Ну здравствуй, Вася

Что есть наша мысль? Желание? Намерение? А мотив? Всё это вопросы без ответов, ибо многие будут истиной. Да, я помню: истина одна, но мир многолик, поэтому и отражает единое во множество. Впрочем, посложнее будет продолжение: откуда берётся мысль, приходит желание, появляется намерение, рождается мотив? И здесь тоже всё без ответов, ибо любой не истина, но правда множественности. Однако надо оставить поэзию и перейти к прозе жизни, но для неё нужна точка отсчёта, а это и есть мысль рождённая. Поэтому попробуем, что называется, по порядку…

Тринадцать лет назад я поняла: дочки не будет, внучку хочу. Хотела ли я дочь? Без энтузиазма, так скажем, поскольку одна растила сына и вполне трезво оценивала свои финансовые возможности, отчего второй ребёнок в мои планы не вписывался. Почему захотела внучку? Тогда это было невыраженное и необлеченное в Слово желание женщины, которой нет ещё и тридцати, но жизнь полная страстей, забот, хлопот и прочей суеты подвела свой первый итог. Впрочем, страсти и суета вскоре проглотили его, но мысль – нет: она жила и витала где-то в своих далях и весях, иногда напоминала о себе и с приятной ленцой дразнила красивыми инстаграмовскими картинками, которые, как правило, забывались в треволнениях суровых боевых будней.

Желаемую внучку я могла заполучить от сына единственного, которому в то время было десять лет. И ни про какую женитьбу он тогда не просто не думал, а уже стоически переносил первые муки любви, ибо его Джульетту в то лето увезли за океан, а вместе с ней прихватили и сердце. Но кроме этого обстоятельства моё будущее в качестве любимой бабушки зависело даже не столько от сына, сколько от невестки – неизвестной девочки, с которой я должна буду больше, чем просто поладить. И это была нерешаемая задачка, ибо к женскому полу я в то время относилась ещё более сурово, чем к мужскому. И сколько бы меня не учила любимая подружка, как нужно дружить с нашим братом, все её проповеди падали в терние. В подавляющем большинстве женщин я вынужденно терпела, а к кому тянулась, тех можно было пересчитать по пальцам. И с этой личной социопатией нужно было разбираться заранее.

И вот сыну тринадцать: его сердце по-прежнему за океаном, отчего моё каждый раз замирает: «Ты же обещала, что это когда-нибудь кончится…» – «Я помню. Всё ещё также больно?» – «Да». – «Терпи. И это пройдёт…» Однако невзирая и на это обстоятельство, я всё одно пела песни и сочиняла сказки о счастливом супружестве – должном и рукотворном: «А сама почему с папой развелась?» – «Дура потому что! Молодая была: мозгов не было…» И принимала в своём доме бывшего мужа с женой, чтобы потом с терпеливой улыбкой выслушивать: «Ну, ты и дура, что с папой развелась! А знаешь, какая у него Настя классная…» И отправляла ребёнка, словно посылку, на Урал для общения с новыми и старыми родственниками, ибо одного дурака для семьи достаточно, а ты будь умным, мой мальчик, чужих ошибок не повторяй. Зачем всё это было нужно? Сыну – должный образ будущего, мне – аутотренинг.

И вот сыну девятнадцать: он вернул себе сердце из-за океанических далей, пообщавшись как-то единожды с Джульеттой online, я выдохнула, поняв, что ребёнок закрыл свой детский гештальт, к которому в своё время здорово приложила руку, а дальше замерла… ибо пришло время моего ужаса. Нет, мой читатель, сын не страдал все эти годы, но помнил свою Джульетту: её образ прочно обосновался у него в подсознании. Да, то была чудная девчонка, и мы чудно с ней ладили. Это была моя девочка: весёлый, непосредственный, задорный, шумный и шкодливый ребёнок – пацанка, одним словом. Но, видимо, она не просто выросла, а превратилась в «совсем девушку», а с «совсем девушками» мой сын также плохо ладил, как и я с нашим братом. Однако если мне годы аутотренинга и возраст пошли на пользу, сделав мягче и отстранённей, то с сыном получилась обратная история.

Он был решительно настроен воплотить в жизнь образ идеального супружества, живший в его голове, отчего ситуация зашла в тупик: если девушка начинала говорить, интерес терял сын, если сын – то девушка. «Ну? И что опять не так? Чудесная же девочка: умница, красавица, отличница, пионерка, комсомолка, из хорошей семьи. Тебя до сих пор выдерживает! Что опять не так?!» – «Она отказалась читать Камю». – «Чё?! Бл… – это я про себя. – Ты вообще слышишь себя?» – «Прекрасно». – «Нет, подожди! так не пойдёт! А ты не думал, что можно наслаждаться просто семейными радостями: домашним уютом, едой из рук любимой женщины… ну… чем там ещё… Жене не обязательно быть… читать Камю…» – «Ты слышишь себя?» – «Прекрасно…» В общем, детская сказка требовала корректировки, и внучка при таком раскладе в лучшем случае мне светила лет через десять, пока поправки приживутся и вступят в действие. Однако ребёнок вырос и научился оказывать противодействие: мы серьёзно столкнулись в мировоззренческом споре, и красноречия нам было не занимать. Я была согласна с сыном по каждому пункту, но не отступалась и пела в диссонанс, призывая быть реалистом. И терпения в долгоиграющих проектах мне было не занимать, тем более появлялось время разобраться с личным ужасом…

Что за ужас? Тринадцать лет назад, когда нашу Джульетту увезли за океан, мне остался безутешный ребёнок. Нет, сын не плакал, не жаловался, не стонал, он просто памятовал и часто начинал мысль: «Вот если бы Валька не уехала, то…» Ему было больно, физически больно, ибо для детства их дружба длилась долго и плодотворно: «Завтра вас станут дразнить женихом и невестой, поэтому ты или не морочишь девочке голову, или защищаешь, понял?» И завтра их, действительно, стали дразнить: и кто-то превратился в Ромео…

Я хорошо чувствовала ту боль сына. Плюс в те времена и в моём сердце не было покоя. Поэтому, отправив ребёнка в спортивный лагерь и получив в личное распоряжение всё свободное время, села стучать по клавишам, чтобы в творческой фантазии растворить боль одного и разочарования другого. Из-под «пера» моего вышел тогда небольшой рассказ «Ведьма». Я намеревалась растворить наши печали, но вместо этого впечатала, вплела, вшила их в наши с сыном долгие будни, ибо истинный мотив был весьма дурной…

Что было в судьбе моей к порогу тридцати? Ну, стандартный набор: страсти-страдания, боль-разочарования, дикое желание «взамуж» за «того самого». Однако «тот самый» треугольник в дурной квадрат превратил, который я и четвертовала с помощью творческих фантазий, думая, что всё это ерунда, но за девять лет успела убедиться в обратном, поэтому, когда сын закрыл детский гештальт, стала с тревогой наблюдать за пространством реальным, ибо оно начинало соприкасаться вымышленным: «карма» догоняла теперь уже не только меня, но и сына, судьба которого также была «пропечатана» в том рассказе.

Что я там «пропечатала» ребёнку? Брак с псевдо-Джульеттой, которую принесла в жертву, словно горлицу во всесожжение, во имя внучки, чтобы заполучить последнюю к единоличному воспитанию. После этого истинная Джульетта должна была вернуться из-за океана, и все обрели бы желаемое. Однако, во имя личного спокойствия мне требовалось убить ещё и «того самого», но этот сюжет мне опять оказался не по зубам, в результате пришлось ликвидировать себя, отчего финал остался непроясненным. И вот теперь, девять лет спустя, я точно знала, что эти мои фантазии так или иначе воплотятся в реальности. Вопрос: как?

Откуда и почему во мне жило это знание? Ну, если придерживаться только фактологического материала, стараясь избегать мистической составляющей, то за два года до «Ведьмы» я писала другой текст, где убила «того самого», хотя ещё никаких неприятностей мы друг другу не доставили. Не знаю, что это было, наверное, непилотируемый полёт шальной мысли, которая и залетела в мою шкодливую голову, словно шрапнель. Я шла с работы, никого не трогала, свою думу думала и вдруг поймала: «Толстой мужик и шовинист, поэтому он и убил Анну, а не Вронского…» – одним мгновением в голове сложился сюжет, заставив спешить домой. Зашла в квартиру, нашла чистую тетрадь, схватила ручку и, не раздеваясь, устроилась на полу убивать Вронского на Патриарших. Почему на Патриарших? Все редакции «Мастера и Маргариты» Булгаков начинал с разговора на Патриарших: многое менялось в романе, трансформируясь под авторской волей, но только не этот момент – он жил вне автора, что называется, под заказ. Так и во мне «родились» неизменные сюжетные точки: пролог романа был закольцован с финалом и происходил на кладбище.   

Разбиралась я с этой «шрапнелью» полтора года и прилежно выполнила все сюжетные линии, которые изменить было нельзя. Однако от себя всё же внесла авторскую корректировочку: героиня моя добровольно приняла обязанности Смерти, чтобы иметь возможность видеться с героем во время его перерождений, став таким образом бессмертной сущностью, вечно влюбленной в смертного. Изначально о мистической составляющей речи не шло, мне нужно было лишь наполнить сюжет событиями, а так как с фантазией у меня с детства проблемы, вот я и стала их брать непосредственно из жизни, превратив таким образом жизнь в роман.

Представление о том, что происходило с овеществлённой реальностью вокруг меня во время работы над подобным текстом, можно найти в описаниях странных совпадений и стечений обстоятельств, которые происходили вокруг и около Булгакова, когда он писал «Мастера и Маргариту», а также тех послесловиях, хорошо описанных булгаковедами, что так или иначе коснулись реальной жизни романных прототипов. Я же тогда ничего этого не знала, поэтому просто напугалась всей той чехарде, что начала твориться вокруг и около меня, но её к делу не пришьёшь, поэтому, что называется, написала и забыла, только не тут-то было…

То, что я не заметила, как попала в свои же романные пространства, это отдельный вопрос, зато очень хорошо оценила, что в них же попал и сын, хотя его мои творческие изыски никак не касались: «Что ты всё время пишешь по ночам?» – «Да так… ерунду всякую»; «Ну, скажи честно, что ты всё пишешь? Я никому не скажу! Обещаю!» – «Роман». – «О чём?» – «Сама не знаю…» Всё! На этом его вовлеченность в данный процесс заканчивалась, то есть содержание ему было неведомо.

Однако вот сыну семнадцать: и он начинает свой первый роман, где столь же творчески разбирается с личными событиями жизни, мифологизируя три года пребывания в кадетском корпусе с его «дружелюбным» братством, а заодно компенсируя стресс от поступления в ВУЗ и переезда в столицу. Ладно, хорошо, я по ночам писала – насмотрелся и пошёл по тем же стопам. Но у меня мурашки побежали, пошли, поплелись по коже, когда сообразила, что его герой дружит с девушкой, добровольно принявшей на себя обязанности Смерти, и, чтобы освободить её, они вместе пытаются переиграть некого Джона. Ладно, это пережила, тем более что дети вышли победителями.

Первую редакцию этого нудного опуса я разносила в пух и прах, не жалея своего мальца, но заставляя при этом писать: кадетку надо было выплеснуть. Думала, на этом будет всё, но ошиблась: сын решил переписать роман. Однако между первой и второй редакциями из-под его пера вышел немаленький рассказ под названием «Ведьма». Название меня улыбнуло, фэнтези чистой воды успокоило, а вот содержание не позабавило. Что я вычитала из того фэнтези?

 Некая женщина, которую все в деревне считают ведьмой, а потому боятся, родила дочь. Когда мать умерла, дочь из деревни прогнали, и девочка ушла жить в лес. Там её и нашёл герой, и стали они жить семьей, и родили дочь, и всё бы прекрасно, но за женой пришёл давно ожидаемый ею гость – Джон: мать умерла.  Отец взял ребёнка и вернулся к людям.

И вот я читаю вторую редакцию, которая теперь состоит из двух частей. В первой – герои по-прежнему переигрывают Джона, однако героиня вспоминает, как её растил, учил и баловал отец, поскольку мать умерла, когда она была во младенчестве; а во второй – читаю про некую женщину, которую все в деревне считают ведьмой, дальше по протоколу. Новорождённая девочка из «Ведьмы» и главная героиня романа стали одним лицом. Так, сын сомкнул две истории и дал мне творческий ответ-продолжение: никто бы повторно не женился и дочку на воспитание не отдал, Джульетта может быть лишь одна.

Зачем этот творческий экскурс? Мысль! Все наши мысли, особенно хорошо продуманные-додуманные-частотные, воплощаются в реальности – так или иначе. И творческие переклички романных идей в очередной раз лишь подтвердили мне эту догадку. А поскольку современный темп жизни ускорил внутреннее ощущение времени, то карма, например, в виде необдуманных мстительных «мечт», стала доставать нас в одном воплощении, что называется, «здесь и сейчас». Поэтому, когда сын освободился от детского гештальта и стал готов встретить свою настоящую Джульетту, я сильно напряглась, ибо не знала, как зачищать эти самые дурные «мечты», чтобы они не носились хмарью в воздухе. И сколько бы над этим не размышляла, ничего вразумительного примыслить не могла. Однако это был не конец…

Сын не остановился, и после первого романа начал второй, который недописан и по сей день, однако заставил меня почувствовать, что такое кипящая смола по венам: не кипяток – это одним мгновением и дикой аритмией, а смола – это уже с остановкой дыхания, ибо физически трудно вынести медленно текущий адреналин: «Я убивала тебя каждые тридцать три года…» – это были слова Смерти влюбленной в смертного. И это была тоже закольцовка, но только на другом уровне. Я долго тупила в пространство: моя героина обещалась когда-то в том же своему герою. Дальше к моей вящей радости герои сына добровольно «само-убились», поскольку осознаваемый день сурка их достал. Так сын закрыл мой же сюжет и выдал рецепт, точнее ЦУ к действию: само-убиться вместе с героем, то есть закрыть свой и чужой гештальты давно потерянных, но так и не обретших точки отношений. И всё это было в прологе, дальше шла уже иная песня мира…

Какой вывод я сделала? Чтобы сын смог встретить свою единственную Джульетту, мне нужно было закрыть свой старый гештальт, который продолжал тлеть в голове несмотря на три тысячи километров дорог, три года разлуки и тишины. Однако у «того самого» случились дела в столице, и он успел нарушить тишину за неделю до того, как мне выдали ЦУ, и…

Мы сидели в кафе. Я смотрела на него уже седеющего, броско неухоженного, хроменького от усталости, с потухшим взглядом из-под набухших век на помятом лице, с пивным пузиком, худенькими ножками и руками с натруженными ладонями. Смотрела я, но видела моя память: того высокого, сильного, буйно чернявого, красиво небрежного, с утончённо-наглым садистки-самоуверенным взглядом, что доставил мне в прошлой жизни столько хлопот.

– Ну, вот мы и состарились вместе… – печально и мирно улыбнулась я.

– Нет! Не вместе! – вдруг подорвался он.

– Хорошо, не вместе.

– А почему не вместе?!

– Почему?

– Во всем виноват твой ужасный характер.

– Пусть будет так. Ты тоже был не подарок, но за это я и любила тебя. К тому же мы были молоды. Оставим это.

Но он не хотел оставлять «это»...

Он улетел. Я осталась, обожжённая прощальным взглядом, но душа моя ликовала: она пела песню спокойствия и свободы, но пришло утро следующего дня… и в голове моей сами собой против воли ярко всплывали и неотвязно кружились картинки прошлого дня. Говорят, страдание облагораживает, что именно оно одухотворяет и делает нас прекрасными. Правильно говорят.  Мы были прекрасны: я – когда-то, он – вчера. Так, вместо того чтобы закрыть свои гештальты, мы их лишь подтвердили. И вот проходит неделя, мне выдают ЦУ, однако прошла уже целая вечность: я снова и опять влюблена в «того самого», и кто-то опять опоздал… Кто? Не знаю.   

И я села стучать по клавишам, нарушив Слово данное своему Мастеру семь лет назад на одном из творческих семинаров в литературном: «Маргарита, не пишете больше». – «Хорошо, не буду. Только диплом дайте». Зачем снова взялась на «перо»? Сын. Дни его жизни шли и бежали, плелись и танцевали, как и время, что неумолчно текло минутами, днями, годами. Он освободил меня от моего прошлого, но не себя от своего будущего… Ко мне пришёл ужас осознания того, как наши мысли влияют не только на наше будущее, но и будущее наших близких. В своем творчестве сын, сам того не ведая, распутывал сложный узел чужих страстей и чуждых судеб, а заодно «творил» и свою. Во-первых, он искал выход из моей «Ведьмы» в своё единственно возможное супружество, у которого я отрезала послесловие про «долго и счастливо», и это касалось его жизни «здесь и сейчас», в этом овеществленном пространстве. Что во-вторых? О! там начинал овеществляться непростой диалог с миром высших сущностей – «шрапнель» голову прошила не только мне. Однако, чтобы случилось доброе «во-вторых», должно было статься счастливое – «во-первых», поэтому я и взялась за перо, ибо драма жизни начинала разворачиваться по написанному некогда мной сценарию, но уже с сыном в главной роли, несмотря на то что все рукописи я сожгла…

И вот я в первом ряду кинозала. И мне показывают моё же кино. И меня мучает вопрос: кто отыскал этот сценарий и отдал его для постановки ребёнку? Единственному человеку, которого я сумела не потерять, когда все крушила и ломала вокруг. Но есть ещё и другой, более страшный, вопрос: сможет ли мой сын вынести предуготованную ему роль? Роль, которую он не выбирал, но ему придется прожить её до конца или… И мне страшно думать, что может следовать после этого «или». Я знаю: в кого превратила меня моя роль, поэтому понимаю: с кем сыну придётся столкнуться… И у меня билет в первом ряду.

И вскоре сына послали Камю читать в одиночестве, однако он был упорный мальчик и, уходя, обещал вернуться через год, чтобы проверить не переменилось ли настроение у избранницы. Мамина школа…

В общем, дело оборачивалось таким образом, что с мыслями о внучке мне должно было распрощаться, отправив их не просто в долгий ящик, а намеренно выкинув от него ключ. Почему? Ну, ЦУ сына запоздали, поэтому реальность к овеществлению начинала разворачиваться в сценарных схемах моей «Ведьмы», и это меня очень, очень напрягало. Поэтому, когда дети расстались, я в некотором роде выдохнула с облегчением, потому как первой под удар чужой мысли попадал совершенно невинный и непричастный к ней ребёнок. А его Алёнушка и была именно что ребёнком: маленькой домашней девочкой, выращенной в тепличных условиях заботы большой семьи, со слабым здоровьем в теле и здоровыми «тараканами» в голове, которых сын успешно и строил. Тем они держались: его «тараканы» песни пели, её – завороженно слушали, но не слушались.

Однако мысль о внучке всё одно вырывалась на свободу и приобретала уже масштаб некой маниакальной идеи, несмотря на то что в суетливые будни нашей с сыном столичной жизни она совершенно не вписывалась своими идеалистическими картинками Инстаграма.

Так, после переезда в Москву мы жили по разным общежитиям: сын при своем ВУЗе в качестве слушателя, я при своём лите в качестве аспиранта. И жизнь эта общественная была и весела, и грустна, и трудна, и легка, и всегда на людях. У сына были свои тёрки с общественностью, у меня – свои, однако общественности также приходилось привыкать и к нам. И вот в этом огромном «человейнике» за собой я вскоре обнаружила одну особенность. Так стоило кому-нибудь зайти тихо на кухню или в умывальники и нарушить моё одиночество простым: «Здрасте!», я пугалась, часто до крика, чем приводила в недоумение своих жизнерадостных соседей. Понятно, что потом всё это развеивалось в веселом смехе, но всё же со временем соседи прежде, чем здороваться, старались как-то попасть в поле моего зрения.

И вот как-то в «человейнике» нашем выдалась тишина: я что-то готовила на кухне, и никого, и тишина, просто звенящая тишина; я что-то мыла на кухне, и никого, и тишина; я что-то делала на кухне, и никого, и тишина; я шла по коридору в комнату, и никого, и тишина. Вот кухню и её заботы я плохо помню, зато хорошо помню о чём думалось мне в них: в голове плотно кружились мысли вокруг и около «Махабхараты», которые как-то сами собой затем сплелись с картинками и намерением, что внукам обязательно нужно будет прочитать эту «сказку», вот только скольких же комментариев она потребует. И вот иду я по коридору, а в голове «инстаграмовское кино»: маленькая комната, уютный диван, мягкий свет, огромная книга, бабушка, то есть я, справа внучка лет шести, слева внук лет пяти. И вот открываю я двери, и в комнате никого, а в голове кино. И вот начинаю закрывать я двери, и в комнате никого, а в голове кино, как кто-то хватает меня со спины за священные полупопицы… Кричала я. Кричала моя соседка. Кричали все.

– Что случилось?

– Кто кричал?

– Кого замочили?!

– Никого.

– Жаль…

– Это внизу, на лестнице, сериал снимают…

– Там убийство?

У нас, действительно, снимали несколько серий какого-то криминального сериала, уж очень фактурные комнаты.

– Натуральненько…

– Дж… Дж… Джа-а-а…

– Прости. Ну, прости, – и Джана хлопает ресницами.

И мы смеёмся. И мы обнимаемся.

– Ох, Джана, ты даже не представляешь сколько работы мне задала…

И всё! Теперь, когда бы мне не вспоминалось об этом эпосе, мысль о внуках идёт параллельно и неотвязно. Я зачем-то должна поселить его в их головах, а это ещё тот ребус. И таких шуток было довольно, но, даже не смотря на такие вот фокусы в моей голове, в реальности внучка от меня была всё дальше и дальше…

 Прошло полгода после посиделок в кафе с «тем самым», я заболела, мне поставили неутешительный диагноз по онкологии и дали полгода. Весьма серьёзно поразмыслив над ситуацией, решила, что не лягу под нож хирургов, но постараюсь всё-таки справиться самостоятельно. Уверенности в успехе этой самостоятельности не было, поэтому следовало попрощаться хорошо со всеми, особенно кого обидела, и оставить по себе добрую память. Основной прощальный список был в Сибири, и номером один в нём значился «тот самый». За три недели мы простились по всем пунктам, прожив в некотором роде целую жизнь, которую по молодости и глупости так беспечно изуродовали. Теперь я улетала умирать без него, он оставался жить без меня. Однако случилась неувязочка: я выздоровела…

Прошло ещё полгода: и я снова в Сибири с намерением отправиться в путешествие к Белому морю с «тем самым». «Непоубивайте там друг друга», – напутствовала нас в дорогу подруга... и оказалась права: «Ну?! Как съездили?» – «Мы наконец-то расстались!» – «Ну, слава богу, а то я думала, что это уже никогда не кончится. Не убила мальчика?» – «Нет, но очень была близка к этому». И мы смеялись до отчаяния весело. И досмеялись: «Я вчера весь день думала… Я тоже хочу стать ведьмой, как и ты. Мне надоело быть белой и пушистой». – «Ты хорошо об этом подумала?» – «Да». – «Уверена?» – «Да». – «Хорошо. Я подумаю, что с этим можно сделать…» И через три дня за мной закрыли двери с настоятельным требованием больше в них не стучать: «Я думала тебя онкология остановит, но стало только ещё хуже…». В общем, ехала возвестить о жизни, однако опять случилась неувязочка: я умерла… для старой жизни, то есть закрыла все гештальты, и это значило только одно – приближалось время «Махабхараты».

Так наступила осень, сын перешёл на последний курс, следовательно, впереди замаячил диплом, выпуск и распределение, так сын учился в военном ВУЗе. Ну, а куда могут распределить мальчика из провинции? Мне было всё равно, главное, чтобы другому нравилось, тем более я уже как-то подустала от проекта «Сын» и мне мало нравилась перспектива вечно напрягать своего Морфеуса – так сын называл вожака моих «тараканов»: «Мы взлетим! Мы сможем! Верьте мне, братья!» – «Во-первых, не издевайся. И во-вторых, у тараканов есть крылья, только развернув их – уже не свернуть».  – «Мы взлетим! Ещё одно усилие! Смотрите, мы почти взлетаем!» Но шутки шутками, а когда пришло время распределений, сын захотел остаться в Москве, да не просто, а ещё и при определенной работе, и зарплате. В общем, требования у него было три: столица, зарплата, вид деятельности. «Ты хорошо об этом подумал?» – «Да». – «Уверен?» – «Да». – «Я подумаю, что с этим можно сделать, но ты должен будешь меня слушаться…» – «Хорошо». И я стала держать «изменёнку» – очень сильно насыщенную эмоцией мысль, которая кривит пространство реальных событий жизни под задачу. Зачем? Ну, сын… и всё такое. И потом, при таком положении вещей внучка была бы в пределах территориальной досягаемости, а не за тридевять земель. Это была сложная задачка, потому что по глупости своей я пыталась переиграть систему, отчего мне требовалось не просто послушание, а чистота мысли другого. И вот другой передумал: «Что ты сделал?» – «Cогласился на распределение в Псков». – «Почему?» – «Мне сказали, что Москва – это нереально». – «Ясно». – «А Псков – это лучшее, что можно получить». – «Ясно». Мы сидели в кафе.

– Что ты молчишь?

– Думаю…

– О чём?

– О том, как лучше тебя убить…

Сын напрягся:

– За что?

– Ты, скотина, в пространство открытой изменёнки закинул мне ещё одну сильную мысль! Испугался он, видите ли! Сказали ему, видите ли!

– И что теперь будет?

– Ничего. Просто теперь ты должен одновременно прожить две жизни: одну – в Пскове, другую – в Москве.

– Как?

– Ты меня об этом спрашиваешь?

– И что теперь будет?

– Бл…!!! Ведь предупреждала же! Ну, правда, легче убить!!!

– И что теперь делать? – спросил сын, когда я выдохлась в своей ярости.

– Не знаю. Над этим надо подумать… Но ещё один такой фокус с твоей стороны: убью! Я не шучу! Ты понял?

Ох, и ругалась я на себя в тот вечер, когда ехала в свой «человейник». И запретила себе впредь подобные «шутки», ибо люди не знают, чего желают. Но сколько бы я на себя не ругалась, пространства стали и наложились друг на друга – сыну необходимо было прожить две жизни одновременно. Эта задачка по сложности была уровня «Ведьмы», которая и без этого висела над сыном не полностью закрытой «изменёнкой», а теперь добавилась и ещё одна. Что со всей этой «чехардой» делать и как её распутывать я не знала, поэтому убрала свои ручки из пространства, чтобы дать ему возможность проявить себя в событийном ряде. И событийный ряд не заставил ждать…

– Угадай куда меня на практику отправляют? – сияя, как новая бляха, спросил сын.

– Без понятия. И куда?

– В Псков.

– Понятно.

– Что тебе опять понятно?! – возмутился он моему равнодушию.

– Ты едешь, прожить свою мысль о Пскове. И у тебя есть месяц, чтобы прожить целую жизнь…

– Это как?

– Я не знаю. Посмотрим, что получится, точнее, как ты справишься с этой задачей, – и я улыбнулась, поскольку помнила свои ощущения, когда, не зная, что происходит, сама попадала в такие переделки: это было минимум весело, а уж о событийности и говорить нечего. Этот разговор случился перед Новым годом.

А в Новый год мы рассорились настолько сильно, что я даже опешила и озадачилась песней сиротства, зазвучавшей внутри меня, столь сильно хотелось послать сына… навсегда… читать Камю в одиночестве, хотя внешне ничего не произошло. Впрочем, подобные состояния мне были уже знакомы, поэтому, когда после трёхдневной прострации, села стучать по клавишам, не удивилась, забыв про всех и вся, благо были новогодние каникулы, а дальше сессия и снова каникулы. В общем, у меня был тоже месяц послушать весёлую песню клавиш и помыслить, когда никто не кружится под ногами.

Сын уехал. И пропал с радаров...

Я весело мучила клавиши двадцать четыре часа, иногда прерываясь на сон, забыв о мире напрочь, поскольку искала выход из «Ведьмы» и стремилась переиграть сама себя, как вдруг понимаю, что какая-то сволочь мне напрочь закрывала всю «изменёнку» по сыну: Москва, ФСБа и прочее бла-бла-бла, да так чисто и красиво, что захотелось снять шляпу. Но несмотря на «респект и уважуху», всё одно сволочь: столько работы одним махом, вот бы поучиться у неё. Пытаюсь найти эту сволочь в пространстве… и… звоню сыну: «Привет! Как твои дела?.. Что нового?» – «Хорошо! Я тут познакомился с ребятами из христианской общины: у нас стихи, концерты, танцы…» – «Ты на практику вышел?» – «А?! Да, вышел, но поскольку пока они не знают какую бы мне задачу дать, я Библию читаю». – «Что ты делаешь?» – «Библию читаю. Я тут с отцом Олегом познакомился…» – «Что ты на работе делаешь?» – «Библию читаю». – «Правда?» – «Ты знаешь, я вернусь уже совсем другим человеком». – «Понятно». – «Я решил креститься. И… мам, ты только не обижайся, но я решил уйти из ФСБ». – «И кому ты об этом уже успел сказать, кроме меня?» – «На работе всем». – «Понятно. Твой отец Олег знает откуда ты?» – «Нет, все думают, что я учусь в МГУ… и меня зовут Владимир. Я на своё имя уже с трудом отзываюсь». – «Понятно». – «И ещё я решил жениться». – «Какая неожиданность. И как зовут девочку?» – «Мария».

Из-за своей песни сиротства я выпустила ребёнка из вида всего лишь на неделю: и он неплохо так куролесил. В общем, всю «изменёнку» мне закрыл сам заказчик… и сделал это красиво, грамотно, я бы сказала, без разных погремушек, что тянутся за нами либо гештальтами, либо чемоданами без ручек, которые и тащить тяжело, и выбросить жалко.

Выдохнула с облечением и принялась снова стучать по клавишам, теперь уже не забывая набирать ребёнку, чтобы спросить, как дела: «Ты задачу решил на работе?» – «Да, решил-решил». – «Хорошо. Как Маша?» – «Я за неё молюсь». – «Понятно. Хорошая девочка!» – «Да, очень!» – «Послать мажора из Москвы – это сильно. Молодец девочка». – «Ты не понимаешь! Всё сложно…»; «Как дела?» – «Я тут познакомился кое с кем… В общем, меня позвали учиться в духовную семинарию». – «Правда? И где эта твоя семинария». – «На Стретенке» – «Понятно»; «Как дела?» – «Молись! Молись, мать моя!»; «Как дела?» – «А ты никогда не думала уйти в монастырь?» – «Думала. И что?» – «И я об этом думаю»; «Как дела?» – «Хорошо! У нас рождественские концерты в детских домах. И ещё я участвую в губернаторском бале. Мы с Наташей стоим второй парой, представляешь? Я научился танцевать». – «Ты на работе появляешься?» – «Конечно. Там тоже всё хорошо. Правда, меня уже не знают в какой отдел засунуть, но всё равно куда бы не кидали… как тебе это сказать… люди меняются: становятся добрее что ли, улыбаться начинают чаще…» – «Ты отцу Олегу исповедался? Он знает, что ты живешь по легенде?» – «Нет ещё…» – «И когда?» – «Перед крещением. Ему пока некогда». – «Ясно. Когда надумаешь креститься, то обязательно позвони мне, слышишь?» – «Хорошо». – «Обязательно! Мне надо, чтобы ты до своего крещения кое-что прочитал…»

Крестился сын в крещенскую ночь, когда закрывается время для личных «мечт» и, сливаясь в коллективное пространство, становится на год.  Сын крестился, так и не позвонив мне, так и не прочитав текст, который я спешила закончить. Он исповедовался своему батюшке накануне, и отец Олег принял исповедь, и предсказал сыну в долгой ночной полудреме за кружкой чая два его будущих, выбор оставив, конечно, за ним. В крещенскую ночь в Пскове огромными пушистыми хлопьями падал мягкий и теплый снег, лился серебряный лунный свет, и дети пели у купели, когда батюшка в проруби сына в полночь купал, испросив на это странное крещение разрешение у кого-то из своих в церковной иерархии.

А в Москве? В Москве я разбиралась со всеми договорами, которые так неосторожно назаключала с небесной канцелярией; и была вьюга, и гром, и молнии – в январе. Я подумала, что тронулась умом, поэтому, закрыв ноутбук, легла спать.

Дело в том, что я «откопала» в почте половину своего романа, которую когда-то разослала в безответную тишину по всем издательствам, и отчитала… и пришла-таки, прямо скажем, в очень возбуждённое состояние мысли. За давностью лет я забыла: когда, как, каким образом и почему? – появился в тексте второй план, мистический, который состоял лишь в одном разговоре двух ангелов на небесах, Белого и Черного, заключивших между собой дружеский спор на дальнейшие действия героини. В реальной жизни у меня творилась полная неразбериха, когда я «выбрела» на этот гётевский сюжет, дозволявший свидания с тем – кого в мире нет. Мои придуманные «мальчики» на небесах немного пошутили, ставки озвучили, однако… Чёрный ангел свои истинные намерения так и не открыл. И я недодумала их, ибо стремилась к иной цели. И вот я сижу, в окно туплю, ибо понимаю, что все озвучено, но только устами Джона… мой Чёрный ангел явил себя в романных образах сына.

И пазл в моей голове начал складываться с неимоверной скоростью, вплоть до кипятка по венам, когда очередная картина этого мира стала проявлять себя с впечатляющей явственностью: «Ну ты и сволочь, предупреждать же надо…» – начала я было диалог с кем-то, но тут мне примерещились и гром, и молния, и бешеный ветер, и пурга, рвущаяся в окна, поэтому отправилась спать. Утром меня здорово штормило, словно я всю ночь вагоны до обморока грузила, отчего тело отзывалось головокружением и слабостью на любое движение, однако радость бытия была настолько зашкальной, что первым делом я села за ноутбук и поспешила закончить свою «сказочку», забыв про еду и всё на свете, и лишь к вечеру выползла на кухню.

–  Вы видели вчера молнии? – спросил мимоходом сосед.

– Да? Я думала, мне показалось.

– Нет, мы с дочерью специально выходили посмотреть.

– Понятно. Значит, не показалось.

– Наверное, в небесной канцелярии вчера что-то не поделили, – шутливо заметил он, на что я вздрогнула и заспешила в комнату.

– Привет… Как дела?

– Даже не знаю…

– Ну, говори?

– Я пережил самую жуткую ночь в своей жизни…

– Что случилось?

– Я вчера крестился…

– Ну, бл…!!! Просила же!!! Позвони мне!!!

– И чтобы изменилось?

– Что произошло?

– Мне кажется, Ивейн на меня обиделась, – удручённо заметил сын о своей героине. – Мне кажется, я её предал…

Отец Олег обещал сыну самую лучшую ночь в его жизни – ночь благодати, что снисходит на человека, пришедшего в лоно… нет, не церкви, а мысли Христовой, в виде аванса и подтверждения реальности существования рая, так скажем. Однако сыну достался «Вий» Гоголя в самом прямом смысле, без каких-либо метафорических переносов: всю ночь он молился, сидя на диване и боясь открыть глаза, так двери и форточки у него там от ветра, наверное, всю ночь хлопали, а вокруг кто-то приходил-уходил-ходил, бегал-скакал-топал-скрипел-кричал… и ручки к нему свои тянул. Однако пришло утро: сын вырубился.

– И что это было?

– Возвращайся уже давай, – вслух произнесла я, а про себя саркастически заметила, – обиделась… как же… да, она была просто в ярости! Скажи спасибо, что не убила…

Моя «сказочка» была больше не актуальна: дитё переписало скрижали, перевыбрав судьбу. Что он выбрал? То было неведомо, однако сказки «Махабхараты» остались не тронутыми, они по-прежнему витали в воздухе и напоминали о себе.

По возращении сын объявил всему свету, что служить не будет и делайте с ним, что хотите, ибо философия силовой структуры не просто перечит его нынешнему мировоззрению, но он готов на подвиг страстотерпия. И, забив на диплом, стал ходить на службы и всё серьезней думать о духовной семинарии и монашеском одеянии.  И что с ним делать никто не знал, конечно, кроме РПЦ: «Как ты не понимаешь? Это такая же структура, только работает с другими эмоциями!» – «Если бы ты знала отца Олега…» В конце концов, я быстро оставила ребёнка в покое, в сущности, мне было равновесно: это его жизнь, его будущее, пусть сам и разбирается. РПЦ закрыло от меня сына ещё сильнее, чем некогда забирало ФСБ, но если в последнюю структуру я отдавала его добровольно, торгуя чужими желаниями и своими выгодами, то здесь мальчишку просто закрыли, сделав слепым и глухим для любого воздействия из внешнего мира.

– И как парни отнеслись к твоим подвигам, Володя?

– Сказали, хорошо, что не отправили на Ближний Восток, – я закатилась в истерическом припадке и, хотя мы сидели в кафе, остановиться не могла. – Смейтесь, смейтесь, Володя всё стерпит…

– Погоди… Погоди… Погоди… Я больше не могу… У меня живот болит… – но придя в себя, вновь не сдержала любопытства. – А что твой СВ?

СВ – это была кличка начальника курса: сильного, мощного, огромного мужика с рокочущим басом, от которого не только мыши забивались по углам, но и любые тараканы становились по стойке смирно. За все пять лет обучения я имела счастье видеть его единожды и дважды общаться по телефону, причём инициатором звонков была я. И духом, чтобы набрать просто номер, собиралась каждый раз по неделе, несмотря на все свои верноподданнические настроения. И дважды меня закатывали в асфальт, потому что холодной испариной от разговора покрывался не только лоб, но и вся спина. Первый раз я звонила, чтобы попросить его так по-отечески искоренить ересь сына в самом начале: СВ знал как справиться с бухлом, бардаком, блудом и прочими заморочками, а вот романы, стихи и свободолюбивые песни его не на шутку озадачивали, а задачки он решал просто – отчислением, которое не входило в мои планы. Второй раз, чтобы попросить по-свойски объяснить ребенку, почему уже сам СВ творит очевидную ересь, подчиняясь законам иерархии, так как собственного верноподданнического красноречия мне хватало. И дважды меня услышали: сын доучился до пятого курса, закрыл все сессии, сдал на «отлично» практику (без шуток) и попросил отчислить за неуспеваемость: «Уже не получится». – «Тогда я просто не приду на госы и не буду писать диплом». – «Тогда Володя пойдет по статье…» – «Володя согласен». Это было сказано в шутку, но истерический припадок у меня как рукой сняло, зато скулы свело здорово, против РПЦ и ФСБ было бессильно: Володя собирался в путь страстотерпия, а будет он монашеской кельей, камерой или каптеркой прапора, в сущности, не имело значения, ибо Иисус в сердце нашем.

Мне многое хотелось сказать тогда сыну, но я промолчала, ибо это уже была не моя битва. Это бились между собой эгрегориальные иерархические структуры, поэтому кто заказывал «Махабхарату», тот пусть и разбирается, а у меня ещё была своя мечта «Сад. Дом. Цветуёчки». Ну, а куда письма писать – в тюрьму или монастырь – разница небольшая, ибо Христос в сердце каждого.  И где оказаться в этой веренице колеса событий – на солнце или в грязи – тоже мало разницы, ибо и это пройдет, колесо совершит свой оборот.

И сын ходил на службы, молился, думал о монашестве, однако стал рассказывать уже и о вечерних чаепитиях братьев: «Каких братьев?» – «Ну, парни со мной учатся. Им стало интересно, и они попросили меня рассказать, что знаю». – «И много вас?» – «Пока трое». – «Понятно». И посиделки эти стали случаться всё чаще и чаще, и как-то привлекать к себе внимание праздно слоняющегося народа всё больше и больше: «И как СВ на это реагирует?» – «Нормально. Мы же ничего плохого не делаем: сидим, чай пьём, разговариваем». – «Ну да, ну да…это потише будет, чем горькой блевать…»

И вот уже сын улетел в Псков на бал, где-то «профестивалил» в Питере, и вернулся в Москву ещё более убежденный в правильности своего выбора. Однако бал – это жизнь, а он ещё так молод… И я выдыхаю, ибо мысли о монашестве теряются где-то эфире, а вместе с ними и фантазии об учебе в духовной семинарии: «Мам, я вот думаю, зачем послушнику навороченный сотовый, который стоит как моя полугодовая стипендия?» – «Ну, слава богу!» – «Ведь писание должно быть в сердце, а не зачётке». – «Ну, наконец-то!»

Так пришла весна, а вместе с ней мартовские вьюги и старые песни о главном.

– Ну, и куда ты у нас такой загадочный? 

– Не спрашивай ни о чём. Просто пожелай мне удачи.

– Удачи! Но так всё-таки куда?..

– С будущей женой встречаться…

– А?.. Понятно, – только и нашлась я, которой было совершенно ничего не понятно, так как вчера в воздухе даже намёка на какую-либо девушку не было, а тут жена.

– И? – не смогла унять я любопытства, когда сын вернулся, желая знать, что там за жена нарисовалась в пространстве. – Как встреча?

Встреча прошла на «отлично»: Алёнушка ждала.

Оказалось, что девочка ждала его всё это время, хотя прошло уже больше года, а кто-то не просто забыл своё обещание заглянуть на огонёк и спросить: «Не передумала ли?», но даже фамилия у него «вылетела» из головы настолько, что найти по поиску в соцсетях не представлялось возможным, если вдруг она припоминалась в суете будней. Ну, а потом вообще всё завертелось. И вот вспомнилось: и обещание, и фамилия, и все настроения на должное и рукотворное супружество. В общем, сказки «Махабхараты» вновь замаячили на горизонте…

И вот уже сын ходит в женихах, а также начинает искать работу на гражданке, ибо служить по-прежнему не намерен. И сталкивается с чудесным квестом, ибо задачка не из простых, но у него есть достаточно времени на её решение, ибо пока слушатель, а там по-прежнему всё ещё «чайное братство». Трудоустройство отнимает много времени, поэтому сыну не до учёбы, да и не собирается он писать диплом, тем более как-то там уже сильно овеществлённо маячит «Яндекс», но тут я слышу, что СВ не в службу а в дружбу, что называется, попросил его написать диплом и защититься, а взманен дал схему выхода из системы: «И ты что?» – «Я хочу в «Яндекс»! Мне уже сделали предложение!» – «Правда?» – «Да. А если начну писать диплом, то не смогу работать». – «Устроишься потом…» – «Нет, вы не понимаете!» 

Действительно, куда уж нам было понимать, поэтому мы с СВ сыграли в одни ворота, ибо пришло моё время отвечать добром на добро – меня без звонка попросили усмирить сына, подарив на ключи от клетки, из которой он так рвался. Что сделали? На очередное «не буду» СВ серьёзно пригрозил тюрьмой за нарушение… и бла-бла-бла, даже я поверила и струхнула, перестав относиться к ситуации с веселой беспечностью, поэтому задавила сына со своей стороны деньгами и… бла-бла-бла, смешав с грязью его честолюбивые амбиции и реальные возможности. Ну, а следом, как по заказу, отказал «Яндекс», и сын сел за диплом больше не трепыхаясь. Защитился у научного руководителя. И вышел на предзащиту.

Что я? Мыслила о «ключах», готовя пути отхода, но какие-то они были… короче, не ключи, а так – обманка, одним словом. В общем, ребёнку светил диплом и… дальний гарнизон, где он будет в какой-нибудь комнатушке сидеть у окна, смотреть на солнечный свет, слушать шум океана и дописывать свой роман, совершенно отрешённый от мира и соприкасающийся с ним лишь по необходимости, ибо Алёнушку за ним семья бы не отпустила. Волшебное, на мой взгляд, будущее, но совершенно противоположное первоначальному заказу «Столица. Достаток. Карьера». Вот и доигрались, что называется, в свои сказочки, однако…

Предзащита должна была состояться во вторник, но в пятницу сына вызвал к себе начальник факультета и предоставил выбор: или отчисление по неуспеваемости без диплома, или… жопа мира, где он будет сидеть пять лет, а там видно будет. Впрочем, про «там видно будет» батюшка ему вполне себе всё рассказал, и это было «сурьёзное» будущее. И оно отцу Олегу, я так полагаю, нравилось как человеку, привыкшему превозмогать во имя мысли Христовой, куда больше, чем стремление к комфорту и благополучию во имя себя родного.

– Мам, что делать?

– В смысле? Всё же отлично?! Не понимаю: в чём проблема? У тебя есть два дня, поэтому подумай хорошенько, что ты сам хочешь, а… вообще, давай встретимся! Приезжай ко мне!

И мы весело гуляли, болтали, смеялись, шутили, мечтали. Я была полна уверенности, что правильным является как раз второй выбор.

– А деньги?

– Ну, ты же знаешь, на твой откуп они есть, а там устроишься на работу. Разберёмся по ходу пьесы. В конце концов, ты именно этого и хотел. Что не так? Система сама каким-то непостижимым образом отпускает тебя…

– У них там кадровые перестановки.

– Понятно. Ты сейчас не этим заморачивайся, а концептуальным выбором будущего. Всё остальное мелочи. Сходи лучше с невестой прогуляйся, поговори, посоветуйся…

И сын ушёл. К тому времени меня уже познакомили с девочкой, настоятельно попросив не пугать ребёнка. И это, действительно, был ребёнок: маленькая девочка лет двенадцати, заключенная в двадцатилетнем теле, совершенно ещё не проявленная в пространстве этого мира. Какой мог совет дать ребёнок? Только самый лучший: «Это твоя жизнь. Тебе и решать», – однако, услышав его, я сурово решила молчать, но, как всегда, не смогла: «Что?!. Нет, подожди! Она не могла так сказать! В её интересах, чтобы ты остался в Москве, поэтому…» – «Она испугалась». – «В смысле?»

В понедельник ситуация определилась окончательно: сын отчислялся без диплома, устраивался на работу и женился на Алёнушке.

И вот мы уже знакомимся семьями, и меня настоятельно просят понравиться. И по запросу я «ломаю» комедию, строя из себя добрую, тихую, покорную мать. Итог встречи был продуктивным – старики прекрасно поняли друг друга без слов: «Мы забираем вашего сына, но не вас». – «Хорошо». – «Он будет частью нашей семьи, но не вы». – «Хорошо». – «Он будет жить с нами, в нашей семье, и играть по нашим правилам». – «Хорошо, но это уже к нему…» Да после Пскова сын переменился настолько, что «тараканов» Алёнушки уговаривал, а своих – разрешал строить. Однако, мне это будущее казалось скучным до одури: «Ты точно хорошо подумал?» – «Да». – «Ну, смотри сам… Мелковато как-то, но если тебе нравится, то в добрый путь». – «Счастье надо культивировать. В нём нужно просто жить».

Родители, всё решившие за детей, спокойно выдохнули: тёща и тесть забирали моего мальчика в свои сильные и добрые руки, чтобы сделать счастье дочери; и я без ропота отдавала его, ибо девочка хорошая и… дальше протокол известный. Супружество предвиделось должным, рукотворным и очень долгим – по самой высокой тарифной сетке. Сказкам «Махабхараты» в нём не было места, ибо этой чушью забивать головы внуков мне бы никто не дал; там царила и правила другая бы бабушка, лучше знающая что и кому нужно в этой жизни, кто и чего хочет. Внуков предполагалось четыре, и этот детский сад как-то вот совсем не укладывался в моей голове, вплоть до язвительного отторжения, типа, отец-героинь, мать-героинь, бабуль-героинь, дедуль-героинь. И я умыла руки, ибо желания участвовать в этом спектакле у меня не было: кто заказывал «Махабхарату», тот пусть и разбирается, а у меня ещё «Сад. Дом. Цветуёчки»…

И вот семейство в полном составе собирается на дачу, и сын забирает у меня с подоконника четыре дубка из десяти, которые я зачем-то посадила в ту весну, набрав желудей в какую-то из наших прогулок по аллеям ВДНХ: «Только, пожалуйста, не загадывайте их… Особенно на детей». – «Хорошо», – обещает он. И утром все оставшиеся на подоконнике, в количестве шесть, заболели, покрывшись белым налетом плесени. Я смотрела на них и раздумывала, что делать: отмыть, лечить, выкинуть? Любое моё действие в пространстве с этими дубками отзывалось будущим, ибо дети против обещания высадили забранные с мыслью о своих детях, моих внуках. И я их все выставила за окно под солнце и дожди с мыслью: «Кто выживет, тот выживет! Естественный отбор!» – и забыла, а затем и вовсе уехала на оставшуюся половину лета в Армению к Джане, ушла на Арарат и напрочь выкинула из головы все треволнения, связанные с сыном и его перипетиями жизни.

А когда вернулась, то переехала из своего веселого и родного «человейника» на квартиру, которую сын снял в моё отсутствие: «Как может быть столько вещей? Где? Где они у вас там все помещались?» – прыгая по сумкам и тюкам возмущался сын, так как практически вся двухкомнатная квартира была завалена хламом. – «Ну, а что ты хотел? Перевезти двух сорокалетних женщин – это подвиг. Можешь гордиться собой. Я скоро всё уберу. Спасибо, что не засушил мои цветуёчки. Кстати, где они все?» И вот уже всё мои «цветуёчки» красуются на подоконниках по всей квартире, а я мыслю куда бы теперь и как пристроить мелочь, давшую корни за время моего отсутствия. Среди этой мелочи есть и один выживший дубок, остальные засохли, и он теперь совсем не вписывается в интерьер, поэтому как-то сам собой идёт в один горшок с розой… ой…

Так наступила осень, унося с листопадом весёлые треволнения теплого времени года, что уступали место размеренному ритму, тишине и определенности. Сын работал. И я на работу ходила. Сын работал. Я суп варила. Сын работал. Я пироги пекла. Сын работал. Я дом убирала. Сын работал. И я на работу ходила. И так по кругу, не слишком надоедая друг другу. А долгими вечерами разговоры за чашкой чая, но это уже была не гомилетика. На повестку дня новая дева пришла: «Может на фазенду съездим? Посмотрим…» – «Зачем?» – «Я дом хочу! Сад! Цветуёчки!» – «Денег нет, будут, тогда и поедем. Тут о России надо думать, а ты про сад! Мелко, мелко мыслишь, мать». – «Достал! Сначала разберись, что хочешь, потом думай, что можешь!» – «Справедливости!» – «Ну?! Прежде, чем говорить о справедливости, нужно понимать – что она есть такое! Ты понимаешь?» И так по кругу, вынося мозг друг другу.

Когда-то я с легкость выдерживала его, но мы пять лет жили врозь, поэтому расслабилась, забыв, что такое ежедневный мозговой штурм. К тому же сын вырос и против различных расхожих теорий, которыми я пыталась щеголять, выдвигал свои контраргументы, отчего мы часто заходили в тупик в этой схоластике. Я уставала, поэтому в союзники стала призывать друга сына, который жил в получасе ходьбы от нас, и к пятнице всегда пироги пекла, ожидая гостя. Это был мой день отдыха: я молча слушала детей, чувствуя, как мозг то косичками заплетается, то кудряшками завивается, чтобы к концу вечера упасть прямым каскадом в сладостном изнеможении. Неудивительно, что Алёнушка, как только родители улетели на Кипр, вновь послала жениха читать Камю в одиночестве, напутствуя в дорогу: «Я старалась, однако опять не судьба…» Жених стойко перенёс отказ и сосредоточился на карьере, ища рационального ответа на вопрос: «Почему? Я ведь шёл на уступки? Со мной можно было просто поговорить… Почему?» – «Расслабься, потом поймешь и ещё не раз своей Алёнушке спасибо скажешь». Рациональность его приводила к тому, что мысли о браке следует оставить в покое, ибо… ибо… ибо… и сосредоточиться на чём-то большем, чем просто семья. Карьера в этом смысле тоже была мелковата, чтобы ей посвящать целую жизнь, хотелось какой-то идейности: романы писать – это детство, а вот о России думать – это по-взрослому. Лучше бы романы писал, это хоть молча. В общем, для сказок «Махабхараты» плацдарм был готов: дело оставалось лишь за Джульеттой, которой пришла пора возвращаться из-за океанических далей…

Так наступила зима, а с ней холода. Первым днём зимы мы пошли гулять в парк и заметили, что кто-то катается на коньках. Я подошла к озеру. Лёд был крепкий, но опасный. И следующим вечером мы тоже глубоко разрезали его своими новенькими коньками. Это было именно то из-за чего я вспылила и очень сильно разозлилась на сына в Новый год: он не дал мне в новогоднюю ночь вдоволь накататься на ВДНХ, так как народ, толчея, суета и прочая ерунда, а у меня по этому поводу стоял пунктик. И вот луна, ночь, тишина, где-то ухает сова, и никого кроме нас: я набегалась до изнеможения и поросилась домой, хотя сын всё ещё готов был кататься, к моему удивлению. А следующим днём наступило тепло, и лёд сильно подтаял, а потом и вовсе растаял – конькобежного сезона так и не случилось, поэтому мы просто, как в детстве, гуляли по парку тёмными ночами и болтали о пустяках. А чтобы не потерять физической формы, ибо зима, чаи, пироги, сын пошёл на фитнес, где вместо качалки его занесло в женские прыгалки. Там над ним особо усердствовали во время растяжек, отчего он приползал домой без ножек, а потом ещё пару дней скулил от боли: «И как сегодня? Превозмогал?» – «Ещё как… Ей, наверное, нравится издеваться надо мной». – «Конечно. Молоденькое тельце, почему бы не развлечься слегка, но ты же помнишь: у неё муж?» – «Забудешь тут…» Меня смешили эти забавы взрослых красивых женщин, что в смехе и безобидном флирте развеивали серьёзные настроения сына, привнося в них легкость бытия.

И вот я слышу долгожданные вести: «У нас сегодня новая девушка появилась…» – сказанные без обычного смеха и суеты. И сердце моё ёкает и замирает: «И что?» – «Красивая…» – «И?» – «Хотел позвать кофе выпить…» – «И?» – «Недождался, видимо, пока мылся, она ушла…» – «Ну, это мелочи. В следующий раз дождёшься». – «Если придёт…» – «Придёт». Я уже знаю, что теперь каждое воскресенье стану встречать сына безмолвным вопросом: «И?»

И вот последний день января: ночь, парк, прогулка, смех. И… мысль, которую мне просто требуется озвучить, которая так и рвётся облечься в Слово, чтобы стать Делом. Какая мысль? Серьезно отнестись к девочке, которую подвели на фитнесе, и посмотреть на ситуацию общо, сверху, а не изнутри. И меня услышали.

– Ты прежде всего реши для себя, что ты хочешь, что хочешь именно ты, что тебе нужно, а уже потом морочьте друг другу голову.

– В этом и вопрос: я не знаю, что хочу…

– Зато девочке двадцать восемь лет, и она хочет замуж, поэтому смотри, как бы её «гайка» не настала наводить порядок в твоей голове.

– Откуда ты это взяла?

– Сын!

– Что?!

Впрочем, у сына было уже две взрослых «девочки», одна из которых хотела «Дом. Сад. Цветуёчки», а другая – «Взамуж. Долго и счастливо. Что-то ещё», и они вполне могли разыграть партию, запустив свои «гайки» в голову молодого мальчика, и осуществить за его счет свои мечты, убедив последнего, что в этом и есть его счастье. И это я очень хорошо понимала. И это было очень заманчиво. Однако, сын и всё такое… В общем, надо было убедиться, что все мечты поют в унисон.

– Я предупредила пока не поздно, и ты ещё не утратил способность слышать, потом я не буду влезать – это твоя жизнь, и не мне её режиссировать. Поэтому сначала реши, что ты хочешь, а потом уже общайся с девочкой и не морочь ей голову, если ваши планы вдруг будут расходиться. Тебе может быть и развлечься, а ей двадцать восемь – время, когда кажется, что времени больше нет. Поэтому не заставляй девочку тратить его на такого щенка как ты, ей будет больнее…

И тут сын остановился на полушаге, словно вкопанный: мысль упала. И вот мы продолжаем путь, но теперь уже у сына есть вопросы:

– А как ты смотришь на эту ситуацию?

– С точки зрения эффективности? Она весьма продуктивна.

– А это не жестоко?

– Сын, оставь свои мультики про люблю, куплю и полетели, ради бога. В двадцать лет они хороши, в тридцать – бесят, поверь мне… А в сорок – ты к ним уже либо равнодушен, либо в полном маразме, – так и рвётся с моего языка, но я сдерживаюсь.

– У ситуации есть шансы? Ты знаешь кого-нибудь из своего окружения с благополучным исходом?

– Когда жена старше?

– Да.

– Это весьма продуктивная ситуация: девочка уже обожглась на «люблю-куплю», но энтузиазма к теме ещё не утратила, поэтому готова держать долгое дыхание, чтобы из маленького придурка вырастить своего мужчину, с которым получится и люблю, и куплю, и полетели. При чём, как только она сделает выбор и разрешит себе эти мультики, они начнутся тут же, ибо кто не был молод… – мягко заканчиваю, чтобы не съязвить по поводу смазливой мордашки и молодого сильного тела, к которым прилагается ещё и престижная высокооплачиваемая профессия, позволяющая не беспокоиться о личном будущем – не мальчик, одним словом, мечта.

– То есть это эффективно?

– Реши, что ты хочешь! Всё! От этого и играй! У тебя был вариант с Алёнушкой: девочкой, которую бы пришлось тащить на себе в своё долго и счастливо, но Бог избавил, и ты решил бодро шагать в профессию. Теперь подогнали усовершенствованный вариант Алёнушки, которой двадцать восемь, и она уже пережила по большей части все девичьи капризы. Выбор за тобой: если ты идёшь в профессию – это соблазн; если внутренне стремление к семье у тебя никуда не уходило, а внешние декларации про профессию были от ложь, тра-та-та и провокация, – это исполнение заказа. Выбор за тобой: соблазн или заказ? Тебе решать.

Если решишь, что заказ, то ситуация весьма продуктивна: у тебя появится подруга жизни, которая бодро шагает рядом, варит борщи между делом, так как пишет диссертацию, а детёнышей будет вовсе не против скидывать бабке, ибо дети – это, конечно, цветы, но…

Если решишь, что соблазн, то оставил девочку и не морочь никому голову, чужие «гайки» из своей головы достаются только через трепанацию.

– И что после? Если решить, что это соблазн?

– Работаешь до тридцати, потом находишь Алёнушку, которая будет восторженно махать ручками: «Хочу! Хочу! Хочу!», словно ты сладкая конфета, но в Слово своё хочу никогда так и не облечёт. Заведёшь себе, короче, «чихуахуаёночка», ну, а там… как Бог даст, а подать Он может по-разному.

– Я понял. Над этим надо подумать.

– Думай. Мне тоже будет над чем подумать, но мои думки зависят от твоего выбора.

Так, ещё не видя дочки, я уже слушала сказки внучки: «Махабхарата» стучалась в двери. Впрочем, вру, не стучалась, а ломилась, ибо ситуация стала развиваться настолько быстро, что даже я сильно опешила: «Что мне просили передать?» – «Спасибо за сына». – «Ну?! Мне даже как-то неловко…» – смеясь процитировала я какую-то фразочку из сериала «Ведьмак», предчувствуя скорое: «Ну, а теперь куда ты там собиралась?» – «Дом. Сад. Цветуёчки». – «Вот и отлично!» – «Но их ещё нет!» – «И?» – «А как же мой бонус? Я двадцать лет растила ребёнка! Одна! Преодолевая ветер и град, и прочую шрапнель, что сыпалась невпопад!» – заканючила я в пространство, слово капризное дитя. – «И что ты хочешь?» – «Бонус!» – «Какой?» И это был вопрос вопросов, заставивший меня сильно и мрачно задуматься: что, собственно говоря, хочу именно я и для себя? 

И вот в таком расположении духа меня пригласили в кафе: «Я не в том настроении, чтобы изображать из себя белую и пушистую». – «Я прошу тебя приходи. Мы здесь уже». – «Хорошо, но я предупредила». И я пошла на встречу с дочкой, мысля про себя: «Будь что будет: испугается, так испугается…» – и зашла, и, не увидев сына, увидела красивую девушку: «Вы, наверное, Маргарита?» – «Да». – «А я…» – «Я знаю: кто ты. Где сын?» – «Он отошёл ненадолго. Сейчас вернётся». – «Вот и отлично. У нас есть время поговорить…» И я села напротив. И мне посмотрели в глаза. И взгляда не отвели. И во мне всё потеплело. И обрадовалось. И запело. Да! Да! Да! Это была моя девочка!

– О, привет! Когда ты пришла?

– Только что…

– Вы уже познакомились?

– Да. Закажи мне что-нибудь…

– Что именно?

– Неважно. Иди заказывай! И не торопись обратно! – сын с удивлением посмотрел на нас по очереди. – Что? У нас девичий разговор, – пожала я плечами, глядя невестке в глаза и ища в них поддержки.

Сын ушёл.

– Вы же видите куда ситуация развивается?

– Ситуация развивается в должном направлении.

– И вас не смущает, что я старше на пять лет?

– Главное, чтобы это вас не смущало.

Сын вернулся, чтобы крутиться у нас под ногами, но без него было никуда, поэтому пришлось сбавить обороты… и болтать о пустяках, однако по основным пунктам мы всё же успели выяснить отношения, кроме одного: я так и не спросила все ли свои старые гештальты закрыла наша Джульетта. Впрочем, для первой встречи это был бы, наверное, перебор. Зато успела сдать сына по всем пунктам, с которыми ей придется не просто столкнуться, а жить изо дня в день и как-то справляться: «До свидания», – мило прощались со мной. – «Надеюсь до скорого…» – смеялась я, видя растерянность и расстройство ребёнка. – «Я тоже…» – «Ты думай, думай. Я буду рада увидеться вновь. Правда, я буду рада!»

И на Восьмое марта мы все разъехались по своим жизням: я в деревню к своим будущим «цветуёчкам», старому саду, в только что отстроенный дом; дети – в новую квартиру, в молодое супружество.

А через три недели мир ушёл на карантин, в самоизоляцию, чтобы проверить людей на прочность давно лелеемых «мечт».

На день рождение дедушки Ленина дети мои зарегистрировали своё супружество, а в начале лета приехали ко мне в гости, чтобы посмотреть на «цветуёчки» и… поболтать.

– Как дочку назовёте? – в ответ мне тишина. – Как девочку назовёте?

– Я вообще не понимаю: откуда родился такой вопрос? – подал голос сын.

– Соня, – несмело ответила невестка.

– Понятно, – поморщилась я.

– Эвелин…

– Не порть жизнь ребёнку…

– А что уже скоро? – спросила дочка.

– Думаю, да…  Другие имена есть в запасе?

– Ева…

– Ну… это ещё ничего…

– А вам какие имена нравятся?

– Это ваша дочка. Вы родители, вот и думайте.

От фантазий детей вокруг имени меня кисло мутило, но предложить свои я не решалась, представляя, как тут же вспылит сын, но имя мне было необходимо… и его должна была озвучить конечно же мать. И вот не прошло и трёх недель, как невестка пишет, что они ругаются с мужем по поводу имени: «А какие варианты?» – «Мне сейчас нравится Василиса. Запало мне это имя». – «Мне тоже нравится», – спокойно пишу я, стараясь сдержать рвущуюся к воплощению радость, но невестка пишет, что сын сильно против. – «Передай своему мужу, что он может быть сколь угодно против, но раз ребёнок выбрал: какие вопросы?» Понятно, что победа осталась за девочками, ну, а недовольство молодого отца – это его проблемы.

– Ну как! Как можно назвать девочку таким именем? – возмущается уже лично по телефону сын.

– Нормальное имя. В чём проблема?

– Ты представляешь, как её будут звать во дворе, в школе, в институте?

– Вася. А что?

– Вы что сговорились, что ли?

– Да расслабься ты! Всё нормально. Будет у тебя темноволосая пацанка сорвиголова…

– Нет, мы светлые, поэтому…

– А она будет темноволосой.

– С вами хоть не говори, – весьма удрученно замечает будущий папаша. – Я хотел Эвелин, а тут… Вася. Я хотел светлого, спокойного, доброго, ласкового ребенка, а ты мне пророчишь…

– Успокойся ты. Нормальная девочка будет. Ведьмочка… – я осекалась в своём дурачестве, но поздно, в трубке повисла тишина.

– В смысле?.. Ты серьёзно?.. Как ты?..

– Не, я так… детский сад, – начинаю я уже весело потешаться над сыном, а потом все эти новости столь же беспечно выбалтывать отцу, сильно гордясь собой, что вогнала «папашу» в «сурьёзное» расстройство.

– Отстаньте от парня. Я посмотрю, как он будет над вами потешаться, если родится сын, да ещё и светловолосый.

– Да-а-а?! А мне такая идея почему-то даже не пришла в голову…

И вот наступает ночь. Моё буйное веселье, после того как я получила имя уже прошло. Я иду с кружкой горячего чая на старую веранду, усаживаюсь на старый диван, смотрю на звёзды… и вскоре как-то совсем затихаю, слушая шум ветра и песнь соловья:

– Ну здравствуй, Вася…

Июль 2020 года