Глупая история

Глава 1.

Лёлик Иконников смотрел, подперев рукой щеку, в окошко и думал, что стоит всё-таки жить на свете, если весна в нем не вечная, и цветущие сливы, которые, если наклониться, касались ветвями щек, каждый год расходятся плодами, логично завершая путь своей монотонной жизни.
Логику Лёлик, как бывший воспитанник реального училища, любил, хотя, как художник, порой пренебрегал ею в угоду красоте. Ему казалось, что любое проявление прекрасного всегда несет в себе точную, математическую гармонию, просто она не всегда видна невооруженным взором. В одном научном издании Лёлик вычитал, что даже Мадонну Рафаэля можно рассчитать и переписать математической формулой, а уж более совершенной вещи и представить себе было сложно.
Лёлику Иконникову было двадцать три года, и он всем сердцем любил начало лета.

Дача, которую они с матерью снимали, стояла у самой кромки воды и подпиралась, как нижней юбкой, старым покосившимся причалом. Лодки к нему давно не приставали, но обитатели соседних дач любили рыбачить с него в вечерние часы. Их фигуры – бело-бежевые, со светлыми кляксами в виде шляп-канотье, виднелись из-за растущих в ряд коренастых слив, и при взгляде сквозь их ветви начинало казаться, что рыбаки – это мошки, притаившиеся меж сливовых листьев в ожидании ночной прохлады.
Такую картину рисовал себе в воображении Лёлик, высунувшийся наполовину из окна и забывший напрочь о том, что на нем все еще надет дорожный костюм, который не стоило бы пачкать оконной побелкой, что саквояж и котомки с холстами, кисточками и этюдниками неаккуратно брошены на кровать, и что не помешало бы вымыть с дороги руки – те уже потемнели от вокзальной пыли и от промасленных неясно зачем ручек его и матушки кожаных чемоданов .
- Пошел бы, прогулялся! – прозвучало с веранды матушкиным голосом, и если до того совесть в душе Лёлика предпринимала какие-либо попытки вернуть своего хозяина в стройный логичный уклад жизни, то теперь этот хозяин, получив отмашку «свыше», вдохнул глубоко, до стона, сладкий вечерний воздух, натянул пиджак и вылетел из дома, не закрывая за собой двери.

Он был привлекателен до изнеможения, как бывают привлекательны люди в вечном поиске вдохновения: живой взгляд, настроенный видеть во всем красоту, светлые волосы, вьющиеся от подувшего с реки прохладного ветра, чуть вздернутый нос и щёчки – ах, какие это были щечки! – само очарование, розовые, с легкой тенью веснушек, из-за чего молодой художник из Москвы напоминал сильно вытянутого и непропорционально нарисованного пятилетнего мальчика.
Лёлика с большой натяжкой можно было назвать писаным красавцем, но было в нем что-то, заставлявшее столичных барышень и умудрённых жизнью дам терять голову и слать, слать ему пачками томные признания в любви. Пачки эти всегда бережно складывались в правый ящик секретера – они грели художнику его порывистую душу. Одним словом, в поклонницах у Лёлика недостатка не было, в романах – тоже. Но теперь, идя по усыпанной гравием дорожке, тянувшейся от дачи к даче между стволами длинных и тощих – как сам Лёлик – деревьев, молодой человек в дорожном костюме твердо решил, что здесь, в Заволжье, во время чудеснейшего времени года – начала лета, - у него ни с кем романа не будет.

Гравиевая дорожка шла ровным полотном, сливавшимся со своими путниками через пробивавшиеся в их ботинки мелкие камушки. Сгущались сумерки. Птицы, шумевшие весь день, теперь, казалось, устали, и тянули свои ленивые, густые трели, спрятавшись в кронах нависавших над дорожкой деревьев. Среди набежавших вместе с ветром с реки перистых облаков показались на сине-зеленом приволжском небе первые блёклые звезды.
«Гори, гори, моя звезда» - веселым шепотом выговаривал скороговоркой Лёлик, пытаясь чеканить шаг в такт каждому слову. Ветер трепал его волосы, и от ощущения свободы, что давала ему эта невидимая ласковая рука, игравшая с отросшими за май прядями, молодой художник вдруг почувствовал такую невероятную, всепоглощающую легкость, что, наплевав и на возраст, и на твердое обещание себе, данное еще в Москве, быть серьёзнее, пробежал остаток пути вприпрыжку.
Дачники уже давно разбрелись по своим домам, и в воздухе теперь парил тот непередаваемый отзвук всеобщего веселья, каждого – по отдельности, и такого, будто находишься одновременно со всеми, слышишь все голоса – и никого не видишь. Лёлик, успевший доскакать на одной ноге до реки, пощупать воду и теперь возвращавшийся обратно, морщась от того, что намокшая туфля норовила натереть ногу, дышал громко и глубоко, пытаясь вслушаться в каждый голос, доносившийся из окон дач, и прерываемый только бабьими разговорами, заполонившими потемневшие проулки.
К одному из таких разговоров Лёлик невольно прислушался.
- Говорят, тута актрисулька заселилась, - выплюнули сварливым полушепотом, - в синематографе играет. Известная актрисулька, как бишь ее? Едемская?
- Сама ты Едемская! У ней как-то помудрёней было… - ответили с напускной загадочностью.
Эти слова привели молодого художника в легкое волнение. То, что речь в них шла об Кларе Эдемской, самой прославленной из див имперского синематографа, сомнений не возникало – больше никто из актрис такую звонкую и эпатажную фамилию не носил, -  но факт того, что столичная звезда оказалась вдруг не по ту сторону экрана синемы, а рядом, буквально в соседнем доме, показался Лёлику какой-то сомнамбулической выдумкой. Желание скакать у него исчезло, и в дом над старым пирсом возвратился не ушедший с час назад на прогулку веселый Лёлик, а задумчивый и настроенный на меланхолические искания Олег Игнатьевич Иконников, серьезный молодой человек – с натертой правой пяткой.
- Ты слышала, что за мистерии творятся, матушка? – бросил он, подсаживаясь за стол к изящной даме в голубом уборе, - Эдемская здесь.
- Так о том еще на вокзале все гудели, - ничуть ни удивившись, ответила госпожа Иконникова, - Эдемская с мужем – наши соседи. Но не вздумай лезть за автографом, она приехала сюда отдохнуть, так будем вежливыми и не станем докучать!
Слово «муж» неприятно резануло по слуху Лёлика, заставив того, сумбурно простившись, уйти в свою комнату готовиться ко сну. В его разуме никак не хотело укладываться понимание того, что у страстной, роковой женщины с экранов, с ее порочными темными губами и глазами-искрами тоже может быть муж, летний отдых и желание пересидеть месяц-другой вдали от городской суеты.
Засыпая, Лёлик в последний раз подумал о том, что ни за что не станет просить автографа у известной артистки, пускай даже и для мамы, любящей ее до головокружения, отмахнулся от комара и скатился с кровати.
«Звезда любви, звезда волшебная» - процедил он сквозь зубы, залезая обратно и накрываясь одеялом с головой.
Больше в ту ночь никаких эксцессов не происходило.

Глава 2.

Петухи в соседней деревне уже вовсю драли глотки, когда Лёлик, перекинув через плечо этюдник в кожаном чехле, поскользнулся на веранде и с изысканной бранью бросился собирать разлетевшиеся по покрытому росой полу тюбики с краской.
Еще в Москве он дал себе слово вставать затемно, чтобы успеть разложить на месте предполагаемого пленэра необходимые принадлежности именно к тому часу, когда солнце появляется над рекой, и в ее стройной ряби начинают суетиться блики, как звёзды в хороводе или солнечные зайчики, увязшие в патоке. Лёлик с матерью проводили на этой даче уже четвертый год, и юный художник прекрасно мог рассчитать по минутам время до самых красивых мгновений, которым суждено было застыть под его кистью. А потому досадное падение, мало того, что раздражило натертую пятку (Лёлик предусмотрительно надел легкие теннисные туфли), так еще и заставило молодого искателя идеальных пейзажей опоздать к конечной точке своей вылазки – покосившемуся пирсу под домом – на целых десять минут. Так что, когда запыхавшийся и мокрый от ползания по росе Лёлик достиг деревянного помоста, солнце уже поднялось над водой, и лес по ту сторону берега заслонял его лучи. Волга теперь не мерцала розовато-рыжим звездопадом, а постепенно серела, возвещая о том, что она все-таки серьезная река, а не причина творческого восхищения юных романтиков в промокших туфлях и со съехавшим до ключиц темным галстуком.
Лёлик хотел снова выругаться, но в голову полезли строчки из романса про Звезду, и от того вместо брани он выдал нечто поэтическое, сказанное с такой злостью и ненавистью, что какая-нибудь впечатлительная барышня обязательно схватилась бы за сердце.
«Ну, ничего не поделаешь» - подумал, успокоившись, молодой человек, и заменил в палитре розовые краски на охру, - «в конце концов, не идти же обратно». В голове его родился план – дождаться, пока по реке пойдут первые пароходы, и написать их – тяжелые, как кастрюли, но быстрые и ловкие в пути между страшных водоворотов посередине речной ленты. Мысли о водных гигантах так заняли Лёлика, что он даже позволил себе улыбнуться – новый источник утреннего вдохновения был найден, и об утерянных солнечных бликах можно было забыть до следующей вылазки.
Увлечённый, он сел на помост, свесив ноги и не замечая, как набежавшая от тех самых первых пароходов волна опасно тянется к его теннисным туфлям.
Всем, кто знал Лёлика, было известно – если он чем-то увлекся, то его внимание не привлечь и землетрясению.
Окрик откуда-то сзади, конечно, землетрясением не был, но эффект возымел схожий: заслышав звонкое «Молодой человек, не подадите баночку? Вон ту, с землицей!» Лёлик вздрогнул, дернулся, и этюдный холст, на котором уже красовалась пара смелых мазков, со смачным всплеском бухнулся в сереющие воды Волги. Течение, тихий предатель, подхватило несчастный кусок полотна, и тот уже был совсем плохо виден за торчавшими неподалеку из воды зарослями рогоза.
Проклиная всё на свете, Лёлик обернулся, судорожно подыскивая в голове хоть какое-нибудь вежливое обращение, и тут же столкнулся взглядом с виновником своей потери.

Это был человек в легком, просвечивающем льняном костюме и с удочкой наперевес. Глаза его, скрытые тенью от соломенной шляпы, лучились такой теплотой и сочувствием, что у порывистого художника тот час пропало всяческое желание говорить гадости – такими добрыми ему показались черты незнакомого лица.
- Простите, я этого совершенно не хотел, - грустно улыбнулся незнакомец, - я тут рыбачил, ушел, знаете ли, на другой край помоста, а червей забыл. Вот они, у вас под локтем.
Он кивнул куда-то Лёлику под ноги, и тот увидел, что нечаянно сложил сумку с красками аккурат на стеклянную емкость с землей.
- Вообще-то, это наш помост, - только и смог выговорить Лёлик, переводя дыхание и во все глаза рассматривая незнакомца – очень уж он показался ему симпатичным.
Незнакомец округлил глаза и улыбнулся еще грустнее.
- Вот как, - нараспев произнес он, - получается, я был совсем не в праве вам мешать. Поверьте, мне очень стыдно.
- Не стоит,  - отмахнулся Лёлик, уже и забывший, что думал вступить со своим обидчиком в нешуточную перепалку, - всё равно у меня получилась бы мазня.
Ласковые глаза округлились еще больше.
- Откуда такая категоричность, молодой человек?
- Минутная вспышка вдохновения, - пожал плечами Лёлик, - не закончил бы этюд всё равно, или выкинул бы его. А так даже поэтично получилось – белеет теперь в рогозе, как лермонтовский одинокий парус.
- Какие интересные метафоры вы находите в столь ранний час, - искренне восхитился обладатель ласковых глаз, - браво, браво! Право же, безмерно рад нашей встрече!
Он снял шляпу, и луч солнца, вылезшего наконец из-за леса, запутался в его темных, с легкой проседью на затылке, волосах.
- Давайте же познакомимся! – улыбка человека в белом костюме растеряла всю горечь и теперь сияла не хуже солнца, - разрешите представиться, Лаврентий Аркадьевич Ирс, к вашим услугам. А вы, замечательный юноша, кто же?
- Я Лёлик, - ляпнул художник, совершенно забывший о том, что всегда представлялся солидным, полным именем, и вообще пообещал себе – еще в Москве! - быть серьезным. Мысли его захватила неожиданная догадка:
 - Вы, простите за дерзость, случаем не тот самый Ирс, что поставил «Кавалера Синей Волны»?
На эту картину Лёлик ходил три или четыре раза, и каждый раз барышни, которых он брал с собой – всегда разные, - выходили из синематографа в слезах. Сам Лёлик, разумеется, не плакал, но дивная история о рыцаре, который влюбился в морскую царевну, оставила в его впечатлительной душе серьезный след. Фамилию режиссера – Ирс, - он запомнил, и после ходил еще на несколько его картин, и все они были чудесны: живые, красивые, с тонкими сюжетами и всегда – с Кларой Эдемской в главной роли. Героини в ее исполнении почти всегда были однотипные – страстные соблазнительницы и роковые красотки, - но и они удивительным образом цепляли, заставляя выкладывать последние деньги за проданные этюды на билет в синематограф.
Так Лёлик, задумавшись о том, как в «Кавалере Синей Воды» Эдемская, наряженная в платье из, как казалось, самой настоящей чешуи, танцевала у кромки воды, совершенно забыл, что вообще-то занят в диалоге, и что задал мало знакомому человеку весьма нетактичный вопрос прямо в лоб.
Однако тот, судя по озорному блеску в глазах, лишь обрадовался.
- Господь милосердный! – воскликнул Лаврентий Аркадьевич, и сидевшая на столбцах помоста парочка воробьев с писком взмыла в воздух, - неужели я дожил до того, что на улицах меня начали узнавать? Право же, я крайне, крайне тронут, замечательный мой молодой человек! Это спасло мое утро, ей богу, я был крайне огорчен тем, что не поймал ни единой рыбешки!
- Так вы к вечеру приходите, - вырвалось у Лёлика, - тут всегда клюет в это время. И дачники собираются.
- Ба, мой юный друг, какая щедрость, - хитро подмигнул Ирс, возвращая шляпу на свое законное место, - вы приглашаете меня в своё королевство? Я тронут!
- Да бросьте вы, - насупился художник. Ласковый тон из привлекательного вдруг показался ему тягостным и неловким. Он чувствовал себя рядом с именитым режиссером несмышлёный мальчишкой и, если бы при представлении полным именем можно было еще попробовать сыграть на собственной важности, то теперь, когда он стал для Ирса «Лёликом», извиняющийся взгляд добрых глаз стремительно превращался в шутливый и снисходительный.
Лёлик уже успел проклясть про себя свою молодость, глупость и порывистость (три Грации его вечных бед), Лаврентий Аркадьевич вдруг звонко произнес:
- Позвольте ответить вам тем же! В конце концов, вы пострадали сегодня больше моего. Приходите и вы в мое королевство!
Губы Лёлика нервно дёрнулись.
- Вы зовете меня в гости?
- Да, именно вас и именно в гости! – улыбка режиссера стала шире, - и жена моя будет рада с вами познакомиться! Мы живем в домишке Славиных, который третий от аллеи. Знаете где? Приходите сегодня к вечернему чаю, мы всех соседей зовем, познакомиться! И столичные друзья наши будут. Ну же, придете?
И, дождавшись неуверенного кивка, Лаврентий Аркадьевич еще раз улыбнулся, перехватил поудобнее удочку и совсем по-мальчишески перепрыгнул, крякнув на лету, канавку, отделявшую помост от берега.
Знакомство оставило Лёлика в большом смятении. Его разум, склонный к художественному восприятию, но не лишенный логики, очень быстро сложил два и два и привел своего хозяина к интересному выводу – судя по всем изложенным фактам, Лаврентий Ирс жил с госпожой Эдемской, которая, по слухам, поселилась в том самом доме, что указал режиссер в своем приглашении, и, соответственно, был ее мужем, от упоминания которого прошлым вечером у Лёлика едва ли не сводило зубы.
Воображение тут же начало рисовать молодому художнику яркие картины из жизни столичной богемы, с ее порочными страстями, и то, что эта богема будет ждать его, Лёлика Иконникова, к вечернему чаю, заставляло порывистое сердце молодого человека биться до боли в груди.

***

Он уже подходил к дому Славиных – названного странным образом по имени купцов, бывших в городе проездом лет двести назад, - когда до его слуха, мешаясь с вечерним пением птиц, стал доноситься гомон шумного застолья. Кто-то пел, кто-то спорил о чем-то сложном, приводя в пример цифры и путаные даты, кто-то смеялся – но сдержанно, как учат детей в благородных семьях. «Столица» - с легким трепетом подумал Лёлик и, поправив на шее новенькую голубую ленту, дернул за шнур колокольчика.
…И тут же его подхватило течение, и у несло в море слышимого им со двора веселья: Лаврентий Аркадьевич, сменивший льняной костюм на плотный вечерний, не стал слушать сбивчивого приветствия, а сразу взял гостя под локоть и буквально втащил на веранду, где уже сидели – кто за столом, кто на перилах, а кто в креслах по углам, - шумные люди, молодые и средних лет, и из них из всех Лёлик знал лишь парочку – они были его с матушкой соседями по другую сторону от аллеи.
Молодой художник не успел сказать и слова, как к нему протянулись чьи-то руки, усадили за стол и поднесли чуть не к самому носу рюмку с рябиновой настойкой. Лёлик поморщился – настойка уже по запаху показалась ему перестоявшей и горькой. «До дна, до дна!» - проверещал чей-то голос, и все те же руки, что тянули его за стол, схватили гитару и затянули какую-то шуточную песню на цыганский манер. У Лёлика кружилась голова – оплот столичного буйства на крохотном клочке волжской земли захватывал и пьянил его, заставляя думать почти с сожалением о том, что скоро это кончится, и вновь придется возвращаться в размеренную тягучесть теплой дачи, где ждала постаревшая мать, и где ветви слив по утрам заслоняли ленивое солнце.
Вдруг всё стихло.
- Что же вы остановились, Кеша? Играйте, пожалуйста, я это очень люблю! – прозвучало из дверей, и Лёлик, поднявший голову, застыл с глуповатым выражением на раскрасневшемся лице.
Перед ним стояла, теребя нить жемчуга на шее, морская царевна, танцевавшая в чешуе на кадрах немой картины в каждом синематографе империи.
Клара Эдемская была из той породы женщин, которых излишняя худоба не портит, а превращает в истинных «фам фаталь» – свет электрической лампы под потолком террасы ложился резкими тенями на ее широкие скулы, губы – яркие, пухлые, совсем как в синематографе, и ломаные изгибы худого тела,  делая вышедшую к гостям женщину похожей на ожившую осу в человеческий рост.
- А этого молодого человека я не знаю, - вновь заговорила она, приблизившись, когда гитара в руках некоего Кеши снова затрещала надрывной песней, - вас как зовут?
- Это же Лёлик! – вмешался в разговор Лаврентий Аркадьевич, когда художник уже открыл было рот, чтобы, поборов первичное смущение, представиться полным именем, - представляешь, познакомились волею счастливого случая сегодня на реке! Он спрятал моих червяков, а я утопил его подрамник. Такое дело! А ты подумай только…
- Какое славное имя, Лёлик, - улыбнулась госпожа Эдемская, не дав мужу договорить, и обращая все свое внимание на юного гостя, - вы разрешите мне тоже так называть вас? Или назовете полное свое имя?
Сказано это было с такой властной нежностью в голосе, что Лёлик, уже собиравшийся представиться по всей форме, только и смог, что покорно кивнуть.
Клара Эдемская тем временем подходила всё ближе, аккуратно лавируя меж гостей, и в ее чертах, приобретавших всё большую плавность и чувственность, молодой художник видел теперь нечто поистине сатанинское: огромные глаза, подведенные усердно черным карандашом, смотрели с той мягкой хитростью, которая, согласно канонам мировой литературы, должна была обратиться в страшнейшее из зол человеческих, воплотившись в каком-нибудь преступлении. Госпожа Эдемская, в темном платье, ниткой жемчуга на худой, как и положено осе, шее, и с темными кудрями, уложенными ровно, по-городскому, будто не жила, а всё еще была за призмой экрана синематографа – такими механическими, отрепетированными казались ее движения. И оттого странно и отчего-то тревожно было слышать в этой синематографической картинке ее голос – тихий, заискивающий, - то обращавшийся к гостям, то подпевавший гитаре.
Но при всей демонической, роковой прелести временной хозяйки дома Лёлик невольно поймал себя на мысли, что так, как она, должно быть, надлежало выглядеть падшим ангелам – красивым мрачной красотой, за которой скрывается и их былое благообразие, и их будущее падение в темноту.
- Какой вы серьезный, Лёлик! – вывел его из раздумий голос особы, к чьему образу он с таким старанием пытался подобрать сравнение, - расскажите всё ж таки, как вы здесь живете, что делаете? Вы, я слышала, художник?
- Да, - проглотив ком в горле, сказал Лёлик, - здесь мы каждое лето с матушкой проводим. Места тут красивые.
- Да, вот тут вы совершенно правы!
Актриса подперла подбородок ладонью в черной кружевной митенке и посмотрела на Лёлика в упор. В этот момент художника, казалось бы, справившегося со своей робостью, накрыла сжимающая сердце догадка: сама Клара Эдемская, столичная звезда, любимая миллионами, теперь сидела перед ним, смотрела только на него и соглашалась – полностью, с ним.
Окрыленный собственными мыслями, Лёлик несмело улыбнулся и уже хотел было что-то добавить к своей предыдущей мысли, но Эдемская, покачав головой, уже о чем-то весело щебетала с пресловутым Кешей, державшим в руках гитару. Надежда, робкой пташкой вспорхнувшая в душе вдохновленного романтика, с писком разбилась о скалы реальности – он был всего лишь одной из теней, маячивших на горизонте красоты звезды империи.
Впрочем, тоска Лёлика продлилась недолго – дама, потерявшая к нему интерес, встала и манернейшим образом развалилась на подушках, лежавших на широком крыльце террасы. В своем темном платье, сверкая глазами в черном ободе карандаша, она показалась Лёлику уже не осой и не падшим ангелом, а мрачной красавицей с полотен прерафаэлитов – не хватало ей только граната и чахлого английского садика позади.
В голове яркими лучами забрезжило вдохновение, и Лёлик, забыв обо всем, теперь думал с горечью лишь о том, что под рукой не было ни этюдника, ни даже простого карандаша.
Гитара в руках Кеши вновь запела, и Лёлик, уже не мысля о смущении, во все глаза рассматривал демоническую женщину, что теперь медленно, будто охотясь, ходила меж гостей, кончиками пальцев оглаживая их плечи.
Вечер, переваливший в ночь, чернел холодом, шедшем с реки.
«Гори, гори моя звезда» - вдруг снова некстати задребезжало у Лёлика в голове, и он, отмахиваясь от навязчивых строчек, не заметил даже, как героиня родившегося у него в душе идеального образа подкралась к нему сзади и бесцеремонно положила обе ладони ему на шею.
- Как вы чудесно краснеете, - шепнула она ему на ухо, и Лёлик почувствовал, как в теплоту ее дыхания врывается аромат французских духов, - мне бы у вас поучиться.
И, словно впав в беспамятство, она снова ушла к другому, оставив Лёлика одного посреди толпы, в компании сотни мыслей и собственного очаровательного румянца.

Он шел домой, слишком медленно осознавая, что сказал за вечер едва ли больше десятка слов. Столичная суета, принесенная на берега Волги компанией во главе с демонической красавицей Эдемской, заняла его сердце и тянула обратно – туда, где все еще разносился звон гитарных струн, и где манерная женщина в черном платье говорила загадками о самых простых вещах.
Но дома ждала мать, которой еще следовало объяснить, почему от него пахнет рябиновой настойкой, и этюдник, в котором – Лёлик точно это знал, - очень скоро появится набросок, который он уже на утро не сможет до конца разобрать.


Глава 3

Болезненный восторг, мучивший Лёлика до утра, без следа выветрился, стоило юному художнику открыть глаза. Ему теперь с трудом припоминалось, как он дошел до дома, как выслушал покорно недовольства матери, и как, будто в трансе, парой движений набросал в этюднике эскиз – кривой, без четких образов, и теперь, по прошествии нескольких часов, с почти необъяснимым смыслом. «И чего я так раскис?» - удивлялся Лёлик, вставая с постели и надевая рубашку не расстегивая, через голову, - «Я же вхож в Москве на подобного рода пирушки. И всегда веселюсь, всегда я – душа компании. А тут, стоило выпить рюмочку и увидеть звезду, так и в голове помутнело. Да я ее даже толком не рассмотрел, звезду эту».
Лёлик задумался: образ, клеймом впечатавшийся в его память, был ярким и таинственным, но совершенно не имел лица. Это было некое сияющее мрачным блеском создание в фарфоровой маске, из которой смотрели пугающе пустые, совершенно искусственные глаза. «Нет, я не смутился и не оробел» - уговаривал себя молодой художник, опуская лицо в таз с холодной водой, - «Я просто увидел звезду слишком близко. А они на то и звёзды, чтобы любоваться ими издалека. Говорят же, что небесные светила на самом деле – уродливые гигантские валуны в безграничной черноте. Вот и люди-звезды на самом деле – искусственные изваяния, заслоняющие себя зобом собственного величия и славы. И столичный шум тут не при чем – я просто ждал встречи с известной личностью и потому был слишком взбудоражен. А веселье… да оно просто врасплох меня застало, вот и всё!»
В таких мыслях Лёлик Иконников провел весь путь от террасы – на которой, уже ученый горьким опытом, внимательно смотрел под ноги, - до лестницы, ведущей к деревянному пирсу. Лестница шла меж худосочных березок, чья молодая листва, хоть и должна была держаться крепко в начале лета, грустными изумрудными слезами падала в бугристую землю, там и тут покрытую мхом. Решив, что теперь-то он точно в себе разобрался и переживать по поводу неловкости, испытанной в компании столичной богемы, больше не будет, Лёлик закинул сумку с красками себе за плечи и, как в детстве, скатился по перилам вниз, расставив руки для равновесия. В конце своего пути он, разумеется, упал на землю, испачкав брюки – пригорок был неудачный, - но всё это, и лестница, и полет, и освобождение от саморазрушительных исканий, заставило Лёлика забыть про свою неловкость, улыбнуться во весь пухлый, розоватый рот, и, насвистывая детскую песенку про Лизочка, бодрым шагом направиться к цели своего утреннего путешествия.

Мать всегда ругала его за излишнюю инфантильность. «Ты уже давно не отрок» - говорила она своим строгим, зычным голосом, таким, что в качестве театрального конферансье она бы точно сыскала большую славу, - «А ведешь ты себя, Лёлечка, как сущий мальчишка. Тебе жениться пора, а ты с барышнями кораблики по реке пускаешь!». То, что с барышнями Лёлик вовсе не кораблики пускал, матушке было знать не обязательно, но по сути своих претензий она была права. Лёлику, с его творческой увлекающейся натурой, которую в течение одной недели могло бросать от соблазнения юных блондинок в кисейных платьицах до изучения моделей кораблей эпохи Наполеоновских войн, пора было уже превращаться в Олега Игнатьевича, найти свое место в жизни и привести на это место женщину, которая внушила бы его матери доверие. Всё это Лёлик, конечно, понимал, но только умом – сердцу же казалось, что запереться в оболочке семейного счастья для тонкой души художника будет сродни самоубийству.
Так, думая о том, что нет для него места лучше, чем то, куда его занесет судьба, Лёлик вышел к помосту и поморщился: в столь ранний час, когда даже птицы еще щебетали несмело, он снова был не один. Нечто белое и воздушное, шуршащее под легким ветром с реки, стояло, перегнувшись через заграждение, и тянулось к воде хрупкой длинной ручкой в белой перчатке.
«Соседская девчушка, наверное, шляпку потеряла» - усмехнулся Лёлик и тут же нашел подтверждение своим словам: под мостком, белея атласными лентами, как корабль на всех парусах, плыла широкополая шляпа с кокетливо приколотой на бант искуственной розой. Почувствовав в себе отчаянное желание оправдаться перед самим собой за робость и бездействие прошлого дня, молодой художник усмехнулся, сбросил с плеч сумку с красками и кистями и, нагнувшись до самой воды, через несколько секунд вытащил на божий свет беглянку с атласными лентами.
- Прошу, - не убирая с лица усмешки, сказал он, протягивая шляпку существу в белом, - почти не промокла, не беспокойтесь.
Существо склонило голову, и под копной темных волос, скрученных в пышный узел, на Лёлика посмотрели уже знакомые, казавшимися ему в сумбуре вечера искусственными, глаза.
- Благодарю. Не буду.
Госпожа Эдемская широко улыбнулась. Лёлику на секунду показалось, что он всё еще видит сон, и сейчас очнется у себя в комнате, не собранный и не умытый. Женщина, что теперь принимала у него из рук шляпку, выглядела как Клара Эдемская, говорила ее голосом, но не имела с ней ничего общего. Это была молодая, светлая и искрящаяся нежностью дама едва ли старше самого Лёлика, с очаровательно розовыми щеками и губами, сложенными в очаровательную улыбку. В ней не было ни следа той демонической мрачности, что сковала накануне мысли Лёлика и превратила застолье столичных гостей в душащее своим весельем сборище.
- Мы так и будем стоять молча и разглядывать друг друга? – вкрадчиво спросила Эдемская, и Лёлик вспомнил, что все еще удерживает пальцами ее промокшую шляпку.
- А я вас помню, - продолжила дама, - вы художник, вы были у нас вчера, так ведь? Вас Лёлик зовут?
- Точно так, - ответил, «отмерев», Лёлик, часто-часто моргая, - Лёлик Иконников.
- Что ж, Лёлик Иконников, приятно было познакомится с вами снова, - улыбнулась дама, и в ее голосе зазвучала тонкая трель нежного, почти детского, умиления, - Не говорите мне, пожалуйста, своего полного имени, а то я потерю возможность называть вас этим уютным прозвищем. Придется соответствовать приличиям, а мне этого сейчас так не хочется. А вам?
Лёлик пожал плечами.
- Как вам будет угодно, госпожа Эдемская.
Та захихикала – совсем, как юная девица.
- Боже мой, какая прелесть! – воскликнула актриса, и Лёлик вздрогнул – и ее манера, и голос, и построение слов – все вызвало в нем какое-то смутное воспоминание, и было это воспоминание тревожным, - Меня уже сотню лет никто не называл госпожой Эдемской! Мне это приятно, право, Лёлик. Но уж очень непривычно. Вы зовите меня лучше Кларой Георгиевной, как все друзья зовут. Будете мои другом, Лёлик? Вот вам моя рука!
И она вновь протянула к нему худую ладонь в белой перчатке. Будь на месте Эдемской любая другая женщина, Лёлик, не задумываясь, припал бы к этой ладони поцелуем, но перед ним была актриса – звезда империи, блистательная соблазнительница с экранов, которая теперь почему-то вела себя, как трогательная девушка, и разговаривала с ним, как с равным. Всё это запутанным комом свернулось в голове молодого художника, и он, с трудом найдясь, лишь мягко пожал покрытые кружевом худые пальцы.
Дама вновь засмеялась.
- Вы всегда такой молчун? – спросила она, подойдя ближе, - мне это нравится. Обожаю серьезных мужчин! Вы же серьезный мужчина, Лёлик, я надеюсь, и мне не зазорно будет пройтись с вами немного под руку? Я могу взять вас под руку, Лёлик?
«Она еще спрашивает!» - заверещал внутренний голос художника, но тот, поняв, что никакого подвоха нет, и что звезда империи действительно каким-то чудом решила познакомиться с ним поближе, лишь улыбнулся несмело – самой невзрачной из своих улыбок, - и позволил даме опереться на свой локоть.
Сумка с красками, брошенная на помост, была благополучно забыта.

Они шли меж берез, что уходили искрящимся под утренним солнцем коридором в сторону дач.
Эдемская без умолку щебетала о чем-то, то отходя от своего спутника на три-четыре шага, то прижимаясь к нему почти всем телом, из-за чего Лёлику для сохранения своего образа «серьезного молодого человека» приходилось изо всех сил сдерживать и глупую улыбку, и стоящие засадным полком в горле слова восхищения. Клара Эдемская, нравившаяся в черно-белом исполнении пленки, оживала с каждым своим шагом, и та робость, с которой изначально Лёлик встретил ее появление в своей жизни, рассеивалась, как солнечный свет в ветвях худосочных березок.
- А вы? – вдруг резко повернулась Эдемская к молодому художнику, и тот понял, что всё прослушал.
- И я, - на всякий случай ответил он, и искрящаяся светом дама вдруг засмеялась – так звонко и чисто, что, казалось, роса, не до конца сошедшая с травы, затрепетала от звука ее красивого голоса.
- Вы удивительно забавны, мой серьезный друг! – продолжила она, насмеявшись всласть и дождавшись, пока Лёлик улыбнется хотя бы за компанию с ней, - я вас спрашиваю: а вы как часто в такой ранний час гуляете?
Лёлик пожал плечами.
- Почти каждый день, - честно ответил он, - я на этюды на пирс прихожу. Солнце над рекой поймать пытаюсь.
- Мой бедный друг, - вдруг с неподдельной досадой в голосе произнесла светлая женщина, - я вас отвлекла, как некстати. А ведь сегодня был такой красивый рассвет… Вы не сердитесь на меня?
- Ну разве на вас можно сердиться? – улыбнулся Лёлик и хотел было обернуть разговор в шутку, так удачно пришедшую на ум, но его спутница вдруг отступила на шаг, подняла голову и с каким-то томно-печальным выражением взглянула на шелестевшие над ее головой березовые ветви.
- Вы говорите так, потому что не хотите обидеть, - произнесла она нараспев, - а между тем я вам помешала. Будь я не актрисой, а кем-нибудь обычным, вы бы не постеснялись намекнуть на доставленное вам неудобство. А теперь робеете. Но не думайте, я вас не обвиняю, меня робеют многие. А между тем я такая же женщина, как тысячи других. Не стоит робеть меня и возвышать. И утаивать от меня свои мысли. Я хочу говорить с вами, а не с кем-то, кто привык к моей маске. Считайте, Лёлик, что я никакая не Клара Эдемская, а просто Клара Георгиевна, ваша соседка, и нет во мне ничего необычного!
Она говорила долго и тягуче. Где-то на третьей фразе Лёлик перестал слушать и весь обратился в зрение: Эдемская, говоря, то поднимала, то опускала руки, поправляя выбивавшиеся из прически пряди, и переходила от березки к березке, отчего в образе, представшем взгляду молодого художника, сливалось всё: и нежно-белое кружевное платье, и глухое утреннее солнце, мерцавшее меж ветвей, и молодая зелень берез, и цветы – желтые и лиловые, - пробивавшиеся у их корней, и взгляд женщины – милый, ласковый, будто вечно извиняющийся и лучащийся таким бесконечно ярким светом, что и у самого закостенелого циника задрожали бы руки. Лёлику вдруг вспомнилось, как еще в гимназии приглашенный в класс пианист играл Ноктюрн Рахманинова, и теперь его звуки, внезапно всплывшие в памяти, идеально ложились на картину, окончательно заглушая щебетание актрисы – та всё твердила что-то про честность, ясность и про то, как хороши в это время года грозди сирени, стучавшиеся в ее окошко.
Вдруг щебетание прервалось: увлекшаяся дама слишком сильно мотнула головой, и ее шляпа с атласными лентами снова пустилась в бегство – упала на землю и, обивая свои многострадальные поля, покатилась к ногам молодого художника.
У Лёлика перехватило дыхание: Эдемская, застигнутая врасплох, смотрела на него с таким очаровательным, почти детским смущением, что, казалось, душа ее обнажилась и теперь стояла перед ним, скрытая лишь эфемерными льняными кружевами.
- Вы чудесный, - произнесла она, и только после этих слов, прозвучавших совсем близко, Лёлик понял, что Эдемская подошла к нему вплотную, как будто ждала поцелуя, - вы снова спасаете мою шляпу и еще не устали слушать мою постоянную болтовню. Вы бы знали, как я рада, что мы встретились с вами, Лёлик, именно сейчас.
Занятый переосмыслением промелькнувших перед ним образов Лёлик только и смог, что кивнуть.

До дома Славиных они дошли очень скоро – Эдемская, всё еще свято верившая в собственную вину перед художником и его неудавшимися этюдами, настояла на том, чтобы тот составил ей компанию во время чая. Впрочем, мнения Лёлика никто и не спрашивал – его просто мягко подтолкнули – почти родным жестом- на ту же самую террасу, где прошлым вечером разворачивалось буйство с оттенком столицы.
В свете дня она казалась гораздо просторнее и не напоминала ни коим образом то пространство, в котором Лёлик впервые увидел звезду империи – разве что подушки на ступенях – бывшие вечером лиловыми, а теперь – золотисто-кремовые, - напоминали о том, что он в этом доме уже был.
Всё будто переродилось из другой вселенной – и терраса, и подушки, и госпожа Эдемская.
Та, в свою очередь, пока Лёлик изо всех сил старался сосредоточиться на своей чашке чая, встала из-за стола и устроилась на подушках, чтобы сидеть точно напротив своего гостя – и это, опять же, выглядело, как кривое зеркало пережитых Лёликом событий. Прошлым вечером Эдемская восседала на этих подушках царственной весомостью, со скрытой страстью дикой кошки в каждом застывшем движении. Теперь же, в окружении бесконечных рюш своего платья, она напоминала гимназистку, которая устала бегать по саду и опустилась на первый попавшийся камень – неловко, но естественно и по-девичьи скромно, сложив плотно коленки и опустив на них переплетенные кисти рук.
О чем шел разговор, Лёлик не запомнил – он искренне смеялся над нелепыми шутками хозяйки дома, над ее непосредственными замечаниями в невообразимом кружеве эпитетов и метафор, учтиво потупил взгляд, когда Эдемская капнула на рукав платья земляничным вареньем, и смотрел, во все глаза смотрел на ангелоподобный образ женщины в белом, что сидела напротив него и всё меньше напоминала любимую миллионами звезду синематографа.

Вдруг в выходящем на террасу эркере послышалась какая-то суета, и Лёлик услышал знакомые, ласково-насмешливые интонации:
- Господа, вы чаевничаете? Ну что же вы меня не позвали, право, вы настоящие хулиганы!
Странная метаморфоза произошла в ту секунду с госпожой Эдемской: она не изменилась в лице – улыбка ее была все такой же чистой, - но что-то скверное проступило в ней. Вся ее фигура, напрягшись, будто стала больше, и Лёлик и глазом моргнуть не успел, как из подобия юной барышни дама на подушках снова превратилась в знакомую ему демоническую звезду, сидевшую чуть небрежно, преисполненную явного томления от непонятных другим сфер. Белое кружевное платье больше не казалось оболочкой души – оно казалось лишним. То, во что за доли мгновения превратилась Эдемская, было по-своему притягательным, но не имело ничего общего с той милой юной дамой, с которой Лёлик провел всё утро.
- Лавруша, прости, я не знала, что ты в доме, - проговорила женщина, и Лёлик остро ощутил, как в его память врезаются обрывки прошлого вечера. Это был всё тот же голос – тихий, глухой и пленительный. Им можно было шептать страстные слова признания, но щебетать, рассуждая об искренности и чудесах – невозможно было бы никогда.
Перед Лёликом совершенно точно сидела Клара Эдемская, и в то же время – совершено другой человек.
Лаврентий Аркадьевич, не обращая на случившуюся перемену совершенно никакого внимания, подошел, легко погладил жену по плечу и присел за стол – аккурат по правую руку от Лёлика.
- А я новую фильму сочинил, - будто извиняясь, мягко проговорил он, - чудесная должна получиться фильма, уж не сочтите за хвастовство! Вы только послушайте…
Но Лёлик не слушал. Его как громом поразило то самое воспоминание, что показалось ему тревожным несколько часов назад: женщина, с которой он провел утро, своими манерами, подбором слов и даже тоном голоса – не просто напоминала Лаврентия Аркадьевича Ирса. Она была его точной копией.
«Бог ты мой, что же заставило тебя стать отражением чужого человека, при глубине собственного внутреннего мира?» - думал Лёлик, пытаясь на ходу по отдельным фразам уловить, о чем ему рассказывал Ирс, - «И почему ты так переменилась теперь, когда твой двойник нарушил наше уединение?»
Эдемская не смотрела на него: взгляд ее, снова тусклый и искусственный, был устремлен куда-то вдаль, где за рощей простиралась речка, и Лёлик вдруг поймал себя на мысли, что под ее кружевным платьем, должно быть, спрятан хитроумный механизм, как у куклы чревовещателя – иначе он объяснить перемену в своей собеседнице не мог. В нем с каждой секундой росло и крепло странное, инфантильное желание – добраться до ответа, расковырять этот пресловутый механизм и понять, что же творится в женщине, которая вызывала в нем такое буйство творческих порывов. «Ведь если есть в этом тайна, то это ли не повод найти ключ к ее разгадке любыми средствами?» - подумал Лёлик, предвкушая, как будет по крупице разбирать всё то, что прячет от него странный мир обитателей дома Славиных, и улыбнулся – вовремя, потому что Лаврентий Аркадьевич как раз закончил свой длинный монолог.
Клара Эдемская встала со своих подушек и, обогнув стол, всплеснула руками:
- Мой муж – неисправимый сказочник, Лёлик, вы не находите?
Больше в то утро она не удостоила его и взглядом.

Глава 4

Натюрморт не получался. Лёлик, благополучно проспавший крик петухов и потому оставшийся дома, уже битый час самозабвенно замазывал лист с карандашным наброском водой и смотрел, как тот корежится на мольберте, норовя оторваться от кнопок и сползти на пол. Вдохновение не шло, а портить неожиданно удачный рисунок не хотелось – Паша, горничная, с утра нарвала сирени, и в порыве минутного вдохновения за завтраком Лёлик набросал в этюднике кривоватый эскиз пышных, лилово-малиновых гроздей, еще не до конца обсохших после прошедшего ночью дождя. Но завтрак кончился, а вместе с ним ушло и вдохновение. «Не бросать же идею вот так запросто?» - укорил сам себя Лёлик и, памятуя о том, что ему стоит быть серьезнее по настоянию матушки, через силу прикрепил к мольберту листок, перевел на него свой эскиз, но, едва достав акварель, ощутил странное желание заниматься чем угодно, но не запланированным натюрмортом. Букет стоял, уже почти сухой и душно благоухающий, прямо перед носом художника, а он то и дело ловил себя на мысли, что будущим своим натюрмортом, заранее объявленным неудачным, он украдет красоту и этой сирени, и удачно падающего на нее солнечного цвета, и даже кружевной салфетки, сложной фигурой уложенной перед вазой.
При взгляде на кружево Лёлик вспомнил о Кларе Эдемской, и желание что-либо писать отпало у него совершенно. Он знал это томление в себе – непонятное, давящее, отнимающее всякие силы и уводящие мысли в совершеннейшие потемки. Обычно оно приходило к нему, когда случалось влюбиться, и очень скоро заменялось другим – страстным желанием написать портрет объекта своего вожделения. И Лёлик совершенно не смущался того, что таким объектом становились не только юные девицы-любительницы пускать кораблики, но и незнакомые ему дамы, и даже мужчины – преподаватели или друзья его матери, которая рано стала вдовой. Он был влюбчивым, как все художники, но никогда эта влюбчивость не задерживалась надолго, стоило ему выплеснуть свои эмоции в портрете или даже плохоньком наброске. Теперь же он думал об Эдемской, его терзало неясное ему чувство, и при этом никакого портрета ему писать не хотелось. «Что со мной?» - думал Лёлик, проводя по отсыревшему листу бумаги кисточкой, смоченной акварелью, - «Невозможно, чтобы я был влюблен. Пара дней прошла. Да мы и не поговорили толком. Да и что мне, терять голову от мило смеющейся егозы? Или от роковой женщины – ведь в вечернем уборе Клара Георгиевна тоже хороша, пусть и несколько по-сатанински. Такие дамы мне уже встречались, ничего со мной не случалось – лишь пару раз было увлечение. Но, впрочем, я ведь никогда не видел таких женщин в одном существе? И никогда не видел, чтобы они сменяли друг друга с такой быстротой. Стало быть, это не чувство, а заинтересованность, и я вовсе не влюблен – я заинтригован!»
Так подумал Лёлик и, увлекшись, не сразу заметил, что написал на месте цветка лиловые женские губы.
В соседней комнате послышался шум, и опомнившийся Лёлик с силой мазнул по губам мокрой кистью – лиловые разводы потекли по едва различимым карандашным линиям, скрывая минутную слабость молодого творца.
За шумом последовал лязг посуды, а еще погодя – стук сбитых каблучков Паши, несшей в руках обеденную посуду к умывальнику.
Паша была взрослой, коренастой женщиной, умевшей заболтать любого, так что, предвещая нескончаемый поток вопросов и сплетен, который женщина с тарелками норовила из себя исторгнуть, Лёлик подскочил, быстро сунул краски в ящик в стоявшем недалеко комоде и, крикнув что-то про то, что вернется лишь к обеду, перемахнул через подоконник и приземлился аккурат под эркером, меж стволов отцветающих слив.

От вылезших над корнями деревьев ландышей тянулся мягкий, ласкающий аромат. Лёлику, присевшему на ступени уличной лестницы, показалось, что он пропитал его всего – въелся в рубашку, прицепился к волосам и теперь еще долгое время будет сопровождать его, не отбиваемый ни масляным духом красок, и терпким запахом побелки в его комнате.
«Хорошо всё ж-таки жить, зная, что везде тебя ждет красота» - улыбнулся Лёлик и, сбежав по лестнице, с размаху опустился на траву меж ландышей, старясь не примять ни один из стеблей. Беловато-зеленые цветы обступили его со всех сторон , словно любопытные дети, и теперь нависали над художником, склонив к нему свои крохотные головы.
«Умру ли я, так над могилою гори, сияй…» - снова тянул незнакомый, но славный голос в голове Лёлика, и он, окунувшись во вспомнившийся мотив, почувствовал, как утопает в окружившей его зелени. «Вот бы никогда отсюда не подняться» - вдруг подумал он, но, испугавшись своих мыслей, попробовал оправдаться, - «Но быть притом живым и все чувствовать. И то, как уйду я под землю, и как обрасту травой и цветами. Хорошо бы лютиками… да, точно, лютиками. И ландышами этими. И будут люди ходить вокруг, нюхать эти цветы и не знать, что это я лежу здесь под землей, и это от меня идет вся жизнь, которой они восхищаются… Ах, чудесный бы получился пейзаж. Надо бы посмотреть в анатомическом учебнике, как рисовать кости. Пусть торчат меж цветов. А между тем, только я буду знать, что эти кости – на самом деле я. Но я буду жив при этом…»
Совершенно запутавшись в порыве вдохновения и одновременным с тем страхом перед крамольными мыслями, Лёлик прикрыл глаза, но тут же распахнул их снова, когда красноватую тень солнца под его веками заменила внезапная чернота.
-  Вы восхитительно смотритесь меж этих ландышей, мой дорогой Лёлик, прямо-таки настоящий Лель!
Эдемская склонилась над ним, заслоняя солнце полями своей шляпы с атласными лентами.
От неожиданности Лёлик резко выпрямился: голова его закружилась, и он, вероятно, упал бы навзничь, но женщина в светлом уборе, будто предчувствуя, ухватила его за плечи и присела рядом на корточки.
- Осторожнее, - проговорила она ласково, - я видела, вы думали о чем-то славном. Додумайте свою мысль, прошу вас, у вас было такое одухотворенное лицо. Не буду вам мешать!
Она тут же встала, уходя вглубь тропинки, а Лёлик почувствовал, что аромат ландышей, казавшийся окутавшим его навеки, без сопротивления сдался тонкому шлейфу французских духов.

Лёлик догнал актрису у помоста.
- А вы знаете… - он запнулся, пытаясь перевести дыхание от бега, - что в этой реке цыганская дочь утопилась и обратилась русалкой?
Он сказал это глупо, невпопад, лишь затем, чтобы хоть как-то оправдать себя – то ли свою чрезмерную серьезность, то ли вовремя создавшийся образ Леля.
Эдемская посмотрела на него, но, вместо ожидаемого – как казалось Лёлику – трогательного удивления она вдруг снисходительно улыбнулась.
- Милый Лёлик, - протянула она, - вы что же думаете, раз я говорю глупости, так значит, и в смешные сказки буду верить легко? Право, мой дорогой, я хоть и люблю чудеса, но слишком многое пережила уже, слишком многое видела, и подобные байки мне за все эти годы норовили рассказать десятки, нет, сотни пошлых и несмешных людей, которые тоже думали, что, раз я мила и молода, так мне любую лапшу можно на уши вешать. Вы же не пошлый и не скучный, Лёлик! Так что не говорите мне такого больше. Да и не люблю я цыган, право слово!
Произнесено это было так горько и так серьёзно, что в душе Лёлика неконтролируемым порывом вспыхнуло желание тотчас броситься в ноги к этой женщине и молить о прощении, только бы она не смотрела больше на него со снисхождением.
- Я вижу, вы меня поняли, - она улыбнулась вновь наивно-ласково, и у Лёлика отлегло от сердца, - прогуляетесь со мной?
И она, как и пару дней назад, мягко подхватила его под локоть.

Им было хорошо гулять вместе: Эдемская говорила много и красиво, взамен требуя лишь незначительной реакции – односложных ответов и своевременных утвердительных кивков. Лёлик никогда не был молчуном – в компаниях он слыл тем самым «шебутным» мальчишкой, который постоянно придумывал небылицы, шутил остро и к месту и мог расшевелить даже самых угрюмых своих приятелей. Но с Кларой Эдемской разговаривать ему не хотелось – он будто обращался к ее мыслям посредством одних лишь взглядов. Его наблюдательность, острая, как и у каждого художника, собирала в своеобразную коллекцию все тонкие жесты и все эмоции, которые позволяла себе звезда синематографа, и вкладывала в подсознании Лёлика в тот образ, который он хотел видеть перед собой. На секунду художнику даже почудилось, что он был близок к влюбленности – потому что мысль о семейном счастье перестала вызывать в нем отвращение с учетом того, что в этом счастье его спутницей стала бы такая женщина, как Эдемская.
«Дурак» - упрекнул себя мысленно Лёлик, но все доводы и претензии улетучились из его головы, едва Эдемская снова обернулась к нему, указывая рукой на куст сирени.
- Посмотрите, Лёлик, какая красота, - ахнула женщина и вдруг хитро прищурилась, - а давайте нарвем кистей и будем венки плести? Вы умеете венки плести, Лёлик?
«И эта женщина меня распекала за упоминание русалок? Венки же – сущее ребячество!» - только и успел подумать Лёлик, но цепкие худые руки уже тянули его в кусты, украшенные темно-лиловыми шапками.
Он вдруг понял, чего не хватало его утреннему натюрморту – тех самых тонких рук, что теперь ломали едва зацветший куст, и глаз – зеленых, лучистых, - что выглядывали озорно из-за каждой сорванной грозди. Кларе Эдемской, звонко смеявшейся, шепчущей что-то без перебоя, едва можно было дать семнадцать лет – такой беззаботной она казалась и так нежно прижимала к себе лилово-розовую добычу.
- Резвитесь? – прозвучало откуда-то со стороны, и Лёлик, обернувшись, встретился взглядом с молодым человеком – едва ли старше себя – в соломенной шляпе и с гитарой наперевес. «Кеша» - вспомнил художник.
С Эдемской произошла знакомая ему метаморфоза: легкость и нежность в ней сменились властной искусственностью столичной знаменитости.
«Странно» - подумал Лёлик, - «Ведь это не ее муж, зачем она снова становится не собой теперь, перед этим хлыщом с гитарой?»
Кеша, то ли поняв, что помешал веселью, то ли увидев недобрый взгляд молодого художника, раскланялся с Эдемской, перекинулся с ней парой фраз и вразвалочку пошел к реке, напевая какую-то модную немецкую песенку.
И пары секунд не прошло, как тени отступили, и актриса, вновь тонко, нежно улыбнувшись, со стоном вдохнула аромат сирени.
- Забавный человек, этот Кеша, - сказала она, даже не глядя в его сторону, - ходит за нами с Лаврушей по пятам, думает, его возьмут в фильму. Но я твердо сказала Лавруше, чтобы он не смел брать этого человека! Про него говорят, что он дебошир и пьяница. Вы не смотрите, что он у нас бывает, его Лавруша пригласил, ему, видите ли, неудобно, что молодой человека так надеется… Ах, Лавруша, он у меня сказочник. Вчера весь вечер сидел, придумывал новую фильму, а между тем мы уже условились с ним, что сначала снимаем «Первую любовь» Тургенева. Чудесная вещь, право же! Вы не находите?
- Разумеется, - произнес Лёлик, но даже не понял  до конца, с чем согласился. Голову его занимала одна, но очень важная догадка: Эдемская только перед ним одним раскрывает настоящую себя, а значит, доверяет только ему. «Подумать только» - трепетала вдохновленная душа художника – «Звезда, любимая столицей, не знает меня совсем, но уже доверяет безмерно. Значит, она меня видит, и видит насквозь. И я нравлюсь ей, раз она открылась. И мое, Лёлика Иконникова, московского мальчишки, участие ей дороже прочих? Неправда…»
Эдемская подошла к нему совсем близко – так, что Лёлик чувствовал ее дыхание на кончике своего носа.
- У вас все волосы в сирени, - прошептала сияющая нежностью женщина и мягко провела своей ладонью по голове молодого художника.
- Клара Георгиевна… - хотел было сказать что-то Лёлик, не в силах выносить скопившихся в нем переживаний, но тонкие пальчики, ерошившие его волосы, опустились на его щеки и затем, медленно потянувшись, накрыли его покрасневшие губы.
- Не надо, не говорите ни слова, - шепнула Эдемская и вдруг, одернув руку, одним стремительным движением отошла от своего собеседника, затараторив, - что я делаю, что же я делаю, помилуй Боже…

Лёгкая фигура запестрела в темных зарослях сирени, рассеивая вокруг свой тонкий, слегка смущенный смех. Ветви сирени, что она прижимала к себе, падали от быстрого бега, и во все стороны, куда не бросай взгляд, разлетались бледно-лиловые лучи – так солнце отражалось в едва распустившихся лепестках.
Это была красота – та самая, за которой охотятся художники и которую воспевают, увидев единственный раз в жизни, поэты.
«Гори, гори, моя звезда» - прошелестело надоевшим шепотом в подсознании Лёлика, но теперь он не отгонял навязчивый мотив от себя. Текст, сопровождавший его, наконец-то обрел смысл.

Глава 5

- Так что вы за фильму придумали? – спросил Лёлик, не в силах вытерпеть взгляда Лаврентия Аркадиевича напротив, говорившего о том, что еще немного – и режиссера разорвёт от желания похвастаться.
- Ах, Лёлик, на меня просто небесная благодать сошла! – выпалил пулеметной очередью Лаврентий Аркадьевич, помешивая в такт словам ложечкой только что поднесенный кофе, - это будет картина о страсти, настоящей, нашей русской страсти! Знаете, я решил отказаться от «Первой любви». Ну, сами посудите, мой дорогой, кто будет смотреть фильму про мальчика, который весь сюжет только и делает, что томится нежностью ко взрослой соседке-красавице? Нет, конечно, Кларочка бы блистательно сыграла Зинаиду, она ведь и по возрасту почти подходит, но, Лёлик, понимаете, ниша эта не моя, не снимал я нежных чувственных героев никогда и не смогу снимать! Отдам сию идею Бауэру, пускай берет Верочку, эту свою протеже – чудная девочка, Лёлик, должен сказать, чудная! - пускай наряжает ее в кисейное платьице и снимает. А я буду творить, что могу.
Лаврентий Аркадьевич замолчал, переводя дыхание.
Чаевничать или же пить кофе по утрам в доме Славиных у Лёлика вошло чуть ли не в привычку: его даже перестали приглашать, непрозрачно намекнув, что двери террасы с пышными подушками теперь открыты для него всегда. Лёлик приглашение  с перспективой на будущее принял охотно и с почтением, но всё же допустил в распорядке своих визитов маленькую, но знаковую хитрость: он никогда не приходил в дом, когда оба супруга – Ирс и Эдемская, - были в нем. Молодому художнику, после познания сокровенных таинств души актрисы, неловко и печально было смотреть на тот соблазнительный и полумистический образ, что она создавала, находясь рядом с мужем. По той же причине Лёлик не хотел видеть рядом с Эдемской Ирса: ему начинало казаться, что Лаврентий Аркадьевич, этот милейший человек, говорящий много, не всегда по делу, но всегда с жаром и теплотой, имеет над Эдемской какую-то страшную власть и может покарать ее за любое проявление себя  настоящей. Когда же супруги были врозь, Лёлик мог пожинать плоды, так сказать, с обоих деревьев: Эдемская наедине с ним снова превращалась в нежное создание – истинное воплощение красоты, а с Лаврентия Аркадьевича сходил самим же Лёликом придуманный и нанесенный образ супостата, и он превращался в интереснейшего собеседника, которого нельзя было слушать без улыбки.
Вот и теперь, Лёлик, с самого рассвета проследив за тем, как Эдемская с горничной отправились в ближайший город за покупками, вышел к террасе и, завидев вышедшего к завтраку Лаврентия Аркадьевича, побродил под кустами сирени с полчаса и вышел только к чаю – отрывать режиссера от свежих блинов с вареньем ему было неловко.
- Так что за страсть вы хотите показать? – спросил Лёлик, когда пауза неприлично затянулась.
- А какая у нас в России, по-вашему, главная страсть? – улыбнулся Лаврентий Аркадьевич, - цыганская, конечно же! Хочу сделать фильму, знаете, чтоб сверкала, чтоб звенела монистами – даром, что пленка глухая! И Кларочка в ней будет играть дочь цыганского барона – буйную, соблазнительную – ну, как она умеет! И вы представьте себе, мой дорогой, такой сюжет: приезжает табор к реке нашей матушке Волге, а там бац! – и усадебка, а в усадебке, по закону жанра, барин – в расцвете лет, красивый, статный, порочный – ох, возьму на эту роль Перестиани, ей богу, не откажется! И, разумеется, любовь между ними разгорится. И любовь большая, громкая, чтоб искры летели! И конец обязательно такой… знаете, чтоб плакали, но чтоб плакали от восторга! Только вот я его еще не придумал.
- Рекомендую вам местную легенду, - пожал плечами Лёлик, - сказывают, тут лет пятьдесят назад утопилась цыганская дочь. От большой любви.
Лаврентий Аркадиевич, отложив ложку, округлил глаза и совсем по-детски хлопнул в ладоши.
- Боже правый, Лёлик, вы восхитительны! – воскликнул он, - так ведь мы здесь и снимать можем! И концовка есть… Боже милостивый, что за счастливая звезда послала мне вас в это утро, милый мой молодой человек!
Он вскочил и широкими шагами забегал по террасе, то и дело спотыкаясь о подушки.
Ирс был так увлечен новой идеей, что не заметил даже, как двери распахнулись, и вместе со свежевыстиранными тюлевыми занавесками на террасу ворвалась светлым вихрем его жена с увесистой котомкой в ладонях.
- Кларочка! – всплеснул руками Ирс, столкнувшись с женой локтями и только тогда заметив ее, - ты будешь цыганской королевной!
И он закружил ее в замысловатом танце, по пути отнимая котомку и бросая ее под стол. Эдемская, поначалу опешившая, будто заразилась настроением мужа и присела за стол с мягкой улыбкой.
- Лёлик! – удивленно произнесла она, не изменяя своей холодной, «домашней» маске, - это вы его надоумили?
- Я… - неуверенно отозвался молодой художник. Ему вдруг стало очень неловко от того, что оба супруга теперь были вместе, и мысли их заняты были общим делом, им же, Лёликом, и подкинутым.
- Тебе пошьют алое платье с тремя юбками, и в волосы мы тебе вплетем золотые монеты, - не унимался Лаврентий Аркадьевич, - какой же феерией ты будешь! Затмишь все свои предыдущие роли!
- Лавруша, право слово, - вмешалась Эдемская, - я думала, мы делаем «Первую любовь»!
- Забудь, Клара, забудь про Тургенева, умоляю тебя! – почти во весь голос закричал Ирс, не смущавшийся ни замешательства своей жены, ни юного гостя, - мы еще даже не начали снимать, жалеть не о чем! Народная, цыганская страсть – вот, что будут любить! Вот, что в моде! Поверь, мы с тобой войдем в струю и создадим новые безумства, новое восхищение! Ты только представь…
И он пустился в подробные и красочные описания того, как прекрасно ложится свет по вечерам на берега Волги, и как чудесно было бы там разжечь костры, разбросать гитары и плясать, босыми ногами меся прибрежный песок.

После чая неутомимый режиссер отправился в свой кабинет, набрасывать сценарий первых кадров картины.
- Вы простите его,  - сказала Эдемская, когда чай унесли, и Лёлик, поняв, что засиделся, начал собираться домой, - он за все берется со слишком большим жаром и слишком старается. Вы разрешите пройтись с вами до реки? Хочется воздуха.

Они шли уже знакомыми тропами меж зарослей сирени и стройных рядов полосатых берез. Лёлик, привыкший молчать в присутствии своей именитой знакомой, ждал, когда та пустится в свои вечные рассуждения без начала и конца, но та, к большому его удивлению, молчала, отстраненно рассматривая окутавший их пейзаж.
Тишина становилась давящей.
- Кажется, Лаврентий Аркадьевич всерьез увлекся, - бросил на пробу Лёлик, - и, кажется, я невольно подсказал ему, на чем завязать его новый цыганский сюжет.
По его несложному расчету, Эдемская должна была пуститься в нравоучения в своей привычной, ласковой манере, но она была словно в трансе – лишь кивнула с неясной, мимолетной улыбкой.
Что-то во всем это было не так.
«Может быть, она обиделась на то, что я слишком настойчив? Ведь я хожу к ним чуть ли не каждый день, а после того случая в саду она, как артистическая натура, могла надумать себе, что угодно» - испугался Лёлик, -  «А тут еще такое буйство Ирса… Может, она смутилась мужа? Или, может быть, она смутилась меня? Того, как неловко я стал свидетелем вспышки его вдохновения? Но как пристально и с чувством она смотрела на меня… Быть может, она хотела сказать мне что-то, но муж мешал ей обдумать всё? Что-то очень важное, наверное, раз она теперь так серьезна. Может быть, наше единение подтолкнуло ее к каким-то сокровенным мыслям, что она носила в себе долгое время?»
И тут же молодой художник ощутил, как холодная дрожь проходит у него меж лопаток:
«Она, может быть, решила, что я ее люблю?»
Всё, что было – взгляды, искренность, нежные мимолетные прикосновения – всё вызывало в нем странное чувство, которое он не мог назвать влюбленностью, но с которым жил, писал свои натюрморты и не мог никак сесть за портреты той, чей образ заменил понятие «прекрасного» в его сознании. У Лёлика Иконникова не было никогда того, что люди называли любовью – были увлечения и были вспыхивающие искры страсти. А потому, аккуратно разложив в уравнение все то, что было у него на сердце – невозможность успокоиться портретом, тягучее желание смотреть, не отрываясь, отказ от привычки соблазнять и желание молчать да плыть по течению, только бы не упускать из виду милый образ, - и решил: да, любит.
Окрыленный внезапной догадкой, он, как испуганный воробей, рванулся вперед за ушедшей на несколько шагов дамой и боязливо, с робкой просьбой в каждом жесте коснулся ладонями ее плеч.
Эдемская вздрогнула.
- Клара Георгиевна… - начал было Лёлик, но та развернулась в его руках и посмотрела на собеседника со странным, умоляющим выражением в глазах – так смотрят матери, провожающие свих сыновей в дальнюю дорогу.
- Славный мальчик, простите меня, - прошептала Эдемская и, покачнувшись на мысках, припала поцелуем к раскрывшимся от неожиданности губам.
Лёлик к своим двадцати трем годам повстречал на своем веку достаточно милых дам, чтобы научиться разбираться в характере их поцелуев. То, что сделала Эдемская, правды ради, было на поцелуй-то не похоже – мимолетное, ласковое прикосновение губ, будто она целовала не юношу, а котенка. Но было в этом жесте столько чувства, столько невысказанности, что Лёлик, не успевший даже одуматься, едва сдержался от того, чтобы застонать в голос. В его глазах молниями плясали искры, норовя лишить его сознания, а сердце так стучало, что художник чувствовал, как от его вибрации трепещет ткань на платье прижавшейся к нему женщины.
Эдемская отпрянула через несколько секунд. В глазах ее отчего-то стояли слезы.
Ошарашенный Лёлик, застигнутый врасплох, молча смотрел на то, как слезы одна за другой медленно сползают по лицу, как актриса смахивает их изящным движением руки, и как лицо ее – всегда ласковое в его присутствии, - обращается в маску, но не ту, что была на Кларе Георгиевне в присутствии мужа, а вовсе пустую – будто белое покрывало, через которое не видно было ни мыслей, ни каких-либо чувств.

Они молча шли, поглядывая друг на друга искоса, не понимая ни причины случившейся между ними перемены, ни того, что с этой переменой теперь делать.
Солнце, стоявшее в зените, обжигало кожу, и, когда Лёлик со своей спутницей добрались до берега, художник почувствовал, как его чувствительная светлая кожа пылает, как от огня.
На реке было людно: маленькие девочки из стоявшей в удалении от берега усадьбы с медной крышей прыгали по камням, пытаясь рассмотреть в воде стайки серебристых мальков. Их мать тоже была там, но девочки интересовали ее постольку-поскольку – внимание ее было обращено к стоявшему напротив и что-то с жаром рассказывающему молодому человеку. Тот был босой, в свободной рубашке, и Лёлик легко мог бы принять его за бродягу, если бы, проходя мимо, не заметил сначала гитары, а затем – длинного носа уже знакомого ему столичного «дебошира и пьяницы».
Завидев знакомых, Кеша раскланялся с дамой – с трудом, так как та будто норовила припаяться к нему своим пронзительным взглядом, - поднял с земли туфли и шаркающей походкой подошел к паре у берега.
-Клара Георгиевна, очень рад, - ухмыльнулся он краем рта, - а вы всё говорили, что не ходите купаться.
- Я и не хожу, - ровным, механическим тоном произнесла Эдемская, - мы просто прогуливались мимо с Лёликом, вот и всё.
- Напрасно, - не унимался Кеша, - водичка – чудная! Вы бы хоть ножки свои драгоценные помочили, Клара Георгиевна, не пожалеете!
Кеша театральным жестом отбросил обувь и гитару в сторону и, подняв руки, словно Моисей перед морскими волнами, шагнул в воду по щиколотку.
Им сложно было не любоваться: Лёлик любил живых людей и восхищался непосредственностью, и Кеша – красивый юноша с манерами хулигана, пышной шевелюрой и поразительно изящными стопами, - в ту секунду показался ему до крайности привлекательной натурой. «Чистый цыганенок!» - промелькнуло в мыслях художника, - «Даром, что бледный, и серьги ему не хватает!»
- Что же вы? – настаивал Кеша, - мы с Волгой вас заждались!
Лёлик смотрел поочередно то на Эдемскую, то на ее буйного столичного знакомца, и уже готовился подставить актрисе локоть – ведь в том, что она откажется от приглашения купаться, не было сомнений, - но та вдруг застыла на мгновение, и что-то поистине странное и пугающее произошло с ней. Плечи ее содрогнулись, как от сильного сквозняка, глаза широко раскрылись, и вместо бесстрастной маски, пугавшей Лёлика всё утро, на лице Эдемской появилось совершенно новое, еще неведанное молодому художнику выражение.
- Ждете, говорите? – протянула она, и Лёлик не узнал ее голос. Он вдруг стал низким, обволакивающим, но не таким властным, как во время шумных посиделок в доме Славиных, а заискивающим – как у человека, который ищет бед на свою голову.
Не бросив и взгляда в сторону Лёлика, Эдемская стянула туфли, до неприличия высоко – до колена, - задрала подол платья и таким же широким шагом, как Кеша, преодолела пространство, отделяющее ее от воды. Засверкали брызги, вода пошла рябью, и, словно вторя ей, раздался дикий, совершенно непередаваемый в своем скрытом буйстве смех.
Эдемская пошатнулась, поскользнувшись на прибрежной гальке, и Кеша придержал ее за талию.
- Осторожно, - шепнул он актрисе прямо в ушко, но Эдемская – с силой, какой нельзя было представить в ее худеньких ручках, оттолкнула юношу от себя, заливаясь хохотом.

И Кеша, сидевший теперь в воде так, что виднелись только кончики коленок, и будто вросший в песок пляжа Лёлик, как завороженные наблюдали, как Эдемская, расходясь всё больше, скачет по кромке воды, тщетно пытаясь спасти свое платье от расходящихся брызг. В ней вдруг зажегся странный, истинно бесовский огонь, и эта перемена в ней обескураживала.
Добежав до растущих невдалеке ив, Эдемская развернулась и, на ходу потянув Кешу за ворот рубашки, громко вскрикнула:
- А теперь попробуй – догони!
И убежала, сверкая дикой улыбкой, обратно к ивам.
Мимолетом она бросила взгляд на Лёлика – совершенно растерянного, - и будто вспомнила что-то: в глазах ее мелькнул отблеск былой нежности, но тут же потух от набежавшего ветра. Тот по-разбойничьи взвил в воздух по простому уложенные кудри актрисы, и они совершенно преобразилась – вместо Клары Эдемской на Лёлика смотрела дикая, лесная девушка, пышущая страстностью и жаждой полной жизни.
«Наверное, всему виной это страшное жаркое солнце» - подумал Лёлик, отгоняя неприятные мысли.

Но в течение трех следующих дней шел проливной дождь, а странности, увиденные Лёликом на реке, никуда не исчезли.
Эдемской он больше не встречал: каждый день юных художник приходил с петухами на пирс, раскладывал краски и ждал, что звезда империи нарушит его уединение, как делала каждый раз – с этого начинались их прогулки. Но время шло, успели отцвести садовые сливы, а ни Эдемской, ни даже намека на ее присутствия в окрестностях покосившегося помоста не наблюдалось. Перво-наперво Лёлик решил, что его знакомая приболела от безудержных скачек по холодной речной воде, но встретившийся ему в один из дней Лаврентий Аркадьевич с удивлением сказал, что его жена прекрасно себя чувствует, но отчего-то взяла в привычку просыпаться теперь только поздним утром. «Солнце, она говорит, ей не нравится рассветное» - пожал плечами режиссер Ирс во время их последнего разговора.
На пятый день Эдемская появилась: Лёлик встретил ее поздним вечером во время прогулки про аллее. На талии ее был завязан огромный алого цвета бант, и издалека столичная знаменитость напоминала упаковку свадебного подарка.
- Клара Георгиевна, я здесь! – крикнул Лёлик, радостно улыбаясь и чувствуя едва не забытое сладкое томление влюбленности в сердце, но, когда он уже готов был выпалить «Я скучал по вас!», с Эдемской поравнялся ее спутник, и у молодого художника иссяк весь прежний запал.

Кеша, красивый, как всегда, какой-то примитивной, дикой красотой, шел рядом с Эдемской, не касаясь ее и пальцем, но в каждом его движении чувствовалось как будто право обладания. «Это со мной она целовалась, а не с тобой, и ничего у тебя не выйдет!» - думал, сжав кулаки, Лёлик, и всё пытался заглянуть в лицо дамы с красным бантом. Он надеялся увидеть в нем хоть толику той нежности и трогательности, которые пробудили в нем чувства небывалой силы, но натыкался раз за разом на, как ему казалось, чуждый Эдемской взгляд со страстным прищуром. Ее глаза, ранее часто моргавшие и прелестно округлявшиеся от вида любого изящного проявления в природе, теперь будто обжигали всё, чего касался их взгляд, и Лёлику на секунду показалось, что его щеки пылают под ним, как под полуденным солнцем.
- Лёлик, какая встреча, - проговорила Эдемская странным, мяукающим тоном, - давно вас не встречала. Болели?
Звезда империи теперь сияла каким-то злым, адовым блеском.
В каждом ее слове звучало столько дикой, отстранённой спесивости, что Лёлику хотелось схватить ее за плечи, хорошенько тряхнуть и крикнуть «Очнись! Ведь это я – тот, кого ты поцеловала!». Впрочем, поцелуй был лишь частью тех сакральных моментов, что произошли между ними. Лёлик гораздо больше ценил воспоминания о дне, когда они с Эдемской воровали сирень, потому что красота души, которую он полюбил, открылась именно тогда, в окружении лиловых ветвей и набиравшего жару утра. Поцелуй был обескураживающе приятным, но всё же, случившись, воспринялся Лёликом как нечто, к чему постепенно шли их странные взаимоотношения, состоящие из полувзглядов и дежурных фраз.
- Вы куда-то шли? – вклинился в разговор Кеша, и во взгляде его заблестело плохо скрываемое раздражение.
- Я гулял.
- Отлично, тогда доброй дороги и хорошей прогулки! – звонко хохотнула Эдемская, и Лёлик почувствовал, как что-то в его груди рассыпается множеством черных осколков.
Он был уверен, что актриса позовет его с собой– хотя бы ради приличия. Раньше, когда они встречались случайно на «ничьей» территории между дач, Эдемская всегда приглашала Лёлика прогуляться вместе, даже если была не одна. Теперь же его отсылали, как неугодного пажа, и стерпеть это стоило для порывистой натуры Лёлика невероятных усилий.
- А вы куда гуляете? – совершил он последнюю попытку продолжить разговор.
Кеша посмотрел на него исподлобья.
- Цыган смотреть.
«Она ведь не любит цыган…» - едва успел подумать молодой художник, как Эдемская, громко рассмеявшись, зашагала дальше по аллее, заставляя столичного юношу бежать за собой. Бант на ее талии подпрыгивал и трепетал на ветру, унося свою хозяйку в сумерки, как бригантину об алых парусах.
«Ты будешь вечно незакатною в душе тоскующей моей…» - затянул в голове заевший мотив, и Лёлик, зажмурившись, заставил себя развернуться.
В конце концов, у него были этюдники и холсты.
И в них он мог заставить Эдемскую смотреть на него по-прежнему.
«Вот и в этой истории пришел портретный этап» - горько-поэтично подумал Лёлик и, от досады пнув лежавшую на дороге шишку, побрёл неровным шагом к съемному дому.



Глава 6


Всю ночь Лёлик, как в бреду, терзал этюдник наполовину сломанным карандашом. От керосиновой лампы шел приглушенный, слабый свет, и к первым лучам рассвета Лёлик уже не видел ни листов бумаги, ни даже комнаты – раздраженные глаза слезились, скрывая мир от своего хозяина бледной пеленой. Но Лёлик упорно всматривался в рисунки, чувствуя, как вокруг радужки лопаются кровеносные сосуды – он создал уже с десяток набросков портрета женщины, покорившей его сердце, и ни один из них не нравился ему. На одном ясно чувствовалась поверхностность – Эдемская выходила шаблонно, почти как на афишах фильмов Ирса. На других чувствовалась фальш – Эдемская в образе нежной и хрупкой дамы всё равно получалась надменной, какой казалась в последние дни. Лёлику хотелось плакать: образ, который пронзил его душу насквозь, и который заставил его полюбить, будто исчезал из его воспоминаний.
«Я поговорю с ней сегодня же!» - решил он своим воспаленным сознанием, когда наконец закричали петухи, - «После всего, что между нами было, она не может так холодно смотреть на меня!»
Эдемская с  последнего, относительно удачного портрета смотрела чуть снисходительно из-под своей шляпки, будто говоря: «А что, собственно, было, голубчик?»
«Действительно», - подумал Лёлик, - «Кому рассказать, что потерял голову от пары дней совместных прогулок с пространными рассуждениями о природе, так на смех поднимут. Но разве не это – та самая чувственная, магическая любовь, которую воспевали во все времена? Разве Данте не был влюблен в Беатриче, хотя видел ее мельком лишь пару раз в своей жизни? Разве Пушкин не влюблялся в случайно оголенную щиколотку и не посвящал ей прекраснейших стихов? Так и я влюбился в нечто нечаянно открывшееся - в душу. И разве любовь нужно осмыслять? Она как искра в костре – вспыхивает мгновенно».
Так Лёлик рассуждал, выскочив на улицу и не сразу осознав, что дождь, накрывший Волгу вечером, еще не прекратился. Глинистая почва, пропитавшаяся влагой, расходилась широкими лужами, и в них, дрожащих от мелких капель, как в кривом зеркале отражалось белое небо и казавшиеся черными отцветающие ветви сирени.
«Напрошусь к ним на утренний чай» - решил молодой художник, громко шагая по лужам в сторону дома Славиных.
О том, что час был ранний, он не подумал, как не сообразил и то, что за время пути до соседей по даче его внешний вид, и без того всклокоченный бессонной ночью, из жалкого зрелища превратился в пугающее.
Уже у самого дома Лёлик будто очнулся ото сна – взгляд его прояснился, кожа покрылась мурашками от внезапно нахлынувшего холода, - и хотел было бросить затею с утренним визитом, но внимание его привлек странный шум.
По саду, облаченная во всё тот же наряд, что и вечером – светлое платье с красным бантом, - шла, чуть покачиваясь, Клара Эдемская. Шляпки на ней не было, и темные кудри, всегда аккуратно уложенные, мокрыми зигзагами облепляли ее плечи, сползая на грудь. Выглядела звезда империи то ли пьяной, то ли до смерти изможденной.
«Может быть, с ней приключилось несчастье?» - подумал Лёлик, - «А я, дурак, хотел устроить сцену!»
Он хотел тут же броситься к Эдемской с расспросами о ее самочувствии, но замер на полушаге: у зарослей сирени актрису нагнала темная фигура. Долговязое существо, преградив дорогу, оттеснило Эдемскую к лиловым ветвям и шепнуло ей что-то, смыкая плотнее объятие. Лёлик хотел было броситься к ним – в голову его закралась мысль, что существо было цыганом из тех, кого Эдемская с Кешей ходили смотреть намедни, - но неожиданно где-то вдалеке послышался раскат грома, и в нем, смешиваясь с усиливающимся шумом дождя, утонул стон, последовавший за страстным поцелуем.
Эдемская прижимала к себе обеими руками существо, всё больше напоминавшее Кешу, прогибалась в пояснице, и уводила его всё дальше – в темноту начинавших отцветать кустов.
Лёлик не хотел верить происходящему. Заросли сирени, в которых он несколько дней назад увидел истинную красоту, теперь осквернялись пошлостью той, кому когда-то эта красота принадлежала. Словно рыба, выброшенная на песок, Лёлик глубоко задышал и не сразу услышал, как что-то зашумело у него над головой.
- Вы никогда не замечали, что даже самые гадкие вещи кажутся нам привлекательным, если связаны с добрыми воспоминаниями?, - сказали откуда-то сверху, и Лёлик, вздрогнув, рассмотрел в оконном проеме над собой Лаврентия Аркадьевича. Одет он был в халат поверх ночной рубашки, но выглядел так, будто бодрствовал очень давно, - я купил Кларе это платье в Париже на Авеню Опера, и рядом с магазином стоял шарманщик. Музыка его была отвратительна, но теперь я вспоминаю ее, и она греет мне душу – ведь под нее я выносил из магазина сверток с красным бантом, чтобы подарить его женщине, которую я ценю больше всех других на свете. Он прекрасен, не правда ли?
Лёлик с немой мукой посмотрел на Ирса, затем – на кусты сирени, и искренне понадеялся, что тот поймет его – взгляд режиссера был устремлен туда, где несколько мгновений назад мелькал его парижский подарок.
- Хорошо, что она вернулась, - сказал Ирс, не глядя на Лёлика, - она редко заигрывается настолько.
- Заигрывается? – не выдержал художник, - она ведь там сейчас!... С этим!…
- Я знаю, - оборвал его Ирс, и в голосе его Лёлик с удивлением услышал не раздражение, а сочувствие, - вы думаете, милый мой Лёлик, что я не знаю, что Клара делает с мужчинами? О, мой дорогой мальчик…
Лаврентий Аркадьевич запнулся и посмотрел на собеседника тяжелым, болезненным взглядом.
- О, бедный, - сказал он, наморщив лоб, - и вы тоже?
Разъяснений не требовалось. Лёлик, промокший, потерянный, измучившийся чувственными терзаниями, во все глаза рассматривал мужа-рогоносца, который не гнал его, а будто предлагал свое участие.
- Но почему тогда так? – спросил вдруг Лёлик, решив, что, раз все карты раскрыты, то должна восторжествовать истина, - я ведь видел, какой славной и теплой она была! А это? Что это такое? И то, какая она с вами… Где она настоящая?
Ирс помолчал с минуту, с сочувствием вглядываясь в округлившиеся юношеские глаза.
- Настоящей Клары Эдемской не существует, - сказал он, - на то она и великая актриса. Без роли она пуста. А стоит ей увлечься новой фильмой, то на свет появляется новая личность. Я потому даю ей играть страстных, соблазнительных героинь – потому что такая Клара знает, как мы с ней нужны друг другу, и даже мне немного ее страсти достается. А из-за того, что я по глупости своей решил снимать «Первую любовь», она увлеклась образом Зинаиды, и вы, мой дорогой Лёлик, попались ей под руку. А когда я сказал ей про цыган, то трогательная юная Зинаида была забыта, а на ее место пришла бродячая темпераментная красавица. Вот увидите, как только мы доснимем эту фильму, у Клары уже будет другое лицо. У нее нет души, Лёлик, и я не считаю ее шалости изменой: в конце концов, каждое встречающееся любовное приключение - часть ее роли. Я не могу ревновать героев собственных фильмов, это было бы ребячеством. А Клара… Она как глина, из которой можно вылепить что угодно. И мне бесконечно жаль вас, мой дорогой друг. Но, впрочем, если вас это утешит: Зинаида, которой Клара была все эти дни, действительно испытывала к вам нежные чувства. Но ее больше нет. К глубокому сожалению.
Лёлик смотрел на подрагивающие в светлеющем утре кусты сирени и чувствовал, как его сердце – большое и влюбчивое, - уменьшается, ссыхается с каждым ударом, вытесняя из себя всякую остроту чувства. Боли не было – Лёлик не почувствовал ни единого привычного укола, как бывает после ссоры или расставания с возлюбленной. Лишь звенящая, тянущая тишина сковала все его внутренности, давая художнику ощущение странного, болезненного спокойствия.
Души, которую он воспел как гений красоты, которой готов был отдать всего себя, не существовало в природе.
Он полюбил ничто.
- Однако, солнце скоро выглянет, - проговорил Ирс, наблюдая с болью, как из Лёлика по капле испаряется то, что оставалось еще от детства, - пойдемте чай пить.
И они пошли – так, будто ничего не случилось вовсе, будто за столом сидели они прежние, не распрощавшиеся с иллюзиями и не допустившие болезненных откровений.
И стол на террасе был прежний – с начищенным до блеска самоваром, подушками с разноцветной окантовкой, со стопкой газет, принесенной горничной – на главной полосе что-то говорилось про случившийся в Сараево кровавый инцидент.
Ничто не изменилось во всем мире, кроме человека, который был уверен, что этот мир крутится вокруг него.
Лёлик смотрел, поперев рукой щеку, на то, как сирень подрагивает в разогнавших тучи лучах солнца, и вдруг понял, что не видит больше ни образов, мелькавших перед ним весь этот летний месяц, ни отголосков красоты, окрылявших его. Краски мира померкли, получили свое логичное и рациональное объяснение, и Лёлик подумал на секунду, что за всеми его восторгами и бесконечными, беспочвенными переживаниями скрывалась лишь одна любовь – к себе самому.
Лёлику Иконникову было двадцать три года, и он размышлял, отпивая горячий липовый чай, о том, что начинавшееся так волшебно лето было последним рубежом на пути к егонеумолимому взрослению.

Уже позже, когда пришла пора покидать съёмную дачу, мать, усаживаясь в вагоне поезда, будто ненароком спросила Лёлика «Что у тебя было с этой звездой, Эдемской?»
«Да так, матушка» - отмахнулся художник с пространной улыбкой, - «Глупая история».
«Гори, сияй, моя звезда» - в последний раз вспыхнуло в голове Лёлика звучной строчкой и растворилось в гомоне паровозных колес, вместе с сердечными муками, детством и началом лета тысяча девятьсот четырнадцатого года.