дам вместо Колонкина, пусть не обижается, ты ему скажи, следующий раз поостережётся кулаки распускать…
         -- Убери Колонкина.  У него сколько?
         -- Сорок строк.
         -- Нет, дай сотню.
         -- Сотню?  Мы же никому столько не даём!  Это…  Всех убрать?  А за Махмуда мы получим, Князев первый…
         -- Я сейчас пойду наверх.  Не беспокойся.
         -- Мне брякнешь?
         -- Ты не сиди, подыми народ.  Я тебе отвечаю.
         -- Ну, звякнешь?
         -- Хочешь, чтобы тебе сам звякнул?  По черепушке?
         -- Ты по-человечески можешь?
         -- Ладно, позвоню, ты жми на всю железку…  Этот номер надо крутануть быстрее…  Понял?
         -- Давай…  Но учти, если не позвонишь, я сорок строк дам…
         -- Сто!  Ясно?

                8

            Счастливцев провожал француженку.  Так как багаж её был невелик, а рейс – не скоро, они успели взобраться на Железную гору.
          -- Теперь ясно, увидев это невозможно не писать стихи, -- сказала Жюльетт.       
          Она улетела, и Счастливцев остался один.  Ещё с час он болтался по аэровокзалу; его охватило непонятное уныние.  Всё случившееся вдруг увиделось в другом свете.  Счастливцев вышел на станции Иноземцево и пошёл в лес.
         Выйдя к подножию горы, он нашёл поляну и лёг в траву.  Долго смотрел на белые пушистые облака, плывущие по небу.  Так лежал он двадцать лет назад в другом лесу.  Рядом с ним тогда была девочка, которую он безумно любил.
         Так же, как тогда, ему казалось, что он летит над облаками, а земля, холодная и тяжёлая, лежит на его спине.
         Но сейчас он чувствовал себя ужасно.  Хорошо, его издадут.  Ладно, пусть его никто не читает.  Счастливцев с ужасом понял, что больше писать не будет.  С такой же ясностью, как, наверное, умиравшие, он это понял.  Он писал оттого, что мучился и бился.  Он знал теперь, что всё равно придётся ему так же ходить на службу и работать, писать урывками, всё останется по прежнему.  И следовало бы снова писать и мучиться, потому что что-то нужно было людям.  Но он чувствовал себя так, словно всё время шёл по лесу, а потом вышел в поле…  Он был совершенно пуст, истощён.  Счастливцев вспомнил Мартина Идена и без тени позы сейчас понял его.  Да, он знал, что это просто депрессия, которая пройдёт.  Может быть, только это сознание удержало его от того, чтобы влезть на скалу и броситься вниз.  Он всегда боялся высоты, боялся прыгать в воду с вышки, боялся после того, как немного повисел на веревочке, когда свалился со скалы.  Но почему-то эта смерть казалась ему подходящей.
        Желая избавиться от искушения, Дан встал, размялся и побежал прочь от скалы.
        Апатия не оставляла его.
        Его оштрафовали в электричке, он просто отдал деньги, хотя отлично помнил, что где-то билет у него есть.  Он заметил, что нарочно взвинчивает себя и подумал, что дело может кончиться под колёсами, если не взять себя в руки.
        Такого с ним ещё не бывало, он напугался и стал думать о женщинах, об Инге, о Жюльетте…
        Он точно понял, что следует напиться, когда секция подкатила к Скачкам.
        Дан едва успел выскочить, двери уже закрывались, он зацепился, покатился по платформе и свалился, сильно ушибив спину.  Хромая и отряхиваясь, он побежал в лесополосу.  За ним погнался милиционер, нагнал и свалил в грязь.  Электричку задержали.
         Держа крепко Счастливцева за локоть, младший сержант отвёл его в линейное отделение.
         -- Куда бежал? -- спросил лейтенант.
         -- Не знаю, -- ответил Счастливцев, едва сдерживаясь, чтобы не наговорить себе пятнадцать суток.
         -- А паспорта, конечно, нет?
         -- Я что-то нарушил?
         -- Это мы выясним.
         -- Вот когда выясните, поговорим о паспорте.
         -- Ты здесь не на базаре.  Быстро паспорт!
         -- Дома паспорт.
         -- Ну, сейчас я тебя сдам в горотдел, пусть разбираются.
         -- Что я сделал?   
         -- Ты без паспорта?
         -- Почему?  У меня дома паспорт.
         -- Мне не хочется тебе объяснять всё…  Дай-ка сумку…
         -- Она мне ещё нужна.
         Лейтенант выхватил сумку.
         -- Быть тебе начальником, -- процедил сквозь зубы Счастливцев.
         -- Захлопни пасть…
         В сумке он нашёл папку с договором, с которой Счастливцев пока не расставался.
         -- Где взял?
         -- Дали.
         -- Как твоя фамилия?
         -- Счастливцев.
         -- Имя?  Отчество?
         -- Даниил Даниилович.
         -- Точно?
         -- Родители так сказали.
         -- Где проживаешь?
         -- Кисловодск, Красивая Тринадцать.  Прописан в другом месте.
         -- Красивая?  Такой улицы нет в Кисловодске.
         -- Как? -- удивился  делано Дан. -- Уже снесли?  Жаль, там и новеньких домов полно было!  Где мне теперь жить?
         -- Значит, говоришь писатель?  А удостоверение у тебя есть?
         -- Писательское?
         -- А какое же?  Писательское.
         -- Нема.
         -- Ну, вот видишь!  Отлично…  А какое есть? -- лейтенант Брошкин становился проницательным, досадуя, что ввязался в это дело.
         -- Сидел, сидел, потом кинулся в дверь, -- доложил младший сержант, вернувшись из электропоезда.
         -- Отправил?
         -- Да.
         -- Так чего бросились сломя голову?
         -- Решил сыграть сценку времён войны.
         -- Поиграть, значит?  Так какое-нибудь удостоверение есть?  С фотографией?
         -- Есть, -- Счастливцев достал служебное удостоверение.
         -- В проектной конторе работаете? -- изумился лейтенант. -- Почему не на работе?
         -- В запое, -- охотно пояснил Счастливцев.
         -- Это… не рекомендуется, -- покраснел лейтенант и вернул ему удостоверение и сумку.
         -- Я могу идти?  В спину не будете стрелять?
         -- Идите.  Извините – служба.
         -- Хорошая у вас служба.       
         Лейтенант промолчал.
         -- С удовольствием дал бы ему по рогам, -- негромко сказал сержант, когда Счастливцев проходил мимо.
         -- Только боишься местечко потерять?  Нагрел? -- остановился Счастливцев.
         -- Проходите, проходите, -- сержант поморщился. -- Не положено здесь посторонним…
         -- Да ты же меня сюда привёл! -- расхохотался Счастливцев.
         -- Вы свободны! -- закричал лейтенант.
         -- Я – свободен?  Что вы знаете о свободе?
         -- Идите!  А то задержу.
         -- Да, нервная у вас служба, -- пробормотал Дан и вышел.  Возле милиции уже собрались зеваки.
         -- Разойдитесь! -- скомандовал Дан. -- А то лейтенант вас накажет!
         Сержант прикрыл дверь.
          -- Ханыгу отпустили, -- сказал кто-то вслед Счастливцеву.
          Дан пошёл к машзаводу, перелез через забор и прошёл к корпусу, в котором ютилась мастерская художников.
          -- Привет, -- он поздоровался за руку с теми, кого знал. -- Юра, идём бухать!
          -- А пошёл ты…
          -- Понял!  Ты мне должок вернуть хочешь?
          -- Чего?
          -- Ник!  Идёшь?
          -- Это как начальник…
          -- Ты только Ника забираешь? -- спросил Кузя, начальник художников. - Бери, всё равно ля-ля, хлебнул с утра уже, пусть лучше с тобой загремит, чем на глазах здесь будет вонять…
          -- А я и Андрея беру…  Ты не против?
          -- А, ладно, катитесь к  едрёне-фене!
          -- Андрей, идёшь?
          -- А что стряслось?
          Счастливцев достал договор и показал ему.  Андрей вытер руки о фартук и прочитал.
          -- Что же тоскуешь? 
          --  Не знаю.
          -- Тогда идём.  Надо, Кузя, видишь?
          -- Вижу, вижу…  Давай, мотай…
          Взяли по паре бутылок, себе Счастливцев взял «Российского», портвейн не хотел, и сухое не хотел, а это было умеренное, десертное.
         Конечно, он опьянел, но дотащился до станции нормально.  Сержанта не встретил, а то бы пришлось ночевать в вытрезвителе, да ещё пару тычек получить.  Повезло.
        Домой добрался где-то к полуночи.  У двери его ждали трое: Ирма с Лерой и Незнакомка.  Молоденькая.
        -- Елизавета.  От Берёзова, -- встала Приезжая, поняв, что перед ней сам Счастливцев.
        -- Привет, -- кивнул Дан. -- Извините… девочки, заходите…
        Он запустил гостей и поставил чай.
        Елизавета ждала его десять часов, но к этому была готова.  Была она готова и к тому, что будет не единственной паломницей.  И к тому, что он придёт пьяный.  С порванной курткой.  Даже ещё он оказался не так уж и пьян.
        -- Как там Дмитрий Дмитриевич?  -- спросил Дан, выглядывая из кухни. -- Не болеет?
        -- Нет, так…
        -- Елизавета…
        -- Извините…  Я… не остановилась в гостинице…
        -- Милости  прошу в мою постель, -- Счастливцев, конечно, сразу понял, что сморозил глупость, не так уж он был и пьян.
        -- А мне говорили, что вы Рыцарь, -- вздохнула Елизавета. -- Вам приятно так со мной разговаривать?  Вы хотите, чтобы я ушла?
       -- Да не обижайтесь, ради бога, извините, -- Дан подал чай и расставил чашки. -- Мы придумаем что-нибудь…  Девочки, может быть вы приютите гостью?
       -- А, если хочет, -- неохотно сказала Ирма. -- У Лерки предки отчалили…
       -- Зачем, дура! -- воскликнула её подружка. -- Пусть здесь и спит!  А мы… пойдём ко мне, ну, как?
       -- Пойдём!  Дан, у неё балдёж!
       -- Не шумите…  Чего мне-то туда идти?  Елизавета…  Идёте к барышням?
       -- Ну, -- неуверенно сказала Елизавета. -- Вообще-то… я могла бы и здесь… если не стесню… и если… ну, понимаете, без всяких дел…  В общем, я же приехала… чтобы… так, поговорить…  Мне Инга рассказывала… что в Рыцари, а её в Дамы, там, Чаша…
       -- Вы хотите этой воды? -- Счастливцев задумался. -- Чистой воды?
       -- Конечно!  Вообще-то, не только…  Я с вами хотела увидеться, ведь интересно…  Поговорить…  Я была у Дмитрия Дмитриевича в тот вечер, когда Соненфилд заинтересовался вашей повестью!  Я всё расскажу, хотите?
       -- Тогда оставайтесь, не бойтесь, я не буду хамить, верите?
       -- Верю, вы что!  Это я так, знаете
       Ирма с Леркой фыркнули, но Елизавета и бровью не повела.
       Они пили чай часов до трёх, Елизавета рассказала Счастливцеву всё, что знала о московской его славе.
       Сначала девчонкам было интересно, потом заскучали, стали зевать.  Счастливцев и Елизавета проводили их, а, вернувшись, проболтали до самого утра и заснули в одной постели хотя и вполне невинно, но разве это объяснишь квартирной хозяйке?  Ровно в десять утра Счастливцев и Елизавета стояли возле ворот перед кучей его вещей.
       -- Так, -- бодрился Счастливцев. -- Разврат у нас не проходит, наоборот, даже наказывается…
       -- Да я толковала этой старой дуре! -- запальчиво сказала Елизавета. -- Я же  сразу встала, она же сама видела, я в трусах, комбинашке, вот дура!
       -- Не расстраивайтесь, Елизавета!  Сейчас мы найдём выход…   Хо-хо-хо!  Выход нам указали, надо искать вход…  Придумал!  Будем искать девчонок!   
       -- Они спят-храпят…
       -- Едем к бару, сядем на вещи…  Они туда прибегут к вечеру.
       -- Вот чёрт…  Ты не сердишься на меня?
       -- За что?  Не бери в голову, выше нос…  Даже я не очень виноват…  Во, катит!
       -- Как же в автобус?  Надо такси…
       -- Вон мотор!  Эй, стой!
       -- Знаешь, мне так неудобно!
       -- Пустяки, -- развеселился Дан, видя её огорчение. --  Да за такую женщину… девушку, ты знаешь, я на эшафот пойду!
       -- Да!?  Вы шутите…
       -- Ничуть… -- Дан помрачнел. --  Вот я… думаю сейчас о себе: сколько я навредил людям…  Надо было говорить в лицо им, а я… не хотел ссориться…  Или боялся… и с начальством не хотел ссориться, думал, это неумно, лбом не прошибёшь…  А выходит – сколько вреда, если все молчат в тряпочку!  Да для себя же и вред!  Тьфу!  Но главное, это ведь я, человек, который любой ответ начинает со слова «нет»!
        Вообще-то на время отсутствия родителей Лерка превратила квартиру в своеобразный ягодник, где, образно выражаясь, малинка улыбалась клубничке, а клубничка – малинке.  Собравшиеся не признавали никаких авторитетов и обращались к Счастливцеву на «вы» только из-за неискоренимой привычки врать.  Они не уважали ни друг друга, ни сами себя, школа освободила их от всяких знаний, и если бы не телевидение, они, пожалуй, ничем не  отличались бы от неандертальцев.  Благодаря «ящику» они знали, что они – «золотая молодёжь».
         Родители предусмотрительно оставили на растерзание дочке только одну из четырёх комнат, поэтому Счастливцев имел возможность, как писатель, постигать жизнь с натуры.  Впрочем, он помнил слова Гёте о том, что действительность сама по себе бессмысленна и пуста.
        Они с Елизаветой были образцом целомудрия, которое объяснялось, конечно, преклонным возрастом (Елизавете уже было девятнадцать, то есть, она именовалась не иначе, как «мать»; возраст Счастливцева выражался числом астрономическим, которое могло быть воспринято лишь в переводе на рубли).
        В этих условиях Дан надеялся затеряться среди них, но неожиданно стал их кумиром.  Дело в том, что юные «туники» (они только числились в техникумах и училищах) имели пристрастие к одному интеллектуальному занятию, а именно, пресыщенные всем прочим, любили разгадывать кроссворды.
         И если поначалу они охотно прибегали к помощи Дана, то после, подавленные тем, что он знает все на свете слова, стали изыскивать неразрешимые кроссворды.  И нашли.  Кроссворды из «Курортной правды» доводили Счастливцева до таких приступов смеха, что вскоре консилиум подростков установил его поражение.  Но, видимо, считая, что их победа не окончательна, молодёжь перекинулась на крокодиловы кроссворды.
         И хотя Счастливцев, казалось бы, должен был пасть в их глазах, он неожиданно стал их Буддой, и все его вещания выслушивались со вниманием.
        Это было их предубеждением; а в таком состоянии достаточно мелочи, чтобы стать богом в глазах людей.
         Такой мелочью стало явление внушительного бородача Долинского с кипой альманахов, в которых были чёрным по белому напечатаны стихи Счастливцева.  Талантливая редакция поразила опытного Долинского: ни одно стихотворение Счастливцева не было выправлено.

                9

           Скоро жильё для Счастливцева нашлось; ему предлагал свою дачу архитектор Органов, но в этом случае полчаса пришлось бы добираться до работы.  Счастливцев предпочёл воспользоваться сараем Наташи Голубевой; правда, существенным недостатком этого жилища был её отец дядь Жора; он ежедневно принимал умеренную дозу «портянки» и был рад новому собеседнику.  Дядя Жора называл Счастливцева зятьком и относился к нему по-родственному, по-свойски.  К счастью после передачи «Спокойной ночи, малыши» он засыпал, и Дан перетаскивал его в дом.
         Счастливцеву было здесь неплохо; он ничего не писал, к нему приходили гости, Елизавета жила с Наташей и делила с Даном свободное время.
        Единственным его сочинением было письмо Инге.

                Моя Прекрасная Дама!
        Я думаю о Вас, Долинский передал мне Ваши стихи, они так похожи на Вас, вернее, в них вся Вы, и мне становится легче, когда в стихах я встречаюсь с Вами…  Я переехал на другую квартиру, но гостей у меня у меня по-прежнему много.  Наши славные Рыцари считают меня Командором…  Всё будто переменилось, обыденное осталось в прошлом да на службе, а для наших встреч собралось всё чудесное и волшебное.  Кажется, что кто-то огромный и добрый пишет роман о нас, пишет людьми по жизни, и все мы становимся героями…  Может быть, я не совсем правильно воспринимаю то, что происходит, но это и не важно.  Я вижу, как Дамы становятся всё прекраснее, и убеждаюсь, что этому нет пределов…  Когда-то я размышлял, может ли действительность обойтись без зла, не станет ли она бесплодной сладенькой манкой, но сегодняшняя идиллия богата яростным спором…  Невозможно сравнить сегодняшний день со вчерашним: вчера ещё мы спали, вяло переругивались, обсуждая друг друга и всё прочее, и мои диссертации оставались воплями пустынника.  Сегодня каждый приходит со своим сокровенным и очень яростно защищает свои мысли.  Признаться, я даже не подозревал, что в каждом из нас таится такая бездна чувств и мыслей!  Разве можно это прятать?
        Я грущу без Вас.  Пишу письмо обо всём на свете.  Вы, наверное, думаете, что мне нечего сказать именно Вам…  Да, я не нашёл в письме места для главного.  И всё-таки…
       Выйдем за пределы письма!

                Дан, Ваш Рыцарь.

      
                Я люблю Тебя»
          
        Инге тоже казалось, что весь мир меняется на глазах; она стала регулярно смотреть балет, потому что Счастливцев сказал, что язык поэзии сходен с языком балета, и как в балете нельзя отказываться от танца, так и в поэзии нельзя отказываться от тропа.  Она хорошо чувствовала, что это не пустая тавтология, а необходимейшая ей лично мысль.  Её ругали за «блоковость» тем и манерность; она не хотела ходить там, где надо было только танцевать.  Сафонова ничуть не жалела, что не осталась в балете.  Счастливцев многое объяснил ей, то, что она раньше только чувствовала.  Например, он говорил, что существует «поэтическое», «музыкальное», «живописное», «пластическое», а не только «поэзия», «музыка», «живопись», «танец».  И в каждом из искусств они присутствуют, но прежде всего в поэзии – поэтическое, в музыке – музыкальное…  Поэтому, если душа предрасположена к музыкальному, заниматься живописью хорошо, но, видимо, лучше всего выразит душу музыка…
       Душа её была поэтической.  Она ещё больше верила в это после встречи со Счастливцевым.
       С удивлением встречала Сафонова свои новые стихи; она их ещё не показывала, пока они ещё жили в ней, она не могла с ними расстаться, чувствовала, что стоит кому-нибудь их показать, и они отойдут от неё…  Поэтому Инга их даже не печатала, но, получив его письмо, решила послать ему все новые стихи.
       Дан получил их через неделю.
       В этот вечер он был один.  Дядя Жора напился ещё утром в связи с каким-то гражданским праздником, а Наташа с Елизаветой упорхнули в бар.  Он ещё раз перечитал её стихи и вышел во двор.
       Навстречу ему, размахивая газетой, шёл Долинский.
       -- Ты читал?   
       -- Что?
       -- Дружище, поздравляю!  Читай!
       Счастливцев взял газету и сразу увидел своё имя:

                «Д А Н И И Л У   С Ч А С Т Л И В Ц Е В У

                Мне посчастливилось стать одним из первых читателей Вашей прекрасной повести «Может Быть».  Пожалуй, я впервые увидел и понял мир, который не знал и не замечал раньше.  Я ещё раз убедился в том, что надо пристальнее вглядываться друг в друга, ведь в каждом из нас, людей, скрыт огромный и богатейший мир, порой исчезающий бесследно.
                Ваша мысль о том, что Человек стремится к одиночеству и вместе с тем бежит одиночества, и это противоречивое единство порождает Добро и Зло, хотя ни одна из целей не является сама по себе Добром или Злом, близка мне.
                От всей души поздравляю Вас с успехом.

                Э Н Р И К Е   М А Р Т И Н Е С»
           -- Читай ещё здесь!
           «Энрике Мартинес представит рукопись повести Д.Д. Счастливцева «Может Быть» на соискание Нобелевской премии»
            -- Нобелевской? -- переспросил Дан.
            -- Ты понял?
            Дан выронил газету и схватился за горло.  Лицо его начало синеть, Долинский испугался, решив, что Счастливцева хватил сердечный удар.
            -- Эй, кто-нибудь! -- зычно крикнул Стас и выбежал на улицу.
            Через двадцать минут Счастливцев был уже на станции скорой помощи.  С ним случился спазм горла, и после укола осталось только режущая боль.  Он продолжал сипеть, но, в общем, могло закончиться и хуже.
            -- Ну, извини, -- повторял Долинский. -- Я и сам чуть не брякнулся, да к тебе побежал, так и не подумал, что надо… постепенно.
            -- Пустяки…  Стас… -- сипел Счастливцев. -- Я… не пойму…
            -- Ты молчи, молчи!
            Долинскому порой казалось, что Дан немножко потерял рассудок.
            Счастливцев действительно немного сдвинулся.  Улицы, дома, деревья казались ему совсем другими; цвета как-то были отделены от них, люди были словно нарисованными и плоскими.
            -- Стас, давай вина возьмём?
            -- Ты хочешь?
            -- Ужасно!  Да… не напиваться, так бутылочку на двоих…
            -- Ну, возьми…
            -- Нет, ты не понял, у меня почему-то нет денег…
            -- Как – нет?  Совсем?
            -- Да, совсем, не знаю почему, потратил все…
            Долинский подогрел красное «Нестинарское» на примусе, и это лекарство окончательно излечило горло соискателя Нобелевской премии.
            -- Ладно, я так беру: не пройдёт моя повесть, это так…  Всё равно, кто мог думать, что её так оценят?
            -- Кто?  Все!  Ты.  И я.  И все ребята.  И в Москве сразу как… все схватились…  Да разве в премии дело?  Это же…  Тебя поняли, ясно?            
            -- Ясно, Стас!  А вдруг, действительно, весь мир завтра изменится?
            -- Э, не торопись!  Надо писать следующую повесть.
            -- Да у меня все поджилки трясутся!
            --  Остынь…  Но пиши, слышишь?
            -- Нет, не знаю…  Пока…
            -- Ладно, сегодня не пиши…  Где дядя Жора?
            -- Празднует.
            -- А дамы?
            -- Убежали.  Допоздна.
            -- Ну и ладно…  Это что?
            -- Инга прислала стихи…  Знаешь, другие…
            -- И как тебе?
            -- Я что-то… восхищаюсь…
            -- Дашь мне?
            -- Читай, она написала, чтобы я тебе показал, если мне понравятся.
           Долинский внимательно прочитал стихи Сафоновой.
            -- Да, ты прав, что-то происходит, я сам вижу это…  А ты не забыл, что завтра у нас студия?
            -- Ты что!
            -- Придёшь?
            -- А что, Нобелевским соискателям можно не ходить?
            -- Нет, ходить обязательно!
           Они рассмеялись.
           Утром Счастливцев поехал на работу немного с опаской: что там?  Как посмотрят на новоявленного конторского Нобелевского соискателя?  Напишут: «Поздравляем Д.Д. Счасливцева из группы т.Борисенко с выдвижением на соискание Нобелевской премии. Т. Счастливцев вырос в нашем коллективе от инженера до лауреата»
          На работе ничего не знали.
          Счастливцев видел в столе Пал Палыча ту самую «Литературку», но отчего-то Пал Палыч весь день её не читал.
          Дан занялся работой .
          Зато встреча на студии превратилась в торжественный митинг.
          На следующее утро Счастливцев шёл на работу, забыв о том, что слава его шагнула далеко за пределы крохотной молодёжной студии.
          Он был рассеян, иначе сразу заметил бы странное состояние Пал Палыча, единственного в группе товарища, читающего «Литературку».
          Пал Палыч держал под столом номер газеты, который так до конца вчера вечером и не прочитал.  Конечно, Д.Д. Счастливцев, которому написал открытое письмо сам Мартинес, и Дан Счастливцев, по слухам кропавший на работе стишата, никак не совмещались в сознании Пал Палыча.  И всё-таки совпадение поразило его в самое сердце; он был готов в любую минуту поверить, что этот Счастливцев есть именно тот самый автор повести «Может Быть».
         Пал Палыч считал себя настоящим русским интеллигентом, человеком тонкого юмора и глубокого ума.  «Литературная газета» была для него окончательной инстанцией по всем вопросам жизни.  Пал Палыч знал наизусть всех Рюриковичей и Романовых, все русские и нерусские племена Восточно-Европейской России времён Докиевской Руси и ещё многое.  Свою родословную Пал Палыч несколько вольно возводил сначала к первым русским интеллигентам-марксистам, а от них к страшно оторванным от народа вольнодумцам-декабристам, далее – к древнему княжескому роду Оболенских и далее…  К тому роду первобытных обезьян, которые произошли в люди где-то между Днепром и Росью.
         Пал Палыч всматривался в задумчивое лицо Счастливцева и всё больше убеждался в том, что человек, сидящий за облупленным канцелярским столом в паршивейшей конторе захолустного Кисловодска, мог быть только однофамильцем могучего писателя Счастливцева Д.Д., которого Пал Палыч представлял себе в виде ясноглазого старца с окладистой бородой, в кителе-толстовке-косоворотке, холщёвых коротковатых штанах и, конечно, босиком.  Пал Палыч на мгновение представил за столом этого величественного старца вместо Счастливцева и даже усмехнулся, пристыдив себя за нелепое подозрение.  Дождавшись, когда собрались все, даже Асфорандова, опаздывающая всегда ровно на пять минут, Пал Палыч настроился разыграть Дана, опёрся щекой на кулак и, хитро прикрыв глаза, громко спросил Счастливцева:
         -- Даниил Даниилович, ты читал последнюю «Литературку»?
         Счастливцев вздрогнул.  Он сразу понял, что начинается слава.
          -- Читал, -- вздохнул он.
          -- Ну, так знаешь, что тебе Нобелевскую премию присудили?
          Все хорошо знали угловатые шутки Пал Палыча, но он говорил громко, и все слушали, занимаясь своими делами; Шеф как всегда бычился, сквозь тёмные очки в упор рассматривая подчинённых, будто видел их впервые в жизни и не мог никак понять, куда он попал; Михайлов как обычно низко сидел на стуле, поглядывая поверх очков на свои бумаги и что-то искал в своём столе.  Строев лихорадочно работал и очень хотел осадить Пал Палыча, одновременно задев Счастливцева.  Алёша, пятидесятилетний инженер, вырезал что-то ножницами.  Царёв завтракал.  Князев увлечённо читал методические указания, хихикая на самых смешных местах, и не слышал начавшейся беседы.
           В углу дремал Нахал Нахалыч, человек необычайно сурового вида, бородатый и вполне подходящей наружности, чтобы быть принятым за газетного Д.Д. Счастливцева; но Нахал Нахалыч был грозен только внешне; тот, кто был с ним поближе, знали, что человек он крайне слабовольный, мягкий и весёлый; он умел подшучивать даже над самим собой и гордился своей благородной болезнью с таким громким и фешенебельным именем Паркинсона.  Когда Нахал Нахалыч дремал, вид у него был особенно озабоченный и деловитый.  Он казался каменным изваянием инженерской мысли.  Это ему принадлежала честь именования Пал Палыча «инженером Гариным»; такая неподходящая кличка, имеющая в виду, кажется, чисто внешнее сходство, точнее пресловутую бородку клинышком, прилипла настолько прочно, что послужило или поводом для самой настоящей вражды между двумя бородачами группы.
            Гена Рыбаков уже лежал на своём чертеже, полируя кальку животом; он вполуха слушал Пал Палыча, собираясь начать с ним спор, но ещё не знал, о чём пойдёт речь.
            Четыре женщины занимались примерно одним и тем же: приводили в порядок косметику.
            Дан с некоторым страхом смотрел на Пал Палыча, не подозревая, что инженер Гарин предвкушает огромный розыгрыш:
            -- Ещё не присудили…
            -- Да что ты волнуешься!  Присудят, я тебе отвечаю! -- Пал Палыч разразился громким смехом.
            Все недоумённо посмотрели на него.
            -- Вы читали? -- весело закричал Пал Палыч и протянул газету Шефу.
            Шеф молча прочитал сообщение и, не говоря ни слова, с газетой вышел из комнаты.
            Пал Палыч удивлённо привстал и замер.
            -- Куда это он? -- спросил он у Счастливцева.
            -- В туалет, наверное, -- предположил Рыбаков.-- Вы же ему вовремя газету предложили…
            -- Ты что! -- подскочил Пал Палыч. -- Да не может быть, я же ещё не читал газеты!
            Вот здесь все расхохотались.
            Надо сказать, что о договоре Счастливцева с американским издательством знали в конторе три человека: сам директор, председатель и Шеф.  Именно это послужило причиной того, что был уничтожен протокол месткома об увольнении Асфорандовой.  Директора предупредил сам Председатель, чтобы дело с Асфорандовой срочно прикрыли; он же дал распоряжение начальнику ЖЭУ о внеочередном выделении конторе квартиры с удобствами в старом фонде.  Поскольку у начальника ЖЭУ под рукой всегда было две-три свободных квартир, плюс по такому же количеству имели на местах, проблема была решена быстро.
           Асфорандова уже знала, что срочно изготовлен список очередных на жильё, где она числится на первом месте; она с удовлетворением поверила в силу справедливости и газеты, не подозревая, что её успех объясняется Счастливцева.  Таким образом, слава Счастливцева уже начала приносить людям пользу, но пока ещё не ему самому.
           Он по-прежнему жил в сарае.
           Первый раунд славы Счастливцева закончился вничью.  В комнате началось соревнование в острословии по традиционным темам.
           Директор был озабочен слишком громкой славой подчинённого и сразу позвонил Пенкину:
           -- Ты «Литературную газету» читаешь?
           -- Ну, читаю, а что?
           -- Про Счастливцева читал?:
           -- Нет…
           -- Так вот, дают ему Нобелевскую премию.
           -- Не может быть!
           -- Может быть.  А ты прочти…  И вот что, ты его не заберёшь куда-нибудь к себе?
           -- Куда?  У меня вся халтура забита, я Степану Ильичу дочку не могу взять!
           -- Смотри, я позвоню Председателю!
           -- Звони, звони, он знает!
         Председатель сказал, что директор дуб (прямо так и сказал) и сам должен расхлёбывать эту кашу.    
          -- Я же не виноват!.. -- закричал директор, но услышал короткие гудки. - Значит, виноват…  Я, вот что, переведу его в техотдел!  Сейчас звоню в Ставрополь, Бакланов мне даст единицу, иначе я с него последние штаны спущу!
         Так был решён вопрос о повышении Счастливцева и переводе его на специальную работу, где не надо было работать.
         -- Вы что про «Литературную Газету» вчера рассказывали? -- спросила на следующий день Асфорандова.  На этот раз она располагала достаточной информацией о Счастливцеве и хотела лишний раз с победным видом пройтись мимо Шефа.
            Шеф закопался в свои бумаги.
         -- Я? -- охнул Пал Палыч. -- Николай Николаевич!  Куда вы занесли мою газету?
         -- Не помню, машинально взял, -- буркнул Шеф.
         -- А я помню, -- чётко заявила Асфорандова. -- Вы читали «Литературку» с директором.  И там…
         Все насторожились.  Дан уныло ожидал развязки.
         -- Написано про Счастливцева, что ему Нобелевскую премию дали!
         В наступившей тишине слышно стало сопение Рыбакова.
         -- Чего это, Дан? -- совершенно спокойно спросил Михайлов, глядя на Счастливцева по обыкновению поверх очков.
         -- Да повесть мою выдвинули на соискание, -- вздохнул Счастливцев.-- До премии ещё так же далеко, как до старшего инженера…
         -- До какой премии? -- спросил Алёша.   
         -- Нобелевской, -- опустил голову Дан.
         -- Да ну! -- прогудел Алёша.
         -- Директор приказ написал о переводе тебя в техотдел на должность старшего инженера,-- сообщил Шеф.
         -- Ого!  Так и до премии рукой подать, -- засмеялся Михайлов.
         -- Дан, ты что? -- соображал Князев. -- Ты… это… правда?
         -- Что – правда? -- переспросил Счастливцев. -- Ещё нет премии, понимаешь? 
         -- А сколько денег эта премия? -- поинтересовался Алёша.
         -- Да побольше нашей квартальной, -- отшутился Счастливцев.
         -- Дак у нас не больше шести окладов, -- вздохнул Князев. -- Пять процентов от квартальной суммы… заработка…
         -- А сколько долларов?
         -- Не знаю, Люся!  Ей богу!
         -- А насчёт техотдела, это вы чего, Николай Николаевич? -- спросил Михайлов.
         -- Директор ещё поговорит со Счастливцевым, если хочет – перейдёт в техотдел…
         -- А кто у нас мелочь будет делать? -- спросил Строев.
         -- Ты! -- разозлился Шеф. -- Не хватало ещё, чтобы у нас Нобелевские лауреаты здесь пахали!
         -- Ну! -- фыркнул Михайлов. -- Вы скажете, Николай Николаевич!  Это примерно так, как…  Ты представляешь, Дан, к примеру, ты – на сборах…  Выстроили всех вас…  И ходит перед строем, Подполковник, помнишь, ты рассказывал?  И говорит: «Завелись тут у нас, понимаешь, Нобелевские лауреаты!  Это дело чтобы прекратить!  Никаких поблажек не будет!  Это ты на гражданке – лауреат.  А у нас, понимаешь, сапог!  Всем ясно?»
           Все расхохотались.
           -- Ты, Николай, смеёшься…  До тебя ещё не дошло…
           -- До меня-то дошло, -- засмеялся Михайлов. -- Это до вас, вижу не дошло!
           -- А, -- махнул рукой Борисенко и вышел.
           -- Дан, это что, тебе дадут теперь премию? -- не могла успокоиться Люся.
           -- Там, наверное, так же дают премии, как у нас, -- сказал задорно Рыбаков. - Так что, Дан, ты там уж не выступай…
           -- Ну, Люсенька, там таких как я желающих знаешь сколько?
           -- Это ещё впереди, -- рассудительно сказал Михайлов. -- А что ты там написал?  Закрутил, наверное, это тебе нравиться…  Да?
           -- Точно, -- улыбнулся Дан.
           -- А про что? -- спросила Зина.
           -- Вот даже рассказать не могу, понимаешь, сюжета нет…  Где-то так: в самом начале жизни потеряли друг друга двое…  Жизнь идёт.  Находят, да уже поздно…  Но я не об этом…  Как раз о той жизни, в которой они живут.  Вот.
           -- Так это роман! -- определил Пал Палыч.
           -- Ну, ты скажешь! -- вмешался Нахал Нахалыч. -- Какой же это роман?  Тебе говорят – повесть!
           -- А как называется? -- спросила Алёна.
           -- «Может быть»
           -- Ничего себе названьице!..
           -- Нет, мальчики, -- всплеснула руками Люся. -- Я не представляю, вот дадут Дану премию…  Как же… будет?  Это что, Дан, ты уволишься?
           -- Обязательно! -- засмеялся Дан. -- Только не дадут мне её, успокойся Люся!
           -- Всё равно, -- решил Михайлов. -- Теперь даже не в премии дело…  Не всех и выдвигают, даже не дадут – уже камнями не забросают…
           -- Э,-- махнул рукой Счастливцев. --  Боюсь, что теперь спокойной жизни не будет!  Теперь-то только и будут камнями в меня кидать!  Высунулся, а его – обратно!
           Прошло ещё несколько дней прежде чем до коллег Счастливцева дошла вся невероятность этого случая.  Особенно дал им почувствовать это ажиотаж других.  Контора гудела, как растревоженный улей.  Весть о Нобелевском лауреате облетела весь Кисловодск.

                10

          В Москве письмо Мартинеса и особенно сообщение о выдвижении повести Счастливцева на соискание Нобелевской премии вызвало ошеломляющий эффект.
          Корневу хотелось не раз выразить неудовольствие по поводу поспешности «Литературной газеты», но он понимал, что иначе газета поступить не могла.  К тому же авторитет её предупреждал подобные излияния чувств.
         Корнев понимал, что это укрепление позиций Ковенти ни в коем случае не изменит официального отношения к делу Счастливцева.  В самом деле, Министр вмешался в тот же день и встретился с представителями американской фирмы и Ковенти.
         Вечером Корнев уже знал, что если Коэн в принципе согласился разорвать такой выгодный договор с новоявленной литературной звездой, то Ковенти остался в мнении, что премия всё же будет присуждена Счастливцеву, и в этом случае все стороны останутся в дураках.
          Министр нашёл, однако, убедительные доводы и для американского дипломата, устроив совещание с послом на более высоком уровне.
          Тем не менее, проблема Нобелевского комитета была ещё не решена.  Заместитель Министра конфиденциально сообщил Корневу, что не хватает только какой-то зацепки, повода.  И от него, Корнева, ждут верного шага.
          В этот же день, с полуслова понявший ситуацию Маринин, вылетел в Ставрополь и встретился с Хлопушкиным.
          Решение было найдено мгновенно; Хлопушкин, впрочем не зная, что ищет Маринин, выложил экземпляры альманаха со стихами кисловодчанина.
         Маринин забрал их и вылетел в Москву.
         События развивались так стремительно, что уже через десять дней Счастливцев получил уведомление из Швеции, в котором говорилось, что рукопись его не принята к рассмотрению как произведение частного характера.
         Это сообщение Счастливцев получил одновременно с извещением фирмы о расторжении договора и чеком на 10.000 долларов неустойки.
         У Счастливцева было такое впечатление, что он остался один на всей земле.
         Козырев явился на следующее утро к Дану, который волею директора занимал теперь отдельный кабинет.
         Речь шла о необходимости обмена долларов Счастливцева в банке.
         -- Знаете что, -- пришло в голову Счастливцеву. -- Это дело пустяковое…  У меня вот просьба какая…  Я бы хотел получить двухкомнатную квартиру…
         -- А вы стоите на очереди?
         Дан усмехнулся.
         -- Вы не поняли.
         -- Я хорошо понял! -- раздражённо сказал Козырев. -- Вы предлагаете сделку!
         -- Что вы говорите? -- укоризненно ответил Счастливцев. -- Хорошо, что нас никто не слышит!  Какая… ошибка!
         -- Что там у вас? -- Козырев стал барабанить пальцами по столу.
         -- Прописан у родителей, восемь квадратных литров… метров…
         -- Ладно…  Мы подумаем, я пойду к Председателю…  Будем в Москву звонить…
         -- Проще выписать ордер…
         -- Проще?  Э, не так это просто!
         -- А я  пока буду писать заявление об обмене инвалюты.
         -- Обмене?  Или сдаче?
         -- Какой сдаче?
         -- Ну, знаете!..  А за квартиру платить государству не хотите?
         -- Нет, увольте.
         -- Тогда собирайте справочки и становитесь в очередь.
         -- Хорошо, я последую вашему совету.
         -- А вы без очереди хотите?
         -- Да.  Мне тридцать семь лет, знаете, надоело по сараям.
         -- А вы хотите в нарушение закона?
         -- Упаси бог.  Закон есть закон.
         -- Как же вас понимать?  Это невозможно.
         -- Прецеденты имеются.  Не надо думать, что мне о них неизвестно.  Считайте, что я в особом положении.
         -- Может подскажете, как?
         -- Нет.
         -- Знаете, вы крутовато берёте, такой пустяк…
         -- Это для вас пустяк, -- перебил Дан, сверкнув глазами. -- Следующий разговор я приглашаю вас в гости в свою новую квартиру!
         -- Горячитесь! -- Козырев встал и вышел.  Он не стал ничего разъяснять Счастливцеву.  Он думал, что на Счастливцева ещё можно будет нажать.
        В Москве узнали о решении Нобелевского комитета чуть раньше.
        Соненфилд в письме Берёзову сообщил, что на решение комитета якобы повлиял номер провинциального альманаха, в котором было несколько стихов Счастливцева.  Эти стихи, по мнению специалистов, противоречат духу и пафосу повести и вызывают ряд вопросов, на которые автор может ответить дальнейшим творчеством.
        Осень обещала быть такой же жаркой, как лето, и москвичи опасались новых торфяных пожаров.  Улицы поливались не только по ночам, но и днём; Москва погрузилась в марево испарений, задыхалась и жаждала глотка чистого воздуха.
        В последний день августа Корнев, Ковенти и Берёзов случайно сошлись вместе на одной из переделкинских дач.  Берёзов сказал, что Корнев и Ковенти совершили очень дружный поворот в деле Счастливцева.  Ковенти непроницаемо улыбался, а Корнев хмурился.
         -- Я думаю, -- сказал американец, -- мы имеем дело с настоящим писателем и скоро совершим новый поворот, не менее дружный…
         -- Не знаю, -- сказал Корнев, не желающий верить в то, что Счастливцева ещё кто-нибудь вспомнит.  Но через пятнадцать минут он услышал, как в компании юнцов его дочь яростно хвалит Счастливцева, о котором пора было бы и забыть.  Ему стало неприятно, но следовало готовиться к наихудшему, потому что на ближайшем пленуме правления Глава подавал в отставку, и Корнев уже неофицально принял у него кабинет и дела.
         Счастливцев не стал дожидаться, пока начнётся возня вокруг этой инвалюты; он собрал рюкзак и, не предупредив никого, первой электричкой выбрался из Кисловодска.
        Солнце круто лезло к зениту, брызжа ослепительно белыми лучами.  Воздух обжигал лицо и сушил глаза, рот; земля окаменевала, а камни лопались, раскаляясь на солнце.
         Только в пещере стоял необычный холод, и Счастливцеву пришлось развести костёр; сушняк горел, как порох, и собирать его пришлось часа три; на ночь пришлось свалить несколько молодых деревцев, чтобы они дали углей.  Ветками Дан украсил пещеру, и в ней стало прекрасно.
        Потом Дан нашёл рядом с пещерой ржавый лист жести и соорудил низкий стол, накрыл его лопухами и расставил консервы.
        Он не спал всю ночь.
        В полночь часы отбили двенадцать, и сорвалась последняя августовская звезда.
        В пещеру пришли Инга, Елизавета, Жюльетт, Спайк, Долинский и другие друзья Дана.
        -- Ты понимаешь, -- сказал Спайк.  -- Моё агентство из-за тебя обанкротилось…
        -- Что за чушь? -- спросил Счастливцев.
        -- Солнце всходит, -- сказала Инга.
        -- Но ещё рано,  только полночь!
        Они побежали по равнине навстречу солнцу.  Огромный золотой диск выползал из-за горизонта, Инга и Дан бежали прямо к нему, сначала все видели их тёмные маленькие фигурки, потом, когда появился над окоёмом весь диск и его лучи рассыпались по равнине, Инга и Дан исчезли в жаре и свете.

+  + + +


         
       









   
   




 

      


   











      






            
























      





 











































 




 несколько




 












      






    

 



   
   






    

 


;




   




               


          


            


  Я Р О С Т Н О Е   С О Л Н Ц Е    Ю Г А

                Пусть круче соли медленный подъём
                груди при вдохе и зрачки белеют
                сквозь негашеный сумрак – всё плывёт
                становиться дыханье невесомым,
                когда его выталкивает время,
                свой голос неспособное узнать.
                Иван Жданов

                Нас повело неведомо куда,
                Пред нами расступались, как миражи,
                Построенные чудом города,
                Сама  ложилась мята нам  под ноги,
                И  птицам с нами было по дороге,
                И рыбы подымались по реке,
                И небо развернулось пред глазами…

                Когда судьба по следу шла за нами,
                Как сумасшедший с бритвою в руке.
                Арсений Тарковский
   
                П Р Е Д И С Л О В И Е               
Все имена и события вымышлены окончательно и обжалованию не подлежат.
                1
     Последний день мая был первым по-настоящему тёплым днём в Москве.  После унылой и серой декады обложных моросящих дождей, которые, казалось, вот-вот сменятся снежком, он был ослепительным.  Никто и не вспоминал подслеповатое солнце Первомая, едва выглядывающее из-за низких, куда-то спешащих рваных туч.
     Только сегодня стало заметно, что кроны деревьев зазеленели и превратились во всё более плотнеющие, но словно пушистые ещё шарики.
     Солнце село поздно, светлый вечер долго не мог уснуть, но и под звёздами воздух оставался тёплым и ласковым; прохожие лицами ощущали жар за день нагретых стен домов и ледяные сквозняки тёмных подворотен и подъездов.
     Окно в маленькой зале было настежь распахнуто; никто не курил, запахи стола не могли перебить густого весеннего духа, колышащего тяжёлые занавеси на окнах.
     Было так хорошо ощущать эту негородскую весну, что все молчали.
     Соненфилд, в честь приезда которого собрались сегодня у Берёзова, перебирал деревянные индийские чётки; из окна открывался великолепный вид на Москва-реку, правее виднелись башни и стены красного Кремля, над которыми мерцали купола знаменитых соборов.
     Среди собравшихся было ещё два американца: приехавшая с Соненфилдом секретарь, очаровательная Роза Витюк, и культуратташе посольства Ричард Ковенти.
      Где-то рядом уже в третий раз крутили «Феличиту»; Соненфилд про себя отметил, что такие вещи становятся необыкновенно популярными без перевода, и в этом нет ничего особенного.  Восприятие незнакомого языка чрезвычайно чутко к интонациям. Особенно в песне, где смысл тонет в чувстве.  Нобелевский лауреат вздохнул, подумав, что его труд ничем не отличается от Сизифова: неужели в прозе вообще невозможно достичь такого волшебства?  Конечно, конечно, роман поднимает такие глыбы Духа, что трудно себе представить их летящими…
     По Москва-реке прошёл теплоход; Ковенти думал почти о том же: среди присутствующих был московский поэт Оболенский, третий десяток лет удивлявший мир своей непонятностью.
     Но что такое понимание? – спрашивал себя американец.  Миф о непосредственности восприятия превратился в анекдот, дошёл до абсурда, невежество воцарило и стало теорией.  Пониманием Искусства называлось теперь умение связывать изображаемые события и узнавать изображённые предметы.  Эстетическим переживанием стало называться схватывание простейших эмоций, точнее даже – умение изображать их переживание.
      Ничего удивительного в этих мыслях не было; современная русская литература была специальностью Ковенти; после завершения обучения он избрал работу в сфере культурных связей и уже четырнадцать лет состоял на официальной дипломатической службе, но исследований не прекращал, и три его работы получили признание ведущих специалистов.
     Ковенти работал в Москве уже около шести лет, до этого волею обстоятельств ни разу в России не бывал, работал сначала в полуофициальных американских миссиях в странах Латинской Америки и Северной Африки, затем в составе дипломатического корпуса в Пекине, Тиране и Белграде.
     Он отличался поразительной работоспособностью, достаточно быстро овладел арабским, китайским и албанским языками настолько, что выпустил несколько заметок по современной литературе, вызвавших отклики специалистов.  Видимо это, а так же его способность быстро вступать в контакты с крупнейшими литераторами тех стран, в которых он работал, было замечено в госдепартаменте, и после внушительного и уникального успеха в Албании Ковенти был переведён в Москву, где несколько месяцев назад по личной инициативе Президента его назначали атташе по вопросам культурных связей.
       Такой головокружительный взлёт, очевидно, объяснялся исключительно деловыми качествами сорокадвухлетнего дипломата.
       Конечно, регулярное общение с руководством госдепартамента и Белого Дома в период выполнения албанской миссии сыграло свою роль.  Но сам Ковенти понимал, что скорее выбор его, несколько странный в жёсткой русской игре Президента, закономерен.  Не только Президент, но и некоторые влиятельные сенаторы оппозиции дали понять ему, что перед ним открывается путь наверх.  И если инструкции и напутствия ему ничем не отличались от инструкций его предшественнику, Ковенти понимал, чем обусловлен выбор именно его и что от него ждут.
      Отношение официальных кругов к русскому откровенному диссидентству не изменилось: Ковенти отличала по предыдущей деятельности щепетильность в установлении контактов (в каждой стране он поддерживал отношения с крупнейшими независимыми, но авторитетными литераторами); в Москве от него ждали того же.  И последнее назначение подтверждало его мысль.
        Ковенти считал, что только наиболее талантливые, подлинные художники в настоящих условиях могут способствовать эродированию нежелательных тоталитарных тенденций в сфере культуре.  Диссидент имел непосредственно политическое значение, и ставка на него практически означала открытый участок фронта именно в сфере культуры.  Видимо,  окружение Президента поняло это на примере собственной культурной оппозиции, неудобство против действия которой делало культуру особой политической ареной.  Видимо, Президент считал, что деятельность нового атташе будет достаточно гибкой, имея расплывчатую полуофициальную форму, наиболее действительную на этой зыбкой политической сцене.
        Ковенти усматривал внутреннюю логику в делах Президента, и определенно связывал собственное высокое назначение с выходом страны из ЮНЕСКО.  Ему не раз выражали в Москве неудовольствие по поводу его недостаточного внимания к официальным культурным мероприятиям, но, пожалуй, имелось в виду установленная им и не совпадающая с официальной оценка художественной подлинности литераторов.  Видимо, это неудовольствие выражалось в пределах, которые особенно устраивали Вашингтон.  То есть, не приобретая излишней остроты, но и не позволяя Москве успокоиться.  Конечно, полагал дипломат, такой ровный ход дела не мог продолжаться слишком долго.  Необходимо было предпринять неожиданный для Москвы и Вашингтона шаг, несколько осложняющий обстановку.  То есть, предупредить нежелательные шаги Москвы.  Ковенти считал, что в этом случае даже его отзыв будет связан только с повышением.
      Ковенти знал особенную русскую восприимчивость.  Если на Западе традиционная поэзия была увлечением распространённым, то понятие «современная поэзия» было сугубо академическим или салонным.  Русская странность заключалась в лёгкой заражаемости поэзией современной.  Ковенти для себя сделал вывод о том, что национальные черты психики уловимы только в массе, и в индивиде теряются.  Русская масса была очень чутким реагентом поэтической подлинности, и популярность Оболенского, чьи стихотворения исследователям всегда казались переусложнёнными, объяснялась обычно лишь подкупающей открытостью и общедоступностью тематики.  Подобного рода исследований его поэзии было достаточно.  В области русской поэзии - настоящая заканчивалась пятидесятыми годами.  Ни один крупный исследователь не посвятил Оболенскому обстоятельной работы.
       Однако в последние годы положение стало изменяться резко, неожиданно и стихийно.  Всё началось с переиздания маленькой книжки его стихов, тексты из которой использовала рок-группа, в течение сезона из безвестности поднявшаяся в звёзды.  Их выступление в Орли на фоне огромного полотна с сомнительной символикой – флага с горизонтальными полосами трёх цветов – голубого, белого и красного, огромной пятиконечной красной звезды, усыпанной рядами мелких синих звёзд и огромного полупрофиля Оболенского, выполненного в известном плакатном стиле «мао», вызвало широкий интерес к русскому поэту и первую работу, выполненную, правда, одним из франкфуртских «ультра» и закрепившую за Оболенским репутацию космополита.  Эта работа представляла интерес в одном отношении: выводы о космополитизме Оболенского франкфуртец сделал вне тематического анализа.  Прав он был или его повело пресловутое полотно, но общий взгляд на современную русскую поэзию начал меняться.  Творчество Оболенского упомянул крупнейший специалист по социологии русской культуры, правда, в связи с цикличностью его кризисов и внешней корреляцией процессов спада и интенсификации.
        Разумеется, в области исследования современной русской поэзии ожидалась новая страница.  Но в какой мере это могло послужить целям Ковенти?  В проблеме Оболенского отсутствовал взрывной элемент неожиданности.
        Виктор Оболенский был из рода московских аристократов, корень которого уходил чуть ли не в киевские времена.  В своей многовековой истории род его успел приобрести связи с самыми блестящими русскими фамилиями, но не растворился в них.  Никогда не бывший многочисленным, он воплотился в одном человеке, которого Россия всё ещё не решалась назвать своим первым поэтом.  Среди предков был декабрист, положивший начало эмигрантской ветви, а так же вернувший её на родину известнейший медик, близость которого с Плехановым придала фамилии хорошее звучание и в новой России.
       Виктору Оболенскому недавно исполнилось пятьдесят лет; он получил орден, изредка участвовал в передачах телевидения, но оставался совершенно одинокой фигурой русского Олимпа.
       Ковенти знал, что Оболенского год назад пригласили в Оксфорд для чтения лекций, но до сих пор он не получил разрешения на выезд.  Знал он и то, что в Лондоне проживает двадцатитрёхлетняя Мария Орлова, с которой Оболенский был обручён уже четыре года.
       Оболенский не придерживался семейных традиций в выборе супруги; отец его совершенно не ограничивал: два прежних его брака оказались неудачными; когда Оболенский встретил принцессу, роман с которой был готически строг и возвышен, он решил, что должен заключить с ней союз в традициях обоих семей и по взаимной любви и симпатии.
       Он, конечно, беспокоился, как к этому отнесутся старые князья, которые хотя и принимали его радушно, но не могли отнестись к предложению, как к бестактности.  Впервые в жизни он проявил дипломатию, выяснив предварительно отношения её родителей.  Узнав, что необходимо одобрение королевы, приходящейся принцессе родственницей.  Оболенский упал духом, но неожиданно получил аудиенцию, и помолвка состоялась.
       Но личные обстоятельства Оболенского не представляли интереса для Ковенти в настоящий момент.
       Соненфилд кашлянул и заговорил негромко с Берёзовым.
       Они были знакомы уже восемь лет; Берёзов дважды бывал у него в одном из маленьких курортных городков Новой Англии.  Соненфилд был у Берёзова впервые.
        Когда человек впервые приезжает в страну, особенно такую экзотическую, как Россия, богатую литературой, ему есть что сказать и есть что спросить.  Соненфилд, достаточно хорошо знакомый не только с классической, но и с современной русской прозой, был опьянён чувством необыкновенного соприкосновения с русским, хотя здесь не было национальных одежд, икон, лубков, медведей и ещё каких-то предметных свидетельств русского, хотя и было что-то непривычное и несоответствующее прежним его представлениям. В целом американского писателя не покидало  ощущение, что именно такова и должна быть Россия.  Призма английского языка и незнакомые сочные звуки русской речи питали мощное воображение писателя, и где-то в глубине сознания он видел уже пронзительную точку, в которой кипел замысел нового романа, может быть, даже не имеющего никакого отношения к России.
      Среди гостей Берёзова был и писатель Корнев, знакомый с Соненфилдом по международным конгрессам и встречам; недавно он возглавил ведомство по охране авторских прав, по приглашению которого приехал в Москву американец.
     Высокое официальное положение Корнева, да и принадлежность его к официальным кругам деятелей культуры несколько обособляли его в маленькой компании гостей Берёзова.  Ему приходилось часто бывать за рубежом, поэтому он особенно ощущал разницу в отношении к своему творчеству здесь и там.  Знал он и то, что сам Соненфилд прохладно относится к нему и ни разу не назвал его имя среди имён крупнейших современных русских литераторов.  Корнев понимал, что большинство именитых западных писателей в силу предрассудков, которые умело формирует колоссальная пропагандистская машина, и собственного привилегированного буржуазного положения автоматически отрицают социалистический реализм.   Но отчего не воспринимал его творчества Соненфилд, проживший сложную и трудную жизнь, причём не такую пёструю, как, допустим, Джек Лондон, Корнев объяснить себе не мог.  Соненфилд вошёл в большую литературу поздно и сразу.  Многие думали, что первый роман немолодого шахтёра войдёт в историю литературы в качестве единичного феномена.  Но уже через пять лет появился следующий роман, принесший Соненфилду Нобелевскую премию и прочное место в современной литературе.  Героями Соненфилда всегда были люди обычные, чаще всего рабочие, но это не помешало его признанию крупнейшими романистами.  Корнев знал, что произведения Соненфилда не являются буржуазными по сути, поскольку всегда вскрывают острые социальные противоречия.  Но отчего Соненфилд оказывается не в состоянии преодолеть общее предубеждение против литературы, показывающей новую социальную действительность, лишённую антагонистических противоречий, Корнев объяснить себе не мог.  Он не раз говорил об этом с американцем, но никак не мог принять объяснение того: мол, эта литература неудовлетворительна именно тем, что бесконфликтна.  Помилуйте!  Наша жизнь остаётся борьбой, борьбой против угрожающего извне класса угнетателей, против всего отживающего и старого внутри нового общества…  В ней нет внутреннего конфликта, и пытаться увидеть этот несуществующий конфликт – значит идти против действительности.  Качественно новое общество развивается по новым законам, к нему неприменимы прежние мерки…  Спор был бесконечным; Соненфилд находил общие аргументы, но он не знал конкретной жизни.  Поэтому Корнев и пригласил его в Союз.  Он рассчитывал, что,  увидев воочию, прикоснувшись душой к неизъяснимому аромату русского, писатель осознаёт, что наше общество живёт вне законов эксплуатации и отчуждения.
       Сейчас Корнев с неудовольствием отмечал, что Соненфилд предпочитает общаться с литераторами, настроенными анархистски.
     Берёзов и Соненфилд были блестящими собеседниками, ведущими не только свой центральный диалог, но и подключая всех.  Даже юная Елизавета, оказавшаяся в этом внушительном обществе случайно, мило путала английские слова и благосклонно выслушивалась присутствующими.
     Беседа велась по-английски; только трое изъяснялись с затруднением, но понимали всё, конечно, благодаря Ковенти, говорящего в основном по-русски, он помогал русским выразить по-английски мысль, переводил то, что, как ему казалось, не все поняли достаточно правильно.
    Застолье превратилось в изящный хэппенинг.
    Когда Соненфилд начал интересоваться литературной молодёжью, Ковенти подключил к беседе Корнева, бывшего несколько лет Главным редактором толстого литературного журнала.
    Оболенский со свойственной ему резкостью неожиданно заявил, что молодёжи в России нет.  Этот тезис вызвал всеобщее возражение.
    Елизавета, замахав руками на пытающегося высказаться нобелевского лауреата, яростно перечислила несколько имён в поэзии последних лет; её речь была очень эмоциональна и не очень убедительна, так как из американцев только Ковенти прежде слышал имя Ивана Жданова; но и москвичи знали далеко не всех из перечисленных ею поэтов.
     Корнев назвал более знакомые присутствующим имена; Оболенский отозвался о них весьма нелестно.
     Ковенти сказал несколько ничего не значащих слов о том, что литературы без молодёжи не бывает, видимо, мы слишком высоко летаем, если не замечаем поросли, и, разумеется, следует скорее согласиться… с Елизаветой(!).
    Присутствующие расхохотались его милой шутке; Соненфилд подарил дипломату несколько аплодисментов.  Оболенский не принял рассуждение Ковенти на свой счёт, хотя, по-видимости, это было возражение на его замечание.  Зато Корнев не удержался и поморщился.
    Соненфилд попросил назвать интересных молодых прозаиков Берёзова.
    Берёзов задумался; за столом на некоторое время стихло.
    -- Есть у меня несколько рукописей,-- наконец сказал он.—Я думаю, это очень хорошая проза, хотя... имена их ещё совершенно не известны… Только Курочкин выпустил книжку…  Один имеет два опубликованных рассказа…  Остальные ещё не пошли.
    -- Я бы послушал самое-самое интересное, -- неожиданно изъявил желание Соненфилд.
    Берёзов вопросительно посмотрел на него.
    -- Если никто не возражает,-- американец посмотрел на Елизавету.-- Небольшой отрывок, как вы смотрите?
   Елизавета робко посмотрела на Корнева.
   -- Почему бы и не послушать? -- закашлялся писатель. -- По-моему, это очень интересно.
   --Как остальные?
   -- Валяй, -- махнул рукой Оболенский, доставая сигареты.  Он принял тот скучный и равнодушный вид, который присущ человеку, имеющему дерзость не любить заседаний и совещаний, и закурил.
    Все согласились послушать; Берёзов встал из-за стола и прошёл в кабинет.
    В его отсутствие Корнев счёл необходимым сказать несколько слов о прозе молодых.
    Берёзов вернулся с тощей канцелярской папкой и футляром с очками, сел на своё место рядом с Соненфилдом и положил папку на стол.
    -- Может быть, я почитаю?-- спросил Ковенти, справедливо считающий себя лучшим переводчиком из собравшихся.
   -- Может быть, -- улыбнулся Берёзов и протянул ему папку.
   Дипломат развязал тесёмочки и вытащил рукопись, представляющую собой листов сто серой курительной бумаги с отпечатанным на машинке текстом.
   -- «Может Быть», -- прочёл Ковенти на титульном листе. - Автор – Дан Счастливцев… Господа, «Может Быть» -- это название произведения…
    -- Я думаю,-- сказал Берёзов. - Лучше всего послушать третью главу.  Она… я не хочу сказать – удачнее остальных, повторяю, вся повесть написана хорошо… Третья глава может рассматриваться как нечто отдельное…
    -- Давайте  третью главу, -- кивнул Соненфилд.
    -- Я попрошу прощения у тех, кто испытывает затруднения в английском,-- Ковенти оглядел присутствующих.—Видимо, они смогут познакомиться с рукописью внимательнее.
    -- Конечно, конечно, -- поспешил согласиться пожилой прозаик Яков Маркович Шанхай, почему-то особенно не настроенный сегодня что-либо слушать.  Он был наверху счастья, ещё раз удостоверившись, что его труд, его жизнь, мысли хорошо известны большим литераторам, и сам Соненфилд уделил его скромной персоне несколько минут, сжато сформулировав главную, как показалось Якову Марковичу, идею всего его творчества.  Шанхай даже немного жалел, что не нашёлся ничего добавить к сказанному коллегой; ему было неловко, казалось,  что он немного спасовал перед нобелевским лауреатом, тогда как следовало бы… держаться с достоинством…  Впрочем, спохватился он, это уже пахнет мелочностью…  Нет, он был ещё счастлив и оттого, что, несмотря на более чем скромное знание языка, принимает активное участие в беседе, в общем всё понимает вплоть до нюансов, которые образуют вкус беседы, но не связаны прямо с её темами; для Якова Марковича сегодняшняя скромная частная вечеринка была намного торжественнее и значительнее прошедшего недавно шестидесятилетнего юбилея, церемонии в связи с правительственной наградой.  Что делать, иронизировал над собой Яков Маркович, мы – вечные дети, если нас так трогает эта мишура!  Что – сегодняшний вечер?  И – пожалуйста, -- я рад, как ребёнок…
     Он оставил все посторонние мысли и попытался добросовестно вслушаться в чтение американца.
    Ковенти был хорошим чтецом, какие очень редко встречаются среди литературоведов, а тем более – самих литераторов.
    Пропустив начало, Шанхай потерял нить, вернее, возможность включиться, и после ряда неудачных попыток по знакомым словам представить, о чём идёт речь, смирился и принялся наблюдать за слушающими.
    И сразу его удивило необыкновенное внимание всех, прежде всего скептика Оболенского, у которого погасла сигарета.  Поэт не старался даже сохранить бесстрастную маску хорошего московского тона и не раз поднимал выцветшие от табака брови по крутому высокому лбу и делал гримасы крайнего удивления.
    Шанхай взглянул на Соненфилда.  Американец достал ручку и делал какие-то заметки на бумажной салфетке.
   Ковенти читал увлечённо, и, несмотря на профессиональную невозмутимость, не мог скрыть удивления.
   Пожалуй, только Берёзов и Корнев слушали спокойно; первый высоко оценивал экспромт-перевод Ковенти, второй, внимательно слушая, думал о том, что чтение этой рукописи будет иметь слишком большие последствия.
      Корнев с самого начала не сомневался, что Берёзов предложит стоящую вещь, разумеется, ничуть не скандальную или хотя бы неприличную…  Но произведение было слишком зрелым.  Корнева, литератора опытного, удивляло возникновение мастера на пустом месте.  Качество текста – английский перевод не мог ни в малейшей степени ничего улучшить, вообще существенно переменить, здесь речь шла о качестве самого содержания, -- показывало, что автор – зрелый мастер, и вряд ли это произведение у него первое.  Но отчего же тогда он не появился ещё десять лет назад?  Как зрел в безвестности он эти годы, сохранив ту свежесть, которая характеризует настоящего писателя?  Корнев знал, что не ошибается: это был совершенно новый автор.
    Но – тем более – знакомство Соненфилда с новым безвестным талантом было чревато волной спекуляций на Западе.  Если бы… этот автор был чуть зауряднее!
    Корнев продолжал слушать, делая обратный перевод на русский, и напряжённо прикидывал, насколько всё это касается его лично.  Ведь любое событие можно повернуть в свою сторону.  Открытие Берёзова?  Этому парню можно в Москве сделать столько, что…  Корнев чувствовал, что этот вариант наилучший.  Но достаточно ли его собственных усилий?  С кем следует связаться?  Может быть, это прекрасный случай выйти на Министра?
    -- Вот и всё, -- отложил рукопись Ковентри.
    --Это поразительно, -- после некоторого молчания сказал Соненфилд.-- Наше время слишком богато талантами и оттого не ценит их…  Господин Берёзов, что там, в этой повести?
     Берёзов коротко пересказал содержание повести.
     -- Этого парня при случае я поздравлю лично, -- сказал Ковентри.
Корнев понял, что ему необходимо высказаться тоже.  Весомо.
     -- Побольше бы нам таких писателей,-- осторожно сказал он.
     -- Зачем? —ехидно спросил Оболенский.
     -- Я думаю, -- как можно добродушнее сказал Корнев,-- это не первое его произведение?  Вы давно знакомы с ним?
     -- Я знаю несколько его текстов, -- ответил Дмитрий Дмитриевич, пряча рукопись.
     -- Он производит впечатление природной силы, -- Оболенский взглянул на Берёзова.-- Хотелось бы взглянуть на это чудо…
     -- Я как-то был с ним у тебя на даче.
Оболенский кивнул, хотя, конечно, этого случая не вспомнил.
     -- Вы мне дадите почитать? — спросил Шанхай, уязвлённый больше всего тем, что заметил в себе уязвлённость.  Старею, подумал он, сжимая под столом кулаки, зачем же ревновать?  Неужели надо быть Соненфилдом, чтобы не бояться славного дележа?  Отчего тогда Берёзов так естественен?  Шанхай читал лекции в Горьковском институте, знал много молодёжи, но так не ощущал прикосновения к чему-то значительному.  А Корнев?  Если его никто не читает…
     -- Я дал один экземпляр Ивану Никитичу, -- сказал ему Берёзов.-- Он обещал вернуть во вторник, вы позвоните мне, Яков Маркович, я подвезу вам…
     Елизавета, едва разобравшая, о чём шла речь в рукописи какого-то неизвестного мальчика, была поражена его высокой оценкой гигантами мировой литературы, среди которых вдруг оказалась.  Она ощущала себя среди них маленьким, но человеком, примерно, ребёнком, пытающимся дотянуться до подоконника, чтобы взглянуть в окно и увидеть настоящий мир.  Она уже полюбила незнакомого автора, которого вообразила почти что принцем.  Елизавета знала многих оригинальных московских молодых литераторов, знала их изблизи, в той мелкой жизни, которая лишает всего ореола привлекательности.  Неизвестный принц, которого она мгновенно придумала, поразил её воображение.

                2
     Среди встречающих Инга заметила парня в тёмно- синей велюровой куртке и почему-то подумала, что он встречает её.  Ветер упругими жаркими волнами толкал её в сторону этого парня, и она видела, как распахивается его куртка, ослепительно вспыхивая голубым подкладом.  Инга видела уже его лицо; он был в тёмных очках, но Инга чувствовала, что он заметил её.
     -- Эгей, наши! - закричала Софья и потащила Ингу прямо к этому парню, но бросилась к стоящему рядом с ним сутулому бородачу; Инга старалась смотреть на бородача, ясно, это и был знаменитый Долинский, о котором Форлендер прожужжала все уши.  Но зато парень в куртке явно был из встречающих, и сознание этого доставило ей удовольствие.
     -- Привет, привет! - наконец, освободился от Софьи Долинский. - Поздравляю вас с прибытием на Кавказ и благодарю за визит…  Я вижу среди вас ещё одну прелестную фею и прошу разрешить мне…
    Он взял её руку и поцеловал, слегка коснувшись сухими губами и пощекотав рыжей бородищей; она думала, что Долинский сразу же отойдёт и её руку возьмёт этот парень.  Но Долинский ещё что-то говорил ей; она не слушала.  Ещё другой попытался неуклюже поцеловать ей руку, но сделал это поспешно, торопливо, словно стыдился самого себя, и сразу же отскочил.  Следующий вяло пожал ей руку, глядя куда-то в сторону, и пробормотал что-то, видно, своё имя.
    Пожала ей руку и девушка, которую она только заметила; они посмотрели друг на друга с тем кратким интересом, с которым смотрят друг на друга только женщины, знающие силу своей красоты.  Зульфия обладала особенной непривычной красотой горянки, но и сама оценила бледную красоту ленинградки.
    Инга была ещё под впечатлением от Зульфии, когда к ней шагнул тот; он снял очки, и бархатные глаза его словно заворожили.  Взял её руку и почувствовал дрожь; в Минводах было градусов тридцать пять жары, не меньше.  Дан вдруг испытал сильное волнение.  Он осторожно держал её руку, слегка касаясь её ладони другой рукой; Инге страшно хотелось выдернуть руку; она была поражена холодностью его рук и странным магнетическим излучением, исходящим от него; и погрузилась в оцепенение, напоминающее сон наяву…
   -- Дан, -- произнёс он, и она даже не поняла, что это его имя.
   -- Дан Счастливцев!-- представил его персонально Долинский. -- Наш многостаночник, человек ужасающей работоспособности, пишет всё, всегда и везде…  Он может за ночь написать «Войну и мир», но… к сожалению, она уже написана…
    -- Вы… пишите прозу?—спросила Инга, стараясь освободиться от его чар, и почувствовала, что от невыносимой жары становится дурно.  Она понимала, что устала и замёрзла в самолёте, переволновалась, но точно так же ещё понимала, что больше всех виноват в её странном состоянии этот человек.
     -- И прозу,-- кивнул Дан и отвёл глаза. - Стас давал мне вашу подборку…  Я ещё раньше встречал ваши стихи в «Авроре»…
     -- О, я тогда была совсем девочкой! - засмеялась Инга и почувствовала облегчение.
     Дан отошёл знакомиться с остальными ленинградцами и больше не подошёл к ней.  Возле неё оказался Долинский, но Инга прислушивалась к разговору шедших за ними Софьи, Зульфии, Александрова и Дана.
     Говорила преимущественно одна Софья; Александров, как всегда перебивал её и, захлёбываясь, говорил что-то совершенно непонятное, Зульфия молчала.  Молчал и Счастливцев.
    -- Все люди – братья! -- победоносно завершил свою шифровку Александров. 
    -- Особенно сёстры,-- угрюмо вставил Дан.
    После некоторой паузы все расхохотались.
    Александров, кажется, сначала немного обиделся, но потом засмеялся со всеми. Инга подумала, что он, в сущности, хороший мальчик, только… слишком умненький, и этот кисловодчанин вовремя проветрил ему мозги…
   Счастливцев – Инга специально оглянулась – улыбался в усы, но его улыбку, пожалуй, заметила  только она.
    Инга достала из сумки новые итальянские очки, специально приобретённые для этой южной экспедиции, чтобы не уставали  глаза от яркого солнца.
    Форлендер помолчала, видимо, предоставляя слово Счастливцеву.  Но Дан молчал.
    Александров стал далее запутывать свою мысль.
    В автобусе было душно и тесно, Долинский пошутил, что в Ленинграде такого не бывает.
   -- Бывает, -- вздохнул толстяк Игрек.  Он жил на самой окраине города и хорошо знал, что такое штурм зимнего автобуса на метро «Ударная».
Пока ехали, Счастливцев изрёк несколько афоризмов; хохотали все пассажиры; Инга смеялась и злилась, что не может сдержатся.  Злилась не на себя, а на Счастливцева, потому что говорил чепуху, и все это понимали.  Абсурд!  Чего смешного?
      На вокзале Счастливцева отправили за билетами и стало скучно.
   Инга думала, что в электричке будет полно народу, но вагон оказался почти пустым; она отметила, что Счастливцев не постеснялся сесть с ней рядом.
      «Хват!»-- подумала она.-- «С тобой всё ясно, мальчик, я тебя щёлкну по носу!»
      И сразу повеселела.
      Счастливцев не торопился заводить с ней разговор; и они с Сан Санычем стали говорить о «Науке логики»; Инга уже слышала от Александрова всё это; но теперь что-то заумное плёл заносчивый кисловодчанин, а Сан Саныч, удивлённо отстранившись (почти облокотившись на бедную Софью) с открытым ртом его слушал, и только махал руками, смешно, будто крыльями.
     Счастливцев очень не понравился Инге; она его поняла сразу; так, местная звезда, упивающая успехами у некрасивых девочек и стареющих женщин.  До чего же значительно он произносит слова!  Изрекает истины, прямо пророк новый.  Ну, ничего.  Он ещё заговорит с ней и прикусит свой язык на всю оставшуюся жизнь…
     Инга улыбалась этой своей мысли и почти ничего не слышала и не видела.
     -- Ой, Дюмка!-- воскликнула Софья.-- Смотри, горы!
     -- Да это разве горы?—пробурчал вечный скептик Макс.
     -- А почему – Дюмка?-- заинтересовался Дан.  Инга почувствовала, что сердце её забилось сильнее, и за это возненавидела Дана окончательно. – Дюма?
     -- Дюймовочка,-- пояснила Софья, пожирая глазами Бештау.-- Вот это гора!  Дюм, залезем, а?  туда можно залезть?
     -- Запросто, -- сказал Долинский.-- Хоть сейчас.
     -- Сейчас… нет, надо успокоиться…  Вы не забыли гостиницу заказать?
     -- Всё в порядке, -- успокоил её Долинский.-- Сейчас вы очутитесь в раю.
     -- О, в раю! -- засмеялась Форлендер.-- А потом залезем на эту гору, ладно?
     -- Конечно…  Можно даже там встретить восход солнца,-- предложил Долинский.
     -- Восход!  Чудо! -- Софья оглянулась на Ингу.  Инга всё ещё не могла подавить нелепое волнение; она готова была разорвать Счастливцева, только и думала, как он противен, и фамилия у него идиотская, Инга – Счастливцева, это же весь Ленинград обхохочется!  Фу!
     -- Дю-ма!  Ты что, размечталась?
     -- На вершину?-- переспросила Инга.-- А сколько дней туда лезть?
     -- Дней!—рассмеялся Долинский.—Да за два часа поднимемся!
     -- Э, нет, -- погрозила ему пальчиком Софья.-- Не надо торопиться!  Два часа!  Я, что, не вижу этой горы?
     -- Утром поднимемся…  Можно на вершине палатки поставить, переночевать и там восход встретить…
     Инга уже придумала, что сказать Дану очень язвительно и тонко, но Счастливцев завёлся с Максом.
    -- Пятигорск, -- прочёл Сан Саныч.-- Эй, гляньте, это Пятигорск!..  Стас, Стас, это тот самый Пятигорск?
    -- Тот самый, -- ответил Долинский.-- Как рассказывает Счастливцев, тут повздорили поэты Мушкин и Вермутов и совершили между собой Дуэль.  В честь первого была названа гора Мушка…  Посмотрите, вот она…  Потом её ошибочно назвали Машук вследствие типографской опечатки…  Правильно, Дан?
    Дан улыбнулся.
    -- А в честь Вермутова… назвали самый крупный источник…
    -- А!  Вот почему аэропорт называется «Минеральные Воды»! – сообразил Игрек.
    -- Он находится в городе Минеральные Воды, -- пояснил Счастливцев.
    «Какой умный»! – с иронией подумала Инга.
    -- Ессентуки! -- изумился Сан Саныч.-- Это же вода такая есть!
    -- А я в Ессентуках отдыхала!-- похвасталась Софья.-- Помнишь, Стас?
    -- Конечно, помню…
    -- А на Бештау мы пойдём из Железноводска, -- встрял Счастливцев.
    -- Из Железноводска?-- удивился Сан Саныч.-- Это… где мы Бештау увидели?  А я и не заметил!
    -- Он в стороне от ветки.
    -- От какой ветки? -- насмешливо спросила Инга.
    -- Железнодорожной,-- ответил Дан и отвернулся.
    «Он, что, злится на меня?» -- удивилась Инга.-- Вот это да!  Круглый болван!»
    Незачем себя взвинчивать, решила она, из-за этого идиота.  Я собралась с ним лаяться?  Зачем?  Слишком много ему чести.  Чао.  Я сама дура.
    Инга была здесь впервые.  Но все курортные местечки чем-то схожи между собой, в них есть что-то вызывающе провинциальное.
    Кисловодчане стали откланиваться, Инга подумала, что уйдёт и Счастливцев; но они с Долинским повезли ленинградцев в какой-то пансионат на такси.
    Устроились отлично, четвёртый этаж, окна на юг, великолепная панорама, какое-то большое озеро; номер на двоих со всем, как говорится удобствами.  Долинский зашёл к ним, а Счастливцев даже не сказал «до свидания».
    Ладно, подумала Инга и вышла на балкон, сейчас я…
    -- Помаши им, -- крикнула из ванной Софья.
    -- Обойдутся.
    -- Что ты сегодня бесишься?  Здесь очаровательно…
    -- Нормально, ты что?
    -- Не слышу!
    -- Ну и сиди там,-- проворчала Инга, но с лоджии ушла, не посмотрев на Долинского и Счастливцева.
     Небо было голубым, как подкладка его куртки.  Белые облака собирались над горизонтом, должно быть, в той стороне были горы.
     -- Стас сказал, что здесь есть столовая, -- вышла из ванной Софья.
     -- Зачем столовая? - ворвался Сан Саныч.
     Софья завизжала, прикрываясь крошечным полотенцем.
     Саныч остолбенело смотрел на неё, потом, когда она перестала визжать, попятился, бормоча извинения и исчез за дверью.
     -- Вот дурак!-- закричала Софья. -- Стучать надо, понял?
     -- Понял, понял, -- донёсся из-за двери его виноватый голос.
     -- И не подслушивай!  Ну и нахал, ты видела, Дюм!?
     В коридоре послышались удаляющиеся шаги.
     Софья прыснула.
     -- Чего ты переживаешь?
     -- О, ты бы здесь его сейчас придушила, -- засмеялась Софья.  Инга улыбнулась. - Пустяки, Саныч милый мальчик, да?
     Инга кивнула.
    -- Ну и жарища!
    Инга подошла к двери и запёрлась.
    -- Кошмадром,-- сказала она, входя в ванную.-- Не уходи пока никуда…
               
      
Ребята уговорили в столовую не идти, нужно было побыстрее уничтожить НЗ, в такой жарище всё равно пропадёт.  Максим украсил стол бутылкой водки, но Софья и Инга пить не стали; глупо пить водку в такую жарищу.
      В четыре часа за ними заехал Долинский, уже без Счастливцева.
     -- А где Дан?-- спросил Макс.
     « Очень без него прекрасно,-- подумала Инга.-- И кто тебя за язык тянет?»
     -- Он уже на месте, ждёт нас.
     «Ждёт! -- подумала Инга. -- Пускай ждёт!»
      Дан Счастливцев боялся, что вечером будет прохладно и таскался со своей злополучной курткой в руке; дома он решился только снять сорочку и надел вязаную розовую хипповочку, которую любил носить летом: в ней было не жарко днём и не холодно вечером.
      К сегодняшней встрече Дан готовился два дня, всё перебирал свои стихи, никак не мог выбрать три лучших; когда он перечитывал свои старые стихи, находил их интересными (а если не видел долго, начинал в них сомневаться).  Он выбирал три стихотворения,  откладывал листки и перебирал остальные, и снова находил какое-нибудь важное.  Смотрел снова три избранных и не решался отложить ни одного из них.  Но, в конце концов, он перестал тасовать бумажки и отложил три листка почти наугад.
      Счастливцев некогда принял решение бросить поэзию после тридцати пяти лет, то есть, не вовсе бросить, а оставить её для себя, писать для других только прозу.  Но прошёл и этот рубеж официальной молодости, а Дан продолжал приносить на студию стихи; ему слишком хотелось их прочитать.  Ладно, думал он, чего  притворяться перед самим собой?  Пусть они плохие, раз уж столько лет пылятся в моих серых папках, но я-то сам без них не хочу, не могу, не буду.  И пока я хожу к Долинскому, буду читать, а там будет видно, может быть, через пару лет всё изменится и вообще пойти будет некуда…
     Счастливцев поджидал Долинского и ленинградцев на автобусной остановке, сидя на солнцепёке; но жара мало беспокоила его, он был из тех редких белых южан, которые не клянут любую погоду, зимой – холод, весной – слякоть и ветер, летом – жару, а осенью – грязь и дождь.  Холод, конечно, он не любит, но относится к зиме терпеливо.
     «С ума сошёл! -- подумала Инга, увидев его сидящим на солнце.-- Вот же в тени лавка пустая!  Бегемот.  Тощий, облезлый старый бегемот.  Ему всё равно, есть солнце, нет солнца, жара, холод…»
      Студийцы Долинского собрались к пяти.  Это было исключительное занятие, обычно на лето студия прерывалась.  Но сегодня собралось так много людей, как не собирается и в  лучшие осенние деньки.
      Ребята составили столы вместе, и, хотя уместились все с трудом, Инге была приятна эта гудящая атмосфера, прохлада, смуглые загорелые лица девушек.  Одна из которых, не стесняясь, обнималась со Счастливцевым.  Инга сразу увидела, что она не из красавиц, в фигуре есть изъяны, но, видимо, девочка хваткая и эффектная, чего стоила, например, её салатная миниюбка, перехлестнувшая норму сегодняшней моды.
      Одевались здесь, заметила Инга, очень даже неплохо.  И по разному.  Высокая блондинка – молодая – была в изящном вечернем платье из мокрого трикотина со смелыми вырезами, две девочки были в хорошеньких фирменных «бананачиках» из тёмно-синего вельветона; даже ребята здесь одевались броско, а ведь наверняка в большинстве они были далеко не миллионерами, как это часто случается с молодыми поэтами.
     К Счастливцему подходили все, Инга иронически усмехалась, глядя, как чересчур фамильярно Счастливцев берёт под локоток барышень и без нужды говорит им что-то на ушко.  У неё всё кипело, она поражалась, что никто не поставит его на место.  Тоже мне, Донжуан Донжуанович!
    -- Товарищи!-- постучал Долинский ладонью по столу.-- Я думаю, сегодня собрались все, кто хотел встретится… и ждать мы никого не будем…  У нас в гостях молодые поэты из Ленинграда…  Соня,-- обратился он к  Форлендер.-- У нас такая традиция: каждую встречу мы начинаем с Чаши Поэзии, каждому даётся возможность прозвучать, прочесть новое стихотворение…  Правда, -- Долинский посмотрел лукаво на кого-то из своих, -- есть у нас старые кокетки, но мы их просим прочесть что-нибудь из старого, а если уж скромность заест совсем, просим прочитать хоть что-нибудь из букваря…  Сегодня, -- я думаю, возражений не будет, -- мы несколько расширим наш круг…  Обычно мы читаем по одному стихотворению, когда кого-то не слышим давно, он читает нам два-три…  Ну, а потом переходим к главному предмету встречи…  Сегодня наша встреча посвящена знакомству друг с другом, и мы сделаем Большой Круг Поэзии, каждый прочтёт по три-четыре стихотворения, гостям предоставим возможность почитать побольше, они летели сюда вон откуда!..  Соня!  Что если мы начнём с гостей?  Или как?
    -- Или как, -- Форлендер вопросительно посмотрела на Макса.
    -- Мы можем вперебивку читать,-- подсказал Долинский, глядя на Ингу.
    -- Так будет удобнее, -- согласилась Софья.
    -- Решено! -- хлопнул книжкой по столу Долинский.-- Чаша Поэзии!  Эй, болтушки!  Начнём с вас?  Не хотите?..  У нас самая смелая, конечно, Женя Ерманенко… Женя, прошу…
   Инга слушала невнимательно, просто не могла сосредоточиться.  Невнимательно прослушала тяжёлые мраморные стихи Игоря Яблонского, нравящиеся ей из-за какого-то благородного густо-перламутрового блеска; забавными показались ей неровные стихи Маневича, того паренька, который целовал ей руку в аэропорту.  Интересные стихи были у другого встречавшего её парня.
    Она совершенно не готова была читать, когда попросили её, но, помня слова Долинского о старых кокетках, собралась и довольно неплохо прочла три стихотворения.
    Счастливцев читал сразу после неё, она боялась, что не услышит его, потому что всегда после чтения становилась особенно рассеянной.  Но он прочитал короткое четверостишие, прочно запечатлевшееся в её сознании и потому поразившее её.

     Смотреть
     с отсутствующим видом
     в окно;
     по улице твоя обида
     с моей пошла в кино.

   Признаться, остальных стихотворений она не слышала.
   Долго читал Сан Саныч, шуршащий своей внушительной рукописью.
   Когда Чаша Поэзии была испита, Долинский предоставил первое слово ленинградцам; Соня посмотрела на Ингу, но Инга покачала головой.
   Софья с её феноменальной памятью легко порхала во впервые услышанном цветнике, но ничего не говорила о стихах Счастливцева.
   «Что это она, не слышала?»-- недовольно подумала Инга и твёрдо решила, отставив свою неприязнь, сказать, что эти четыре строчки ей понравились.
   -- Стихи Стаса Долинского я немного уже знаю,-- продолжала, улыбаясь, Форлендер.-- Мне иногда кажется, что я – его маленькая сестрёнка…  Хотя – видит бог – мы пишим так, будто ходим головами в разные стороны… это ничего, земля круглая…  А вот стихи Дана я слышу впервые… -- Соня любезно улыбнулась Дану, слишком любезно, решила Инга.-- Дан… я же тебя немножко знаю…
   «На«ты», Соня, кисанька…»
   -- Стас присылал мне… ваши рецензии моих стихов…  Было приятно, лестно…  Но я хочу хвалить твои стихи не в счёт долга вежливости.
   «Понесло,-- помрачнела Инга. -- Я вообще не упомяну Счастливцева…  А кто ещё читал?» Она беспомощно огляделась.
   «Сказать так, в общем?  Подумают, эта фифочка только мурлыкать и может…»
   Затем сказали немного ребята, Максу – надо же! – понравилось другое стихотворение Дана…
    Инга сказала несколько слов, сосредоточилась и образно охарактеризовала четверых кисловодчан, и коротко сказала, что четыре строчки Счастливцева находит великолепными.  И всё.
   Потом говорили кисловодчане, Маневич что-то читал по бумажке, что-то, кажется, дельное, Инга просто не имела уже сил слушать, она чувствовала себя смертельно уставшей.
    Счастливцев говорил как-то бесцветно, сложно и непонятно, примерно, как Саныч, но когда он коснулся стихов Сафоновой, каждая его фраза показалась Инге откровением.  Может быть, было в его характеристике что-то от цыганского гадания, когда Счастливцев говорил об одиночестве человека в шумных улицах большого города («Средь шумного бала»-- попыталась про себя иронизировать Инга), одиночестве среди миллионов людей, ежедневно соприкасающихсяями в трамваях, метро и троллейбусах, о редких часах ночного города, когда смотришь на луну и чувствуешь вдруг, что ты не одинок…  «Счастливцев обольщает меня,-- поняла Инга, и чуть было не прикрыла ладошкой глаза. -- Если я возьму себя в руки, у него ничего не выйдет.  Я только и думаю о нём с той минуты, как сама (!) увидела его в аэропорту, уверена, он тоже узнал… понял… смотрел только на меня.»
    И я как прилежный ученик откровенной лести Долинского,-- тем же глуховатым и тёплым голосом, от которого клонило в сон, продолжал Дан Счастливцев,-- хочу обратить ваше внимание… на имя, на ваше имя – Сафо – нова…  Думаю, любовные мотивы Сафоновой дают основание видеть в этом каламбуре её подлинный титул…
   Инга не вполне осознавала смысл его комплиментов. Она впала в оцепенение и решила, что его голос щекотавший уши, и какими-то шершавыми волнами, словно прибой, усыпляющий её мозг, гипнотизировал её.  Она перестала сопротивляться, и если бы сейчас они остались наедине…
   Она пришла в себя под конец, из всего сказанного обратила внимание на дружное восхваление Счастливцева.  Вовсе не из зависти она почувствовала к нему неприязнь: из-за того, что он её обольщал.
    Она уже была холодна как лёд, когда встреча закончилась; ребята расставляли столы и стулья; Счастливцев слушал Сан Саныча, но заметив, что Инга вышла, он поспешно оставил Александрова и пошёл к  выходу.
   -- Разрешите проводить вас?-- спросил он, подойдя к Инге.
   «Попался!» -- подумала она зловеще.  И почувствовала противную слабость в коленях.
    -- Сделайте милость, -- холодно ответила она и поняла, что отказать ему не могла.  Пожалуй, она была в этот миг разъярена.
    Счастливцев то ли кивнул, то ли поклонился.
    Она не заметила, куда делись все остальные.  Они долго шли молча, пока она ни спросила:
    -- Отчего же вы не развлекаете даму?  Вы же сегодня столько говорили о рыцарстве, что…
    -- Мне показалось, что вам неприятно будет теперь меня слушать, я слишком много говорил…
    «Он знает! -- вспыхнуло у неё.-- Он… нарочно!  Э, нет!  Он ничего не мог заметить!  Нет!  Нет!  Я ему не признаюсь никогда.  Даже если… что-нибудь… между нами всё-таки… будет.»
     -- О, нет, мне в самом деле понравились ваши стихи, -- она сделала свою любезность максимально отчуждённой.
      -- Мне кажется, в такие минуты не читаются уже написанные стихи.
      Она вздрогнула, потому что только что у неё мелькнула мысль, что эта южная ночь сама – восхитительная поэзия.
     -- Вы правы, -- справившись с волнением, выговорила Инга. -- Ночь здесь великолепна.
     -- Я чувствую в вашем голосе северную холодность любования нашей ночью.
     -- В вашем голосе, боюсь, ещё хранится полуденный жар…
     Она спохватилась, заметив, что сказала лишнее.
     -- Здесь есть очень милый уголок, кафе-шантан…
     0н будто нарочно выручал её.
     Инга взглянула на часы.
     -- А мы… доберёмся до пансионата?
     -- Не думайте об этом…  Если с вами рядом рыцарь – доверьтесь ему…
     «Как же!» -- хотела воскликнуть Инга, но смолчала.
     В самом деле, кафе «Фонтан» было симпатичным местечком.  Счастливцев отыскал свободный столик в тени пышного тополя.
     Официантка подошла скоро, Дан, ничего не спросив у Инги, заказал шампанского, два мороженого и шоколадку.
     - Извините, здесь нет меню, и я взял на себя смелость сделать заказ…
     - После такого объяснения, -- как можно слаже улыбнулась Инга.
     Дан понял, что её отношение не улучшится, но рассудил правильно, что тем более не стоит заниматься выяснением отношений.
     -- Но вы напомните мне, что вы говорили о рыцарстве, -- попросила Инга.
     -- А что говорить? -- пожал плечами Дан.-- Художник может быть только рыцарем.
     -- Все люди – братья?-- улыбнулась Инга.
     -- Особенно сёстры, -- с самым счастливым видом подтвердил Счастливцев.-- Простите…  Я на минуту покину вас… если вы позволите.
      -- Я вам доверилась, не забывайте…
      Инга видела, как Счастливцев подошёл к самому шумному столику; его появление вызвало взрыв шума, сразу две барышни обняли его, и какой-то лысоватый голубоглазый бородач, похожий на Николая Второго, облобызался с Даном троекратно, по-русски.
     Потом Дана отвела какая-то девица в довольно потёртых «суперрайфлах» и что-то ему внушала, держа его за руку и заглядывая в глаза.
    «Именно успех у этих… -- презрительно подумала Инга.-- Вот предел его мечтаний…  Рыцарь!»
     Счастливцев произнёс какой-то тост и вернулся к своему столику.
     -- Ещё раз простите меня,-- с самым скромным видом произнёс Дан, усаживаясь за столик.-- Гуляет Богдан, мой большой приятель..
      -- С вашего позволения я вернусь к сёстрам, -- Инга совсем овладела собой и отыскала наивернейший тон.
      - Я слушаю вас, -- улыбаясь посмотрел на неё Дан.  Ей стало неприятно, показалось, он понимает, что творится у неё на душе.
     -- Сёстры… А вот художники-женщины, поэтессы, например, они, как, тоже рыцари?
     -- Дамы, моя прекрасная Инга,-- любезно ответил Дан, и ей расхотелось ехидничать.  Она освободилась от его чар, но устала на него злиться.  Она очень устала.

                3

      Все были утомлены; Шанхай, Елизавета и ещё двое москвичей около полуночи откланялись, но гостей прибавилось: режиссёр Сахаров, обиженный отсутствием Берёзова на премьере Корина, захватив автора и трёх ведущих актрис без предупреждения нагрянул к нему.  Первый час ночи, впрочем, в Москве не считается поздним для визитов в богемных кругах.  Соненфилд, зная, что в Нью-Йорке ещё день, чувствовал себя бодро; Берёзов вполне серьёзно объявил гулянье до утра.
      С появлением театралов у Соненфилда появилось желание послушать русскую балалайку: инструмент у Берёзова оказался, но ни сам хозяин, ни кто-либо из присутствующих играть не умели.  В том числе и артисты.
    -- Дайте-ка мне, -- Ковенти умело взял балалайку, зажал меж колен её уголок, достал медиатор, спрятанный между грифом и струнами, и извлёк несколько звуков, начал настраивать инструмент.
    -- Всё в порядке, -- сказал Ковенти и широко улыбнулся.  Короткая английская фраза в устах балалайщика прозвучала странно.  Не верилось, что сейчас прозвучит что-то русское.
    Но Ковенти начал чистую «Светит месяц»; гости переглянулись.
    -- Вы знаете,-- сказал, прощаясь, Берёзову Сененфилд, -- Как вы посмотрите, если вещью заинтересуется фирма «Свифт энд Коэн»?
    -- Автор находится далеко от столицы, -- ответил Дмитрий Дмитриевич.--  Но его повесть заслуживает такого внимания… Я могу поручиться, что он будет рад серьёзному предложению…
    -- Господин Корнев поможет с формальностями? -- невозмутимо спросил Соненфилд у стоящего рядом писателя.
    -- Разумеется, -- слегка поклонился Корнев.
    -- Насколько можно ускорить обычный порядок? -- спросил у него Соненфилд.-- Господин Коэн улетает на будущей неделе…
    -- В принципе вопрос можно решить в ближайшие дни…
    -- Если господин Берёзов зарегистрирует у вас рукопись завтра, могу ли я пригласить господина Коэна к вам на послезавтра?
    -- Конечно, мы сделаем всё возможное, чтобы решить этот вопрос до отъезда господина Коэна.
    -- Мне очень приятно, что вы относитесь с пониманием, мистер Корнев…
    -- Я не думаю, что возникнут какие-либо препятствия…  Разве что, какое-нибудь наше издательство…
    -- А разве эта рукопись не предлагалась никакому издательству, господин Берёзов?
    -- Ни одно издательство не предполагает заняться публикацией повести в ближайшее время…
    -- Ну, это не проблема, -- усмехнулся Корнев.
    -- Я думаю, можно заинтересовать мистера Коэна, не ущемляя прав здешних издательств?
    -- Конечно, конечно, одно не исключает другое…  Напротив, нам следует всеми силами поддерживать сотрудничество, не правда ли, мистер Ковенти?
    -- Я не сомневаюсь, что вопрос будет решён вами безотлагательно, -- улыбнулся дипломат.
    -- Это звучит обнадёживающе, -- кивнул Берёзов. -- Андрей Максимович, я завтра привезу рукопись к одиннадцати, это удобное время?
    -- Я жду вас…
    -- Прекрасно, я вижу -- препятствий нет, -- констатировал Соненфилд.
    -- Рукопись пройдёт обычную процедуру,-- добавил Корнев.
    -- Предварительный английский перевод будет подготовлен быстро, -- заявил Берёзов.-- Я зарегистрирую его через несколько дней.  В целях скорейшего решения вопроса мы чуть изменим обычный порядок, если вы не возражаете…
    -- Пожалуйста, вы только поможете нам, -- согласился Корнев, понимая, что в данном случае это неизбежно.
    Гости спустились к своим автомобилям и разъехались.
    На следующее утро без проволочек Корневым был решён вопрос с рукописью; один экземпляр он захватил с собой, предварительно созвонился с заместителем Министра; Корнев был уверен, что таким образом информация будет у  Министра не позднее завтрашнего дня, и, оценив её важность, Министр окажет влияние на переговоры с Коэном.
    Ковенти изъявил желание присутствовать на беседе Соненфилда и Коэна; его присутствие для Коэна было указанием на официальное отношение к вопросу. Коэн П. Коэн не особенно заботился в данном случае о финансовой стороне дела; единственное, что его беспокоило – вмешательство Министерства; но именно это заигрывание с Министерством, как он понял, занимает атташе.  Ковенти несколько раз подчеркивал, что произведение безобидное и в политическом отношении акция совершенно нейтральная.  Коэн понял, что нейтральность рукописи существенна для атташе.  Он размышлял, оставляет ли дипломат наблюдение за акцией только за собою, или же придаёт ей большое значение.  Для Коэна не была секретом общая позиция Ковенти и связь её с последним высоким его назначением.
     Предварительный вывод бизнесмена состоял в том, что в данном случае проверяются возможности некоторого расширения сотрудничества в этой области и тем самым оказания скрытого влияния на расстановку сил в сфере творчества.  Такая акция в любом случае была необходима в настоящий момент и самой фирме, зависящей от состояния связей в сфере культуры.  Подкреплённая инициативой атташе, она исключала неблагоприятный исход, потому что даже в случае ограничения культурных контактов небольшая фирма «Свифт энд Коэн» могла рассчитывать на моральную компенсацию со стороны отдельных чиновников госдепартамента.
    И Коэн охотно принял предложение Соненфилда и Ковенти.  Ковенти не  возражал против того, что его причисляли к соавторам предложения.
    Встреча дипломата и нобелевского лауреата состоялась на глазах целого ряда опытных журналистов, двое из которых – Спайк из ЮПИ и Жюльетт Боро из «Монд» сумели, не задав ни единого вопроса беседующим, получить обрывки информации, дающие достаточно ниточек для зацепки.  Они поняли, что являются теперь совладельцами информации, и, не обменявшись ни единым словом, ни единым жестом, ни едином взглядом, заключили  соглашение.  На пресс-конференции они не задали Соненфилду ни одного вопроса, имеющего отношение к делу, но в ответах писателя нашли дополнительную информацию, которая остальными журналистами была оставлена без внимания.
     Присутствие Коэна и Ковенти для остальных тоже не послужило сигналом сенсации; Спайку и Боро удалось встретится с Соненфилдом сразу после пресс-конференции и взять интервью.  Разумеется, писатель не стал скрывать ничего; таким образом, два журналиста получили небольшой выигрыш во времени.  Неизвестно, как бы прореагировал на любопытство журналистов атташе.  Возможно, такая утечка информации, происшедшая вне его контроля, была в его интересах.
    Боро и Спайк через полчаса отыскали Берёзова в библиотеке ЦДЛ.  Один экземпляр рукописи находился здесь; выжав из писателя всё возможное, журналисты поделили рукопись с переводчиками.
    Они прочли всю рукопись от первой до последней страницы и ещё больше утвердились во мнении, что дело стоит специального внимания.
    Примерно в этот час закончили чтение Корнев и заместитель Министра.
    -- Ты думаешь, здесь есть что-то для американцев?
    -- Уверен, ничего.
    -- Альтруизм?
    -- Первая проба Ковенти.
    -- Пока собственная?
    -- Видимо.
    -- Никакого двойного дна?
    -- Можно проверить в отделе.
    -- Это само собой…  Ты думаешь, Ковенти воспользуется любой нашей отсрочкой?
    -- А для чего бы он всё это затевал?
    -- Не знаю…  Эта рукопись всплыла у Берёзова случайно?
    -- Уверен.
    -- Так, -- задумался заместитель Министра. - В чём же наш интерес?
    -- В Солнцеве.
    -- В чём?
    -- Извините…  В Счастливцеве.  В авторе этой рукописи.
    -- Не понял.
    -- По-видимому, повесть явится событием в литературной жизни страны.
    -- Ну и?
    -- Я думаю, Счастливцев… не особенно разбирается в столичной ситуации.
    -- Я понял.  Но…
    -- Счастливцев должен найти контакт как со ставропольской организацией, так и с секретариатом в Москве.
    -- С этим можно не спешить?
    -- Я думаю, процесс будет быстр, но не слишком.  Повесть довольно скучна для широкого читателя.
    -- И это будет событие?..
    -- Не сомневайтесь.
    -- Во всяком случае, Министра необходимо известить об этом деле.
    -- Вероятно, ведь, скорее всего, понадобится взаимодействие с МИДом.
    -- Согласен с тобой.  Действуй…
    Корнев сложил рукопись в свою папку и поднялся.
    -- Позвони мне завтра в два.
    -- Да.
    -- Ну, всё…
                * *  *
      
       Яков Маркович получил рукопись после обеда и за три часа прочёл её.  Впечатление оставалось сложное.
      Что это, размышлял писатель, что здесь особенного?  Неужели именно так начинается двадцать первый век, в который мне не вписан пропуск?  Неужели здесь содержится что-то, мне недоступное?
     Как и обещал, он позвонил Оболенскому.  Виктор Викторович ждал этого звонка и немедленно заехал за рукописью.  Его уже ждали в театре, где собралось около ста человек, в большинстве актёры.
     Читал сам Оболенский; когда он закончил чтение, присутствующие начали аплодировать.  Пожалуй, сам поэт не мог с уверенностью сейчас сказать, чем вызван восторг этих людей, да и его собственный.  Но что-то было в этом тексте свежее, что вдохновляло, возбуждало, пробуждало слушателей.
     Назавтра слух о каком-то выступлении Оболенского распространился по Москве, дойдя до высоких инстанций.
     В этот же день состоялась встреча Корнева и Коэна, на которой были обговорены принципиальные вопросы оформления договора между автором повести «Может Быть» Даниилом Данииловичем Счастливцевым и американской фирмой «Свифт энд Коэн».

                4

       Сами ленинградки настояли на раннем подъёме, но в условленный час на вокзал явился только Макс Жуковский и передал нижайшую просьбу девочек перенести восхождение на более поздний час.
      Долинский процедил сквозь зубы что-то невнятное про дрянных девчонок, и было решено отправиться к нему домой, поскольку у него был телефон.  Для связи к ленинградкам отправили Счастливцева.
     Как и предполагал Долинский, изнеженные мечтательницы горных приключений баиньки.
     Громкий стук Дана разбудил их; ему открыла сонная Инга, с которой сон сошёл в мгновенье.  Она не ожидала увидеть именно Счастливцева и больше всего не желала, чтобы он увидел её непричёсанной и вообще…
     -- Извините! -- воскликнула она и захлопнула дверь перед его носом. -- Подождите секундочку!-- донеслось из-за двери.
     Дан молча стоял; для сегодняшнего восхождения он мог и не одеваться специально.  Кажется, некоторое желание порисоваться заставило его надеть штормовку и вообще экипироваться так почти, будто предстояла не лёгкая вылазка на Бештау, а зимнее ночное всепогодное восхождение на Эверест.
    Теперь ему было даже неудобно, в самом деле, если погода будет чудесной, его наряд окажется нелепым.  Однако, и на этой горе ночь следовало уважать, и Дан успокоил себя тем, что вечером ещё посмеётся над теми, кто оденется легкомысленно.
    --  Скажи ему, чтобы подождал там, -- шепнула Инга Софье и скрылась в ванной
    Форлендер пожала плечами, слегка поправила перед зеркалом причёску и выглянула:
    -- Э-эй!  Дан!  Вы ждёте нас?
    -- Конечно.
    -- Мы сейчас будем готовы.
    Долинскому пришлось готовить для ленинградок завтрак, в общем, никто ещё не ел, и за стол сели все.
    Потом оказалось, что не хватает двух спальников; в принципе, можно было бы обойтись, но Долинский послал Меневича за спальниками; конечно, ждать было не слишком утомительно, но Счастливцев немного нервничал. Поначалу Сафонова держалась по отношению к нему просто холодно, когда сели завтракать почувствовал такую враждебность, что даже смутился.  Инга ничего не говорила ему, но не смеялась его остротам и перебивала тех, кто обращался к нему.
    «Маленькая стерва! -- подумал с раздражением Дан. --  Оса!  Чего она взъелась?  Где я наступил ей на мозоль?  Вечером, конечно, она была не в восторге от моих проводов, но, кажется, ничего не сказал такого…  Зараза, -- мстительно думал он, -- она считает, что я заткнусь, увяну…  Э, нет!  Но чтобы я теперь с ней стал любезничать – нет…»
    Он стал незаметно нажимать в разговоре, не давая мешать маленькой фурии его разговорам.  Но, кажется, никто этого и не почувствовал кроме самой Сафоновой.
    Сафонова побелела.
    «Это твоё дело, -- спокойно подумал Дан. --  Остынь, детка…»
     Когда Маневич привёз спальники, Долинский осмотрел всё, наново распределил груз; приготовились трогаться.
     Но тут Счастливцев молча показал Долинскому на босоножки ленинградок.
     Долинский взялся за голову, куда-то вышел и через полчаса вернулся с двумя парами кед и шерстяных носков.
    -- Что же вы кроссовок не взяли? - упрекнул подруг Макс.
    -- Всё не потащишь с собой, -- оправдывалась Софья.  Сафонова отвернулась к стене, едва сдерживая непонятную себе ярость.
    В общем, выехали поздно; по пути решили подняться короткой тропой, по скалам.  Там, конечно, подъём потруднее, но Долинский рассчитывал поднять группу самое большое часа за три.
    Счастливцев с тревогой посматривал на небо.  С обеда над Бештау начали собираться облака.  Долинский не придавал им значения.
    Но когда поднялись на Козьи Скалы, стало ясно, что пойдёт сильный дождь.  Долинский поторапливал плетущихся позади девчонок.
    -- Дан, иди последним, толкай этих малокровок,-- велел Долинский и вышел вперёд.
    Группа состояла из семи человек.  Первым шёл Маневич, за ним – Зульфия, потом Макс Жуковский, четвёртым шёл Долинский, пятой шла Софья, шестой – Сафонова, и последним – Счастливцев.  Счастливцева подмывало подтолкнуть осторожно карабкающуюся по скалам Ингу, но зло глядя на её джинсы, маячившие перед самым его носом, он только торопил её:
    -- Давайте вперёд, девушки…  Потом отдыхать будем.
    Инга уже чувствовавла себя уставшей и даже не могла сердится на Дана.  Пожалуй, думала она, сейчас он ей совершенно безразличен.
    Видя её усталость, Дан, наконец, замолчал.  Но, слыша его дыханье, она перестала внимательно смотреть под ноги и оступилась.
    Дан успел схватить её за шиворот, они упали вместе, но уже в другую сторону; конечно, это было не спасение, но, упав с высоты даже тех же полутора метров, она сильно расшиблась бы, возможно, сломала бы ногу.  Счастливцев сильно ушиб бок об острый край скалы.  Сафонова сильно ударилась коленом о ровную плиту, но больше испугалась; она не видела того карниза, на который могла свалиться и решила, что падает в пропасть.  Она не успела даже крикнуть.
    Когда Счастливцев вылез из-под неё, он удивился: Сафонова лежала без чувств.  Они отстали от остальных значительно.
    -- Чёрт побери, -- пробормотал Счастливцев и развязал шнурок на её кофточке.  Неожиданно обнажилась грудь, Дан смутился и на какое-то время замер.
    Сафонова начала глубоко и часто дышать, веки её затрепетали, она открыла глаза и по лёгкой мутности её взгляда Счастливцев ещё раз удостоверился, что она не прикидывается.
    Она лежала в оцепенении минуту, Дан сидел возле неё на корточках, отвернувшись в сторону.
    Придя в себя, Сафонова завязала шнурок на кофточке, попыталась встать и, вскрикнув, села на камень.
    Дан, чертыхаясь про себя, попытался засучить джинсы, чтобы посмотреть её колено; она поняла, что это ему не удастся, расстегнула пуговицу и совсем спустила их.  Стараясь не обращать внимания на её хорошенькие ножки и белые плавочки,  Счастливцев осмотрел колено и облегчённо вздохнул.  В медицине он был дуб, но здесь был ясный случай: ушиб был пустяковый, синяк был даже не на чашечке, а выше.
    Пока он осматривал колено, Инга круглыми глазами смотрела в пропасть; губы её подрагивали, лицо ещё было бледно после обморока.
    -- Сп-п-пасиб-б-б-о… -- заикаясь, сказала она.
    -- Чего это?-- смущённо спросил Дан.
    -- Вы… сп-п-пасли…
    -- Да нет, глупости! -- разозлился Счастливцев, вскочил на ноги, взял её за плечи и поставил на ноги.
    -- О-о-о! -- застонала Сафонова.
    Вообще-то, её вид со спущенными джинсами был очень мил.
    -- Видите! -- запальчиво крикнул Дан.-- если бы я вас не схватил, вы упали бы только туда!  Метр всего, вы понимаете?  Метр, а?
    Инга села на камень и отвернулась.
    Дан взялся за её колено и стал ощупывать, выясняя, где же именно болит.
    -- Будете жить, больная, -- пробормотал он.
    Инга пыталась улыбнуться, но только скривилась; она и сама уже чувствовала, что боль проходит, мягко убрала его руку, слишком долго лежащую на её обнажённом колене, надела джинсы и встала. Конечно, было ещё больно, она охнула, но идти было можно.
    -- Далеко не уйдёте сами, -- сказал Дан, смотря, как она ковыляет.
    Инга не обернулась.
    -- Эй, стойте…  Давайте сюда вашу сумку…
    Она подождала его, Дан отобрал у неё сумку, бросил на одно плечо, взял Сафонову под локоть и повёл.
    Некоторое время они шли молча.
    Её сумка была лёгкой, но вместе с рюкзаком тащить её было неудобно.
    Метрах в трёхстах, там, где скалы уже заканчивались и начиналось седло, их поджидал авангард.
    -- Что вы там делали?-- спросила насмешливо Софья.
    -- Надо быстро подниматься, -- сказал Долинский Дану. --  Сейчас пойдёт дождь…
    -- Инга ушибла колено…
    -- А у тебя что? На лице… царапина.
    -- А, я тоже свалился… -- Дан ощупал своё лицо и посмотрел, на ладони была кровь.
    -- Инга, это не ты?... -- Софья осеклась под сверкнувшим взглядом Сафоновой.
    -- Не болит? -- заботливо спросил Долинский.-- Сможешь идти?
    -- Да смогу, смогу, -- ответила Инга и отвернулась.
    -- Дан… Инга, ты не против, я попрошу Дана помочь тебе…
    -- Да, спасибо ему, -- не поворачиваясь к группе, сказала Инга.
    Она чувствовала, что может и всплакнуть ни с того, ни с сего.
    -- Пошли, пошли, -- поспешила Софья.
    -- Идём…  Дан, возьми девушку на буксир…
    Инга взяла под руку Счастливцева, и они снова пошли последними в группе.  Она ещё сильно хромала, и идти пришлось медленно.
    Когда седло прошли, начался крутой подъём.
    -- Что это у вас в рюкзаке? -- спросила Инга, желая сгладить неловкость.
    -- Вино, -- кратко ответил Счастливцев.
    « Алкаш, -- решила Инга. --  Пьяница, думает, чтобы писать, нужно бухать обязательно…  Алканавт!  Всё ясно…»
    Дождь начинался с густого тумана, мелких капелек, почти висящих в воздухе, стало сразу холоднее, потом начали косо падать огромные капли дождя.
    -- Ого! -- сказала Инга.
    -- Сейчас поплывём, -- пробормотал Счастливцев.
    -- Куда? -- не поняла Инга.
    -- Ливень начинается.
    Ослепительная вспышка окрасила туман вокруг в ярко-синий цвет, и страшный грохот нарушил ватную тишину.
    От неожиданности Инга закричала и упала на колени, зажав уши руками и уткнувшись лбом в землю.
    Дан схватил её под руку, резко поднял на ноги и почти потащил зажимавшую уши руками, зажмурившую глаза и кричавшую.
    Хлынул ливень, но ещё прежде тропинка превратилась в  ручей, и Дану пришлось вытащить Сафонову на склон; он сначала тянул её за руку по скользкой траве, но, после того, как несколько раз они свалились, Счастливцев стал толкать девушку сзади.
    Новая молния привела Сафонову в чувство, но ещё не скоро она смогла двигаться сама.  Казалось, что крушатся камни этой огромной горы, такой невыносимый грохот раскатывался по ущельям и скалам.
     Когда Счастливцев понял, что Инга карабкается сама, он перестал её толкать и вышел вперёд; она схватила его за руку.  Дан тянул ленинградку энергично, она, оглушённая и ослеплённая грозой, почти не чувствовала боли, вцепилась в его руку изо всех сил, боясь остаться одной в этом аду.  Она даже не ощущала того, что одежда промокла насквозь, и холодные струйки бегут по всему телу.
     У серой скалы они нагнали группу, Счастливцев был доволен: в двух километрах отсюда были осыпи и скалы, там он знал большую сухую пещеру.
     Долинский к этому времени начал колебаться, не прекратить ли подъём; прежде он надеялся, что гроза прекратиться быстро, но похоже было, что непогода затянется на ночь.
     Ещё было время дня, но тучи так сгустились, что невольно казалось – вот-вот стемнеет.
     -- Стас! -- прокричал Дан, продолжая тащить Ингу. --  Я знаю здесь пещеру!
     -- Пещеру?-- крикнул Долинский. --  Большая?
     -- Огромная!
     -- Иди вперёд!  А что с Ингой?
     -- Напугалась!
     -- Ты её дотащишь?
     -- Да!  Идите за мной!
     По скользким камням приходилось идти осторожно, стоило поскользнуться и катиться по камням пришлось бы метров двести, по крайней мере, можно было бы изрядно побиться.  Счастливцев крепко держал Сафонову, буквально переставлял ей ноги, но шли они довольно быстро.
     До скал они добрались за полчаса, остальные не отставали ни на шаг.
     Даже в хороший день вход в пещеру увидеть было не просто; эта была вертикальная щель сантиметров сорока шириной.
     -- Осторожнее! -- крикнул Дан, взял рюкзак в руку, отдал сумку Инге и начал втискиваться в расщелину.
     Инга последовала за ним.
     -- Здесь спуск, держитесь за стенки!
     Они оказались в тёмной нише, Инга почувствовала, что Счастливцев положил ей руку на плечо.
     -- Пригнитесь и лезьте…
     -- Я боюсь…
     -- А, ясно…  Стойте…
     Счастливцев достал из кармана рюкзака пакет, в котором были спички, зажёг одну.  Инга впервые увидела, что на его лице, мокром от дождя, было две ссадины.
     В пещеру спустились Зульфия и Маневич.
     -- Я пойду вперёд, Женя, ты всех лови и запускай туда…
     Дан встал на четвереньки и полез в чёрное отверстие; вслед за ним влезла Зульфия, потом Инга и все остальные.
     Счастливцев зажёг ещё одну спичку, в углу пещеры нашёл кучу сушняка и стал разводить костёр.
     -- Дымка будет много…
     -- Э, ничего…  Это твой дворец? - осмотрелся Долинский.
     -- Видишь, не загажено…  Не все знают пещерку…
     -- Да здесь замечательно!
     -- Но ещё придётся по дождику погулять…  Надо собрать побольше дров.
     -- Вот дождь закончится…
     -- Не надо, Стас!  Дров надо побыстрее, их надо ведь сушить…
     -- Кто пойдёт?
     -- Все мужчины, -- предложил Счастливцев.
     Они выбрались из пещеры, спустились по склону; Дан показал рощицу, в которой каждый быстро собрал охапку сучьев.
      -- До рассвета хватит…
      Девушки жались к огню, они уже разделись, оставшись в одном белье.  Счастливцев разогнал их, хотя и видел, что они посинели от холода.
      -- Сейчас тепло будет!
      Он положил сушиться к огню дрова, запретил на дровах сушить одежду.
      В пещере становилось светло и дымно, но тепло от костра ещё не чувствовалось.  Счастливцев развязал рюкзак, постелил штурмовку на пол пещеры и жестом пригласил Ингу присесть.  Она села, похожая на замёрзшего ребёнка, сжав коленки, на одной из которых расплылся здоровенный синяк, и всем телом тряслась, стуча зубами…  Счастливцев хмыкнул, достал из  своего необъятного рюкзака совершенно сухое полотенце, за руку поднял девушку и быстро растёр полотенцем.  Она была без лифчика, как и остальные девушки, Счастливцев мгновение колебался, но, видя её покорность, не удержался и коснулся полотенцем её белой груди.
     Инга только посмотрела на него робко и, может быть, немножко жалобно.  Счастливцев бросил полотенце, заметив, что её кожа покраснела, достал из рюкзака коричневый толстый свитер и надел на неё.
     В пещере расхохотались.
     -- Первобытный пещерный медвежонок, -- добродушно пошутил Стас.
     Инга смущённо улыбалась, пытаясь высушить полотенцем волосы.  Хотя Счастливцев был не из крупных, Сафонова оказалась столь миниатюрной, что его свитер сидел на ней как полушубок.  Он прикрывал её ноги почти до колен.
     Инга отдала полотенце Счастливцеву, Дан передал его девушкам и шутя предложил:
     -- Растереть?
     -- Я бы с удовольствием, -- дерзко улыбнулась Софья. - Но считаю, что вы пересушите себе!
     -- Зуля?  А ты?
     -- А не слишком ли, в самом деле, будет тебе трудно?
     -- Нет, что ты!
     -- Иди, иди, Даня!  Прекрати!
     Счастливцев, наконец, разделся, обнажив своё далеко не атлетическое тело.  Впрочем, из собравшихся здесь мужчин хвастаться было некому: Долинский был кряжист и полноват на вид, Максим Жуковский – слишком тощ; Маневич обладал более-менее правильным сложением, но до атлета ему было далеко.
      Ингу ужаснули волосатые ноги Счастливцева, она про себя обозвала его «Паном», настолько они были некрасивы и волосаты.  Только его плечи ей  вполне понравились, широкие и сильные.
      Пока Инга украдкой разглядывала Дана, он терпеливо ждал, когда освободится полотенце, и сразу принялся растираться; полотенце, конечно, было совершенно мокрым, его пришлось его выжать.
      Вытеревшись, он снова залез в рюкзак, достал спальники, постелил их за штормовкой и сказал Инге:
      -- Садитесь на спальники…
      Инга пересела.
      Маневич достал котелок и сгущёнку, набрал дождевой воды и поставил котелок на огонь.
      -- Можно ужинать, -- согласился Долинский. -- Я думаю, на сытый желудок мы устроим здесь вечер пещерной поэзии…  Есть такое желание?
      Желание было единодушным.
      Костёр стал греть заметно, когда высохли собранные под дождём дрова.  Мужчины ещё раз сходили за хворостом, выбрав, когда ливень чуть стихнет; на этот раз, несмотря на темноту нанесли столько топлива, что, казалось, его хватит на трое суток.
     Инга с нетерпением ждала их возвращения и к разговору Зульфии и Софьи не прислушивалась.  Они же осторожно проходились на её счёт.
     Когда мужчины высушились у огня и разошлись по своим углам, пещера наполнилась сизым, щиплющим глаза дымом и ровным гулом голосов.
     -- Сколько вам лет? -- спросила Инга.
     -- Тридцать семь.  А вам?
     -- Мне? --  Двадцать… три.  А вы… вам не дашь столько, вы молодо выглядите…
     -- Тридцать семь – это не так и много.
     -- Нет, вы почти что парень, понимаете?  Очень молодой…  А почему?
     -- Молодой, потому что глупый, -- усмехнулся Дан.
     -- Вот вы говорили ещё и сегодня, что все поэты… художники – Рыцари…  И надо стремиться к братскому отношению…  Ну, а я, допустим, хорошо, Дама…  И сестра вам…  А как же любовь?
      -- А разве не любит Рыцарь Прекрасную Даму?  Да и брат всегда любит сестру…
      -- Но не слишком ли… это платоническое чувство?  Неужели опять в монастырь?
      -- Отчего?  Люди всегда будут любить друг друга, будет любовь небесная, будет любовь земная…
      -- И поцелуи, например, -- задумчиво продолжала Инга. -- Неужели вы будете целовать мне… как вчера… только кончики пальцев?  Вы же… других девушек, ну, раньше… целовали… в губы, ну, правильно же?
      Счастливцев пожал плечами.
      -- Но, согласитесь, может быть, важнее один раз поцеловать женщине пальчик, чем сто раз целовать ей губы?
      -- Да!  Да!  Да!  Но это только для того, чтобы зажечь её!  А дальше?
      -- Ну, вы же знаете без меня, что дальше, -- отшутился Счастливцев.
      -- И вы знаете, и я знаю…  Послушайте, Счастливцев, у вас ведь есть любовница…  Или любовницы?  Скажите мне!
      -- Но зачем, милая Инга?
      -- Скажите же!
      -- У меня…  Я из тех людей, у которых всё сложно…  Мои дела… не то, чтобы запутаны…  Но столько дорожек, домов, знакомых…  С одним так, с другим – иначе… С одним сегодня…
      -- С одной сегодня?
      -- Погодите…  Но у вас, что у вас?  Или это секрет?
      -- Нет, не секрет! - запальчиво ответила Сафонова. - У меня… есть друг, конечно,-- она отвернулась. - Вы, видимо, правы, это всё не просто…
      -- Я немного понимаю вас…
      -- Послушайте, но вы…  Неужели хотите себя освободить… ради братства, ради рыцарства Искусства… ну, не от секса,  в общем?      
       -- Я могу вам рассказать одну историю, знаете, из детства…  Прямо о сексе…  Я знаю, не следует этого рассказывать вам, вы – посторонний человек…  Но, слушайте…  Когда мне было одиннадцать лет, такой мальчуган, но… не без интереса к естественным проблемам…  И вот на пляже подзывают  его две ослепительные женщины…  Пахнет от них приторно спиртным и духами…  И начинают кормить мальчика шашлыком, мороженым, поить водой, пивом…  Блажь, но он заворожен, повторяю, красавицы!  И ведут они этого мальчика к себе домой…  Вот то, что было дальше, видимо, называется развратом…  Мальчик мечтал и о сексе, представляете, а тут получил его такое обилие, что… нет, не разочаровался, не испытал даже отвращения…  Не развратился, потому что женщины через два месяца исчезли, и с ними исчезла эта сладкая жизнь…  Конечно, такое невозможно забыть…  Живёт этот мальчик со своим пороком, мечтает, вспоминает те времена, становится подростком, пристаёт ко всем подряд, а он ох как не любит получать по носу!  И ни разу, ни разу…  Ну, вы понимаете, что «ни разу».  Ходит на танцы, мечтает о сверстницах и о взрослых женщинах, но вдруг влюбляется платонически, представьте, в замужнюю женщину, он её миллион раз прежде видел, она была… в общем, он часто бывал у неё дома, часто…  Муж её был начальником, редко появлялся…  А мальчик её любил, как любят розы…  Вот и следовало ему любить её издали; он ведь и не смел о ней мечтать, как о других, а когда мечтал о других, горько плакал, зная, что изменяет ей.
      А влюбился он в ужасно неподходящий момент…  Нелепо: она как раз была беременна.  Мальчику уже ни мало, ни много – пятнадцать лет.  Бедный влюблённый думает, что его объект и не догадывается о том, кто тайно оказывает знаки внимания; но взрослые слишком проницательны, и их святость слишком непрочна.  Эта женщина в самом деле была даже стыдлива и правил была строгих.  Но…  Она позволяет мальчику чаще бывать у себя…  Зачем?  Что она тогда предполагала?  Он и не подозревал, что находится под наблюдением.
      О, как он помогал ей в первые дни, когда появился младенец!  Умный муж на полгода уехал в загранкомандировку, она отпустила его.  Было лето.
      Мальчик узнал всю энциклопедию выращивания детей и чем был вознаграждён, как вы думаете?  Мог ли он устоять, когда оказался в её объятиях?  Это было через несколько дней всего после её возвращения из роддома…  Он сначала думал, что ничего не случилось, кроме счастья, и это всё та же платоническая любовь.  Но эта связь продолжалась вечность, она сделалась их проклятьем, не потому, что они охладели друг к другу, напротив, они не могли насытиться…  Они предались этой связи, как наваждению, они открыли друг перед другом интимное, стали соучастниками преступления, оба учась притворяться и обманывать окружающих…  Никто и подумать не мог, всё-таки…  Женщина самых строгих правил и подросток.  Оказалось, она знала о его детском развращении ещё тогда, именно в том дворе жила её мать…  Видно, это и помогло переступить черту женщине, прежде ни сном, ни духом не предполагавшей, что она способна пойти на такое!  А между ними… они жили двумя жизнями – одна – их страстные встречи, где не было тайн… другая – их жизнь перед другими, когда нельзя было даже невзначай намекнуть…  Но это ещё не конец истории.  Когда мальчик вырос, он поехал как-то дождливым апрелем на море, в дом отдыха.  И там увидел красивую миниатюрную женщину.  Её лицо показалось ему знакомым, но он не понял, в чём дело; и добился курортного романа; в первую же встречу вспомнил, что это за лицо.  Она его так и не узнала, ещё бы, ведь прошло четырнадцать лет!  Вот такая история…
      Счастливцев достал из пакета пачку сигарет и закурил.  Инга видела, что руки его дрожат.
      «Боже мой, -- подумала она. - Неужели у каждого из нас… каждый из нас соприкоснулся с чем-то страшным, тёмным…  И только жизнь убаюкивает, всё забывают…  А этот человек…  В самом деле, что я могу ему дать?  Он просто мёртв для любви…»
      -- Вы подумали, что я, конечно, уже угас, -- улыбнулся печально Дан. -- И ошибаетесь…  Я признаюсь вам в любви, вы-то поверите… поверите…  Я сразу же… я готов каждую минуту обнимать вас и целовать, терзать, любить…  От кончиков пальцев и…  И мне-то ничто уже не сможет охладить страсть, кроме… равнодушия…
      -- Но равнодушие же… зависит от вас!
      -- Не то, не то!  Передаётся лишь жар страсти, а не её причина…  Если вы не испытаете желания коснуться меня рукой, погладить… по голове…  Это уже всё, кончено…
      Инга нарочно прикоснулась к его плечу.
      -- А вы знаете, -- совсем тихо сказал Дан, -- ведь вы послезавтра улетите…
      -- Об этом следовало бы сказать мне самой…  Ведь это означает что между нами так и не будет ничего, кроме вчерашнего поцелуя…  Вы могли сердиться на меня за… всё.  Но… ведь вы – Волшебник?
      -- Я – Великий Маг.
      Он не шутил, но она чувствовала, что есть разница между тем, что имел в виду каждый из них.
      -- Как жаль, вы знаете, как мне жаль!  Если даже вы сейчас скажете, что что-то возможно, я же… просто не смогу пойти навстречу вам…  Боже мой, ведь всё возможно!  И – ничего… не будет…  Нет, я не боюсь ничего, ничего, никого…  Всё дело в нас, вернее… в том, что что-то над нами не позволяет нам…  Мы – только Рыцарь и Дама…  Не будет ни одного поцелуя! – сказала она с отчаянием и отвернулась.
      В спальниках было холодно и пусто.
      0ни лежали лицом к лицу, будто два кокона, руки их были запелёнуты.  Потрескивал костёр, отблески пламени освещали её лицо; его лицо было в тени; слёзы скатывались по её щеке, большая слезинка дрожала и блестела на переносице.  Заплаканная она была некрасивой, но сейчас это было ей безразлично.
      Утром всех разбудил Долинский; небо было ясным и звёздным.  Первым шёл Счастливцев, за ним – Инга.  Она была в том же мешковатом свитере.  Поднялись быстро, ещё пришлось порядочно ждать, но зрелище стоило того.  Жуковский читал Лермонтова.  Восход был громаден и багров; Маневич сказал, что будет ветер.  Счастливцев сказал, что будет пыль.
     Жуковский сделал несколько снимков.
     Инга и Дан снялись вместе на фоне снежных вершин, напоминающих раскалённые угли.
     -- Это самый лучший портрет, -- сказал Макс. -- Вы о чём-то одном думаете.
     Они, конечно, думали о разном.  То есть, как посмотреть.               
                ***
    Дан  жарил картошку, когда к нему нагрянули гости: Инга, Долинский, Василенко из Пятигорска, Макс и Софья.
     -- Видишь, как живут нестандартные люди? -- Долинскому нравились старые дворики. -- Цветы выше крыши!  Дан – настоящий волшебник…
     Дан усадил гостей на венские стулья, о благородном происхождении которых не подозревала даже деловая хозяйка квартиры.
     Инга пошла с ним на кухню; Дан усадил её в уголок на табурет и успевал готовить сам.
     Инга не могла ничего говорить.
     За столом хозяйничал Долинский, великий чайный церемонмейстер.  Разговор шёл обыденный, речь шла о публикациях.
     -- Ребята у кормушки встали, раскормили такие… задницы, что не пройти к читателю,-- посмеивался Долинский.
     -- А, -- скептически говорил Василенко, -- это просто литературный тромбоз…
     -- Что там литературного? -- спрашивала Софья.
     -- Стас же сказал, извините: задницы!
     -- Надо отказаться от гонораров, -- заметил Дан.
     -- Это будет штрейкбрехерство, -- засмеялся Василенко.
     -- У нас некоторые ребята говорят, что печататься не надо…
     -- Наш литературный зад тоже так считает…  Потому и лица не видно у  литературы, -- сострил Дан.
     -- Не печататься, не писать…   
     -- Что же, палками их гнать?
     -- Да никуда они не денутся, -- махнул рукой Стас.
     -- В том-то и дело, что никуда они не денутся, -- скептически сказал Дан. -- Это мы денемся…  Кто там?
     В окно заглянул Маневич.
     -- Кричите?  Ну-ну…  В этой пещере ещё найдётся место?
     -- Вползайте… -- Счастливцев разместил на диване новых гостей: остальных ленинградцев, Зульфию и Наташу.
     -- Ну, смотри, Дан, какая гвардия!  Половина -- усатых, половина – прекрасных, -- показал Стас на них.
     -- Рыцарство, как он говорит, -- тихо произнесла Инга.
     -- А что?  Здесь других и не будет! – торжественно сказал Стас.
     -- Ну и что?  Присягнём Бахусу? -- предложил Маневич, доставая шампанское.
     -- Ну нет!  Присягнем Духу! -- поднялся Счастливцев.
     -- А практически? -- спросил Маневич. -- Это что – вылить?
     -- Будет час Бахуса, -- остановил его Долинский.
     -- Дан, у тебя есть шпага? -- слегка побледнев, встала Инга. -- Я присягаю.
     -- У меня есть шпага.
     Гости приумолкли.  Счастливцев достал из шкафа шпагу, старинную, хотя, наверное, и не рыцарских времён.
     -- Хранение холодного оружия, - усмехнулся Максим Жуковский. -- Но я тоже присягаю.
     -- И я, -- подскочил Александров.
     -- А Макс прав, -- остановил всех Долинский. -- Это холодное оружие.
     -- Это шпага! -- воскликнула Инга.
     -- Не горячитесь, Прекрасная Дама!  Я имею в виду не уголовный аспект проблемы, -- сказал Долинский. -- Мессиры!  Прошу благородных Дам и Рыцарей сохранять величественное спокойствие!  Ведь мы присягаем Духу, не так ли?
      -- Так! -- дружно возопили рыцари.
      -- Поэзия же чиста, как поцелуй ребёнка!
      -- Мы можем, наверное, хвалиться поэзией, но наши поцелуи… -- засмеялась Наташа.
      -- Поэзия чиста, как горный… горный воздух, -- терпеливо продолжал Стас.
      -- О, мы уже присягнули и воздуху и грозе! -- вставил Максим.
      -- Поэзия чиста, как родниковая вода…
      -- Я понял, -- тихо сказал Саныч. -- Мы присягнём на Чаше Поэзии.  И это будет Чаша простой воды!
      -- Ого! -- закричали все.
      -- У меня есть Чаша, -- серьёзно сказал Счастливцев.
      -- Тазик? -- неудачно пошутил Маневич.
      -- Бронзовая чаша.
      -- Почти античная, -- посмотрел Василенко.
      -- Копия античной, -- уточнила Форлендер.
      -- Всё верно, -- подытожил Долинский. -- Но вы ещё суетитесь…  Остепенитесь!  Здесь храм, в котором лица!
      -- Я пойду по воду, -- коротко сказал Дан.
      -- И я, -- добавила Инга.
      -- Тогда идём все, -- решил Долинский.-- Процедура заполнения Чаши касается всех…
      Все вывалились во дворик и столпились вокруг крана.
      -- Каждый прочтёт что-нибудь, -- предложила Софья.
      -- Обязательно.
      -- У нас третий вечер поэзии…
      -- Сегодня ещё было Утро Поэзии.  На горе.
      -- Идёмте!
      -- Вначале Дамы, -- предложил Долинский, усаживаясь за стол.
      -- Нет, пусть Счастливцев, ведь он уже давно Рыцарь, -- возразила Инга.
      -- Я – за! -- поддержала её Софья.
      -- Голосовать не будем, -- сурово произнёс Стас. -- Пусть Дан начинает.  Тишина!
      -- А ведь стол круглый, -- заметил Маневич, которому достался последний глоток.
      -- Но я ещё и твоя Дама, -- вдруг сказала Инга, и сняла колечко.
      -- Платоническая любовь? -- усмехнулась Софья.
      -- Я его Дама, -- упрямо повторила Инга. -- Просто любовь.
      Дан взял её колечко, оно, конечно, было слишком маленьким, чтобы он смог его надеть.
      -- Обручение? -- спросила Софья. -- Новая рыцарская семья?
      -- Никакого обручения, никакой семьи.  Просто любовь.  И хватит.
      -- Так значит, ты остаёшься?
      -- Нет, -- вздохнула она.
      -- Эх, Дама, Дама, -- покачала головой Форлендер. -- Хороша фигура, да дура…
      -- А что же?..
      -- Вы распейте шампанское, -- предложил Маневич. -- А мы пойдём.
      -- Но завтра же улетать, -- посмотрела Инга на Счастливцева.
      -- В чьей же ты любви сомневаешься? -- спросила Софья.      
      -- Сонечка!  Дан!  Дан, что ты молчишь?
      -- Вот, -- сказала Инга и присела.
          
                5

      Майкла Фаруэя, представителя «Свифт энд Коэн», знали оба, и Жюльен и Спайк.  Их встреча была только отчасти неожиданна; Фаруэй догадался, за чем отправляются журналисты, но в своей миссии не усматривал ничего секретного.  Журналисты тем более поняли, за чем отправляется представитель Коэна.
      Корнев послал телетайпограмму утром, и через два часа позвонил.
      Сразу же после звонка из Москвы Козырев зашёл к Первому с докладом.  Выслушав сообщение, Первый вызвал своего водителя.
      -- Поедешь с Пал Михалычем, -- коротко сказал он. -- Встретите их.  Всё?
      -- Всё, -- кивнул Козырев.
      Вернувшись к себе, он вызвал завотделом культуры и юриста; посоветовавшись, они решили, что необходимо присутствие местного журналиста, и Козырев позвонил Главному редактору «Курортной правды».
      Встретить Козырев выехал сам, в Пятигорске захватил корреспондента и прибыл минут через двадцать в аэропорт.  «Чайка» выехала на лётное поле, подошёл заместитель командира авиаотряда и сообщил, что самолёт приземлится через двадцать минут.
      Маринин, спускаясь по трапу, заметил «Чайку» и понял, что встречают их; Фаруэя и журналистов он заметил сразу.  Чтобы избежать недоразумений, Маринин подождал иностранцев у трапа и обратился к ним:
     -- Доброе утро, господа.  Прошу вас.
     Козырев заметил их и подошёл.
     -- Здравствуйте… Заместитель Председателя Кисловодского горисполкома Козырев, -- представился он.
     Обменявшись рукопожатиями, они направились к машине.
     Журналисты завели непринуждённую беседу с Козыревым, по видимости не касаясь предмета их визита.  Обстановка нестандартной ситуации была их стихией.
***
     Счастливцев сидел в своей конторе и ничего не делал; ему было тоскливо, дурные предчувствия мучили его, он думал только об Инге.  Вернее, о том, что хотелось бы взять отпуск и поехать к ней.  Но, во-первых денег не было, надо было хотя бы стольник, чтобы кое-как просуществовать в Ленинграде.
     Во-вторых, шеф предупреждал его, что пришло ещё шесть заказов, два – внутренняя электропроводка, один – телефон, один – светофор и два – трёхфазные холодильники.  На них только готовились выкипировки.  А у него в ящике было четыре ещё не обследованных объекта, два не согласованных и на столе лежали нудные проекты замены внутренней электропроводки капремонта двухэтажного жилого дома и электрификации подвала пятиэтажного дома.
    Работы было много; лето было жарким, как всегда, его предупредили ещё в прошлом году, что не скоро повториться у него летний отпуск.
    Конечно, в ноябре дадут, но лететь нужно было теперь…
    Шеф уже две недели занимался каким-то приятным объектом в курорте и появлялся на месте только по понедельникам.
    Остальные воспользовались моментом и тоже посмывались на обследование; на месте сидела Люся, умеющая спать на своём месте и Строев, у которого вышли все сроки.  Он бешено работал; помогать считалось плохой манерой.  Кроме того, сидела Зина, которой постоянно звонил Муж.
    Для Счастливцева наступили прекрасные дни, можно было писать и писать, всё равно на этой мелочёвке план  сделать было невозможно.  Но не писалось, и две недели Дан работал.
    -- О чём ты думаешь, -- спросила Зина.
    -- Об окладе, -- нехотя ответил Дан.
    -- А что о нём думать?
    -- Хорошо бы, если бы вдруг он вырос…
    -- Работать надо, -- не отрываясь от чертежей, сказал Строев.
    -- Вот это правильно сказано,-- ответил ему Дан.-- Кто много работает, тот много получает.  Работы.
    -- А мне пусть вообще не платят, только спать дадут, -- зевнула Люся.
    -- А есть что будешь?
    -- Мама накормит…  Муж заработает…
    -- А сама как же?
    Счастливцев не слушал; это был традиционный разговор «по кругу за собственным хвостом».
    -- Хорош дурака валять! -- в комнату вошёл Шеф. -- Прохлаждаетесь? Где эта балаболка?
    Счастливцев даже не поднял глаз; ему было глубоко безразлично всё.  Он провёл по чертежу жирную карандашную линию и снова оцепенел, будто бы размышляя.
     -- Ещё одна писательница, -- продолжал Шеф.  В его голосе было если не бешенство, то по крайней мере сильное недовольство.
     -- Я прочту, прочту, -- он сел за свой двухтумбовый стол и развернул листок, который держал в руке.
     -- «Уважаемая редакция!  У нас твориться беззаконие и безобразие.  Постоянно пьянствуют и никто не работает, а в первую очередь – начальство.  А тех, кто работает, наоборот, зажимают…»  Её зажимают, спасибо сказала бы!
     -- Николай Николаевич!
     -- Тихо!  Слушайте, это же про вас… «Я образцово тружусь в конторе восемь лет и с самого начала подала заявление на квартиру, так как живу с мужем и двумя детьми у свекрови в одной комнатушке восемь квадратных метров без всяких удобств, особенно зимой попробуйте постирать и утопить углем, а то и дровами.  Но местком не избирается, а назначается директором…»  Надо же додуматься!  Ну и ну!  «…из самых подлиз и пьяниц, которые только пропивают общественные деньги и прикрывают махинации начальства.  Они себе берут всю премию, а исполнителям кидают по трояку к празднику…»  Врёт, врёт же, я же ей к Восьмому марта червонец дал!  «…и путёвки берут себе все, а если какая горит, то трудящимся дают за полную стоимость, а себе берут бесплатно, да ещё и помощь себе оказывают.  Начальник отдела Горохов каждое лето берёт две путёвки на себя и жену бесплатно, а ещё ему местком даёт двести рублей помощи.  Очередь на квартиру нигде не записана, и уже получили те, кто был сзади меня и в квартире не нуждался, а я всегда говорила им правду в глаза и за это мне главный инженер наедине сказал, чтобы я катилась к чёртовой матери и мне ничего не светит, кроме неприятностей.  А сам работает  второй год и уже получил квартиру, хотя у его жены в Пятигорске есть дом восемьдесят квадратных метров по улице Мира 168».  Вот… врёт!  «Директор и всё начальство  постоянно обкрадывают государство, они пишут себе план больше, чем делает контора, потому что договариваются с санаториями и берут с них в три раза больше денег, а ещё многие частникам делают левые проекты за наличные деньги, и начальство закрывает на это глаза, наверное, они делятся…  Они собираются меня незаконно уволить, расправиться, потому что всех запугали, в Кисловодске работать негде и они могут любого выгнать, одна женщина уволилась, они устроили так, что она никуда не могла устроиться на работу, куда ни придёт, у неё возьмут трудовую книжку и звонят нашему директору, а потом не берут  на работу.  Сами на субботниках ходят руки в брюки, а заставляют даже беременных женщин мыть стёкла, мол это полезно для здоровья, так у нас Петровская лежит на сохранении, и врачи сомневаются.  Обстановка у нас нездоровая, никто не работает, все занимаются своими делами, кто вяжет, кто читает книги, кто стихи пишет…»  Это о вас, послушайте…  «Превратили контору в частную лавочку, кое-кто на работе спекулирует, превратили такое хорошее дело как демонстрация в принудиловку, заставляют расписываться, что обязательно придёшь.  Прошу приехать и разобраться.  Я уже обращалась в милицию, они и слушать  не стали, начали пугать, что у меня нет доказательств.  А все доказательства в конторе: у многих свои машины, у того же Горохова, который прибедняется, что ему не хватает на хлеб, а одевается во всё импортное, и дети ещё в школу не ходят, а уже в джинсах и кроссовках.  Надо с ними, наконец, покончить раз и навсегда, а то получается здесь воровской притон.  У директора есть здесь две любовницы, не буду называть фамилии, у нас все, тем более, что одна из них является одновременно любовницей Горохова и женой председателя месткома.  Директор ей подарил колечко с бриллиантом, она сама хвасталась, нет, чтобы помолчать…»  Вот сплетница!  Да её надо под суд отдавать!  Это ещё не все…  «И они всех красивых девушек стараются использовать, но не всегда удаётся, два года назад тот же Горохов изнасиловал семнадцатилетнюю девочку, она работала курьером, но он откупился, дал её родителям четыре тысячи, он аморальный тип и развратник и даже не смотрит, что семейная женщина и двое детей, и предлагает такие вещи, что слушать стыдно, а не то чтобы заниматься.  Надо выяснить, сколько они денег украли у государства, пока не поздно.
                С уважением
                Асфорандова Лидия Сократовна.»
 С уважением!
      Шеф сложил письмо и спрятал в карман.
      -- Вот так.  После обеда собрание будет.  Пусть коллектив осудит её клевету и потребует её увольнения.  Увидите, никто не будет возражать, ни администрация, ни «Известия».  Надо же быть такой дурой!
      -- А кое-что и правильно она написала, -- сказал Счастливцев.
      Шеф медленно поднялся, подошёл к его столу, опёрся на него руками и процедил:
      -- Ты бы помолчал, а?  Про тебя там написано, не допёр?  Не прикидывайся окончательным дураком!  Я тебя держу знаешь почему?  Чтобы в любой момент вышвырнуть!  Так что захлопни-ка лучше рот и улыбайся в тряпочку!
      -- Вот благодетель нашёлся! -- встал Счастливцев.-- Дал бы я тебе в морду, не стал бы поднимать тут твои делишки!  Да неохота хулиганить…
      -- Щенок!  Как ты со мной разговариваешь?  Я тебе в отцы гожусь!  Я…
      -- Ты не годишься мне в отцы, извини, мерзкий слишком человек.
      -- На «вы», на «вы»!-- заорал шеф.
      -- А ты, ты мне долго будешь «тыкать»?
      -- Я имею право!
      -- Катись ты со своими правами в санаторий! -- Счастливцев сел.
      -- Вот что, -- Шеф неожиданно успокоился. -- Можешь убираться.  Вообще.
      -- Не могу, работы много.
      -- Не надо, оставь…
      -- Так прямо и идти?
      -- Да, прямо, прямо, так и иди…
      -- И заявление не писать?
      -- Не надо, зачем же, ты же великий писатель, не пиши лишнего…
      -- А вы меня за прогульчики, да?
      -- Да, ты правильно понял.
      -- А не хотите двух кукишей?
      -- Ну, пиши заявление.
      -- Очень хорошо.  Маленький рассказик, копия в «Известия» и Прокуратуру республики, да?
      -- В Прокуратуру, в Организацию Объединённых Наций…  Не забудь экземпляр высечь на  скале для потомства.
      -- И вам не страшно?
      -- Тебе будет страшно.
      -- Так вы же сядете.
      -- Как-нибудь не сяду.  Пиши.
Шеф направился к выходу.   
      -- Чтоб тебя не было, как я вернусь.
      -- Иди, иди, не задерживаю…
      -- Ты чего, Счастливцев, сдвинулся? -- покрутил пальцами Строев.
      -- Надоело, -- лаконично ответил Дан.
      -- Жить надоело?
      -- Переживу, успокойся.  Ещё и выступлю после обеда.
      -- Давай, выступай…  Вот Люся за тебя заступиться, и Зина, да, девочки?
      -- Заткнись ты, не будь сволочью, -- огрызнулась Люся.
      -- А, ты так полюбила Асфорандову?
      -- Целуйся со своей Асфорандовой!
      -- Счастливцев, ты посмотри на эту крошку, как она грозна!  А знаешь, куда она язык денет, когда вот тут сядет директор?
      --  Ты думаешь, я за твою широкую спину встану?  Да я же знаю, что ты лезешь к ним, что, думаешь, никто не видит, что ты делаешь, да?
      -- Да, умный ты, Счастливцев…  Но переоценил ты свою голову, переоценил…  Слушай, а не пойти ли тебе в сторожа?
      -- Пойти, пойти…  Только учти, я же там не буду молчать про тебя и таких же мерзавцев…  А?  Твой сынишка, может, спросит тебя: милый папочка, а почему главного инженера проекта Ацтекова кондратий хватил на работе?  Не ты ли сорвал выпуск уличного освещения, зная, что Ацтекова ждут не дождутся выгнать на пенсию?  Или, может быть, тебя попросили это сделать?  А?  Обещали ГИПом назначить, а кинули бубличек, да?
      -- Заткнись, кретин!
      --  Что-то ты разволновался…
      -- Что-то ты разбушевался, жаль мне тебя, Счастливцев…  Ты жизни не понимаешь…
      -- Да понимаю я вашу подлую жизнь, так что, думаешь, и я такой же мерзавец?
      -- Чистенький мальчик, тридцать семь лет на сто тридцать рублей!  Дай тебе двести, ты, знаешь, забудешь что такое подлость, честность…  Ты тогда и зарезать сможешь…  Делаешься тут, а все люди просто живут, продвигаются, борются…
      -- Не дай мне бог эти двести рублей, -- ухмыльнулся Дан. -- Но я до тридцати семи лет ещё никого не зарезал, а ты Ацтекова закопал…  Жаль, Шеф ещё не старый, он тебе ох как благодарен!  Как ты ему местечко расчистил!
      -- Давай-давай, ты побольше тут говори, это тебе поможет…
      Счастливцев посмотрел на часы.
      -- Пора на обед.
      -- Береги денежки, а то ведь надолго не хватит!
      -- У тебя не буду занимать.
      -- Кто знает, ещё приползёшь ко мне, «возьми, я больше не буду!»
      Счастливцев надел куртку и вышел.  Зазвенел звонок.  Изо всех комнат высыпали люди, коридор наполнился шумом.
      «Похоже, отработался я здесь», -- вздохнул Счастливцев. - Тошнит меня от них, надо было бы промолчать, конечно…  Пойду телеграммы разносить, ладно…»
       Обедать Счастливцев ходил к матери.  Она жила в центре, было не очень удобно, Счастливцев едва укладывался в сорокавосьмиминутный перерыв, хорошо ещё в автобус здесь можно было влезть.  Рядом была столовка, но Счастливцев решил пока возможно поберечь желудок.
       -- Маманя!  Как здоровье? – улыбаясь, вошёл он домой.
       -- Здравствуй…  Как у тебя дела?  У нас-то всё слава богу!
       -- А отец как, спит?
       -- А, сынок! -- из комнаты вышел отец, улыбаясь беззубым ртом. -- Что на работе?
       -- Блеск!  Думаю, как перевыполнить план следующего года!
       Ему приходилось говорить громко, отец слышал плохо.  «Вот бы ему выкроить стереонаушники,-- подумал Дан.-- За сорок восемь я никак не смогу…  Вот за восемнадцать хотя бы…  Свои отдать?  Нет, если я буду маг без наушников слушать, меня хозяйка быстро наладит…  Эх, я бы выкроил восемнадцать рублей…  Себе я за девять схватил, некондиция…  Повезло, брак оказался невинным… одного винтика не хватало…»
       -- Мама, я деньги принёс…
       -- Зачем, Даня?
       -- Да у тебя, наверное, уже и денег нет?
       -- Нет, ещё пятёрка есть, вчера на базар ходила, ничего нет, всё дорого, только картошки и принесла…
       -- На держи!
       Дан отдал ей двадцать рублей и сел за стол.  Отец улыбался и смотрел на сына.
       -- А ты обедал? -- спросил Даня отца.
       -- Э, я сегодня бегал, проголодался, пришёл, ну, говорю, бабка, что есть?  А она блины затеяла…  Мать!  Где блины?  Я, что, все съел?
       -- Да замолчи ты!  Погоди с блинами…  Даня, ты будешь курицу?
       -- Откуда ещё курица?
       -- А я вчера взяла удостоверение, одна молодая начала кричать: вот, участники лезут по нескольку раз, а сами спекулируют курами!  Я показала ей сумку, там только огурцы, я взяла по два пятьдесят…  Дали мне курицу…
       -- Да ты разоришься, мама! -- засмеялся Дан. -- Меня курами кормить!  Ты бы отцу бульон сварила!
       -- А я из ножек сварила.  А тебе потушила, это на всю неделю хватит…
       -- Ну, ладно…  Нам квартальную начислили…  Скоро у меня денежки появятся, я тебе ещё дам…
       -- Не надо, Даня!  Зачем?  Восьмого будет пенсия, мы с отцом получим…  Я же распределяю…
       -- Хорошо, хорошо!
       -- А  вот я получил этот… американский научный журнал…  Знаешь!  Оказывается, у скорпиона нет глаз!..
       Отец принялся с воодушевлением рассказывать, как скорпион ловит без глаз бабочек в пустыне.
       -- Прекрасно, -- перебил его Дан, наливая чай.-- Ты чай пить будешь?
       -- Чай?  Нет, я уже пил, сынок!
       -- А как твои ноги?
       -- Вот солнце – и не болят…  Понимаешь, как раз там, где прострелено – не болит…  Чуть выше…  А вот одеваю шерстяные носки…  Мать связала, длинные, до колен…  Колючие, зато ноги не болят!
       -- Больше не падал?
       -- Так это ж не из-за ног!
       -- Даня, ты не опоздаешь?
       -- А, бегу…  Не болейте…  Вечерком зайду, надо попечатать немного…  Пока!
       Дан пробежал к остановке и минут пять ждал автобус.  На этот раз удалось влезть с трудом, летом всегда было трудно…
       На месте Шефа не было, зато заявилась Асфорандова; чувствовалось, она готовится к перепалке.  Дан знал, что большинство вопросов решаются на горло и сомневался, что администрация легко победит.  Хотя в комнате появился ещё только Трелонский, достаточно было его, Люси и Зины, чтобы директору не удалось выбросить Асфорандову руками группы.
       Дан занял своё место и уставился в чертежи.
       Зазвонил телефон.
       -- Счастливцева к директору, -- сказала Зина, кладя трубку.-- Интересно, может быть, насчёт оклада?
       -- Уменьшать будут? -- спросил Строев.
       -- Строев, тебе, что, жена сегодня… отдых устроила? -- укоризненно посмотрела на него Люся.
       -- Ну, Люсенька, меня этим не проймёшь, -- засмеялся Строев.
       -- Упадок сил? -- кольнула его Люся.
       Счастливцев вышел из комнаты и пошёл к директору.
       -- Возьми трубку, из горисполкома, -- сказал Антонов.
       «Архитектор? -- подумал Дан. -- Так он мне согласовал…  Что-нибудь по старым проектам?»
       -- Данил Данилович?  Пенкин, отдел культуры…  Вы не могли бы зайти к нам сейчас, очень вас просим…  С Борисом Сергеевичем я договорился…
       -- А зачем? -- спросил Дан.
       -- По делам, здесь товарищи из Москвы приезжают, хотят с вами встретиться…  Да вы всё узнаете…
       -- Так что от меня требуется?
       -- Только ваше присутствие, мы будем ждать…  Второй этаж, кабинет заместителя Председателя, знаете?
       -- Найду…
       -- Прямо сейчас и выходите.
       -- Иду.
       -- До скорой встречи.
       -- До свидания…
       -- Что им надо? -- спросил Антонов. 
       -- Не представляю.
       -- Ну, идите, раз надо – значит надо…
       «Какого им чёрта от меня надо? -- встревожился Счастливцев. -- Что-то здесь не так…  Хлопушкин?  Очень вероятно.  Только уж слишком я маленькая пешка, чтобы Хлопушкин пыль подымал…  В чём же дело?  Сейчас ошарашат меня, я не готов…»
       -- Вы Счастливцев? -- спросила секретарша. -- Следуйте за мной.
       В кабинете Козырева все стояли, молча ожидая появления Счастливцева.  Когда он вошёл, все посмотрели на него.  Он не смутился, вспомнил, как в комсомольские времена точно так же вызывали его на бюро и поручали что-нибудь.  Мол, только ты можешь это.  Неужели опять что-то на его голову?
      -- Здравствуйте…
      -- Здравствуйте, здравствуйте, -- поздоровались все, стоящие поближе протянули ему руки.  Их было слишком много, и рукопожатие сопровождалось томительным молчанием.
      Он сразу по акценту понял, что трое из присутствующих – иностранцы, и это сбило его с толку.
      «При чём тут я?  Чего от меня хотят?  Ничего не понимаю!»
      -- Прошу садиться…
      Козырев сел во главе стола, Пенкин указал место Счастливцеву.  Напротив него сел один из иностранцев, солидный седовласый, но моложавый мужчина.  Почему-то Счастливцев почувствовал, что этот иностранец играет здесь самую важную роль.  Но смотреть стал на иностранку.
      -- Данил Данилович, -- начал Козырев. -- Нас попросил устроить встречу с вами представитель американской фирмы «Свифт и Коэн» мистер Фаруэй…  Я думаю, он лучше меня изложит интересующее его дело…
      -- Очень рад встретиться с вами, -- американец с нескрываемым любопытством рассматривал Счастливцева. -- Я уполномочен фирмой «Свифт энд Коэн» предложить вам заключить договор… о переводе и публикации в Соединённых Штатах вашей повести «Может быть», рукопись которой зарегистрирована в ведомстве по охране авторских прав писателем Берёзовым…  Согласны ли вы вести переговоры по этому делу?
      Счастливцев был ошеломлён.
      -- П-пожалуй…
      Все с любопытством смотрели на него.
      -- У меня нет никаких возражений… в принципе…
      -- Прекрасно, -- Фаруэй достал из папки несколько листков и протянул их Счастливцеву.-- Прочтите, пожалуйста…  Ваш юрист…
      -- Мне, пожалуйста! -- протянул руку мужчина, сидящий за другим концом стола.
      -- Этот господин – ваш юрист? -- обратился Фаруэй к Счастливцеву.
      -- Илиади, юрист горисполкома, -- представил юриста Козырев. -- Я думаю, у товарища Счастливцева нет своего адвоката…
      -- Откуда? -- пожал плечами Дан.
      -- Значит, между вами не заключено договора о ведении дел? -- уточнил Фаруэй.
      -- Я могу выступать как представитель власти, -- сказал Илиади, -- и оказывать безвозмездную помощь гражданину Счастливцеву…  Ведением дел целиком придётся заниматься ему самому…
      -- В таком случае, познакомившись с текстом, вы должны будете вернуть экземпляр договора Счастливцеву…
      -- Разумеется, разумеется…
      Счастливцев с трудом читал текст предлагаемого договора, ему ничего не говорили его пункты.
      Фирма берёт на себя все издательские расходы и ответственность, гарантирует в любом случае установленную сумму первого гонорара…
      Счастливцев справился с волнением и понял, что следует понять одно, может быть, и не главное: каковы его права после выхода книги?
      -- В пределах нашей страны, -- пояснил Маринин, -- вы можете заключать договоры с любым издательством без посредничества фирмы…
      За рубежом – только при её посредстве…
      -- А, ну тогда ладно, это так…
      Фаруэй заметил, что Счастливцев слишком взволнован, и объяснил ему весь договор по пунктам, после каждого объяснения требуя подтверждение Илиади.
      -- Я считаю, что теперь мы готовы к подписанию, -- улыбнулся он, заметив, как позеленел от усталости Счастливцев.
      -- Конечно, конечно!
      -- Каково будет мнение свидетелей?
      -- Разумеется, -- согласился Козырев, думая, что с гонораром парню повезло, получить ни за что две с половиной тысячи долларов.  Ему даже выгоднее, чтобы фирма отказалась от публикации…  Сумма неустойки превышала сумму первого гонорара в четыре раза.

                6

     Козырев был в затруднении; чем полагалось завершать переговоры?  Ни Фаруэй, ни Маринин не подсказали ему ничего.
     Счастливцев позволил себе пробормотать что-то насчёт банкета, который придётся отложить до получения гонорара в связи с финансовыми затруднениями.
     Козырев не рискнул предложить американцу устроить банкет, американец объявил, что сейчас же вылетает обратно, и все разошлись.
     Корреспондент «Курортной правды» Николай Митерян попытался было переговорить со Счастливцевым, но Спайк и Боро без труда оттеснили его, и Наполеон махнул рукой; у него уже была составлена маленькая заметка для газеты:
     «Вчера в Кисловодске состоялась встреча нашего земляка Счастливцева Д.Д. с группой зарубежных литераторов и журналистов; Писатель рассказал о своём творчестве и поделился планами на будущее.  В скором времени выходит его новая повесть «Может быть», которую читатели ждут с нетерпением»
     И хотя эта заметка в какой-то степени соответствовала действительности, главный редактор воздержался от её публикации, посчитав это событие незначительным.  Если бы Козырев ещё раз позвонил, он, вероятно, уделил этому делу больше внимания.
     Счастливцев, выйдя из здания, посмотрел на сопровождающие его симпатичные лица журналистов и пригласил их в гости.  Надо сказать и Спайк, и Боро в любом случае добились бы этого приглашения.
     Дан потратил все двадцать пять рублей – шампанского в магазине не было, пришлось взять по семь  пятьдесят в стекляшке, взял в магазине дорогой комиссионной копчёности и торт, втайне надеясь удивить американца и француженку тем, что кисловодские торты не хуже парижских.  Впрочем, в Париже он не был.
     Спайку как джентльмену пришлось взять на себя транспортировку продуктов, но он ничего не потерял, потому что Жюльетт быстро разговорила Счастливцева и не забыла нажать кнопку его (Спайка) диктофона.
     Счастливцев был опьянён успехом.  Случившееся, слава, превосходило все его мечтания молодости.  Последние десять лет он вообще не мечтал.  Видимо, человек лет до двадцати пяти живёт будущим, лет до сорока – настоящим, а после – только прошлым.  Счастливцев с его отвратительной памятью и гипертрофированным воображением уже заметил за собой склонность к воспоминаниям.
     Он позвонил Долинскому и велел ему прибыть немедленно.  Других номеров у него не было.  Возле таксофона стояла молоденькая барышня в розовых бананчиках из «диско»; Счастливцев ошалело посмотрел на неё и вдруг сказал:
     -- Девушка!  Вы любите приключения?
     -- Я не ищу приключений, -- с вызовом ответила девчонка.
     -- Вот мои друзья…  У меня импровизированный банкет по случаю… большого успеха…  Видите, солидные и приличные люди, они – корреспонденты, я – писатель…  Ещё поэт прибудет, Долинский…
    -- Долинский?-- девушка явно слышала имя Долинского. - А вас как… ваше фамилие?
    -- Моя?  Да вы не знаете!  Всё равно: Счастливцев…  Решайтесь.  Девушка, вы же… решительная натура!
    -- Ну…
    Счастливцев взял её под руку и повёл к журналистам.
    -- Знакомьтесь!
    -- Ирма! -- представилась девочка.
    -- Жюльетт, -- улыбнулась журналистка.
    -- Майк, -- поцеловал ей руку американец.
    Счастливцев уже останавливал жигулёнка.  У него в кошельке оставалось два металлических рубля и навалом мелочи.
    Водитель потребовал по прибытию на место трояк; у Дана было хорошее настроение, но наглость Казбека возмутила его.
    -- Тебе трояк? -- спросил он. -- Это что, ночные, что ли?
    -- Давай, гони бабки, -- схватил его за рукав куртки Казбек.
    -- Грабли прими! -- Дан кулаком шарахнул его по руке и выскочил из автомобиля. -- За своё хамство даю тебе доллар!
    Дан кинул на сиденье металлический рубль и повернулся к наблюдавшим сцену спутникам.
    -- Экспонат!  Левак!  Оказывает услуги, но ночью ему попадаться не советую…
    -- Ты… -- водитель попытался выйти из машины.
    Спайк быстро обошёл машину и впихнул его обратно.
    -- Без инцидентов!  Проезжай!
    Казбек сверкнул глазами, и жигулёнок рванулся с места.
    -- Спасибо.  Извините, -- Счастливцев поморщился. -- Идёмте.
    Ирма (она называлась этим именем в баре) видела Долинского всего один раз, когда Ларка затащила её в библиотеку на встречу с писателем Губиным.  По-настоящему её звали Валентиной, но это имя было слишком колхозным для фирмовой девочки.
    Ирма знала, что никогда не стоит ввязываться в такие истории, можно влететь хорошо.  Но этот растрёпанный мужичок был похож Арлекина.  Неизвестно чем.  Несуразностью.  В крайнем случае, это  ещё не тот случай, чтобы она не могла смыться.  Этот тип был наверняка не опасен, Майк, да, но он был тоже не из тех зверей.  Долинский… а, тоже, вообще, это совсем-совсем не то.
      Видимо, этот парень был и вправду писателем, потому что они всё время приставали к нему и записывали всё-всё на транзисторы.  Они спрашивали про его книжку, Ирма поняла, что там скукотища похуже, чем у Достоевского «Мёртвые души», всё проблемы, проблемы, личности, возвышенное, разочарование, недостатки…
      В общем, фуфляндия разная.
      -- Как тебя звать, ты не сказал? -- спросила она у хозяина.
      -- Дан…  Ты, вот что, забыл, как тебя звать?
      -- Ирма.
      -- Ирма, порежь вот эту хавку…
      -- Ну, даёшь!
      -- Жевать-то надо  что-то!
      -- С шампунью?
      -- Да брось ты!  Режь!
      Ирма занялась кухаркиными делами, ладно, подумаешь, не слушать же ей муру этих зябликов.  Оба с акцентом, настоящие иностранцы…
      -- Здравствуйте! -- на пороге появился Долинский.
      -- Стас!  Заходи! -- Дан, заметно волнуясь, обернулся к нему. -- Ты… знакомьтесь…  Представляю: Долинский Станислав, прекрасный поэт, мой большой друг, собеседник, руководитель кисловодской литературной студии…
      -- Хватит, хватит, -- замахал руками Долинский.
      -- Жюльетт Боро, -- представил Счастливцев.  Долинский наклонился к её руке.  Девушка сделала лёгкий реверанс.
      -- Ирма…
      Ирма кивнула Долинскому.  Стас шагнул к ней.  Ирма смутилась, когда он поцеловал ей руку.
      -- Майкл.
      -- Спайк, -- американец крепко пожал руку Долинскому, с нескрываемым любопытством глядя на него.
      Жюльетт тоже решила поработать с Долинским, было ясно, что Долинский может сказать многое, относящееся к среде, в которой появился новый русский прозаик.  Спайк считал, что это дело даёт ему шанс встать у колыбели большого писателя; даже в случае ошибки авторитет Соненфилда и Берёзова позволит хотя бы на первое время привлечь внимание к парню, а это ему в любом случае не повредит, даже если его сейчас переоценят.
      Жюльетт Боро не дала Счастливцеву разъяснить Долинскому ситуацию.
      -- Дорогой Стас, Дан Счастливцев сегодня заключил договор о публикации повести «Может быть» с американской фирмой «Свифт энд Коэн»…
      Стас удивлённо ухнул:
      -- Ну!
      -- По этому случаю он пригласил нас на мини-банкет…
      Долинский обнял Счастливцева:
      -- Дружище, поздравляю!  Теперь ты им всем покажешь, где раки зимуют!
      -- Кому? -- спросил Спайк, но сразу понял, что поспешил.
      -- А, хватает ведь всякого мусора, -- махнул рукой Долинский.
      -- Рассаживайтесь, -- смущённо улыбаясь, пригласил Дан. - Ирма, хватит рубить мясо, иди вымой руки…  Там у крана мыльце зелёное – моё, ясно?
      Ирма, признаться, была изумлена: «Куда я попала?  Во!  Книжку теперь его напечатают в Америке…  Хотя, конечно, и там дураков нет её читать, всё равно, ведь деньги-то дадут?  Валюта!»
      Долинский открыл шампанское, Счастливцев достал бокалы, правда, они были разные – три большие и два поменьше.
      -- Не сомневаюсь…  Разрешите мне? -- Долинский поднял бокал.
      -- О, говорите, говорите! -- поощрила его Жюльетт.
      -- Я вижу, такая великолепная новость свалилась на Дана внезапно, -- значительно  начал Долинский. - Признаться, ошеломлён и я.  Хотя ещё вчера мы большой и прекрасной компанией сидели за этим круглым столом, читали стихи и пили чистую воду, а не шампанское… вон из той чаши…  Никто из нас и не подозревал о том, что будет завтра…  Но все мы восхищались Даном…  Ну-ну, Счастливцев, прости меня за комплименты, юбиляр…  Ты должен терпеть их…  Ты не дашь мне соврать, но я не могу удержаться и хвастаюсь тем, что мы столько уже лет вместе пьём чистую влагу поэзии, дышим одним её воздухом…  Мало того…  Я хочу похвастаться ещё тем, что сразу разглядел в тебе поразительную добрую силу!  Но дело не во мне, все, кто соприкасается со Счастливцевым и не проходил мимо его поэзии, все начинали ощущать его волшебство…  Он делал чудеса, следуя одной своей звезде…  О нем говорили те, кто не желал его понимать: он ходит на руках!  А Счастливцев никогда не ходил на задних лапках!  Он говорит только то, что велит ему сердце!  Но не за это сейчас я преклоняю перед ним седую голову и старческие колени!  Дан обладает необыкновенным даром слышать сердца других…  Я предлагаю первый тост за его волшебное сердце!
      Дан расчувствовался и опустил голову, он не мог даже  улыбнуться.  Шампанское он выпил последним; все видели в его глазах дрожание слёз.
      «Ещё расплачется, -- опасливо подумала Ирма. -- Вот будет номер!»
      -- Спасибо, -  хрипловато сказал Дан, поставив  бокал на стол. -- Нажимайте, ребята, стол же не… для блезиру…
       -- И как давно вы знакомы? -- очаровательно улыбаясь, спросила Жюльетт.
       Спайк плотно захватил Счастливцева, но ни Долинский, ни Счастливцев ни на минуту не оставляли без внимания Ирму; она была польщена, точнее, обольщена этим вниманием.
       Жюльетт вышла покурить с Ирмой во двор и спросила:
       -- Интересно, здесь есть туалет?
       -- А вон сортир, вон он!
       Ирма рассматривала французскую сигарету.
       -- А где вы сигареты берёте?
       -- Где?  Да где угодно…  Кажется, в аэропорту взяла…      
       -- Ништяк!
       -- Как?
       -- Толково!  Хорошие сигареты!
       -- А… сортир… вот это?  Такой, из досок? -- уточнила парижанка, -- Очень интересно…
       -- Не очень, -- засмеялась Ирма и закашлялась. -- Крепкие…  Ну, ладно, идём вместе, я покажу…
       Когда вернулись, говорил Долинский, Счастливцев и Спайк внимательно его слушали.
       Жюльетт не стала вмешиваться в их беседу, но когда они обратились к дамам, спросила:
       -- А что же вы… здесь собрались вчера?  Это как бы… совещание студии?
       -- А, просто собрались, -- засмеялся Дан. -- Хотя нет…  Мы пили из этой чаши простую воду, все из одной чаши, и читали стихи…  Это как бы обряд посвящения в Рыцари Искусства…
       -- Рыцари Искусства? -- переспросил Спайк.
       -- Да, -- кивнул Счастливцев. -- Ведь не хватает сейчас кого?  Рыцарей Искусства…  Мы всё больше тонем в болоте вещей, и человек у нас становится вещью…
       -- В вашей повести, видимо, эта мысль одна из главных?
       -- Ну, если в голом виде…
       Ирма не удержалась и зевнула.
       -- Но мне хотелось бы тоже предложить тост, -- отступилась Жюльетт.-- Можно?
       -- О, сделайте милость!
       -- Милость?  Простите…  Нам, газетчикам, тоже иногда улыбается счастье…  Вот мы с Майком очутились здесь и увидели настоящее чудо…  Увы, мы знаем что такое реальная жизнь, мы знаем такое, чего не хотелось бы знать, а вот того, о чём мечтаем – не встречаем…  И вдруг – светлая книга… рукопись… нет, все-таки книга нового писателя.  Я не специалист в литературе, но мне кажется, что книга не просто настоящая, не просто новая и свежая…  Она откроет светлый будущий век, в который мы так желаем верить, словно в возвращение детства…  Но в чём же заключается это новое чудо?  В том, что очень и очень древне, в рыцарском духе…  И, может быть, слышите, может быть,  теперь все станут жить иначе, правильнее…  Зачем ненавидеть?  Любовь не нуждается в ненависти!  Ей не нужна противоположность!  Так вот…  Я отдаю сердце Счастливцему,  как Настоящему Рыцарю Человечества, не как журналист, как мечтательная и не старая ещё женщина…  И пью не за него, тем не менее…  А за то, чтобы все мужчины  стали Рыцарями и слабым женщинам стало невозможно выбирать…  Но чтобы женщины стали Прекрасными Дамами, вот за что я предлагаю поднять бокалы!
       -- Браво! -- воскликнул Спайк. -- Хотя наша работа не располагает…  Я мечтаю преклонить колено и быть посвящённым в Рыцари Искусства…  Пусть я не художник, поверьте американскому парню – он добродушен и честен, он старается быть великодушным и благородным, а что же до искусства…  Он всегда был его почитателем, ведь этого достаточно?
       -- Несомненно…
       -- Но… -- улыбнулась Жюльетт. -- Вчера вы посвящали и Дам?
       -- Да, -- кивнул Стас Долинский.
       -- Идёмте, -- сказал Счастливцев и взял Чашу.
       -- Но надо же выпить, -- напомнила Ирма.
       -- Поднимем бокалы!  И сдвинем их разом!
       -- Это ничего? -- повернулся Счастливцев к Стасу.
       -- Пей!
       Набрав из крана воды, все вернулись в комнату.
       -- Торжественная минута! -- строго сказал Стас. -- Пусть ширится наш круг, не знающий пределов!  Но… я попрошу каждого прочесть стихотворение…  Если не пишите сами – читайте любимое…
       -- Я, можно, по-французски?
       -- А я – Гумилёва, -- заявил Спайк.
       -- О-кей!
       -- А мне можно? -- спросила Ирма.
       -- Твоё сердце желает? -- спросил Долинский сурово.
       Ирма кивнула.
       -- Договорились.
       Ирма едва не взвизгнула от радости; смешанное чувство прекраснейшей игры и чего-то огромного и серьёзного овладело ею.
       Когда пришла её очередь, она а ужасом поняла, что забыла стихотворение!
       -- Не волнуйся, девочка, -- ласково взглянул на неё Долинский. -- Не торопись.
       Ирма с благодарностью кивнула ему.    
       И сразу вспомнила:
       -- На холмах Грузии лежит ночная мгла;
              Шумит Арагви предо мною.
       Мне грустно и легко; печаль моя светла;
              Печаль моя полна тобою.
       Тобой, одной тобой…  Унынья моего
              Ничто не мучит, не тревожит,
        И сердце вновь горит и любит – оттого,
              Что не любить оно не может.
       И Ирма расплакалась.  Ей дали бронзовую чашу, она сделала три глотка и вдруг почувствовала облегчение.  Видимо, её юный возраст способствовал быстрой смене настроений и впечатлительности…      
       Всё происходящее предстало перед ней в странном чудесном свете.  Но обыкновенное житейское желание внесло в её душу беспокойство; она поглядывала на часы, ей хотелось скорее попасть в бар и рассказать Лерке и вообще всем про иностранцев, писателя Дана, Долинского, про всё, что она здесь делала…  И была посвящена, как и все они, в Рыцари, то есть в Дамы…
       Все заметили её ёрзанья, и Дан спросил:
       -- Тебе не пора идти?  А, Ирма?
       -- Мне? -- покраснела она. -- Ну, нет, если можно…
       -- Да как хочешь, хочешь – сиди хоть до утра… Сама взрослая, думай, -- просто сказал Долинский.
       -- Так я пойду, да?
       -- Иди, иди, милая, -- сказала Жюльетт.
       Ирма встала.
       -- Ну, пока, да?
       Дан вышел проводить её.
       За воротами Ирма остановилась и повернулась к Счастливцеву.
       -- Так я пошла.
       -- Ты только почаще приходи, слышишь, обязательно приходи!   
       -- Ага! Если можно…  У тебя так ничтячно!  Послушай, -- она тронула Дана за рукав. -- Я лучше на «вы» буду, правильно?
       -- Брось Ирма!  Будь мне другом, а?
       -- Конечно, ты что!  А… можно я познакомлю с тобой Лерку?  Вот такая тёлочка, знаешь, она хорошая!  И стихи любит, честно!
       -- Ладно, тащи её.
       -- Точно?
       -- Точно.
       -- Слушай, -- придумала Ирма. -- А может мы с тобой в бар?  Не сейчас, потом…  Тёлки спросят – это кто?  А я им скажу, что ты писатель, в Америке книжки у тебя печатаются, здорово?
       -- Так ведь нет ещё книжек!
       -- А, будут!
       -- Ты думаешь?
       -- Ещё бы!  А после… на озеро поедем, да?  Там у нас компашка.
       -- Лады, лады, Ирма, но не всё сразу!
       -- Ну!  Я побежала!  Или… остаться?  Хочешь, я останусь?
       -- Тебе, наверное, в бар нужно?
       -- Можно, я всем расскажу?
       -- Только никому ничего не обещай, приходи ко мне со своей Леркой…
       -- Железно?
       -- Железно.
       -- Я поскакала!
       -- Постой!  Я провожу тебя!
       -- Спятил, честно, не надо, иди к иностранцам, натрёкай им что-нибудь ещё…  Пока!
       Она чмокнула Дана в щёку и быстро вытерла ладошкой, так что теперь у него появился на одной щеке такой же румянец, как у неё…
       Она с каким-то удовольствием посмотрела на него, так, как смотрят на свои произведения, засмеялась и побежала к остановке.
       Остальных Счастливцев провожал заполночь.
       Когда он вернулся, у дверей его ждала Жюльетт.  Он удивился её скорости.
       Спайк тоже появился у его дома, но несколькими минутами позже.  Вначале он увидел на дверях записку:
“ E x c u g e “
        И в окно увидел сидящих за столом Жюльетт и Дана.  Они пили чай.

                7

        Ознакомительные переговоры повести «Может Быть» были разосланы фирмой некоторым крупнейшим прозаикам  по рекомендации Соненфилда.
        Андрей Максимович Корнев несколько раз перечитал рукопись уже после того, как она прошла утверждение литературного отдела, написал рецензию для Министра, в которой по просьбе заместителя не только характеризовал само произведение автора, но и дал прогноз ситуации в литературе после появления этого произведения.
       Корнев, конечно, не узнал решения Министра, но зато случайно совершенно до него дошло, что на официальном приёме Соненфилда в беседе коснулись проблем сотрудничества в области книгоиздательства и появилась какая-то идея издания на двух языках сборника произведений молодых авторов двух стран.  Соненфилд не вполне дипломатично заметил, что это хорошая мысль и если её осуществление поручить серьёзной группе литераторов, можно надеяться на успех.  Его замечание относительно последнего аспекта не получило никакого ответа.
       Пожалуй, подумал Корнев, Соненфилд сам того не подозревая, поставил на этой идее крест, грубо попытавшись сделать то, что так тонко затеял Ковенти: изменить настроение в творческой среде столицы путём ослабления позиции деятелей официальной культуры.
       Теперь следовало ожидать некоторых изменений в отношении к делу Счастливцева.  И Корнев решил предпринять некоторые шаги, которые впоследствии можно было бы при необходимости расценить как меры, направленные на аннулирование договора между Ведомством и американской фирмой.  Первым из этих мероприятий было небрежно брошенное в телефонном разговоре с Фаруэем сообщение, что срочное заключение договора по Счастливцеву приводит к откладыванию сроков заключения некоторых других договоров, имеющих для фирмы не только престижное, но и финансовое значение.  Далее Корнев собирался увязать это дело с отсрочкой издания стихов Гумилёва.  Разумеется, это непосредственно было не в его компетенции, но Корнев тем более не рисковал ничем.  Издание этой книги, решённое давным-давно, откладывалось шесть лет, и только подключение вездесущей «Свифт энд Коэн» сдвинуло его с мёртвой точки.
       Словно явившись поводом, рукопись никому не известного автора, в общем-то совершенно нейтральная и посредственная в этом смысле, начала распространяться, и вся история постепенно приобрела характер пустого скандала.  Корнева устраивало вполне даже его собственное участие в нём.  Как ни странно, тщательное размышление показало ему, что всё складывается как нельзя лучше, и Ковентри потерпит несомненное поражение, а Корнев лично становится единственной кандидатурой на пост главы творческого союза, так как становится центральной фигурой, способной противостоять богемной анархии.
          Корнев предупредил Оболенского, что следует воздержаться от распространения рукописи.  Оболенский раздражённо ответил, что не имеет никакого отношения к размножению, правда, сделал четыре новых экземпляра для ближайших друзей, а что там делают они, он не знает.
         Корневу было достаточно этого разговора, так как при нём присутствовали Маринин и Главный редактор издательства.
         Ковентри уже понял, что его позиции ослабли, но к удивлению Корнева ничего не предпринимал.  Бездействие или ошибочные действия противников немного обеспокоили Корнева; конечно, он не мог предусмотреть всех вариантов.  Хуже всего, что он не мог себе вообразить ничего,  что спасало бы дело Ковентри.  Корнев здраво рассудил, что пределах разумного ничего такого, что смогло бы серьёзно повлиять на ситуацию, быть не может.  Только  чудо.
         Ему пришлось полдничать в буфете ЦДЛ, было пусто; одна компания юнцов молотила языками.  Корневу было не до них, но, услышав имя Счастливцева, он вздрогнул и оглянулся.  Разумеется, среди них не было ни одного тридцатисемилетного.  Счастливцева и не могло здесь быть.  Зато Кортнев увидел среди них Елизавету.
         Он прислушался к их разговору.  И кое-что услышал весьма интересное.  Впрочем, все это только лишний раз подтверждало, что с делом Счастливцева практически кончено.  Может  быть, появится ещё один диссидент мелкого полета, зато Ковенти придётся оставить надежду ближайшие год-два заметно изменить обстановку в столице.  Пусть поносятся со Счастливцевым месяц – другой…  Конечно, первоначально Корневу придётся услышать много неприятного, но он не сомневался, что сумеет не просто убедить в своей правоте и удержаться благодаря участию в деле Министра, но и заставит понять, что он один может противостоять брожению, питаемому поддержкой извне.  Нынешний Глава творческого союза, конечно, ничем не был связан с теми кругами, которые поддерживали на западе, но явно недооценивал их слишком много значения придавал контрмерам за рубежом, ища поддержку у таких авторитетов, как то же Соненфилд.  Но Корнев уже определённо заметил странное пристрастие всех этих знаменитостей как раз к тем литераторам, которые у нас не были в особом почёте.  Сказывалось, видимо, влияние на них западной прессы, раздувающей всё, что имело нежелательную для нас политическую окраску и замалчивающую всё действительно значительное.  Иначе говоря, ценностные ориентации у нас и у этих буржуазных деятелей культуры оказывались противоположными.  И сейчас следовало больше противостоять им, чем бессмысленно надеяться на их перевоспитание.  Корнев приготовил мнение о Главе, которым обязательно должны были бы поинтересоваться: он слишком обременён признанием на Западе.  По-видимому, в ближайшие три-четыре месяца этот вопрос должен был решиться положительно, то есть вопрос нового назначения Корнева.
        За тем столиком находилась девица, которая недавно познакомилась с пресловутым Счастливцевым и  теперь с  упоением рассказывала о нём.  Она представила его каким-то американским киноактёром, подумал Корнев, настолько она безжалостно его идеализировала.  Эта девица не жалела лака, и над столиком юнцов вставала скорбная икона непонятого гения, эдакого Золушка-принца, вернее, Гадкого Утёнка, наконец, получившего заслуженное признание.  Естественно, тем самым молчаливо бросалась тень на злых дядей, которые чуть его не сгноили в дикой провинции.  Корнев прекрасно знал, на какую благодатную почву кидает девчонка семена.  Все они, ещё не успев вытереть молока с губ, байронствовали и гениальничали, жаждали  признания, славы, вина, женщин… мужчин, в общем, всего, кроме, разве что, должностей.  К тому же их бросало в дрожь от мысли, что слава придёт к ним в столь древнем возрасте, каким сейчас им представлялся возраст Счастливцева.
        «Так, -- помрачнел Корнев.-- Вот маленький исусик появился.  Это хуже, много хуже…»  Он слушал девушку и сосредоточенно думал.  Пожалуй, лучше всего было ему глотку огромным жирным куском и потихоньку утопить в грязи обжорства и пьянства.  Но, к сожалению, сделать это следовало немедленно, а сейчас об этом и заикнуться было невозможно.  Поставить вопрос так сейчас для Корнева означало бы перевод с понижением и, возможно, лишение малейшей надежды на возвышение.  Это-то и было плохо.
       Корнев всё время думал про обряд посвящения в Рыцари Искусства.  Эта нелепость давала возможность, конечно, смешать Счастливцева с землёй.  Но судьба Хрипатого, ставшего костью в горле, была хорошим уроком.  Всякий нажим на Счастливцева теперь только поднял бы его, слишком широкий резонанс начало приобретать его имя.
      Елизавета, разумеется, была в самом деле очарована образом Рыцаря Счастливцева.
      -- Чтобы не чувствовать одиночества, он живёт в музыке.  И пишет, и есть, вообще.  Одел телефоны и ушёл.
       Может быть, больше всего Елизавета теперь боялась разочароваться и старалась представить его себе пореальнее.  Провинция, значит ничем не блестит, дремучий бирюк, половина пуговиц не подшита, засаленный пиджачок и джинсы известной китайской фирмы…  Ну и прочее соответственно, Елизавета без труда поняла, что ленинградка по уши влюблена в Счастливчика, так она окрестила кисловодчанина.
      Она твёрдо решила заявиться в Кисловодск, так сказать, совершить паломничество и выпить эту чашу воды.  Знакомство с Берёзовым, пожалуй, было достаточной рекомендацией.
      Её не остановило отсутствие билетов; летом на юг летели все.  Елизавета сутки торчала в аэропорту, ужасно осунулась из-за всей этой нервотрёпки, но своего добилась: её взяли с собой летуны в Ставрополь.  Оттуда до Кисловодска было рукой подать, не больше двухсот километров, по их словам.
      В то же утро в Ставрополе оказался и Долинский.  Он встретился с Хлопушкиным.
      Хлопушкин был бы не Хлопушкиным, если бы уже не знал кое-чего.  Он не зря считал себя хозяином края, то есть, конечно, краевого писательского отряда.
       Долинскому он заявил, что всегда ценил Счастливцева и не предлагал его для публикации только потому, что у Счастливцева нет ничего такого, чтобы он мог напечатать.  Долинский не стал ничего говорить Хлопушкину, хорошо его зная и понимая, что теперь Хлопушкин провентилирует обстановку и предпримет всё сам.  Иначе он может оказаться, мягко говоря, в пролёте.  А деятели среднего звена слишком зависят от тех, кто сверху и тех, кто снизу.  Авторитет Хлопушкина основывался, конечно, не на таких эфемерных вещах, как слава, слова, правильные или неправильные отношения к тем или иным авторам, а на более прочной материальной базе.  Но ошибка со Счастливцевым могла послужить – как ни парадоксально – поводом для ещё более жёстких фигур, виднейший из которых давно пытался занять место Хлопушкина.
         Хлопушкин прежде всего позвонил в Москву и выяснил, что Москва уже читает Счастливцева.  Секретарь правления благосклонно отозвался о повести этого «мальчика» и спросил у Хлопушкина, как дела у молодого писателя у местных издательств, не требуется ли ему помощь?
         Хлопушкин заявил, что у Счастливцева скоро выходит книга стихов и регулярно он печатается в альманахе.  Второе соответствовало действительности отчасти: Хлопушкин только собирался посоветовать Главному редактору дать побыстрее первую подборку Счастливцева.  До этого имя молодого литератора даже не упоминалось печатно, а непечатно…  Что же касается книги, то здесь Евгений Матвеевич погорячился.  В издательстве и слыхом не слыхивали о Счастливцеве; вернее, рукопись Счастливцева во времена оны побывала в столе одного редактора, но этого больше в издательстве никто не знал, тем более об этом не мог подозревать Хлопушкин.  Впрочем, он и не собирался ничего предпринимать с книгой, полагая, то и без неё всё будет прекрасно.
        В редакцию Хлопушкин приехал лично, изложил ситуацию Главному редактору.
        -- Чёрт бы его побрал! -- выругался Главный. -- Ломать макет?
        -- Ломай.  Лучше ломай.  И думай, как поместить его плетушки в прошлые номера.
        -- Как-нибудь объясним…  У кого может быть рукопись?
        -- У Раисы.
        -- А…  Ладно, дам вместо Колонкина, пусть не обижается, ты ему скажи, следующий раз поостережётся кулаки распускать…
         -- Убери Колонкина.  У него сколько?
         -- Сорок строк.
         -- Нет, дай сотню.
         -- Сотню?  Мы же никому столько не даём!  Это…  Всех убрать?  А за Махмуда мы получим, Князев первый…
         -- Я сейчас пойду наверх.  Не беспокойся.
         -- Мне брякнешь?
         -- Ты не сиди, подыми народ.  Я тебе отвечаю.
         -- Ну, звякнешь?
         -- Хочешь, чтобы тебе сам звякнул?  По черепушке?
         -- Ты по-человечески можешь?
         -- Ладно, позвоню, ты жми на всю железку…  Этот номер надо крутануть быстрее…  Понял?
         -- Давай…  Но учти, если не позвонишь, я сорок строк дам…
         -- Сто!  Ясно?

                8

            Счастливцев провожал француженку.  Так как багаж её был невелик, а рейс – не скоро, они успели взобраться на Железную гору.
          -- Теперь ясно, увидев это невозможно не писать стихи, -- сказала Жюльетт.       
          Она улетела, и Счастливцев остался один.  Ещё с час он болтался по аэровокзалу; его охватило непонятное уныние.  Всё случившееся вдруг увиделось в другом свете.  Счастливцев вышел на станции Иноземцево и пошёл в лес.
         Выйдя к подножию горы, он нашёл поляну и лёг в траву.  Долго смотрел на белые пушистые облака, плывущие по небу.  Так лежал он двадцать лет назад в другом лесу.  Рядом с ним тогда была девочка, которую он безумно любил.
         Так же, как тогда, ему казалось, что он летит над облаками, а земля, холодная и тяжёлая, лежит на его спине.
         Но сейчас он чувствовал себя ужасно.  Хорошо, его издадут.  Ладно, пусть его никто не читает.  Счастливцев с ужасом понял, что больше писать не будет.  С такой же ясностью, как, наверное, умиравшие, он это понял.  Он писал оттого, что мучился и бился.  Он знал теперь, что всё равно придётся ему так же ходить на службу и работать, писать урывками, всё останется по прежнему.  И следовало бы снова писать и мучиться, потому что что-то нужно было людям.  Но он чувствовал себя так, словно всё время шёл по лесу, а потом вышел в поле…  Он был совершенно пуст, истощён.  Счастливцев вспомнил Мартина Идена и без тени позы сейчас понял его.  Да, он знал, что это просто депрессия, которая пройдёт.  Может быть, только это сознание удержало его от того, чтобы влезть на скалу и броситься вниз.  Он всегда боялся высоты, боялся прыгать в воду с вышки, боялся после того, как немного повисел на веревочке, когда свалился со скалы.  Но почему-то эта смерть казалась ему подходящей.
        Желая избавиться от искушения, Дан встал, размялся и побежал прочь от скалы.
        Апатия не оставляла его.
        Его оштрафовали в электричке, он просто отдал деньги, хотя отлично помнил, что где-то билет у него есть.  Он заметил, что нарочно взвинчивает себя и подумал, что дело может кончиться под колёсами, если не взять себя в руки.
        Такого с ним ещё не бывало, он напугался и стал думать о женщинах, об Инге, о Жюльетте…
        Он точно понял, что следует напиться, когда секция подкатила к Скачкам.
        Дан едва успел выскочить, двери уже закрывались, он зацепился, покатился по платформе и свалился, сильно ушибив спину.  Хромая и отряхиваясь, он побежал в лесополосу.  За ним погнался милиционер, нагнал и свалил в грязь.  Электричку задержали.
         Держа крепко Счастливцева за локоть, младший сержант отвёл его в линейное отделение.
         -- Куда бежал? -- спросил лейтенант.
         -- Не знаю, -- ответил Счастливцев, едва сдерживаясь, чтобы не наговорить себе пятнадцать суток.
         -- А паспорта, конечно, нет?
         -- Я что-то нарушил?
         -- Это мы выясним.
         -- Вот когда выясните, поговорим о паспорте.
         -- Ты здесь не на базаре.  Быстро паспорт!
         -- Дома паспорт.
         -- Ну, сейчас я тебя сдам в горотдел, пусть разбираются.
         -- Что я сделал?   
         -- Ты без паспорта?
         -- Почему?  У меня дома паспорт.
         -- Мне не хочется тебе объяснять всё…  Дай-ка сумку…
         -- Она мне ещё нужна.
         Лейтенант выхватил сумку.
         -- Быть тебе начальником, -- процедил сквозь зубы Счастливцев.
         -- Захлопни пасть…
         В сумке он нашёл папку с договором, с которой Счастливцев пока не расставался.
         -- Где взял?
         -- Дали.
         -- Как твоя фамилия?
         -- Счастливцев.
         -- Имя?  Отчество?
         -- Даниил Даниилович.
         -- Точно?
         -- Родители так сказали.
         -- Где проживаешь?
         -- Кисловодск, Красивая Тринадцать.  Прописан в другом месте.
         -- Красивая?  Такой улицы нет в Кисловодске.
         -- Как? -- удивился  делано Дан. -- Уже снесли?  Жаль, там и новеньких домов полно было!  Где мне теперь жить?
         -- Значит, говоришь писатель?  А удостоверение у тебя есть?
         -- Писательское?
         -- А какое же?  Писательское.
         -- Нема.
         -- Ну, вот видишь!  Отлично…  А какое есть? -- лейтенант Брошкин становился проницательным, досадуя, что ввязался в это дело.
         -- Сидел, сидел, потом кинулся в дверь, -- доложил младший сержант, вернувшись из электропоезда.
         -- Отправил?
         -- Да.
         -- Так чего бросились сломя голову?
         -- Решил сыграть сценку времён войны.
         -- Поиграть, значит?  Так какое-нибудь удостоверение есть?  С фотографией?
         -- Есть, -- Счастливцев достал служебное удостоверение.
         -- В проектной конторе работаете? -- изумился лейтенант. -- Почему не на работе?
         -- В запое, -- охотно пояснил Счастливцев.
         -- Это… не рекомендуется, -- покраснел лейтенант и вернул ему удостоверение и сумку.
         -- Я могу идти?  В спину не будете стрелять?
         -- Идите.  Извините – служба.
         -- Хорошая у вас служба.       
         Лейтенант промолчал.
         -- С удовольствием дал бы ему по рогам, -- негромко сказал сержант, когда Счастливцев проходил мимо.
         -- Только боишься местечко потерять?  Нагрел? -- остановился Счастливцев.
         -- Проходите, проходите, -- сержант поморщился. -- Не положено здесь посторонним…
         -- Да ты же меня сюда привёл! -- расхохотался Счастливцев.
         -- Вы свободны! -- закричал лейтенант.
         -- Я – свободен?  Что вы знаете о свободе?
         -- Идите!  А то задержу.
         -- Да, нервная у вас служба, -- пробормотал Дан и вышел.  Возле милиции уже собрались зеваки.
         -- Разойдитесь! -- скомандовал Дан. -- А то лейтенант вас накажет!
         Сержант прикрыл дверь.
          -- Ханыгу отпустили, -- сказал кто-то вслед Счастливцеву.
          Дан пошёл к машзаводу, перелез через забор и прошёл к корпусу, в котором ютилась мастерская художников.
          -- Привет, -- он поздоровался за руку с теми, кого знал. -- Юра, идём бухать!
          -- А пошёл ты…
          -- Понял!  Ты мне должок вернуть хочешь?
          -- Чего?
          -- Ник!  Идёшь?
          -- Это как начальник…
          -- Ты только Ника забираешь? -- спросил Кузя, начальник художников. - Бери, всё равно ля-ля, хлебнул с утра уже, пусть лучше с тобой загремит, чем на глазах здесь будет вонять…
          -- А я и Андрея беру…  Ты не против?
          -- А, ладно, катитесь к  едрёне-фене!
          -- Андрей, идёшь?
          -- А что стряслось?
          Счастливцев достал договор и показал ему.  Андрей вытер руки о фартук и прочитал.
          -- Что же тоскуешь? 
          --  Не знаю.
          -- Тогда идём.  Надо, Кузя, видишь?
          -- Вижу, вижу…  Давай, мотай…
          Взяли по паре бутылок, себе Счастливцев взял «Российского», портвейн не хотел, и сухое не хотел, а это было умеренное, десертное.
         Конечно, он опьянел, но дотащился до станции нормально.  Сержанта не встретил, а то бы пришлось ночевать в вытрезвителе, да ещё пару тычек получить.  Повезло.
        Домой добрался где-то к полуночи.  У двери его ждали трое: Ирма с Лерой и Незнакомка.  Молоденькая.
        -- Елизавета.  От Берёзова, -- встала Приезжая, поняв, что перед ней сам Счастливцев.
        -- Привет, -- кивнул Дан. -- Извините… девочки, заходите…
        Он запустил гостей и поставил чай.
        Елизавета ждала его десять часов, но к этому была готова.  Была она готова и к тому, что будет не единственной паломницей.  И к тому, что он придёт пьяный.  С порванной курткой.  Даже ещё он оказался не так уж и пьян.
        -- Как там Дмитрий Дмитриевич?  -- спросил Дан, выглядывая из кухни. -- Не болеет?
        -- Нет, так…
        -- Елизавета…
        -- Извините…  Я… не остановилась в гостинице…
        -- Милости  прошу в мою постель, -- Счастливцев, конечно, сразу понял, что сморозил глупость, не так уж он был и пьян.
        -- А мне говорили, что вы Рыцарь, -- вздохнула Елизавета. -- Вам приятно так со мной разговаривать?  Вы хотите, чтобы я ушла?
       -- Да не обижайтесь, ради бога, извините, -- Дан подал чай и расставил чашки. -- Мы придумаем что-нибудь…  Девочки, может быть вы приютите гостью?
       -- А, если хочет, -- неохотно сказала Ирма. -- У Лерки предки отчалили…
       -- Зачем, дура! -- воскликнула её подружка. -- Пусть здесь и спит!  А мы… пойдём ко мне, ну, как?
       -- Пойдём!  Дан, у неё балдёж!
       -- Не шумите…  Чего мне-то туда идти?  Елизавета…  Идёте к барышням?
       -- Ну, -- неуверенно сказала Елизавета. -- Вообще-то… я могла бы и здесь… если не стесню… и если… ну, понимаете, без всяких дел…  В общем, я же приехала… чтобы… так, поговорить…  Мне Инга рассказывала… что в Рыцари, а её в Дамы, там, Чаша…
       -- Вы хотите этой воды? -- Счастливцев задумался. -- Чистой воды?
       -- Конечно!  Вообще-то, не только…  Я с вами хотела увидеться, ведь интересно…  Поговорить…  Я была у Дмитрия Дмитриевича в тот вечер, когда Соненфилд заинтересовался вашей повестью!  Я всё расскажу, хотите?
       -- Тогда оставайтесь, не бойтесь, я не буду хамить, верите?
       -- Верю, вы что!  Это я так, знаете
       Ирма с Леркой фыркнули, но Елизавета и бровью не повела.
       Они пили чай часов до трёх, Елизавета рассказала Счастливцеву всё, что знала о московской его славе.
       Сначала девчонкам было интересно, потом заскучали, стали зевать.  Счастливцев и Елизавета проводили их, а, вернувшись, проболтали до самого утра и заснули в одной постели хотя и вполне невинно, но разве это объяснишь квартирной хозяйке?  Ровно в десять утра Счастливцев и Елизавета стояли возле ворот перед кучей его вещей.
       -- Так, -- бодрился Счастливцев. -- Разврат у нас не проходит, наоборот, даже наказывается…
       -- Да я толковала этой старой дуре! -- запальчиво сказала Елизавета. -- Я же  сразу встала, она же сама видела, я в трусах, комбинашке, вот дура!
       -- Не расстраивайтесь, Елизавета!  Сейчас мы найдём выход…   Хо-хо-хо!  Выход нам указали, надо искать вход…  Придумал!  Будем искать девчонок!   
       -- Они спят-храпят…
       -- Едем к бару, сядем на вещи…  Они туда прибегут к вечеру.
       -- Вот чёрт…  Ты не сердишься на меня?
       -- За что?  Не бери в голову, выше нос…  Даже я не очень виноват…  Во, катит!
       -- Как же в автобус?  Надо такси…
       -- Вон мотор!  Эй, стой!
       -- Знаешь, мне так неудобно!
       -- Пустяки, -- развеселился Дан, видя её огорчение. --  Да за такую женщину… девушку, ты знаешь, я на эшафот пойду!
       -- Да!?  Вы шутите…
       -- Ничуть… -- Дан помрачнел. --  Вот я… думаю сейчас о себе: сколько я навредил людям…  Надо было говорить в лицо им, а я… не хотел ссориться…  Или боялся… и с начальством не хотел ссориться, думал, это неумно, лбом не прошибёшь…  А выходит – сколько вреда, если все молчат в тряпочку!  Да для себя же и вред!  Тьфу!  Но главное, это ведь я, человек, который любой ответ начинает со слова «нет»!
        Вообще-то на время отсутствия родителей Лерка превратила квартиру в своеобразный ягодник, где, образно выражаясь, малинка улыбалась клубничке, а клубничка – малинке.  Собравшиеся не признавали никаких авторитетов и обращались к Счастливцеву на «вы» только из-за неискоренимой привычки врать.  Они не уважали ни друг друга, ни сами себя, школа освободила их от всяких знаний, и если бы не телевидение, они, пожалуй, ничем не  отличались бы от неандертальцев.  Благодаря «ящику» они знали, что они – «золотая молодёжь».
         Родители предусмотрительно оставили на растерзание дочке только одну из четырёх комнат, поэтому Счастливцев имел возможность, как писатель, постигать жизнь с натуры.  Впрочем, он помнил слова Гёте о том, что действительность сама по себе бессмысленна и пуста.
        Они с Елизаветой были образцом целомудрия, которое объяснялось, конечно, преклонным возрастом (Елизавете уже было девятнадцать, то есть, она именовалась не иначе, как «мать»; возраст Счастливцева выражался числом астрономическим, которое могло быть воспринято лишь в переводе на рубли).
        В этих условиях Дан надеялся затеряться среди них, но неожиданно стал их кумиром.  Дело в том, что юные «туники» (они только числились в техникумах и училищах) имели пристрастие к одному интеллектуальному занятию, а именно, пресыщенные всем прочим, любили разгадывать кроссворды.
         И если поначалу они охотно прибегали к помощи Дана, то после, подавленные тем, что он знает все на свете слова, стали изыскивать неразрешимые кроссворды.  И нашли.  Кроссворды из «Курортной правды» доводили Счастливцева до таких приступов смеха, что вскоре консилиум подростков установил его поражение.  Но, видимо, считая, что их победа не окончательна, молодёжь перекинулась на крокодиловы кроссворды.
         И хотя Счастливцев, казалось бы, должен был пасть в их глазах, он неожиданно стал их Буддой, и все его вещания выслушивались со вниманием.
        Это было их предубеждением; а в таком состоянии достаточно мелочи, чтобы стать богом в глазах людей.
         Такой мелочью стало явление внушительного бородача Долинского с кипой альманахов, в которых были чёрным по белому напечатаны стихи Счастливцева.  Талантливая редакция поразила опытного Долинского: ни одно стихотворение Счастливцева не было выправлено.

                9

           Скоро жильё для Счастливцева нашлось; ему предлагал свою дачу архитектор Органов, но в этом случае полчаса пришлось бы добираться до работы.  Счастливцев предпочёл воспользоваться сараем Наташи Голубевой; правда, существенным недостатком этого жилища был её отец дядь Жора; он ежедневно принимал умеренную дозу «портянки» и был рад новому собеседнику.  Дядя Жора называл Счастливцева зятьком и относился к нему по-родственному, по-свойски.  К счастью после передачи «Спокойной ночи, малыши» он засыпал, и Дан перетаскивал его в дом.
         Счастливцеву было здесь неплохо; он ничего не писал, к нему приходили гости, Елизавета жила с Наташей и делила с Даном свободное время.
        Единственным его сочинением было письмо Инге.

                Моя Прекрасная Дама!
        Я думаю о Вас, Долинский передал мне Ваши стихи, они так похожи на Вас, вернее, в них вся Вы, и мне становится легче, когда в стихах я встречаюсь с Вами…  Я переехал на другую квартиру, но гостей у меня у меня по-прежнему много.  Наши славные Рыцари считают меня Командором…  Всё будто переменилось, обыденное осталось в прошлом да на службе, а для наших встреч собралось всё чудесное и волшебное.  Кажется, что кто-то огромный и добрый пишет роман о нас, пишет людьми по жизни, и все мы становимся героями…  Может быть, я не совсем правильно воспринимаю то, что происходит, но это и не важно.  Я вижу, как Дамы становятся всё прекраснее, и убеждаюсь, что этому нет пределов…  Когда-то я размышлял, может ли действительность обойтись без зла, не станет ли она бесплодной сладенькой манкой, но сегодняшняя идиллия богата яростным спором…  Невозможно сравнить сегодняшний день со вчерашним: вчера ещё мы спали, вяло переругивались, обсуждая друг друга и всё прочее, и мои диссертации оставались воплями пустынника.  Сегодня каждый приходит со своим сокровенным и очень яростно защищает свои мысли.  Признаться, я даже не подозревал, что в каждом из нас таится такая бездна чувств и мыслей!  Разве можно это прятать?
        Я грущу без Вас.  Пишу письмо обо всём на свете.  Вы, наверное, думаете, что мне нечего сказать именно Вам…  Да, я не нашёл в письме места для главного.  И всё-таки…
       Выйдем за пределы письма!

                Дан, Ваш Рыцарь.

      
                Я люблю Тебя»
          
        Инге тоже казалось, что весь мир меняется на глазах; она стала регулярно смотреть балет, потому что Счастливцев сказал, что язык поэзии сходен с языком балета, и как в балете нельзя отказываться от танца, так и в поэзии нельзя отказываться от тропа.  Она хорошо чувствовала, что это не пустая тавтология, а необходимейшая ей лично мысль.  Её ругали за «блоковость» тем и манерность; она не хотела ходить там, где надо было только танцевать.  Сафонова ничуть не жалела, что не осталась в балете.  Счастливцев многое объяснил ей, то, что она раньше только чувствовала.  Например, он говорил, что существует «поэтическое», «музыкальное», «живописное», «пластическое», а не только «поэзия», «музыка», «живопись», «танец».  И в каждом из искусств они присутствуют, но прежде всего в поэзии – поэтическое, в музыке – музыкальное…  Поэтому, если душа предрасположена к музыкальному, заниматься живописью хорошо, но, видимо, лучше всего выразит душу музыка…
       Душа её была поэтической.  Она ещё больше верила в это после встречи со Счастливцевым.
       С удивлением встречала Сафонова свои новые стихи; она их ещё не показывала, пока они ещё жили в ней, она не могла с ними расстаться, чувствовала, что стоит кому-нибудь их показать, и они отойдут от неё…  Поэтому Инга их даже не печатала, но, получив его письмо, решила послать ему все новые стихи.
       Дан получил их через неделю.
       В этот вечер он был один.  Дядя Жора напился ещё утром в связи с каким-то гражданским праздником, а Наташа с Елизаветой упорхнули в бар.  Он ещё раз перечитал её стихи и вышел во двор.
       Навстречу ему, размахивая газетой, шёл Долинский.
       -- Ты читал?   
       -- Что?
       -- Дружище, поздравляю!  Читай!
       Счастливцев взял газету и сразу увидел своё имя:

                «Д А Н И И Л У   С Ч А С Т Л И В Ц Е В У

                Мне посчастливилось стать одним из первых читателей Вашей прекрасной повести «Может Быть».  Пожалуй, я впервые увидел и понял мир, который не знал и не замечал раньше.  Я ещё раз убедился в том, что надо пристальнее вглядываться друг в друга, ведь в каждом из нас, людей, скрыт огромный и богатейший мир, порой исчезающий бесследно.
                Ваша мысль о том, что Человек стремится к одиночеству и вместе с тем бежит одиночества, и это противоречивое единство порождает Добро и Зло, хотя ни одна из целей не является сама по себе Добром или Злом, близка мне.
                От всей души поздравляю Вас с успехом.

                Э Н Р И К Е   М А Р Т И Н Е С»
           -- Читай ещё здесь!
           «Энрике Мартинес представит рукопись повести Д.Д. Счастливцева «Может Быть» на соискание Нобелевской премии»
            -- Нобелевской? -- переспросил Дан.
            -- Ты понял?
            Дан выронил газету и схватился за горло.  Лицо его начало синеть, Долинский испугался, решив, что Счастливцева хватил сердечный удар.
            -- Эй, кто-нибудь! -- зычно крикнул Стас и выбежал на улицу.
            Через двадцать минут Счастливцев был уже на станции скорой помощи.  С ним случился спазм горла, и после укола осталось только режущая боль.  Он продолжал сипеть, но, в общем, могло закончиться и хуже.
            -- Ну, извини, -- повторял Долинский. -- Я и сам чуть не брякнулся, да к тебе побежал, так и не подумал, что надо… постепенно.
            -- Пустяки…  Стас… -- сипел Счастливцев. -- Я… не пойму…
            -- Ты молчи, молчи!
            Долинскому порой казалось, что Дан немножко потерял рассудок.
            Счастливцев действительно немного сдвинулся.  Улицы, дома, деревья казались ему совсем другими; цвета как-то были отделены от них, люди были словно нарисованными и плоскими.
            -- Стас, давай вина возьмём?
            -- Ты хочешь?
            -- Ужасно!  Да… не напиваться, так бутылочку на двоих…
            -- Ну, возьми…
            -- Нет, ты не понял, у меня почему-то нет денег…
            -- Как – нет?  Совсем?
            -- Да, совсем, не знаю почему, потратил все…
            Долинский подогрел красное «Нестинарское» на примусе, и это лекарство окончательно излечило горло соискателя Нобелевской премии.
            -- Ладно, я так беру: не пройдёт моя повесть, это так…  Всё равно, кто мог думать, что её так оценят?
            -- Кто?  Все!  Ты.  И я.  И все ребята.  И в Москве сразу как… все схватились…  Да разве в премии дело?  Это же…  Тебя поняли, ясно?            
            -- Ясно, Стас!  А вдруг, действительно, весь мир завтра изменится?
            -- Э, не торопись!  Надо писать следующую повесть.
            -- Да у меня все поджилки трясутся!
            --  Остынь…  Но пиши, слышишь?
            -- Нет, не знаю…  Пока…
            -- Ладно, сегодня не пиши…  Где дядя Жора?
            -- Празднует.
            -- А дамы?
            -- Убежали.  Допоздна.
            -- Ну и ладно…  Это что?
            -- Инга прислала стихи…  Знаешь, другие…
            -- И как тебе?
            -- Я что-то… восхищаюсь…
            -- Дашь мне?
            -- Читай, она написала, чтобы я тебе показал, если мне понравятся.
           Долинский внимательно прочитал стихи Сафоновой.
            -- Да, ты прав, что-то происходит, я сам вижу это…  А ты не забыл, что завтра у нас студия?
            -- Ты что!
            -- Придёшь?
            -- А что, Нобелевским соискателям можно не ходить?
            -- Нет, ходить обязательно!
           Они рассмеялись.
           Утром Счастливцев поехал на работу немного с опаской: что там?  Как посмотрят на новоявленного конторского Нобелевского соискателя?  Напишут: «Поздравляем Д.Д. Счасливцева из группы т.Борисенко с выдвижением на соискание Нобелевской премии. Т. Счастливцев вырос в нашем коллективе от инженера до лауреата»
          На работе ничего не знали.
          Счастливцев видел в столе Пал Палыча ту самую «Литературку», но отчего-то Пал Палыч весь день её не читал.
          Дан занялся работой .
          Зато встреча на студии превратилась в торжественный митинг.
          На следующее утро Счастливцев шёл на работу, забыв о том, что слава его шагнула далеко за пределы крохотной молодёжной студии.
          Он был рассеян, иначе сразу заметил бы странное состояние Пал Палыча, единственного в группе товарища, читающего «Литературку».
          Пал Палыч держал под столом номер газеты, который так до конца вчера вечером и не прочитал.  Конечно, Д.Д. Счастливцев, которому написал открытое письмо сам Мартинес, и Дан Счастливцев, по слухам кропавший на работе стишата, никак не совмещались в сознании Пал Палыча.  И всё-таки совпадение поразило его в самое сердце; он был готов в любую минуту поверить, что этот Счастливцев есть именно тот самый автор повести «Может Быть».
         Пал Палыч считал себя настоящим русским интеллигентом, человеком тонкого юмора и глубокого ума.  «Литературная газета» была для него окончательной инстанцией по всем вопросам жизни.  Пал Палыч знал наизусть всех Рюриковичей и Романовых, все русские и нерусские племена Восточно-Европейской России времён Докиевской Руси и ещё многое.  Свою родословную Пал Палыч несколько вольно возводил сначала к первым русским интеллигентам-марксистам, а от них к страшно оторванным от народа вольнодумцам-декабристам, далее – к древнему княжескому роду Оболенских и далее…  К тому роду первобытных обезьян, которые произошли в люди где-то между Днепром и Росью.
         Пал Палыч всматривался в задумчивое лицо Счастливцева и всё больше убеждался в том, что человек, сидящий за облупленным канцелярским столом в паршивейшей конторе захолустного Кисловодска, мог быть только однофамильцем могучего писателя Счастливцева Д.Д., которого Пал Палыч представлял себе в виде ясноглазого старца с окладистой бородой, в кителе-толстовке-косоворотке, холщёвых коротковатых штанах и, конечно, босиком.  Пал Палыч на мгновение представил за столом этого величественного старца вместо Счастливцева и даже усмехнулся, пристыдив себя за нелепое подозрение.  Дождавшись, когда собрались все, даже Асфорандова, опаздывающая всегда ровно на пять минут, Пал Палыч настроился разыграть Дана, опёрся щекой на кулак и, хитро прикрыв глаза, громко спросил Счастливцева:
         -- Даниил Даниилович, ты читал последнюю «Литературку»?
         Счастливцев вздрогнул.  Он сразу понял, что начинается слава.
          -- Читал, -- вздохнул он.
          -- Ну, так знаешь, что тебе Нобелевскую премию присудили?
          Все хорошо знали угловатые шутки Пал Палыча, но он говорил громко, и все слушали, занимаясь своими делами; Шеф как всегда бычился, сквозь тёмные очки в упор рассматривая подчинённых, будто видел их впервые в жизни и не мог никак понять, куда он попал; Михайлов как обычно низко сидел на стуле, поглядывая поверх очков на свои бумаги и что-то искал в своём столе.  Строев лихорадочно работал и очень хотел осадить Пал Палыча, одновременно задев Счастливцева.  Алёша, пятидесятилетний инженер, вырезал что-то ножницами.  Царёв завтракал.  Князев увлечённо читал методические указания, хихикая на самых смешных местах, и не слышал начавшейся беседы.
           В углу дремал Нахал Нахалыч, человек необычайно сурового вида, бородатый и вполне подходящей наружности, чтобы быть принятым за газетного Д.Д. Счастливцева; но Нахал Нахалыч был грозен только внешне; тот, кто был с ним поближе, знали, что человек он крайне слабовольный, мягкий и весёлый; он умел подшучивать даже над самим собой и гордился своей благородной болезнью с таким громким и фешенебельным именем Паркинсона.  Когда Нахал Нахалыч дремал, вид у него был особенно озабоченный и деловитый.  Он казался каменным изваянием инженерской мысли.  Это ему принадлежала честь именования Пал Палыча «инженером Гариным»; такая неподходящая кличка, имеющая в виду, кажется, чисто внешнее сходство, точнее пресловутую бородку клинышком, прилипла настолько прочно, что послужило или поводом для самой настоящей вражды между двумя бородачами группы.
            Гена Рыбаков уже лежал на своём чертеже, полируя кальку животом; он вполуха слушал Пал Палыча, собираясь начать с ним спор, но ещё не знал, о чём пойдёт речь.
            Четыре женщины занимались примерно одним и тем же: приводили в порядок косметику.
            Дан с некоторым страхом смотрел на Пал Палыча, не подозревая, что инженер Гарин предвкушает огромный розыгрыш:
            -- Ещё не присудили…
            -- Да что ты волнуешься!  Присудят, я тебе отвечаю! -- Пал Палыч разразился громким смехом.
            Все недоумённо посмотрели на него.
            -- Вы читали? -- весело закричал Пал Палыч и протянул газету Шефу.
            Шеф молча прочитал сообщение и, не говоря ни слова, с газетой вышел из комнаты.
            Пал Палыч удивлённо привстал и замер.
            -- Куда это он? -- спросил он у Счастливцева.
            -- В туалет, наверное, -- предположил Рыбаков.-- Вы же ему вовремя газету предложили…
            -- Ты что! -- подскочил Пал Палыч. -- Да не может быть, я же ещё не читал газеты!
            Вот здесь все расхохотались.
            Надо сказать, что о договоре Счастливцева с американским издательством знали в конторе три человека: сам директор, председатель и Шеф.  Именно это послужило причиной того, что был уничтожен протокол месткома об увольнении Асфорандовой.  Директора предупредил сам Председатель, чтобы дело с Асфорандовой срочно прикрыли; он же дал распоряжение начальнику ЖЭУ о внеочередном выделении конторе квартиры с удобствами в старом фонде.  Поскольку у начальника ЖЭУ под рукой всегда было две-три свободных квартир, плюс по такому же количеству имели на местах, проблема была решена быстро.
           Асфорандова уже знала, что срочно изготовлен список очередных на жильё, где она числится на первом месте; она с удовлетворением поверила в силу справедливости и газеты, не подозревая, что её успех объясняется Счастливцева.  Таким образом, слава Счастливцева уже начала приносить людям пользу, но пока ещё не ему самому.
           Он по-прежнему жил в сарае.
           Первый раунд славы Счастливцева закончился вничью.  В комнате началось соревнование в острословии по традиционным темам.
           Директор был озабочен слишком громкой славой подчинённого и сразу позвонил Пенкину:
           -- Ты «Литературную газету» читаешь?
           -- Ну, читаю, а что?
           -- Про Счастливцева читал?:
           -- Нет…
           -- Так вот, дают ему Нобелевскую премию.
           -- Не может быть!
           -- Может быть.  А ты прочти…  И вот что, ты его не заберёшь куда-нибудь к себе?
           -- Куда?  У меня вся халтура забита, я Степану Ильичу дочку не могу взять!
           -- Смотри, я позвоню Председателю!
           -- Звони, звони, он знает!
         Председатель сказал, что директор дуб (прямо так и сказал) и сам должен расхлёбывать эту кашу.    
          -- Я же не виноват!.. -- закричал директор, но услышал короткие гудки. - Значит, виноват…  Я, вот что, переведу его в техотдел!  Сейчас звоню в Ставрополь, Бакланов мне даст единицу, иначе я с него последние штаны спущу!
         Так был решён вопрос о повышении Счастливцева и переводе его на специальную работу, где не надо было работать.
         -- Вы что про «Литературную Газету» вчера рассказывали? -- спросила на следующий день Асфорандова.  На этот раз она располагала достаточной информацией о Счастливцеве и хотела лишний раз с победным видом пройтись мимо Шефа.
            Шеф закопался в свои бумаги.
         -- Я? -- охнул Пал Палыч. -- Николай Николаевич!  Куда вы занесли мою газету?
         -- Не помню, машинально взял, -- буркнул Шеф.
         -- А я помню, -- чётко заявила Асфорандова. -- Вы читали «Литературку» с директором.  И там…
         Все насторожились.  Дан уныло ожидал развязки.
         -- Написано про Счастливцева, что ему Нобелевскую премию дали!
         В наступившей тишине слышно стало сопение Рыбакова.
         -- Чего это, Дан? -- совершенно спокойно спросил Михайлов, глядя на Счастливцева по обыкновению поверх очков.
         -- Да повесть мою выдвинули на соискание, -- вздохнул Счастливцев.-- До премии ещё так же далеко, как до старшего инженера…
         -- До какой премии? -- спросил Алёша.   
         -- Нобелевской, -- опустил голову Дан.
         -- Да ну! -- прогудел Алёша.
         -- Директор приказ написал о переводе тебя в техотдел на должность старшего инженера,-- сообщил Шеф.
         -- Ого!  Так и до премии рукой подать, -- засмеялся Михайлов.
         -- Дан, ты что? -- соображал Князев. -- Ты… это… правда?
         -- Что – правда? -- переспросил Счастливцев. -- Ещё нет премии, понимаешь? 
         -- А сколько денег эта премия? -- поинтересовался Алёша.
         -- Да побольше нашей квартальной, -- отшутился Счастливцев.
         -- Дак у нас не больше шести окладов, -- вздохнул Князев. -- Пять процентов от квартальной суммы… заработка…
         -- А сколько долларов?
         -- Не знаю, Люся!  Ей богу!
         -- А насчёт техотдела, это вы чего, Николай Николаевич? -- спросил Михайлов.
         -- Директор ещё поговорит со Счастливцевым, если хочет – перейдёт в техотдел…
         -- А кто у нас мелочь будет делать? -- спросил Строев.
         -- Ты! -- разозлился Шеф. -- Не хватало ещё, чтобы у нас Нобелевские лауреаты здесь пахали!
         -- Ну! -- фыркнул Михайлов. -- Вы скажете, Николай Николаевич!  Это примерно так, как…  Ты представляешь, Дан, к примеру, ты – на сборах…  Выстроили всех вас…  И ходит перед строем, Подполковник, помнишь, ты рассказывал?  И говорит: «Завелись тут у нас, понимаешь, Нобелевские лауреаты!  Это дело чтобы прекратить!  Никаких поблажек не будет!  Это ты на гражданке – лауреат.  А у нас, понимаешь, сапог!  Всем ясно?»
           Все расхохотались.
           -- Ты, Николай, смеёшься…  До тебя ещё не дошло…
           -- До меня-то дошло, -- засмеялся Михайлов. -- Это до вас, вижу не дошло!
           -- А, -- махнул рукой Борисенко и вышел.
           -- Дан, это что, тебе дадут теперь премию? -- не могла успокоиться Люся.
           -- Там, наверное, так же дают премии, как у нас, -- сказал задорно Рыбаков. - Так что, Дан, ты там уж не выступай…
           -- Ну, Люсенька, там таких как я желающих знаешь сколько?
           -- Это ещё впереди, -- рассудительно сказал Михайлов. -- А что ты там написал?  Закрутил, наверное, это тебе нравиться…  Да?
           -- Точно, -- улыбнулся Дан.
           -- А про что? -- спросила Зина.
           -- Вот даже рассказать не могу, понимаешь, сюжета нет…  Где-то так: в самом начале жизни потеряли друг друга двое…  Жизнь идёт.  Находят, да уже поздно…  Но я не об этом…  Как раз о той жизни, в которой они живут.  Вот.
           -- Так это роман! -- определил Пал Палыч.
           -- Ну, ты скажешь! -- вмешался Нахал Нахалыч. -- Какой же это роман?  Тебе говорят – повесть!
           -- А как называется? -- спросила Алёна.
           -- «Может быть»
           -- Ничего себе названьице!..
           -- Нет, мальчики, -- всплеснула руками Люся. -- Я не представляю, вот дадут Дану премию…  Как же… будет?  Это что, Дан, ты уволишься?
           -- Обязательно! -- засмеялся Дан. -- Только не дадут мне её, успокойся Люся!
           -- Всё равно, -- решил Михайлов. -- Теперь даже не в премии дело…  Не всех и выдвигают, даже не дадут – уже камнями не забросают…
           -- Э,-- махнул рукой Счастливцев. --  Боюсь, что теперь спокойной жизни не будет!  Теперь-то только и будут камнями в меня кидать!  Высунулся, а его – обратно!
           Прошло ещё несколько дней прежде чем до коллег Счастливцева дошла вся невероятность этого случая.  Особенно дал им почувствовать это ажиотаж других.  Контора гудела, как растревоженный улей.  Весть о Нобелевском лауреате облетела весь Кисловодск.

                10

          В Москве письмо Мартинеса и особенно сообщение о выдвижении повести Счастливцева на соискание Нобелевской премии вызвало ошеломляющий эффект.
          Корневу хотелось не раз выразить неудовольствие по поводу поспешности «Литературной газеты», но он понимал, что иначе газета поступить не могла.  К тому же авторитет её предупреждал подобные излияния чувств.
         Корнев понимал, что это укрепление позиций Ковенти ни в коем случае не изменит официального отношения к делу Счастливцева.  В самом деле, Министр вмешался в тот же день и встретился с представителями американской фирмы и Ковенти.
         Вечером Корнев уже знал, что если Коэн в принципе согласился разорвать такой выгодный договор с новоявленной литературной звездой, то Ковенти остался в мнении, что премия всё же будет присуждена Счастливцеву, и в этом случае все стороны останутся в дураках.
          Министр нашёл, однако, убедительные доводы и для американского дипломата, устроив совещание с послом на более высоком уровне.
          Тем не менее, проблема Нобелевского комитета была ещё не решена.  Заместитель Министра конфиденциально сообщил Корневу, что не хватает только какой-то зацепки, повода.  И от него, Корнева, ждут верного шага.
          В этот же день, с полуслова понявший ситуацию Маринин, вылетел в Ставрополь и встретился с Хлопушкиным.
          Решение было найдено мгновенно; Хлопушкин, впрочем не зная, что ищет Маринин, выложил экземпляры альманаха со стихами кисловодчанина.
         Маринин забрал их и вылетел в Москву.
         События развивались так стремительно, что уже через десять дней Счастливцев получил уведомление из Швеции, в котором говорилось, что рукопись его не принята к рассмотрению как произведение частного характера.
         Это сообщение Счастливцев получил одновременно с извещением фирмы о расторжении договора и чеком на 10.000 долларов неустойки.
         У Счастливцева было такое впечатление, что он остался один на всей земле.
         Козырев явился на следующее утро к Дану, который волею директора занимал теперь отдельный кабинет.
         Речь шла о необходимости обмена долларов Счастливцева в банке.
         -- Знаете что, -- пришло в голову Счастливцеву. -- Это дело пустяковое…  У меня вот просьба какая…  Я бы хотел получить двухкомнатную квартиру…
         -- А вы стоите на очереди?
         Дан усмехнулся.
         -- Вы не поняли.
         -- Я хорошо понял! -- раздражённо сказал Козырев. -- Вы предлагаете сделку!
         -- Что вы говорите? -- укоризненно ответил Счастливцев. -- Хорошо, что нас никто не слышит!  Какая… ошибка!
         -- Что там у вас? -- Козырев стал барабанить пальцами по столу.
         -- Прописан у родителей, восемь квадратных литров… метров…
         -- Ладно…  Мы подумаем, я пойду к Председателю…  Будем в Москву звонить…
         -- Проще выписать ордер…
         -- Проще?  Э, не так это просто!
         -- А я  пока буду писать заявление об обмене инвалюты.
         -- Обмене?  Или сдаче?
         -- Какой сдаче?
         -- Ну, знаете!..  А за квартиру платить государству не хотите?
         -- Нет, увольте.
         -- Тогда собирайте справочки и становитесь в очередь.
         -- Хорошо, я последую вашему совету.
         -- А вы без очереди хотите?
         -- Да.  Мне тридцать семь лет, знаете, надоело по сараям.
         -- А вы хотите в нарушение закона?
         -- Упаси бог.  Закон есть закон.
         -- Как же вас понимать?  Это невозможно.
         -- Прецеденты имеются.  Не надо думать, что мне о них неизвестно.  Считайте, что я в особом положении.
         -- Может подскажете, как?
         -- Нет.
         -- Знаете, вы крутовато берёте, такой пустяк…
         -- Это для вас пустяк, -- перебил Дан, сверкнув глазами. -- Следующий разговор я приглашаю вас в гости в свою новую квартиру!
         -- Горячитесь! -- Козырев встал и вышел.  Он не стал ничего разъяснять Счастливцеву.  Он думал, что на Счастливцева ещё можно будет нажать.
        В Москве узнали о решении Нобелевского комитета чуть раньше.
        Соненфилд в письме Берёзову сообщил, что на решение комитета якобы повлиял номер провинциального альманаха, в котором было несколько стихов Счастливцева.  Эти стихи, по мнению специалистов, противоречат духу и пафосу повести и вызывают ряд вопросов, на которые автор может ответить дальнейшим творчеством.
        Осень обещала быть такой же жаркой, как лето, и москвичи опасались новых торфяных пожаров.  Улицы поливались не только по ночам, но и днём; Москва погрузилась в марево испарений, задыхалась и жаждала глотка чистого воздуха.
        В последний день августа Корнев, Ковенти и Берёзов случайно сошлись вместе на одной из переделкинских дач.  Берёзов сказал, что Корнев и Ковенти совершили очень дружный поворот в деле Счастливцева.  Ковенти непроницаемо улыбался, а Корнев хмурился.
         -- Я думаю, -- сказал американец, -- мы имеем дело с настоящим писателем и скоро совершим новый поворот, не менее дружный…
         -- Не знаю, -- сказал Корнев, не желающий верить в то, что Счастливцева ещё кто-нибудь вспомнит.  Но через пятнадцать минут он услышал, как в компании юнцов его дочь яростно хвалит Счастливцева, о котором пора было бы и забыть.  Ему стало неприятно, но следовало готовиться к наихудшему, потому что на ближайшем пленуме правления Глава подавал в отставку, и Корнев уже неофицально принял у него кабинет и дела.
         Счастливцев не стал дожидаться, пока начнётся возня вокруг этой инвалюты; он собрал рюкзак и, не предупредив никого, первой электричкой выбрался из Кисловодска.
        Солнце круто лезло к зениту, брызжа ослепительно белыми лучами.  Воздух обжигал лицо и сушил глаза, рот; земля окаменевала, а камни лопались, раскаляясь на солнце.
         Только в пещере стоял необычный холод, и Счастливцеву пришлось развести костёр; сушняк горел, как порох, и собирать его пришлось часа три; на ночь пришлось свалить несколько молодых деревцев, чтобы они дали углей.  Ветками Дан украсил пещеру, и в ней стало прекрасно.
        Потом Дан нашёл рядом с пещерой ржавый лист жести и соорудил низкий стол, накрыл его лопухами и расставил консервы.
        Он не спал всю ночь.
        В полночь часы отбили двенадцать, и сорвалась последняя августовская звезда.
        В пещеру пришли Инга, Елизавета, Жюльетт, Спайк, Долинский и другие друзья Дана.
        -- Ты понимаешь, -- сказал Спайк.  -- Моё агентство из-за тебя обанкротилось…
        -- Что за чушь? -- спросил Счастливцев.
        -- Солнце всходит, -- сказала Инга.
        -- Но ещё рано,  только полночь!
        Они побежали по равнине навстречу солнцу.  Огромный золотой диск выползал из-за горизонта, Инга и Дан бежали прямо к нему, сначала все видели их тёмные маленькие фигурки, потом, когда появился над окоёмом весь диск и его лучи рассыпались по равнине, Инга и Дан исчезли в жаре и свете.

+  + + +


         
       









   
   




 

      


   











      






            
























      





 











































 




 несколько




 












      






    

 



   
   






    

 


;




   




               


          


            



;