Ужин на траве

    


     Опаздываю. Как всегда опаздываю. На 90-м хайвее пробки, а ехать еще целый час. Еще даже Сирса не видно.
     Набираю номер Сони. Ей ближе к Миллениум Парку, пусть меня не ждет, а идет и занимает место. Посидит одна, не растает, я тоже ее вечно жду.
     И всю жизнь она берет трубку только после пятого зуммера.
     - Ой, ты уже в дороге? Слу-у-ушай... Я завозилась, забыла тебе перезвонить...
    Ну вот, она еще дома! Я тут мечусь, нервничаю. С Сонькой всегда так. Я еле уговорила мужа, чтобы он отпустил меня с этой вертихвосткой на концерт, раз сам занят вечером, так нет, обязательно какой-то сюрприз.
     - Ты хоть знаешь, что сегодня в программе? – хохочет негодяйка.
     Молчу, наливаюсь злостью. Знаю, конечно. Рахманинов, Второй  концерт для фортепьяно с оркестром и Григ во втором отделении. Не помню, что – Грига, но я еду ради Второго концерта. Она еще будет меня проверять!
     - Так вот, я тебе не успела сказать – программу-то поменяли, черти. Корейские песнопения сегодня.
     - Что-о?
     - Да, дорогая. Бывает. Из-за дирижера. Опоздал, не успели провести репетицию, ну не важно. Мы же не поехали бы на корейцев, правда?
     Дорога почему-то тут же расчистилась, на меня стремительно летели небоскребы с Сирсом во главе. Тут надо смотреть в оба, главное, правильно перестроиться. Ага, вот съезд на Конгресс, он приведет меня прямо в гараж Милленниум Парка.
     - Эй! – Соня привычно кричит, как на Привозе. – Э-эй! Где ты там? Чего молчишь?
     Это помогает мне очухаться от напряжения.
     - Значит так,  – говорю ей в телефон и ныряю в бетонную трубу гаража. Останавливаюсь у шлагбаума. – Корейская музыка самая красивая музыка в мире! Поняла? И я конечно, поеду на корейцев, тем более, что я уже поехала на корейцев, и тем более, что я уже приехала на корейцев.
      Чувствую, она замерла, зарядилась моей напряженностью, поняла, что я в бешенстве. Еще бы, я проехала 32 мили, чтобы попасть в центр, чтобы встретиться с любимой подругой, чтобы раз в полгода на пленере, в парке на травке послушать вместе любимую русскую классику!
      И вот – она вся пушистая, а я как дура приехала на корейцев.
      -  Значит так, - повторяю с интонацией киношного убийцы. - У меня с собой шесть вкуснейших сырника, полный термос кофе и даже два складных стула. И я буду сидеть сразу на двух стульях, есть сразу шесть сырников, наслаждаться мелодичнейшей музыкой и дышать восхитительным свежим воздухом. А ты будешь сидеть дома и завидовать мне.
     Я отключила телефон и вытащила из митера талончик.
     Через пять беспорядочных кругов по подземному паркингу, я наконец нашла свободное место. Взяла свой рюкзачок с едой и стульчик. Разумеется, один, я же теперь никого больше не жду.
      Поднялась на лифте и обнаружила, что до Миллениум Парка еще шагать и шагать по Мичигану сквозь бесцельно фланирующую пятничную толпу. Все одно к одному.
      Наконец, доплелась до театра. Прошла официальный, скучный партер с креслами, вышла на неофициальную, истинно демократичную – просто зеленая лужайка -территорию, нашла свободный пятачок травы, сбросила, как сказали бы классики, с натруженных плеч, рюкзачок, хрустнула стульчиком нехитрой конструкции и бухнулась, наконец, на сиденье. И вытянула ноги. До начала еще минут пятнадцать, можно расслабиться.
      И оглядеться.
      Слева, наискосок от меня, стайка брызжущих счастьем подружек, простеньких, как придорожные ромашки, неизвестно по какой причине столь откровенно возбужденных. Скорее всего, безо всяких причин, просто им по двадцать лет, а у них на раскладном столике две бутылки шампанского. Ну, что ж, пожалуйста, веселитесь, только это означает, что тишины с этого угла мне не ждать.
      Справа наискосок – на клетчатом акриловом одеяльце развалилась мама с малышом. Нет, с малышкой. И какая мама! По общей массе может поспорить с африканской слонихой Руахи, для которой не смогли подобрать клетку в Базельском зоопарке и просто привязали к дереву. Не мешало бы переслать этой маме линк про слониху. Плечи кариатиды,  торс  атланта.  Я готова была сидеть с закрытыми глазами, лишь бы не видеть, как перекашивается и чуть не лопается ткань на ее округлостях. Господи, я тут же вспомнила, как моя дочь, нанимая няню  для сына, отбраковала «хорошую, добрую Марь Петровну». Почему, спрашивала я. Потому, что она слишком толстая – Мишке будет неприятно на нее смотреть. Вот и мне. Неприятно.
      Все сегодня одно к одному. И с этими соседями тоже все ясно – малышка, года два всего, будет пищать, вопить, мать, не отрывающая глаза от селфона, – на нее орать... Но переходить в другое место у меня уже нет сил.
      Ну, а кто рядом со мной? Слева, в полуметре? О, Боже! Старик-алкаш. Этого только нехватало. Да он, по-моему, еле дышит, или спит – так худ и стар. Там – слониха, здесь Божий одуванчик. Нет, одуванчики – это про бабушек. А этот дедушка настоящий кузнечик, костлявый настолько, что по самую грудь провалился в тряпичное сиденье – ничего не весит! Коленки торчат на уровне ушей, руки висят до уровня травы. Однако дедушка не забыл придти на концерт с бутылочкой и стаканчиком – вон они уютно полускрылись в сеточных кармашках стула по обе стороны от немощного тельца. Сбежал от сварливой жены выпить под музыку, или, наоборот, живет бобылем? Бомжом? Ну ладно, пусть спит, это мирит меня с ним. С алкашом.
      А справа, вижу, банкет.
      Да-а-а... Невезение – вещь липучая. И продолжительная. Вечер сегодня явно идет криво. «Спорченный» вечер, как говорит моя Соня.
      Огромная белая скатерть, на подносах – не поддающиеся счету коробочки с крышечками, прямо демонстрация всего волмартовского ассортимента емкостей для еды. А еще – тарелочки, вилочки... Банкет на пленере.
      Постойте, а бывает банкет на двоих? Ведь их за «столом» только двое. Два аккуратных господина, один погрузнее и постарше, другой постройнее и помоложе, белые тенниски, белые шорты, на коленях – белые салфеточки. Интеллигентно жуют, вдумчиво всматриваются в тарелки. Разговаривают тихо, улыбчиво, нежно смотря друг другу в глаза.
      Господи! Да все же понятно! Даром что в белых одеждах – мы насчет вашего истинного «цвета» догадаемся и без маскарада. Нежность ваших взглядов – лучшая подсказка. Ну-у, ребята... Хотя, мне-то что? Ну, двое влюбленных, однополая семья (как говорит та же Соня – бесполая), мне-то какое дело. Сидели бы рядом два бандита – было бы лучше?
      «Спорченный» вечер.

      Я откинулась на спинку и подняла голову к небу.
      Вот, что надо было сделать с самого начала! Посмотреть на дивное голубое небо, на сизые громады небоскребов, которые клонят книзу – как на снимке широкоформатной камерой – свои островерхие головы, на горящие в высоте, вместо звезд, золотистые лампы в окнах, на блистающую в заходящем солнце фантастическую крышу театра –  паруса, наполненные ветром, гениальный плод творческой мысли... Воспетое – многажды! – архитектурное великолепие даун-тауна Чикаго. Вот оно, вокруг меня, для меня, и я благодарно восхищаюсь им..
      
      И вдруг со сцены полилась необычайная музыка. Нежная, как летний ветерок, как бы детская, наивная. Ни на какую не похожая, влекущая за собой.
      Можно было подумать, что играет лютня, а , может быть, гусли... Не уверена. Мне были не видны  инструменты в руках музыкантов – слишком далеко от сцены. Но вот я стала яственно слышать арфу, и, конечно, флейту. Музыка еле касалась души, но – завораживала... 
      Краем глаза я увидела, что мой старикан справа проснулся. Выпрямил спину, сколько смог, вытянул шею и стал похож не на кузнечика, а на гуся. Маленькая головка на шатающейся шее пытается что-то рассмотреть на сцене. Кстати, а на шее-то у него –бабочка бордового бархата! Ска-а-ажите, какой эстет.
      Мягкие гармоничные звуки, непривычные, загадочные, заставляли прислушиваться.
В музыкальной школе нас учили: хотите понять музыку, отгородитесь от всех остальных звуков, слушайте с закрытыми глазами. Я сидела и слушала с закрытыми глазами, но вдруг ощутила толчок. Это к моему стулу придвинулся стул соседа. Он наклонился ко мне и прошептал:
       - Скажите, будьте любезны, я ведь не совсем сошел с ума. Это ведь не Рахманинов?
       Я хмыкнула.
       - Еще бы! Конечно, не Рахманинов. Программу поменяли. Это корейская народная музыка.
       - Догадываюсь... – Его брови,  взлетевшие было к небу, одна за другой, как птички, осели на место.
       Нельзя утверждать, что публика слушала малоизвестных корейских композиторов затаив дыхание, нет, люди на лужайке переговаривались, смеялись, вставали, перемещались, но в основном, конечно, ели. Это был всечикагский ужин на траве.
       Но стоило музыкантам уйти со сцены на перерыв, началась бурное, ничем не сдерживаемое вечернее времяпрепровождение. Получилось, что антракта ждали.
      В стае веселых девушек, что от меня наискосок, произошел санкционированный всплеск эмоций – к ним присоединились трое парней баскетбольного типа, и дружные девичьи визги зазвучали дружнее и визгливее.
      И в стане слонихи тоже произошли изменения. С невероятным трудом поднявшись с земли, слониха стала вдруг собирать  разбросанные вещи. А малышка стремглав кинулась навстречу какой-то молодой парочке, ткнулась парню в ноги, ну, в смысле, в колени. «Daddy!» Ах, вот у нее какие родители! Ну, конечно, толстуха – няня, а мама – вон какая милая студенточка. И папа – просто загляденье, опять же – галстук-бабочка. Малышка получила свою порцию маминых-папиных поцелуев и успокоилась.
      А вокруг все – питались, жевали. И моя парочка влюбленных слева, в белом, тоже продолжала методично, со знанием дела, со вкусом (а все-таки есть разница между «со знанием дела» и «со вкусом», правда?) опустошать свои пластиковые коробочки.
    
     И тут мой старичок снова наклонился ко мне.
     - Простите, вы любительница корейской музыки?
     Я опять фыркнула.
     - Да, мне понравилось, а что? – Но потом я подумала – чего я задираюсь? Тихий дядечка, зачем мне казаться хуже, чем я есть на самом деле? И вежливо добавила: – Но я приехала, конечно, не ради этих нежных мелодий. А ради Рахманинова. Мой любимый Второй концерт...
     Старикан вдруг сделал неамериканский жест: положил свою невесомую ручку на мою, лежащую на подлокотнике:
     - Это правда? – по-моему в его глазах даже блеснули слезы. Чувствительный кузнечик. –  Дело в том...
     И чего он так волнуется?
     – Дело в том, что я сам пианист. В прошлом, разумеется, - он улыбнулся и стал вдруг очень симпатичным. – И Второй концерт маэстро тоже моя самая любимая музыка!
     Снова наклонился и доверительно прошептал:
    - Я слушал игру самого Рахманинова! Я слушал этот Концерт в его собственном исполнении...
    Пришло время мне поднимать брови.
    - Да-да-да! Незадолго до его смерти. Это было в Беверли Хиллз, в Лос-Анджелесе. Зимой 1943-го года. Весь сбор он отправил на родину, в помощь
воюющим русским солдатам... – Он глубоко задумался. – Я был сопливым семилеткой, но уже и тогда я хорошо играл. И Рахманинов стал моим кумиром. – Снова его взгляд погрузился куда-то в глубину, только брови подергивались. Наконец, он сказал: - Ведь дело еще в том, что я познакомился с Марджи, моей будущей женой, на моем собственном выступлении. Это случилось через двадцать лет, в 1963-м. И я играл Второй Концерт! С тех пор слушать рахманиновскую музыку и уж тем более его Второй Концерт стало нашей семейной традицией на всю жизнь. Но сегодня я – один.
    Не надо, не надо его спрашивать, не надо огорчать человека... И все-таки – нами правит дьявол! - я спросила, приготовившись к ответу:
    - А где... сейчас ваша жена?
    Он в сердцах хлопнул себя по худой коленке.
    - Да вот, приспичило ей сегодня поехать навестить сестру! Я возражал, спорил и в пылу спора забыл, почему я так возражаю – сам, старый дурак, забыл, что нам надо было идти сегодня на концерт! Я только бормотал: дай я тебе объясню. А она - если надо объяснять, то не надо объяснять. Вот из-за этой ее поговорки у нас всегда скандал!
    Боже мой - я аж задохнулась от такого совпадения! Ведь у меня с мужем вчера произошло то же самое! "Я же попросил тебя по-человечески, сказал он, не переписываться с Трушкиным, этим КГБэшником, а я вижу от него опять пришел имэйл!" Я стала оправдываться: я тебе объясню... "Если надо объяснять, то не надо объяснять!"- закричал муж. Он обожает этот афоризм Зинаиды Гиппиус, считает его гениальным. Но постойте, что же получается - жена моего старичка тоже "обожает афоризм" русской поэтесы?
    Я невольно поглядела на соседа.
    Нет, какой симпатяга! Я явно заблуждалась относительно него.
    - А знаете что, милая леди! – Он хитро сощурился. – Кстати, можно узнать ваше имя? - Я сказала. – А я – Роберт. Роберт Вик, профессор, пианист, ну и так далее. Давайте мы выпьем по стаканчику, а... За что? За наш с вами схожий музыкальный вкус! Угощаю – не отказывайтесь.
    Я отвинтила крышечку термоса – получился второй стаканчик, развернула свой пакет с сырниками и мы, смеясь, обменялись продуктами.
     Красное вино оказалось чудесным, и сырник пришелся как нельзя кстати.
     Я невольно оглянулась на соседнюю семейку слева. Как-то именно теперь бросилось в глаза, что на банкетном столе двух здоровых мужчин нет вина! Влюбленные не пьют? Может быть, им нельзя - ждут ребенка?
     Фу-у, пошлось какая!
     Извиняюсь.
     Вижу, банкет завершен, все аккуратно собрано, сложено. Младший в позе лотоса – здесь, на траве девяносто процентов сидят в такой позе – ковыряется в своем смартфоне, а старший  - на стульчике - свесив голову к коленям, перелистывает толстый том, вот только обложки мне не видно.
    
     Моему профессору снова захотелось поговорить.
     - Вот если бы сегодня играли Второй Концерт, я бы показал вам одно место во второй части, которое... Вы любите Селин Дион?
     - Да, но... причем здесь Селин Дион?
     - Вы помните ее самую популярную песню «All by myself»? Ла-а-ла- ла-ла-а? When I was
young I never needed anyone...» Эту песню написал Эрик Кармен. Так он думал, что он написал. Но на самом деле эту мелодию написал Рахманинов!
     - Как – Рахманинов?
     - Так. Злосчастная судьба Эрика, талантливого, кстати, композитора, подставила его. Он думал, что эта мелодия никому не принадлежит , ну, народная, в итоге, после неизбежной в случаях плагиата юридической кутерьмы, пришлось на дисках писать имя истинного автора. Так что, Селин Дион, тоже поначалу в неведении, исполняла песню на музыку из Второго Концерта, части второй – Adagio Sostenutto...
      Мы оба помолчали, я переживала услышанное, он переживал рассказанное.
      
     В этот момент на сцену снова вышел оркестр. Антракт закончился.
       У меня теперь была программка – спасибо малышке (которая давно сладко спала на коленях матери) – и я сверилась с ней: неясно прозвучавшее со сцены имя исполнителя было Сун Янг Сео. Постойте. Давайте прочтем еще раз – Сун Янг Сео. Оперный корейский певец. Где я слышала это имя? Вспомнила! Не слышала, а читала. Интервью Елены Образцовой, которая расхваливала корейских певцов, оставивших на Конкурсе им. Чайковского далеко позади себя российских исполнителей. Она и назвала имя победителя – Сун Янг Сео. Кстати, она еще добавила, что профсоюз вокалистов Ла Скала объявил нечто вроде бойкота корейским певцам – не хотят допускать их до сцены, ибо они оттесняют своим мастерством итальянцев!
       Пока солист еще не вышел на сцену, я рассказала эту скандальную сплетню моему профессору (сознаюсь – намеренно, мол, и мы кое что знаем). А он – с усмешкой выдал:
     - Я же говорил, вы знаток корейского искусства.
     Бас у этого Суна оказался просто волшебным, сногсшибательным. После тихих загадочных гуслей и флейт такая обрушилась мощь! Публика замерла.
      И мы все дружно слушали арию Гремина, поистине затаив дыхание, слушали и внимали - и музыке, и голосу, и русскому, пушкинскому слову:
      «Любви все возрасты покорны,
      Ее порывы благотворны...»

       Больше мне ничего уже не надо было.
       Я заблуждалась относительно сегодняшнего «спорченного» вечера. Все расскажу Соньке! Я слушала дивную музыку, мне подарили программку, меня угостили вином, я познакомилась с чудным человеком и вообще провела вечер среди милых людей...
       Я сложила свой стульчик и тепло попрощалась с Робертом Виком – мы оба, как старые добрые друзья в один голос сказали друг другу: «до встречи на следующем Втором Концерте Рахманинова»!  И пошла пробираться к выходу.
       По дороге улыбнулась и семье в белом. И вдруг услышала реплику старшего,  грузного: «сынок, плесни мне еще кофе», и увидела, что профиль молодого человека, подливающего кофе, это просто слепок с профиля отца...
      И на их счет я, оказывается, тоже заблуждалась.
      Зато успела прочесть название романа – отец, в ожидании кофе, положил его обложкой вверх:  Филип Рот. «Американская пастораль».
      Пока шла к гаражу Миллениум Парка, вспомнила, что в этом лучшем из романов Филипа Рота, недавно изданном на мое читательское счастье на русском языке, мне понравилась одна парадоксальная фраза: «Заблуждения – вот что позволяет нам жить дальше».