Анна Иоанновна. Кн. 2. Великой империи хозяйка

Анна Иоанновна

Неблагодать

Исторический роман
в 2-х книгах


Книга вторая

Великой империи
хозяйка





Часть первая



«Я соблаговолила подписать пункты»*
Январь – февраль 1730 г.


1

    Графский титул потомку тевтонских рыцарей Карлу Рейнгольду Левенвольде был пожалован императрицей Екатериной в 1726 году – за красивые глаза и бурные ночи. Рейнгольд не был жаден и попросил свою высокую покровительницу заодно титуловать графами его ближайших родственников – старшего и младшего братьев. Минуло три года, Екатерина нынче покоится в Петропавловском соборе, но славный потомок крестоносцев Карл Рейнгольд граф Левенвольде, процветает при русском Дворе, довольствуясь ласками первой московской красавицы и покровительством её мужа – Натальи и Степана Лопухиных. В Курляндии имя графа Карла Густава Левенвольде звучит столь же гордо!  Старший из трёх братьев, он мечтает взлететь ещё выше - овладеть сердцем тяжёлой на подъём герцогини Анны Иоанновны. Ах, ему бы ещё к графскому титулу, да прибавить роскошный замок, где бы он принимал и развлекал герцогиню, однако – увы и ах – его собинная резиденция - это всего лишь двухэтажное кирпичное здание с железными воротами. У ворот мирно ржавеют две старинные пушки, возле каждой из которых восседает царь зверей, лев, с разинутой пастью. Местечко сказочное, на берегу прекрасного озера, которое зовётся Озером Нимф. Неспроста, знать, у старого хозяина мызы родились три сына-красавца Карл Густав, Карл Рейнгольд и Фридрих Казимир. В былые времена предок братьев владел замком, который давно перестроен в небольшой домик, вокруг которого громоздятся кучи камней. Это всё, что сохранилось от старого замка - стража здешних мест, принадлежавшего рыцарю-крестоносцу, прибывшему сюда в надежде стать богачом и властелином. Земельные угодья представляют собой клочок лесистой земли, частью заболоченный, а частью каменистый и почти не пригодный к пахоте и садоводству. Богатых земель глупцу Рейнгольду не досталось из-за безалаберности опять же той, которой он служил верно, и сладко. И пока разве что охота на кабанов и на вальдшнепов радует обладателей титула. Мужиков, которым следовало бы кормить рыцарей, мало, да и те стреляют от господ, словно зайцы. Беглецов приходится отлавливать и особо злых рабов вешать, или, из милости - отсекать на плахе левую ногу. Жестоко и, вместе с тем, глупо – выгоды никакой для цивилизованного современного человека, каким себя почитал хозяин мызы. И то, и другое оскорбляло чувствительного Карла Густава Левенвольде - ученого отшельника, желавшего подвизаться где-нибудь по дипломатической части, если бы повезло получить место. Но не везёт старшему сыну давно умершего барона. Правда, в молодости фортуна благоволила ему. При Петре I состоял генерал-адъютантом, при Екатерине I получил бригадирский чин. После смерти императрицы с русской службы Карл Густав был уволен, поскольку Меншиков никого не щадил, Долгорукие больше не жаловали, а герцогиня Курляндская, хотя и смотрит на него приветливо, никаким чином так и не облагодетельствовала. Как ни надеется Густав завоевать любовь Анны, как ни похаживает вокруг неё, развлекает охотой, игрой на бильярде, герцогиня остаётся глуха и слепа. Она предпочитает почему-то любить людей неинтересных и грубых, таких, как старый лизоблюд Бестужев и молодой негодяй Бирен. Спрашивается, как Бирены вылезли из безвестности? Отец нынешнего любовника герцогини сумел услужить сыну герцога Иакова - Александру, спаивая его на охоте. Так он получил должность главного лесничего и деньги на поправление хозяйства и учёбу Эрнста Иоганна в университете Кенигсберга. Бароны фон Левенвольде и плевать бы поленились в иное время на недоучившегося студента, но теперь они - лучшие друзья. Иначе нельзя. Это только для красного словца сказано, что Рейнгольд процветает при русском Дворе. Густав хвастает перед Анной и Биреном успехами брата, а на самом же деле, Рейнгольду в столице туго приходиться. После смерти Екатерины он подвизается там  снова в роли резидента герцогини Курляндской. Хорошо, что Остерман взял Рейнгольда под крыло, и Лопухин, двоюродный дедушка императора, позволяет ему забавлять свою распутную супругу – у себя прямо под носом. Связи, конечно, связи – вот что главное! Рейнгольд находится в самом сердце затевающихся при Дворе интриг, и охотно делится с братом последними новостями, сообщаясь с Густавом через курьера, разбитного парня по имени Яган. Густав был в курсе, что император Пётр II лежит в оспе, а вот поправится ли, это ещё вопрос. Но что-то Яган нынче задерживается? На него это не похоже. Яган - сын крепостной лифляндки и русского солдата, попался на глаза своему господину ещё мальчишкой. Карл Густав сразу же заметил за этим сорванцом способности к дипкурьерской службе, выпестовал и взял позже в столицу. В Петербурге, под наблюдением  братьев Левенвольде, Яган обучился стрельбе из пистолета, фехтованию, верховой езде. Счастье теперь иметь такого курьера, отличного наездника, фехтовальщика, меткого стрелка, да ещё и чисто говорящего по-русски. Яган сейчас, наверно, в дороге, если в Москве случилась коронная перемена. Но, может быть, юный император от оспы всё же оправился? Нет, в этом случае Рейнгольд непременно тоже известит старшего брата. Вдруг, герцогиню курляндскую вспомнят и пригласят на свадьбу?
    За окнами стемнело, но Густав Левенвольде засиделся в одиночестве за стаканом вина. Он почти всегда ужинает один, потому как меньшой братец, Фридрих Казимир, не часто составляет ему компанию. Вне сомнения, он навещает благосклонных к нему местных красавиц, вдовушек и девиц, из числа мелких дворянок, хотя не брезгует и крестьянками. Что ни говори, а и младшенькому не повезло тоже. При Екатерине Фридрих Казимир состоял камер-юнкером, но с её смертью лишился придворного чина. Мог бы вступить в один из гвардейских полков, но военная служба его нисколько не привлекала. Вот и сидит он теперь в глуши, занимается конюшней, охотится с собаками, потому как старший брат предпочитает книги и политику, переписывается с братом Рейнгольдом и Остерманом. Последний находит его человеком образованным и остроумным, но дождётся ли он когда-нибудь милостей от Остермана? Скорее всего, так и зачахнет в глуши, при бедном дворике герцогини Анны.
    Митава – вот она, рукой подать от родового гнезда, но там властвует худородный Бирен. Дворик Анны живёт и забавляется пошлыми мелкими интригами. Бирен петушится и скандалит с родовитым курляндским дворянством, а его высокая покровительница, грустная, сырая, неуравновешенная герцогиня Анна Ивановна вечно страдает от долгов и невнимания двора Романовых, к которому и сама принадлежит по рождению. Ловкие братья Густав и Казимир, частые гости при дворе Анны. Давно уже братья, переломившие родовую гордыню, оказывают самое искреннее содействие герцогине и её фавориту: распутывают клубочки мелких интриг, передают новости, устраивают пиры и охоты.
    А однажды, когда любимчик сырой герцогини Бирен по пьяному делу, поделился с братьями Левенвольде открытием шарлатана Готлиба Бэра, братья задумались, потом, посовещавшись, написали  Рейнгольду в Москву письмо и отослали с курьером Яганом. Что-то думает на этот счёт Рейнгольд и его друзья, Остерман, Степан и Наталья Лопухины? Юный император болен, может быть, при смерти, а курьера с ответом всё нет и нет.
    Допив вино, Густав хватил по столу серебряным кубком и выругался:
    - Ах, чтоб тебя, звездочётишка! Ты обманул Бирена, а Бирен обманул меня! Какое ужасное разочарование! Тебя, собаку, следовало бы утопить в озере Нимф…
    Подумав так, Карл Густав широко зевнул и решил отправиться на боковую. Часы пробили полночь: наступило 25 января 1730 года от Рождества Христова.

    Выспаться ему, однако, не судил Бог. Густав Левенвольде был разбужен ужасным грохотом в дверь своего дома и вскочил, ругаясь и осеняя себя крестом:
    - Проклятье! О, майн Готт! Кто там? Пьяный братец Фрицци или Яган? Если братец, я его изобью, чтобы больше не бесновался!
    Подпрыгивая, он спешно натянул кюлоты и набросил старый халат, обшитый побитым молью заячьим мехом. Вот оно какое – богатство безземельных графьев.
    А кто-то там, в ночи, усердно колотивший молотком-колотушкой по металлическому щиту возле двери, и по самой двери, бесновался, как сотня дьяволов.
   - Шнелль! Шнелль! Шнелль! – орал простуженный голос. - Глухие черти! Немедленно отворяйте! Дело не требует отлагательств!
    На ветру, в промозглую курляндскую непогоду, голос оравшего напоминал рёв какого-то чудовища – самого дьявола, или тролля.
    - Чтоб ты пропал, - в сердцах пробормотал Густав, - но ведь чертей уже нет, хвала Господу, а тролли давно спят в горах, а может, давно подохли. Неужели один из них проснулся? Где мой пистолет?
    Густав привычно пошарил рукой под подушкой, достал пистолет и возвёл курок. Входная дверь была отперта, и шаги раздавались уже возле кабинета, служившего Густаву опочивальней. Два голоса злобно переругивались, и по тону их было ясно, что прибывший не брат Фрицци.
    - Тебе говорю! Стой! Эй, куда же ты лезешь, лайдак, в грязных сапожищах! Много воли ты взял, скотина! Сперва полагается высокородного господина разбудить! -  разорялся камердинер Ганс. – Давай-ка сюда пакет, и я передам господину в собственные руки, а ты проваливай на кухню, да пожри там, чего-либо там, чего найдёшь, и ложись спать!
    - Сам ты лайдак! Говорю тебе, дядя Ганс – отдам пакет только его милости, из своих рук в собственные руки! – прорычал наглый голос.
    - Да на тебе грязи, как…
    - Грязь моей службе не помеха, дядя! Отойди! Его милость не похвалит тебя за то, что ты учиняешь мне проволочку! Ступай вон, гнида, и не вертись около спальни!
    - Да ты что? Да ты что?
    - Я – курьер и по особо важному делу!
    - Я – камердинер его милости!
    - Да мне плевать! Я не спал более трёх суток, пробираясь в Митаву! Я мог бы и не спешить, но я своим господам верен, дядя Ганс! Смотри, отведаешь моего кулака!
    - Яган, - заулыбался Левенвольде, - но интересно, что это с ним такое, - рычит, как медведь? Он, должно быть, сильно простыл!
    Граф больше не собирался слушать перебранку своих слуг и прогремел из-за двери:
    - Яган! Это ты?! Входи, чёрт тебя подери! Яган! Что у тебя?!
    Оттолкнув старого лакея и вломившись в спальню-кабинет, Яган поклонился графу:
    - Милостивый господин граф, важные вести! Я уполномочен сообщить только вашей милости, только наедине!  - он злобно зыркнул на назойливого дядю Ганса!
    - Ганс, пошёл вон! – приказал граф.
    Камердинер, было, затоптался, но получил пинка и приказ сбегать за вином. Левенвольде повалился в кресло и уставился на курьера.
    Это был парень лет 23-25. С лицом не красивым, но зато энергичным. В Москве он понабрался наглости и держал себя слишком смело для дворового.
    - Запри дверь и докладывай! 
 
     Яган  - покорный и догадливый служака. Он запер дверь, как было приказано, достал из сумки пакет и вручил с низким поклоном:
    - Ваша милость, вот своеручное письмо его сиятельства графа Рейнгольда!
    Густав Левенвольде, лениво распечатывая письмо, процедил:
    -  Короче, Яган, что там, в Москве?
    - Его императорское величество, изволили помереть, ваша милость! Нашу милостивую госпожу герцогиню провозгласили императрицей!
    - Чёрт подери!!!
    Густав Левенвольде вскочил и рухнул назад в кресло. Сердце его нервно заколотилось, а пакет упал на старый ковёр.
     - Бэр! Готлиб Бэр! О! Провидец! - пробормотал он, прикрывая рукой глаза. – Кто же додумался избрать нашу герцогиню императрицей! Кому понадобилась сырая бабища на престоле?
    Поднимать письмо, и читать у него не было сил, и он попросил парня коротко изложить ему суть дела. Если, конечно, Яган знает, в чем суть?
    - Ага, знаю! – с готовностью объявил курьер. – Господин Рейнгольд, отсылая меня с пакетом к вашей милости, сказал, что её высочество герцогиня Анна избрана на престол Верховным Тайным Советом и всем русским народом, но дело-де не совсем чисто! В письме оном, - он указал пальцем на пакет, всё ещё лежащий на потёртом ковре, у ног графа, - господин Рейнгольд изложил в точности, как было дело. Избранница Верховного совета не будет самодержавна, а проще говоря, у неё не будет никакой власти! Господа Верховный совет сочинили некие пункты – кондиции, кои ей следует подписать, а иначе, нашей милостивой госпоже герцогине не видать короны! Господин Рейнгольд сказал, что сие называется конституцией! Извольте, господин мой, вскрыть пакет и прочесть письмо вашего брата, а потом надо будет известить нашу милостивую госпожу. Так мне наказал господин Рейнгольд! «Яган, - говорит, - ты гляди у меня, не попадись с оным письмом на дороге! Дело тайное, и будет стоить твой глупой башки. Вы же знаете, я предан вам душою и телом, мой господин, - Яган склонил голову, но при этом зыркнул на графа вызывающе и спрятал глаза под упавшим на них непокорным чубом. - Я понял приказ господина Рейнгольда и пробирался сюда, соблюдая полную конспирацию. - Густав только сейчас заметил, что курьер выглядит усталым, чуть ли не измождённым. – Думаю, что хвоста за собою не привёл, мой господин. Я должен вас упредить, что следом за мной в Митаву пробираются ещё два гонца. Первый – это капитан Сумароков, посланный к герцогине и с той же целью Павлом Ивановичем Ягужинским, а второй, скорее всего, монах, отправленный преосвященным Феофаном. Но самое главное, господин мой, что посольство Верховного Тайного совета с предложением герцогине Анне русской короны и вышеупомянутыми мной кондициями, уже выехало в Митаву и скоро прибудет. Вы должны поспешить, чтобы первым объявить герцогине новость и таким образом, заслужить милости и возвести в высокую степень вашу фамилию! Так мне наказывал передать вам господин Рейнгольд…
    - Стой, я всё понял! – воскликнул Густав. – Подай-ка мне пакет, я сначала ознакомлюсь с содержанием, а потом поскачу в Митаву!
    Выхватив пакет из рук слуги, и ломая печати, граф коротко приказал. – А ну-ка, посвети мне!
    Яган поднёс ему канделябр с одинокой восковой свечкой, и он, трясущимися руками развернув лист плотной бумаги, с жадностью углубился в чтение.
    - Кондиции… - бормотал он. – Ограничение власти! В честь чего? И, правда, опасная и неумная затея! Рассказывай, Яган, что ты ещё знаешь?
    Однако волнение мешало слушать, и граф в нетерпении, вскочил и принялся расхаживать по кабинету, бормоча под нос:
     - Фортуна! Наконец-то, ты вспомнила о нас, слепая богиня! Готт! Готт! – он с удовольствием потёр ладони. - Надо скорее скакать в Митаву! Верхом или запрягать? И надо найти брата! Ах, Казимир, ах, негодник? Конечно, ночует у любовницы! Ну и пускай, ну и отлично! Обойдусь без этого негодяя!
    Немного успокоившись, Густав Левенвольде вспомнил про Ягана и спохватился, что парень едва не валится от усталости.
    - Ты можешь ещё несколько минут продержаться, Яган? Не наказывал ли тебе брат мой что-либо ещё на словах? Какие-нибудь подробности?
    - Нет, господин мой, подробности мне неведомы, - признался курьер, - но господин Рейнгольд присутствовал в кремлёвском дворце и наказывал мне передать вам, что писал к вам второпях, сразу по возвращении домой и потому письмо-де вышло сбивчиво. Но вы, ваша милость, можете без опасения доложить её милости герцогине, что господа верховные министры сами опасаются её гнева и ещё более страшатся того, как отнесётся к их предложению дворянство, ибо сейчас многие провинциальные дворяне прибыли в Москву на свадьбу императора с княжной Екатериной Долгорукой. Господа Верховный совет никому не доверяют и намерены скрывать от самой госпожи герцогини, до приезда к ней Депутации, что она избрана русской императрицей. С этой целью отдан приказ оцепить заставами всю Москву, чтобы и мышь не проскочила без паспорта, выданного Верховным Тайным советом.
    - Но как же тебя пропустили без оного паспорта? – удивился граф.
    Парень, не смотря на усталый вид, торжествующе усмехнулся, блеснув глазами:
    - Всё дело в переодевке, господин. У Яузской заставы я вынырнул, переодетым мужиком, пьяненьким, бородатым, в драном армячишке и давай вопить,  что спешу в деревню, мол, к своей бабе, а она у меня на сносях, и пропустили! Побежал, а сзади, слышу, тройка, и кучер орёт, чтобы пропускали скорей. Я оглянулся и догадался, что это посланник графа Ягужинского, но моё дело – его обогнать, и я бросился бежать уже без оглядки. Мне повезло отойти далеко, пока он бранился с сержантом. Не доходя до усадьбы Кантемиров Чёрной грязи, свернул я к Черкизову, и там мужицкую одежонку сбросил. В Черкизове постоялый двор богатый, и я подкатился к хозяину, требуя дать коня. Ах, недаром просил, а за золото, ссуженное господину Рейнгольду Лопухиным Степаном Васильевичем, а иначе мне пришлось бы коня украсть! Пока седлали, на двор влетела взмыленная тройка гонца Ягужинского. Собаки забрехали, и я во время ускакал – по лесным тропинкам, по болотам, по ухабам, не спал, не ел, а за сменных лошадей расплачивался на постоялых дворах опять же лопухинским золотом! В пути никто меня не настиг, не приметил, я крался тенью и, полагаю, мой господин, что гонец Ягужинского и посольство Верховного Тайного Совета прибудут в Митаву завтра, и то вечером!
    - А курьер преосвященного?
    - Я вовсе не заприметил его, и полагаю, что он, или не выезжал, или плетётся где-нибудь позади всех.
    - Спасибо тебе, мой друг Яган! – воскликнул обрадованный Левенвольде. – Постой, выпей вина, а потом ступай ужинать на кухню! Эй, Ганс! Где вино? Наливай нам и убирайся! А от кого братец мой Рейнгольд унюхал про тайное посольство?
    - От графа Ягужинского, - ответствовал ему верный Яган, хлебнув вина, - Павел Иванович, говорят, давно злится на Верховный Тайный Совет, поскольку Голицыны и Долгорукие после ссылки Меншикова не пожелали ввести его, худородного, в свой круг.
    - Ну, парень, ты знаешь больше, чем я, - поморщился Левенвольде, - ну, иди… Да! Золото всё ли ты потратил?
    - Осталось немного, - Яган полез в карман, и  вытащил две золотые монеты.
    - Это всё? Ладно, возьми это себе в награду! Ты скоро снова понадобишься! Ну, ступай, - милостиво кивнул ему всклокоченной головой барин, - поешь на кухне, пока запрягают лошадей, и мы вместе выедем в Митаву! Нельзя медлить ни минуты! Потом выспишься. Потом! Потом! Потом!
        А когда еле живой от усталости курьер закрыл двери, граф рявкнул:
    - Ганс! Где ты, каналья?! Спишь, что ли? Запорю! Скорее подавай мне одеваться! Или нет! Сначала разбуди конюхов, и вели седлать двух коней! Мы с Яганом поскачем в Митаву!
    Через пять минут Ганс вернулся и ещё час спустя туалет рыцаря был закончен. Граф наскоро позавтракал, обглодав петушиную ногу и, не жуя, проглотив мясо. Выпив вина,  он велел старому Гансу найти своего младшего братца (хоть с бабы снять!) и повелеть ему скакать к Кейзерлингу, а потом к Корфу, и объявит обоим, чтобы неслись в Митаву.
   
    Выехав из замка, Густав Левенвольде и его верный Яган сломя голову понеслись в сторону Митавы, сжимали коленями бока сытых жеребцов.
    Скорее, скорее!
    Густав боялся опоздать. В его руках было важное послание курляндского резидента к герцогине с изложенными в нем пунктами кондиций.
    «Наконец-то! Наконец-то! – билось в воспаленном мозгу.- Ай да Готлиб, вот это ученый! Готлиб Бэр, сукин сын!»
    Но неужели, сырая баба не согласиться?
    «Тогда она Narrin! Dumme! Дура! Она должна подписать любую, предложенную ей бумагу, которую после не трудно будет и отменить. Скорее! Чёрт! Чёрт! Чёрт! О, только бы гонец Ягужинского не обогнал нас!»
    Вихрем они неслись по примерзшей за ночь грязи, а впереди стлался туман. Холодный ветер с Балтики колол лица. В Митаве тоненько тренькали колокола кирхи и костела. В промозглом небе плеснул оранжевый штандарт Кетлеров.
    Перед чугунными воротами Левенвольде выкрикнул:
    - Это свои, отворяйте! Его сиятельство граф Густав Левенвольде по весьма срочному делу!
    Ворота распахнулись, и взмыленные кони влетели во двор замка.
    - Свет в покоях её высочества? – задрав голову, удивился Левенвольде. – Чёрт побери, неужели, меня опередили? Яган, отведи лошадей в конюшню и дожидайся меня. Я  должен, прежде всего, повидать Бирена. О, Готт! И в его комнатах тоже свет?   
    Левенвольде немного постоял, таращась на окна, и убедился, что свет слабо теплится в том крыле, где проживала семья камергера, а в комнатах самой герцогини светятся три окна. Он не знал точно, но, скорее всего, там располагается опочивальня герцогини.
    В это время во двор выскочил заспанный лакей и, низко кланяясь, пропустил высокого гостя вперёд себя. Попав в прихожую Биренов, где лакей зажёг канделябр, граф проследовал за ним в гостиную, и отчетливо расслышал ругань, доносившуюся из покоев герцогини. Где-то там плакал ребёнок. Детские комнаты находились рядом с покоями Анны, но и на половине Биренов их ребятишки играли, где хотели. Везде была полунищая обстановка, но на полах лежали ковры, прибрано, чисто, с расчетом, чтобы дети могли бегать и ползать по всем комнатам. Левенвольде несколько раз запинался за детские игрушки, разбросанные шестилетним Петром, и его сестрёнкой, трёхлетней Гедвигой. Из глубины комнат долетел грозный голос самой Анны:
    - Бенигна, я тебя убью! Ты почему не следишь за няньками? Ох, тетеря! Если Карлушенька спит у меня в опочивальне, то Петруша и Геденька на тебе! А ты, дрянь, ты куда смотришь? Вон, Петруша у тебя во сне раскрылся, долго ли до беды, когда один бочок у робёнка преет от жаркой перины, а другой мёрзнет, потому что остыла печь? Петруша кашляет, а Геденьку с вечера лихорадило!
    - Самую малость… - пропищала в ответ Бенигна.
    - Сама ты «малость»! Уморишь деток, горбатая дрянь!
    Бенигна в ответ заныла:
    - Няньки были оставлены, они и виноваты…  дрыхнут, поганки!
    - А ты-то?! Ты-то на что? Да ты не мать, Бенигна, а полоротая ворона! Нянек я своеручно выпорю, а тебя! На тебе!
    Раздался звук доброй пощёчины, и отчаянный писк горбуньи:
    - О, милостивая госпожа, о, только не это! Готт! Готт! А-а…
    Плеск свидетельствовал о том, что бедняжке опорожняют на голову уринник.
    В дверях гостиной несчастная, мокрая горбунья столкнулась как раз нос к носу с ошарашенным Густавом Левенвольде.
    От неожиданности и он завопил:
    - О, Готт! Готт! Сударыня, да вы никак угодили под дождик!
    Бенигна, ничего ему не сказав, прошмыгнула пулей мимо. И так ясно, что на голову бедной крошечной горбунье опорожнили ночной горшок. Герцогиня в детской продолжала браниться по-русски. Кто-то из детей, скорее всего, девочка, громко хныкал.
    В это время кто-то вышел из супружеской спальни и обратился к гостю:
    - Доброй ночи, граф! Ты ко мне, дорогой Густав? В чём дело?
    - Послушай, Эрнст! – завопил Левенвольде. – У меня сногсшибательные новости! Пройдём в кабинет! Ты скоро станешь могущественным человеком!
    - Я?! Да что ты! Дорогой Густав, ты пьян? – Эрнст Иоганн в изумлении развёл руками. – Неужели заносчивое курляндское дворянство смилостивилось ко мне?
    - Нет, ещё лучше! Намного лучше! Пойдём скорее, мне надо с тобой поговорить наедине, прежде чем мы отправимся к герцогине. В нашем распоряжении всего пять минут. Ты меня понял, Эрни?
    - Ни черта! Я ничего не понял, но умираю уже со страху, - просипел фаворит, - Густав, миленький, что случилось? Право же, чертовщина какая-то… - он испуганно запахнул полы старенького халата и посмотрел на свои ноги в стоптанных комнатных туфлях, надетых на босу ногу. Что ни говори, а голые икры и лодыжки были великолепны.
    - Пойдём, пойдём, - Густав схватил его за руку и поволок в открытые двери кабинета. Там он указал Бирену на кресло. – Эрни, да ты сядь и выслушай сидя, а не то ещё грохнешься со  всего своего роста, и с перепугу – разобьёшь дурную башку, а она тебе понадобится.  В Москве умер император Пётр II! – он сделал выразительную паузу.
    - Что ты говоришь? Он же был такой… совсем юнге! Я не ослышался ли? – проныл Бирен.
    - Ха! Разве не случается, что молодые умирают! Юный император помер от оспы! А теперь попробуй-ка угадать, кто провозглашён преемником?
    - Не способен я угадывать! Скажи, кто?
    Левенвольде довольно усмехнулся, но решил дольше не мучить дурака.
    - Её высочество, наша милостивая герцогиня Анна! – шепнул он.
    - Чтоо? Анна?! Я снова ослышался?
    - Никак нет!
    - Ты говоришь, моя… наша герцогиня Анна императрица?!
    - Её императорское величество Анна Первая!!!
    Эрнст Иоганн аж подскочил на месте. По красивому лицу пробежала судорога, глаза зажмурились и широко распахнулись – точь-в-точь, как у наивной девицы. Весть была столь неожиданна, что фаворит Анны едва не свалился в обморок - никогда даже не мечтал, что его бедную, зависимую покровительницу когда-нибудь вдруг изберут на трон. Как, впрочем, и сама Анна! И вот теперь… Анна, повелительница великой державы!  Долгую-долгую минуту Бирен не мог пошевелить языком, а Густав стоял над ним и держал в руках какие-то бумаги.
    - Вот, возьми и прочти, дорогой мой Эрни, это письмо от брата Рейнгольда! Самые свежие новости из Кремля, с места событий! Читай, читай!
    Рука Бирена сильно дрожала, когда он протягивал её за письмом, и Левенвольде грубо ткнул им в лицо фаворита. Пока Эрнст читал, моргая ресницами, в кабинет сунулась Бенигна с мокрыми волосами, забранными под чепец.
    - Что случилось, - пропищала она. – Нас высылают в Каленцеем? У нас всё отбирают?
    - Сударыня, всё совершенно наоборот, вы в скором времени, будете могущественны и богаты, ежели не сглупите, - степенно кланяясь, ответил ей Густав Левенвольде.
    Бирен несколько раз внимательно прочёл письмо Рейнгольда Левенвольде и теперь испуганно уставился на жену поверх бумаги – тайком от Анны, он обычно с ней советовался и доверял ей, потому что горбунья не была, ни дурочкой, ни болтушкой, а только казалась таковой.
    - Бенигна, в Москве скончался молодой император, - дрожащим голосом обратился к ней супруг. - Императрицей провозглашена наша герцогиня, что теперь с нами будет? - и заплакал.
    - Да что ты говоришь?! – пролепетала Бенигна. – Почему ты плачешь? Мы и в самом деле будем богаты!
    Бирен остановил жену слабым жестом:
    - Дура… - проныл он. – Рано ликовать, рано. Я только что бегло ознакомился с письмом нашего друга Рейнгольда и предвижу беду! Ты думаешь, она не бросит меня, как тогда, с Морицем? Получив корону из рук русского боярства, Анна тотчас забудет про таких жалких букашек, как мы с тобой! Присядь, и Густав тебе коротко передаст содержание письма, а потом мы все вместе пойдём к императрице. Хорошо, что она там с детьми! При наших малютках сердце императрицы не ожесточиться по отношению к тем, … кто, … ох-ох! Давно… разделяли с нею… ох,  – он заслонил своё красивое лицо руками, и слёзы заструились ручьём меж его пальцев.
    - Ну, довольно ломать комедию, - неодобрительно заворчал Левенвольде. – На твоём месте, дорогой мой дружочек Эрни, я бы переоделся, или нет, переоденешься потом! – заторопил он плачущего фаворита. – Пойдём скорее и предупредим Анну о её  избрании русской императрицей! Она должна быть готова предстать перед своими дворянами во всём блеске! Я приказал брату Фридриху Казимиру известить о великом событии баронов Корфа и Кейзерлинга и, если успеет, то и рыцаря фон дер Ховена. Они скоро прибудут сюда!
   - Тогда я пойду и переоденусь! – решил Бирен и побежал в гардеробную. Он мельком просмотрел послание Рейнгольда Левенвольде, и душа его вознеслась до небес! Он плакал теперь уже от радости, потому что его Анна стала императрицей. Анна любит его, и на троне ей больше не потребуется муж, Эрнст был в этом уверен. Он знал свою Анну! О, чёрт! Надевая с помощью слуги, лучшее шелковое бельё и кафтан на свою стройную фигуру, он кусал губы и по привычке совал в рот пальцы и отгрызал несуществующие заусенцы.
    Письмо друга Рейнгольда ошеломило Бирена. Левенвольде, хотя и в спешке, сообщил о течении болезни царя, о его кончине и выборах нового монарха членами Верховного Тайного Совета. Смерть императора стала неожиданностью для верховников. Когда Пётр II испустил дух, ни у кого из них не было ранее задуманного плана действий. Долгорукие в отчаянии предприняли попытку возведения на престол царской невесты, но это только обозлило общество против них. Царь был ещё жив, но пятеро членов Верховного Совета уже заседали в Лефортовом дворце, в палате, смежной с опочивальней умирающего: канцлер Гаврила Иванович Головкин, вице-канцлер и первый гофмейстер Андрей Иванович Остерман, второй гофмейстер и князь Алексей Григорьевич Долгорукий, дипломат Василий Лукич Долгорукий и глава старорусской партии князь Дмитрий Михайлович Голицын. Помимо них присутствовали фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий, фельдмаршал князь Михаил Михайлович Голицын старший и сибирский губернатор князь Михаил Владимирович Долгорукий. Председательствовал князь Дмитрий Голицын, человек необыкновенного ума и красноречия. Смерть Петра малого  позволила ему осуществить честолюбивые мечты аристократа. Сразу отмели кандидатуры государыни-невесты, царицы-монахини Евдокии Лопухиной, цесаревны Елизаветы Петровны и «кильского ребёнка», Петра Ульриха.
    - «Тестамент» покойной императрицы Екатерины I следует считать незаконным! - объявил князь Дмитрий Михайлович. – Екатерина не природная русская и низкого происхождения, а дочь её Елизавет рождена до брака и своим поведением сильно смущает всех – двор и народ. Мужская отрасль императорского дома пресеклась, и с нею пресеклось прямое потомство Петра Великого! Остались три дочери царя Ивана Алексеевича, и я бы высказался в пользу старшей, если бы она не состояла в браке с герцогом Мекленбургским. Оный ея муж, герцог, скандален и сумасброден, и нет уверенности в том, что он не явится в Россию, узнав о воцарении супруги. Я думаю, что для нас более пригодна её сестра, вдовствующая герцогиня Курляндская. Она находится в таких летах, что может ещё вступить в супружество и оставить потомство. (Чёрта с два! – посмеивался про себя Бирен) Мать её русская, старинного рода, и она сама принцесса достойная, нам известны доброта и прочие прекрасные свойства её характера, и в Курляндии не выражают ею неудовольствия. Я не вижу лучшей кандидатуры на престол!
    Князя Голицына горячо поддержал фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий, к нему примкнули остальные министры. После этого Голицын изрёк загадочно:
    - Воля ваша, господа, только надобно себе полегчить.
    - Что бы это значило? удивился канцлер Головкин.
    - Так полегчить, чтобы воли себе прибавить, - пояснил князь Голицын, - будет воля наша, только надобно изложить все требования по пунктам и отослать к её величеству на подпись.
    После этого уставшие министры разъехались по домам, и с утра встретились в Кремле, в Мастерской палате, где обычно заседал Верховный Совет. Туда же собрались сенаторы, генералитет и шляхетство. Около 10 часов утра князь Дмитрий Голицын объявил об избрании на престол герцогини Курляндской. Выбор верховников был одобрен громкими возгласами дворянства, после чего все, кроме министров, разъехались, и они начали экспромтом сочинять пункты, ограничивающие власть императрицы. Больше всех старались великие мудрецы - князь Дмитрий Голицын и князь Василий Лукич Долгорукий. Остерман отговорился болезнью, но его  пригласили на роль секретаря-редактора. Поломавшись, Андрей Иванович прибыл в Кремль, и с его участием работа была успешно довершена. Так и родились на свет «кондиции», попавшие сейчас в руки фаворита Анны. Рейнгольд Левенвольде объяснял, что родились они тайно, и что никто о них ничего не знает, не смотря на то, что Анна избрана на престол единогласно, и обязана этим не верховникам, а народу. Приближающееся сейчас к Митаве посольство имеет целью огорошить её, и заставить подписать всё, что ни предложит депутация Верховного Совета.
    Анна должна подготовиться и не ловить ворон. Следует подписать бумаги, - второпях решил Бирен. Взять, что дают, а уж потом поступить по-своему. Теперь самое главное – спешить, лететь в Москву навстречу своему счастью! Впрочем, один из пунктов был направлен против него, фаворита избранницы Верховного совета! Пробежав глазами письмо, Эрнст Иоганн недаром уливался слезами. Одно из требований злобных министров гласило: «…не должна брать в Москву камергера Бирена и никого из курляндцев».
    Что же с ним будет? Он пропал! Это крах, или следует запастись терпением? Он не позволит этим русским министрам, особенно после всего, что перенёс, прежде чем добился своего фавора, после бедности, почти нищеты, из которой вызволила его Анна, оставить его ни с чем! Он посчитается с ними, как и с курляндскими аристократами, которые так и не признали его, хотя он женат на девице рода Тротта фон Трейден. Курляндские бароны продолжают говорить с ним без уважения, с налётом презрения к выскочке. Все эти сволочные бароны тотчас же бросятся за Анной в Москву и неужели, она тоже его оставит? Как тогда, с Морицем? Анна только с виду скромна. Она страстная и эффектная женщина, и, как все евины дочки, ужасно тщеславна. Сюда едет посольство от Верховного Тайного Совета, и возглавляет его изящный петиметр – князь Василий Лукич Долгорукий. Ловкий любезный дипломат давно знаком с Анной и, Бирену шептали о его интересе к герцогине. «Маркиз Лукич» должен был помогать Меншикову в то, страшное для Бирена время, когда светлейший сражался с оберратами за корону Курляндии, но не особенно старался. Скорее всего, он тоже намеревался заступить место Бирена при герцогине? И вот теперь он едет, чтобы увезти Анну в Москву, а с ним следуют два злодея, с которыми лучше не связываться - князь Михаил Голицын и генерал Леонтьев. 
    - Что ж, мы ещё поглядим, кто кого? – злобно прошипел Бирен.
    Полностью одетый, он встал перед зеркалом. Ах, как он красив: кожа белая, гладкая, как у юноши, а глаза – заманчивые бурные озёра. И он единственный, кто захватил Анну при помощи мужской силы, а не родовых заслуг или богатства. Анна любит его детей, и только он дал ей такое счастье. Неужели она вот так запросто возьмёт и бросит маленького Карла? Да она и часу не может прожить без этого ангелочка! Это дитя накрепко связало их и теперь не отпустит ни за что на свете. О! Чёрт! Чёрт! Надо надеяться на любовь Анны. Всё, или ничего! Фортуна, открывшая ему дорогу, да не оставит его!
    Бирен подошёл к распятию и преклонил колени в молитве.
    - Эрнст! Чего ты там копаешься! – позвал его из соседней комнаты Густав Левенвольде. – Покажи себя! Пора прокладывать путь к успеху и уничтожать врагов нашей императрицы! Да разозлись же ты, наконец! Она любит тебя, и я заранее прошу тебя о милости к себе и своему семейству, и желаю тебе всяческого успеха!
    - К чёрту… - процедил Эрнст Иоганн сквозь зубы.
    Ему отчётливо послышался звон московских колоколов – Москву он ненавидел.
    Левенвольде заворчал, но тут дверь, что вела сюда из детской комнаты, неожиданно распахнулась. Перед ними выросла высокая женская фигура в зелёном засаленном шлафроке и красной косыночке поверх черных волос. Волосы были забраны под косынку для удобства. Рябоватое лицо выражало удивление и, вместе, неудовольствие. Герцогиня вышла на их голоса, раздающиеся на половине сердечного друга Эрни, одетая в простое домашнее платье, как и всегда, если не ждала гостей.


2

      - Батюшки мои, дражайший граф! Какими судьбами принесло вас ко мне в такую-то рань? – Анна всплеснула красными руками и засмеялась.
    Левенвольде поспешил отвесить ей поклон по всей форме, подпрыгнул, согнул ногу и замахал шляпой, которую держал наготове под мышкой.
    Анна снова раскатисто засмеялась.
    - Ну-ну, ты говори быстрее, граф, зачем пожаловал, что тебе, а то у меня дети!
    Расслышав голоса лапушки и Левенвольде, Анна поспешила сюда, кипя от злости. Она не любила, когда её отрывали от ребятишек. Кроме того, не было ровно никакой охоты принимать среди ночи этого умника и прожектёра, который, к тому же, ещё и увивается за ней. Чего это его принесло под утро? Анна накануне рано легла в постель, крепко заснула и пробудилась от плача Карлуши. Вскочив, она босиком бросилась к колыбели и дала грудь младенцу. Она очень гордилась тем, что сама втайне кормит младшего сына. Карлушенька – сама прелесть, бело-розовый пухленький ангелочек, с тугими щёчками и льняными кудрями, и весь в перевязочках. Все обитатели замка обожали это дитя, а шут Авессалом, если Анна не прогоняла его, дежурил у колыбели, точно нянька. С годами карлик сделался, нежен, вопреки своей изначально ядовитой натуре. Нынче Анна турнула шута из своей спальни, где стояла Карлушина колыбель и оставила зачем-то юную няньку Марту, нерадивую девчонку. Когда Анна кормила сына, шут проскользнул в спальню с лилово-синим фонарём под глазом и сразу замурлыкал над младенцем, который, насытившись, принялся пускать пузыри и сучить ножками. Откуда у Авессалома синяк, Анне было известно: шут угодил под крепкий кулак Эрни. Что тут поделаешь, если, после отъезда Бестужева, лапушка вошёл в полную силу, и шут сделался ежедневной его жертвой. Анна жалела карлика, но разве могла она вымолвить слово поперёк? Она давно поняла, что Эрни ревнует её ко всем особам мужского пола, в том числе и к Авессалому, который, ни для кого не секрет – большой женский угодник и особенно обожает великанш.  Первый раз Бирен его избил до полусмерти, когда поймал за ширмами со служанкой, толстой, грудастой Грет, которую шут охаживал с великим проворством. С тех пор и пошла вражда. Анна уже побаивалась за жизнь шута, но в её опочивальне Авессалому ничто не угрожает. Оставив карлика нянчиться с ребёнком, герцогиня отправилась взглянуть, как спят остальные ребятишки, и обнаружила в детской комнате непорядок. Отвесив Бенигне крепкую оплеуху и опрокинув ей на голову ночной горшок, Анна поправила Петру одеяло, чмокнула захныкавшую Гедвигу и собиралась уже взяться за нянек, но голоса Эрни и его гостя выманили её из детской. Няньки подождут экзекуции…
    И вот теперь она с удивлением взирала на любовника и его гостя, широко расставив ноги и набычившись – ей не хотелось вести беседу, а хотелось отправиться назад, в постель и забраться под пуховые одеяла вместе с Эрни. Однако… почему лапушка полностью одет, как будто мы ожидаем визита значительной особы? – подумала она и стала, по привычке засучивать рукава, что у неё было признаком неудовольствия.
    - Так с чем пожаловал, граф? – повторила Анна с неудовольствием. – Чего ты корячишься передо мной с утра пораньше? Государь помер?
    Левенвольде снова согнулся и помахал перед ней шляпой:
    - Юный государь скончался в Москве, Ваше императорское величество!
    - Что ты говоришь? – пролепетала герцогиня, не придавая значения последним словам графа. – Ах! Какое горе, какое горе! – она шумно вздохнула и обмахнула себя крестом. – Господи Боже мой, упокой его светлую душеньку! А кто преемник?
    Она вздрогнула, приготовившись услышать ненавистное ей имя Петровой дщери, или внука и отступила, прикрыв лицо красной большой рукой.
    - Вы – ваше императорское величество, вы избраны на российский престол! - вскричал Густав и бросился на колени. – Я так спешил, чтобы сообщить вам эту величайшую новость! Вы – императрица! Вот! Примите и прочтите, донесение моего брата!
    Он выхватил из-за пазухи и протянул герцогине мелко исписанную бумагу. Анна глянула и узнала почерк своего бессменного резидента. Письмо, действительно, от Рейнгольда. Она протянула руку, но отвела взгляд на любовника – и он тоже стоял перед ней на коленях. Значит, правда? Корона отныне пожалована ей! Власть, могущество, звон колоколов, салют победы, стук топора о плаху – во всём этом она отныне вольна! Глаза Анны вспыхнули!
    - Но как всё случилось? – спросила она. – Я не могу поверить! Когда и кто выбрал меня?
    - Ваш племянник скончался в ночь на 19 января сего года, ваше величество, и Верховный Тайный Совет, вкупе с дворянством и всем русским народом возлагает на вас корону! Вам единодушно вручается священное наследие русских государей. Анна Первая, разрешите Вашему верному слуге первому обратиться к Вам с верноподданническим поздравлением! – выпалил Левенвольде, протягивая ей на вытянутый руках письмо брата. – Я умоляю вас прочесть это, чтобы подготовиться к встрече послов Верховного Тайного Совета. Посольство уже приближается к Митаве! Вам понадобится всё ваше мужество!
    Смертельно побледнев, Анна положила руку на сердце. Мужество? Причем здесь мужество? Рука её дрогнула, и она снова взглянула на любовника. Встретившись с ней глазами, Эрнст Иоганн обнял её колени и заплакал.
    - Мужество… - ещё раз изрекла она, - что всё это значит, и какими судьбами, и откуда родилось такое решение, то ись, кто так решил? – спрашивала она.
    - Государыня… - Бирен рыдал почти в голос, - ваше величество, отныне я - самый нижайший ваш подданный, но ведь вы меня не оставите, с моими… с нашими киндер?
    Он лобызал колени и руки Анны, и его поцелуи заставили её сердце замереть.
    - Ох, что вы говорите? – едва вздохнув, дрожащим голосом вымолвила она. - Я императрица, однако, мне уготовано какое-то серьёзное испытание? Сюда едет посольство, а кто едет? Я должна… должна присесть! Друзья мои, какие ещё страшные вести мне предстоит выслушать? Ожидание отнимает все мои силы, и я боюсь, что упаду, ежели не сяду. Кресло!.. Живей!.. - Анна пошатнулась, хватаясь теперь обеими руками за сердце.
    Бирен мгновенно вскочил и пододвинул для неё большое кресло с облезлой обивкой. Вечная тревога, нужда, заискивания, а порой откровенные оскорбления ожесточили сердце герцогини, но страх перед русским двором главенствовал в нём над жестокостью.
    - А теперь закрывайте двери и выкладывайте мне всё, - проговорила она, - немедленно, все подробности моего избрания, которые вам известны, граф Густав, и я не забуду вам это памятное утро. Какое, бишь, сегодня число?
    - Сегодня 25 января, ваше величество! – объявил Густав и прижал к губам протянутую ему руку. Герцогиня отняла её, и шумно втянув воздух, с трудом выдохнула.
    Она развалилась в кресле и напряженно смотрела на Левенвольде. Теперь он стоял на коленях слева от кресла Анны, а Бирен справа. Письмо Рейнгольда Левенвольде, наконец, удалось ей вручить, и она держала его в руках, то поднося к глазам, то относя, но строки расплывались, и она сердито проговорила:
    - Нет, не могу, уж лучше вы расскажите мне всё по порядку, граф.  - Что меня ждёт? Неужели, у меня есть враги в правительстве, или против меня интригует Елизавета? Кильский ребёнок? Покойная тётка объявила очерёдность наследования престола: кильский чёртушка, а за ним вертушка Елизавета!  Я должна сразиться с отпрысками Екатерины?
    - Нет, ваше величество, ибо кандидатуры этих предполагаемых соперников ваших отметены Верховным Тайным Советом, а также и кандидатуры ваших родных сестёр, царицы-монахини Евдокии Лопухиной и царской невесты. Вы – единственная наследница, но,…но…
    - Что за «но»? – резко спросила Анна.
    - Мой брат поспешил написать вам в рассуждении ограничения самодержавия, - объяснил Левенвольде, - к вам скоро прибудет депутация и привезёт некие пункты – «кондиции» - ограничивающие власть вашу. Верховный Совет принял решение сохранять эти пункты в полнейшей тайне, пока вы не прочтёте их и не попишите. В противном случае, вашу кандидатуру отметут.
    - Что там? – с бьющимся сердцем, выдавила Анна. – У меня что ли, отымут власть?
    - О да! Отымут! Подписав оные пункты, вы отдадите всю власть в руки Верховного Тайного Совета, вы не будете самодержавной императрицей, в этом всё дело! Брат хочет предупредить вас вот о чём: депутаты вам будут напирать на то, что оные кондиции есть волеизъявление народа – так это наглая ложь! Всё решение принято Верховным советом, во главе с князем Дмитрием Голицыным и князем Василием Лукичом!
    - Чёрт их возьми… и что я должна делать?
    - Брат и другие ваши сторонники советуют подписать предложенные вам пункты! Сейчас самое главное – принять предложение Верховного совета, а там видно будет, как действовать! Бумаги пишутся, но и легко рвутся! Подписав их, вы поедете с депутацией в Москву.
     Анна пожевала губами, нахмурилась, ей снова навязывали политическую игру, в которой ей отводилась роль пешки. Ну, если и коронованной, то всё равно жалкой фигуры. Прежде ею распоряжался дядюшка-государь, потом Меншиков и тётушка Екатерина…   
     - А теперь кто? Кто входит в состав депутации? – подозрительно спросила она.
    - Князь Василий Лукич Долгорукий - главный уполномоченный Верховного Тайного совета, князь Михайла Михайлович Голицын-младший и генерал Михайла Леонтьев.
    - Ну, ладно, - согласилась она, - пусть, но эта-то… образина? Терпеть не могу Леонтьевых! Что же, мне придётся и в Москву с ними ехать? По крайней мере, я буду в своём возке, ведь мне, должно быть, пришлют карету, достойную русской императрицы! Я поеду в ней со своим камергером и с детьми! А вы, как же вы, мои дворяне? Ваши возки слишком стары, чтобы показаться в моей свите, - забеспокоилась она.
    - Ах, ваше величество, - грустно проговорил Густав, - обождите, ведь это ещё не все условия…
    - Но! А ещё какие?
    - Вы вообще не должны приглашать в вашу свиту курляндских дворян и даже прислугу, а… - он запнулся и выпалил, - вашего камергера должны оставить в Митаве навсегда! Эрнсту Иоганну запрещено показываться в Москве под страхом бесчестья!
     - Как? Оставить?! – лицо Анны вытянулось. – Они не посмеют!
    - Ах, ваше величество! – Густав Левенвольде развёл руками. – Ваше избрание – есть тонкий политический ход! Министры думают овладеть всею властью, посадив на престол русскую царевну, сиречь прекрасную пешку! А дворянство мечтает о свободе, уравнении сословий, уничтожении привилегий высших классов. Этому они выучились у немцев и хотят насадить в Москве. Так что, им нужны вы, русская царевна, но не ваши любимцы! В Москву сейчас не проехать и не пройти – все заставы закрыты и никого не выпустят без особого разрешения. И всё же, это удалось нашему с братом курьеру, я у ваших ног, и вы знаете тайну вашего избрания. Кроме нашего Ягана сюда спешат ещё двое – посланец Ягужинского и Феофана Прокоповича. Они наверняка будут советовать вам обратное, но вы соберитесь с духом и подпишите предложенные вам условия, не торгуясь. В этом – залог успеха! Вы вряд ли знаете, что предложенные вам кондиции придуманы для того, чтобы установить в России конституционную форму правления? – Анна покачала головой. – И не надо! Соберитесь с духом, успокойтесь, и тогда вы победите!
    - Ах, - покачала повязанной платочком головой Анна, - все эти бояре презирают меня. - И погладила Бирена по мокрой щеке. – Знаю я князей Голицыных и Долгоруких, все они особы чванливые и горячие, но я тебя, лапушка, не дам в обиду и не оставлю здесь. Тебе лишь придётся набраться мудрости и временно покориться их приказу. Я – императрица,  и ещё покажу им, как у щуки вырастут зубы! Когда же это над головами царей, да  стояли какие-то там судьи с кондициями?! Пускай уж приедут поскорее депутаты, Васька Долгорукий, да Мишка Голицын, да, тьфу, Мишка Леонтьев! Я им притворно подчинюсь, дорогой мой лапушка. Подчинись им и ты, чтобы потом мы навеки соединились. Не плачь ты, ради Бога, душонок мой, поскольку, никто и никогда не заменит мне тебя, и я даю тебе моё слово, слово русской царевны, а нынче императрицы всероссийской, - она в это время гладила Бирена по голове и бормотала ласково, пока он не затих совсем, прижавшись к руке холодными, вздрагивающими губами. Тело его тоже дрожало. Анна наклонилась к нему и, невзирая на присутствие Густава Левенвольде, поцеловала в голову. – Меня избрал народ, значит, я поеду в Москву и приму корону. А теперь, друзья мои, оставьте меня с письмом и ступайте. Ты, Густав, отправляйся к нашим баронам-рыцарям и призови их сюда, для поддержки моей кандидатуры. Ах, уже позвал? Прекрасно! А ты, милый мой Эрнст, позови ко мне Бенигну и служанок. Я должна буду переодеться. Не след мне встречать баронов, а потом и депутацию в затрапезе. – Анна откинулась в кресле и помахала рукой.
    - Ваше величество, а не желаете ли поговорить со слугой, который примчался сюда от брата? Я взял его с собой! – напоследок предложил Левенвольде.
    - Нет, мой верный Густав, мне достаточно твоего рассказа, - отказалась герцогиня, - но я его щедро награжу, когда всё устроится. Однако на всякий случай, вели ему оставаться в замке. Может быть, мне понадобится свидетель. А теперь оставьте меня! – она величественно протянула руку для поцелуя сначала Бирену, а потом Густаву Левенвольде.
    Бирен и Левенвольде приняли этот знак милости подобострастно и попятились к дверям задом, кланяясь на ходу. Фаворит тут же побежал к супруге, чтобы посоветоваться. Уверенность Анны в своих силах приободрила его, однако не успокоила, потому как, он страшился повторения злой судьбы, унижения, нищеты, ссылки и даже покушения на свою жизнь.
    Чик – и нет какого-то там ничтожного Бирена. А «они» всё могут… Доннерветтер! Чем закончится этот день?
    С расстройства Бирен не заметил, как на его глазах от дверей еле успела отскочить мамка Кристина и тут же, прямо в гостиной, уселась на пол и принялась скулить. Она по привычке, подслушивала, но совершенно ничего не поняла из разговора, кроме того, что отрок-император скончался, и герцогиню зовут в Москву.
    - Нашу госпожу герцогиню в Москве провозгласили императрицей, не реви, глупая, - объяснил ей мрачный карлик Авессалом. Шут тоже подслушивал, но из-за широкой спины Кристины не мог сам приложиться щелке в дверях. От этого слух его необычайно обострился. – Её величеству везут на подпись «кондиции»! – громким шёпотом объявил он. 
    - Что? Что? – навалилась на него Кристина.
    - Важную государственную бумагу везут на подпись её милости, вот ты, какая дура!
    - А к чему её милости понадобилась та бумага?
    - Сказал же тебе, глупая корова, чтобы подписать!
    - А-а? Сам ты дурак, Авессаломка, а я вовсе не безголовая, я всё поняла, – возликовала, хлопая в ладоши, чухонка. - Мать мою, милостивую герцогиню, коронуют императрицей, и мы съедем отсюда в Петербург? О-ля-ля! Вот радость-то!
    - Тебе повезло, Кристина Яновна, а вот другу твоему, сиречь мне, шуту гороховому, возможно, принесёт одни слёзы. – вздохнул шут. - Ведь «он» меня ненавидит, пожалуй, ещё и со свету сживёт. Ну а ежели милостивая герцогиня не возьмёт меня с собой в Москву, и «он» тоже тут останется, то смерть моя будет недалече! Как же мне поступить? Ах! Против «него» слаб я, но чем только чёрт не шутит? Дай-ка буду я за всем следить…
     В это время к нему подбежал паж, дежуривший в это утро. Это был тоже любимец герцогини, хорошенький и весёлого нрава, по имени Артур и за это ненавидимый Биреном и его сыном. Мальчик присел рядом с шутом, и подёргал его за полу кафтана.
    - Эй, чего тебе, паренёк?
    - Не кажется ли вам, господин шут, что мы с вами рискуем оказаться изгоями? Думаю, мы с вами должны заключить союз против, ну, вы же понимаете кого? - шепнул мальчик. – Меня он тоже терпеть не может!
   
    За окнами понемногу рассветало, а с рассветом тайна начала выползать наружу. Немецкая прислуга герцогини бросилась угощать и устраивать на отдых измученного долгой дорогой курьера – она его хорошо знала, парень-то был из своих людей, надёжных. Но, сколько бы к Ягану не приставали, он только изредка издавал непонятное мычание, жадно поглощая медвежий окорок и запивая еду пивом.
………………………………………………….
    Оставшись одна, Анна ещё раз перечитала письмо Рейнгольда Левенвольде. Сомнения! Вот как можно было назвать состояние бедной герцогини, избранной на русский престол. В душе она радовалась:  вот и конец её мучениям, теперь, по крайней мере, не надо будет думать, где денег взять! Однако она будет зависеть от министров и сколько ей положат на прожитие? Возможно, впереди новые испытания, а может и унижения? Анна поднялась и принялась мерить покой широкими шагами, туда и обратно, в бесплодной попытке успокоить себя. Но успокоиться ей не удавалось. Как это можно оставить верных курляндских слуг – она к ним привыкла! Она ли виновата в том, что при ней не осталось ни одного природного русского человека? В Петербурге сплетничают на её счёт, что она благоволит немцам, так ведь свои-то, русские, к ней не добры! Родня салтыковская о ней и думать забыла, родные сёстры не пишут, подарки не шлют. Сколько раз бессонными ночами Анна думала, как бы им о себе напомнить, а то и отмстить, и вот, предоставляется великолепная возможность. Цесаревне Лизетке теперь придётся руки целовать неуклюжей кузине, над которой она смеялась! Покойные дядюшка с тётушкой давали Анне в год всего восемь тысяч рубликов в год – вот и тянись тут и угождай всем!  Это ей-то, по крови Романовой-Салтыковой приходилось всем кланяться, у всех клянчить! Жалко, матушка Прасковья Фёдоровна померла, а не то бы посмотрела, как дочка-то нелюбимая, постылая, вознеслась и сама в ножки ей поклонилась.
    - Ах, матушка, благослови меня с небес! – пробормотала Анна, крестясь. – Что же мне теперь делать? – И ответ пришёл сам собой, а может и матушка подсказала. – Тихо и благостно гляди пока в очи судьбе и покоряйся, а там видно будет…
     За окнами стало светлеть, и Анна спохватилась, что пора одеваться. Она бросилась в свою уборную, откуда прогнала всех прислужниц в зал, приказав садиться за рукоделье, и при себе оставила только Бенигну и Кристину. Сначала она велела принести ей в будуар завтрак и первый раз за всю свою жизнь не могла поесть с аппетитом. Батюшки, это у неё-то нет аппетита? Куда же он делся-то? Потом с помощью двух своих фавориток Анна нарядилась в самое лучшее своё платье, из серебристого переливчатого шёлка, вышитого по корсажу золотом жемчугом, с большими фижмами. Узкие рукава выше локтя заканчивались пышными воланами из брабантских кружев, низ верхней юбки был расшит золотом и фестонами. Вырез был очень глубоким. Анна велела высоко зачесать ей чёрные волосы, но не пудрить и увенчать причёску герцогскою короной.  Вот чего ей не хватало, так это бриллиантов, но ничего, скоро и она будет убираться драгоценностями, а пока, авось, депутаты не особенно будут взирать на её бедность, не до того им!  Авось, в спешке пронесёт, хотя Василий Лукич – змей глазастый и ядовитый, он-то заметит.
    - Ох, матушка, до чего ты у нас величава и распрекрасна, – засюсюкала Кристина, поправляя на госпоже мантию. – Прямо неописуемая красота!
    - А мантия-то на мне – до чего ж стара, да неказиста, и мех горностаевый  моль вон как подбила, - рассматривая себя в зеркале, Анна тяжко вздохнула, засопела и дала служанке леща:
    - Молчи, старая дура!
    Бенигна опасливо промолчала.
    Ох, кабы знали обе эти поганки, что госпожа их в панике, что от волнения еле дышит! Да, она нервничает, как на своей давешней петербургской свадьбе перед первой ночью с бедным герцогом Вилли, навязанным ей грозным дядей! Ах, что за перемена ей уготована? Подумать страшно!
    - Не бойся, матушка!
    Анна опустила глаза и увидела Авессалома. Шут взирал на неё с почтением, и она нагнулась и потрепала его по голове.
    - Ты здесь, мой дурачок? Я и не боюсь, а ты бы лучше спрятался в зале и присмотрел за всем, что там делается? Или как? Не лучше ли мне самой сойти туда и ожидать депутацию?
        Шут не успел ответить – ворвался паж Артур и крикнул звонко с поклоном:
    - Ваше императорское величество, меня прислали сказать, что в малой столовой вас ожидают господа бароны, приглашенные графом Левенвольде!
    Анна удивилась:
    - Почему в малой столовой? Снова таинственность? И кто там?
    - Оба графа Левенвольде, барон фон Кейзерлинг, барон фон Корф, рыцарь фон дер Ховен и еврей-ростовщик…
    - Тьфу, и даже это жалкое создание, – сквозь зубы пробормотала Анна, - но хорошо, что хоть эти собрались! Только к чему оная конспирация?
    - Я не знаю, но граф Густав Левенвольде говорит, что лучше посоветоваться в строжайшей тайне, а в большом рыцарском зале сидят фрейлины и служанки, и бегают собаки.   
    - Да, там шумно, - согласилась Анна, - не прогонять же девок.
    В малой столовой, куда величественно вступила герцогиня, вокруг накрытого стола сидели все, первые по знатности, дворяне, но не ели, а перекидываясь репликами тихими голосами. Увидев входившую к ним герцогиню, то есть, императрицу,  все они поднялись, и заговорили, выражая ей свою преданность и поздравляя с избранием на русский престол.
    Анна поморщилась, ей хотелось топнуть ногой и разогнать лизоблюдов, но других советников у неё не было и приходилось смиряться с теми, кто есть.
    - Рассаживайтесь, рассаживайтесь по местам, мои дорогие, – вяло махнула она большой рукой, -  Принимая корону, я лишь повинуюсь Божеской воле и молю Господа Нашего Иисуса Христа о помощи в несении тяжкого креста, возложенного на мои плечи. – Она повела полными плечами. - Я надеюсь, Он мне поможет. А вы что скажете, мои верноподданные?
    Анна прошла к креслу, украшенному гербом Курляндии, села и уставилась на собравшихся курляндских дворян.
    Густав Левенвольде со значением переглянулся с Корфом. Альбрехт Корф, считающийся в Митаве за величайшего безбожника, первым взял слово.
    - Государыня моя, - воскликнул он, - не стоит вам уповать на одного Бога! В Москве не хуже Господа сидит наш общий друг Остерман! Вы должны немедленно отправить к нему своего человека. Пожалуйста, остановитесь на мне! Пускай я буду первым курляндским гусем, залетевшим в Москву впереди вас. В Москве мои люди готовятся к вашему прибытию.
    Анна, не раздумывая, кивнула:
    - Да-да, это как раз то, что нужно, барон Альбрехт! У меня мало в Москве друзей и, если ваши люди окажут нужное содействие, то поспешите, немедленно отправляйтесь домой, собирайтесь и выезжайте. Как скоро вы соберётесь?
    - Немедленно! Мои люди уже готовят коней, и мы выскользнем из Митавы, как только делегаты прибудут в замок. Уверяю вас, ваше величество, что всё пойдёт, как по маслу!
    Корф низко поклонился и вышел, сопровождаемый пажом, который помог ему выскользнуть из замка с черного хода.
    Анна перекрестила его вслед.
    - Вот настоящий мой друг и слуга, - проговорила она
    - Мы все ваши друзья и верные слуги, государыня! - приподнимаясь, заявил Левенвольде.
    - Ну, тогда, не сидите, как истуканы, а советуйте мне, что делать дальше. -  Анна пробежалась глазами по лицам своих дворян, хмурых, словно ещё не проснувшихся, в немодных, изрядно поношенных кафтанах. Её камергер Бирен, такой же хмурый, стоял за её спиной, опираясь о спинку кресла, и грызя невидимый заусенец. Шут Авессалом на полу клубочком свернулся у ног Анны. Юный паж, проводив Корфа, вернулся и присел с другой стороны на пуф. На каминной полке тикали часы, приближая время.
    Молчание нарушил старый барон Кейзерлинг:
    -  Надо бы, - сказал он, - послать кого-нибудь и выяснить, подъезжает ли посольство к Митаве? Ваше величество, отправьте пажа, чтобы он упредил нас заранее. А вам я бы осмелился посоветовать, при явном приближении московитов, спуститься в зал и заняться там чем-нибудь нейтральным – музыкой, вышивкой, чтением вслух. Мы же должны будем удалиться, чтобы депутаты застали вас только в обществе дам, как будто вы совершенно не ведаете о вашем избрании! Иначе наша тайна будет немедленно раскрыта, и пострадают все ваши верные слуги, в особенности же граф Рейнгольд. Его схватят, начнут пытать, и он непременно выдаст Остермана. Тогда и Корф попадётся, и вы лишитесь ваших друзей!
    Старик говорил мудро, и остальные его поддержали.
    - Хорошо, хорошо, - закивала головой Анна, - но неужели бедная и ничего не подозревающая вдова, не может в полдень пообедать с друзьями? Ведь скоро полдень! Я прикажу немедленно подавать обед, а потом вы станете разъезжаться. Так даже лучше, уж тогда и змей Лукич и остальные подумают, что мы ничего не знаем.
    - Ни сном, ни духом! – торжественно изрек Кейзерлинг. Мы пообедаем, и, может быть, удачно отведём глаза депутации, разъезжаясь по домам после обеда.
    Быстро был подан обед, и Анна угостила своих дворян ухой из налимьих печёнок, жареной медвежатиной и кабанятиной, а на десерт подали пироги с клюквой. Еду запивали местным пивом, и гости ели так, что за ушами трещало. Огорчало их только то, что паж так и не вернулся, и депутация, по-видимому, всё ещё не достигла Митавы. Под конец обеда Густав Левенвольде переглянулся, на этот раз с Кейзерлингом и предложил ещё немного потолковать. Ему не нравилось, как хмурится герцогиня, он видел, что она на самом деле близка к слезам. Бирен сидел рядом с ней и время от времени гладил и целовал её руку.
    Кейзерлинг понял намёк Густава и обратился к герцогине:
    - Ваше величество, нам следует обсудить ещё один вопрос! Граф ознакомил нас с содержанием письма своего брата, и нам известно, что наш любезный Эрнст Иоганн должен получить отставку и остаться навсегда дома. Намерены ли вы поступить в соответствии с решением Верховного Тайного Совета?
    В ответ герцогиня положила большую руку на сердце и заплакала:
    - Но я ведь не могу отказаться от предложенной мне короны, не так ли? Эти проклятые министры отняли у меня власть и лишили меня друзей! Но ведь я не могу отказаться?
    - Не можете, - согласился Кейзерлинг.
    - В таком случае, Эрнсту следует где-нибудь спрятаться! – коварнейшее улыбаясь, добавил Левенвольде.
    Анна всхлипнула, но Бирен встал на ноги и, указывая пальцем на Левенвольде, выпалил:
    - Густав, ты, вероятно, отведал мухоморов? Посмотри-ка в свою тарелку, не подложили ли тебе их? С чего ты вдруг вздумал распоряжаться в замке нашей императрицы? Если её величество переменится ко мне, то, что же мне останется делать, кроме как отбыть на свою мызу с женой и троими малыми детьми? Это всё, что у меня останется от любви моей драгоценной Анны! – он с робостью наклонился к ошеломлённой герцогине и прошептал в отчаянии. – Я готов выслушать вас, Анна и повиноваться… позвольте мне жить с вами, или погибнуть на болотах! Ведь я не могу позволить себе умереть, обременённый тремя детьми.
    Анна не ожидала столь откровенной и пылкой речи от Бирена и растерялась.
    - Ах, что ты говоришь, друг мой любезный и неизменный? – наконец, проговорила она осевшим голосом. – Чтобы я, да к тебе переменилась? Никогда! Сядь рядом со мной и пускай мои верные дворяне дадут слово, что в моё отсутствие не оставят тебя и твою семью. Господа Кейзерлинг и Левенвольде, что вы посоветуете нам, как вести себя Эрни… то есть, моему обер-камергеру, когда депутаты верховников нагрянут в замок? Не думаю, что милости русской императрицы будут расточаться вам просто так! Думайте, умные головы!
    Густав Левенвольде нахмурился, но Кейзерлинг не замедлил высказаться по делу.
    - Ваш обер-камергер, государыня, - сказал он, - должен продолжать свою службу, но так, чтобы не попадаться на глаза депутации. По-моему, прямо сейчас, Эрнст, тебе надо проследить, чтобы гонец Ягужинского был тайно перехвачен и выдан головой посольству Верховного совета.  Пусть князья Долгорукий, Голицын и генерал Леонтьев, как алчные псы, набросятся на него и порвут на части. К тому же, этот молодчик, Сумароков, вроде бы, служит камер-юнкером герцога Голштинского?
   Анна кивнула: из письма Рейнгольда следовало, что Сумароков – камер-юнкер герцога Карла Фридриха.
   - И, стало быть, ненадёжная фигура, - заметил барон фон дер Ховен, раз служит отцу вашего соперника, ваше величество.
   - Воистину так! – согласилась Анна. - По завещанию Екатерины, кильский ребёнок, родной внук её и моего дядюшки,  а посему он и есть первый наследник короны. По крови он ближе меня к дедушке Петру Великому, но зато я происхожу по старшей ветви Романовых, я – дочь Ивана Алексеевича, старшего брата. Я бы никогда, в другое время, не решилась сказать, а теперь уж мне некого страшиться: тётка распорядилась престолом не по закону, и безо всяких прав! Екатерину на престол усадил Александр Данилович Меншиков, прибегнув к силе!
    Высказавшись настолько резко, Анна засопела и обратила влажные глаза на Бирена.
    - Это все знают, - недовольным голосом пробурчал Эрнст. – Но, повелительница моя, ответь мне, почему я должен ловить гонца Ягужинского? Я предлагаю послать Ягана, выследить его и застрелить, как собаку!
    - Нет-нет! – Кейзерлинг даже ладонью по столу хлопнул. – Эрнст! Я всегда был за тебя, и помогал тебе, и продвигал по службе, так не артачься! Единственно, что ты можешь позволить себе, так это, кода приедут московские депутаты,  спуститься по потайной лесенке в залу и сесть там за ширмами. Так ты всё услышишь из первых уст, а Сумароков, безусловно, останется на тебе. Будучи в звании обер-камергера, ты отвечаешь за поведение людей и за порядок в замке. Ты же не хочешь, чтобы её величество потеряла трон и корону, ещё не успевши приобрести?
    - Не хочу, - проныл Бирен, - и не пойму, зачем меня решили разлучить с её величеством и бросить в Митаве? Я такой маленький человек, чёрт вас всех подери! Вы же, проклятая знать, не признаёте меня благородным дворянином! Все вы только и знаете, что нападать на меня, будто волки. Все, за исключением, может быть, господина Кейзерлинга! Послушайте, вы, ландгофмейстер, - повернулся он к барону фон дер Ховену, - перестаньте жевать и скажите, почему бы вам прямо сейчас не причислить меня к благородному рыцарству?
    Он уставился на фон дер Ховена, но тот с шумом выпустил воздух и лениво продолжал обгладывать заячью ножку. 
    - Ах, да где же оно заплутало, посольство-то?! – громким голосом прервала неловкую сцену Анна. – Никто не бежит с докладом, значит, не прибыли ещё! Где, интересно, околачиваются мальчишка и шут? Я обоих выдеру до крови, будут у меня знать!
    В эту минуту вбежал паж Артур и звонко крикнул:
    - Подъезжают! Две прекрасные французские кареты и обоз! Наверное, везут дары вашему величеству! И деньги! Страшный генерал скачет верхом на огромной лошади!
    От этого известия Анна немного повеселела:
    - На лошади, верхом? Деньги? А ты сам-то видел ли их, гадкий парнишка?
    - Нет, я подслушивал возле ратуши, куда сбежался весь город!  Бюргеры волнуются, и тайна, что вы избраны на престол, ваше величество, уже раскрыта. Авессалом остался там, чтобы послушать новости и попытаться разузнать, не повстречался ли кому неизвестный подозрительный офицер, который может оказаться курьером господина Ягужинского. Ах, ваше величество, я бы хотел послужить вам и вернуться на площадь, к Авессалому! Или исполнить любое другое поручение! - паж ловко поклонился Анне, тряхнув буклями парика.
    - Тише, сорванец, тише, а то, как бы нам не переусердствовать! – прикрикнула на него Анна. – Плевать мне на курьера Павла Ивановича Ягужинского! Мне больше всего на свете нужны деньги! Деньги! Интересно, что посольство везёт в обозе, возможно, какие-нибудь вещи для собственного удобства? Знаю я князя Василия Лукича, изнеженного и лукавого петиметра. Скорее всего, в обозе едут его кухмейстеры, цирюльники, лакеи и другая прислуга. Мне надо будет всю эту ораву размещать в замке! Но как их всех здесь разместить? Ох,  где же мой гофмейстер Сакен? Хотя, что я? Князя Михайлу Голицына младшего и генерала Леонтьева разместить не сложно, ведь они оба сущие солдафоны, привыкли на бивуаках спать, но зато много пьют, все бочки в моём винном погребе опорожнят! Ах, пропали мои бочки с токаем! Кто за все этим присмотрит? Эрни! Барон Кейзерлинг прав, и тебе не стоит встречать посольство, а лучше отговориться, что ты-де, с утра отбыл по неотложному делу! – Анна начала быстро соображать. – Вот что я решила! Господин канцлер Кейзерлинг, - она развернулась к старому хитрецу всем корпусом, - вы будете встречать, и провожать в зал гостей, вас они не тронут, вы – особа высокородная! Только имейте в виду, что генерал Михайла Леонтьев коварный и злобный человек, он служил в Тайной канцелярии подручным у Андрея Ивановича Ушакова. Оставайтесь здесь и, как только подъедут, выстройте на плацу охрану и объявите послам, что вам с четверть часа назад доложили о приближении к Митаве великого посольства!  Я же немедленно спускаюсь в зал и буду вышивать вместе с фрейлинами. - Она хотела встать, но задержалась и оглянулась на Бирена. - Эрнст, ради Бога, только не показывайся на глаза Леонтьеву и делай, как тебе советуют Кейзерлинг и Левенвольде, впрочем, мы можем спуститься в зал вместе, а ты паж, - она поискала глазами мальчика, - беги на площадь и приведи обратно Авессалома. Я думаю, лучше вам покараулить курьера Ягужинского во дворе замка, глядишь, и перехватите его вскоре. А как перехватите, то заманите в берлогу Авессалома, угостите и не отпускайте. Я считаю, что от этого офицера одно беспокойство. Верно, ли я говорю, господа?
    - Совершенно верно, ибо этот офицер не особенно ревностен, либо глуп, - ответил Густав Левенвольде. - Выехал одновременно с моим Яганом, и до сей поры где-то блуждает! Мой Яган, простой лифляндский парнишка, его обставил, ну, разве не молодец, не заслуживает повышения? Предлагаю произвести Ягана в офицеры, ваше величество!
    - Ягана? В офицеры? А как же насчёт меня и моих братьев?! – снова не удержался Бирен.
    Левенвольде рассмеялся.
    -  Не скули, милый Эрнст, не хнычь, не торопи слепую фортуну! – грубовато осадил он фаворита. -  Ты бы лучше подумал, как схватить и запереть, хотя бы на время, курьера Ягужинского, который может быть нам враждебен. Чёрт тебя подери, Эрнст, если ты заранее будешь хлопотать о чинах, а не о деле, то всем нам придётся служить камергерами на твоей конюшне, если тебе удастся сохранить и свой фавор и конюшню!
    - Ну, ладно, - согласился Бирен, - давайте о деле. Стало быть, ты Артур и шут выслеживаете, хватаете и прячете курьера в берлоге Авессалома! - Фаворит вдруг приободрился и начал соображать. – Никому не придёт в голову искать подозрительного офицера в логове шута.  Мальчик, вы обязательно угостите его водкой, и, как только он напьётся, бегите за мной! – Бирен важно прошёлся по комнате и остановился напротив Анны. – Вот только я не пойму, моя повелительница, зачем нам этот камер-юнкер-шпион сдался? Прибить бы его и концы в воду! Вряд ли он что-нибудь дельное нам скажет. Мы без него всё знаем!
    - Знаем, но нельзя не допросить этого молодца, - перебила любимца Анна. – Павел Иванович Ягужинский – отставной прокурор и персона, как и я, не раз прежестоко обижаемая…
    Кейзерлинг и Левенвольде, в знак согласия с Анной, закивали пышными париками, и затем откланялись. Они торопливо спустились во двор замка, где конюхи подвели им коней и ускакали. Анна перекрестила их вслед и взяла под руку подошедшего к ней Эрнста Иоганна. Они стали смотреть на двор в щелку между портьерами, и стояли так довольно долго, наблюдая, как Артур бегом возвратился вместе с шутом, и они оба показались Анне похожими на встрёпанных воробьёв. Паж поспешил в замок и ворвался к госпоже с диким воплем:
    - Ваше величество! Прибыли!!!
    - Господи, Боже мой! – Анна прижала к щекам ладони, но, быстро овладела собой и, схватив за руку Эрнста, повела в зал. Они вышли через едва заметную дверь, но не на парадную, а на потайную лестницу. Бирен успел прихватить зажжённый канделябр, и они быстро оказались в большом зале, где фрейлины занимались рукодельем. Сюда они тоже проникли через тайную дверь, которую закрывали шёлковые ширмы. Они же служили прикрытием места для разных надобностей, и здесь Анна оставила фаворита. Бирен присел на кривоногий стульчик и потянул носом: на его счастье посуда для надобностей была пуста. Он устроился как можно удобнее и решил, что увидит и услышит всё, что ему надо, из безопасного уголка.
    Анна появилась из-за ширм, никем незамеченной, и до того перепугала гофмейстерину и фрейлин, что они уставились на неё, открыв рты. Герцогиня хлопнула в ладоши и грубо их обругала:

    - Чего, тетери, не шьёте, не порете, а лыбитесь на меня?  Московские гости пожаловали, так бросайте шитьё, берите в руки лютни и пойте! А ты, фон Ренн, как вязала, так сиди и вяжи. Ну, начали! А то я вас!
    Девицы затолкали рабочие корзинки под стулья, а одна из них сбегала за лютней, села и заиграла. Остальные фрейлины хриплыми голосами затянули не в лад песенку на немецком языке.
    Анну разозлило пение, и она стала засучивать рукава, не сразу, правда, опомнясь, что бесполезно проделывать это с каскадами кружевных воланов.
    - Тьфу! Девки, чего вы пиликаете? Играйте, чего-нибудь повеселей! – крикнула она, а про себя подумала. «Что за день! Одно мученье! Хуже, чем тогда, когда я в Риге перед Меншиковым стояла. Тогда я просто теряла мужчину, но зато другой-то, лапушка, оставался про запас. А теперь приходится выбирать между любовью, детьми и императорской короной. Да ещё какие-то кондиции подписывать! На какого лешего мне они? Дай мне Бог, справиться с депутатами Верховного Тайного Совета, а я покажу, какова я на самом деле! Голицыну Митьке, Долгорукому Алёшке, Ваське, который сейчас ко мне едет, все покажу! Ух!»
    Кулаки сами сжимались от гнева, но, в то же время, очень хотелось броситься отсюда вон, в детскую и прижать к сердцу Карлушу. Сыночек махонький, как его оставлять, да и Петечку тоже жалко, и Гедюшку. Глаза Анны, угрюмые, чёрные, сосредоточились на одной точке, на ширме, за которой сейчас прятался её лапушка. Пусть только попробуют его отнять!
    Наступили последние и самые тягучие минуты – по долготе, как будто часы. Анна ёжилась, хотя в зале пылал камин. За окнами спускались ветреные, ледяные сумерки, и догорающий закат был  страшен: ал и кровянист. А ей надо было соглашаться – на что угодно.
    Она услышала рёв медного рожка, свист, скрип полозьев, стук и грохот. Огни факелов и фонарей отразились на закопченных стенах. Двор замка заполнили конные факельщики, рожечники, гайдуки, преображенцы. Перед воротами остановились две тройки и жеребец, на котором прибыл генерал Леонтьев. Приехали! Анна истово, троеперстно, обмахнулась широким крестом три раза.
    - Господи спаси…
    В эту минуту перед глазами Анны возникла вдруг давно позабытая личина блаженного Тимофея Архипыча и погрозила ей крючковатым пальцем:
    - Дон-дон-дон, царь Иван Васильевич!
    И тут, чувство тяжелой, мстительной обиды, как и всегда, захлестнуло, будто волной! Ох и попляшете же, вы, все, у меня!
    Бирен высунулся из-за ширмы:
    - Анна! Анна! – позвал он оттуда жалобно.
    Она услышала, недобро усмехнулась и шевельнула посеревшими губами:
    - Небось...
    - Ваше величество! – в залу в притворном ужасе ворвался камер-юнкер Тротта фон Трейден. – Необыкновенные, совершенно необыкновенные новости! К вам из Москвы прибыло великое посольство от Верховного Тайного совета! Канцлер Кейзерлинг выстроил во дворе замка гвардию для торжественной встречи!
    - Прекрасно! Пусть канцлер проводит послов ко мне немедленно, - тихим, но твёрдым голосом, проговорила Анна.

3


   Изящный князь Василий Лукич Долгорукий вышел из кареты и чуть-чуть не присвистнул, как мальчишка: двор митавского замка напоминал плац, на котором выстроились замковые гвардейцы в доспехах и касках, торжественно сжимая в руках древние алебарды. Офицер в медной кирасе и медном шлеме с пышным султаном, салютовал послам обнаженной шпагой. Чисто средневековое рыцарство! Ну и ну! Василий Лукич прижмурился на красноватый отблеск пламени, отражающийся в начищенной меди. «Какая встреча! Да нас явно поджидают тут! – молнией пронеслось в мозгу. – Кто-то успел донести? Предательство! Герцогиня всё знает!»
    Недаром же князь Василий Лукич всю жизнь свою провёл в миссиях и знал толк в интригах. Прожжённый придворный и дипломат ласково улыбнулся спешащему к нему через двор человеку.
    - Ба! Ба! Какая приятная встреча на земле митавской! Здравствуйте, господин канцлер Кейзерлинг!
    - Добро пожаловать сиятельный князь Базиль Лукич, в гостеприимную Митаву! По велению герцогини, - Кейзерлинг, низко кланяясь и выделывая ногами фигуры, широко заулыбался, - я уполномочен приветствовать вас, высокие господа! К сожалению, мы не ждали столь высоких гостей, и только четверть часа назад, получили известие о въезде в город императорского посольства. Вельми радуемся, встречая своих благодетелей! Вот сюрприз, так сюрприз! Приветствую вас, сиятельный князь Михель Михелевич, и вас, ваше превосходительство генерал-аншеф Михель Иванович! – он раскланялся с князем Голицыным и генералом Леонтьевым. – Прошу пожаловать в замок! Её высочество герцогиня Анна с нетерпением ожидает вас, и должен вам доложить, её милость весьма заинтригована. Не угодно ли вам проследовать за мной?
    - Угодно, господин канцлер фон Кейзерлинг, - промурлыкал в ответ князь Василий Лукич, - мы проскакали весь день после короткой остановки на каком-то паршивом постоялом дворе, - он брезгливо поморщился, - проголодали, замерзли, зело устали! Я надеюсь, что вы устроите нас в замке со всевозможным удобством и там же поместите нашу свиту: лакеев, парикмахеров, поваров. Если же в замке для слуг недостанет места, то наймите для них в городе приличный дом, без тараканов и грязи. Однако это не касается военных! Прибывшие с нами, преображенцы должны оставаться на  территории замка и нести охрану, вместо ваших гвардейцев. Замковую охрану распустить на каникулы! – князь говорил и вёл себя чрезвычайно нагло. Глаза его обшаривали замковый двор по-хозяйски.

    - Господа, мы к вашим услугам! - Кейзерлинг поклонился ещё раз, хотя весь и раздувался от злости. Вот оно, московитское превосходство! Уже готовы вытирать ноги о бедных курляндских рыцарей! - Все ваши пожелания исполнит гофмейстер барон Сакен!
      Кейзерлинг снова поклонился, взмахнул шляпой и направился, с почтением, уступая дорогу послам, в замок. Князь Василий Лукич шёл легко, он бывал здесь и сам хорошо знал дорогу, а за ним гремели ботфортами, хмурые, точно медведи, князь Голицын и генерал Леонтьев. Один из московских офицеров остался во дворе, а другие два замыкали почетное шествие. В сенях лакеи приняли у послов шубы, и дамы, сидевшие в зале, затрепетали, расслышав грозную поступь.
    Но не Анна! Герцогиня подняла голову навстречу, вступающим в зал представителям Верховного Тайного совета, отшвырнула пяльцы, которые держала в руках и вцепилась в бархатные подлокотники кресел. Она решила, что не соизволит встать и сжала губы. Господа послы выстроились у дверей, плечом к плечу, так что и мышь не проскочит. Все они были высокие и статные, широкоплечие и надутые, особенно страшный генерал.
    Кейзерлинг повёл свою партию великолепно, и первым делом раскланялся перед герцогиней.
    - Ваше высочество, милостивая госпожа герцогиня, позвольте представить вам посольство, прибывшее к вам из Москвы! Послы прибыли по поручению Верховного Тайного Совета! Соблаговолите ли вы, ваше высочество, принять оных господ и милостиво выслушать?
    Анна строго кивнула:
    - Признаться, я поражена, - проговорила она. – Господа! Вы застали меня  врасплох! Однако я выслушаю вас, и прошу проследовать за мной, - она указала рукой в сторону, где на невысоком помосте под выцветшим балдахином, стоял старый трон Кетлеров. Герцогиня медленно поднялась, прошествовала туда и уселась. «Хорошо, что я надела это платье, - мелькнула мысль, -  ох, какие же передо мной ныне фигуры! Прямо оторопь берёт! А князь Василий Лукич Долгорукий, нисколько не изменился, лукавый асмодей! Сейчас он приступит к миссии исполнения этикета. Многого ли потребует от меня? Как мне устоять перед сим мошенником? На остальные фигуры наплевать!»
    Восседая на троне, Анна терпеливо наблюдала за соблюдением придворного этикета.     Всё строго по порядку и, прежде всего - поклоны. С ловкостью танцора, князь Василий Лукич отвесил самый первый поклон перед застывшей, как статуя, герцогиней, не сходя с места, затем на цыпочках пересек залу и – отвесил второй поклон, более глубокий, чем первый. В третий раз провёл шляпой уже перед носками бархатных туфель герцогини и уставился на неё – букли парика отлетели от лица, и Анна увидела перед собой глаза лукавого царедворца. Эти глаза были неподвижные и холодные, в лице ни кровинки. Анна наблюдала за трепетом ноздрей князя, как губы его растягиваются в вымученной любезной улыбке, а зрачки сужаются до двух точек. Холоден, важен, но что кроется под холодной маской? Анна догадывалась, что князь будет метить на место фаворита при её царской особе, на место Эрни, но плохо он знает избранницу верховников! Она, конечно, подыграет ему, на первых порах будет изображать сырую бабу.
    Она терпеливо наблюдала за спектаклем. Ага, вот, торчащие, подобно столбам, за спиной Василия Лукича, Голицын и Леонтьев, абсолютно спокойны. Скорее всего, на них не лежит ответственность за подписание «кондиций». Князь Михаил Голицын младший выполняет поручение старшего брата, и ни на йоту не отступит от приказа Дмитрия Михайловича. В роду Голицыных свято чтят древний русский обычай: старший брат – голова младшему, и что велел – то исполняй. Вперёд старшего брата не садись, не ешь и не пей. Провинился – бит будешь, как мальчишка. Князинька Дмитрий Михайлович сухонькой ручкой возьмёт палку и отлупцует брата-фельдмаршала на славу. Генерал Михайла Леонтьев, широкоплечий, массивный человек, с лицом зверским, красным и неулыбчивым, стоит, широко расставив ноги в ботфортах. За пять дней путешествия он, должно быть, не слезал с лошади и проскакал галопом на морозе весь путь впереди посольства. Леонтьевы – родня Романовым через брак родителей Петра Великого - матушка царицы Натальи Кирилловны, Анна – из леотьевского рода. Генерала Леонтьева включили в посольство за его услужливость и прямоту: если кто вздумает артачиться, того  свои непосредственные обязанности генерал знал отлично. Если кто заартачится, будет мешать – того сейчас - кулаком в рыло, в кандалы и в кутузку. Пока же, всё, что происходит в замке Кетлеров, не его ума дело. Если поведут себя высоченная, мужиковатая герцогиня, и её придворные, так, как надо, его служба не понадобится. Когда «кондиции» будут подписаны, он немедленно доставит их в Москву. Анна, конечно, этого знать не могла, и сочла Леонтьева просто неприятной фигурой. Ей не терпелось услышать о своём избрании на престол.
    Анна нетерпеливо повела толстыми плечами, но её бледное лицо с ярко выступающими рябинами, и стиснутыми губами, на которых она с трудом вымучивала улыбку, выдавало её страхи. Статная, пока не огрузневшая фигура 37-летней женщины напоминала изваяние, топорно вытесанное из камня. Она внутренне зажималась, потому что знала секрет, и терзалась выбором. Да-да, именно за неподвижностью и скрывался страх, переполняющий её сердце. Царская кровь, бедная вдова, бесправная герцогиня, - которой достаётся корона без власти! Хорошо, что послы не ведают, что она знает!..
    Но князь Василий Лукич не зря ещё во дворе замка заподозрил измену.  На его взгляд, и сама герцогиня, и её свита вели себя слишком насторожённо. «Кто-то побывал у неё до нас, но кто?»  Князь не спешил и внимательно присматривался к канцлеру Кейзерлингу и гофмейстеру Сакену. И тот и другой стояли по бокам трона.    
    Канцлер Курляндии Кейзерлинг, стоя справа, держался невозмутимо, и с большой важностью, однако на виске его билась толстая жила и нос дрожал. Гофмейстер барон Сакен, стоя слева, время от времени, переминался с ноги на ногу. «Но где же остальные дворяне? Где графы Левенвольде? Где рыцарь фон дер Ховен? И где же, наконец, любимец её высочества, нищий выскочка? -  размышлял князь, искусно при этом, не выдавая своего интереса. – Где сукин сын, которого приказано оставить в Митаве? Бирен? Бюрен? А!!! Не перестраховываются ли уж члены Верховного Тайного совета? Возможно, подлец уже получил отставку?» Но более всего Василия Лукича веселили дамы, стоящие позади трона герцогини. Старуха, желтая как лимон и две провинциальные барышни с розовыми щеками и кокетливо опущенными ресницами. Жены Бирена, горбуньи, тоже не было видно. Не означает ли это, что Анна, либо боится за своих любимцев и спрятала их, либо сама бросит Бирена, как было в случае с Морицем Саксонским? Так-так-так, скоро она сама себя выдаст…
    Под опасливым взглядом герцогини, князь Василий Лукич, почти уверенный, что чей-то шпион обошёл-таки посольство Верховного Тайного Совета, отвесил последний поклон и выпрямился во весь рост.
    - Великая герцогиня! – громкий голос главы посольства раскатился по залу. – Достойнейшая из государынь, урождённая русская царевна! Простите нас, не лишайте нас вашей милости, ибо мы уполномочены довести до вас прискорбное известие! – князь выдержал эффектную паузу. - Гнев Божий излился на нас! В ночь на 19 января сего года, возлюбленный ваш племянник и наш обожаемый монарх, император Всероссийский, Пётр Алексеевич Второй, почил в Бозе! Тягчайший удар для всей России, ибо с его кончиной пресеклась мужская ветвь дома Романовых! Ваше высочество! – князь Василий Лукич, взмахнув широко шляпой, изящно и низко склонился перед троном, на котором восседала эта большая, рябая женщина, которая плохо умела играть и только неподвижность её фигуры говорила в пользу того, что она напугана новостью. Пронзительные черные глаза её постепенно теряли яркость, наполняясь влагой.
   Всё же, князь должен был признать, что если она играла, то справлялась с ролью неплохо. Распустив губы, Анна низким, утробным голосом с трудом произнесла первую фразу:
    - Умееер? Государь! Петрушенькааа! – и дальше голос взлетел пронзительно слёзно. - Господи, вот несчастье-то какое! Молоденький-то какой! Едва минуло четырнадцать лет... Что у него было-то? Ах, да-да-да, вспомнила, оспа! - Анна прикрыла рукой глаза, вспоминая двоюродного братца Алексея. – Мой двоюродный племянничек! Кто же теперь воспримет его наследство, князь Василий Лукич? Елизавета?
    - Нет, ваше высочество! – Василий Лукич открыто взглянул прямо в глаза Анне и взмахнул рукой. – Господа министры решили не допускать на трон ублюдков Петра Великого, Елизавету и Карла Петера Ульриха! Второе известие, которое мы привезли вам, ваше высочество, касается именно избрания на престол более достойной особы, в чьих жилах течет кровь государей Романовых! относится лично к вам! Сенат, Синод, генералитет, войско и всё благородное шляхетство, вкупе со всем русским народом,  нашли достойнейшую преемницу сему почившему государю! Ваше императорское величество, - князь Василий Лукич торжественно опустился на одно колено, - Анна Иоанновна Первая - вы избраны на российский престол, как достойнейшая из всех остававшихся претендентов на корону. Ваш высокий ум, милосердие, попечение о благе народа и благочестие, хорошо известны, как дворянству, так и всему русскому народу. И мы здесь с единственной целью, чтобы умолять вас принять отеческую корону, достойную главы великой дочери царя Ивана Алексеевича Романова, старшего брата Великого Петра!
    Пылкая речь князя Василия Лукича сладчайшей музыкой пролилась в уши Анны, но она ничего не сказала и ещё крепче ужала губы. Василий Лукич, исполнившись красноречия, долго и гладко вещал, расхваливая её достоинства, но Анне далеко не всё из сказанного приходилось по вкусу. В тайно привезённом письме Рейнгольд Левенвольде выразился достаточно прямо: она избрана на престол, но не самодержицей…
    - Верховный Тайный Совет, Сенат, Синод, генералитет купно с благородным шляхетством составили  пункты, дабы облегчить вам бремя государственных забот… - объявил Василий Лукич, стоя на ногах и возвышаясь над сидящей на троне герцогиней.
    Вот! Вот оно! Анна даже привстала, буравя бойкого князя своими острыми глазками в красных веках. Итак, что же ей делать? Надо соглашаться, как советуют старший Левенвольде и канцлер Кейзерлинг?
    - Ваше величество, не соблаговолите ли вы прежде, чем дать ваше милостивое согласие, изучить предложенные вам «кондиции»? Секретарь! – князь Василий Лукич царственно вскинул холёную руку с отполированными ногтями – взметнулся и, как крыло голубя, упал кружевной манжет. –  Как только ваша подпись украсит эту бумагу, - сказал он, - и становитесь российской императрицей! Соблаговолите же внимательно прочтите текст условий, предложенных вам Верховным Тайным советом. Если вы пожелаете уединиться для изучения сего значимого документа в кабинет, то я должен буду пойти туда с вами, чтобы давать разъяснения, если они понадобятся. Барон Кейзерлинг и барон Сакен должны на время удалиться, лучше домой и ждать, пока их не призовут обратно. Дамы могут оставаться в зале, или, как им будет угодно. И ах, почему-то я не вижу здесь камергера двора – господина Бирена, или Бюрена? Господин канцлер, - обратился он к Кейзерлингу, - почему вы исполняете обязанности камергера?
    Анна раскрыла рот – ей очень хотелось смазать Лукича по физиономии, но Кейзерлинг ответил главе посольства, не моргнув глазом:
    - Господин Бирен утром отлучился по делам и будет, возможно, назад не скоро, князь Базилий Лукич! Её высочество… императорское величество… не ждали к себе депутации из Москвы! Если бы вы известили государыню, хотя бы с дороги…
    - Мы не были уполномочены извещать избранницу Верховного Тайного Совета! – князь суетливо потёр холёные ручки. – Очень хорошо! Мы не нуждаемся в присутствии здесь камергера Бирена! Кейзерлинг, вы можете передать ему, что государыня также больше не нуждается в его услугах! – Василий Лукич резко повернулся к Анне.
    - Да, все свободны! – неожиданно громко вступила в разговор Анна. -  Князь Василий, господа послы! Ей, я очень уж далека от вашей политической кухни! Я просмотрю «кондиции» здесь, никуда не удаляясь. Поскольку вы выдворяете моих баронов, то пусть генерал Михайла Иванович установит для меня стол возле камина и подвинет кресло! Да, вот так! Благодарю, генерал! – Анна шумно уселась и взмахнула рукой. – Давай, что ли, Василий Лукич, кондиции-то!  Боже мой, да клади же ты, князь, передо мной бумаги!
    Голос Анны возвысился и стегнул, точно кнут. Князь Василий Лукич положил требуемые бумаги на стол перед Анной.  Она вела себя не так, как ему предвиделось. По его знаку незаметно на цыпочках, подбежал секретарь с чернильницей в руке и с пером за ухом. Василий Лукич переглянулся с Голицыным, потом с Леонтьевым.
    Анна читала кондиции медленно, шевеля губами, и ещё медленнее соображала, но, от минуты к минуте, серое лицо в оспинах краснело и наливалось гневом.
   
    (Москва, 19 января 1730 года)
   «Премилостивейшая государыня!
    С горьким соболезнованием нашим Вашему Императорскому Величеству Верховный Тайный Совет доносит, что сего настоящего году генваря 18 пополуночи в первом часу вашего любезнейшего племянника, а нашего всемилостивейшего государя, Его императорского Величества Петра II не стало, и как мы, так и духовного и всякого чина светские люди того ж времени заблагорассудили российский престол вручить Вашему императорскому Величеству, а каким образом Вашему Величеству правительство иметь, тому сочинили кондиции, которые к Вашему Величеству отправили из собрания своего с действительным тайным советником князь Василием Лукичом Долгоруким, да с сенатором тайным советником князь Михаилом Михайловичем Голицыным, и с генералом майором Леонтьевым и всепокорно просим оные собственною своею рукою пожаловать подписать и, не умедляя сюды в Москву ехать и российский престол и правительство воспринять.
    Вашего императорского величества всеподданнейшие рабы: канцлер граф Головкин, князь Михайла Голицын, князь Василий Долгоруков, князь Дмитрий Голицын, Андрей Остерман, князь Алексей Долгорукий.

    «Кондиции»
    Понеже по воле всемогущего бога и по общему желанию российского народа мы по преставлении всепресветлейшего державнейшего великого государя Петра Второго императора и самодержца Всероссийского, нашего любезнейшего государя племянника, императорский всероссийский престол восприяли и, следуя божественному закону, правительство своё таким образом вести намерена и желаю, дабы оное вначале к прославлению божеского имени и к благополучию всего нашего государства и всех наших верных подданных служить могло, того ради через сие наикрепчайшее обещаемся, что наиглавнейшее моё попечение и старание будет не токмо о содержании, но о крайнем и всевозможном распространении православной нашей веры   греческого исповедания, такожде по принятии короны российской в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять. Ещё обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный Тайный Совет в восьми персонах всегда содержать и без оного Верховного Тайного Совета согласия:
1) Ни с кем войны не исчинять.
2) Миру не заключать.
3) Верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать.
4) В знатные чины, как в статские, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного Тайного Совета.
    5)    У шляхетства живота и имения, и чести без суда не отымать.
6)    Вотчины и деревни не жаловать.
7) В придворные чины как русских, так и иноземцев без совету Верховного Тайного Совета не производить.
8) Государственные доходы в расход не употреблять.
      И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской. 1
    Анна сжала руку в кулак и поспешно его разжала. А уж так хотелось вдарить им по столешнице! Иго! Батюшки мои! Иначе и не назовёшь сии условия! Но так уж и быть… Ничего другого не остаётся. Придётся подписывать! Анна медленно потянулась было за пером, и вдруг почувствовала, как дрожат у неё пальцы. Да что же это такое-то? Или она не русская царевна? Она явится в Москву и успокоит этих, взбесившихся… кулаком!
    Князь Василий Лукич на цыпочках подбежал и наклонился над задумавшейся избранницей Верховного Тайного Совета.
    - Ваше высочество, - употребил он прежний её титул, - так что, вы решились, или нет? – и шепнул, склоняясь к её уху. - У нас имеется ещё одно непременное условие.  Так сказать, примечания к «кондициям». Невыполнение сего примечания также приведёт в действие конец формулировки осьмого пункта, гласящего о лишении вас короны российской. Вот!
    Он положил перед Анной ещё один лист, и герцогиня едва сдержалась, чтобы не смять его и не пустить прямо в рожу Василию Лукичу! Это было запрещение Эрнсту Иоганну, немецким баронам и немецкой прислуге пересекать русскую границу. Прочтя, Анна угрюмо положила на бумаги ладонь. Мысленно она в сотый раз благодарила лукавого Рейнгольда за его услугу. Зря она считала его тёткиным прихвостнем, пустым красавцем! Если бы не он, Анна выдала бы себя слезами, а то и лихой бранью. Она вздохнула и сухо вымолвила:
    - Хорошо! Я согласна, господа послы, принять вашу волю!
    Она нарочно сказала так!
    Князь Василий торопливо схватил перо и протянул Анне с поклоном:
    - Воля ваша! Подписывайте, и вы всероссийская императрица!


4
   
    Поздний вечер. И тьма, почти непроглядная тьма, окутавшая притихшую Митаву, но во дворе замка Кетлеров светло, как днём, от факелов и фонарей. Стоящие в карауле преображенцы, по привычке не удивились, когда на двор выскочила нетерпеливая белая собачонка-трясучка с большим голубым бантом на ошейнике. Визжа, она стала нарезать круги по снегу, а следом за ней выскочили и погнались паж и потешный волосатый карлик. Ну и ну, ребята! В замке судьба державы решается, а этим дурачкам горя мало...
    - Цитринька! - голосили оба. – О-о, вот несчастье, любимица государыни удрала, не сносить нам головушек! Цитринька, тю-тю-тю, сладкая ты наша, иди сюда!
    - Р-р-р-р! Гав! Гав! Р-р-р-р! – приостанавливаясь, отвечала им мерзавка, и убегала вперёд.
    Стража проследила глазами траекторию её бега. Левретка лёгкими прыжками уносилась в заснеженный сад. Паж и шут проследовали за нею.  И там, среди заснеженных кустов, уже отдышались.
    - Нелегко на старости лет… - пожаловался Авессалом.
    - Но мы должны встретить посланца Ягужинского, - упёрся мальчик. – Бежим дальше, дядя Авессалом?
    - Чувствую я, что этому человеку худо придётся… - покачал головой шут.
    - Вот мы ему и поможем!
    Гоняясь за Цитринькой, оба изрядно вспотели и теперь мёрзли. Левретка тоже устала, вернулась сама и забралась к шуту под кафтан. Он чмокнул её в носик и затанцевал на месте.
    - О-ля-ля! О-ля-ля! Мы уже битый час толкаемся, и никакого проку. Здесь ни зги не видно, а он, может быть, сгинул по дороге. Пристрелили, чай… как собаку!
    Но тут в глаза бросилась высокая фигура. Будто, кто-то стоит на той стороне рва и на них смотрит. Ров был уже почти засыпан, и с этой стороны не имелось ограды, а только живая изгородь из шпалерника.
    Вдруг этот человек свистнул тихонько.
    - Э-эй! Кто вы? – окликнул он по-немецки. – Мальчики!..
    Шут и паж поскакали в его сторону, перепрыгивая через клумбы.
    - Эй, а кто ты, сударь?
    - Т-с-с-с! – молодой человек поднёс к губам палец. Он был в тулупчике и бараньей шапке. Руки засунул в карманы. И шёл пешком.
    - Мальчики, - начал он опять, и осёкся, - кх,…гм!.. То есть, я хотел сказать, почтенный сударь, - обратился он к Авессалому. – Вы служащие герцогини Курляндской?
    - Истинно так: шут и паж. А ты, сударь, не от графа ли Ягу…? Ну, ты сам понимаешь? Ты, думается мне, неважный конспиратор, - ответил Авессалом. – Крайняя неосторожность с твоей стороны сейчас лезть в замок. Что бы ты теперь делал, если бы мы не поджидали тебя. А? Если ты тот самый и есть?
    - Да, именно, тот самый! Так вас послали с целью проводить меня к герцогине? Кто ей сказал обо мне?
    - Кто? Это, сударь мой, теперь не важно, - заявил карлик, - а нам велено тебя перехватить и проводить в одно секретное местечко. А иначе пропал ты! Сейчас в замке делегация! Ступай следом за нами!
    - А?.. Могу ли я надеяться?..
    Авессалом не ответил, и сам взволнованный выпавшим поручением. Шут, бывший на протяжении всей жизни Анны любимцем, теперь боялся одного, что его бросят в Митаве, на произвол Бирена, ненавидевшего его. У шута в нижнем этаже замка имелись личные апартаменты с камином. Авессалом, как и многие обиженные богом люди, предпочитал уединение.  В центре небольшой комнатки имелся люк, через который можно было по винтовой лестнице, попасть в подвал и на двор. Шут любил погулять во дворе зимними лунными ночами, посидеть на бортике каменного пустого колодца, которым давно не пользовались и помечтать. Ему было известно, что в подвале в старину проводились пытки: сохранились ржавые цепи, дыба, клещи, а ещё – чей-то череп, спрятанный в маленькой нише, человеческие кости и, вместе со всем этим, не выветрившийся за столетия, жуткий дух падали и крови.
    Сюда-то шут и привел гонца Ягужинского:
    - Располагайтесь, сударь. Вы можете мне доверять, я приближенное лицо герцогини, а мальчик пока сбегает и о вас ей доложит.
    - Неужели она сама сюда может спуститься? – спросил, озираясь по сторонам, Сумароков.
    - Она? – пожал плечами Авессалом. – Я полагаю, что интересующая вас особа не сможет и на шаг отойти от дракона!
    - От кого? Вы сказали, дракона?!
    - От князя Василия Лукича Долгорукого, наивный вы юноша! Её высочество сейчас принимает посольство Верховного Тайного Совета, кое возглавляет князь Василий Лукич! Надеюсь, я доходчиво объясняю?
    Сумароков кивнул.
    - Тогда поведайте нам, если не держите в секрете, как вы оказались на заброшенной территории замка?  Неужели пришли в Митаву пешком? Вы потеряли коня?
    - Нет, до Митавы я добрался верхом! 
    - И где оставили скакуна?
    - На постоялом дворе, попросил за ним присмотреть, разумеется, за вознагражденье, - с некоторой опаской доложил молодой человек.
    - Ах! – шут прищёлкнул сухими пальцами. – И, конечно же, не успели отобедать на постоялом дворе?
    - Нет, я спешил.
    - Тогда, сударь мой, вы голодны? О, зачем я спрашиваю, конечно, вы оцените по достоинству скромную трапезу! Вы не откажетесь со мной выпить и закусить? У меня имеется добрый старый токай и сладкое сдобное печенье, а потом вам сюда подадут ужин. После того, как вы встретитесь здесь кое с кем. Я сам об этом позабочусь. Как вас зовут? Хотя, ваша фамилия мне известна. Вы Сумароков Пётр Спиридонович!
    - Откуда вы знаете моё имя?!
    - О! Мы всё знаем про вас! – раздулся Авессалом. – Вы прибыли от Ягужинского? Но, можете не отвечать, ежели не хотите! Садитесь, садитесь!
    Сумароков присел на стул, а шут полез в шкапчик,  достал бутылку токая, два старых кубка серебряное блюдо с печеньем и тарелку с мочёными яблоками. Поставив всё это на стол, Авессалом ловко наполнил вином оба кубка,  они выпили, и шут стал сосать яблочко, а Сумароков  закусывать печеньем. Авессалом поглядывал искоса на своего гостя и сокрушался. Сумароков выглядел уставшим и голодным. Вон как уплетает печеньице! На его долю, пожалуй, выпали самые великие злоключения! Если бы он захотел поделиться с Авессаломом, то поведал бы ему, как его обогнал слуга братьев Левенвольде, и что где-то по заснеженному тракту тащится монашек, посланный Феофаном Прокоповичем. Сумароков заметил его и некоторое время чувствовал присутствие на дороге собрата по несчастью, если так можно выразиться, но в какой-то момент слуга божий испарился по дороге, как дух! Сумароков не вёз с собой никаких письменных улик, он должен был на словах передать новости лично герцогине Курляндской, тайно переговорить с нею и объяснить, что члены Верховного совета вводят её в обман. Ягужинский велел ему научить Анну, что ежели депутаты примутся ей угрожать, будто в их власти избрать другого претендента на корону, то ей необходимо быть твёрдой и «крепиться до того, пока они свои руки дадут, что от всего народу оные пункты привезены». На самом деле, конечно, пункты были изобретением князей Дмитрия Михайловича Голицына и Василия Лукича Долгорукого. Павел Иванович вручил своему доверенному лицу тугой кошель с деньгами, чтобы он ни в чем не нуждался в дороге и отправил вместе с ним своего домашнего человека, для услуг. Однако на выезде из Москвы, у заставы, Сумароков допустил ошибку, вступив в перебранку с караулом. Рассерженный сержант из вредности не хотел выпускать его, и, пока они лаялись, мимо прокатили кареты и обоз посольства верховников. В конце концов, Сумарокова тоже пропустили, и пустился он в путь на несколько часов позже депутатов. Потом не повезло вдругорядь. На одной из почтовых станций его опять задержали на четыре часа, и тут он обнаружил тайно ехавшего монаха, впоследствии словно канувшего в воду. До Митавы Сумароков со своим слугой, покорно трусившим рядом с ним на низкорослой лошадке, добрались с опозданием на три часа, о чем и поведал им хозяин нищей гостиницы, попавшейся на дороге. Расстроенный офицер развязал кошель и, более чем щедро одарив курляндца, поручив его заботам двух загнанных лошадей и лакея. Уверенный, что на окраине Митавы никто не станет интересоваться новыми постояльцами, злой и голодный, он пешком отправился в резиденцию герцогини, в надежде пробраться в замок тайком.
    Теперь, сидя за столом и попивая вино с карликом герцогини, курьер Ягужинского терзался сомнениями. Неужели, он угодил в ловушку? Как могли этот длинноволосый шут и мальчик поджидать его и, именно там, где, скорее всего, люди вообще не ходили? Может быть, его сейчас схватят и закуют в кандалы? Доев последнее печеньице, он посмотрел на бронзовые часы, украшавшие полку камина.
    - Правда, прекрасные часы? – поинтересовался Авессалом. – И очень точные! Это подарок милостивой госпожи герцогини! Да вы не волнуйтесь так, господин Сумароков, вы у друзей и скоро увидитесь с самым доверенным слугой её высочества. – Шут прислушался. - Ах, вот и он!
     В это время в дверь осторожно постучали, и шут со всех ног бросился открывать. В каморку вступил высокий, красивый мужчина, на вид, лет сорока, в скромном, но отлично подогнанном по его статной фигуре платье. Лицо этого господина отличалось правильностью черт, но серебристые светлые глаза смотрели настороженно. Подойдя к столу, он не стал утруждать себя соблюдением этикета, он даже не поприветствовал гостя, а сел на место шута и обратился к Сумарокову на немецком языке.
    - Я камергер её величества Эрнст Иоганн Бирен, и со мной вы можете быть откровенны, господин офицер. Герцогиня полностью доверяет мне, то есть, я бы сказал, как себе! Она приказала мне побеседовать с вами и передать ей наш разговор. Кто вы? Кем были посланы в Митаву? При вас есть письмо?
    Сумарокову не понравились манеры и тон красавца, любовника новой императрицы. Этот человек держался совсем не так, как о нем говорили при дворе – нагло и грубо.
    - Увы, при мне нет письма, господин камергер, - ответил он на последний из вопросов. – Мне приказано передать всё на словах, и только лично её высочеству, герцогине Анне. Отправляйтесь и передайте своей хозяйке, что я буду говорить только с ней!
    - Её величество сейчас занята, она принимает послов Верховного Совета и обсуждает с ними условия вступления на престол, она не может прийти сюда! – капризно протянул Бирен. – С чего ты вообще взял, что герцогиня пойдёт в берлогу шута, чтобы встретиться с подозрительным курьером? Отвечайте мне на предложенные вам вопросы, или проваливайте!
    - Так герцогиню уже знакомят с кондициями?! – воскликнул Сумароков.
    - Императрицу! – огрызнулся Бирен. – Да её уже с ними ознакомили, твою мать, и она изволила подписать проклятые бумаги! В данный момент её величество ужинает с депутатами, чтоб им пропасть! Чтоб им сдохнуть вместе с остальными министрами, да и тебе, с твоим патроном, Павлом Ивановичем Ягужинским! Все вы, и министры, и Ягужинский, и Феофан Прокопович, вознамерились отправить меня в отставку! Но не думайте, что я прост, как башмак! Ну, ладно, - он хлопнул холёной ладонью по столу, - я попытаюсь доложить о тебе Анне!  Сейчас тебе подадут сюда ужин от стола бражничающих депутатов. Как только представлю себе, что князь Василий Лукич сидит сейчас рядом с Анной и нагло нашёптывает гадости ей в уши, так и хочется его придушить! Будь он проклят, изысканный куртизан, любитель и совратитель! – он обернулся и крикнул. - Шут! Где ты копаешься, длинноволосая обезьяна? А ну, бегом на кухню за ужином для секретного лица!  Ночью я попробую тайно провести его к императрице, переодетого служанкой. Где паж? Пусть он сбегает к моей жене и договориться, чтобы она подобрала женское платье в гардеробе её величества. Паж! Чёрт тебя побери! Я говорю, надо заранее найти платье для этого офицера. Давай, пошёл, шевели ножонками! Чёрт возьми, что мне делать, ведь меня самого министры намереваются изгнать, лишить места и пропитания, - Бирен махнул рукой и встал. – Видите теперь, милейший, - обратился он к Сумарокову, - я больше не властен в этом замке! Меня самого вот-вот прогонят в шею… меня!
    Бирен ещё раз махнул рукой и ушёл. Авессалом сбегал на кухню и вернулся в сопровождении другого пажа, постарше. Юноша тащил поднос с кушаньями и принялся расставлять их на столе.
    - Соблюдая строжайшую конспирацию, я не мог прибегнуть к услугам лакея, - объяснил шут. - Не взыщите, ассортимент блюд не очень велик, ровно столько, сколько сумел дотащить паж фон Трейден на подносе. Младший брат обер-фрейлины госпожи Бирен, он любезно согласился принести нам ужин.
    Паж накрыл на стол и поклонился. Ужин показался голодному офицеру почти роскошным. Тут были и медвежий и свиной окорока, и телячьи отбивные, и жареная курица, а также тёплый каравай хлеба, масло, медовые соты, две бутылки рейнского и кувшин доброго пива.
    Шут и с удовольствием потёр маленькие ручки:
   - Кушайте, господин офицер, насыщайтесь, ибо у вас во рту со вчерашнего дня не было ни крошки.  Наливайте себе вино и не думайте, что это всё! В шкапчике у меня большой запас токайского, хи-хи-хи! - и он полез в шкапчик за бутылками.
   
    Избранница на русский престол подписалась под «кондициями»:

«Посему обещаюсь всё без всякого изъятия содержать. Анна»

    Бросив перо, она подумала: «Вот я и государыня-императрица, но куда – куда дальше повлечет меня нежданный и негаданный  жребий?» Анна встревоженным взором обвела комнату. Рядом с ней не было друзей. Не дура же, отлично понимала, что могут завести вместо Кремля и в монастырь какой-нибудь захудалый, но «кондиции» подписаны своеручно, и надо собираться, в дальнюю путь-дорогу. Ломким голосом Анна предложила московским гостям отужинать за высоким столом в зале. У депутатов загорелись глаза. Князь Василий Лукич отвесил императрице изящный поклон и предложил опереться на свою руку. Вот только радости шествовать к столу под руку с Лукичом она не испытывала, и встревожено поискала глазами по комнате. Где Эрнст Иоганн? Успел ли ускользнуть? Ей вдруг почудилось, что его выследили за ширмами, схватили и в кандалы заковали. Ах, всё это страхи, рождающиеся на пустом месте. На самом деле, Бирен давно покинул своё укрытие. Анна порадовалась, что её возлюбленный оказался осторожным политиком и теперь всё знает и вне опасности. А путался бы у депутатов под ногами, его, в самом деле, могли бы за какой-нибудь несуществующий, либо подстроенный, промах, арестовать, упрятать в тюрьму, или просто зарезать в тёмном углу. Для Верховного Совета фаворит безвластной императрицы – персона неугодная. Кейзерлинг объявил, что камергер отсутствует по делам, а это значит, что его в замке нет и отлично. Анна с благодарностью подумала о Кейзерлинге и Левенвольде. Верные, надёжные друзья, и она вызовет их ко двору, как только преодолеет все трудности, связанные с её избранием. Недаром же она пускается безоглядно в столь опаснейшую авантюру!
    На пути в зал к императрице присоединилась её курляндская свита (за отсутствием Эрнста Иоганна), которую возглавили Кейзерлинг и Густав Левенвольде, но Василий Лукич так цыкнул на них, щёлкнув при этом пальцами, что они разом стушевались и отступили. Императрица вошла в залу одна, с гордо поднятой головою. За ней вступил важный князь Василий Лукич. За ним князь Голицын и генерал Леонтьев. Свита скромно вошла в последнюю очередь. Анна прошествовала к высокому столу и пригласила Долгорукого занять место по правую от себя руку, а Голицына – по левую. Генерал Леонтьев сел рядом с Голицыным, а место рядом с Василием Лукичом пустовало – не нашлось достойного на него претендента.
    Анна жадным взором обвела зал, поблёскивая глазами. За время её печального сидения в Митаве здесь редко бывали шумные пиры.  На них никогда не хватало денег, но сегодняшний ужин был достоин московских послов, с лучшим вином. Это барон Сакен распорядился. Неожиданно съехалось всё благородное рыцарство, жившее в городе и в окрестностях, с женами и взрослыми детьми – поздравить свою герцогиню, избранную на российский престол.
    Рыцари и дамы, одетые небогато, вошли, и стояли, приветствуя её императорское величество. Анна сделала знак барону Сакену, и он бросился наполнять вином золотой кубок, и на подносе, с низким поклоном, поднёс его торжествующей императрице. Второй кубок, поменьше, поднесли Василию Лукичу. Анна подняла свой, и громко провозгласила:
    - За мою новую корону и за ту, которую я ношу долгие годы! Хочу выразить мою искреннюю благодарность моим верным старым друзьям, курляндским рыцарям! Виват!
    - Виват!!! – раскатилось по залу.
    Анна пригубила свой кубок, поставила на поднос, который всё ещё держал Сакен, и уселась в кресло, пододвинутое ей Кейзерлингом. Она перенервничала, устала, но нынешнее положение обязывало высидеть многочисленные тосты и лицезреть «битву титанов», ведомую яростными взглядами – депутатов с курляндскими дворянами. Кейзерлинг, Левенвольде, Сакен и юные пажи, Тротта фон Трейден и Брискорн, прислуживали императрице, согласно своим, не изменённым пока никем, рангам. Артур успел ей шепнуть на ухо:
    - Тот, кого ждали, уже приехал! Когда?
    - Ночью! – догадавшись обо всём, едва пошевелила губами императрица и дёрнула пажа за ухо. – Ах ты, плут!
    Мальчишка улыбнулся, кивнул головой и выбежал, предоставив право служить госпоже молодому фон Трейдену. Анна решила умиротворить депутатов. Она обратилась к князю Василию Лукичу и с улыбкой сказала:
    - Каким долгим и трудным был для меня нынешний вечер, не правда ли, князь? Не могли бы вы окончить наш поздний ужин миром? Не надо копить в себе неудовольствия,  и я хочу, чтобы, князь, соблаговолили проводить меня в опочивальню, я нынче вельми устала. Мы с вами увидимся завтра утром и тогда переговорим насчёт моих сборов в дорогу и даты нашего отъезда. Ваши люди могут располагаться в замке и тех домах, которые приготовили для них барон Сакен и камергер Бирен. Мне только что передал паж, что он, как только вернулся и узнал об избрании моём императрицей, приложил все силы к тому, чтобы услужить высоким персонам. Все самые лучшие покои в замке отведены вам, Василий Лукич, князю Голицыну и нашему бравому генералу! Весь штат прислуги в вашем распоряжении!  За исключением, разумеется, покоев, в которых живёт семья моего камергера. Там маленькие дети, князь, и я не могу лишить их удобства. – Анна, в самом деле, безмерно волновалась за семейство Эрнста и Бенигны. Она подумала, что у Эрни хватит ума и на то, чтобы завоевать расположение лукавого змея, князя Василия Лукича, и сохранить своё место в замке. Пусть Эрни смертельно обижен, пусть ему будет мерзко и стыдно унижаться, но победа пока за Верховным Тайным Советом.
    Но тут выступил Василий Лукич. Глубоко прочувствовав обстановку, прожженный дипломат посмотрел в глаза вновь избранной императрице и небрежно усмехнулся. С этой улыбкой он сказал Анне несколько любезностей насчет её хорошего стола и приёма в непривычной обстановке – в древнем рыцарском зале – и вдруг, со свойственной ему манерой беседовать с дамами, склоняясь к её уху, начал говорить загадкой.
    - Ах! Ваше императорское величество! Как бы я хотел немедленно снять тяжёлый камень с вашего сердца! Ведь отныне жизнь улыбается вам, прекрасная Анна, и ангелы громко трубят в вашу честь, но, увы, - он выдержал короткую паузу, - есть и одно тёмное местечко на светлом фоне! Верховный Тайный Совет предложил вам российскую корону на подписанных вами условиях и теперь, когда вы подписали их, потребует от вас честности. Наш умнейший старец Голицын шутить не любит. Вы ведь расскажете мне? Кто-то проник к вам до нашего прибытия? Нас предали, обманули? Какой подлец тайно выслал гонца, который опередил нас? О, этот мерзавец должен ответить по закону!  Смертная казнь колесованием, ни больше, ни меньше! Выдайте его, и вы избавите себя от подозрений. Мы всё равно сыщем преступника. Ваше величество, доверьтесь мне прямо сейчас…
    - Да что ты, князь Василий Лукич, что ты, прости Господи, - отталкивая его, прошипела Анна. - Ты в уме, никак, повредился? Ей, не было здесь никого! О вашем приезде нам сообщила стража, посланная ловить разбойников на дороге возле Митавы. В последнее время тут у нас объявилась нахальная воровская шайка, да-да, и грабит всех напропалую, и дворян местных и путешественников. С чего ты взял про какого-то гонца? Господи помилуй! Ох, батюшка, Василий Лукич! Ты сам, должно быть, хочешь обмануть меня? Обидеть несчастную вдовицу? Так это же и не в диво никому! На вдовий пай всякий рот безнаказанно разевай! Так ведь говорят?
    Василий Лукич немного разволновался. Анна не трусила, не хныкала, она сама нападала на него!  Тогда князь решил открыть правду:
    - Ради вашего величества я поступлюсь своей тайной, - заявил он. - Нам донесли, когда мы были уже в пути, что через три часа после нашего отъезда из Москвы выехал посол от графа Ягужинского – капитан Сумароков. Он передвигался налегке, на лошади, с одним слугой. Вероятно, что он нас обскакал по лесной дороге! Так он не появлялся перед ли вами, или перед Кейзерлингом, или Биреном?
    - Да что ты, Господи прости, Василий Лукич! Вот чего ты от меня хочешь? Да что ты, окстись, мой батюшка! Ф-фу! – Анна по привычке замахала на него руками. – Никого, говорю тебе, не было! Да и зачем это Ягужинскому ко мне слать гонца? Павел Иванович – зять канцлера Головкина! Да откуда ты взял, что я могла принимать какого-то посланца?
    - Я по вашим глазам угадал, ваше величество, и ещё потому, что вы держались, вельми натянуто, как струна, как будто нас ждали, - проворковал Долгорукий. – Будь я проклят, государыня моя, если Бирен не прятался в зале, когда вы подписывали документы. К примеру, за ширмами? Для чего нужны ширмы в зале, если не скрываться там с целью шпионажа? Обычный приём!
    - Ну да! – огрызнулась Анна. – Ширмы поставлены, чтобы справлять необходимую нужду, используя уринники и не бегать для этого на улицу! У меня в замке всё как в древние времена, тёплые нужники отсутствуют, а я терпеть не могу, когда девки мочатся по углам, как кошки.
    Василий Лукич, однако, не склонен был верить ей.
    - Отсюда я и делаю вывод, что Бирен никуда не уезжал по делам, и что гонец прибыл сюда раньше нашего посольства! Вы были заранее осведомлены обо всём! Павел Иванович Ягужинский крепко обижен на нас, поскольку мы не включили его в состав совета. Вот он с нами и воюет! И эта война, то есть, игра, я хотел сказать, стоит свеч! Мы, старинные русские бояре, принимаемся за новое и страшное дело, ваше величество и, скажем так, на кону стоят наши головы в войне со сторонниками самодержавной власти. Если мы проиграем, то вы не будете императрицей и, кто же знает, разве наши враги не могли составить серьёзный заговор? Тогда, по прибытии в Москву, вас первую уничтожат, запрут в монастырь или зарежут, или отравят, а на престол взойдёт ваша старшая сестра, или цесаревна Елизавета! Ах, матушка вы моя, разве я стараюсь не для вашего же блага? Если вас не поставили в известность о нашем посольстве, то, вероятность заговора, скорее всего, реальна. Скоро мы с вами въедем в геенну огненную – бурлящую Москву! Ваше величество, я искренне считаю, вас дамой отважной и полагаю, что вы необычайно умны! Надеюсь, вы понимаете, почему вас обязывают оставить здесь всех ваших курляндских придворных и прислугу? Да потому, - продолжал он, сверля Анну своими черными зрачками, а она отвечала ему тем же, - что вы - русская, дочь русского царя – поднимаетесь на престол русский! Для услуг в пути вам будет довольно наших лакеев, и, кстати, мы прихватили с собой парочку камер-медхен, а охранять вас будут преображенцы. И, ах, да! Ах, да! Едва не забыл, выходит, старею! – князь стукнул себе пальцем по лбу. - До отъезда вам надо своеручно подписать ещё один документ!
   - Ох! Ну и ну! Да ладно, Лукич, - объятая тревогой, простонала избранная императрица, - ты готов меня удушить своими требованиями, право! Ведь я – женщина скромная, можно сказать, робкая и привязчивая, и не могу обойтись услугами каких-то чужих девок! Со мной должны отправиться, хотя бы две фрейлины и доверенная служанка – курляндка Кристина. Я не могу оставить её здесь! Это было бы прежестоко! Да и шут Авессалом состоит при мне с самого моего рождения. Ведь он только значился для красоты в штате матушки моей, не то турком, не то греком, но, в самом-то деле, он сын польского шляхтича, родившийся уродцем. Отец отдал его кому-то за долги, а тот доброхот подарил отцу моему, царю Ивану Алексеевичу. А кроме этих двух доверенных и любимых слуг, у меня есть маленький ребёнок…
    - О! – Василий Лукич открыл рот…
    - Мой крестник! Младший сынишка моей верной обер-фрейлины Бенигны Бирен, - пояснила Анна, - его зовут Карл Эрнст. Ему только полтора годика. Ох, не надо, Лукич, ты только не строй такую поганую рожу! – отчаянно зашипела Анна. – Бенигна, рожая последнее дитя, чуть было не померла в родах! Она и сейчас больна, а я так привязалась к её младенцу, что уж его ни за что не оставлю, уж тогда лучше бросайте меня здесь! Я не позволю ростить любимчика моего на хлебе с молоком, на нищей мызе! Кому робенок может помешать в столице?! Я воспитаю Карлушечку и, когда он подрастёт, сделаю его своим пажом.
    Она выжидающе уставилась на Долгорукого, но князь, если и был шокирован, то не подавал виду. Лишь продолговатые глаза в мелких морщинках сощурились, как у кота-хитрюги. Зрачки тоже сузились и вытянулись.
    - Это единственная моя просьба, не обижай уж меня, Василий Лукич! – льстивым голосом проговорила она. - Я прошу тебя только о троих жалких персонках: о робенке, карлике, да о старой служанке. Фрейлин даже могу не брать, тебе в угоду. Вместо них возьмём мамку Карлуши. Заранее благодарю тебя, князь, за сию уступку. Давай завтра утром встретимся и всё обсудим! – Анна величественно поднялась из-за стола и улыбнулась Василию Лукичу заговорщицки, а потом снисходительно кивнула головой Голицыну и Леонтьеву и пошла из залы.
    За ней двинулись её придворные дамы, все они были курляндки. Важный вид Анны говорил Долгорукому: «Нипочём не уступлю!»
    Ловкий придворный и дипломат, поклонился спине императрицы, принял из рук канцлера Кейзерлинга кубок, и чокнулся с ним. Засим он чокнулся с остальными славными рыцарями, их женами, осушил кубок и, вместе с Голицыным и Леонтьевым, тоже покинул залу.
    Курляндское рыцарство стало разъезжаться.

   В старом замке Кетлеров наступил час полной суеты и неразберихи. Гости разъехались по домам, члены посольства стали располагаться на ночь, кто в замке, а кто в домах дворян и купцов неподалёку. Послы, во главе с князем Василием Лукичом только что вошли в отведённые им покои для сочинения донесения Верховному Тайному Совету, но приступить к делу им сразу не удалось. Отдалённо знакомый голос в прихожей робко обратился к страже, прося допустить его к высоким персонам. Василий Лукич ухмыльнулся и сказал:
    - А вот и он к нам пожаловал!
    - Кто? – удивились Голицын и Леонтьев.
    - Камергер Бирен! Как всегда, почтителен и труслив. Я ожидал, что он прибежит, господа. Давайте отложим наши дела и выслушаем этого лизоблюда. – Он подошёл к двери и зычным голосом приказал страже. – Пропустить!
    Бирен робко вступил в комнату и нижайшим поклоном приветствовал высоких персон. Он выглядел неважно, руки его слегка дрожали, и рот кривился от стыда. Как ни противно было ему унижаться перед спесивой московской знатью, но своя голова всё-таки, дороже! Все чувства, переполнявшие его душу, были ужасны, но он сдерживался, не позволяя себе выказать хоть малейший признак душившего его гнева. С какой же радостью переломил бы сейчас князю Василию Лукичу шею, скрытую под французскими бесценными кружевами, но рядом с Долгоруким стояли матерые медведи, Голицын с Леонтьевым и смотрели  на него злобно.
    Эрнст Иоганн поклонился ещё ниже и уважительнее, и получил в ответ щелчок сухоньких пальчиков с ухоженными ногтями. Вон как расщёлкался! Да у самого Бирена ногти были не хуже. Он отметил это про себя и стал униженно извиняться за ежедневные заботы о пропитании двора её высочества, то есть, ныне уже её императорского величества.
    - Чем же тогда мы обязаны вашему визиту в столь поздний час, гер Бирен? – спросил князь Василий Лукич, намеренно упуская должность придворного герцогини Курляндской.
    - Имею намерение спросить вас, высокие господа, удобны ли предоставленные для вас покои? По моему распоряжению, комнаты снабдили всем, самым лучшим, что нашлось в замке. Не будет ли у господ каких-либо распоряжений и пожеланий?
    В ответ снова последовал сухой щелчок пальцев:
    - Не будет! – резким голосом произнёс князь. – Всего довольно, и мы приехали сюда не отдыхать, понимаешь ли, Бирен, а работать! Хотя, да, именно к тебе, любителю бесполезному, имеется несколько вопросов. И ты, сударь, хорошо сделал, что сам пришёл, и генералу Леонтьеву не придётся искать тебя, и приводить сюда для беседы. Намерен ли ты давать честные ответы, или нет? Вопрос идёт о твоей чести и даже жизни! - пригрозил Василий Лукич. – Если ты вздумаешь запираться, то тебя немедленно закуют в кандалы и - в Москву! Итак?! Даёшь ли нам честный ответ?
    От неожиданности Эрнст Иоганн попятился раком, но вовремя взял себя в руки и просипел:
    - Господа, за этим я пришёл…
    - Тогда не пяться раком, Бирен и ответствуй: кто донёс твоей госпоже об избрании её на престол раньше, чем наше посольство предстало перед ней? Раз шёл к нам, значит ты в курсе, кто нас предал?  Когда это случилось и где сейчас посланец предателя? Мы требуем правду, и, если почуем ложь, то генерал Михайла Иванович выбьет из тебя честный ответ! – он указал глазами на страшного генерала.
    Бирену было известно, что Леонтьев - отменный кат.
    Эрнст Иоганн прикусил губу и покосился на закрытые двери. Не поступил ли он опрометчиво? Зная, как свои пять пальцев, все замковые покои, он прикинул, что если заорёт благим матом, то его вопли достигнут опочивальни Анны. Она услышит и прибежит. Бирен открыл рот, но оттуда не раздалось ни звука, да и генерал Леонтьев не дремал. Привыкший к фокусам узников Тайной канцелярии, он сцапал Бирена за грудки и швырнул его в кресло. Теперь Бирен находился в самом невыгодном положении – он почти лежал перед нависшим над ним генералом. Князь Василий Лукич, подскочив к перепуганному до смерти, курляндцу, ручкой с длинными ногтями провёл по его холёной щеке. На нежной коже сразу выступило пять дорожек. Глаза Бирена засветились от слёз.
    - Гонец от Ягужинского, - выдавил он, - прибыл с устным посланием!
    - Кто таков?
    - Камер-юнкер двора голштинского капитан Сумароков!
    Князь Василий Лукич фыркнул, как кот, всё ещё стоя над Биреном со скрюченными пальцами – того и гляди, раздерёт всю рожу!
    - Ну вот, господа, что и требовалось доказать! – воскликнул он. - Голштинцы метят посадить на русский престол собственного претендента – «кильского ребёнка»! Сумароков лично беседовал с императрицей? Что он ей говорил?
    Бирен едва не умер со страху, но голова его работала, и он вякнул:
    - Ах, нет, нет, не встречались они, а её величеству донесли о вашем прибытии паж и шут, которые бегали близ ратуши и подслушивали, что говорят люди!
    Василий Лукич, конечно, Бирену не поверил, но в эту минуту он и его спутники думали об одном: голштинская партия во главе с Ягужинским интригует в пользу Карла Петера Ульриха! Надо немедленно схватить этого курьера!
    Князь Василий Лукич зашипел:
    Где курьер Ягужинского? Где этот проклятый капитан Сумароков? Немедленно схватить! Заковать в кандалы!
    - И бить нещадно, - добавил, сжимая крупный кулак, страшный генерал Леонтьев. - Выбить всю правду из этого молодчика, и потом я лично откомандирую его в Москву и проведу розыск!
    - Ну-ну, это уж по вашей, генерал, части, -  откликнулся Василий Лукич, - так, где же этот изменник, а, Бирен? Ты ведь знаешь, где сидит этот фазан?
    Эрнст Иоганн усиленно закивал головой в ответ:
    - Конечно, знаю, ваши сиятельства! Сумароков перехвачен и приведён обманом в камору любимого шута императрицы Авессалома! Паж Брискорн и шут действовали по моему приказу! Если вам нужен капитан Сумароков, господа, то я могу привести его сюда, князь Василий Лукич, перед ваши очи.
    Глава посольства согласился, но Леонтьев, переглянувшись с Голицыным, прорычал:
    - Князь Василий Лукич, будучи на вашем месте, я бы Бирену не доверял: он духом слаб. Надо отправить вместе с ним прапорщика Макшеева и двоих преображенцев, но чтобы они двигались за его спиной. Это на тот случай, если гонец окажет сопротивление. Я отдам  приказ, чтобы из замка никого не выпускали, даже мыши!
    Князь Василий Лукич оценил дельный совет генерала. Он внимательно посмотрел на красивое, белое, расцарапанное лицо Бирена, всё ещё распростёртого в кресле и усмехнулся. В глазах фаворита Анны зияла пустота. За этой пустотой, князь был уверен, скрывалась злоба.
    - Да, ты прав! Вызывай, Михайла Иванович, сюда Макшеева с двумя рядовыми и перекрой все входы и выходы из замка! Именем императрицы! – распорядился князь Долгорукий.
    И в этот миг, от дверей комнаты, где шёл разговор, отбежал испуганный паж Артур. Мальчишка от досады чуть не заплакал, но недаром же он, вместе с молоком матери, впитывал и рыцарский кодекс чести! Как многие подростки, он был максималистом. Симпатичный русский офицер в опасности! Вместо награды, жизнь этого храбреца приносится в жертву. Камергер Бирен, недостойный и подлый человек, вознамерился откупиться предательскою услугою!  Вон как он дрожит перед мерзким стариком с синей лентой и хитрыми глазами! И он, Артур, замешан в предательстве! Вместе с карликом он заманил офицера в западню, и теперь тому грозят страшные пытки, тюрьма и, может быть, смерть. Во что бы то ни стало, надо помочь благородному офицеру бежать!
    «Он должен бежать! Бежать! Я дам ему свою лошадь!» - решил мальчик.
    Сломя голову, паж бросился в помещение карлика Авессалома. Пока генерал Леонтьев посылал преображенца за прапорщиком и солдатами, он успел ворваться в камору и громким шепотом окликнуть шута и офицера, дремлющих за столом.
    - Эй, господа, немедленно очнитесь! Просыпайтесь!
    Авессалом заворчал спросонок:
    - Чего тебе, паренёк? Мы спим! Императрица тоже спит! О! Не мешай…
    Шут широко зевнул, но капитан Сумароков сразу очнулся. Он и не спал, потому что неизвестность терзала его. И он про себя думал: «Проклятая миссия! Проклятая беспечность! Зачем я согласился ехать сюда? Ведь будто чувствовал: Ягужинский неминуемо проиграет…»
    - Сударь, сударь, скорее! Бегите! – затряс его за плечо паж. – Бирен только что выдал вас злому старику, главе посольства, и за вами уже идут - прапорщик и два преображенца! Вас схватят и закуют в кандалы! Я всё слышал! Бегите! Бегите!
    - Но куда я побегу? – совершенно растерялся Сумароков. – Или вы поможете мне выбраться из замка? Почему вы хотите помочь мне?
    - Не задавайте столько вопросов, сударь, и знайте лишь, что потомок славных рыцарей не предатель! – паж ударил себя кулаком в грудь. – Кругом стража! Из замка велено никого не выпускать, но отсюда имеется выход, про который никто уже не помнит – через этот люк – ход в подземелье и в подземный ход, который ведёт к реке. Шут выведет вас туда, а я к тому времени буду поджидать вас с конём. Он принадлежит мне, и я отдаю вам его! Мне не жалко коня для такого храброго офицера, как вы, а на конюшне служит брат любимой служанки моей матушки. Он не выдаст! А ты, дядя Авессалом? Ведь ты не откажешься спасти доверившегося нам офицера? Дело чести!..
    Шут немедленно согласился. Он подбежал к люку и открыл его:
    - Сударь, сударь, - позвал он Сумарокова, - посмотрите, какая славная дырка! Поскорее хватайте ваш тулупчик и лезьте за мной! – скомандовал он. – Я провожу вас по подземному ходу к реке, а там вы сядете на коня и успеете проскакать по темноте миль тридцать, пока Бирен и депутаты сообразят, и отправят вслед за вами погоню. Не теряйте времени! Я помогаю вам не только из чувства чести, но и потому, чтобы избавить мою повелительницу от необходимости отдавать приказ о вашем аресте. Её величеству не к лицу такой бесчестный поступок, и я стараюсь ради неё, той, которая была добра ко мне с детских лет. Кроме того, помогая вам, я отомщу Бирену, моему личному врагу! Пусть-ка он попляшет, оправдываясь перед Долгоруким! Теперь вам ясны мотивы наших поступков?
    - Да, ясны! Вы оба – настоящие рыцари, шут и мальчик! – воскликнул Сумароков. – Разрешите пожать ваши честные руки!
    После этого паж мигом исчез, а шут быстро спустился вниз, и за ним последовал Сумароков. В запале Авессалом лишь в последнюю очередь объявил главную причину своего поступка. Ему ли не знать, какая им движет сила? Месть! Да, это была месть Бирену за постоянные унижения и побои! И месть самой благодетельнице, за то, что не останавливала любимца, когда тот бил Авессалома! И в тоже время, карлик рисковал своей шкурой также ради императрицы и её чести. Сейчас Бирен приведёт сюда караул, а никого нет! Ха-ха-ха! Интересно будет взглянуть на его рожу!
    Оказавшись в подземном коридоре, сыром, вонючем и захламлённом, шут побежал впереди, прикрывая рукой свечку. Ему было легче двигаться, чем высокому, широкоплечему офицеру. Под ногами у них хлюпало, текло по стенам, а миазмы от испарений забивали нос и вызывали тошноту. Короткий подземный путь быстро вывел к реке. Задувал пронзительный ветер, когда паж вырос перед ними, как будто из-под земли.
    - Вот конь, - сказал он, передавая Сумарокову повод. - В седельной суме вы найдёте белый хлеб, сыр, яблоки и конфеты,  всё, что мне удалось раздобыть.
    - А как я смогу вам вернуть коня? – спросил офицер.
    - Об этом не беспокойтесь! Если я окажусь в Москве, то вы вернёте, мне коня, а если меня не возьмут в русскую столицу, то обратитесь к Авессалому, уж его-то государыня не оставит в Митаве, - мальчишка ухмыльнулся. – Счастливого вам пути! 
    - Великое вам спасибо, славный мальчик! – воскликнул Сумароков. - Если доберусь до Москвы, вы оба с господином шутом будете моими братьями. Но мне следовало бы завернуть в корчму за слугой и нашими лошадями… 
    - О, нет! О, нет!– выкрикнули его спасители, не позволяя ему договорить. – Только не в корчму, это опасно! Вашего слугу мы известим о вашем побеге, и он последует за вами в Москву! Только никуда не заворачивайте, скачите берегом!..
    - Хорошо, берегом, так берегом! – согласился офицер и помахал спасителям.
    Сердце Сумарокова преисполнилось надежды. Конь и всадник исчезли в кромешной тьме.

    Бирен в это самое время, стоял навытяжку перед развалившимися в креслах и смотревшими на него волками, князем Василием Лукичом Долгоруким и генералом Михаилом Леонтьевым. Он плаксиво оправдывался:
    - Господа министры, чистосердечно вам клянусь, что в каморке шута мы никого не застали! Чёрт унёс Сумарокова! Скорее всего, шут, пьянчужка, где-нибудь спит, и офицер обнаружил лаз в подземный ход. Лаз это не запирается с давних пор! Случилась ужасная ошибка! Как я могу заслужить ваше прощение? Необходимо немедленно послать погоню! Скорее всего, он спрятал где-нибудь лошадь и теперь удаляется из Митавы и посмеивается надо мной! Проклятье! Однако, мерзавец в темноте не мог отъехать далеко. Пошлите со мной взвод преображенцев, и я настигну его!
    Василий Лукич прикрикнул на курляндца:
    - Тебе, камергер Бирен, разве что за зайцами по лесу гоняться, но выход есть: отворяй-ка ты свои знатные конюшни! Всем известно, что императрица тратила свои денежки на тебя и твои забавы! Не отпирайся, нам всё известно! Я пошлю вдогон Макшеева с взводом преображенцев на твоих знаменитых лошадках! Ступай, и займись делом, вели конюхам немедленно седлать! Бегом, твою мать!
    Эрнст Иоганн в ярости заскрипел зубами, повернулся и побежал на конюшню. Бедный курляндец! Судьба жестоко шутила с ним! Прошло всего несколько коротких лет счастья и надежд хотя бы на относительные почёт и богатство, как снова всё рушилось. Его герцогиня избрана на русский престол, но сама боится своих избирателей, а его бросает в этой дыре, на произвол рыцарей в ржавых доспехах! Его убьют! Василий Лукич орёт на него, как на дворового! В самом деле, положение Бирена было затруднительно. Ему, ради спасения своей шкуры, приходилось лишаться самого главного своего богатства – лошадей, которых он не только приобретал за счет казны герцогини, но и выводил сам. Его скакуны могли бы дать сто очков фору лучшим лошадям с императорских конюшен, и он их нежно любил – гораздо больше царственной любовницы и даже больше сыновей. Чуть не плача, он приказал конюхам оседлать своих любимцев и неприветливо встретил Макшеева, получившего строгий приказ по поимке сбежавшего агента.
    - Твои изверги, Макшеев, - едва не рыдал он, - загонят моих красавцев и красавиц, и в темноте лошади поломают ноги. Тогда я застрелюсь!
    На его счастье, на черном небе взошла яркая полная луна и ярко осветила гладкую зимнюю дорогу.
    Беглец не мог далеко уехать. Поймают, как пить дать, - обнадёжил себя фаворит Анны.
    А чьих рук это дело, Эрнст Иоганн больше не сомневался. Паж и шут, будь они трижды прокляты, выпустили офицера.
   
    Отправив погоню, Бирен решил, что доказал депутатам свою покорность и желание услужить. В замок он вернулся измученный физически и душевно, но гнев распирал его. Часовые, преображенцы, узнавали его и пропускали без вопросов. Везде часовые! Императрица, его Анна, в почётном заключении! Эта мысль показалась Бирену забавной и,  одновременно, убийственной. Гвардейцы ведь подчиняются чертову старику, а не Анне. Вступив в парадные сени, Бирен сразу свернул в боковой коридор. Его высокая стройная фигура, закутанная в плащ, могла показаться привидением какого-нибудь тевтонца, умершего пятьсот лет назад. Пробираясь в берлогу Авессалома, Эрнст Иоганн почувствовал себя последним изгоем, отщепенцем. Совсем скоро Анну увезут в Москву, в одной карете с этим противным князем, - почти как в клетке, как медведицу, поднятую со спячки. Он бы их всех убил! И убьёт! «Где эти свиньи, где шут и мальчишка? – размышлял он, пробираясь по тёмному коридору в логово Авессалома. – Изобью, на сей раз до полусмерти! - Наверху, в покоях, занятых князем Долгоруким, чудилось ему, всё ещё не ложились спать. Оттуда доносились неясные звуки и голоса. – Сидят, что-нибудь сочиняют и выпивают!.. Анна! Ах, Анна…»
    Вломившись в жилище шута, Бирен обнаружил его крепко спавшем в кресле и растолкал:
    - Где ты был, чёртова мартышка?! Ах ты, дьявольское копыто! Он же на тебе был! Как ты допустил побег московского офицера? К тому же, из-за побега этого сукина сына, я лишился лучших скакунов со своей конюшни! Отвечай, а не то убью!
    Шут проснулся, вытаращил глаза и проблеял:
    - О чем это вы, ваша милость?
    - Ты ещё спрашиваешь, мразь?! Где московский гонец?!
    - Он разве не здесь?
    Авессалом завертел головой, туда-сюда, и Бирену его поведение подсказало, что он на верном пути. Шут и мальчишка – оба виноваты в исчезновении офицера. Гнев настолько ослепил Эрнста Иоганна, что он не сдержался.
    - Ах ты, гнида!.. – Сам не свой, он накинулся с кулаками на сжавшегося перед ним крошечного человечка и в мах так двинул ему кулаком по лбу, что треснул череп.
    Авессалом закатил глаза и умер.
    - Эй! – Эрнст Иоганн нагнулся над ним и понял, что в запале совершил убийство. – Сдох, что ли, собака?
    Бирен сильно побледнел и отшатнулся. Он не ожидал такого исхода. Убил! До смерти! Любимчика своей дорогой Анны! Она могла найти такую расправу слишком суровой. Эрнст Иоганн сразу остыл. Мальчишку он, конечно, уже не тронет. Скверно закончилась игра. Анна? Неужели она разгневается из-за такой дряни, как шут?
    Недолго думая, Бирен схватил за ногу скорчившееся перед ним тельце, открыл люк, спустился по лестнице и оказался на дворе. Подойдя к открытому колодцу, он бросил туда тело, плюнул и ушел.
   
    Утром князь Василий Лукич отдал приказ: ни единой души, любого звания и состояния, не допускать в покои императрицы без его на то разрешения.
    Причиной такой строгости явилась поимка московского шпиона. Сумарокову сбежать не удалось. В это же утро в покоях Василия Лукича генерал Леонтьев и князь Голицын смертным боем били пойманного беглеца. Трепали его весь день, а потом, избитого, заковали в цепи и бросили в подвал. Сумароков не запирался и выдал своего патрона и благодетеля,. Ягужинский советовал Анне воздержаться от подписания кондиций до прибытия в Москву. Он предостерегал избранницу верховников, что её обманывают, и пункты составлены отнюдь не от имени всего народа. Если депутаты станут угрожать отменой её кандидатуры, то она должна не бояться и «крепиться до того, пока они свои руки дадут, что от всего народу оные пункты привезены». Не повезло Павлу Ивановичу с посланцем. Да всё равно Анна не стала бы его слушать. Она уже стремилась в Москву со всей страстью и решимостью отважной амазонки. Князь Василий Лукич, выслушав Сумарокова, угостил его от себя оплеухой и решил, что следует изолировать избранницу от всех её местных любимцев – от греха подальше. Он сам будет обхаживать, и развлекать императрицу.
    Так что, юный паж по глупости счёл московского гонца за героя. Он забился в уголок и поплакал там, жалея отданную растяпе лошадь. Сумароков всё-таки пренебрег предостережением шута и мальчишки. Он завернул на постоялый двор, взял своего слугу и лошадей и благополучно ускакал из Митавы. Но, так как голова его раскалывалась после выпивки, то, проскакав до утра по холоду, он решил завернуть на какую-то убогую мызу. Хозяин накормил и напоил его со слугой, и они оба уснули на лавках. А нет бы, дурню сообразить, что мыза-то стоит не в лесу, а на большой дороге. Не пришло ему в голову и то, что его могут узнать, несмотря на мужицкую одежду. Для прапорщика Макшеева этот маскарад вообще ничего не значил, поскольку они пересекались по службе в гвардии. Ох, не просто было Макшееву хватать товарища и брать его в железа, да служба!   
    Анна об этом инциденте не знала. Она два дня провела в заточении, как сказочная принцесса, охраняемая драконом. Это прозвище с лёгкой руки то ли Кейзерлинга. то ли Левенвольде, было дано Василию Лукичу, находившемуся с нею неотлучно. Ни Бирена, ни Бенигны, ни детей Анна не видела. Ей прислуживали лакеи Долгорукого и камеристки, привезённые из Москвы. Из курляндских горничных князь Василий Лукич выбрал только старуху Кристину, которая показалась ему глупой и, к тому же, бормотала только на своём языке. Василий Лукич сам обхаживал Анну как мартовский кот, мурлыкал, выпускал когти и, наконец, она всё-таки потеряла терпение. Огрев изящного «маркиза Лукича» крепко по рукам, зло прикрикнула:
    - Доколе мне ещё с тобой тут сидеть, старый чёрт! Скажи, а готов ли ты мне нынче ж ответить, что ты решил насчет робёнка Бенигны, Карлушечки? Без него я никуда не тронусь!
    Самый больной вопрос – это её Карлушка. Лукич согласился включить в состав прислуги Кристину и шута. Авессалома хватились и, после долгих поисков, обнаружили на дне замкового колодца с треснутым черепом и доложили об этой беде Анне.
    - Кто? – коротко спросила она допущенного к ней гофмейстера Сакена.
    - Вероятно, ваше величество, господин шут был пьян и попросту оступился и свалился в колодец, - ответил барон. - Колодец не был огорожен. Не огорчайтесь, в Москве много шутов и вы изберёте их себе столько, сколько захотите!
    Анна поплакала и приняла такое объяснение смерти своего любимца. Она поняла, кто это сделал! Бирен! Выместил злобу на несчастном карлике, но что теперь будешь делать? Лапушка ведь не виноват, такая уж ему выпала доля. Бедняжку Эрни довели, загнали, запугали драконы-церберы! Ему придётся остаться в Митаве, до той поры, пока она не добьётся его приглашения в столицу. Ох, только бы разрешили взять теперь же их младшего ребёнка. Одного только маленького Карлушечку, сладкую ягодку.
    Василий Лукич на мягких лапках подкатился к ней сзади, облокотился о спинку кресел, в которых она сидела, и ласково подул в ухо:
    - Сей младенец, - проворковал он, имея в виду Карлушу - Бирен! Сын Бирена! Ваше дело безнадёжно, государыня и не просите меня взять в Москву этого маленького курляндца. Кому в Москве нужен этот ребёнок? Вы желаете лишиться короны из-за сопливого мальчонки? Неужели, вы так уж любите детей? Как будто в Москве для вашего утешения не сыщут других привлекательных малюток?
    - Нет, не сыщут, нипочём, Василий Лукич, - Анна громко высморкалась. – Ни к чему мне другие малютки-то! Ох-ох! Какая же ты, Василий Лукич, лукавая придворная персона… ты мягко стелешь, да жёстко будет спать.
    - Увы, чем заслужил я? - Василий Лукич сунул руку за корсаж Анны и пошевелил пальцами. – О, я так давно вас люблю, сладчайшая…
    - Да что ты, убери от меня лапы, петиметр! – Анна изо всей силы треснула князя Василия по рукам. – Всё врёшь ты, что меня любишь! Никогда, никто из вас, не любил меня! А теперь слушай: или же ты прикажешь собирать в дорогу Карлушу с его няньками – да, да, с целым штатом нянек – или же я остаюсь дома! Говорю тебе, что не тронусь с места без Карлуши!
   - Ну… хорошо! Возможно, - начал сдаваться Василий Лукич, - я и дам вам своё согласие взять с собой Карла Бирена. Но за это… но тогда…
   - Что тогда-то, князинька мой лукавый?
   - Ваше величество, если вы подпишете ещё одну бумагу…
    И князь с ужимками положил перед ней на стол документ.
    - И это тоже в Москве писано? – вскинулась Анна.
    - Ваше величество, а не всё ли равно, где? Теперь вы сотрудничаете с Верховным Тайным Советом, и сами должны проявить инициативу…
    - Чего-чего? Повтори-ка, князинька!
    - Вы, государыня, должны сим подтвердить, что вы сами желаете ограничения своей власти. Вот, прочтите: «А понеже к тому моему намерению (принять престол) потребны благие советы, как во всех государствах чиниться». Подпишете, и генерал Леонтьев отправится тотчас в Москву. Он уже позавтракал, и коня его оседлали. С ним в столицу отправится и посланец Ягужинского, закованный. В ваших интересах…
    Анна кивнула головой и потянулась к чернильнице. На бумагу легла жирная подпись.

АННА.  Дано в Митаве 28 января 1730 года.
   
    Генерал Леонтьев, громадный, неуклюжий, забрался в возок. Туда же, как куклу, бросили Сумарокова, закованного в цепи. Василий Лукич из окна махнул ручкой, и понеслись кони. За ними поскакали гвардейцы. Генерал должен был попасть в Москву не ранее как 1 февраля, и торопился.
    Императрица тоже решила поспешить. Анна знала, чтобы не упустить своего счастья, ей следует соглашаться со всем, чего бы ни требовали Василий Лукич и Голицын. Они тоже пошли ей навстречу и дозволили взять с собой двух камер-юнкеров, пажа, двух фрейлин, няньку с младенцем, старуху Кристину и всех митавских камеристок с собачками до особого решения Верховного Совета. В самом деле, кто будет услужать императрице в дороге? Курляндские вельможи получили разрешение проводить обоз императрицы до Риги, но Бирену и в этой малости отказали. Ему было дозволено поклониться императрице во дворе замка и затем паковать свои вещи для отбытия в имение Каленцеем. В его услугах более никто не нуждался. Потерянный, он слонялся под окнами императрицы весь день, 28 января, пока Василий Лукич не приказал гнать его в шею.
    Грубо, князь Василий Лукич, ах, как грубо!


5

    Прощай, Курляндия, прощай, насиженный, но до скрежета зубовного, опостылевший замок Кетлеров! 29 января Анна поплакала, прощаясь во дворе с Биреном и его семейством. Эрнст Иоганн тоже плакал и рыдал, почти до обморока, не стыдясь ни депутатов, ни провожатых. Бенигна сама вынесла младенца Карла и вручила императрице. Она хорошо сыграла. Отдав госпоже сонного Карлушу, сама вдруг закатила под лоб глазки и рухнула на руки своему отцу. Её так и унесли замертво. Зато все видели - ого! А старшенькие детишки, Пётр с Гедвигой, захныкали и запищали:
    - Танте Анхен! Танте  Анхен! Хотим с тобой, с тобой! – Анна едва сдержала рыдания. Ох, если бы не Лукич, цербер, то завыла бы она, как простая деревенская баба – белугой!
    Когда поезд тронулся, Эрнст Иоганн бегом бросился следом за ним по улицам Митавы. Весь город видел, как он нёсся за благодетельницей, а за ним следовал вприпрыжку его шестилетний сынок Петер – в грязи с ног до головы. На окраине города они оба отстали. Эрнст вытер слёзы и взял за руку сынишку. Так они и приплелись в опустевший замок. По дороге растроганные бюргеры их жалели, во дворе несколько старых слуг испуганно принялись кланяться в землю.
    Но Бирен рявкнул на них зверем:
    - А ну, все брысь, за дело, канальи! Ночью и мы!… - и замахал отчаянно руками. – Да шевелитесь же, шевелитесь!
    … Первой императрицу приветствовала Рига. Генерал Ласси, главнокомандующий рижским гарнизоном, устроил салют и пальбу из пушек. Обыватели, выстроившиеся на улицах, кричали «ура!». Блеснула в глазах сероватая лента зимней реки Аа, миновали границу, и пошли считать почтовые ямы. Анна с удобствами располагалась в карете Василия Лукича – шлаф-вагене. Одно только и возмущало, - его собственное присутствие. Князь прилип к ней настолько, что лишь по нужде и выходил из роскошного шлаф-вагена – по своей, либо императрицы. Анна боялась, что по дороге вдруг высадят тайком нянек с Карлушей и отправят назад. Но и в таком случае сильно тревожиться не следовало. Анне успела шепнуть Бенигна, что они ночью выезжают за ней следом. А курляндские бароны, ростовщик Либман и звездочет Бэр задержатся в Риге тоже только до ночи, чтобы проследовать не обратно, а вперёд, в Москву, за своей обожаемой хозяйкой. А там, в Москве, Остерман, Рейнгольд Левенвольде и другие светлые головы. В обиду не дадут избранную народом матушку, и подскажут русским, чего надо делать. Да русские-то и сами не лыком шиты, считала Анна. Сбежится к ней матушкина родня, да родичи Василия Юшкова, да другие родовитые. Думала она и об Ягужинском: «Не дам в обиду, хотя, прежде надо так постараться, чтобы саму меня не обидели».
    Она не заметила, как остались позади прибалтийские земли. Повалил снег. Кареты поставили на полозья и полетели, как птицы. На пятый день были в Пскове, на шестой въехали в Великий Новгород, где императрицу встретили малиновым звоном. Анне вручили церковное приветствие от Феофана Прокоповича, находившегося в Белокаменной - «предику»: «Вечор водворится плач, а заутре радость!» - писал он в порыве чувств, и называл Анну «матерью благоутробной». Пустились опять в путь. Почти на подступах к столице навстречу царскому поезду явились гонцы от Верховного Тайного Совета.
    Василий Лукич спросил Анну:
    - Ваше императорское величество, а где бы вы пожелали остановиться для встречи делегации от министров, бояр и народа?
    - В Измайлове! – без промедления решила она. – То село мне родимое.
    - Но Измайлово ведь в глуши, - не согласился Долгорукий. – Выберите лучше село Всесвятское, оно как раз на виду.
    - Дракон! – злобно посмотрела на него императрица и согласилась. Село это принадлежало имеретинскому князю Арчилу. Место нейтральное. Спокойно. Богато. Персон из Москвы можно будет принимать. С подарками. – Лукич! – окликнула своего стража Анна. – Напиши от моего имени с дороги, чтобы прислали во Всесвятское для меня и моих баб и девок новенькие наряды, для Карлуши игрушки и ещё бы вина, вина хочу лучшего, икры и других богатых закусок, мясных и рыбных, и пирожных, и сластей. Чтобы всё свеженькое, а не то в Митаве у всех подвело брюхо от дичины. Наелась я медвежатины, кабанятины, зайчатины – не хочу больше.
    По дороге останавливались на постоялых дворах. Тогда же Анне приносили маленького Карлушу в меховом одеяльце. Анна принималась играть с ним, а Василий Лукич зажимал нос и ретировался. Вот и хорошо! В пелёнках и слюнявчиках Карлуши Анна находила письма его отца, Левенвольде и Кейзерлинга, читала и сжигала тут же на свечке. Сама она боялась писать, но знала, что Кейзерлинг, коли что, лапушку урезонит. Больно чувствителен лапушка и весь измучен! Уж как Кейзерлингу удавалось держать связь через неграмотную дуру Кристину – неизвестно. Знала Анна только, что курляндские дворяне не менее, как за сто вёрст тащатся позади. Анна горевала, что не может послать Эрнсту с Бенигной чего-нибудь вкусненькое, да вот разве бутылку-другую вина, да колбаски и сладостей кулечек сунет мамка. Да подожди же! Подожди у меня, «кот Лукич».
    Подъезжая к селу Всесвятскому, Анна вслух высказывала свои сокровенные мысли и не стеснялась, что далеки они от политики, от беспокойства за будущее России. Она думала о себе, о деньгах, которыми сможет распоряжаться, о праздниках и новых нарядах и о лапушке, который с семейством тащится где-то сзади по дороге. В том, что никого из её друзей пока не схватили, не заковали и не отправили назад, можно быть уверенной, а не то известил бы уже дракон-цербер со злорадством. Василий Лукич, не успевший в ухаживаниях за императрицей, теперь стал очень язвителен и злораден. Он то и дело читал Анне письма, присланные с курьерами, и старался её намеренно изводить, умничая:
    - Послушайте, ваше величество! Законы правят государством и даже царями! Вот я вам расскажу, как это проявлялось при дворе короля Людовикуса XIV в мою бытность в Париже…
    - Отстань, Лукич! – отодвигалась от него Анна. - Измучилась я, слушая твои бредни. Да уж скоро ли Всесвятское-то? Устала я.

    10 февраля путешественники достигли города Клина – до столицы рукой подать. Отсюда, по желанию императрицы, покатили без остановки и за один перегон достигли Всесвятского, где её встречали с превеликим почетом. На широком дворе Анну ожидали хозяева -  княгиня Арчилова с дочерью Дарьей, и молодые князья. Вместе с ними императрицу встречала её родня: две родные сестры, маленькая племянница, тётки Салтыковы и, господи, Боже мой, дядюшка Василий Фёдорович, здорово изменившийся, плаксивый и старый. Рядом с ним стоял и другой дядя Семён Андреевич Салтыков. За их спинами теснились Юшковы. Тут же, прямо на дворе, родственники со слезами кинулись к Анне, целовали руки, кланялись в ножки, и она со всеми обнялась и перецеловалась. Потом Анне представились, низко приседая, несколько дам, среди которых выделялась любовница Рейнгольда Левенвольде – Наталья Лопухина. Анна догадывалась, что Наталья Фёдоровна принимала самое активное участие в политической игре, вместе со своим возлюбленным Рейнгольдом и мужем. Когда Наталья целовала ей руку, Анна нагнулась к ней и прошептала в маленькое ушко:
    - Передай Рейнгольду от меня большое спасибо! Не забуду!
    Потом императрица поднялась на высокое крыльцо арчилова дворца и огляделась. Отсюда прекрасно видна была древняя столица с церковными луковками и дымками. Там, Анна знала, всё ещё лежит в Лефортовском дворце не погребённый юный император. Она решила, что не хочет въезжать в Москву, пока тело предшественника не предадут погребению.
    - Я приняла решение, господа, - обратилась она к придворным и родичам, - не въезжать в столицу, пока тело моего дорогого племянника остаётся не погребенным! Покойники меня страшат, и я повелеваю завтра же организовать и провести похороны покойного императора Петра Второго!  Генерал Михайла Леонтьев!
    Генерал, успешно выполнивший свою миссию, доставив в Москву без промедления подписанные «кондиции» и скованного по рукам и ногам арестанта, подбежал и отдал ей честь.
    - Скачи в Москву, Михайла Иванович и передай мой приказ министрам! – велела Анна.
    Генерал Леонтьев немедленно ускакал, и государыня прошествовала в хоромы. Княгиня Арчилова, низко кланяясь, проводила её к роскошному столу, и она уселась в центре стола, окружив себя дамами, среди которых самое выдающееся место занимали её сёстры и Наталья Лопухина. Подняв драгоценный кубок с вином, Анна порадовалась, как ловко она оттеснила от себя недремлющего дракона – князя Василия Лукича Долгорукого. Слава Богу, плен её окончился, и появились рядом человеческие лица. Она смогла, наконец, узнать правду об истинном положении дел в Москве. Ей рассказали, как Князь Голицын зачитывал во всеуслышание «кондиции», подписанные ею в Митаве. Князь Дмитрий Михайлович таращился в лица слушателей, стараясь угадать, кто, чем дышит? Однако все промолчали, но кто-то метко сострил: «Опустили уши как ослики». Князю Дмитрию Михайловичу ничего не оставалось, как провозгласить хвалу её избранному величеству.
    - Таковое показала она отечеству нашему благодеяние! Бог сам подвинул её к сему писанию. Отселе счастливая и цветущая Россия будет! – дребезжащим голосом вскричал он.
     В ответ – снова гробовое молчание, которое прервал через некоторое время, тихий голос:
     - Не ведаю; удивительно, отчего это государыне пришло на мысль так писать?
    Сказано было почти шёпотом, но Дмитрий Михайлович не дремал. Он расслышал чьё-то шипение, но, не разобрав, чьё, всё тем же скрипучим голосом обратился к Ягужинскому:
    - Павел Иванович, что бы вы изволили сказать? Как вам кажутся кондиции?
     Ягужинский, заранее предупрежденный тестем своим, Головкиным, о том, что его действия раскрыты и курьер схвачен, не знал, что ему отвечать и промолчал.
     - Возьмите его! – шёпотом распорядился князь Дмитрий Михайлович.
    К Ягужинскому тотчас же протолкались офицеры, которым князь отдавал приказание, взяли его за локти и, на виду у всех, завели в пустую комнату. Там ему объявили арест и отправили в тюрьму. Разделавшись с Ягужинским, верховники вряд ли успокоились. Анна выразительно посмотрела на Василия Лукича, который, она догадывалась, так и не поверил, что она не была заранее предупреждена о прибытии в Митаву посольства. Дай только проклятому дракону добраться до Москвы, и он примется землю рыть носом, дабы отыскать предателей! Он и сейчас зыркает глазами по сторонам, но, нет, нипочем не догадается, змей, что одна из предательниц сидит сейчас рядом с императрицей. Анна ещё посмеётся над изобретателями кондиций, ибо в Москве её ждут друзья, сторонники, а шляхта? Что подумывает шляхта, съехавшаяся отовсюду в Москву на свадьбу Петра второго? 
    Анна вздохнула и принялась внимательно слушать, что говорят ей дядюшки, Семён и Василий.
    - Среди шляхетства, - тихо говорил ей Семён Андреевич, - пошли самые разнообразные толки. По ночам дворяне стали собираться и толковать о том, что верховники теперь сделаются властелинами, и попадёт Россия под иго. Иные офицеры призывают перебить верховников и баста! В самом деле, вместо свободы простому шляхетству – унижение. Расширятся права знатных родов, которым будет оказываться преимущество в получении должностей и рангов. А остальным, тем, что получили дворянство службой, или за особо важные заслуги – «худородным» - им то что? Призрачная, получается, свобода. Князь Дмитрий Михайлович много лет служил Киевским губернатором, оттуда, а именно из Польши, и притащил этот проект. В Польше свобода и шляхетское равенство числятся только на бумаге, а на самом деле управляют всем знатные роды. Громады шляхетства – это всего лишь покорные слуги и подлипалы, исполнители магнатских затеек.
    - А на кой это нам-то леший? – удивился Василий Фёдорович.
    - Ну-у, я то, думаю, что ты, дядюшка, соображаешь лучше меня, чего надо, - пожала плечами Анна. – Я подписала «кондиции» и знаю, что лишена всякой власти! – она шумно вздохнула. – Согласно оным условиям, я не самодержавна, а просто должна восседать на троне в короне и царской мантии, – она покосилась на Василия Лукича, слышит он что-нибудь из её разговора, или не слышит? И продолжала заговорщицки, поглядывая то на Василия, то на Семёна. – Вы, дорогие дядюшки, должны мне, прежде всего, помочь понять, кто сейчас за кого в Москве, и кто из министров больше всего нагл и высокомерен?
    Дядюшки ей в ответ закивали париками, но она  заметила – поджали хвосты. Дядя Семён, пожалуй, ещё способен выступить, если перевес склонится на её сторону, но дядюшка Василий, что старый кот, ему бы лежать на печке.
    Впрочем, общество, окружавшее сейчас императрицу, явно опасалось выступать против дракона Василия Лукича и предпочитало передавать ей новости, в которых не содержалось никакой тайны. Анна хмыкнула и вслух громко обратилась к Лопухиной:
    -  Наталья! Что-то мне муторно! Проводи-ка ты меня уборную!
   Князь Василий Лукич, услышав, так и подскочил, словно бы неладное учуяв в отданном приказе, но Анна его осадила. 
    - Василий Лукич! Ты сиди себе, не пойдёшь же ты в дамскую уборную?
    В сопровождении красивой любовницы Рейнгольда Левенвольде императрица направилась в отведённые для неё покои, и едва они остались наедине, повалилась в кресло перед нахтишем и прошипела:
    - Ну, давай, сказывай мне, Наталья, всё сказывай! Хочу, наконец, у знать, что почём и кто из знати более всех ненавидим армией и шляхетством. А то, дядюшки мои, вижу, хвосты поджимают и скулят, точно псы. Говори, но прежде подай мне флакон с солью и распусти гриву мою и уложи-ка снова.
     Лопухина оказалась сообразительной, поднесла императрице золотой флакон с солью и, скользнувши за кресла, занялась прической госпожи.
    - Князь Алексей Григорьевич Долгорукий с сыном Иваном более всех ненавидимы и знатью и шляхетством, - зашептала она, - но Ивана уважают за удаль и пьянство офицеры, с которыми он гуляет. Князья Долгорукие Владимировичи по-прежнему любимы гвардией и, знаете ли, государыня, они выступили против старшей ветви, Алексея Григорьевича с братьями и Василия Лукича, когда те предлагали посадить на престол императорскую невесту. Но всё равно, Рейнгольд велел вам передать, чтобы вы, матушка, не доверяли никому из сего лукавого и алчного семейства. – Лопухина ловко выпутывала жемчужные нити из жёстких локонов императрицы и вдруг, когда пришёл черёд нагнуться к столу за щёткой для волос, шепнула. – Меня послал к вам не только граф Рейнгольд, но сам Андрей Иванович Остерман…
    - Он что, жив ещё? – удивилась Анна.
    - Разве вы не знаете нашего Андрея Ивановича?
    - Знаю, конечно! Так что мне Остерман советует?
    - При въезде в столицу вы должны объявить себя полковником преображенцев и капитаном кавалергардии!
    - А верховники? А «кондиции»?
    - Вы, ваше величество, храбры! Неужели вас пугают какие-то вымышленные условия? -   промурлыкала Наталья, не особенно внятно, из-за булавок во рту. – Ничего не бойтесь! Остерман считает, что «кондиции» не помешают вам утвердиться на самодержавстве! Гвардия провозгласит вас самодержавной императрицей!
    - Гвардия? О! – открыла рот Анна. – Но если Андрей Иванович за меня, то… - она замолчала и почесала себе нос. – Передашь Остерману и Рейнгольду, что я имею склонность им доверять. Я возведу тебя первой в ранг статс-дамский, Наталья, в конце концов, должен кто-то из придворных дам быть при мне. Кстати, а руки у тебя ловкие, чеши, давай, волосы мне и укладывай. Что ты ещё знаешь?
    - Про цесаревну Елизавету могу поведать вашему величеству, - шепнула Лопухина, разделяя расчёской густые волосы императрицы. – Представьте себе, она сбежала с любовником из Москвы в вотчину свою, слободу Александрову. Со страху ли, по иной ли какой причине, сказать не могу, но из поступка сего ясно: она предпочла блудную жизнь короне и вам её нечего опасаться.
    - Предпочла блудную жизнь? – Анна покачала головой. – А кто любовник Елизаветы? Помню, при ней некоторое время состоял Бутурлин?
    - Год назад ещё, государыня, Бутурлин получил отставку и перевод по службе, но не от цесаревны, а от самого юного императора. Послан в Низовой полк, а у Елизаветы теперь любовь пылкая и любовник молодой и красивый, прапорщик Семёновского полка, некто Шубин. Цесаревна влюбилась по уши и теперь спит и видит себя прапорщицей! – Лопухина злорадно рассмеялась.
     - Прапорщицей? – Анна тоже коротко хохотнула, но сейчас гнев против Елизаветы не наполнял её сердце, раз та отказалась от борьбы за корону. Потом, когда время придёт, она прикажет цесаревне прибыть в Москву и расправа будет жестокой. – Боюсь только, не забрюхатела бы Лизетка, - проговорила она, - мне ни к чему петровский ублюдок. Ин, ладно пока! Скажи-ка мне лучше, что ты знаешь про грабежи в кремлёвских дворцах и сокровищнице, правда ли, я слышала, что Долгорукие грабили всё подряд? Вот этого я не прощу Алёшке и Ваньке Долгоруким!
    - Ах, ваше величество, Долгорукие вывезли к себе в Горенки из кремлёвских дворцов всевозможные сокровища: и мебель и утварь, и заграничные экипажи, и охотничью справу и всё, что нашлось диковинного! Князь Иван, из алчности, посватался к одной из самых богатых невест, к Наталье Шереметевой и хотел с нею венчаться…
    - Это я знаю! – махнула рукой Анна. – Я эту свадьбу мигом расстрою! Наталья Шереметева мне родня. Ты, не знаешь ли, влюблена она в беспутного Ивана, или по расчёту собралась за него? Теперича, когда фавор Ванькин – пшик, Наташка, должно, совестится за свой выбор?
    - Ах, что вы, государыня, - вздохнула Лопухина, - Наталья Шереметева по уши влюблена в своего жениха и говорит, что свадьба их непременно состоится, когда завершится по государю траур. Князь Иван искренне горюет, а вся шереметевская родня ныне в слезах!  Никто не в силах справится с упрямой девчонкой!
    - Но! – вскричала императрица. – Вот я её, свойственницу-то мою, отдеру за косы! В уме ли она? Право, Наталья Фёдоровна, от новостей твоих голова моя вспухла. Я бы их всех, сейчас бы, кабы воля…  А то баловство одно! Я хотела бы зажить мирно. – Анна откинула голову, посмотрелась в зеркало и усмехнулась. – Хорошо причесала меня, - одобрила она новую куафу, - а теперь приклей мне на лицо мушку.
     - Куда, ваше величество?
     - А! Давай-ка на самый кончик носа! Сие что означает отказ любовнику, ха-ха-ха! Посмотрю я, какую мину состроит Василий Лукич! Ха-ха-ха!
     Наталья Лопухина нагнулась над ней с небольшой коробочкой из черного бархата в маленьких ручках, выбрала черную мушку и налепила на кончик длинного носа императрицы.   
    - А теперь, - полюбовавшись своим отражением в зеркале, приказала Анна, - пошли пажа за моими сёстрами, племянницей и Карлушей.
    Когда все собрались в уборной, Анна велела распеленать своего маленького ангела. Посадив Карла к себе на колени, она подозвала племянницу и показала ей ребёнка:
    - Гляди, какой красивенький ангелочек! А ты любишь ли маленьких, миленькая моя?
    В ответ девочка надула губы:
    - Может быть, люблю, государыня-тётенька, не знаю.
    - А девочки, ну, подружки у тебя есть?
    - Нет, - промямлила принцесса, - подружек нету.
    - Ну, это мы исправим, а то что-то больно ты печальна, Христя. А? Дробненькая ты какая-то. Видать, вся в отца, не в нашу породу? Беленькая, - она провела большой рукой по локонам Христи и потрепала их, - но я думаю, твои волосики со временем потемнеют. Сколько тебе, деточка, лет?
    Девочка подняла на неё глаза, потом опустила и промолчала.
    - Дика она, государыня-сестрица, - вырастая за спиной дочери, сказала её мать, герцогиня Мекленбургская. – Нравом в отца пошла, и я принуждена наказывать её за дикость. А лет ей - одиннадцать. Она неплохо учится и  говорит по-немецки лучше, чем по-русски, любит читать рыцарские романы и помечтать. Ну, разве не дура? – она треснула дочку по затылку. - Надо бы к ней приставить какую-нибудь ловкую мадам, француженку, танцмейстера и учителя музыки. Пусть бы делом занималась, а не то рыцарских этих романов не напасёшься!
    - Хорошо, Катюшка, - согласилась императрица, - приставим к Христе учителей и обязательно найдём ей подругу, чтобы было не так тоскливо. Вот, у моего гоф-юнкера Менгдена в Митаве четыре дочери-погодка. Весёлые, бойкие, чернявые, Юлиана, Доротея, Аврора и Якобина. Старшая, Юлиана, ровесница Христи, вот и выпишем её вскоре сюда. Христя! – она продолжала внимательно рассматривать неуклюжую, сутулую девочку. Гм… в роду царя Ивана Алексеевича это дитя - единственное законное дитя. Наследница? Анна с сомнением покачала головой. О наследниках думать пока, вроде бы, ещё рановато, раз на престол еще сама не воссела. А потом первым делом, надо будет окрестить принцессу Мекленбургскую, она ведь так всё ещё и пребывает в люторской вере и немудрено, что говорит по-немецки. Анна решила, что сама станет крестной матерью племянницы, но вслух этого говорить не стала. Она поманила девочку толстым пальцем и сказала ей. - Возьми, дитя моё, у меня Карлушу и поди, ты с ним и его нянькой в детскую, поиграй.
    Девочка надулась, но подчинилась и отправилась с Карлом и нянькой играть.
    В это время во дворе затрещали барабаны, и все повернулись к окнам.
    - Войска идут! – шепнула старшая сестра императрице. - И нам надо выйти!
    Посвежевшая, повеселевшая, Анна со своими дамами вернулась в столовую.
    - Ваше величество, - объявил Семён Салтыков, – прибыл батальон Преображенского полка во главе с майором Нейбушем и эскадрон кавалергардов под началом графа Фёдора Матвеева для занятия почетных караулов. Они жаждут вас незамедлительно поздравить! Не угодно ли вам буде немедленно выйти к ним и принять поздравления!
    - Ваше величество, позвольте вашему верному слуге предложить вам свою руку! Вы не должны бояться преображенцев и кавалергардов!
    Князь Василий Лукич подбежал к императрице и с поклоном протянул руку. Он всё ещё не верил, что во время пребывания избранницы в селе Всесвятском, на его глазах расстраивается «затейка» членов Верховного совета.
    Опираясь на его руку, Анна важно, медленно выплыла на крыльцо. Ей больше не было страшно, и она ласково улыбнулась сначала «маркизу Лукичу», а потом двум молодым офицерам. Майор Нейбуш и граф Матвеев отдали ей честь. Выслушав их поздравления, императрица зычным голосом обратилась к преображенцам и кавалергардам, похвалила за усердие и верность и попросила также честно ей служить на протяжении её царствования.
   
    После этого Анна не знала ни одной свободной минуты. К ней являлись с поздравлениями огромные толпы людей с подарками. Фабрикант Милютин поднёс атласные ленты своего изделия. Полюбовавшись подарком, Анна вручила по красной муаровой ленте сестре Екатерине Ивановне и её дочке.
    - Узнаёшь, племянница, какого ордена сии ленты? – спросила она.
    Принцесса скуксилась, набычилась и промолчала.
    - Ну! – герцогиня дёрнула дочь за волосики. – Отвечай тётушке-императрице! Мол, тётушка, миленькая, ну!..
    - Тётушка, миленькая, спасибо… - шепнула едва слышно Христина. – А ленты оные носят дамы, коим пожалован орден святой Екатерины.
    - Очень хорошо! – расплылась улыбкой императрица. - Береги, Христя, оную ленту пуще глаза!  Я пожалую тебе орден святой Екатерины, когда ты примешь православную веру, то ись, на крестины твои. Хочешь ли ты принять православие своей волей?
    Анна впилась взором в племянницу, но девочка не ответила, ни да, ни нет.
    Лицо герцогини Мекленбургской пошло красными пятнами.
    - Тебе ведь тыщу раз втолковывали, что ты внучка православного царя Ивана Алексеевича Романова, который приходился Петру Великому, нашему дядюшке, старшим братом! Говорили?! Отвечай, дрянь! – раскричалась она и дёрнула дочь за волосы.
    - Говорили… - прошептала девочка.
    Анне стало жалко принцессу, как-никак, а другой наследницы негде взять.
    - Ладно тебе, Катюшка, - похлопала она по руке сестру. – Видишь, Христя ответила, что ей говорили, чья она внучка! А теперь, дочка русской царевны, постыдись, что ходишь еретичкой, люторовой дочерью! Негоже! Негоже!
    Подоспели ещё купцы московские, нанесли разной мануфактуры, и государыня вмиг позабыла о хмурой Христе. Ох и ткани же разложили перед ней! Шелка китайские, атлас, парча! Анна решила на первый раз проявить щедрость небывалую и, разбирая и разглядывая куски тканей и другую галантерею, не оставляла себе, а дарила присутствующим возле неё дамам. Дамы обмирали от удовольствия, ахали, низко приседали. Анна подумала, что вот, была бы тут цесаревна Елизавета, она бы и её одарила и обязательно сказала бы её колкость какую-нибудь, напомнила, как они с матерью унижали бедную герцогиню, порой жалея для нее лишнюю тысчонку рубликов, но цесаревна оставалась в своей вотчине. Одна из дам, жена кузена Василия Салтыкова, Марья Алексеевна, поведала императрице, что Елизавета приболела, и Анна даже забеспокоилась.
    - Я слышала, что Елизаветка навещала покойного императора на смертном одре, так уж не заразилась ли она оспой? – Эти сведения тоже поступили Анне от Лопухиной. - Жаль, если помрёт! Очень малочисленна ныне царствующая фамилия! Однако я давно не встречалась с Елизаветой, не знаю, что и подумать. Почто она уехала в вотчину-то? Не в монастырь ли Покровский поступить решила? Я бы не удерживала её!
    - Ах, ваше величество, - ответила дрожащим голоском Салтыкова, - Долгорукие опорочили цесаревну перед юным царём, поссорили племянника с тёткой, а всё из-за того, что Елизавета Петровна не похотела выйти замуж за князя Ивана! Долгорукие довели цесаревну до добровольного удаления в деревню.
    - Хм… - выдавила императрица, и, хотя ей не терпелось ещё порасспрашивать Марью Алексеевну, но не много ли чести Елизавете будет воздано? Потом она разделается с этой избалованной дядиной девкой, а теперь куда важнее подрубить корень Долгоруких, кои хотели посадить на престол свою княжну, обрученную невесту Петра второго. – Про князя Ивана мне сказывали, что он собирается обвенчаться с моей кузиной Натальей Шереметевой, но я этого брака не хочу! Для дочери моей любимой тётушки Анны Петровны, в девичестве Салтыковой, я сама подыщу жениха. Надо отвадить Ваньку от Натальи! Сестрица Катюшка, вот ты и поезжай к Шереметевым, и вели от моего имени Наталье за Ваньку не выходить! Ты чего? Ты хочешь, чтобы наша родня спряглась с Долгорукими?
    - Ах, нет, ваше величество, сестрица, но увольте! - Катерина Ивановна присела перед сестрой. - Шереметевы и все их свойственники, прямо с ног сбились, отговаривая Наталью от брака с князем Иваном. Наташенька – не девушка, а кремень, ни с места, ни в какую не соглашается отказать жениху, поскольку дала ему честное слово. У неё-де нет привычки, любить сегодня одного, а завтра другого.
    - Неужто! – развела руками императрица. – Влюбилась, стало быть, умная девка, в дурака! Но ты, Катюшка, всё же съезди к Шереметевым! Скажи графу Петру Борисовичу, что я-де оборву ему уши, коли отдаст сестру за Долгорукого. Самовольничать вздумали? Я их!
    Впрочем, Анне некогда было драть за уши сирот Шереметевых. Крутились вокруг неё всякие люди. Туда б их! Головы у многих были заморочены идеями ограничения абсолютизма и даже хуже, совсем непонятно, чем. К таким относился её собственный зять, морганатический супруг сестры Прасковьи генерал Дмитриев-Мамонов. Князь Григорий Дмитриевич Юсупов тоже в свободу поигрывал, да мало ли таких многоумных особ? Рейнгольд Левенвольде пока не объявлялся и где-то с ним, как воробей за застрехой, отсиживался Альбрехт Корф, давно примчавшийся в Москву из Митавы. Про Остермана доложили: смертельно болен и находится в таком опасном положении, что за его жизнь бояться. С утра у него был лютеранский пастор, и, говорят, причастил его как перед смертью.
    Анна едва не разрыдалась, она ведь надеялась на помощь Андрея Ивановича!
    - Умрёт? – с тревогой спрашивала она у сестры Катерины Мекленбургской, съездившей к Шереметевым и вернувшейся ни с чем. – Как же я без советчика-то останусь? Был бы святой пророк Тимофей Архипыч жив, он бы наставил меня и пособил мне.  Жаль, жаль… - Анна в трудную минуту теперь почему-то становилась похожей на свою мать царицу Прасковью, и сёстры переглядывались потихоньку между собой. Вот некому пропеть ей, как в детстве: «Дон-дон-дон, царь Иван Васильевич!..»
    Вечером младшая сестра царевна Пашенька  приковыляла в спальню императрицы и принесла с собой великолепные позолоченные часы.
    - Это от архиепископа Новгородского Феофана тебе подарок, Аннушка! – пропела она. – Часики-то с секретом! Ты вовнутрь загляни ко, государыня!
    - Ох, занятно, правда, часы с секретом? - Анна стала рассматривать подарок. – С музыкой? А вот и дверца! И ключик есть?
    - Нет, тут пружинка, - прошептала Прасковья.
    - Ну и ну! Диковинка! – Анна с усмешкой нажала на пружинку большим пальцем. – Да тут письма! – ахнула она. – Это всё мне, что ли? Когда же я столько-то писанины прочитаю? Ай-ай! А ну, Паша, зови Катюшку, и помогайте мне читать эти цидулки. Дракон-то мой уже спит?
    - Спит, - сказала, входя, свет-Катюшка, - ах, как надоел он мне, старый дьявол, и я ему тёртого маку сыпанула в токай изрядно, так что он теперь до утра не проснётся. Давайте читать. Многие бояре, сестрица, во главе с князем Алексеем Михайловичем Черкасским, желают видеть тебя самодержавной императрицей. В письмах изложены планы твоего освобождения от «кондиций». Ты только не бойся, Аннушка, сестрица моя дорогая, тебе выпало счастье, не мне, ну, да я на тебя нонича не в обиде. По мне так, лучше звания нет, чем старшая сестра императрицы всероссийской! – и она, нагнувшись, поцеловала сестре руку.
    И вдруг кто-то постучал в дверь негромко, одним пальцем: тук-тук-тук!
    Старшие сёстры вздрогнули, но Пашенька побежала открывать, припадая на ножку.
    - А вот и дядя Вася, - сказала она тонким голоском, впуская в комнату Василия Фёдоровича Салтыкова. - Пускай и он письма разбирает вместе с нами. Мужской ум выше бабьего.
    - Пускай садится! - Анна хотела прикрикнуть на младшую сестру, да потом решила старого дурака оставить. Теперь она императрица и старого дядюшку, в случае чего, как драного кота, за облезлый хвост, да об угол! – Садись, дядя Вася, садись. А почему дядю Семёна  не позвали? - сказала она ворчливо, - от него больше было бы толку, да уж ладно.
    Читали письма добрую половину ночи. За окнами качалась луна, шёл снег.
    Планы, планы… и все указывали Анне пути избавления от ненавистных «кондиций». Остерман, лежащий в постели при последнем издыхании, и уже причастившийся перед смертью, тоже подавал голос. Он откровенно признавался в искренней своей любви к России, служению которой отдал свою жизнь с самого начала, как только Пётр Великий принял его на службу. «Великий государь пробудил силы русского народа и прославил Россию, будучи самодержавен. А что было б, если ограничить его власть? Бунт! Противники нововведений и реформ до сей поры трясли бы бородами и ставили им препоны. Именно в непоколебимости самодержавия - ключ к процветанию России вижу я и умоляю ваше императорское величество не поддаваться нескольким олигархам, не отдавать власть. Поелику, их мало и у вас много сторонников, ими обойденных, среди знати, шляхетства и духовенства. Гвардия за вас. Чтобы привязать её к себе, объявите себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов. Начальники вашего караула, капитан Нейбуш и граф Матвеев, посланы, чтобы поддержать вас. Знайте, что особенно ненавидим всеми князь Алексей Григорьевич Долгорукий. Великая государыня моя, ничего не бойтесь, а письмо это, прочтя, сразу сожгите». 
    Анна устала читать. Она до того испереживалась, что к утру стала открыто паниковать. 
    - Батюшки, да как же я с этим справлюсь! – запричитала она. - Неужели выиграю? С чего я должна начать-то, дядя Вася?
    - Как с чего, матушка ты моя? – Салтыков воинственно сжал кулаки и показал племяннице. – Видишь, с чего! Объявишь себя полковником Преображенского пока и капитаном кавалергардской роты и войско подчиниться тебе! Давеча Остерман обращался к тебе через Лопухину, а сегодня доверил свой великий проект  бумаге! Поборешь ты всех, не сомневайся! Я тебе говорю! В «кондициях, к тому же, ни слова о том, что тебе запрещается произвести самоё себя в полковники гвардии и капитаны кавалергардов. Вспомни-ка, и дядюшка твой и тётка это звание носили, а ты чем хуже?
    - Верно, ничем, - согласилась императрица.
    - А теперь сожги-ка остерманово письмо на свечке.
    
    С утра крепок мороз. Небо синее, как драгоценный камень сапфир и солнце, солнце! Вороны черными точками восседают высоко на заснеженных деревах сада. Императрица прохаживалась по зале, привычным жестом распахивая окошки. Сейчас бы сюда штуцер, да выпалить по наглым птицам, но нельзя, а не то с непривычки перепугаются хозяева дворца. Анна смотрела в окошко на розоватый снег, жмурилась на холодное солнышко и рассуждала: в Москве ныне совершается погребение Петра II. Для его могилы в Архангельском соборе потревожили вечный сон казанских царевичей Сафаргиреевичей, выкинув два полуистлевших гроба. Быстрее бы всё это закончилось. Мёртвый император нынче помеха государыне новой. Ждать ли московских гостей? Пожалуют ли к ней члены Верховного совета, генералитет и представители духовенства, или будут поминать царя-отрока в Грановитой палате? Василий Лукич мог бы присоединиться к печальной процессии, но не поехал. Он всё ещё стерёг императрицу, как сказочный дракон. Ах, до чего же во дворце тихо, чего никак не скажешь о кордегардии, дворе и конюшне. Там бряцает оружие, ржут кони. Преображенцы и кавалергарды на посту. Заметно, что они очень недовольны. Они часто вскидывают глаза к окнам и высматривают императрицу, а она машет им из окна платочком. Ослепительный катится зимний день! Анне не холодно, а Василий Лукич и остальные жмутся к стенкам, выскакивают, как будто за чем-нибудь, но уйти бояться. А когда все совершенно заледенели, императрица ахнула:
    - Ах, пожар, пожар! Небушко то горит, эй, ребята!
    Она высунулась из окна по пояс и замахала обеими руками гвардейцам, и чуть было не вывалилась наружу, на плац.
    Придворные бросились к ней со всех ног, и обомлели. В синем небе встала широкая радуга, и пошли от неё сполохи – разноцветные, и больше всего, красные огни. Пламя заиграло на холодных штыках гвардейцев, на кирасах кавалергардов. Высыпав из дворца, на плацу забились кликуши, жившие у княгини Имеретинской на подворье. Вся прислуга тоже выбежала и попадала на колени. Забыв про мороз и холод, придворные наблюдали чудесное небесное явление возле окон около получаса.  Анна долго стояла неподвижно, прижав к высокой груди полные руки. Грудь её вздымалась и опускалась: этот знак – не чудо ли Божие, не указ ли к действию? Да она ничего уже не боится. Гвардия утвердит её на самодержавстве, как утвердила в своё время её тётку Екатерину.
    Настал её черёд. Гвардия под окнами заволновалась, и она увидела, как преображенский майор фон Нейбуш вытянул из ножен шпагу и заревел:
    - Виват, матушка-императрица!
    - Виват! – грянул за ним батальон преображенцев, и следом эскадрон кавалергардов.
    Анна тут же, видя желание гвардейцев признать её своим начальником, воодушевилась настолько, что медленно повернулась к обалдевшему князю Василию Лукичу, поддерживавшему её под локоть, и шепнула:
    - Отступи-ка от меня, князинька! Эй, пошёл прочь, а мне скорее подайте шубу! Эй-эй! Князья Арчиловы, приказывайте выкатить на двор бочки с водкой и белым вином, а сюда, в залу, бочку с наилучшим токаем! Я хочу показать гвардейцам, как я люблю их!
    Василий Лукич, почуяв неладное, заволновался, но Анна грубо отпихнула его  от себя локтем:
    - Отступи, говорю, князь!
    - Ваше величество, - зашипел Василий Лукич хриплым горлом, - это же измена – формальный акт самодержавия…
    Анна не ответила князю и, волоча тяжёлый подол длинной собольей шубы, отороченной горностаем, спустилась на двор, подняла руку и остановила гвардейцев. Она обратилась к ним и вторично поблагодарила за верность, в которой твёрдо убедилась.
    - Ребята, родимые вы мои, - вывела она низко и бархатисто, - виват! Я люблю вас и вижу, что вы герои! С вами я не пропаду, не пропадёт и Россия! Что вы хотите от меня, то я исполню!
    Услышав это, кавалергарды и преображенцы бросились перед ней на колени:
    - Матушка, ты наша любимая, родная, спасибо тебе за любовь, а мы за тебя пойдём в огонь и в воду!
    - Виват!
    - Виват!!!
    Когда крики слегка улеглись, майор фон Нейбуш, стоя на коленях, протянул Анне шпагу и попросил:
    - Родная наша матушка, объяви себя нашим полковником, что будет принято всем нашим полком с радостью великой!
    - Я согласна, да будет так! – пророкотала императрица. – Капитан Нейбуш, подойди!
    Она обняла командира батальона и расцеловала в красные щёки, потом сама зачерпнула вина из бочки и поднесла ему.
    - Пейте, дети мои, за своего полковника!
    Поднеся водки из своих рук офицерам, Анна велела сестрам и другим дамам, потчевать нижних чинов, а сама обратилась к кавалергардам, происходившим из самых знатных фамилий.
    - Что скажете вы, господа голубой крови? Клянётесь ли вы мне служить?
    Кавалергарды отдали ей честь. Граф Фёдор Матвеев гаркнул:
    - Просим, ваше величество, быть нашим капитаном! Мы головы сложим за вас и самодержавие!
    Тогда Анна широким жестом пригласила их в покои. В зале она допустила каждого к руке и поднесла по бокалу превосходного токая. Василий Лукич тенью маячил за её спиной.
    И преображенцы, и кавалергарды остались довольны.
    В этот же день в село Всесвятское начали подъезжать вельможи, укатившие с царских похорон как можно скорее. Начались поздравления, клятвы и слёзы. Знатное шляхетство в целом не сочувствовало нововведениям верховников, оно сохраняло дедовские и отцовские привычки. Служилые люди издавна думали лишь о своих личных интересах, и только малую часть их волновало общество. И при Петре Алексеевиче Великом кто-нибудь из дворян, однажды отважившись рассуждать о расширении прав общества, делал это, озираясь по сторонам, как вор. Русскому человеку легко воспламениться на подвиг, стать мучеником за веру и правду, но не идти вперёд медленно, шаг за шагом, по намеченному плану с целью улучшения жизни государства. Во время избрания на престол герцогини Курляндской многие из дворян мгновенно увлеклись и также довольно скоро перегорели. Всё громче и чаще раздавались голоса против республики: «Боже сохрани, чтобы сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадаем и принуждены будем, горше прежнего, идолопоклонничать и милости у всех искать». Мудрец князь Голицын, гордый аристократ, не смог соединить не соединимое. Гораздо лучшим руководителем оказался Остерман, сумевший прямо из постели направить бурлящую Россию по прежней дороге. «Лучше всего будет возвратить самодержавие», - скрипел он, обращаясь к каждому, кто посещал его. Идеи Остермана проводили в жизнь молодые офицеры, чьи голоса будоражили гвардию: князь Антиох Кантемир, граф Фёдор Матвеев, граф Степан Апраксин, князь Борятинский, полковник Еропкин, Василий Никитич Татищев, Феофан Прокопович, Салтыковы, Волконские, Трубецкие. Все эти господа собирались во дворце вельможи и богача князя Алексея Михайловича Черкасского. Сёстры императрицы и дамы, слетевшиеся в Всесвятское, приняли в свои нежные ручки нити, по которым противники верховников сносились с пленной императрицей. Первой ласточкой стала красавица Лопухина, второй – царевна Прасковья, передавшая часы, подарок преосвященного Феофана с планом действий против Верховного совета. После погребения юного Петра второго в гвардии неудовольствие стало нарастать с каждым часом, особенно против Долгоруких. Считали теперь, что Долгорукие, не желая отдавать власть, выдумали сделать новую императрицу таковой только по названию. Фельдмаршал князь Василий Долгорукий осмелился, было предложить Преображенскому полку присягнуть императрице и разом с нею Верховному совету, и в ответ услыхал брань матерную:
    - Молчи, фельдмаршал, пока тебе ноги не переломали!..
    Члены Верховного Тайного совета и Сената прибыли в село Всесвятское на следующий день после погребения юного императора, в субботу. Делегация величавых старцев ошеломила своим великолепием всё село. Вельможи долго вылезали из экипажей и, наконец, прошествовали во дворец, предводимые великим канцлером Гаврилой Головкиным, стариком недужным и слабым. Князь Дмитрий Михайлович Голицын только глянул кругом и понял, что одурачен Верховный Тайный совет, и государыня не собирается ему подчиняться.
    Князь Василий Лукич, словно бог Гермес, в сандалиях с крылышками, выбежал им навстречу, но был ошеломлен скрипучим голосом Голицына:
    - Экая, гляжу я, у тебя тут, князь, скверна! Плохо, Василий Лукич, что-то вода у тебя мутная, мутит кто-то воду то, надоумляя нашу императрицу против нас.
    Во дворце имеретинской княгини всё было готово к большому приёму. На возвышении под красным балдахином, затканным золотыми орлами и увенчанным императорской короной, стоял трон. Кавалергарды и преображенцы выстроились в почетном карауле. Представители знати, уже съехавшиеся в село Всесвятское, стояли шпалерами по обеим сторонам зала. Ближе всех к трону стояли сёстры, племянница и дядья императрицы. По другую сторону собрался блестящий дипломатический корпус. Какие тут были лица: испанский посол герцог де Лирия, саксоно-польский Лефорт, датский Вестфален, цесарский граф Вратислав. Торжественный Феофан Прокопович возглавлял толпу духовенства. Предупреждённая заранее Анна вышла перед министрами в сопровождении свиты. Князь Василий Лукич шествовал, немного приотставая, за нею. Взойдя по ступенькам на возвышение, императрица остановилась перед троном и поклонилась собранию. Члены Верховного Совета медленно и важно двинулись к ней по красной дорожке. Их было пятеро. За ними следовал секретарь Сената Василий Степанов с золотым блюдом в руках. Верховники прибыли, чтобы жаловать императрицу высшим орденом государства. Как будто он не принадлежал ей по праву рождения! Анна уставилась на них. Голицын был собран и спокоен.  Головкин по-старчески жалок. Долгорукий надут, как индюк, однако глаза его были не спокойны и бегали, точно у мыши. Никто из членов его фамилии во Всесвятское не приехал. Оба фельдмаршала держались сурово. Канцлер Головкин взял было слово для приветствия, но он, по причине своей дряхлости, так и не мог начать речь, язык не слушался и заплетался. Князь Дмитрий Михайлович, величественно-спокойный, произнёс вместо него похвальное слово императрикс Анне, поздравил её со вступлением на престол, и рассыпался в благодарностях, за то, что она согласилась подписать предложенные ей пункты и возвратиться в отечество.
     Анна на это ответила сурово:
    - Я соблаговолила ваши кондиции подписать, уверена будучи в неизменном усердии и верности вашей к государю и отечеству. Я постараюсь только склониться к тем советам, которые бы показали, что я ищу лишь блага моего отечества и верноподданных моих. Прошу вас, господа министры, помогать мне в том. Пусть правосудие будет предметом попечительного внимания вашего и пусть мои верноподданные не терпят никакого угнетения.
    Князя Голицына чуть было не хватил удар на месте, а великий канцлер от умиления заплакал. Плакал и всё повторял со слезами:
    - Матушка, голубушка …
    Князь Дмитрий Михайлович некоторое время наблюдал за лицом императрицы.
    - Государыня! – овладел, наконец, он собой. – Прими от нас первейший орден государства нашего – орден святого Андрея Первозванного и также орден Александра Невского! Государи российские являются гроссмейстерами ордена св. Андрея! Прикажете ли нам поднести вашему величеству сей орден? Это нам предписывает долг наш!
    - Бог, а не мы… - всхлипнул старый граф Гаврила Иванович Головкин.
    «Ох, и упрямцы!»
    Анну всю передёрнуло, и она, пылающими от гнева глазами, смотрела, как из-за спин вельмож выходит секретарь сенатский Степанов с золотым блюдом. На блюде этом сверкали знаки обеих кавалерий.
    И вдруг – словно молния ударила в голову императрицы: Анна громко воскликнула:
    - Ах! Спасибо вам, господа, за то, что потрудились мне об этом напомнить: я и позабыла с утра кавалерии на себя надеть! Мой славный гоф-юнкер, - обратилась она к молодому Кейзерлингу, - прошу вас немедленно возложить на меня орден св. Андрея и орден св. Александра!
    Она слегка расставила руки, способствуя возложению на неё орденских лент.
    «Голицын – мой главный враг, собака!» - думала она, глядя в жесткие глазки желчного старца.
    - Князь Дмитрий Михайлович, - продолжила она, когда орденские ленты украсили её грудь, - я буду свято хранить подписанные мною пункты! Благодарю вас! – А сама чуть было в лицо ему не рассмеялась. – Я выражаю надежду на то, что мои министры никогда не преступят границу своего долга к трону и отечеству, коего благо составляет единую цель ваших трудов и жизни. – И опять чуть было не фыркнула, точно лошадь. - Сейчас я прошу ко мне приблизиться подполковника лейб-гвардии Преображенского полка, графа Семёна Андреевича Салтыкова и командира батальона кавалергардов, графа Фёдора Андреевича Матвеева! – по взмаху её руки оба выступили перед троном и, отсалютовав шпагами, вытянулись. Императрица зычным голосом продолжала. - Мы изъявляем особое благоволение к верной гвардии нашей! И посему объявляем себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов во всеуслышание!
    - Виват! – первым заорал граф Матвеев!
    - Виват! Да здравствует императрица Анна Первая! – подхватили кавалергарды и преображенцы. – Ура!
    Обнаженные шпаги взлетели над головами военных. Два фельдмаршала дёрнулись, было, но не решились встать поперёк страшной силе. Лишь у Василия Владимировича Долгорукого глаза налились кровью.
    Министры на минуту опешили, но потом Дмитрий Михайлович пожал плечами и поклонился.
    - Мы поздравляем ваше величество, - процедил он.
    Князь Голицын, а за ним и все остальные, стали робко подходить к императрице и, опускаясь на колено, целовать её руку.
    Собственно, оба фельдмаршала могли уповать на другую силу, находящуюся в их подчинении, на армию, приведённую по случаю бракосочетания императора в столицу. В Москве стояло несколько армейских полков.
    Что же до членов Верховного совета, то они, посовещавшись между собой, решили выдать её величеству патенты на звание полковника Преображенского полка и капитана кавалергардов. Хорошо придумали. А что им ещё оставалось делать?

6

    15 февраля, в воскресение, императрица торжественно въехала в Москву. В этот день древняя столица ликовала и выглядела особенно нарядно. Дома украсились еловыми ветвями и деревьями, выставленными возле крыльца. Народ толпился на улицах. Были сооружены двое триумфальных ворот. Одни у Земляного города, а другие возле ворот Воскресенских. По пути следования полки стояли шпалерами по обеим сторонам улиц. Открывал шествие Преображенский полк, за ним катили в каретах вельможи, среди которых были три фельдмаршала – Долгорукий, Трубецкой и Голицын. За каретами вышагивали четыре камер-лакея, и далее – ещё семь карет. В четырёх сидели курляндские дамы и фрейлины императрицы, а три были пустые. Императрица сидела в огромной ослепительной карете, с кучером и форейтором в лазоревых ливреях, с четырьмя придворными лакеями и четырьмя арапами на запятках. По бокам и сзади кареты бежали скороходы, пешком шли пятеро гайдуков. Верхом гарцевали с правой стороны князь Василий Лукич Долгорукий и генерал-майор Леонтьев, а с левой – фельдмаршал Михаил Михайлович Голицын и генерал-майор Шувалов. Замыкала шествие гренадерская рота Семёновского полка. При въезде в Земляной город был дан салют – залп из 71 орудия. Члены Синода во главе с Феофаном Прокоповичем встретили императрицу у триумфальных ворот в Китай-город. В Кремль Анна въехала под малиновый колокольный звон и отправилась сразу в Успенский собор на молебен. На паперти её ожидали сенаторы и члены коллегий. Вход императрицы в собор сопроводил залп из 101 орудия. Из Успенского она прошествовала в Архангельский собор, и оттуда  в приготовленные для неё апартаменты. Внешне всё выглядело хорошо, чинно, торжественно и красиво.
    Однако все эти торжества не отразились радостью на лице Анны. Она выглядела угрюмой. Что ни говори, а происходящее казалось ей обманом, в котором её держали столько лет. Анна видела, что всё делается не так, и беспокоилась о будущем. Само избрание её какое-то фальшивое, разве не так? Какие её права на корону? Самые непосредственные, но что думают все эти люди, собравшиеся на улицах? Узнают ли её? Ведь она вышла замуж и уехала, а её отец по слабоумию только занимал место на троне, кто его помнит? При дворе её почти в глаза звали «Ивановной». И Анна шагала грузно, брови её были насуплены, губы сжаты, тяжелая мантия стекала с толстых плеч ломкими золотыми складками, блистала на голове маленькая бриллиантовая корона.
    В Кремле императрица заняла Потешный дворец, и некоторое время терпеливо сносила присутствие князя Василия Лукича. На ночь дракон Лукич размещался на диване возле дверей её роскошного будуара. Анна чувствовала себя не иначе, как узницей, но что поделаешь, коли решила сыграть в политическую игру. Скажи бы ей кто-нибудь раньше, что она будет сражаться с Верховным Тайным советом за власть, она бы в ответ только рассмеялась и хохотала бы до слёз, до колик в боках!  И борьба велась нешуточная! Страсти продолжали накаляться, умственное брожение в среде дворянства росло. От членов Верховного совета дворянская партия требовала то тех, то других, уступок, и князю Дмитрию Михайловичу приходилось уступать. Анне, под пристальным взором Василия Лукича, приходилось принимать верховников, являвшихся к ней с бумагами. От неё требовали подписи, и она подмахивала бумаги, считая, что  им всё равно не даст ходу. А иные в гневе отталкивала со словами:
    - Князь Дмитрий Михайлович, и чего ты ко мне лезешь? Ни армия, ни дворянство мне ещё не присягали, и разве я являюсь единственной претенденткой на корону? Не ровён час, вы всё переиграете и предпочтёте мне сестру мою Екатерину Ивановну? Или «кильского ребёнка», родного внука дяди Петра Великого? Или его дочку Елизавету, которую вся гвардия обожает? А то ведь, слыхала я, царицу-монахиню тоже кто-то хотел избрать?
    Князь Дмитрий Михайлович задирал нос, разворачивался перед избранницей всем сухоньким тельцем и всем своим видом давал понять, что можно ведь и переиграть и переизбрать.
    - Ваша светлость, естественно, вы можете лишиться короны, если не будете подчиняться Верховному Тайному Совету, - скрипел он, - ведь это мы вас выбрали на престол в ночь кончины блаженныя памяти государя Петра второго.
    - Светлость? – это слово резануло слух Анны. – Выходит, князь, ты не считаешь меня императрицей?
    - Именно так, ваша светлость! Если вы хотите обратно в Курляндию, то мы вас не за держим. Ибо не Богом избраны на престол!
    - Как же это, разве можно избирать монарха без Божьего изволения? – усмехнулась Анна в ответ и помахала перед носом Голицына пальцем. – Мне ли не знать, что ты, Дмитрий Михайлович, безбожник!
    - Увы, это клевета, ваша светлость, в Господа Бога я свято верю. – Голицын истово перекрестился на иконы и повернулся к ней. – Ваше дело, ссориться с нами, или нет, ваша светлость. Как поступите, так и будет, но я надеюсь на ваше благоразумие, и на вашу подпись, которая украсит все приносимые вам бумаги. Я не тороплю вас, зайду попозже.
    «Злодей, - думала Анна, провожая князя калёным взглядом. – Старый чёрт! Однако, хоть и козёл и старый, но опасен, ах, опасен вельми, я и в самом деле, не коронована. Но сколько мне ещё терпеть и подчиняться боярам?»
    Повздыхав, императрица присела к столу и пододвинула к себе бумаги, принесенные Голицыным. Взяв перо, погрызла его, а потом умакнула в чернила и начертала на всех листах подпись. Потрудившись на славу, она перебралась в кресло у окна и стала смотреть на площадь. И вдруг до того стало скучно, что захотелось поплакать, или, что ещё лучше, повыть.
    Анна уже неплохо разбиралась в сложившейся ситуации с её избранием на престол. Она знала, что гвардия вся крепко стоит за самодержавную власть. Шляхетство же продолжало колебаться. Дворяне собирались в разных домах на совещания. Образовалось много кружков, каждый из которых вырабатывал свою программу, отыскивая «общую государственную пользу». Никакого единого идейного центра создано не было. Верховники собирались «полегчить» себе, то есть небольшой группе аристократов. Шляхетство стремилось к тому же самому, но только в отношении всего служилого сословия.
    Тайная закулисная борьба – вот что было главнее умных проектов. Напрасно верховники думали, что им удалось изолировать императрицу. Василий Лукич хоть и сидел около неё, как дракон, но и он не мог закрыть доступ к Анне, к примеру, её сёстрам и подругам. Герцогиня Мекленбургская каждый день навещала её вместе с дочерью, а болезненная царевна Пашенька, та почти вселилась к императрице. Родная тётка Настасья Ромодановская ежедневно приезжала обедать и оставалась ужинать. Не гнать же супругу князя-кесаря?  Ловчее всех оказалась свойственница Прасковья Юрьевна Салтыкова, которая шныряла везде, приезжала раз семь на дню, привозила новые наряды. Карлуша Бирен стал всеобщим любимцем в этом женском кругу. Каждый день, кто-нибудь из указанных дам, по очереди, брал ребёнка к себе в гости, чтобы не отвлекать от работы его высокую покровительницу, и наутро его со вздохами возвращали. Анна, скучавшая без младенца, кидалась к нему со всех ног, целовала, тетешкала и нянчила до вечера, пока его не укладывали спать. Конечно, Карлушу возили по гостям не без умысла: в его пелёнках-распашонках прятали записочки от князя Черкасского, дяди Семёна Салтыкова и прочих сторонников самодержавия.
    - Ах, Карлушечка, ах, куколка! – громко возглашала императрица, выуживая из пелёнок записку. – Каково тебе погостилось у тёти Катюшки?
    - Кака, - серьёзно отзывался Карлуша.
    Вечером дамы собирались опять вместе и спорили до хрипоты и даже тянули жребий, кому после пробуждения одевать и забирать в гости маленького ангелочка?
    Анна знала, что тайно руководит разведчицами Остерман. С его же подсказки набирался придворный штат императрицы. Если бы не авторитет Андрея Ивановича, то разве прошёл бы на должность обер-гофмаршала именно тот, кого следовало бы арестовать за утечку информации в Митаве – легкомысленный красавец, дамский угодник и льстец граф Рейнгольд Левенвольде. Анне нравился любезный Рейнгольд, и, как ни странно, нравился он и Бирену. Эрнст Иоганн не ревновал к Анне этого красавца, возможно, они успели хорошо узнать друг друга в 1726 году, когда фаворит Анны находил убежище в доме фаворита императрицы Екатерины. В доме Рейнгольда нынче проживал барон Корф, а через него ниточки тянулись в глушь лесную, где, в придорожном кабаке, засели те, по ком тайно страдала императрица.
    Опять же с лёгкой руки Андрея Ивановича первой статс-дамой была назначена его супруга баронесса Марфа Ивановна Остерман. Столь же высокой чести удостоились красавица Наталья Лопухина, Прасковья Юрьевна Салтыкова, Мария Юрьевна Черкасская, Авдотья Ивановна Чернышева, старая подруга Петра I, прозванная им «бой-бабой» и молодая жена Ягужинского, всё ещё сидевшего под арестом – Анна Гавриловна, дочь канцлера Головкина. Почтила Анна и четырёх дочерей Ягужинского от первого брака, назначив их фрейлинами, наравне с девицами Салтыковыми и княжной Варварой Черкасской.
    Князь Василий Лукич почему-то благосклонно отнёсся к подбору женского штата императрицы. Дамы и девицы, все из знатных, или высоко поднявшихся фамилий, хлопотали вокруг императрицы, и много болтали. Не исключались и запретные темы. Новости ежедневно кружили голову Анне. Она слушала то, с миной серьёзной, то посмеивалась, не зная, бояться ей или уже не нужно? К примеру, в тексте присяги форма правления не обозначена, о правах Верховного Тайного Совета и «кондициях» не упомянуто. Наперсницы нашептывали  Анне:
    - Ваше величество, нонича наша Москва, точно пороховая бочка, и дело за малым – эту опасную бочку надо поджечь! Шляхетство и гвардия только и ждёт вашего приказу! Что вы на это скажете?
    Анна не говорила ни «да», ни «нет» - кивала и молчаливо соглашалась.
    Потом обе Черкасские, мать с дочерью, принимались рассказывать о бале, данном в их пышном дворце на Никольской улице. Анна слушала внимательно, чуть ли не каждый день, о многолюдных приёмах в доме Черкасских. Долетали до неё слухи о каких-то проектах и дебатах, идущих в кулуарах, опять же во дворце на Никольской, о выдающемся молодом политике и поэте князе Антиохе Кантемире и его смелых идеях. А граф Федя Матвеев служил коноводом у гвардейцев, воодушевлял кавалергардов и спаивал поголовно всех. Анна пожаловала того и другого молодца камер-юнкерским званием. Смертельно больной вице-канцлер Остерман, окружив Анну своими креатурами, управлял всеми делами и самой императрицей, непосредственно «из постели», при содействии жены и Прасковьи Салтыковой.  Не руководи ею Остерман, точно куклой, Анна ничего не достигла бы, а только бы гневалась и разражалась слезами и, в конце концов, проиграла Верховному Совету. Андрей Иванович, как талантливый актёр кукольного театра, умело дёргал за ниточки, и люди-куклы повиновались ему. Он стравливал их и мирил, и знал, как раздуть честолюбие у самого неповоротливого вельможи и первого богача, князя Алексея Михайловича Черкасского. Князь возомнил себя канцлером, примкнул к заговору, а потом позволил вознести себя на место его главы.
    Имелась и другая партия сторонников ограничения власти императрицы, возглавляемая генерал-аншефом Михайлой Афанасьевичем Матюшкиным, давним, со времён потешных полков, любимцем Петра Великого. Ознакомившись с его проектом, Андрей Иванович решил свести обе партии в одно целое. Но пока, Анна это понимала, далеко не все подчинялись остерманову плану. Князь Дмитрий Михайлович Голицын трудился над проектом преобразования России, и советовался с Матюшкиным. Михайла Афанасьевич ратовал за расширение прав шляхетства, но Василий Лукич Долгорукий предложил увеличить число членов Верховного совета и рассмотреть выборными от шляхетства депутатами общественные нужды, чтобы народ узнал, что «к пользе народной дела начинать хотят». Голицын соглашался с тем и другим. Однажды в Кремле при личной встрече с князем Черкасским, князем Юсуповым, фельдмаршалом Трубецким и генералом Матюшкиным, Дмитрий Михайлович сумел соблазнить видных сторонников самодержавия предложением свалить самовластие и не допустить в Россию иностранцев, которые хотели овладеть всей полнотой власти за спиной императрицы. Паче всего – подлого выскочку Эрнста Иоганна Бирена. После этой встречи члены Верховного совета вместе с избранными представителями знати явились к императрице, и насмерть перепугав её, довели до слёз.
    - Ваше величество, пора, - заявили они, - устроить государство по-новому. Общенародие – вот будет его основа! На днях вам доставят готовый проект, на подпись. Вам тоже будет предоставлено право на два голоса в Сенате.
    - Да ну вас! Что хотите, то и делайте, господа, отнимайте власть у вдовы! – утирая слёзы, заныла Анна. - Я ведь не героиня, я женщина сырая и бедная…
    Господа переглянулись и, видимо поверили вдовьим слезам, отправились восвояси, видимо, сочинять обещанный проект. Наплакавшись вдоволь, Анна позвала обер-гофмаршала Рейнгольда Левенвольде и сказала ему, смаргивая слёзы:
    - Обманул меня Остерман! Верховные только что у меня были с теми, кои по его словам, мне верны! Все меня жестоко обманывают!  Заставляют законам подчиняться помазанницу!
    - Но вы не помазаны ещё, ваше величество, - проворковал Рейнгольд.
    - Ну, ничего! Скоро я помажусь и коронуюсь!
    - И тогда?
    - Не знаю… скорее всего, так и будет по-ихнему!
    - Но Остерман?
    - Где его не пропадала! – сердито отмахнулась рукой Анна. – Скажи ему, Рейнгольд, что я отказываюсь бороться за власть, да и не бабье ведь это дело. Иди! – крикнула она, и с уговорами больше ко мне не суйтесь!
    На этот раз восторжествовали верховники. Князь Григорий Дмитриевич Юсупов тоже вельми радовался, что скоро увидит великую и свободную Россию, но не находил радости на лицах своих детей – Бориса и Прасковьи. Сын его оставался сторонником самодержавия, а дочь – сторонницей цесаревны Елизаветы Петровны. Посему даже холопы в доме Юсуповых разделились на три партии: отца, сына и дочки.
    В такой-то обстановке народ, шляхетство и армия присягнули новой императрице. В Успенском соборе и в четырнадцати московских церквах читались присяжные листы. Присягающие ставили под ними подписи дрожавшими от волнения перстами, и целовали Евангелие. Военные присягали на Красной площади, под знаменами полков и суровыми очами фельдмаршалов, взирающих на подчиненных из седел.
«…отечеству моему пользы и благополучия во всем, по крайней мере, искать и старатца…»
    Иноземцы тоже присягнули на верность России в Немецкой слободе в лютеранской церкви.
……………………………………………………………………
    Спустя несколько дней, Рейнгольд Левенвольде выехал из Москвы в простом старом возке, всего с двумя лакеями на запятках, и покатил по лесной дороге. Грустный, сидел он, кутаясь в тёплую шубу на собольем меху, а возле него дрожала красавица Наталья Лопухина, в такой же шубке. Влюблённые делали вид, что бегут от мужа Натальи в имение, дабы взлелеять любовь, но на самом деле, они пробирались в лесное логово Бирена. Андрей Иванович Остерман, посылая их на разведку, строго наказывал:
    - Боже вас упаси выдать убежище Бирена! Если вас выследят и перехватят, то стойте крепко на том, что рыщете в поисках уединения!
    Рейнгольд время от времени целовал красавицу в холодные уста и, слушая, как постукивают её жемчужные ровные зубки, сам едва сдерживался, чтобы не скрипеть со страху зубами. Храбростью ни он, ни его подруга, не отличались, и обоим казалось, что едут они по лесу целый век. «Хорошо, - думал Рейнгольд, - что Натали отважилась на эту поездку, и можно будет сослаться на преступный амур».
    Левенвольде жалел, что слишком откровенно поведал Остерману, что императрица баба трусливая и вельможи легко подомнут её под себя, то есть, уже подмяли. А баронесса Марфа Ивановна вторила Левенвольде, и даже уговаривала супруга скорее встать, чтобы спасти государыню и задуманное дело. Андрей Иванович доверял доносам и Рейнгольда и жены, но вставать с постели отказался и за одну ночь придумал новый блистательный план. Он решил вызвать письмом из Митавы депутацию от курляндских дворян с целью поздравить герцогиню Анну с восшествием на российский престол. Вызвав к себе, домой в стрешневские палаты, Рейнгольда Левенвольде и его постояльца барона Корфа, Остерман поговорил с ними резко и даже грубо.
    - Чёртовы идиоты! – возвысил он голос, когда закончил излагать новый проект. – Зря я с вами связался, да других помощников у меня нет! Придётся вам, как следует поработать, а иначе, Рейнгольд, для тебя будут уготовлены топор и плаха, как и для Бирена, если его найдут в лесном кабаке и схватят! Надеюсь, вы оба поняли, что надо делать? Немедленно! – он воздел палец и помахал им перед Корфом. – Вы, барон, напишете письмо и отправите с гонцом в Митаву! Сим письмом вы обяжете канцлера Кейзерлинга и графа Густава Левенвольде явиться в Москву в качестве депутатов от Курляндии! Вы всё поняли? И ты тоже понял, Рейнгольд? Тогда, давайте-ка, шевелитесь! Рейнгольд, посылай своего резвого парнишку, Ягана, с письмом и накажи, чтобы летел в Митаву быстрее ветра, и также возвращался бы назад с теми, имена которых я назвал только что! Пусть так и объявит: вопрос жизни и смерти! Действуй! Через несколько деньков сам выезжай со своей пассией Лопухиной в лес, в берлогу любимого медведя Анны, и там обожди брата и Кейзерлинга! В Москву вы должны забрать и самого Бирена. Довольно уже ему валяться на печи! Он тоже нам пригодиться.!
    - А наши головы? – затрясся, как осиновый лист, Рейнгольд.
    - О, Боже! А моя голова? – Остерман трагически воздел руки.
    …В возке, чем дальше ехали, становилось холоднее.
    - Рейнгольд, любовь моя, а в жаровне угли совсем остыли… - хныкала красавица.
    - Что поделаешь, моя душенька? Терпи…
    - Ах, я и терплю…
    Про себя Рейнгольд, на чем свет поносил Остермана, Корфа и своего старшего братца. «Кажется, Густаву теперь везёт, а не мне. Жалко! Но назад пути нет». Красавчик Рейнгольд рисковал головой. Однозначно, что за его голову не поручиться никто, если выйдет наружу, кто первым послал гонца в Митаву, кто предал верховников. Наконец дорога привела к одинокому кабаку на лесной поляне. Именно сюда Яган привёз семейство фаворита императрицы. Большие деньги он отвалил мужику, хозяину заведения, по прозвищу Леший, у которого останавливались проезжие бедняки. Кабак назывался  – «У Лешего».
    Рейнгольда с любовницей провели в низенькое, закопченное помещение, и несколько минут они озирались на ужасающую убогость. Грубый стол и две лавки. Полати. Русская печь. За грязной занавеской – чулан и там же горшки и рукомойник. Дети спят на печи вместе с Бенигной, а остальные на полатях, или на лавках. Кто-то первый, расслышав, полез с печи и вдруг тоненько вскрикнул. Это была Бенигна. Бирен, Густав и Кейзерлинг соскочили с полатей. В углу, на лавке,  зашуршала и зашевелилась ещё одна сгорбленная фигурка в черном  одеянии.  Это оказался еврей-фактор Лейба Либман. Все дружно бросились друг к другу и обнялись. Бирен, переодетый бедным торговцем, ахнул и заплакал. Сколько времени он в здешней волчьей дыре! Ох, лучше умереть, умереть! Какое несчастье оказаться так близко от любимой, но почти в лапах у коварных врагов. Да будет проклят тот день, когда он уехал из Митавы! А всё эти несносные интриганы – Кейзерлинг и Густав Левенвольде! Рейнгольд, целуясь с Биреном, был с ним солидарен, но остальные явно считали иначе.
    - Садитесь кушать, - пригласил Либман, принимавший, в это время, пиво и снедь у неопрятной бабы. – Тут говорят: чем бог послал!
    К пиву была жареная зайчатина, вареный горох, пареная репа, масло, яйца, творог, молоко и мягкий каравай ржаного хлеба. Всё жирное и доброе.
    - А не привезли ли колбаски? – заискивающе спросил Эрнст Иоганн, перестав плакать. – Ту, что захватил Густав, мы вчера уже съели.
    - Привезли, - успокоил его Рейнгольд. – У меня в возке богатое угощение вам и детям.
    - Как Карл?
    - Не беспокойся, папаша, - здоров и даже чересчур популярен у женской половины!
    - Ха-ха-ха-ха! – отозвалась компания.
    Поблагодарив Кейзерлинга и старшего Левенвольде за то, что они так быстро прибыли из Митавы, Рейнгольд с Натальей приказали лакеям вносить короба с московским угощением. За столом, после того, как выпили, Рейнгольд принялся ругаться по-немецки на Остермана:
    -  Чтоб он сдох! Я ему вот ни на столечко больше не доверяю, камрады! Эта хитрющая обезьяна приведёт нас с тобой, Эрни, на плаху! А сам выкрутится! Мне ли его не знать?   
    - Неужели? Нас? – Эрнст Иоганн снова распустил губы. – Но почему только нас с тобой, а, Рейнгольд? Я правильно тебя понял?
    - Правильно! Ибо я – предатель, а ты и того хуже – лицо, объявленное русским правительством вне закона, ежели против запрета пересечёшь границу между Курляндией и Россией. Короче, ты, милый мой, заяц, нарочно забежавший волку в пасть. Повторяю, нарочно! Тебя же предупреждали? Предупреждали! Так хвать за уши и сразу в застенок! Не обессудь, друг любезный! А вот эти господа – он указал пальцем на брата Густава и Кейзерлинга – представители ландратов, выходит, послы. Их особы неприкосновенны. В случае чего,  так их только пинком под зад, и вышлют обратно.
    - А фактор наш? – напомнил Эрнст, еле шевеля трясущимися губами.
    - А когда факторы у нас пропадали?
    Рейнгольд махнул рукой и принялся рассказывать новости: как присягнули в Москве, и что императрица лишена власти, все её сторонники залегли на дно, а сама она страшно всего боится и отказывается вступать в борьбу. Она так и сказала Рейнгольду и жене Остермана, но тот всё ещё надеется воодушевить Анну и заставить биться за самодержавие. Остерман требует помочь ему осуществить планы. Для этого он и послал за Кейзерлингом, Густавом Левенвольде и Биреном! А иначе, мы с тобой оба погибли! – Рейнгольд выразительно глянул на Бирена и провёл ребром ладони по шее. - Нам ка-ра-сюн, как говорят русские!
    Рейнгольд  с яростью выкрикнул русское слово, коверкая язык. Бирен схватился за голову. Ему уже рисовались топор и плаха.
    - Густав, - дрожащим голосом обратился он к старому другу, - что это? Вы сговорились с Остерманом нарочно привезти меня в эту глушь, а теперь выманиваете отсюда в столицу? Хотите моей головой расплатиться с Верховным Тайным Советом, чтобы самим веселиться в Москве? Заразы! Пиявки! Хотите моей крови? Так сосите! На!
    Он распахнул кафтан, дёрнул галстук и обнажил грудь.
    - Баба! – не смущаясь, крикнул ему в лицо старший Левенвольде. Он подскочил к фавориту Анны и оплеухой смёл его под стол с лавки. – Щенок! И она выбрала тебя среди нас всех! Вот жалость! Мне бы на твоё место! Эй, перестань выть! Остерман – среди нас человек самый мудрый, а мой младший братец сущий балбес, где ему в тонкостях политики разбираться? Он со страху облажался, как в детстве. Няньку б ему… - и коротко, злобно рассмеялся, отпихивая кулаком брата. – Рейнгольд! Молчи, скотина! Ты сделал одно полезное дело, а теперь мой черёд – в Москве сам сразу же поговорю с Остерманом, и всё станет на своё место, уверяю вас, господа рыцари. А вот Эрнста с Бенигной, я считаю, везти в бурлящую Москву рано, опасно. Себе на голову привезём такого труса! Ложитесь сейчас спать. Остерман перед нами мудренее, как утро перед вечером, ведь так говорят русские? Ха-ха!
    - Эти, русские… - процедил со свистом Бирен сквозь зубы, с трудом выбираясь из-под стола.
    На другой день Рейнгольд Левенвольде привёз в Москву канцлера Курляндии и своего старшего брата, но привёл к Остерману одного Густава. В родовых стрешневских палатах стоял удушающий запах лекарства. Секретарь вице-канцлера кинулся, было, извиняться, но обер-гофмаршал ему шепнул:
    - Передайте, что пришёл другой Левенвольде, граф Густав.
    Перед этим именем двери кабинета мгновенно распахнулись. Остерман, лёжа под тремя одеялами на диване, со слезами протянул руки повеселевшему гостю:
    - О, мой друг…
    Они проговорили, запершись, больше часу. Рейнгольд и секретарь в это время резались в гостиной в кости, как ребятишки. Когда беседа закончилась, они даже и не заметили. Из кабинета пулей вылетел перепуганный Густав и закричал:
    - Доктора! Господину барону очень плохо!
    После этой встречи Остермана снова объявили умирающим. В который раз пастор явился к одру с дарами.
    В Кремле императрица устроила малый приём. Курляндские послы немедленно там объявились и были представлены по всей форме. Анна была рассеянна, но глаза её радостно просияли при виде старых приятелей.
    - Мы привезли ходатайство о подтверждении курляндских привилегий, - закончил свою речь Кейзерлинг. – Ваш отъезд, государыня – жестокий жребий, выпавший на долю Курляндии. Верните нам право лицезреть вас, как солнце! Вы окажете нам личную аудиенцию?
    - Сегодня, - решила императрица, - устроим небольшой фараон, и не забудьте прихватить свои колоды.
    За картами Анна, как могла, нежно ворковала с баронами. Она нашла, что оба осунулись, и забросала их вопросами о здоровье, а спать отправилась, сжимая в руке четыре карты. На них мелким почерком были изложены новости. От неё скрыли о страданиях Бирена в лесном кабаке, но она и так догадывалась, какого приходится лапушке с семейством. И он приедет, когда Анна самодержавно утвердится на престоле.
    Иначе нельзя.

7

    Члены Верховного Совета во главе с князем Дмитрием Михайловичем Голицыным понимали, в каком настроении пребывает избранница и решили пригласить её на заседание, чтобы она собственноручно подтвердила составленный образ правления.
    - Что хотите, то и делайте, но без меня! – резко ответила императрица.  – Разве я не по вашей милости нахожусь под надзором и вижу только один опостылевший мне лик князя Василия Лукича? С родней и то мешаете видеться! Изверги! Только старшей из сестёр с дочерью позволяете находиться при мне, и что вы думаете, мы с Катериной Ивановной делаем? Мы вместе плачем! Так что, не зовите меня! Не приду!
    Получив несколько раз один и тот же ответ, члены Верховного совета серьёзно обеспокоились. Дело выходило нешуточное! Императрица игнорирует заседания Совета. Противные верховникам партии постепенно приходят к согласию. Дворяне открыто возмущаются арестом Ягужинского. Что будет, если шляхта единогласно вознамерится объявить Анну самодержицей? Верховники решили опередить шляхту, и все восемь членов Совета явились к императрице с указом, признающим её самодержавной. Восемь подписей украшали грамоту.
    Взглянув на подписи, Анна надула губы.
    - Что это? – заворчала она. - Всего восемь персон в государстве признают меня самодержицей! Ну, нет! Разве я, господа министры, похожа на дуру? Восьми персон недостаточно!
    Господа министры переглянулись и отбыли восвояси. Они не успели в своем предприятии, но зато достаточно увидели в покоях императрицы. К слову сказать, Анна в Кремле не тосковала и плакалась, чтобы как следует «лягнуть» министров. Штат её разрастался, и в покоях буквально яблоку негде было упасть. Помещений свитским не хватало. Курляндские фрейлины и служанки ютились по углам, в тесноте, и даже спали вповалку. Кажется, в Измайлове у матушки Прасковьи Фёдоровны покойницы, и то, девки размещались с большим удобством. И причина такого положения заключалась не в тесноте покоев, а потому, дракон Лукич  занял во дворце целый этаж,  всю длинную анфиладу комнат, начинавшихся от императорской опочивальни. Для него это было очень удобно, поскольку никто, включая самих министров, не мог пройти к императрице, минуя его покои. Обычно «маркиз Лукич» часами посиживал за туалетом, нежился в ванне, которую ему устанавливали в большом затее, за ширмами. Министры и послы от дворянских партий пробирались к Анне мимо него, и он видел каждого, с каждым здоровался, отпускал остроты и думал, что знает всё и обо всём. Императрица пылала гневом, но никак не могла собраться с духом, чтобы предложить ему убраться к себе домой. А если императрица боится перечить своему дракону, то кто сможет?
    Лишь придворная молодёжь осмеливалась дерзить, да и то негромко, шуметь все боялись.
    - За кем сила? – спрашивал у друзей граф Федька Матвеев. – И сам же отвечал. - За гвардией! Соберёмся и выступим!
    - Нет, тут без законов не обойтись, Федя, - урезонивал его чернобровый умник Антиох Кантемир.
    Анна прислушивалась к болтовне молодёжи. В тот день, когда члены Верховного совета принесли ей указ о своём решении  признать её самодержавной императрицей и получили от неё отворот поворот, она вышла в зал и остановилась у окошка. Она далеко не в первый раз так проводила время. Её манил двор широкий, как простую помещицу, которой она в Курляндии по существу и являлась. Во дворе её замка чего только не происходило, а здесь? Одни караулы, да надутые вельможи, выползающие из карет и шествующие на крыльцо. Анна принимать их отказывалась. Ну, их! А вот вороны, стаями кружащие над Кремлём, её занимали гораздо больше. Эх, кабы велеть принести штуцер, да распахнуть окна и впустить бы в залу свежего воздуха! Зимний воздух ядрён и свеж необычайно! Легко дышится на морозе! Анна бы вскинула штуцер и ба-бах! Ба-бах! Интересно, на что бы сгодились эти, молодые офицерики, кабы им тоже дать в руки по ружьишку? Нет, нельзя в Кремле открывать пальбу. Ведь она по сю пору не свободна! Должна повиноваться дракону Лукичу и молчать. И доколь ей терпеть сие? Да слыханное ли на Руси дело! Раб стережёт свою госпожу! Дело неслыханное! Даже государь-дядюшка, великий реформатор, не мог придумать такое!
    - Ох, Господи Иисусе Христе, покрый меня от злобы супостатов! - перекрестившись, пробормотала Анна. - Обманул меня Остерман!
    На душе у Анны теперь и вовсе тошнёхонько, погано-препогано. И голова болит. Стук в висках заставил её поморщиться. Она приказала подать вина, а когда принесли, то отпила из кубка и выплеснула остатки прямо на пол:
    - Кислятина! Что это за вино-то?
    - Ваше величество, помои оные с поставца князя Василия Лукича, - пошутил Федя Матвеев. – Не прикажете ли послать к полковнику Вишневскому за бочонком токая? Я сам готов слетать!
    Анна не ответила, лишь повела глазами и отвернулась опять к окнам. За окнами - русская зима: ветки гнутся от снега, и на верхушках деревьев, и на крестах соборов расселись нагло каркающие вороны! 
    Императрица решилась. Она ударила в ладоши и зычно вскричала:
    - Не хочу вина! Знаете ли, ребятки, как я стреляю? Давайте-ка, я вам покажу! Граф Матвеев! Открывайте настежь все окна в зале и несите скорее мои штуцера! Не любо мне, что вороны над Кремлём раскаркались, видать, к худу. Будем каркуш отстреливать.
    - Одна нога здесь, а другая уже там, матушка, -  гаркнул Федя Матвеев.
    - Ну, беги! Камер-юнкер Трота фон Трейден выдаст тебе штуцера и пули без промедления! Да заодно, скажи ему, пусть он прогонит скороходов поискать мне обер-гофмаршала Левенвольде, он что-то прячется от меня, ни новостей, ни объяснений сущего в Москве порядка мне не приносит? – И, пока Матвеев исполнял её волю, села в кресло и стала думать. -  «Вот, давеча нагрянули ко мне все верховные гуртом, да вместе с Черкасским, Трубецким, Юсуповым и Матюшкиным, а ведь они, будто в раздоре? Никак, спелись? Толковали со мной опять о законах, да о том, что нельзя принимать на высокую службу иностранцев! Это камешек-то в мой огород! Значит, чтобы сидела и подчинялась? Чтобы и пикнуть, не смела? А нонича опять верховные с указом, признающим меня самодержавной императрицей! Прелюбопытная получается из всего этого карусель! Остерман тоже хорош! Чего хоть думают все эти обормоты и обормотки - остерманова креатура? Тоже мне, друзья, сторонники!
    И обвела комнату злыми глазами. Так и есть. Все, кроме графа Федьки Матвеева, камер-юнкера на дежурстве притихли. Дежурная статс-дама Авдотья Чернышева, старая пьяница, прикорнула на диване, но она только делает вид, что спит. Статс-дамы Салтыкова и Ягужинская склонились за кривоногим столиком над пасьянсом, фрейлины усердно вышивают, чутко прислушиваясь к каждому слову императрицы и даже шороху её платья.
    Или, не все? Пожалуй, нет! Вот ещё один умник, красавчик помалкивает и сам глаз не сводит с императрицы.
    Анна подняла голову и увидела, что не ошиблась - камер-юнкер Кантемир почему-то напряженно на неё смотрит? Поэт и философ двадцати двух лет от роду. Черные горящие глаза юноши выражают преданность.
    Парнишка хорош! Глаза Анны сузились, любуясь красотой юного князя. Жалко, что ей не повезло в молодости на такого вот молодца.
    Граф Матвеев скоро обернулся и принёс вместе с Тротта фон Трейденом, три штуцера и к ним пули. Анна взяла себе штуцер, и по комнатам раскатился её голос:
    - Князь Фёдор! Карл фон Трейден! Окна!
    Оба камер-юнкера бросились выполнять приказ. Взор Анны остановился на юном Кантемире.
    - Князь Антиох! Ну, будет тебе глядеть умником! А ну, бери в руки штуцер и становись со мной рядом у окошка! – распорядилась она.
     - Ваше величество, с превеликим моим удовольствием! – откликнулся Антиох Кантемир.
    - Посмотрим, посмотрим, каков ты есть стрелок!
    Они встали рядом – Анна оказалась почти на голову выше!  Прицелились, и взметнулась воронья стая, как черная туча. Вжжжжих! Две птицы рядышком упали на камень двора.
    - Хорошая добыча. Прицелились во второй раз. Ещё две. Граф Федька Матвеев высунулся из другого окошка и трижды пальнул тоже. Ещё три птицы. Итого семь!
    Спиной Анна почувствовала свободу – дамы, повизгивая, выскочили из зала и дрожали теперь за порогом. Зато Анне весело!
    - Эй, девки! Позовите сюда Василия Лукича! – вскричала императрица.
    - Матушка, - ответила ей, постукивая зубами, Прасковья Салтыкова. – Василий Лукич не пойдёт, он уже замёрз! Ваш сторож уже отправил лакея себе за шубой!
    - Пусть идёт в шубе, я разрешаю!
    - Матушка, я умоляю вас! – дрожащим голосом проблеял Долгорукий. – Увольте меня, от сей дикой забавы!
    - Не уволю, пока не явишься собственной персоной!
    Императрица фыркнула, как кобыла, когда князь, закутавшись в шубу, появился в зале и три раза чихнул. Вид его был комичен, и Анна не удержалась от язвительной реплики.      
    - Ах, Лукич! Какой же ты оказывается, нежный? Прямо старая баба! Ладно уж, отправляйся в постель, мой защитничек и накройся одеялом! А я буду стрелять! Соскучилась я по охоте-то, с младых ногтей зимой студёной палю из открытых окошек! Привычка! Уж ты не обессудь, князь! Хочешь со мной жить, так привыкай! А ну, цельтесь, ребята! – гаркнула она.
    Василий Лукич немедленно ретировался и засел, где-то в глубине своих покоев у камина. Анне это понравилось. Хоть и крошечная, но победа над драконом.
    Ещё выстрелы. Она отставила штуцер и крикнула Матвееву:
    - Чаще пали, Федька!
    Теперь она могла заговорить со своим красивым напарником:
    - Ну, а что ты, молодой князь, скажешь? Только что стоял, глаза в пол, так думаешь, я не замечаю? Ты знаешь, наверное, обманул меня вице-канцлер, или нет? Скажи-ка, правда ли это, что господа, члены Верховного совета, в несогласии со всем остальным дворянством и, наипаче всех, с гвардией? Накануне присяги у меня были верховные вместе с авторами шляхетских проектов и меня пугали. Твой будущий батька князь Алексей Михалыч, - она намекнула на ухаживания Кантемира за Варварой Черкасской, - с ними был. Что за дела-то?
    Молодой князь не полез за словом в карман и бойко ответил:
    - Ваше величество, большинство дворян сходятся на мысли, что отдавать власть олигархам нельзя. Дворяне желают встретиться с вами, государыня и прояснить ситуацию. Не всё ещё потеряно, верьте мне. Вам нужно пригласить к себе князя Алексея Михайловича и Матюшкина по отдельности и переговорить с ними, но… - он зарумянился слегка, - князь Василий Лукич в этом деле помеха! Для пользы дела вам, ваше величество, необходимо сразить вашего дракона, или, хотя бы заставить его уползти в нору.
    - Кто это сделает?
    - Вы сами, государыня! А мы вам поможем. Я вам советую, сейчас же вооружить всех дам и всех пажей штуцерами, и открыть пальбу изо всех окон! Мороз! Брр!.. Когда лютый ваш цербер снова прибежит жаловаться, то вы ответите ему…
    - Что?
    - Что, конце концов, у Василия Лукича в Москве имеются собственные палаты.
    - Ах! Да-да, да, конечно! – изумилась простоте его решения императрица и шутливо ущипнула поэта за розовую щеку. – Дитя моё, мой дорогой мальчик! Вот это головушка!
    Дракон Лукич, действительно,  явился опять скоро. Из окон дуло, залетал снег, и ветер летал и свистел по всей длинной анфиладе его покоев. Василий Лукич ужасно расчихался.
    - А что, драконы существа теплолюбивые, - скромным голосом сказал юный Антиох Кантемир императрице, - они водятся, я читал, в Египте на реке Нил, там же, где и крокодилы.
    - А скажи, юный друг мой, - притворно перепугалась Анна, - от мороза они дохнут ли?
    - Безусловно, заболевают и умирают, горько плача.
    - Боже мой! Какие страсти! – ухватилась за свои рябоватые щеки императрица. – Ох, Василий Лукич, ведь ты замёрзнешь, заболеешь и, чего доброго – помрёшь! Ох-ох! Съезжал бы ты отсюда, да поскорее! Мой тебе совет: поскорее съезжай с моего царского «верху», ибо без стрельбы загибаюсь я, прямо моченьки нет. Да и девкам моим не хватает во дворце места. Ну, не мёрзни, кати ты лучше к себе, ведь у тебя в Москве собственные роскошные палаты, и печи жарко натопят, и тогда не умрёшь.
    И она так глянула на изящного дипломата, что тот мгновенно принял решение. Дракон Лукич повернулся и ушёл, а через четверть часа ему подали карету. По дороге Василий Лукич отогревался – у его ног стояли жаровни с углями, но он скрипел зубами и приводил мысли в порядок. Ах, кажется, дорого обойдётся Дмитрию Михайловичу Голицыну его стремление к общему согласью! Но «Кондиции» подписаны, присяга принята! Императрица, по лицу видно, была перепугана и просто разыгрывала из себя богиню Диану. На серьёзную борьбу у Анны не хватит сил.
    Впрочем, у Василия Лукича тоже сдавали нервы, и трещала голова. Наконец, он приказал ехать не к себе домой, а к князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, чтобы посоветоваться, сторожить императрицу, или уже не нужно.
    «Эту бабу сторожить – жизнь себе укорачивать, - ворчал он. – Ну, пусть постреляет, пусть поиграется с мальчишками. Завтра она опять присмиреет».
    Однако на сей раз, Василий Лукич здорово ошибался.
    - Дракон-то уехал, - объявила Анна Семёну Салтыкову. – Что-то я, дядя миленький, зело устала, сам видишь, чай? Посему велю тебе взять на себя обязанность принимать доклады. А где капитан Альбрехт?
    Явившемуся тотчас же капитану она приказала слушаться во всём только одного генерала Семёна Салтыкова.
    Когда князь Василий Лукич, поговорив с князем Дмитрием Михайловичем,  к вечеру возвратился в Кремль, то его никто не стал слушать.
    - В Верховный совет я не явлюсь, и не зовите! – помахала пальцем перед его носом Анна.
    В сей, исторический момент Василий Лукич мудро сообразил, что его власть в Потешном дворце пала, но, по правде сказать, не пожелал признать это. Вернее, не торопился. 
    Однако теперь Анна могла принимать у себя разных вельмож без спросу. Курляндские друзья проскользнули к ней и напомнили о письме Остермана.
    - Вот видите, ваше величество, вы больше не одиноки! Надейтесь на нас и действуйте! – нашептали ей два отпетых интригана Густав Левенвольде и барон Кейзерлинг. – Мы ради вас рискуем своим положением, а кто-то – прекрасной головой. Наш общий друг… Мы вынуждены предупредить вас, что в кабаке, где они сидят с Бенигной и двумя детишками, хлипкие двери – только пни, и вылетят. Ах, как же наш друг Эрнст вас любит, ваше величество, он жить без вас не может. Он так и говорил нам и плакал, и мы вместе с ним тоже прослезились. Ах, как он рвался к вам, своей обожаемой и бесконечно любимой Анне, - бессовестно врали оба.
    Анна только чудом не залилась слезами, высморкалась и ответила:
    - Передайте Эрни, чтоб потерпел! Я прошу его! Знаю, каково им там с ребятишками, и терзаюсь о них, но я ведь не имею никакой власти! Зря думаю, вы поспешили с этой затеей. Не надо было Эрни ехать сюда! Не лучше ли им с Бенигной с детьми вернуться в Митаву?
    - Нет-нет, ваше величество, - ответил ей Кейзерлинг, - не лучше! Дороги нынче небезопасны, всюду стоят военные, их могут схватить по пути в Митаву и привезти сюда в кандалах!
    Анна всхлипнула и снова сморкнулась.
    - К тому же, друг наш Эрни, - подхватил Густав Левенвольде, - не из тех рыцарей, кто бросится в схватку с гвардейцами или выдержит пытку!
    Анна горько расплакалась на глазах курляндских ландратов. Пожалуй, они лишь с виду друзья, а про себя насмехающихся над её лапушкой и над ней тоже. Это она почувствовала всей душой, и когда осталась одна, бросилась на кровать ничком и зарыдала в подушку. Только наедине нынче можно побыть просто женщиной, боящейся за своего мужчину. Она должна действовать, а не плакать, чтобы опять с ним воссоединиться.
    Через молодого князя Кантемира она связалась с князем Алексеем Михайловичем Черкасским, пригласила его в свои хоромы и приняла с великим почетом. Князь Черкасский - примечательная при дворе фигура и первейший в России богач. По богатству никто ему не равен, а вот по уму? Не ошиблась ли шляхта, выдвигая его на пост главы оппозиции? Впрочем, разбираться с этим, не было времени. Пятидесятилетний тучный, толстобрюхий, кривоногий, маленького росточка, человек, отличался невероятной медлительностью, трусостью, а голосок его при такой комплекции, был тонок и пронзителен, как у кастрата. В молодости он служил помощником тобольского воеводы и в 1719 году, после ареста и казни проворовавшегося князя Гагарина, получил пост губернатором Сибири. Место такое, что, если не шуметь и не заниматься политикой, то можно бессовестно красть. Из Сибири князь Черкасский вывез несметное богатство и стал русским Крезом. С виду князь, вроде бы, тих и незатейлив, но скрытое честолюбие имеется у каждого человека. Во время аудиенции, с глазу на глаз, императрица старательно заискивала с полусонным вельможей.
    - По-моему, Алексей Михалыч, ты у нас первый человек! По родовитости никому не уступишь, и по уму, и по служебному опыту. Была бы я самодержавной государыней, то назначила бы тебя канцлером, и ты сам помыкал бы верховными боярами! Не то, что дряхлый Гаврила Иванович Головкин! Ты подумай? Но беда-то в одном – я безвластна. Канцлер! Да ты, князинька, только пораскинь умом, прислушайся, каково звучит! Денег у тебя куры не клюют, жена красавица и дочь красавица тоже, всё есть у тебя, окромя власти. Как и у меня, между прочим… - она вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Эх, жаль, что дядюшки-государя моего нет. Вот он бы! А то я - женщина сырая, вдова бедная, где мне уразуметь! Наш махонький князь Антиох мне постоянно, что только самодержавие спасёт Россию! Что скажешь, Михалыч, а, Михалыч?
    - Уж не знаю, как и сказать-то, матушка…
    - Как, да языком!
    - Не ровён час, язык-то вырвут…
    - Да ну тебя!
    - Ей-ей, мать родная, а нонича, скажу тебе честно, язык у меня точно заржавел, - проныл князь. – Во рту лежит и не шевелится. А то, может, хочешь, я тебе напишу своё мнение о государственном устройстве? Юный князь Антиох берётся мне пособить, труд сей отщелкоперить. Он хоть и молоденек, а дока по этой части. Я, то есть, мы, ну, я, верен тебе, матушка!
    - Да я знаю, - отмахнулась от него Анна платочком. – Трудитесь с Антиохом, но вот что мне удивительно: зачем ты, князь, при твоей-то родовитости и богатстве, примкнул к шляхетству, с какой стати?
    Алексей Михайлович пожевал толстыми губами:
    - Ах, матушка, я - как и все! Повлиял же на меня, в первую очередь, Василий Никитич Татищев, да вот ещё, бес попутал. Матушка ты наша родная, не гневайся на дураков, стары мы становимся!
    - Уж так уж и стары, - скривилась Анна. – А честолюбцы-то, зарящиеся на мою власть, молоденькие, что ли? Ха-ха-ха! Дышать нам тяжко, вот что, Михалыч! Ты езжай, да во дворце своём, не спи, а то проспишь и власть, и свою дочку княжну Варвару Алексеевну. Смотри, как украдут!
    При этом намёке Анна нехорошо усмехнулась. Больной это вопрос для князя, отдавать дочку за голодранца. Юный князь Кантемир, при всём великом своём уме и прочих талантах, никак не пара княжне Варваре Черкасской. И Анне сразу припомнились дворцовые, на сей счёт сплетни. Намедни княжна Марья Дмитриевна Кантемир, гордячка, некогда ходившая в соперницах у императрицы Екатерины, (мужа у жены пыталась отбить) будто бы сказала по-французски кому-то из родни:
    - Что ни день, то одно и то же. Прискорбно видеть мне, как братец мой младшенький и любимый, попался между двумя зверьми – тигрицей и черепахой – и ни туда, ни сюда.
    Вот как сказанула-то! Черепаха – это князь Алексей Михайлович, а прекрасная княжна Варвара Алексеевна – тигрица. Сказано было раз, но тут же, злые языки и подхватили, и пошли чесать.
    Вторым на аудиенцию к Анне явился генерал-аншеф Михаил Афанасьевич Матюшкин. Человек вельми башковитый, сподвижник Петра Великого от младых ногтей, он трудился в пользу дворянства и проект ограничения власти императрицы сочинил с целью расширения дворянских привилегий. Анна однако, и с упрямым генералом договорилась, не оплошала. И Матюшкину, как и Черкасскому, она ступила на старую мозоль. Он заступался за шляхетство, вот она и пообещала ему часть своей власти уступить выборным лицам.  а генералу - фельдмаршалом.
    - Ай-ай, генерал Михайла Афанасьевич, всё-таки, обещать – одно, а сделать – другое. Сам знаешь, я не вольна жаловать из своих рук за истинные заслуги. Мне дано право жаловать, но только в полковники, а выше – ни-ни!  Вот тебя я бы фельдмаршалом пожаловала!
    И заметила – а генерал-то завертелся, точно ёрш на сковороде!
    - Моему сердцу дороги все, - заверила Анна, видя, как он колеблется. - И Рюриковичи, и служилые дворяне. Подумайте, потолкуйте, с Черкасским, с Юсуповым, с моим дядюшкой Семёном Андреевичем Салтыковым, как сделать, чтобы я обрела власть.
    И начала завариваться славная каша. Князь Черкасский, конечно, дрожал и Богу молился, сам ничего не делал, что и не удивительно, зато  разговоры в его хоромах пошли смелые и тонкие – философские разговоры. Выходя вперевалку к своим гостям, Алексей Михайлович жмурился, и принимал вид, что не слушает, как Кантемир вещает крамолу.
    - Господа, лишь просвещённая монархия спасёт Россию! Идеальным государем считаю я Петра Алексеевича Великого! Так пусть его племянница правит нами самодержавно, по образцу великого дяди!
    При дворе заговорили о молодом фаворите, поскольку Анна ласкала двадцатидвухлетнего философа и называла иногда прилюдно «куколка-князь».
    Прослышавший об этом, князь Дмитрий Михайлович Голицын неприятно рассмеялся и в гневе так хватил кулачком по столу, что до крови расшиб костяшки пальцев.
    - Пустозвон! – прошипел с присвистом. - Папист тайный, и друг аббата Жюббе! Сопливый мальчишка! Преосвященного Феофана водит за нос! Но с такой смесью взглядов он вряд ли станет звездой на российском небосклоне. Слишком мальчик умён! Однако же, ластится к нашей курляндской колоде,… чёрт его побери!
    Князь Дмитрий Михайлович ошибался, говоря так, да некому было указать ему на ошибку. Василий Лукич Долгорукий заметно сник. Старик канцлер Головкин, как и прежде, дрожал и слово боялся молвить. Однако купно члены Верховного Совета сходились в том, что гвардия пойдёт за ними, поелику с ними фельдмаршалы Голицыны и Василий Владимирович Долгорукий. Хоть и поговаривали о надлежащих арестах самых больших смутьянов и сторонников самодержавной власти, но эта мера так оставалась на словах. Впрочем, Остерман откуда-то узнал – скорее всего, от канцлера Головкина, у которого сдали нервы - о возможных арестах и оповестил свой лагерь. Аресты планировались на 25 число февраля месяца. За два дня до этого числа, 23 и 24 февраля, в Москве состоялись сходки в домах князя Черкасского на Никольской и в доме генерала князя Барятинского на Мясницкой. Не обошлось без шуму и гаму, обильного винопития, слёз, бешенства, особенно у Барятинского, человека образованного и философии не чуждого. Как и Ягужинский, попавший в тюрьму за содействие императрице, Барятинский являлся зятем Головкина. Будучи военным человеком, он умел воздействовать на своих гвардейцев, угощал их и буянил вместе с ними. Участники обоих собраний в итоге обменялись мнениями друг с другом и сошлись на том, чтобы подать её величеству челобитную о дозволении составить комиссию из генералитета и шляхетства – с целью пересмотра «кондиций». Авторами челобитной стали Василий Татищев и Антиох Кантемир. Подписали челобитную сначала на Никольской, потом на Мясницкой, а потом и в гвардейских полках. Семён Салтыков отправился к преображенцам, где его встретили радостными криками. Секретарь Преображенского полка Булгаков был свой человек. В семёновском полку произошла та же история. Граф Федя Матвеев особенно там постарался, вламывался в казармы, будил товарищей, разливал водку, кого уговаривал, а кого – кулаком в лоб – и доходило. Князь Антиох следовал за ним и воодушевлял гвардейцев пламенными речами.
    - О, воины, покрывшие себя немеркнущей славой на полях сражений – чуете, пришёл страшный час! – кричал он. - Не вы ли стояли за великую Россию, за дело Великого Петра! Так неужели вы позволите попрать его наследие кучке честолюбивых олигархов? С древних времён наши предки царям служили, почитая за честь! Да здравствует самодержавие! Просвещение! Свет и разум! Виват матерь наша Анна Иоанновна, самодержица всероссийская!
    - Матушка! – рыдали полупьяные гвардейцы. – Виват матка наша Анна!
    - Виват!!!
    - Ура!!!
    Затем молодые сторонники Анны бросились к кавалергардам. Кавалергарды и две роты преображенцев и семёновцев заступили в караул в кремлёвском дворце. Остальные должны были окружить дворец.
    К утру Кантемир и Матвеев сделали своё дело. Еле стоящие на ногах, но сияющие, они проскользнули во дворец к Анне. Туда утром должны были собираться поодиночке заговорщики. Челобитную решено было подать  императрице 25 февраля.


8

    Ночью в Кремлевских палатах было тихо. Скреблись мыши, и герцогиня Мекленбургская шпыняла котов, лениво развалившихся на лежанках:
    - Брысь! А ну, мышей ловить, окаянные лежебоки!
    - Да хватит тебе, Катюшка! – писклявым голосом попросила её царевна Прасковья. Она со вчерашнего дня зубами маялась, и сидела у камелька с компрессом.  – Я вот заснуть не могу от зубной боли, а чего тебе-то не спится?
    - Бессонница! Тревожно мне что-то! – ответила Катерина Ивановна, присела на другой стульчик и усмехнулась коварно. - Ах, Пашенька! Что бы ты тут не плела мне про зубную боль, да я не совсем уж дура, чтобы не догадаться, отчего ты тут заседаешь! Ха! Зубы у неё разболелись! Коль разболелись, то ступай в постель и лежи!
    Прасковья Ивановна запираться не стала.
    - Ну ладно, - ответила она, - не в зубной боли дело! Муж мой любезный как уехал к Голицыну, так  и не возвращается. Как ни бьюсь, а не могу Ванюшку моего оторвать от проклятущих Голицыных!
    - Ну-ну! Уж кого-кого, а твоего-то Ивана Ильича, если он упрётся, как баран лбом на перёгороду, с места не сдвинуть, - согласилась старшая сестра. – Так же, как и моего дикого Карла-Леопольда, ох-хо-хой! – Она широко зевнула и ушла от неприятной темы, не любила говорить о мужьях. -  Вот Анне, сестре нашей, нынче привалило беспокойство, так беспокойство! Императрицу я оставила в её комнатах совсем одну с Христей, чтобы ей было повеселей. Надо бы и мне с ними посидеть. Пойду к ним, что ли? Радостно мне, что Анна полюбила  мою Христю.   
    - Это хорошо, Катюшка, - мелко-мелко закивала головой царевна Прасковья, - твоя дочь единственная законная наследница. А вот я всё никак не понесу от мужа милого…
    Сёстры встретились глазами, и герцогиня коварно усмехнулась: никогда Пашеньке не иметь детей! Государь-дядюшка покойный был в этом уверен и поэтому не воспрепятствовал бесстыдному сожительству царевны Параши с овдовевшим генералом, а потом и тайному их браку. У Анны тоже нет законных детей - Христе выпадает наследовать престол и корону.
    Свет-Катюшка колобом покатилась в покои императрицы и не ошиблась, найдя тётку и племянницу вдвоём, сидевшими возле колыбели Карлуши. Анна ласково покачивала уснувшего ребёнка, а Христина сидела, как не от мира сего, уткнувшись в томик какого-то рыцарского романа. Бледненькое её личико было сосредоточено, бровки сжаты.
    - Не умаялись, миленькие мои, ещё? – спросила ласково герцогиня. – Чай, Анна, тебе тревожно? – и участливо посмотрела на сестру. – Ничего, государыня моя, не бойся! Семён Андреевич на посту, он и мухи к тебе не допустит, не тужи, моя дорогая. А при  Семёне состоит капитан Людвиг Альбрехт, тоже верный нам человек. Не нравится мне только зятёк наш с тобой, баран Парашкин!
    - А чего? – Анна развернулась к ней корпусом.
    - Иван Ильич близко стоит к Голицыным, и боюсь я, кабы он чего-нибудь лишнего не пронюхал, да не сдал нас, - ответила Катерина Ивановна. - Старый дурень, увлёкся, видишь ли, ограничением монархии!
    - И не говори, Катюшка! – Анна шумно вздохнула. – Страшно как-то… Разве думала я месяц назад, что так будет? Где он, престол? Где власть? Уж скоро утро, а я-то? Спать не могу…
    - Аннушка, милая, держись, не бойся! – впервые за много лет, как выросла, сестра бросилась к Анне и обняла её нежно. – Я волнуюсь из-за тебя, но всё будет, уверяю тебя, отлично! Возьми ты эти «Кондиции», да и порви! Чу! Слышишь! – она подняла руку и прошептала. – В Кремле началась смена караулов. Всё, как надо, идёт! С нами гвардия, которая вознесла на престол тётку Екатерину. Ныне все полки за тебя!
    - Да тише ты! Ещё разбудишь Карлушечку! – зашипела на неё Анна. – Проснётся, заплачет и будет его не унять, сладкую мою куколку!
    - Не разбужу, не разбужу! Аннушка! – герцогиня опять порывисто обняла сестру и потащила к окошку. – Гляди, вьюжит, а они идут. Войска стекаются в Кремль. Кавалергарды стоят в карауле. Может, выйдешь и сама проверишь караулы-то?
    - Что ж, пойдём, - неожиданно для себя самой согласилась императрица.
    - И ты пошли с нами, Христя, - герцогиня дёрнула за ухо дочь, - да ну же, поднимайся, ленивая ослица! Вставай и следуй за тетушкой, обормотка! Ужо как, я тебя отхлещу, если ты слушаться меня не будешь! Отныне ты – самый близкий потомок императрицы, - шепнула она в пылающее ухо девочки. – Понимаешь?
    - Да, мутер! Я принцесса в неволе и должна страдать, - пропищала испуганная малышка.
    - Тьфу ты, до чего дочиталась! – развела пухлыми ручками герцогиня. – Беда ты моя!
    Анна, тем временем, разбудила мамку, одну из трёх, и оставила на неё Карлушу. Вместе с сестрой и племянницей она вышла на лестницу и шёпотом позвала, словно дожидавшегося, Семёна Салтыкова.
    - Караулы удвой, нет, утрой, - попросила его императрица. – Поставь в местах самых пущих по офицеру, самых верных людей поставь. Завтра ты будешь в золоте, дорогой дядюшка!
    Она спустилась вниз, и капитан Альбрехт отсалютовал ей палашом.
    Анна вернулась к себе, довольная, но сон бежал. Она приказала сварить кофе и подать холодной буженины и хлеба с маслом и сыром. Что ни говори, а силы понадобятся. Конфузу она почти уже не страшилась. Велела позвать Прасковью, а Христю уложить спать. За кофе сёстры дождались прихода истопников и лакеев. Не до уборки, но все печи жарко натопили. Приполз старый дядюшка Василий Фёдорович и попросил водки.   
    Чуть свет Верховный Тайный Совет начал очередное заседание – привычно. Около десяти часов утра, поодиночке во дворец сошлись и заполнили его дворяне. Они ждали, когда явится князь Алексей Михайлович Черкасский, глава заговорщиков. Под кафтанами у всех были надеты кирасы, все при заряженном оружии. Собралось примерно восемьсот человек. Предводительствовал заговорщиками генерал-фельдмаршал князь Иван Юрьевич Трубецкой. Князь Черкасский, человек трусоватый, уже не чая больше увидеться с женой, Марьей Юрьевной, прощался с нею в покоях императрицы. Ох, если бы не решительность герцогини Мекленбургской, то князь, как повалился бы на диванчик, да и остался лежать. Катерина Ивановна подошла и пнула его под зад туфлей:
    - Пора, князинька! Десять часов! Побойся Бога!
    Императрица к этому времени уже закончила одеваться. Она выбрала для выхода глубокий траур – чёрную робу. Из украшений на ней была маленькая алмазная корона.
    - Ну, что?
    - Дворянство собралось в зале, и требует у вашего величества аудиенции, - сообщил Рейнгольд Левенвольде.
    - Верховные здесь ли?
    - Никого нет.
    - А мой дракон-цербер?
    - Здесь!
    - Позовите!
    И припечатала князя Василия Лукича взглядом, едва он вступил в комнату, как могильной плитой: 
   - Князь Василий! Немедленно отправляйся к членам Верховного Тайного Совета, и проси их немедленно прибыть ко двору!
    Собравшееся дворянство не дремало, толпилось в залах. Всюду стоял сдержанный шум. Гвардейские офицеры набились в Аудиенц-зал. Ближе всех к пустующему пока трону стояли князь Черкасский, с ним юный князь Антиох Кантемир и Татищев, князья Барятинский, Трубецкой и генерал Матюшкин. Капитан Альбрехт, вытянувшись в дверях с обнаженной шпагой, отсалютовал ею фельдмаршалам, явившимся вперёд остальных членов Верховного Совета.
    Князь Михаил Михайлович Голицын удивился:
    - Капитан Альбрехт! Разве ты являешься начальником караула?
    - Так точно, ваше сиятельство!
    Василий Владимирович Долгорукий рыкнул:
    - А кто поставил тебя?!
    - Генерал Семён Андреевич Салтыков!
    - Ах, язви его в душу! – выругался фельдмаршал.
    - Василий Владимирович, а никак, мы терпим поражение, - предположил Голицын, наблюдая, как в Аудиенц-зал входит его старший брат.
    Князь Дмитрий Михайлович Голицын оглядел всех птичьими глазами и – мимо Альбрехта – подошёл прямо к Матюшкину и Трубецкому:
    - Господа, что это за собрание? Кем оно созвано?
    - Её императорское величество распорядилась, пожелав выслушать мнение дворянства, - ответил Матюшкин.
    - Ах, вот оно как! Прелюбопытно…
    Князь Дмитрий Михайлович пробежал глазами по остальным лицам. Вот непривычно взволнованный и бледный князь Алексей Черкасский с молодым Кантемиром. Около них Василий Татищев. Вот беспутный граф Федька Матвеев. И огромная толпа явно недоброжелательных к верховникам военных. Шум с каждой минутой разрастался,  гнев слышался в отдельных возгласах, гнев во взглядах.
    Слух князя уловил негромкие возгласы.
    - Долой олигархов!
    - Да здравствует самодержавная императрица!
    Два прославленных фельдмаршала подошли, встали за спиной у Голицына, и затихли, как истуканы. Князь Дмитрий Михайлович вдруг прозрел.
    - Да это ж заговор! – прошипел он. - А водительствует заговорщиками князь Алексей Черкасский! Каков жук пузатый!
    Не успел князь Дмитрий Михайлович ахнуть, как высокие, раззолоченные двери широко распахнулись. Раскрывшие их, пучеглазые арапы в малиновых чалмах, встали, вытянувшись, по бокам, вращая белками. Ударив в пол жезлом, торжественный и решительный обер-гофмейстер граф Левенвольде объявил выход императрицы. За ним явились два церемониймейстера с золотыми жезлами. Раздался шум дамских роб, колыхающихся при каждом шаге, и вошла Анна – в трауре по умершему государю. А за ней – многочисленная блестящая свита. Герцогиня Мекленбургская выступала следом за сестрой, тоже в трауре. За нею шествовали статс-дамы, фрейлины, пажи и камер-юнкера. (Кроме Матвеева и Кантемира, которые находились в зале). Чёрные глаза Анны отыскали князя Голицына. Угроза исходила от её глаз, но держалась императрица внешне спокойно. Подошла к помосту под балдахином и поклонилась – не глубоко, а лёгким кивком - всему собранию. Потом, медленно взойдя по ступеням к трону, уселась. Герцогиня Мекленбургская села на стул от неё по правую руку. Остальные дамы встали за троном, а придворные кавалеры расположились слева.
    Выдержав краткую паузу, Анна зычным голосом заговорила:
    - Для блага моих подданных я приняла решение выслушать мнения представителей дворянства, дабы лучше знать, как управляться с Богом дарованной мне империей по праву моих царственных предков! Вот видите, господа, что я не о благе своём пекуся, а о державе. Подойдите сюда, господа министры!
    Она неторопливо сделала рукой приглашающий жест верховникам подойти к трону, и когда те подошли и встали возле ступеней, нашла немигающими глазами князя Черкасского. Он, как-то неловко и колыхаясь огромным пузом, подошёл вместе с Татищевым. В руках у последнего была бумага – челобитная дворянства.
    Князь Алексей Михайлович Черкасский напряженно поклонился, так низко, как позволял ему огромный живот:
    - Ваше величество, удостойте выслушать и подписать челобитную всего шляхетства! – пронзительным голосом воззвал он.
    - Читайте! – велела Анна.
    Тогда  князь Черкасский уступил место Василию Никитичу Татищеву, который стал зачитывать челобитную. Первым делом была изъявлена благодарность императрице за подписание «кондиций», но с оговоркой, что «в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущего беспокойства», потому как в Верховном Совете не рассмотрены представленные шляхетством мнения. Представители дворянства обращаются с просьбой рассмотреть все проекты и предлагают учредить форму правления большинством голосов. В конце челобитной стояли подписи восьмидесяти семи лиц.
    После прочтения челобитной, присутствующие в зале, заволновались.
    - Восстановить самодержавие! – закричали офицеры.
    Кое-кто из шляхетства кинулся, было возражать.
    - Не хотим!
    Анна тревожно заозиралась. Что это такое? Её уговаривали, обнадёживали…
    - А ну, тихо! Всем молчать! – выскочил из толпы офицеров граф Фёдор Матвеев. – Быть самодержавию, а не то выпустим несогласным кишки! Закрыть двери!
    Блеснул обнаженный палаш капитана Альбрехта, и двери закрылись.
    - Позвольте! Надо же сначала обсудить челобитную! – прохрипел генерал Матюшкин.
    - Обсудить! – поддержали его храбрые горлодёры.
    Князь Василий Лукич выскочил вперёд и крикнул:
    - Обсудить и вместе рассмотреть пункты!
    - Не желаем! – ответили ему шляхта и офицеры.
    - Да здравствует самодержавие!
    - Долой верховников!
    - Нет! Довольно существовать в рабстве!
    - При олигархах будет только хуже!
    - Бить их!
    Князь Василий Лукич подскочил к князю Черкасскому и визгливо ему крикнул:
    - Это что ж?! Эй, князь! Кто вам позволил присваивать себе право законодателя?
    Князь Алексей Михайлович, сложив руки на чреве, набрался храбрости и степенно заявил:
    - Потому что вы, господа верховные, вовлекли в обман императрицу! Вы уверили государыню в том, что «кондиции», подписанные ею в Митаве, были составлены с согласия всего народа! А это враки! Их составили вы, господа министры! Её величество нагло обманута!
    - Ноги вам переломать! – подпел Федя Матвеев.
    - Помолчи, желторотый птенец! – Василий Лукич замахнулся на него тростью. – Подлый раб!
    - Я – раб?! – немедленно вызверился граф Федька. – Да мы, гвардейцы и кавалергарды, хотим, чтобы как по-старому было, как при Петре Великом! Ребята! Кланяйтесь в ноги матушке, а потом будем выкидывать этих дьяволов в окошки!
    - Да тише ты, граф Федор Андреевич, тише, - по-молодому, резво подбежал к нему князь Дмитрий Михайлович Голицын, - а то, прямо средневековье какое-то, ей-богу! Придите в себя, эй, молодёжь! Надо всё обсудить серьёзно. Уважаемый Василий Никитич, - обратился он к Татищеву, - поднеси прочтенную тобой челобитную императрице. Хотите, несите вместе с князем Василием Лукичом. Надо, чтоб государыня сама наложила резолюцию!
    - Подавай ты, Василий Никитич! – скомандовал князь Черкасский.
    И вдруг он сам, колыхаясь студенистым брюхом, выхватил челобитную у Татищева и, резво взбежав по алым ступеням трона, бухнулся перед императрицей на колени и закричал:
    - Подпиши, матушка-государыня!
    Анна выхватила у него бумагу…
    Но князь Василий Лукич был тоже рядом. Легко взбежав по ступеням трона, он изящно опустился на одно колено и возгласил:

    - О! Всемилостивейшая! Пресветлейшая! Ваше императорское величество, вам лучше удалиться в кабинет вместе с нами и обсудить оную челобитную! Такое щекотливое дело! И оно требует обстоятельного подхода. Уединившись на час, мы с вами спокойно обсудим шляхетскую челобитную и подпишем. Зачем так спешить? Ведь мы призваны решить судьбу целой России! Ваше величество?
    При таком наскоке, Анна по-настоящему перепугалась и растерялась. Она боялась уходить куда-то с министрами и обсуждать челобитную, которую они явно подписывать не собирались. Что делать? И кто ей поможет? – ум её стал шнырять. - Идти? Отказаться? Голову оторвут…
    И вдруг резкий голос вскричал над её ухом:
      - Прошло время рассуждать!!! Не ходи никуда с ними, сестрица!!! – герцогиня Катерина.  Ивановна, отпихнув ногою стул, на котором она сидела, встала перед императрицей - низенькая, краснощёкая и решительная. - Челобитную надо подписать здесь и сейчас! Подписывайте, ваше величество! Подписывайте!
    Анна с ужасом воззрилась на старшую сестру: страшно!
    А Катерина Ивановна заорала и того громче:
    - Подписывай и ничего не бойся!!! Я дам за это ответ!!!
    - Ты?
    - Я!!! И даже клянусь тебе, государыня, что ежели нам придётся поплатиться за это головами, я первая приму смерть!!!
    Ай да Катерина Ивановна! Никто не ожидал от неё такого геройства!
    И словно током ударило императрицу:
    - Давай! – воскликнула она. – Где бумага, перо, чернила?
    - Вот!!!
    Катерина Ивановна щёлкнула пальцами, и один из её пажей подбежал к трону с пером и чернильницей. Герцогиня Мекленбургская была собой очень горда, она заранее приготовилась, зная нерешительный характер своей сестры. Не теряя более ни минуты, две дочери царя Ивана Алексеевича Романова, вместе расстелили челобитную прямо на коленях императрицы, и на бумагу легли жирные строки.

 «УЧИНИТЬ ПО СЕМУ»
АННА
   
    Всё ещё трясущимися руками Анна возвратила челобитную князю Черкасскому.
    - Вот, князь, - распорядилась императрица, - я подписала и велю немедленно обсудить между собой и доложить мне сегодня же о результате совещания!
    - Мы – за самодержавие! – проревели гвардейцы.
    - Вернуть похищенную власть императрице!
    - Мы не дозволим, чтобы государыне нашей предписывали законы! Быть ей самодержавною, по примеру предков!
    Но кое-кто упорствовал. Слабо оборонялся князь Григорий Дмитриевич Юсупов:
    - Самодержавие? Позор! Опять хотите заставить знатных персон перед фаворитами унижаться? Обрыдло! Я уже стар и заслугами вельми украшен, ещё со времён Петра Алексеевича Великого! Да, чтобы мне становиться на карачки! И не затем я привёл в Кремль войска! Ко мне, сыновья мои! Где вы?!
    - Тише ты, князь! – осадила его герцогиня Катерина Ивановна. – Вон твой старшенький-то сынишка Борис – как заяц мечется.
     Анна опомнилась и тоже присоединилась к голосу герцогини Мекленбургской. Она негромко попыталась осадить разбушевавшихся гвардейцев, но в ответ офицеры начали продираться к трону. Они падали перед государыней на колени и кричали:
    - Мы за тебя, матушка!
    - Верные твои рабы!
    -  Служили верно, и твоему дяде и племяннику, и впредь тебе готовы служить!
    - Приказывай!..
    В покоях по соседству и на лестницах, противники полезли друг на друга с кулаками.
    Анна стояла, прямая, с виду невозмутимая, но в глубине души её поднималась волна страха. Перед ней бушевала огромная толпа, блистало оружие, переливались муаровые ленты, горели алмазы в орденах. За неё все эти военные и штатские хотели порвать глотки олигархам! Просили её приказывать! Страшно! Но в следующий миг Анна вдруг осознала свою силу, и вместо насмерть перепуганной, дрожащей избранницы верховников, явилась царственная амазонка! За плечами, словно крылья выросли!  Анна крепко ударила в ладоши и зычным голосом окликнула Семёна Андреевича Салтыкова.
    - Ко мне, генерал-аншеф Салтыков! Видишь, императрица твоя не безопасна! Оборони меня! Распорядись, чтобы никого не выпускали из Кремля, а отсюда, из дворца, чтобы и мышь не проскочила! Толпа разбушевалась, люди себя не помнят и меня могут убить! Капитан Альбрехт, приказываю тебе! Повинуйся только одному генералу Салтыкову, и больше никому! Сейчас полдень, время – обедать! Приглашаю господ министров за мой стол, - она встретилась глазами с Дмитрием Михайловичем Голицыным и коварно ему улыбнулась. – Не побрезгуешь, князь Дмитрий Михайлович, сядешь за один стол с вдовицей, твоей милостью избранной на престол российский?
    Князь Голицын выдержал дикий взгляд амазонки и соблаговолил склонить голову.
    - Ваше величество, для меня, вашего поданного – величайшая честь, получить приглашение за стол монарший! – ответил он.
    Господа министры, окружавшие его,  тоже быстро поступились честью и благородством, и поклонились императрице.
    Только фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий вспыхнул и отвернулся. До сей поры, ведь это он начальствовал над гвардией и вот тебе на - получил отставку!
    - Мы проиграли, - шепнул он фельдмаршалу Михайле Голицыну. – На моём месте ныне Салтыков Сенька! Палашом его развалю!
     - Эх, поздно, друг мой, Василий Владимирович! Поздно… не ерепенься! – также едва слышно шепнул Голицын.
    Шляхетство же, во главе с князем Черкасским, продолжало толпиться и ожидать своего времени и сигнала, для обсуждения челобитной. Но, так и не дождавшись приказа императрицы, князь Алексей Михайлович направился к ней, рука об руку с молодым Антиохом Кантемиром.
   - Государыня! – пронзительно вскричал он. – Вот, молодой князь Антиох и я уже составили собственное челобитье о возвращении самодержавия! Возвращаем всё, как и было при императоре Петре Великом и его преемниках! И нечего обсуждать все проекты! Только время терять зря! К дьяволу проекты! Одно только ваше слово!      
    - Нет, да как же, князь, можно, без обсуждения? – подбежал следом за нм генерал Матюшкин. – Прежде согласования проектов с «кондициями» я не согласен…
    - Заткнись, генерал! – Матюшкина немедленно окружила молодёжь со сжатыми кулаками – Матвеев, Булгаков, Бецкой... целая толпа разъярённых юнцов. – Гей, Михайла Афанасьевич, отойди, а не то мы тебя выкинем вниз головой в окошко, да и дело с концом!
    - Я тоже предлагаю разодрать, к чертовой матери, все проекты! – ярился граф Федька Матвеев. – Князь Алексей Михайлович, друг мой князь Антиох, скорее ведите шляхту в залу для совещаний, от греха подальше! А то душа у меня горит, руки чешутся!
    Анна опять онемела, но старшая сестра локотком подтолкнула её, и государыня вновь обрела голос.
    - Господа, представители шляхетства, приказываю вам отправляться на совещание! - крикнула Анна. – Господа министры, моё приглашение на обед остаётся в силе! Я прошу вас следовать за собой в трапезную палату! Не хочу драки и крови! Давайте порешим все наши разногласия миром! 
    В сопровождении членов Верховного Тайного Совета Анна величественно прошествовала в Трапезную палату. Там был накрыт роскошный обед, но, когда все расселись по местам, никто не смог даже притронуться к кушаньям. Господа министры смущённо переглядывались, вертели в руках приборы. Пажей не было, как и прочей обслуги, и князь Василий Лукич, пытаясь хоть немного разрядить обстановку, принялся сам разрезать мясо – хватил себе по пальцу и сунул его в рот.
    - Мммм… вот и первая кровь, - мыкнул он, изящно сося палец, - но к чему эти реки крови в восемнадцатый просвещенный век?
    - Зато за дверями – ружья и пушки, - буркнул фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий, - мы арестованы! А что, если по нам начнут бить из пушек?
    - Ах, да что вы, господа, кушайте, вино пейте, - пророкотала Анна, сунула в рот кусочек мяса и запила вином.
    - Пить-кушать, матушка ты наша, что-то не хочется, - пробурчал князь Дмитрий Михайлович Голицын.
    - Нехорошо это, господа, - посетовала императрица. – Всё очень вкусно! Кушайте, говорю вам! Чай, вы  царский стол званы! Чего блажите-то?
    Господа министры нехотя начали пробовать блюда. Время для них ползло медленно, особенно от того, что нервы щекотали крики буянивших во дворце и на площади, гвардейцев. Много раз повторялись угрозы повыбрасывать из окон министров и всех, кто не согласен с ними, выбить двери в совещательную палату и разогнать шляхетство, которое тоже не меньше буянило, обсуждая свои проекты.
    Стены дворца колебались от криков:
    - Самодержавие!
    - Самодержавие!!!
    Пошёл четвёртый час пополудни, когда князь Дмитрий Михайлович Голицын отпил глоточек токайского из кубка, трескуче рассмеялся и спросил:
    - Ах, находите ли вы приятным наше общество, ваше величество?
    Анна тоже отпила вина и ответила ему кратко:
    - Ничего, князь, я терплю.
    - Финита! – воскликнул он.
    - Чего?- не поняла Анна.
    - Совещание закончилось, ваше величество, сюда идут!
    Распахнулись двери – на пороге Семён Андреевич Салтыков.
    - Ваше императорское величество, готово! – гаркнул он.
    Анна порывисто поднялась, сотрапезники - за нею.
    Из зала разносились по дворцу крики.
    Анна двинулась туда во главе министров. По дороге страх снова вцепился в неё мёртвой хваткой – аж сердце заходилось: «Куда я иду? А вдруг убьют?» Ноги, однако, несли её и, как только императрица вступила в зал, навстречу ей грянуло:
    - Ура! Да здравствует самодержица, российская императрица!
    - Долой членов Верховного Тайного Совета!
    Обнаженные палаши ослепительно сверкали перед глазами Анны. Она поднялась по ступеням к трону, и толпа взревела:
    - Виват, матушка императрица!
    - Мы твои рабы!
    - Вели отрубить головы злодеям!
    Семён Салтыков, выступив с обнаженной шпагой, заслонил собой императрицу.
    - От верной гвардии приветствую нашу самодержавную императрицу! Виват, Анна! Ура! – закричал он.
    - Ура!!! – прокатилось по всей зале.
    - Ура!!! – грянуло на площади.
    - Тише, господа! Идут представители дворянства! – объявил Салтыков.
    По открывшемуся узкому коридору, между военными прошли представители шляхетства, возглавляемые фельдмаршалом Трубецким и князьями Черкасским и Кантемиром. Трубецкой с поклоном поднёс Анне новую челобитную, по образцу той, которую заранее составил юный философ.
    - Ваше императорское величество, дозвольте огласить единодушное желание шляхетства и генералитета! – проговорил он.
    - Разрешаю, - кивнула Анна. Она не смотрела на врагов своих, но знала, что они рядом. Деться-то им некуда. – Господа Верховный Совет, выслушайте мнение дворянства.
    Императрица расположилась на троне.
    - Ваше величество, - обратился к ней князь Черкасский. – К челобитной приложило руку сто шестьдесят шесть лиц. – Будет ли ваша воля на то, чтобы зачитывал челобитную молодой князь Антиох Дмитриевич?
    - Читай, князь Антиох! – махнула рукой императрица.
   Князь Антиох смело выступил вперёд и поклонился. Взлетели и мелко рассыпались белые шелковистые букли парика вокруг нежного лица его – как у девицы. Щёки поэта порозовели, черные глаза загорелись предчувствием недалёкой победы.
    «… в знак нашего благодарства, просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные предки достохвальные имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного Совета пункты УНИЧТОЖИТЬ!»
    - Ваше величество, мы распорядились доставить сюда оные пункты! – громко сказал князь Трубецкой, когда челобитная была дочитана. – Вот они, в руках секретаря Маслова! Приказывайте!
    Анна поднялась во весь свой могучий рост:
    - Моё постоянное желание было управлять моими подданными мирно, - громко сказала она, - и справедливо, но я подписала пункты и хочу знать, согласятся ли члены Верховного Тайного Совета, чтобы я приняла предложение моего народа?
    И во второй раз коварно улыбнулась князю Дмитрию Михайловичу!
    Для членов Верховного Совета эти слова были явным издевательством, и они, молча, поклонились императрице. Счастье их, что оказались благоразумны, иначе за их жизни нельзя было бы дать и гроша. Малейшее неодобрение, и гвардейцы набросились бы на них. Молчание – золото.
    - Господа, да что же вы все молчите? – Анна сделала удивленное лицо. – Выходит, пункты, подсунутые мне в Митаве, действительно, были составлены не по желанию народа?
    - Нет! Нет! – грянула гвардия и толпа дворянства, а верховники во второй раз склонили спины, и Анне показалось, они тоже бормочут «нет!» Неужели они сдадутся, не дав боя? Императрица осмелела и напустилась на Василия Лукича.
    - Значит, ты меня обманул, князь Василий? – крикнула она. – В Митаве ты со мной держался вельми нахально, а теперь помалкиваешь со всеми вместе? Что сие означает?
    Василий Лукич закусил губы и побледнел, но отвечать не собирался. 
    - Молчание – знак согласия, матушка-императрица, - ответил за изящного дипломата князь Трубецкой. – Господа Верховный Совет не возражают, и, стало быть, «кондиции» следует вручить вашему величеству для расправы. Анисим Маслов, сейчас же извольте передать те «кондиции» великому канцлеру графу Головкину. Исполняй!
    Старик граф Головкин, чьи оба зятя были на стороне императрицы, не решился медлить. Он важно принял документ из рук Маслова и понёс его императрице, но по дороге его перехватил князь Дмитрий Михайлович Голицын. Он выхватил у старика канцлера из рук бумагу и сам лично поспешил подняться по суконной красной дорожке к трону и вручить Анне свои надежды. Она грубо вырвала из холёных рук князя «кондиции» и принялась медленно разворачивать листы.
    - Что бишь я должна с ними сделать? – медленно говорила при этом она, как будто бы рассуждая. Вот и злополучная подпись. – Оные пункты скреплены рукой российской императрицы, и что же это выходит? Я должна переступить через своё честное слово?
    - Матушка! Переступай, родимая, переступай! Рви, государыня! – все, как один, заорали офицеры. – Раздери и конец!
    Анна всё медлила, покачивая головою.
    - Рви, государыня-сестрица! – вне себя завопила герцогиня Мекленбургская. – На тебя, что ли, напал стих актёрства? Рви и дело с концом! Тебя народ просит! И Бог тоже!
    Анна – и в самом деле, - актриса, выпрямилась и подняла в вытянутых руках документ.
    Тишина. Ни звука. За окнами тихо угасал зимний день. И вдруг золотое сияние холодного солнца неожиданно резко сменилось розоватым, потом ярко красным и, наконец, кроваво-пурпурным – цветом запекшейся крови. Красный свет казалось присутствующим, залил и трон, и высоченную фигуру императрицы в черном платье. Наваждение – река крови.
    - Рви! – крикнула во второй раз Катерина Ивановна. – Не медли!
    Анна послушалась, и с лёгким треском разорвалась плотная бумага. Две половины, разодранные наискосок, спланировали к ногам самодержавной императрицы.
   - Анна самодержица! – заревел зал.
   - Милостию Бога я принимаю самодержавие своих предков! – вскричала она. – Желаю быть истинной матерью Отечества и буду изъявлять своим подданным всевозможные милости! Первым актом повелеваю освободить из несправедливого заключения графа Ягужинского и его верного адъютанта Сумарокова! Фельдмаршал Василий Долгорукий, ты арестовал Павла Ивановича – тебе и освобождать. Попросишь прощения и у меня и у него!
   - Ура!!! – грянуло в ответ.
   - Верной моей гвардии особое спасибо! – продолжала императрица.
   - Ура!!!
   - Все остальные проекты – долой! – Анна замахнулась на Татищева и на Матюшкина. – Канцлер Гаврила Иванович Головкин, немедленно оповестить весь дипломатический корпус о принятии мной самодержавства!
   Остальные слова Анны потонули в восторженных криках. Все бросились целовать руки императрицы, и образовалась неисчислимая очередь.
   Анна милостиво допускала подданных к целованию руки, пока в зале не появился кто-то, совсем нежданный и нечаемый – это был собственною персоной Андрей Иванович Остерман. Он медленно прошествовал по красной дорожке к императрице и опустился на колени.
   - Андрей Иванович, ты?! Ожил, друг мой любезный? – удивилась императрица. Но больше она не могла выдержать столько испытаний, выпавших на её долю, и зарыдала.
   - Моя всемилостивейшая повелительница, - голос Остермана звенел от радости.   – Я жив и готов рабски служить великой Анне!
   - Спасибо, - наклоняясь, шепнула ему императрица, - и чмокнула в трясущуюся щеку.
   За спиной Андрея Ивановича она увидела своих верных курляндцев и опять прослезилась. Надменно подняв подбородки, стояли Густав Левенвольде, Корф, Кейзерлинг. Не было только его.
    Спустя ещё некоторое время во дворец явился освобожденный Павел Иванович Ягужинский. Анна при всех возвратила страдальцу шпагу, орден св. Андрея Первозванного и объявила похвалу за верность и защиту самодержавных прав. Тут же она нарекла его опять генерал прокурором восстановленного Сената. Ягужинский со слезами пал на колени и клялся в верности Анне, проливая слёзы.
    Церемония закончилась. Верховники первыми удалились прочь. Князь Василий Лукич Долгорукий чувствовал себя окончательно отверженным, хоть и не подавал виду. Дмитрий Михайлович Голицын, прощаясь, сухо сказал товарищам:
    «Пир был готов, но гости стали недостойны пира! Я знаю, что стану жертвою неудачи этого дела. Так и быть! Пострадаю за Отечество. Я уже и по летам близок к концу жизни. Но те, которые заставляют меня плакать, будут проливать слёзы долее, чем я».
    - Может быть, - тихо сказал Василий Лукич, - может быть...
    Но князь Дмитрий Михайлович Голицын только отмахнулся. По бледному лицу его беззвучно скатилась слеза.
    - О России, о России, - пробормотал он, прежде чем усесться в карету вместе с братом-фельдмаршалом.
    Долгорукие, Василий и Сергей, поехали в палаты князя Алексея Григорьевича, хотя и не участвовавшего в сегодняшней церемонии, но близкого к заключению, или ссылке более остальных братьев. На нём лежала вина за безвременную смерть юного императора и попытку посадить на престол дочь Екатерину. Звезда Долгоруких стремительно падала с небосклона власти. Под ногами разверзалась пропасть.
    Вечером во дворце был дан бал с фейерверком, и к полуночи кровавый закат, сильно смутивший шляхетство во время раздирания «кондиций», дал о себе знать снова. Над Москвой вспыхнули и засияли кровавые сполохи. Зловещее сияние в черном небе играло всю ночь.
    Преосвященный Феофан на утренней литургии объявил это знамение благодатью.
    Собственно, имя Анна и означает – «благодать»!
    Три дня весело трезвонили колокола над столицей. Народ же предсказывал беду.
    - Неблагодать, - шептали друг другу люди, - ох, неблагодать…
    26 февраля в Успенском соборе отслужили молебен в присутствии членов упраздненного Верховного Тайного Совета, генералитета и дворянства. От великого канцлера Головкина всем русским посланникам были разосланы извещения о восстановлении самодержавия. Засим последовали три дня праздника с иллюминацией. 
    Феофан Прокопович тут же откликнулся виршами на злобу дня.

В сей день Августа наша свергла долг свой ложный,
Растерзавши на себе хиреграф подложный…
   
    - Ну вот, я и свободна, - сказала себе Анна, сидя перед зеркалом за огромным туалетным столом, в роскошной, сверкающей золотом, уборной. – Одного только человека недостаёт мне, но скоро и он сюда будет.
    Анна нахмурилась и скомандовала полку дам, фрейлин и камеристок, стоящих перед ней:
    - Дуры! Одеваться!
    Все эти дамы и девицы принадлежали к лучшим русским фамилиям, но бросились услужать государыне, как девки в доме средней руки помещицы. Анна проявила свой норов в тот же день, как только разорвала «кондиции». Кротость, милосердие и любовь отсутствовали в судьбе этой рожденной в Кремле царевны. Её царствование началось с праздников, но буквально считанные дни оставались до опал, ссылок и разрушенных судеб.
   
   













Часть вторая

Царство страха 
Жестокая монархиня во власти
мстительного любимца

1730-1738 г.г.



9

    Анна хмурилась, пока Бирен не объявился в столице. Он прибыл из лесного убежища своего спустя две недели, когда сделалось ясно, что возврата к самодеятельности олигархам не видать. 4 марта был восстановлен Сенат в том значении, какое он имел при Петре Великом. В число сенаторов вошёл 21 человек, были назначены и те, кто пытался отобрать власть у императрицы: князь Дмитрий Михайлович Голицын, брат его, фельдмаршал Михайла Михайлович, князь Василий Лукич Долгорукий, и его двоюродный брат Василий Владимирович. Остальные сенаторы были тоже русские, за исключением одного Андрея Ивановича Остермана, но его перестали считать иностранцем. Голицыны, как объяснили Анне, не особенно опасны. Дерзкий старик Дмитрий Михайлович не способен на подпольные интриги, а Михайло Михайлович никогда не пойдёт против главы семейства. Обоим можно благоволить до коронации, а потом постепенно столкнуть в деревню лечить подагру. Неизбежность опалы дамокловым мечом висела лишь над всесильнейшим семейством прежнего царствования, над домом князя Алексея Григорьевича Долгорукого. Любимцы Петра II сидели нынче тихо в Горенках, в своей знаменитой подмосковной. По Москве же носились слухи о фантастических хищениях и попытке возвести на престол обрученную царскую невесту, теперь именуемую порушенной княжну Катерину. Анне доложили, что юный Пётр нехорошо поступил с прелестной княжной: соблазнил её и обрюхатил. Беременна на сносях княжна. И, хотя родит-то она на свет, несомненно, всего-навсего ублюдка, но будет он крови Романовых. Остерман советовал не трогать до разрешения от бремени княжны и всё остальное семейство. Лично он ненавидел как Алексея Григорьевича за его характер и растление юного Петра, так и Василия Владимировича за его горячность. Императрица тоже сердилась на Долгоруких. Во-первых, из-за невнимания к себе фаворитов Петра II, когда они были сильны. А более того, Анна думала, что сможет через «дураков стоеросовых»  дотянуться до великого умника, до князя Василия Лукича. «Маркиз Лукич» недооценил «глупую бабу», и по дороге в Москву, скорее всего, надеясь извлечь большие к себе милости в будущем от императрицы, поведал ей о якобы существовавшем завещании Петра II, составленном тестем князя Сергея Григорьевича Долгорукого - Шафировым,  в котором Анна объявлялась наследницей трона. Странное завещание! Анна Василию Лукичу не поверила, и тогда он, в общих чертах, поведал ей историю с составленным Долгорукими завещанием покойного государя в пользу невесты Екатерины и позже преданным сожжению. От Василия же Лукича Анна узнала о совещании в Головинском дворце, где проживали Долгорукие, о намерении братьев-фельдмаршалов избить министров, если те откажутся поддержать избрание на престол их племянницы. Так вот до чего эти Долгорукие докатились! До государственной измены! Ну и ну! Анна почувствовала себя оскорбленной, публично униженной. Кажется, любой дурочке ясно, что к чему! Поскорее надо избавиться от врагов, чтобы себя в будущем обезопасить. «Теперь-то, - думалось Анне, - настало время наказать, отомстить…» Василия Лукича ей хотелось стереть в порошок, но она медлила, не торопилась. В её действиях явно узнавался почерк хитромудрого, медлительного Остермана, несколько лет назад уже свалившего Меншикова – русского Голиафа. «Убьют, - жаловалась Анна сестрам и дядюшкам Василию и Семёну Салтыковым. – Боюсь, ночью не сплю. Как спать-то, коли под Москвой стая волков? Загрызут, ей-богу! А то вот ночью во сне задушат, или зарежут! Как жить?» Настроение императрицы легко угадывали опытные придворные интриганы. Во дворце тихо шептались, что, ужо будут в Москве казни: для устрашения снесут несколько голов. Назначение Голицыных и Долгоруких в Сенат – всего только повод временно прикрыть истинное лицо самодержавной императрицы. Анна ничего не забыла, нет. Она слушала вкрадчивые речи Остермана и соглашалась с ним, но главным толчком к действию стал приезд её лапушки, дорогого Бирена, из лесного заточенья.
    Как он осунулся и похудел, на взгляд Анны! О, какой гнев овладел императрицей! Она была женщина, и мать, хотя и тайная. Перед нею предстало её семейство, пускай тоже тайное. Бирен основательно пострадал из-за спесивых аристократов. Он плакал, заключая её в объятия. А она? Анна тоже была рыдать готова. Какая бы счастливая превратность судьбы не ожидала её Эрнста, а ведь он в томительном ожидании исхода дела, будучи на чеку, вздрагивая, то от скрипа полозьев, то от появления любого чужого лица, то от волчьего воя, потерял и сон и аппетит. Красивые светлые глаза, вон, в каких тёмных подглазьях. Как он ждал и мучился! Как всё кругом было томительно и как страшно, да ещё близкие друзья, являющиеся из Москвы, с вестями, одна другой хуже, пугали его застенком и эшафотом! Ну, что за жизнь? Дети носились среди крестьянских ребятишек, а Бенигна доходила до истерик, до трясучки. А блохи? А тараканы? А скотина в избе! А ужасная вонь! Анна в Москве за себя не так сильно боялась, как за детей и за Эрнста. А лукавый этот ростовщик-еврей Лейба Либман? Зачем он понадобился лапушке? Он, поди же, подгадывал, как бы половчее сбежать, с теми деньгами, которые сам приготовил для четы, отправившейся за своим счастьем. Бирен уже жалел, что не поехал на мызу Каленцеем, а отправился по той дороге, которая приведёт в крепость, или на эшафот. Анна раскрыла объятия своему фавориту, целовала детей. Гедвига показалась ей старше своих лет, а Петруша виртуозно ругался по-русски и просился во двор побегать и на гору, покататься на салазках. Лишь для него это сидение обернулось чем-то приятным: катанием с горки, игрой с деревенскими ребятишками, собаками и козлятами. Шестилетний младший Бирен громко требовал завести во дворце мальчишек, щеняток и козляток, пока его просьбу не удовлетворили. Поначалу Эрнст Иоганн держался в императорской резиденции тихо и скромно, и не просил никаких для себя должностей, кроме восстановления той, что у него была в Курляндии – обер-камергера. Анна заготовила на него патент, с вручением двух первых орденов св. Андрея Первозванного и Александра Невского и обратилась к австрийскому императору Карлу VI с просьбой: возвести его в графское Священной Римской империи достоинство, но только уже не Бирена, а Бирона. Лапушка открыл императрице тайну: род его древний и семья состоит в родстве с фамилией французских герцогов Биронов. Так получилось, что один из предков затерялся в глуши, но о великом родстве в семье знали. Фамилия изменилась, конечно, со временем, в силу коверкания языка, и только. Лапушка прослезился, и для Анны не осталось никаких сомнений: её возлюбленный родственник герцогам Биронам. Вознаградить его герцогским титулом официально, императрица не могла, но решила, что первоначальное, родовое имя Эрнста, должно быть восстановлено. Она объявила об этом при дворе и по её слову, курляндец Бирен превратился в Бирона. При поддержке императрицы, любимец её, вышедший перед придворными БИРОНОМ, с таковым именем и зажил при русском дворе. Моментально изменилась фамилия его супруги, детей и братьев, которых уже вызвали в Москву со службы. Бенигну императрица назначила статс-дамой, а её сестру Фёклу фрейлиной.
    Бирон теперь часто встречался и совещался с Остерманом, и потом ночью нашептывал Анне на ушко:
    - Моя любовь, возле тебя столько злодеев! Искореняй! Не жалей мерзавцев! Князь Василий Лукич так меня оскорбил, так оскорбил! Я бы его первого сослал, а потом и Алексея Григорьевича с родными братьями. Именно Василий Лукич – душа долгоруковских тщеславных затеек, неужели ты не понимаешь? Неужели позабыла? А я знаю этих треклятых русских, я с ними сталкивался. Они ненавидят нас! А как же ты-то тут справилась без меня, милая моя Анхен? Ты впредь держись только нас! Только мы, курляндцы, будем тебе верны. Я бы на твоём месте заменял нами этих, русских, всех-всех, в армии и на придворной службе. Мне страшно выходить на улицу! Меня скоро убьют Долгорукие…
    И в самом деле, некоторые придворные не спешили его признавать. Имело место несколько выходок, когда Бирону (для многих всё ещё Бирену) чуть не плевали в лицо, напоминая о прежней службе и юношеских проделках. Несколько человек были сразу высланы в дальние гарнизоны, получили назначения в Сибирь. Даже друг Густав Левенвольде, чья услуга императрице была бесценна, осмелел и считал себя достойным соперником Бирона. Он открыто поддразнивал фаворита: «Сидел бы дольше в лесу!» Сначала Анна действительно относилась к Густаву благосклонно, он нравился ей, но следовало подумать, не назначить ли его посланником, куда-нибудь? Два медведя в одной берлоге не уживутся. Однако торопиться пока не стоит, Густав пока ей и в Москве пригодится. Большинство же русских вельмож с первых дней раболепствовало перед любимцем. Князь Черкасский, князь Трубецкой, граф Головкин, Салтыковы и прочие, и прочие, кланялись ему, предлагали в займы, приглашали на обеды и на охоты. А кое-кто и наушничал потихоньку. Бирон вздрагивал даже поначалу, когда к нему обращались как к некоронованному правителю, как к принцу, но скоро, попривыкнув к своему восстановленному имени и к новому значению, уже не мог, да и не хотел скрывать в сердце зависть и лютейшую злобу. Перед ним открывались широкие перспективы – именно в той стране, и именно при том императорском дворе, откуда его вышвырнули когда-то с позором. Вот она, судьба! Ростовщик Лейба Либман тут ему очень пригодился, став первым советчиком и личным банкиром: золото потекло к нему в банк. Давали для фаворита вроде бы, взаимообразно, но на деле, надо было понимать - в дар. Так что совесть Эрнста Иоганна могла быть спокойна – вором он не был. Дают – так отчего же не брать?
   
   В начале апреля Анне сообщили, что порушенная государева невеста в Горенках родила мёртвого ребёнка, дочь. Проклятые Долгорукие хотели предъявить нового соперника императрице, но просчитались! Бог всемогущий не допустил живой уродиться ублюдочной императорской поросли. Вина бывших временщиков наяву. Слушая доклад, Анна чувствовала, как грудь её заливает волна гнева. Она оказалась такой мощной, что императрица стала задыхаться.
    - А-а-а, - выдохнула она, - змеиная порода! Я должна обезопасить себя от дальнейших случайностей! Остермана ко мне! – и посла за Андреем Ивановичем карету в стрешневские палаты. – Живее, живее, хоть с постели подымайте и на руках в карету несите!
    Остерман явился на зов на своих ногах. Внезапно выздоровевший и благоухающий амброй, Андрей Иванович выглядел огурцом, и появлялся перед императрицей теперь нарядный, в светло-зелёном, голубом или розовом кафтане. При дворе быстро пошла мода на светлые нежные тона, потому что такие цвета нравились, прежде всего, фавориту. Анна несколько раз встречалась с глазу на глаз с Остерманом и совещалась подолгу, иногда третьим был Бирон. Первым делом родился у них указ об удалении от двора всех Долгоруких, а затем нарядили над ними следствие. Василия Лукича первым вызвали на допрос и заставили признаться в болтовне из желания получить «за то её величества большие к себе милости». Он сразу во всём признался и повинился. Фельдмаршал Василий Долгорукий, стоя перед самой Анной, храбро заявил:
    - Дурацкое дерзновение накатило на нас, троих братьев, ей богу, когда мы хотели избить министров. Ей, дурачьё… Племянница наша была всего лишь невестой покойного императора… она с Петром II не венчалась!
    Был обнародован Манифест о вине троих Долгоруких: Алексея Григорьевича, Ивана Алексеевича и Василия Лукича. Дело вершили наспех, а потому отцу и сыну не стали вменять в вину попытку объявить наследницей императора его невесту, а также и причастность к ограничению самодержавия. Их обвинили в том, что они де, пользуясь своим неограниченным фавором, испортили юного императора, отвратили его от дел, и не допускали, чтобы он жил в столице и принимал дельные советы, находясь под неусыпным присмотром правительства. Долгорукие, Алексей и Иван, нарочно увозили государя ради забав в дальние места, где «отучали его величество от доброго и честного обхождения», что они уподоблялись Меншикову, готовя Петру в супруги свою княжну Екатерину. Обвинили их и в разжигании у юного Петра страсти к охоте и, наконец, в казнокрадстве. Князь Василий Лукич обвинялся в том, что по поручению Верховного Тайного Совета обманом вынудил Анну Иоанновну подписать «Кондиции», а потом лишил её общения с подданными и всячески притеснял их, не подпуская к императрице. Первоначальная мера наказания не была слишком суровой. Князь Алексей Григорьевич с супругой, детьми, братом Сергеем Григорьевичем и его семьёю, и холостым братом Иваном, высылались в дальние деревни с запрещением оттуда выезжать, лишив их высоких чинов и кавалерий. Василию Лукичу, «безбожному обманщику», объявили то же самое наказание - ссылку.
    Вот и ладно пока! Анна от удовольствия потирала ладони, а Остерман как-то криво усмехался. Наконец-то Долгорукие выброшены вон и без возврата. Они уберутся из Москвы до коронации, и тогда можно будет развернуть крылья, почувствовать настоящую свободу. Анна уже похаживала в Кремле, покрикивала, вспоминала, где и какие могут лежать вещи, принадлежавшие прежним царям, и приказывала нести их в свои светлицы. Она мечтала возродить старинный Верх, безропотное повиновение и поклонение царице, но уже не как царской жене, а как самодержице, самовластной императрице. Фрейлины, наряженные в роброны, у неё уже сидели на лавках, как в старину, пряли и вышивали, пели до хрипоты русские песни и любовные канты, иногда на французском, или на немецком языке. Сгоряча Анна несколько раз подняла на строптивиц тяжелую свою руку и ничего – только лучше стало. Оплеушин избежала лишь княжна Варвара Черкасская, а остальные до коронации успели, кто по разику, а кто и по два посетить прачечную – императрица выдумала им такое наказание – стирать, «мыть портища» белыми ручками. В груди у Анны кипело, и она выказывала своё негодование в необычной форме – как средней руки помещица где-нибудь в глуши. Да так им и надо! Это была месть за собственное унижение, за свою неудавшуюся молодость.
     Однажды к ней явилась герцогиня Мекленбургская, злая как фурия, красная и шепнула грозной сестре-императрице:
    - Я только что от Шереметевых…
    - Ну и как там? – сверкнула глазами Анна.
    -  Да как? Вой и плач, матушка! Все родственники слетелись и уговаривали дурёху!
    - Наташку, что ли?
    - Вестимо! Её!
    -  А она что?
    - Поверишь ли, матушка ты моя, сестрица, а она-то ведь - ни в какую! Ни с места! - Свет-Катюшка, отдуваясь, разразилась проклятиями. – Эх, матери-то её нет, Анны Петровны! – и засверкала чёрными, как жуки, глазищами. - Уж  и я эту девушку, и так, и сяк! Уговаривала! А она: «Войдите, Катерина Ивановна, мол, в рассуждение, какая мне это радость и честная ли это совесть: когда он был велик, так я с удовольствием за него шла, а когда стал несчастлив – отказать ему? Нет! Я такому бессовестному совету согласия дать не могу! Я не имею такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра другого». Дура!
    - Дура, девчонка, - согласилась с сестрой императрица. – И это дочь Анны Петровны Салтыковой? Я не знаю её, – сказала она, точно отрезала. – На кого она похожа? На отца?
    - Светлоглаза, - сказала герцогиня, - и волоока. Не то, что б писаная красавица, но хороша. Не по блудливому коту Ваньке сия мышка. И суждение обо всём имеет. Умна! Я так думаю, что её не отговорить венчаться. Да и запретить некому. Брат старший – голова ей – лежал в оспе и всё ещё не поправился. Прямо напасть нынче на молодых людей, поветрие какое-то.
    - А что, есть ведь и второй братишка?
    - Есть, подросток Сергей, да он проживает из-за опасения в другом доме.
    - Кто ещё есть из родни поближе?
    - Ох, никого. Бабушка ведь у них померла не так давно, в феврале месяце.
    - Ты, Катерина, не про Марью ли Ивановну Салтыкову говоришь? – охнула Анна.
    - Про неё. Старуха лежачая была давно.
    - Спаси господи и помилуй, - Анна набожно перекрестилась. – Родня нам, никак. Жаль. Я не знала. Что же не сказали-то мне? Ну, уж теперь… нечего, - она махнула крупной рукой, соображая. - Однако ж, мальчишки и девчонка ведь не Салтыковы, а Шереметевы! Катюшка, - тут же развернула она сестру. – Поезжай-ка ты ещё раз к глупой Наташке и скажи, что я пока ещё добрая, что зла на неё вовсе не имею и хочу видеть её фрейлиной, коли она, конечно, отречется от Ваньки-вора. Скажи, мол, это тебе не жених, а настоящие женихи про неё скоро будут. Очень хорошие женихи! Ну, так ты езжай, езжай с Богом!
    Катюшка в тот же вечер возвратилась, темнее тучи.
    - Ну, так что отказала Наташка Ваньке? – спросила императрица.
    - Ох, нет! Да ни, Боже мой, государыня-матушка! – поморщилась, словно от зубной боли, герцогиня. – Завтра молодая графинюшка одна в Горенки венчаться едет. Вот какое дело!
    - Как это - одна? – не поняла Анна.
     -Так некому вовсе сопровождать бедняжку! Вся родня из палат шереметевских разбежалась, все, точно крысы, и дети одни! Из взрослых остались только мадам шведка, две приживалки и горничная, да меньшой брат Серёжка. Он ещё младоумок, сестру любит, и домой воротился, прихватив младших сестрёнок, такой-то пострел, без спросу! А граф Пётр Борисович, хоть и болен, но встаёт уже. Я с ним встретилась и его тоже отругала. По-моему так, лишь державное твоё слово, матушка, спасет девку! Не прикажешь ли мне туда воротиться и запретить графине Наталье Борисовне, от твоего монаршего имени, венчаться с Иваном Долгоруким?
    - Ну, уж нет! – Анна со стуком опустила на стол чашу. – Влюбилась, дура, так и пускай себе едет, мне её нисколько не жаль! Дура-аааа! И с этой поры я знать эту Наташку не желаю!
    Сестра так и шарахнулась от императрицы. В эти дни словно кто подменил Анну. Ох, какая она! Перед испуганной Катюшкой сидела не прежняя великая скромница – о, нет! Страшная, да гневливая, откуда ни возьмись, вдруг появилась баба! Бабища! С чувством глубочайшей обиды в сердце жила теперь она – российская императрица! И жадна сделалась, просто ужас! От поверженных Долгоруких Анна сразу прибрала к рукам и приписала себе 25 000 тысяч крепостных душ. После этого ей пришло в голову поинтересоваться:
    - А сколько имел мой дядюшка? А, господа сенаторы?
    - Покойный император имел лично в собственности 800 крепостных душ, - сообщили ей.
    Бирон мягко советовал императрице:
    - Врагов полезно наказывать, - и шептал ей на ухо, - о, сколько мы вынесли унижений, ваше величество!
    А теперь, когда Анна избавилась от унижения, то и сама взялась мстить. Порою сама себя не узнавала. Неужели это она врывается во фрейлинскую с криком:
    - Девки, а ну, пойте! Не то сейчас – по щекам!
    Она больше не интересовалась судьбой юной Шереметевой. 8 апреля в Горенках состоялось венчание, больше похожее на похороны, а на другой день князьям Долгоруким объявили указ о ссылке в их дальние деревеньки. И вот уже опальные семейства князей Алексея и Сергея Григорьевичей плетутся в ссылку по раскисшим апрельским дорогам. Остальные Долгорукие получили назначения в дальние от Москвы города. Князь Василий Лукич – в Сибирь губернатором, князь Иван Григорьевич – в Вологду. Князь Василий Владимирович, разбранивший двоюродных братьев за их затею посадить на престол разрушенную невесту Петра II, и отошедший в сторону, получил назначение сенатором, а его родной брат Михаил Владимирович – губернатором в Астрахань. Анна недобро посматривала и на Голицыных, но князь Дмитрий Михайлович с братом-фельдмаршалом под опалу не попали. Анна крепко злилась на обоих, но она не была настолько глупа, чтобы открыто огневаться на Дмитрия Михайловича, благодаря настойчивости которого, была избрана на престол. Он, правда, собирался «себе полегчить», ограничив самодержавие, императрице уже поведали, как проходили её выборы, и, выгори бы у него дело, тогда ей досталась бы корона без власти. Всё-таки, с подачи его, князя Дмитрия Михайловича, нынче она – самодержица и скоро будет короноваться. Нет, она пока что не станет торопиться наказывать старика, она подождёт. Бирон и Остерман – презираемые Голицыными выскочки, были того же мнения, и говорили Анне, что это только начало, и со временем она обрушит свою немилость на гордых и властных Голицыных. Она ещё покажет им, почем фунт лиха, дай только срок. Бирон со своим приятелем Рейнгольдом Левенвольде, зная, как русские их ненавидят, решили пока, для видимости, дружить с Голицыными. Они подъехали к фельдмаршалу Михаилу Михайловичу и дали ему понять, что если он со своим старшим братом будет держаться их стороны, то они помогут им преодолеть гнев обиженной императрицы и восстановить прежний почёт.
    Пока же императрица назначила князя Дмитрия Михайловича сенатором. Да, она всё-таки оскорбила его гордость, ведь это было огромным понижением для члена Верховного Тайного Совета, причем, первого среди равных. В Сенате же заседал 21 человек, и Дмитрию Михайловичу приходилось удовлетворяться ролью одного из многих. Он принял назначение безропотно, скорее всего, решил переждать грозу, разразившуюся над Долгорукими. До коронации Анны Долгорукие уже были высланы, каждый ехал в назначенное ему место, и припугнутые Голицыны приняли предложение Бирона и Левенвольде быть с ними в дружбе, но больше помалкивали и старались не мозолить глаза императрице. Братья Дмитрия Михайловича остались на старых должностях – фельдмаршал Михаил Михайлович старший – президентом Военной коллегии, Михаил Михайлович меньшой – сенатором.
   
    За четыре дня до коронации Бирон получил должность камергера российского императорского двора и Александровский орден. В порядке исключения, ради любимца, Анна велела отнести полученную им должность ко второму классу по Табели о рангах, и Бирон сразу вознёсся выше сенаторов. 28 апреля Анна Иоанновна торжественно возложила себе на главу императорскую корону. Во время коронации императрица намеренно отворачивалась от князя Дмитрия Михайловича и остальных Голицыных, хотя с остальными была ласкова и сердечна. Но сердце её на деле было не спокойно. Она так и не могла отвязаться от мысли, а удастся ли ей удержать власть над всей этой спесивой придворной камарильей, а дадут ли ей спокойно царствовать? Нет и нет, не доверится она русской знати, она не глупа, и знает, что множество недовольных ропщут и рыскают вокруг самодержавной императрицы. Что стоит, например, горлопанам прожектёрам, или гвардейцам, нахватавшимися вольного духу, взять и снова объединиться, и заменить её кем-то из соперников? Скажем, родным внуком покойного дяди Петра Алексеевича, или родной дочкой? В Голштинии подрастает Петрушка, а в деревне подозрительно тихо живёт Елизавета. Ох, смутно! Так думала Анна Иоанновна, коронованная императрица и самодержица, величаво шествуя во главе блестящей процессии. Голова её была вскинута горделиво, но взгляд полуприкрытых тяжёлыми веками чёрных глаз выдавал скрывавшиеся в сердце подозрительность и тревогу. Бросая взоры окрест, Анна отыскивала глазами людей преданных, чьи интересы были сродни её собственным, и знала, что эти люди до времени, до поры держатся в отдалении.
   
    Дочь Петра Великого, красавица, не достигшая ещё двадцати одного года, и жившая в деревне, внушала наибольшие подозрения императрице. Петрушка-внук всё-таки далеко, а дочка дядюшкина Елизавета рядом. Она любимица гвардии. До Анны давно долетали слухи о непотребном житье-бытье девушки-цесаревны и связи её с одним из самых, что ни есть, бедовых гвардейцев – сержантом Шубиным. Слухи, один другого хуже и горькие, завистливые воспоминания прежних лет, распаляли императрицу. После коронации она, правда, сразу не стала отправлять курьера в Александрову слободу, и лапушка почему-то не торопил её, даже не советовал, но в начале лета цесаревна получила приказ явиться и послушно приехала в Москву. Когда Елизавета покорно склонилась перед императрицей, Анну опалил гнев. Цесаревна выглядела беззащитной и такой тихой, что губы Анны так и не выдавили всего, что она собиралась сказать дядиной девчонке. Ком подкатил к горлу ещё, когда наблюдала из окошка, как встречали гвардейцы Елизавету, как отсалютовали ей с особенным обожанием. 
    Двоюродные сёстры почувствовали отчуждённость, и Елизавета содрогнулась, заметив круто нарастающий гнев в глазах императрицы. Анна сурово отчитала её и заявила:
    - Пусть ты мне двоюродная сестра по крови, но рождена ты до брака дядюшки с его любовницей! Я свидетельница тому, что было между твоими родителями, и как ты родилась, тоже помню. Ты же – байстрючка, ты солдаткина дочь! Тебя во время свадьбы родителей привенчивали к маткиному подолу! Ты помнишь ли, как ходила вокруг аналоя-то, вцепившись в маткин подол?
    - Увы, не помню, - тихо вымолвила цесаревна, - ведь мне было два годика, но зато я свидетельница семейного счастья моих родителей! Моя матушка была отцу не просто ласковой женой, а и венчанной им, по всем правилам, в Успенском соборе и ставшей после его смерти, самодержавной императрицей! Моя мать, умирая, учредила мою сукцессию на наследство, и это ни от кого не секрет, но если вам достался престол, сестрица Анна, то я не допущу, чтобы началась моим именем война партий. Ради мира я готова отказаться от наследства в пользу потомства царя Ивана. К себе прошу лишь милостивого отношения. Мой отец и матушка были к вам милостивы. Вы, ваше величество, это ли хотели от меня услышать? Будьте мне милостивой, заступницей, - девушка сделала попытку встать на колени.
    - Да уж ладно, - отмахиваясь, как от мухи, остановила её императрица, - твоя мать одна, сколько могла, поддерживала меня на сиротстве - я это помню и о тебе, в память о ней, позабочусь, милая моя. Ты мало похожа на мать, а более на отца. Шалава! Характером ты горяча, тебе нужен глаз, да глаз, девка! Запомни, что я для тебя теперь большуха.
    - Я запомню, матушка-императрица! – поклонилась Елизавета.
    И глядя на нежное, порозовевшее лицо своей гостьи, императрица возмутилась. У Анны от гнева и щеки затряслись, и серая (она знала) кожа на одутловатом лице вспыхнула, заполыхали предательские рябины. Она могла бы уничтожить девушку без вины, но сразу бы оказалась непопулярной в глазах гвардейцев. Анна не была глупой, и прослывать в войске безумной не собиралась. Нельзя позволять дядиной ублюдочной девчонке одерживать над ней верх. Надо всё организовать чинно и достойно, с заморским женихом, под колокольные звоны  и пальбу пушек. Вот только как пережить, перетерпеть? Царица глянула исподлобья на свою красавицу кузину. Чёрт бы побрал эту свежую пламенную розу! Эх, кабы не Божья воля, не судьба, позволившая ей родиться Петровой дщерью, то Анна не стала бы чиниться, а раздела девку догола в запертой комнате, взяла бы кнут в руки, исполосовала бы вдоль и поперёк сахарное её тельце! От зависти закружилась голова, и дышать больно стало – Анна с трудом вздохнула. Такой, как Елизаветка, она не бывала и даже в лучшие свои молодые годы. Всего у девчонки сверх, всего в избытке, не познано ни бедности, ни унижений, она вечно окружена поклонниками. Анну передёрнуло, и она покачнулась, ужав губы. Как будто уже увидела воздыхателей цесаревны и, среди них, своего Эрнста.
    «О! Эрни тоже? Ну, уж этому-то не бывать! Убью!»
    Анна почувствовала, как свинцовой тяжестью наливаются низ живота и ноги и, наконец, всё тело. Тело начало предавать её, но Эрни никогда не осмелится подумать об этой, сладкой белокожей сучонке.
    Цесаревна была приглашена на обед, и на куртаг, и на бал. Она весело танцевала с придворными, когда как императрица ни разу не поднялась со своего места под балдахином. Эрнст Иоганн стоял рядом, наклонив голову, и улыбался. На взгляд Анны, он переменился: светлые глаза приобрели фиалковый тёплый оттенок, иногда он подносил к губам розовые концы пальцев с крупными продолговатыми ногтями. Что это с ним? Фиалковый цвет глаз – это от бархата нежного аметистового цвета, из которого сшит кафтан. Высокая фигура немного огрузла, но длинные мускулистые ноги, обтянутые чулками, - само совершенство. Просто прелесть, решила Анна, и процедила сквозь зубы:
    - Ну, как тебе та, верченая? Не пора ли её отдать замуж и долой?
    Фаворит понял её и слегка усмехнулся.
    - Смею заверить вас, ваше величество, - его белая-белая кожа слегка зажглась на щеках, и у государыни сразу отлегло от сердца, - цесаревна нам ещё пригодится. Она разменный товар, но не стоит позволять ей заниматься политикой. Я слышал, у неё при дворе состоят бойкие особы, и потому там ужен пригляд. Если ты мне позволишь, то я сам этим займусь?
    По комнате, словно вихрь, пронёсся шумный вздох Анны. Её расширившиеся зрачки опять выдали гнев. Она медленно повернулась, не совсем ловко, её глаза с некоторым сомнением скользнули по фигуре красавца. Бирон, лениво наблюдая за танцующей цесаревной, покачиваясь с носка на пятку и скрестив на груди руки, посылал ей дразнящие взгляды сатира. Он знал, что Анна ревнует его к каждой юбке. Он один из самых красивых мужчин, баловень судьбы и хищник, обер-камергер и кавалер, приблизившийся к могуществу и славе.
   «Но не настолько близко, а девчонка больше никто», - решила Анна.
    - Ой, и девка! Не сон и не бред передо мной, а живое отродье дорогого дяди, беда на мою голову. Право, беда! – сказала она, обращаясь к фавориту. – Уж лучше я её отошлю обратно в деревню, а ты, мой друг, посоветуйся с Остерманом и Ушаковым. Нужен присмотр, но ты сам к девке не приближайся – тут дело бабье. Понял ли ты меня?
    Бирон наклонился к ней, и его дыхание пощекотало ухо императрицы:
    - Понял, либе Анхен…
   Уже на другой день цесаревне разрешили вернуться в свою вотчину, Александрову слободу. Но следом за нею незаметно выехали шпионы, назначенные при посредстве Бирона. Хотя страшная канцелярия Ушакова ещё не была утверждена строгим царским указом, машина сыска была запущена.

    Летом Анна перевезла двор в Измайлово. Хоромы и парк были полны воспоминаний, но византийская роскошь, заполнившая палаты, почти не радовала императрицу. Не то, что было при маменьке грозной, родимой! Шуты, карлики, полудурки всех мастей, животные, птицы, фрейлины, поющие в девичьей за пряжей – какая-то глупая смесь времён. Анна распорядилась строить новый дворец в Кремле – Анненгоф зимний, и другой – летний. Приказала выстроить манеж – в утеху Бирону. К его вящей радости прибыли прекрасные андалузские лошадки, выписанные для Петра II испанским послом дюком де Лирия. Одного жеребца Бирон пожелал взять в Измайлово. Чистое чудовище! Чёрный великан с фиолетовыми глазами. А кобылицы напоминали лебедей – красавицы с маленькими головками. Сюда же, в Измайлово притащились – причем, оба пешком – братья Эрнста Иоганна. Их звали Карл и Густав – бравые вояки. Особенно Карл, служивший когда-то в русской армии и угодивший в плен к шведам. Пропадавший в нетях, старший Бирон растратил за годы службы всё своё здоровье, был весь изранен, весь в шрамах но, однако же, не терялся. «Рыцаря украшают раны», - сипел он. Густав служил лейтенантом панцирного полка в Саксонии. Он был ещё молод и мог бы считаться пригожим кавалером, если бы не лицо красноватого оттенка, какой бывает у людей пьющих и рыжих, да не суетливость манер. Густав Бирон был высок, и строен, с рыжими пышными кудрями. Глаза – янтарные, с нагловатой искоркой. Неудивительно, что дамы висли на нём, а девицы ждали от него предложений руки и сердца.
    - Скверным моим братикам, - посмеиваясь, сказал Эрнст Иоганн императрице, - надо бы дать под командование новый полк, сформированный из иноземцев и людей, не причастных к здешним интригам. Муштра - это как раз по их части. Главное, чтобы не бездельничали.
    Так и появился Измайловский полк, названный в честь любимого села императрицы. Солдат решили набирать не из дворян, а из однодворцев с юга, не участвовавших в политических играх. Офицерами назначались иностранцы. Но командование полком вверили всё-таки не братьям Биронам, а Карлу Густаву Левенвольде. Между тем, старая гвардия больше не вызывала доверия у Анны. Гвардейцы вознесли её на престол, ну и что с того? Обидятся, так и другую вознесут. Очень скоро Анна в этом убедилась. Как-то раз вспыхнул пожар в начале сырого лета. «Воды! Горим!» В суете, императрица сама помогала тушить, и остановилась за дверью отдышаться, а мимо – солдаты бегут, и один спрашивает:
    - Да где же, тот, который нам надобен?   
    - Ха, он не столь храбр, чтобы тушить пожары!
    - Ух, жалко! Попадись он нам, мы бы его уходили!..
    Солдаты говорили о Бироне.
    Острый момент! Анна, скрипнув зубами, призадумалась, а кто же их вдохновляет? Кто даёт пищу? Недовольные разрывом «Кондиций»? Долгорукие! Они! Вотчины им? Губернаторство? За то, что безбожно поступили с племянником, нагло врали? Императрица с глазу на глаз посовещалась с Остерманом. И вот, князей Алексея и Ивана Долгоруких с семейством, прямо с дороги, отправили не в вотчины их, а в Сибирь, в Берёзов, на место Меншиковых. Князя Сергея послали в Раненбург. Хуже всех пришлось Василию Лукичу. В дороге тоже сняли с него кавалерии, и под конвоем повезли в дальнюю вотчину. Не состоявшийся губернатор Сибири некоторое время содержался там под крепким караулом. Согласно приказу императрицы, с Василием Лукичом стража не церемонилась. Его заперли в доме, с забитыми окнами, даже в церковь не водили. Не положено ему было давать ни чернил, ни бумаги, ни даже книжек для развлечения. Сидел день и ночь при свече, читал Священное писание и молился, а в середине июля месяца его взяли, вывели из дому, посадили в возок и повезли куда-то секретно – тайного арестанта. Долго-долго везли его по дорогам под охраной двенадцати солдат, капрала, сержанта и поручика. По прибытии в Архангельск, он поступил в распоряжение генерал-лейтенанта князя Мещерского. Лишь по прибытии на место, Василий Лукич узнал, где будет его тюрьма. Его привезли на Соловки! По указу императрицы его полагалось содержать здесь «в келье под крепким караулом, из которой, кроме церкви, за монастырь никуда не выпускать и к нему никого не допускать». Заключенному в монастырскую тюрьму, князю оставили его титул и разрешили писать домой, управляющему имениями, но исключительно о бытовых нуждах. У него не конфисковали кое-какую собственность, оставили при нём нескольких крепостных слуг и положили на всех кормовые деньги. Эти «кормовые» были по тем временам богатые – по одному рублю, как князю, так и холопам. Жить можно, с голоду не умрёшь. Однако угнетал Василия Лукича тюремный режим – полнейшая изоляция. Монахи-тюремщики долг свой блюли строго. Даже батюшку в каземат по просьбе несчастного не допускали без особого разрешения. Тюрьма, в которую заключили Василия Лукича, была та самая, в которой мучились Толстые, отец с сыном, Пётр Андреевич и Иван Петрович, где они и умерли. В собор заключенный «опасный враг правительства», ходил мимо могилы графа Петра Андреевича Толстого, и так год за годом. И думал он сокрушенно: «Ах! Вот тебе и баба! Персона женская, слабая и сырая».
    В Москве из Долгоруких до конца 1731 года оставался только князь Василий Владимирович и его племянник, являвшийся личным его адъютантом, князь Юрий. Они были арестованы, допрошены в Тайной канцелярии и признаны виновными в «противных и смутных делах», в затейке крамолы. В народе родилась сказка о том, что фельдмаршал поперечил императрице, когда она хотела назначить наследником престола обер-шталмейстера Густава Левенвольде, своего любимца. Чепуха какая-то, кому это померещилось? Чего только не бывает! Правда в том, что граф Густав слыл при дворе за соперника Бирона, а князь Василий Владимирович с племянником Юрием и несколькими гвардейцами пытались возвести на престол Елизавету, да оказалось – поздно спохватились. Князя Василия Владимировича Долгорукого в народе одно время даже почитали как героя. Сначала его заточили в Шлиссельбург, а после перевели в крепость Ивангород, где он содержался до воцарения Елизаветы Петровны.
    Следом за Долгорукими подозрительность Анны и Бирона упала на головы многих других вельмож, но кое-кто сам покинул юдоль земную. Летом 1730 года умер князь Григорий Юсупов. В конце лета неожиданно была арестована его дочь, подруга цесаревны, фрейлина Прасковья Юсупова и сослана в монастырь. Анне доложили о ведовстве, и она, по одному только доносу брата девушки, князя Бориса Юсупова, избавилась от неё. Дело княжны и до сих пор является нераскрытой тайной. В декабре вдруг заболел и скончался фельдмаршал Михаил Михайлович Голицын старший. Неожиданно убрался медведь, решила императрица и втайне порадовалась: туда ему и дорога, а Дмитрию Михайловичу пора в своё Архангельское, поминать брата, грехи замаливать. Ударом для Анны стала смерть родного дядюшки Василия Фёдоровича Салтыкова. Императрица со слезами встретила его вдову Александру Григорьевну Салтыкову, лишившуюся братьев Долгоруких, отправленных в ссылку и престарелой матери, поселившейся с сыном Сергеем Григорьевичем в Раненбурге. Анна давно не вспоминала старую свою подругу! Забыла! Александра Григорьевна жила сначала с родителями, а после смерти отца с матерью ездила по монастырям. Теперь, оставшись одна, она получила предложение занять место в штате императрицы, но не пришлась ко двору. Она всё это время так и не виделась ни разу с оставленным мужем. Пусть она и Салтыкова, но горевала по родным братьям Долгоруким и матушке, сосланным вместе с детьми. Монастырь, вот что виделось теперь в перспективе вдове Салтыковой. Она отпросилась у государыни, и та, не раздумывая, удовлетворила её просьбу. Старых подруг Анна больше не жаловала, если они не подходили ко двору, она не была сентиментальна. Сёстры, Екатерина и Прасковья, к тому же, надоедали ей своими похождениями и несчастьями. Герцогиня Мекленбургская вела амурную жизнь с князем Белосельским – это ладно, можно махнуть рукой. По осени внезапная смерть настигла тайного мужа сестры Пашеньки, графа Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова. Он прямо на глазах императрицы упал с лошади. Когда подбежали, то подняли уже его труп с дороги. Умер от разрыва сердца, или?..От потрясения Анна едва отошла, но сделалась мнительною необычайно. И все эти слухи, слухи!.. Жить в любимой Москве становилось день ото дня страшней.
    Эрнст Иоганн Бирон, возведённый 12 августа 1730 года в графское достоинство Римской империи и получивший Андреевский орден, по своей грубоватой натуре, в утешители не годился, но именно он оставался самым дорогим царице человеком. Анна его обожала. Она наслаждалась в его объятиях, и скоро начала чувствовать одинаково с ним, думать его мыслями и даже болеть его болезнями. Бирон жаловался на мигрень и говорил, что ему страшно. И вот любимое Измайлово перестало радовать Анну. Пугал Кремль. В Головинском дворце чудились заговорщики. Обедали Анна и Бирон теперь семейно, с детьми и Бенигной. Отослав после трапезы её и ребятишек, лежали вдвоём на огромной постели в спальне императрицы. Они не занимались любовью и не спали, слушали канареек. В камине трещал огонь. Анна нежилась, лёжа в расстегнутом голубом шлафроке, головой на обнаженной груди любимца, и Бирон, обнимая одной рукою её плечи, другой поглаживал огромные груди и толстый живот. Если ей и хотелось ему отдаться, то позже. Анна не понимала, почему у неё ноет в груди и в боку колет, а низ живота – будто каменный. До любви ли тут было? Нынче она ела немного и выпила только кубок бургундского вина, самого ею любимого. Всё оттого, наверное, у неё болит, что на душе у неё мерзостно и не спокойно. Анна вслух размышляла о «поганцах и поганках», сделавших невыносимой её жизнь.
    Нужны были перемены!
    - Лапушка, граф Вратиславский, венский посол, приискал мне жениха, испанского инфанта, - сообщила она, - только сегодня утром сию новость узнала. Инфант дон Мануил. Соглашаться мне, или не соглашаться? У меня могут быть с ним законные сыновья – оплот династии. - Она повернула голову и посмотрела на Эрнста Иоганна. - Лапушка, да я понимаю, что ты не рад, - протянула она плаксиво.
    Его губы сложились в презрительную усмешку.
    - Снова авантюрист? По-моему так, от оных принцев жди одних только пакостей! К чему нам? Я бы на твоём месте, дорогая, просто переменил столицу, возвратился бы на берега Балтики, в Санкт-Петербург и к дому поближе, - пояснил лапушка, проникая пальцами между её бедер. - Анна, любовь моя, в Петербурге нам будет безопасно.
    Анна с ним соглашалась. Лапушка всё же, человек учёный, кое-чего понабрался в университете Кенигсберга. А здесь, в Москве, гвардия распустилась, почувствовала свободу. В сердцах гвардейцев по-прежнему царит Елизавета, рыжая сука! Цесаревну необходимо выдать как можно скорей, за такого принца, который увёз бы её из России, и беспокойства бы не было от них. И весь её дворик, к лешему, разогнать! Подружки у неё, все, как одна, ехидны! Кабы знать, что в её пользу трудилась Юсупова Парашка?
    - Анхен! Анхен! – остановил гневную речь императрицы Бирон. – Цесаревна молода и за границей, где бы она ни оказалась, обязательно родит сыновей. Разве не беспокоит тебя, Анхен, что где-нибудь, кроме Голштинии, будут порастать ещё внуки Петра Великого? Я считаю, что Елизавету следует придержать в Росси и выдать замуж с наибольшей для нас выгодой. Но вот любовника её Шубина, забияку, болтуна и пьяницу, стоило бы схватить, допросить и сослать, хотя бы, в отдалённый полк, а лучше – в Сибирь. От этого молодчика нам большая помеха, поскольку в гвардии, среди низших чинов, он уже пытается мутить воду и коноводить. Надо согнуть в бараний рог всю эту бойкую и пьяную сволочь!.. Я хочу тебя, милая, - он приподнялся на локте над императрицей, поправил под её головой подушку и стал целовать, грубовато раздвигая языком её губы. Анна застонала от удовольствия и между поцелуями, бормотала, что он, конечно, прав, что будущее их в Санкт-Петербурге.
    - Там Европа. Там культура. Торговля. Флот. Туда охотно поедут иностранцы… - убеждал её лапушка.
    Бирон, Остерман, братья Левенвольде, Кейзерлинг и Корф уговорили императрицу переезжать в Санкт-Петербург. К новому году Анна Иоанновна дала указ готовить северную столицу к переезду туда двора. Архитектору Доменико Трезини поручили привести в порядок императорские дворцы. Губернатором Петербурга Анна назначила генерала Миниха. Семён Андреевич Салтыков назначался губернатором Москвы. Стремительно развивалась его карьера. 4 марта 1730 года дядя императрицы был назначен сенатором, через два дня официально объявлен полным генералом и получил чин обер-гофмейстера. Анне некому было больше доверять! После смерти дяди Василия Фёдоровича дядя Семён Андреевич остался единственным родственником-мужчиной по материнской линии. Кому ещё править древней столицей? Под его руку попадала и Московская контора Тайных розыскных дел канцелярии.
    Императорский двор задержался в Москве ещё ровно на год. В январе отметили первую годовщину избрания на престол Анны Иоанновны. Она медленно и, словно бы нехотя, собиралась переезжать в северную столицу. С измайловской дачи в конце осени 1730 года она переехала в новый дворец, построенный для неё в Кремле Варфоломеем Растрелли. Это было из чудес – чудо, азиатская роскошь, приправленная европейским шиком. Зиму провела в старинном Головинском дворце, окруженным огромным парком, переходящим в лес, полный дичи. Двор увлекался парфорсной и прочей охотой, театром, пением тонкоголосых кастратов, карнавалами, кривлянием шутов. Штат последних разрастался, как и штат «говорух» и дурок. В феврале нового 1731 года императрица выступила с невиданным доселе актом. Анна объявила перед всеми полками, генералитетом и высшими чиновниками свою монаршую волю: «для предупреждения беспорядков, подобных наступившим после смерти предшественника», она заранее назначает себе преемника, которого пока нет, но который родится … от чрева её племянницы, когда та войдёт в возраст. От всех подданных потребовали немедленной присяги на верность этому будущему избраннику. Присягнули безропотно все.
    Елизавета Петровна, посетив двор, лишилась своего возлюбленного. Алексей Шубин был схвачен, подвергнут пыткам и сослан сначала в Дерптский полк, а потом на Камчатку.
    В марте месяце особым указом была официально восстановлена Канцелярия Тайных дел, возглавленная генералом Андреем Ивановичем Ушаковым, долго действовавшим, как говорится «под рукой», то есть тайно.
    После Пасхи наступило тепло, и, не смотря на неблагоприятные прогнозы астролога Бэра, привезённого из Митавы, императрица опять переехала на лето в Измайлово. Она предчувствовала, что из Петербурга уже не вернется в дом своего детства. И во время переезда, её дурные предчувствия оправдались: карета с её служанками внезапно провалилась под землю. Батюшки, целая карета! А ехала она как раз впереди императорской! «Подкоп», - после расследования сообщили Анне. Всюду заговоры! Бирону уже во всех углах мерещились наточенные клинки, которыми намереваются его зарезать. Он тоже однажды пострадал и, вероятно, не без злого умысла врагов – разубедить его в этом было невозможно. Дождливым летом прямо на глазах императрицы, двора, дипломатического корпуса и толпы народа, любимая кобылица сбросила Бирона на скаку в грязь! Анна, не задумываясь, выскочила из кареты и бегом бросилась на помощь своему любимцу. Конфуз, да к тому еще, всё это случилось на людях. Да не в том, собственно, дело. Пришло, пришло время, переезжать в Санкт-Петербург.
    Причину бешенства лошади тоже выяснили: в её попоне нашли острый шип!
    На жизнь лапушки покушались, но кто и почему? Сие узнать так и не удалось.
    27 августа умерла 62-летняя царица-монахиня Евдокия Фёдоровна. Не самая опасная соперница, но всё же, одной названной на совещании верховников претенденткой меньше.    Анна Иоанновна решила теперь править огромной страной по-свойски – тяжёлой рукой самовластной хозяйки-помещицы. Не давать никому спуску. 18 октября 1731 года она учредила Кабинет министров, лишив верховной власти Сенат. В состав Кабинета вошли три министра: граф Остерман, князь Черкасский и старик граф Головкин. Синод же подчинился Сенату, после чего немец Остерман, лютеранин, стал командовать православным духовенством.   
    Когда из ссылки вернулись дети Меншикова, императрица пожаловала сына Александра поручиком Преображенского полка, а дочку Александру – фрейлиной в свой штат. Девушка особенно угодила своей красотой влюбчивому подполковнику Густаву Бирону, и при дворе весело отпраздновали помолвку.
    В этом же году, осенью, тихо умерла болезненная царевна Прасковья. Похоронив младшую сестру, Анна Иоанновна решила, что пришло время переезжать в Санкт-Петербург. Миних рапортовал ей, что дворцы для её величества приготовлены.
    После нового года Двор покинул старозаветную Москву.
    17 января 1732 года ввечеру императрица въезжала в северную столицу. Это был возврат к политике Петра Великого. Не все ли трезвые головы советовали это юному Петру II?
Глава 10


    Анна Иоанновна быстро прижилась в Санкт-Петербурге. Она наконец-то стала полной хозяйкой огромной страны и открыто исповедовала древнейший принцип самодержавия: «Кого хочу – пожалую, а кого хочу – утоплю, во всём я вольна!» Доверяя, в первую очередь, доносам и сплетням, императрица, одних жаловала, а других губила, не особенно задумываясь о судьбах своих подданных. В обиход крепко вошла привычка бояться. Те, кто знал тихую и боязливую герцогиню Курляндскую, те считали, что получив в руки полную власть, она резко переменилась в своём характере, но это было не так. Скорее, все тёмные стороны её жестокой натуры вышли наружу, и пробудились все тайные желания. Душа Анны Иоанновны очерствела ещё в молодые лета – тут сказалось и раннее вдовство, и дипломатические козни, и постоянные унижения. Ум её, с детства не развитый, склонялся к грубости и жестоким утехам, мотовству и безвкусной роскоши. Всё, о чем мечтала, теперь находилось в её руках. Страстно желая наверстывать упущенное, не полученное в юности, Анна принялась  тешить своё самолюбие, и перестала заниматься государственными делами. По правде сказать, в самые первые годы на троне, императрица почти ежедневно встречалась со своими министрами, надо же было укрепиться на троне и кого следует, припугнуть, но чем далее, тем всё реже появлялась на заседаниях Кабинета. А потом и вовсе стала отказываться подписывать не особенно важные бумажки.
    - Ох, Андрей Иванович, - распекала Анна Остермана, - какая тебе разница, чьей рукой будет нацарапано на докладе «Быть по сему»? Или «опробуетца»? Иди-ка ты и работай, лежебока, а у меня под ногами не мешайся! О малых делах меня трудить не надлежит!
    Попеняв Остерману и, через него, остальным министрам, раз и другой, на третий Анна совсем не удостоила его ответом, а потом так и повелось впредь. Андрей Иванович, повздыхав и поохав под дверью опочивальни императрицы, уползал ни с чем восвояси. Впрочем, все государственные дела были на нём, поскольку оба его «товарища» - князь Алексей Михайлович Черкасский и канцлер Гаврила Иванович Головкин, представляли собой «два тела», только занимающих места в Кабинете. Впрочем, Анна Иоанновна отличалась подозрительностью и многих смелых и преданных ей людей, помогавших ей взойти на трон самодержавной императрицей, бездумно раскидывала, кого, куда, обычно руководствуясь советами Бирона и Остермана. Павел Иванович Ягужинский в 1731 году был пожалован графским титулом и отправлен послом в Пруссию. Молодой князь Антиох Кантемир получил назначение ехать русским резидентом в Англию, а его товарищ, бедовый граф Фёдор Матвеев, по пьянке не сносил головы. Незадачливый курьер Ягужинского, Петр Сумароков, был освобождён из тюрьмы вместе со своим патроном, но Анна не пожелала ни наградить его, ни слышать о нём. Отставленный от службы, молодой человек жил в нищете до конца её царствования. 2   
    Однако, наивны те, кто думает, будто Анна Иоанновна сидит без дела. Как только она очутилась в Санкт-Петербурге, так и засучила повыше рукава. Впереди было столько работы, столько задумок, переделок, преобразований!  Всюду нужен был зоркий глаз, фантазия и нетерпение к праздности в любом виде. Анна не собиралась щадить крови своих подданных, и её слово было законом. В юности Санкт-Петербург, выстроенный на плоской местности и окруженный со всех сторон водою, очаровал московскую царевну. В характере Анны таились мужские черты и мужская сила, и она полюбила бы и воду и корабли, если бы не была изгнана оттуда дядюшкой-батюшкой Петром Алексеевичем в Митаву. Зато теперь она страстно любила человека, который стремился на берега Невы, поближе к Европе. Но всё же, Анну Иоанновну так же сильно влекла и московская старина. Она выросла в измайловском дворце и впитала с молоком русских кормилиц нравы давно канувшего в небытие семнадцатого века, того самого мира, в котором жили московские царицы. Она любила и хотела сохранить старину, но только не в том, старом виде, а на современной волне, в своей северной европейской столице. Было ли это осуществимо? Конечно, да, если ты вольна делать, что хочешь. И вот, на глазах у просвещенной Европы, русская императрица с увлечением приступила к возрождению того, что именовалось в старозаветной Москве «Верхом». Анна задумала обязать своих придворных, как и сто лет назад, являться «на Верх», где царила она. Большинство старых придворных, разве только слышало о таком чуде, от своих бабушек, а молодёжь просто не понимала, что хочет императрица. Анна гневалась на молодых дураков, а на дур топала ногами и раздавала пощёчины. Что тут трудного? На русском языке «верх» - это возвышенность, высокое место. Царские палаты в Москве располагались на высоком Кремлёвском холме, обнесённые кирпичными стенами, и назывались Кремлём, или «Верхом», и там родилась царевна Анна Иоанновна. Теперь она намеревалась смешать старинные обычаи с новыми порядками. Старая Россия и Запад должны были мирно сойтись и вскоре сошлись вполне реально. Сошлись по желанию царевны, рождённой на «Верху» и вынужденной потом поселиться в Курляндии. Своего рода эклектика, смешение стилей, старый и новый дух – вот что было задумано и осуществлено Анной Иоанновной. Дух, именно сам запах Руси семнадцатого века, воздух «царицыной комнаты», тешили сердце женщины с изуродованной психикой и судьбой. Анна не собиралась поворачивать время вспять, она просто зажила в своё удовольствие в покое и комфорте. А потрудиться ей пришлось немало, ой и пришлось! Начала она с того, что стала давать поручения дяде Семёну Андреевичу Салтыкову, московскому губернатору, наделённому огромной властью и силой. Семён Андреевич был ответственен за благополучие Москвы и близлежащих территорий. В случае обнаружения измены он имел право принимать решения и карать виновных, не сносясь с самой матушкой-императрицей. На переписку с дядей Анна не жалела ни времени, ни сил и писала ему всегда своеручно. Первым делом она велела ему разыскать вещи, раньше принадлежавшие покойным матери и отцу, а потом и людей, для неё необходимых - любимцев царицы Прасковьи Фёдоровны, уволенных со службы и раскиданных по разным уголкам Москвы, Подмосковья, а то и иных губерний. Затем Анна потребовала найти парсуны своих родителей, сестёр, тёток, и, если потребуется, нанять живописцев и списать заново. Интересовала её также переписка матери, хотелось отыскать и прочесть амурные записочки Прасковьи Фёдоровны к Юшкову, который в 1726 году тоже помер. Ей было известно, что любовники переписывались особым шифром, но можно было разыскать и ключ к оному. Потом она потребовала переслать из сокровищницы древние драгоценности, золотую и серебряную посуду, лошадиную сбрую, оружие, кареты, старинные книги с гравюрами и забавные игрушки (которых в детстве её часто лишали - дарили в обход её сестре Катюшке). И пришлось Семёну Андреевичу не сладко! Анну совершенно не заботило, во что обходятся старому дядюшке поиски, что порою сам был он вынужден лазать по кремлёвским тайникам, по кладовым и подвалам. Хуже того - поиски измайловских приживалов и приживалок совершенно измучили московского губернатора. Он рассылал по Москве и подмосковным имениям своих людей, приказывал рыть землю носом, и поиски имели неплохой результат. В Санкт- Петербург, под охраной гвардейцев с почётом свозили шутов, дураков и дурок, сказочниц, шалунов, песенников и разных чудищ, собою отвратительных, косноязычных и грязных. Анна Иоанновна с радостью и почётом встречала любимиц покойной Прасковьи Фёдоровны. Мать-Безношка, Дарья Долгая, Баба Катерина заняли при ней почетные, тёплые места. Отыскалась и старая, слепая, полубезумная плясунья никогда не носившая на себе ничего, кроме грязной рубахи. Когда её привезли во дворец, она прошлёпала по натёртым паркетам, поклонилась государыне в ножки и как пошла плясать! Придворные дамы едва в обморок не свалились, когда эта дурища вдруг задрала свои лохмотья до пояса и принялась вихлять грязным задом. Анна Иоанновна поморщилась и приказала немедленно одеть бедняжку, показать доктору и поселить в чулане, хорошо кормить, а к ней на очи не допускать без особого разрешения. Такая же участь постигла слепого старика-бандуриста, от которого мерзко воняло водкой и чесноком, и петь он уже не мог, а только хрипел и кашлял. Пересмотрев ещё с десяток подобных персонажей, императрица решила, что ей следует создать собственный штат шутов, на этот раз из людей более культурных, чистоплотных, не чуждых талантов, то есть, на язык острых и артистичных. Анна вернула во дворец  некогда проштрафившегося по делу Монса дядюшкиного стряпчего-лакея-шута Ивана Балакирева, служившего в гвардии сержантом. Потом отыскался другой любимец Петра – король Самоедский, которому царь пожаловал за верную службу необитаемый островок в Балтийском море. За этими двумя в шутовской штат императрицы попросился молодой итальянец Пьетро Мира, скрипач-музыкант, который находил новую должность куда более прибыльной, чем служба в театральном оркестре. Этого черноглазого проказника Анна принялась баловать и для лёгкости и смеху, переименовала в Педриллу. Шут-музыкант оказался великолепным танцором, пел, подыгрывая себе на скрипке, и при этих талантах превосходил всех собратьев в непристойностях и грубом цинизме. Не уступал Педрилле только Иван Балакирев. Анне Иоанновне нравилось разбирать чужие дрязги, а у Балакирева, что ни день, то в семье беда. Жена попалась ему сварливая, ленивая, в постели нерадивая. Тесть и того хуже – завистлив и жаден – обещал за дочкой хорошее приданое, а только на словах! Как тут без драки? Супруги то, расходились, то мирились! Анна судила и рядила их и, в конце концов, призвала на помощь Святейший Синод.
    - Разрешите, ваши святейшества, как царскому шуту возвращаться к прежнему соитию с оскорбленной половиной? – задала она вопрос.
    Святые отцы долго молчали, не зная, что тут молвить и тупо покачивали головами, пока не поняли, что государыня говорит с ними вполне серьёзно. И только тогда тоже ответили вполне серьёзно:
    - Жёны, да повинуйтесь своим мужьям – сказано в первом соборном послании святого апостола Петра!
    В другой раз Балакирев явился в слезах и пожаловался императрице, что проиграл в карты половину своей кобылы.
    - Как это половину? – удивилась Анна Иоанновна.
    - А вот так, - развёл руками Балакирев, - от хвоста до середины туловища.
    - Так что же, голова и передние ноги твои, что ли дурак?
    - Мои-мои, милостивая государыня-матушка!
    - И что же ты теперь делать намерен?
    - Ох-ох! Придётся, видать, развалить кобылу на две части, а жааалко… - заплакал Балакирев.
    - А почему бы тебе, дурень, не заплатить долг?
    - Матушка, так нет у меня ни полушки денег…
    И пока государыня размышляла, дать или не дать дураку денег на выкуп половины несчастной лошади, придворные пошептались и внесли предложение сыграть в лотерею – надо же спасти животинку. Так и сделали, накидали целую кучу денег, и Балакирев несколько дней потом ходил гоголем и смеялся, как он провёл умников. Или дураков? Они-то теперь растранжирили денежки, а у него и в карманах звенит и кобыла жива-здорова.
    Императрица осталась довольна импровизированной комедией. И вскоре штат пополнился ещё тремя редкостными дураками. Именно потому - редкостными, что вся оная троица происходила из фамилий древних или выслуженных и уважаемых.
    Князь Никита Волконский был женат на дочери прежнего фаворита герцогини Курляндской - Петра Михайловича Бестужева-Рюмина. Петр Михайлович ныне доживал век в деревне, дочь его, Аграфена Петровна, сосланная в монастырь ещё при Меншикове, приняла постриг, и муж от этого тронулся умом. Анна Иоанновна распорядилась привезти к себе из Москвы помешанного князя Никиту. При этом, Анна заранее позаботилась узнать у Семёна Андреевича Салтыкова подробности о житье-бытье неофита. Она написала дяде: «Отпиши мне заранее, каково жил князь Никита Волконский и чисто ли в хоромах у него было, не едал ли кочерыжек, не леживал ли на печи, сколько у него рубах было, и поскольку дней он нашивал рубаху. И скажи ему, что ему велено быть (шутом) за милость, а не за гнев». Она была хорошо знакома с супругом болтушки Асечки, но теперь едва узнала его, в поникшем, грустном, сломленном человеке. Князь почти не говорил, а только глуповато улыбался и соглашался со всем, что бы ему ни сказали, каким бы оскорблениям ни подвергли. Балакирев и Педрилла подошли познакомиться и предложили несчастному поиграть в чехарду. Глупо улыбнувшись, Волконский немедленно согласился, и новые товарищи по цеху целый час учили его прыжкам и особенному кривлянью. Ну и рассмешили императрицу – до слёз. Анна хохотала, обмахивала раскрасневшееся лицо ладонями, топала ногами. Признаться, она никогда так не веселилась и тотчас же приказала зачислить князя Волконского в штат шутов. Императрица сделала это, потому что полоумный князь ей угодил, но на самом деле – в этом она и сама себе не призналась бы ни за что – назначение Волконского шутом было местью сплетнице Аграфене – за насмешки над бедной герцогиней Курляндской. Месть – холодное блюдо, и в сердце Анны Иоанновны было холодно и темно.
    Вторым знатным шутом стал князь Михаил Алексеевич Голицын - родной внук фаворита царевны Софьи, знаменитого умника и красавца Василия Васильевича Голицына. Выросший в ссылке на севере, куда были сосланы Петром I его дедушка и отец с семьями, юный князь отличался образованием и умом. Дед Василий Васильевич передал внуку весь свой замечательный багаж знаний, обучил иностранным и языкам, греческому и латыни. В ссылке Голицыны страдали от бедности и нуждались в самом необходимом – еде, топливе, одежде, но не жаловались, потому что были горды. Михаил Алексеевич не унаследовал красоты деда, но порода, что и говорить, порода стоила красоты! Когда юный князь достиг совершеннолетия, царь Пётр потребовал его пред свои грозные очи, но слишком велик был его гнев на Василия Васильевича, и внуку фаворита ненавистной сестры Софьи нашлось место только полевых полках в чине солдата. Служа исправно и верно, князь Михаил Васильевич к сорока годам получил чин всего лишь майора, женился на Марфе Максимовне Хвостовой, стал отцом и овдовел уже в царствование Петра II, в 1729 году. Это было время свободы для Голицына, и наконец-то он смог осуществить давешнюю мечту – отправиться путешествовать за границу. Вместе с ним поехала дочь с мужем. Княжна Елена Михайловна была выдана только что замуж за молодого графа Алексея Апраксина. Путешествуя по Европе, князь Голицын знакомился с науками искусством и архитектурой, но в Италии его ожидало любовное приключение. Пылкое чувство заставило его просить руки красивой черноокой итальянки, девушки простого происхождения, дочери трактирщика, но возлюбленная, подученная родственниками, ему отказала. 
    - Нет! – ответила ему черноокая красотка. – Мы с вами различной веры, князь, и я никогда не перейду в православие! Если ты хочешь на мне жениться, то сам становись католиком!
    - Но как же… кара миа 3… - забормотал Голицын.
    - А иначе меня не получишь! – отрезала красавица.
    Михаил Васильевич повторил предложение, умолял красавицу на коленях, но своенравная девица упёрлась на своём. На третий раз, когда русский князь горько заплакал, его слишком благочестивая возлюбленная сказала ему, что примет предложение в одном случае, если князь переменит веру! Она потребовала, от давно уже разменявшего пятый десяток жениха, перейти в католичество! Изменить родной вере – одно и то же, что изменить родине, считал князь, но чёрные глаза и огненный темперамент невесты взяли верх над совестью. Русский князь Голицын принял католичество и даже преклонился перед папой римским, униженно поцеловал туфлю его и всё в порыве любовном. Молодой зять Голицына, глуповатый, смешливый, толстенький Алексей Апраксин, охотно последовал примеру своего тестя, хотя ему никто не предлагал изменять православию – просто так, за компанию и ради веселья. После свадьбы семья вернулась в Москву, и некоторое время жила тихо, и в достатке, в московских хоромах, но во времена Анны Иоанновны ведь ничего не скроешь! Императрица всюду совала нос, знала о своих подданных всю подноготную правду, особенно через усердие дяди Семёна Салтыкова. Когда ей донесли любопытные новости о браке князя Михайлы Алексеевича Голицына с итальянкой и переходе его и зятя в католическую веру, Анна потребовала схватить их, привезти в Петербург и допросить в Тайной канцелярии. Когда вина князя Михаила Алексеевича подтвердилась, императрица решила лично его допросить. Князь не ожидал такого поворота событий и, решив, что его помилуют, полетел в Петербург, оставив в Москве супругу с новорождённым ребёнком. Явившись в зимний дворец, он важно чинил политес перед императрицей и благородно вспыхнул, когда Анна грубо обратилась к нему:
    - Ну и как, нагулялся, князинька, по Европам?
    Потомок великого князя Литовского Гедимина отвесил ей изящный поклон.
    - Сподобился лицезреть красоту, ваше императорское величество!
    - Я слышала, будто ты поправлял в Италии пошатнувшееся здоровье? Так поправил ли?
    - О, да, ваше величество! Воздух Флоренции … - пролепетал князь и потупился.
    Тогда Анна вскочила и нависла над ним, уперев руки в бока:
    - А страха божьего ты, дурень, не ведал?!
    Анна Иоанновна знала, о чем спрашивала. Да и вопрос-то не в бровь, а прямо в глаз, - ничего не скажешь! Михаил Алексеевич добросовестно поведал ей, как он, путешествуя по Италии, по уши влюбился в красивую итальянку и пожелал сделать её княгиней, а получил резкий отказ.
    - Поэтому ты и перешёл в католичество?
    - Только поэтому, государыня моя!
    - Ах ты, чёрт старый! Подумать только, православный русский князь посмел предстать перед самим папой римским, и унизился до целования его туфли! – взревела императрица. Она ужасно разгневалась, и уставилась, пялясь в глаза смущённого аристократа, не мигая. Как будто гвозди в оба глаза ему вбила!
    - Ну не дурак ли ты, князь? Что же ты, обормот, наделал? Да знаешь ли ты, что за это полагается? Вот как отдам тебя священному Синоду, и пусть тебя приговорят к сожжению в срубе!
    Голицын струсил.
    - Я и сам-то воспламенился и сгорел на огне страсти, матушка, - пробормотал он.
    - Но-но! Вот же ты, стоишь передо мною! – огрызнулась императрица. – А ведь ты чистый изменник, - и прищурилась подозрительно. – Все Голицыны изменники!
    - Помилуйте, матушка-императрица… не вели казнить…
    В висках Анны шумно забилась кровь. О, этот род гордецов и смутьянов! Голицыны унизили её! Князь Дмитрий Михайлович, собака старая, прожектёр хитромудрый, затворился в своём Архангельском! Она ещё до старого чёрта доберётся! Фельдмаршал Михайла Михайлович старший, слава Богу, умер! И вот топчется тут ещё один представитель рода! Понял, что провинился! Дурак, стоит, с ноги на ногу переминается, и едва дышит со страху! Потрясись, потрясись! Правда, это представитель другой ветви, но в горячую минуту Анна Иоанновна почему-то вдруг признала ответственным за все вины обижавших её Голицыных, этого человека, ничем не прославившегося и побитого злой судьбой.
    - Дурак! – пронзительным голосом вскричала императрица. – Шут! Отныне будешь ты у меня шутом! А девку непотребную… и байстрючонка, коего она с тобой прижила – вон отсюда! Немедленно! Отослать за границу! Пока я добрая! Уразумел?
    И с наслаждением увидела, как согнулась спина пожилого князя, и как он повалился ей в ноги.
    В пол Михаил Алексеевич сунулся и горько заплакал:
    - Повинуюсь! Ма-ааа-тушка! Покоряюсь твоей царской воле, но только умоляю тебя: смилуйся над последним своим рабом, государыня, позволь снабдить жену и дитя деньгами…
     - Нет, князинька! Девку непотребную и байстрюка твоего итальянского, я жаловать запрещаю!
    Анна Иоанновна топнула ногой, и в это время к валяющемуся у её ног Голицыну подскочил его зятёк Алёшка Апраксин. Он сдёрнул с головы тестя парик, и трижды плюнул ему на лысинку на затылке. Это было сделано по глупости, но зато своевременно. Анна Иоанновна всплеснула руками и зашлась смехом. Сверху на Апраксина тут же прыгнул князь Никитка Волконский, а на того кувыркнулись король Самоедский и Балакирев, – и вышла тут целая куча мала. Пританцовывая, появился чернявый Педрилла, и давай прыгать вокруг барахтающихся тел, играя на скрипке.
    Анна от души посмеялась и пришла в хорошее настроение. Ей понравилось, что Гедиминович покорился её воле и проявил при этом полную бесхарактерность. Другие Голицыны на его месте предпочли бы дыбу и плаху, а этот позволяет ездить верхом на своей спине! Ай да, Михайла, князь Голицын! На другой день Анна написала дядюшке-губернатору Семёну Салтыкову, что Голицын «всех лучше и всех здесь дураков победил». С тех пор товарищи по цеху полюбили щипать и пинать Голицына нещадно, но он теперь, видно, с горя, имел вид довольного судьбой человека, хотя совершенно облысел, уже на другой день после своего дебюта.
    Через некоторое время за ним утвердилось прозвище Квасника. Анна поручила ему подавать квас себе и придворным. Квасы – любимейшие русские напитки императрицы, не жаловавшей вино и пьянство. Посему и должность лица, подающего их самой императрице, почетная. Только однажды, будучи сильно не в духе, Анна отпила клюквенного кваску, скривилась, да и выплеснула остаток Голицыну в рожу.
    - Вот тебе!
    Михаил Алексеевич даже ладошкой прикрыться не попытался и не утёрся.
    - Квасник! Квасник! Квасник! – вдруг пронзительно заверещал Апраксин.
    Императрица пригляделась и хохотнула:
    - Верно, Алёшка, как есть, Квасник!
    Кличка всем понравилась. Новое имя попало в дворцовые ведомости, и потомок Гедимина сам с ним смирился.  Таким оно и осталось до конца царствования Анны.
    Вместе с пожилым князем Голицыным  в шутовской штат был принят и его зять граф Алексей Петрович Апраксин - племянник петровского Великого адмирала. Это был человек, придурковатый от природы.  Куда только глядел князь Голицын, выдавая за него дочь? Молодой Апраксин начал карьеру при дворе Екатерины I, в камер-юнкерском чине. Служба была необременительная, да и заслуженный дядюшка прикрывал своей фигурой глупенького юнца. При Петре II его сосватали с дочерью князя Михаила Алексеевича Голицына, сыграли свадьбу, но путешествие по  Италии не пошло графу Алёше впрок. Унизительная должность шута подходила ему гораздо лучше, чем камер-юнкера. Весёлый и резвый толстячок видом напоминал крупного румяного ребенка и был готов с утра до вечера играть, прыгать, кривляться и безобразничать – вот уж, истинное дитя. Они с Волконским удачно дополняли друг друга. Оба не в себе, только один всегда печальный, а другой – полный радости и веселья. Одна беда – Апраксин любил подраться и обычно выступал заводилой всех шутовских потасовок и почти всегда выходил из них битым, но синяки заживали на нём, как на собаке.
    Анна Иоанновна продолжала заваливать поручениями дядюшку Салтыкова.
    «У вдовы Загряжской, Авдотьи Ивановны, живёт одна княжна Вяземская, девка; и ты её сыщи и отправь сюда, только чтоб она не испужалась.  Ты объяви ей, что я беру её из милости, и в дороге вели её беречь, а я её беру для своей забавы, как сказывают, что она много говорит».
    «Поищи в Переяславле из бедных дворянских девок или из посадских, которые бы похожи были на Татьяну Новокщёнову, а она, как мы чаем, что уже скоро умрёт, то чтоб годны были ей на перемену; ты знаешь наш нрав, что мы таких жалуем, которые были бы лет по сорока и так же б говорливы, как та, Новокщёнова, или как были княжны Настасья и Анисья» - письменно наставляла она Семёна Андреевича и ждала с нетерпением новостей.
    Наводнила Анна дворец инородцами и инородками; калмыками, арапами, персиянками и грузинками, немками и курляндками. Тьма-тьмущая народу окружала императрицу, составляла свиту и развлекала. Ссорам, сплетням и наушничанью не было конца. Императрица всё и обо всех знала, и очень часто ставила Салтыкова в тупик, сообщая ему первой о сватовстве, о любовных шашнях и прочих проступках тех, или других своих подданных.
     Как-то раз императрица приказала дяде повлиять на московских дворян Матюшкиных, родителей одного из таких влюбленных:
    «Живут здесь у Захара Мишукова девушки Гневушевы, сироты и дворянские дочери. Отец их был из помещиков с Вологды, из которых одну полюбил Иван Иванович Матюшкин и просит меня, чтобы ему на ней жениться, но они очень бедны, только собою обе недурны и неглупы, и я их сама видела. Того ради, призови его (жениха) отца и мать, спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволение, чтоб из упомянутых одну, которая ему люба, взять. Буде же заупрямятся, для того, что они бедны и приданого ничего нет, то ты им при том рассуди: и кто за него богатую выдаст?»
    Через три месяца в придворной церкви императрицы в Санкт-Петербурге состоялось венчание Ивана Матюшкина с его избранницей.
    И снова поручала Салтыкову императрица:
    «Сыскать воеводскую жену Кологривую и, призвав её к себе, объявить, что б она отдала свою дочь за Дмитрия Симонова, понеже он человек добрый, и Мы его Нашей милостью не оставим».
    Вряд ли из доброты, откуда было подобреть обиженной злой судьбой Анне, а скорее из желания развлечься, полюбила она устраивать браки. При этом она не испытывала к зависти к невестам, оттого, что сама не испытала сего счастья. Вероятно, успела перегореть. Да ведь и понимала Анна, что выйти замуж за любимого человека она всё равно не сможет – Эрнст Иоганн был уже давно и несчастливо женат, и она сама устраивала его брак.
     Правда, когда Салтыков встретился со вдовой и отписал императрице о результатах беседы, Анна от души посмеялась. Дядюшка не без смущения сообщил ей, что вдова Кологривая не возражает против такого зятя, как означенный Дмитрий Симонов, но вот какая беда: невесте недавно пошёл двенадцатый годочек, и свадьбу придётся отложить.
    - Ха-ха-ха! – веселилась императрица. – Всего двенадцатый невесте пошёл? Ну и ладно! Ха-ха-ха! Ничего! Подождут!
    Но случалось и жестокое обращение с невестами. Одну из своих родственниц Салтыковых Анна, поймав в уголке с солдатом, немедленно приказала обвенчать. Время от времени, она отсылала своих фрейлин на прачечный двор и приказывала ставить их, наравне с прачками на работу, белыми рученьками бельё мыть. Анну раздражало чужое счастье, когда влюблённые заключали брак. Ей-то ведь не выпало такое счастье. Так что, чем дальше проживала невеста, тем охотнее императрица приказывала её обвенчать, а своих ближних, знатных барышень, порой в девках морила. Княжну Варвару Черкасскую, дочь главного своего услужника князя Алексея Михайловича, она решила держать во фрейлинской до седых волос. И всё за то, что княжна, сосватанная ею за развратника Рейнгольда Левенвольде, вовремя приметила на шее любовницы жениха, Натальи Лопухиной, собственное бесценное колье. Варвара знала, что колье это было выклянчено Рейнгольдом у её отца, но терпеть соперницу не пожелала. В гневе при большом собрании, княжна сорвала колье с шеи Лопухиной и швырнула обручальное кольцо Рейнгольду Левенвольде, в его наглую физиономию:
    - Вы - развратный любитель, руки честной девицы не достойны!
    Анна Иоанновна в ответ надулась на княжну, но наказать не посмела. Так и оставались теперь княжна Варвара Черкасская и граф Рейнгольд Левенвольде – она в девах, а он в холостяках. Рейнгольд открыто сожительствовал с Лопухиной, и она рожала от него детей, носивших фамилию её мужа, а придворные ездили поздравлять её любовника со счастливым отцовством. Всё это под носом у государыни, конечно, обо всём ведающей, но не вмешивающейся в дела своего пособника, рисковавшего ради неё шеей. К тому же, Рейнгольд – друг Бирона и пусть будет уж так, коли сие лапушке по нраву.
    А ведь князь Черкасский тоже рисковал шеей! Но Бирону не угодил, дочь его обручальным кольцом бросалась, так пусть и сидит во фрейлинской вековухой. Женихи её знатные, князь Кантемир и граф Пётр Шереметев, которых она мало привечала, одного из бедности, а другого из-за того, что молод, ныне не в милости. Князь Антиох обретается резидентом при дворе аглицком, а графа Петра Анна близко ко двору не допускает, чинами не балует, велит в Москве жить, и всё из-за сестрицы своенравной Натальи.

    Прожив целый год в Петербурге, императрица была весьма довольна, и Бирон тоже счастлив. В конце января 1733 года Анне исполнилось сорок лет. Бабий век?
    - Но это мы ещё поглядим! – сказала императрица сестре герцогине Мекленбургской. – Я полна силушки и желаю жить долго, так пускай все запомнят, что я ещё молода! – Анна засучила рукава и поглядела на стоявшую позади матери принцессу Христину. – Вот о наследстве я крепко задумываюсь, - сказала она. – Наследнику моему надо родиться, и подрасти, прежде чем наследовать императорскую корону, а тут и матерь его всё ещё малолетка и лютеранка. И отца его всё ещё не привезли и не показали мне. Может быть, принц, которого выбрал для Христины Густав Левенвольде, мне не понравится? Скажи, Катюшка, не следует ли мне устроить крестины племянницы, как можно скорее? Хоть в мае будущем?
    Герцогиня Мекленбургская согласилась с императрицей:
    - Пора-пора, миленькая моя государыня-сестрица! Очень хочется мне видеть мою дочь православной невестой заморского принца и твоею наследницей. Какое православное имя она получит? Может быть, в честь нашей покойной матушки или блаженной памяти императрицы Екатерины?
    - Ну, уж нет! В честь тётеньки я не собираюсь крестить племянницу, - отмахнулась императрица. – В честь маменьки тоже не хочу. Прасковья! Параскева! Параша! Старое какое-то имя! Не нравится оно мне! Нет-нет! Пусть наследница носит моё собственное имя – Анна!
    Так что, в начале 1733 года императрица замыслила  крестить свою единственную родную племянницу в православную веру в собственном имени – Анна. То есть, решила сама выступить в роли крестной матери принцессы, которая после святого крещения станет русской великой княжной. А как же быть с отчеством? Императрица посовещалась по этому поводу с сестрой. 
    - Герцога твоего подданные прозвали Диким, но его христианское имечко Карл Леопольд, - бурчала она. - Оба эти имени иностранные, для русского человека неудобные, и не хотелось бы мне, чтобы подданные мои относились к новокрещённой, как к чужеземке.
    Принцесса Христина жила теперь в Зимнем дворце, а её мать занимала обширные хоромы, оставшиеся после покойной царицы Прасковьи Фёдоровны – как и прежде. Мать и тётка принцессы сходились во мнении: наследница с иностранным отчеством и которая, к тому же, по-русски плохо говорит, к православной вере не стремится, несмотря на то, что ещё два года назад императрица пригласила самого преосвященного Феофана, чтобы воспитывать наследницу в православной вере, будет для русских подданных неудобна.  Большой штат придворных, назначенных к племяннице, состоит почти сплошь из фрейлин иноземок, из русских – только служанки, не имеющие никакого влияния на принцессу. Анна вообще была недовольна поведением наследницы. После смерти бабушки Прасковьи Фёдоровны принцесса Христя брошена матерью на руки камер-юнгфер, немок и шведок и оттого выросла бесхарактерной и бестолковой. Императрицу бесило её увлечение рыцарскими романами, на немецком языке. Принцесса целыми днями читала лёжа, грызла леденцы и орехи и мечтала, а потом беседовала о пленных принцессах и спасающих этих дев рыцарях, с любимой подружкой Юлианой Менгден. Чернявая, кареглазая, красивая, весёлая и бойкая Юлиана быстро завоевала дружбу угрюмой принцессы, не проявлявшей ни характера, ни ума. Тётка-императрица не возражала, чтобы к ним присоединились младшие сестрёнки Юлианы, и скоро три остальные девчонки, дочери барона Менгдена, уже хихикали и болтали в комнатах наследницы по-немецки и по-французски. Гувернанткой к этой компании лукавых и  бойких девчонок, императрица приняла некую госпожу Адеркас, вдову французского генерала. Миловидная и неплохо образованная, дама явилась в Россию вместе с единственным ребёнком, горбатенькой дочерью. Вдова внушила доверие, потому что была немолода, долго жила при разных дворах, и здесь, в России, её знакомства немедленно начали искать многие знатные иностранцы. Кому-кому, а иностранцам Анна Иоанновна доверяла. К тому же, в частной беседе с ней мадам Адеркас поразила её свободою разговора. То есть, непринуждённо, без умолку, тараторя во время туалета её величества, француженка утомила болтовнёй саму Татьяну Новокщёнову, первую придворную говоруху! У Анны Иоанновны в штате теперь было несколько говорух, любимиц, из которых Новокщёнова была лучшая, хоть и больная. С той поры, опростоволосившаяся  знаменитая говоруха места себе не находила и за глаза называла гувернантку принцессы пройдохой. Комичность мины Новокщёновой при этом так веселила императрицу, что отсмеявшись, она жаловалась на боль в боках. Мадам Адеркас стали считать за одну их фавориток её величества, несмотря на то, что её труды на ниве образования принцессы, не приносили плодов. Принцесса оставалась такой же букой, как и была, но ведь другой наследницы у Анны Иоанновны не имелось!
    - Ну, так что, ты-то как думаешь, Катюшка? Карловна, или Леопольдовна? – не отставала императрица.
    Герцогиня Мекленбургская поморщилась и сказала:
    - Я предпочитала называть мужа моего Леопольдом, или Леоном! По-моему, для русского уха имя Леопольд звучит приятнее, нежели Карл! Анна Карловна – кар-кар-кар! Грубо! Анна Леопольдовна – красиво и мягко.
    - Не иначе, это ты сама помягчала, Катюшка, - хохотнула императрица, - всё в развлечениях, с котами мурлыкающими. Потому и Леопольдовна тебе по душе?
    - Анна тоже, - беспечно ответила герцогиня, - царское имя, означающее «благодать». Вот и пусть отныне благодать исходит от твоей наследницы, дорогая сестрица.
    - Пусть! А вот и жених для моей наследницы ужо прибудет, так поглядим на него – сгодится ли оной принц в отцы будущего императора России? Густав Левенвольде пишет из Риги, что они с женихом уже там и прибудут сюда как раз к именинам моим и моей племяшки.
    Именины обеих Анн готовились отпраздновать с большой пышностью и размахом – и это значило, что жених будет представлен невесте как подарок.
    Но подарок ли? В прошлом году императрица дала, наконец, Густаву Левенвольде дипломатическое поручение: назначила его посланником в Вену и затем в Берлин. Он должен был, посетить ряд мелких немецких княжеств с целью выбора достойного претендента на руку матери будущего императора России. Кто бы мог лучше справиться с таким щекотливым делом? Конечно, граф Густав, умный и ловкий дипломат. Но истинная причина поручению Густава была другая: ревность Бирона. Если в Москве, перед лицом опасности, два медведя старались ладить друг с другом, то в Петербурге между ними начались явные раздоры. Анна, как могла, ласкала и награждала Густава. В 1731 году назначила генерал-поручиком, полковником Измайловского полка, в 1732 году пожаловала ему чин обер-шталмейстера – не зря лапушка на него косился. Оставался только один выход - продвижение старшего графа Левенвольде по дипломатической службе. И вот, наконец-то жених для принцессы выбран, и скоро появится в Петербурге - юный принц Антон Ульрих Брауншвейг-Бревернский,  сын герцога Фердинанда-Альбрехта и племянник австрийской императрицы Елизаветы, жены Карла VI. Густав Левенвольде написал Анне Иоанновне, что принцу от роду восемнадцать лет, он хорошо воспитан, скромен, миловиден, сложения изящного, светлоглазый и белокурый. Но самое главное – это порода! Родство с австрийским императорским домом. Выбор можно было считать идеальным.
    Но впереди ждало разочарование, и не только императрицу, но и невесту-наследницу и герцогиню-мать. 5 февраля Зимний дворец по случаю торжества, сверкал разноцветными огнями, в небо летели фейерверки, гремела музыка и роскошно одетые придворные поздравляли обеих Анн. Императрица восседала на троне, милостиво взирала на своих подданных и любовалась похорошевшей племянницей. Аннет очень шла серебристо-белая роба, расшитая золотыми цветами и серебристыми листьями. Светлые волосы, в которых мелькали тёмные пряди, тщательно завиты и уложены, по узким плечикам вьются четыре косы, перевитые жемчужными нитями. Венчает причёску маленькая алмазная диадема. Жемчужные ожерелье и браслеты обвивают тоненькую шейку и запястья. Наследница стоит справа возле императрицы, а герцогиня Мекленбургская слева. Анна Иоанновна сегодня в золотой робе с орденом Андрея Первозванного и синей лентой на высокой груди. За плечами – золотая мантия, богато отделанная горностаем. На голове большая императорская корона. Её сестра в серебряной робе и горностаевой мантии. Бирон сегодня скромно стоит на ступенях трона, ниже императрицы и её родственниц. Под ревнивым его взглядом придворные и иностранные резиденты заученно обращаются к императрице с поздравлениями, верноподданнически заверяют её в верности, нижайше кланяются и пятятся на свои места. Бирон ревнует Анну, и она отлично знает, к кому и сама от этого не меньше бесценного лапушки переживает. И вдруг  по залу громовым раскатом раздаётся его имя.
    - Его сиятельство посол России в Вене и Берлине граф Карл Густав Левенвольде и его высочество принц Брауншвейг-Бревернский Антон-Ульрих! 
    По широкой красной ковровой дорожке движутся две фигуры – большая и маленькая, в красном и белом одеянии. Анна Иоанновна напрягает зрение и даже подаётся вперёд. Она не верит своим глазам! Кажется… или наяву? Этот маленький, худенький, белокурый принц напоминает о днях, давно минувших, о первой встрече с герцогом Фридрихом… супругом. Пока принц с графом раскланиваются, Анна слышит слева от себя сдавленный смех сестрицы Екатерины Ивановны и справа – тоненький, не то стон, не всхлип – племянницы.
    Что и говорить, потрясение для обеих нешуточное, но императрица поприветствовала белокурого мальчика и представила жениху невесту.
    - Мы рады познакомиться с вами, мой юный друг, и милостиво просим присоединиться ко двору нашему! – громко обратилась она к принцу и протянула ему руку для поцелуя. Ей жених тоже не глянулся – худенький, в чем душа держится, невысокий, почти одного роста с невестой, неловкий, белобрысый, но, если присмотреться, то под невзрачной внешностью проступают изящные черты лица, красивые белокурые локоны и кисти рук – почти как у девицы. Не на это ли указывал в письмах Густав Левенвольде? Не мальчик, а куколка, цукерпупхен 4!
    Гневаться на Густава, сейчас не было времени, к тому же к трону приблизился австрийский посол, который от имени его императора и императрицы, должен был выступать в роли свата, и тоже принялся любезно расшаркиваться. Принца представили великой княжне Анне Леопольдовне, и девочка, капризно надув губы, под строгим взглядом тётки, присела перед его высочеством. Вероятно, всё было бы не так плохо, если бы принц не заговорил, обратившись с приветственным словом сначала к императрице, а потом к великой княжне. Сначала никто не понял, что он собирался сказать, потому что из его горла раздавались только отдельные звуки, или мычание. Антон-Ульрих оказался страшным заикой, то ли от природы, то ли со страху. Аннет посмотрела на него с ужасом и… отступила назад, в безопасность позади кресла императрицы, а на первый план выступила её мать. Герцогиня Мекленбургская взяла принца за руку и предложила познакомиться с «его будущей матерью».
    В это время за окнами дворца раздался глухой удар и в черном стылом небе рассыпался фейерверк в честь тезоименитства императрицы. Анна Иоанновна оперлась на руку графа Бирона и медленным величавым шагом подошла к окнам и приказала их распахнуть. Коронованную именинницу не беспокоила забота о здоровье и удобстве её подданных. Следом за Анной и Бироном к окнам приблизились великая княжна и принц, руки которых поспешно соединила герцогиня Мекленбургская, но она не имела возможности, не опозорив дочь, заставить её смотреть на плетущегося рядом принца. Хотя ладонь так и чесалась… Сама Екатерина Ивановна шла в паре с австрийским послом, и за ними следовала толпа нарядных придворных, которые только и думали, как угодить повелительнице.
     Зрелище, развернувшееся перед их глазами, было поистине грандиозно, неподражаемо – великолепный пир для очей! Перед Зимним дворцом на искусственном ледяном поле, расцвёл волшебный огненный сад – тысячи огней, зелёных и синих, переливаясь и сверкая, изображали деревья! В самом центре пылал вензель Её Императорского Величества, образованный красными цветами, и венчала вензель императорская корона. Ярко иллюминированы были бастионы Петропавловской крепости, Адмиралтейства и здание Академии наук. Сердце императрицы переполняла радость, крупная ладонь покоилась в руке Эрнста Иоганна, ласково пожимавшего её, уши ласкали восторженные реплики придворных. Любуясь творением своего талантливого подданного, академика Крафта, Анна Иоанновна больше не думала о неудачном выборе Густава Левенвольде, который, как ни пытался, а так и не мог пробиться к её величеству – его песенка ныне была спета.
    А зато на другой день в покоях императрицы проливались горькие слёзы, и стоял такой дикий крик, что потрескивали подёрнутые льдом стёкла в окошках. В слезах Аннет можно было утонуть, но тётка-императрица была непреклонна. Она заявила дрожащей девочке, что в своё время беспрекословно обвенчалась с точно таким же хилым парнишкой и ничего, до сих пор жива! Но и племянница, непослушная соплячка, вдруг осмелела.
    - Вы-то потому и живы, танте, что ваш герцог-дохляк умер! – завопила она. – Я не выйду за этого заику, хоть убейте! Нет-нет-нет! Не выйду! – и затопала ножками.
    Пришлось Анне Иоанновне успокоить неистовую девчонку парой увесистых оплеушин и запереть в её комнатах. Герцогиня Мекленбургская была не так расстроена, но и она всплакнула.
    - Дурочка, - заливалась она слезами, - и дурачок – чем не пара! – и после этого принялась смеяться.
    Над чем хохотала сестрица Катюшка? Анна не стала ей докучать. Старшая сестра в последнее время чувствовала себя неважно. Вот и сейчас, снова, отсмеявшись, схватилась за бок, и лицо её исказилось болью. Екатерину Ивановну мучили болезненные приступы каменной болезни и водянки. Анна очень боялась за сестру, своего единственного родного человека – Салтыковы и Юшковы – не в счет. Племянница ещё чересчур молода и, лишившись Катюшки, императрица должна будет стать матерью капризной и непослушной, она в этом нынче же убедилась, девчонке.
    Вечером Анна встретилась с глазу на глаз с Густавом Левенвольде и разругала его страшно, с топаньем ногами и ударами кулака по столу.
    - Ах, где глаза твои были?! Кого ты привёз?! – кричала она. – Какой-то лягушонок!
    - Но зато порода! Порода! Родство с австрийским императорским домом, ваше величество! – отчаянно защищался Левенвольде. – Прошу вас, приглядеться к юноше! Он только с виду такой меланхоличный барашек, а на самом деле у него… гм… как это поделикатнее объяснить… вельми крепка самая значительная мужская часть тела, - шепнул он, наклоняясь к императрице.
    Анна дёрнула наглеца за парик.
    - Ты что, сам в оном, что ли, убедился? – заинтересовалась она.
    - О да, ваше величество, по пути в Санкт-Петербург мы вместе с принцем посещали вольные заведения… везде, где только могли!
    Анне ничего не оставалось, кроме как в ответ, ещё раз выбранить Густава за отсутствие зоркости, но про себя она решила, что принца, всё-таки, следует испытать в деле. Не в том, конечно, на которое намекал Левенвольде, а на ратном поле. Она немного успокоилась, но, поскольку лапушку сердило присутствие при дворе наглого и беспринципного соперника – пусть и не угодившего императрице – она поспешила дать Густаву новое назначение - послом в Польшу. То есть, опять с глаз долой. Огорченный своей неудачей, Густав Левенвольде выехал в Варшаву. Бирон торжествовал.
    Официальному же свату, австрийскому послу, Анна Иоанновна дала аудиенцию и оставила его пока в неведении – не сказала ничего определённого. Она оставила жениха в России до совершеннолетия великой княжны Анны. За несколько лет Антон-Ульрих, как и Аннет, немного подрастёт, решила императрица и наберётся ума. Она пожаловала принцу чин подполковника Кирасирского полка и назначила хорошее содержание. Он должен был присутствовать на крещении своей невесты в православие и затем вступить в армию фельдмаршала Миниха, под его непосредственное начало, и отправиться на войну. К удивлению Анны, мальчик обрадовался такой перспективе и промычал, что оправдает доверие её императорского величества.
    Ну, оправдает, так оправдает.
    Торжественная церемония крещения принцессы Мекленбургской Елизаветы-Екатерины-Христины состоялась 12 мая 1733 года. Обряд крещения совершил преосвященный Феофан Прокопович, не особенно успевший в своих трудах за три года наставничества над упрямой девчонкой. Феофан Прокопович отныне становился не просто учителем богословия, а духовником великой княжны. Он поклялся ежедневно навещать духовную дщерь Анну – будущую мать наследника – чтобы воспитать достойную преемницу православного престола. Четырнадцатилетняя Анна Леопольдовна выглядела во время смиренной и слегка напуганной, послушно исполняла обряд, но по бледному лицу и опущенным глазам принцессы, Анна Иоанновна  догадывалась, что племянница делает всё как надо, под страхом неминуемого наказания. Что творится в её душе, впрочем, императрицу не беспокоило. Она переводила орлиный взор с крестницы в мокрой белой рубашке с длинными, мокрыми волосами, в ту сторону, где переминался с ноги на ногу тощенький принц Антон-Ульрих. Пара дурачков, но зато, каких дурачков! Каждый, вроде бы, себе на уме, и русской императрице предстояло хорошенько подумать, а спрягать ли ей оную парочку в законном браке? И кто родится от этого брака? План, между прочим, принадлежал Остерману, наблюдавшему за церемонией крещения из креслица на колёсах. Что думает Андрей Иванович, невозможно себе представить, поскольку он не снимает теперь зелёных очков, или прикрывает глаза зелёным козырьком. Анна Иоанновна краем глаза поискала сестру. Герцогиня Мекленбургская стояла рядом с императрицей и улыбалась. Ох, уж этот Катюшкин весёлый, беспечный норов! Сегодня сестра в своих хоромах едва поднялась с постели, и вот, поглядите-ка, смеётся! Однако вид Екатерины Ивановны не понравился  венценосной сестре. Слишком полна Катюшка, тяжела, хрипло дышит, лицо красное, и с него пот льётся градом. Герцогиня хихикает, но фрейлина, стоящая за её спиной, то и дело отирает её лицо платочком, доставая их один за другим, из ридикюля.

    Прошёл месяц, и придворные в глубоком трауре, собрались в церкви на отпевание сестры её императорского величества герцогини Мекленбургской. Анна Иоанновна горько плакала над гробом любимой – теперь она не погрешила бы в этом – сестры. Ох, эта семейная, салтыковская каменная болезнь! Екатерине Ивановне было всего 42 года, но ведь матушка Прасковья Фёдоровна, прожила 59 лет. Стоя над развёрстой могилой сестры в Александро-Невском монастыре, рядом с могилой матери, Анна Иоанновна тяжело вздыхала, утешая себя мыслию, что дражайшая сестрица успела, слава Всевышнему, увидеть дочь и крещеной в православие и признанной наследницей тётки-императрицы.


11


    В 1734 году умер престарелый кабинет-министр Гаврила Иванович Головкин. Первый государственный канцлер России, назначенный Петром I, он номинально сохранял за собой это звание, но после него оно упразднялось. Теперь в Кабинете должны были заседать три министра, и на место Головкина Анна Иоанновна решила назначить Павла Ивановича Ягужинского. Павел Иванович в это время пребывал послом в Пруссии, и требовалось время на его отозвание и возвращение домой. В Кабинете заседали вдвоём граф Остерман и князь Черкасский. Князь Алексей Михайлович всё больше дремал. Андрей Иванович Остерман – отныне первый кабинет-министр и сенатор, заправлял всем.
В царствование Екатерины I, под влиянием Остермана, правительство России заключило союз с Венским двором. Общие политические интересы России и Австрии совпадали в Германии, Польше и Турции. 1 февраля 1733 года скончался польский король Август II, и в стране разгорелась нешуточная борьба за наследство 5. Россия и Австрия поддерживали польскую шляхту, сражающуюся против усиления королевской власти под скипетром нового короля. Изгнанный с польского престола Петром I тесть Людовика XV Станислав Лещинский вернулся в Польшу и снова претендовал на корону. Правительство Анны Иоанновны не собиралось допустить восстановления Лещинского на престоле, и к польской границе в июле выступили русские войска и вторглись в Польшу. Австрия вторглась в Польшу месяцем позже. Союзники не успели помешать избранию Лещинского на престол, но как только русская армия генерала Петра Ласси подошла к Варшаве, Лещинский ускользнул в вольный Гданьск. Избранный король рассчитывал на помощь зятя Людовика и прибытие в порт Гданьска французской эскадры, а пока трясся в осаде. Из Санкт-Петербурга на смену генералу Ласси прибыл фельдмаршал Миних, при котором находился юный принц Брауншвейг-Бревернский. Гданьск изнывал в осаде и терпеливо ждал помощи от французов, и наконец, в мае 1734 года, подошла обещанная эскадра, и на берег высадился десант. В жарком бою русские отбросили атакующих их французов, и те, кто остался жив, бежали на корабли. Эскадра повернула назад, и месяц спустя вольный город Гданьск, давший убежище Лещинскому, сдался. Король снова сбежал, переодевшись мужиком. Буйные польские шляхтичи, успевшие передраться друг с другом, выбрали на престол сына покойного короля Августа III. Поощряемый русским золотом, новый король набросился на сторонников Лещинского, и в стране заполыхали пожары, начались убийства и грабежи. Осенью Август III, при поддержке русского оружия, воссел на трон, и Польша шагнула навстречу своему будущему разделу.    
    Особенно порадовался ослаблению Польши Бирон:
    - Ну вот, Анхен, ты теперь полная хозяйка Курляндии! Поляки больше не осмелятся совать нос в наши дела!
    - А старик Фердинанд, что посиживает в Данциге?  Он всё ещё номинально носит курляндскую корону! Не могу же я взять и снять её с головы старого дурня? – спросила Анна.
    - А когда он помрёт?- наседал лапушка. – Корона освободится!
    - Ну, там поглядим…
    С годами Анна Иоанновна всё больше ленилась и отгораживалась от государственных дел. Не зря, видимо, в прожекте Василия Татищева, представленном в феврале 1730 года, писано: «О государыне императрице. Хотя мы ея мудростию благонравием и порядочным правительством довольно уверены, однакож, как есть персона женская, к таким многим трудам неудобна» и посему «потребно нечто для помощи Ея величеству вновь учредить»
    Дело, конечно, не в том, что императрица была женщиной, но Татищев правильно угадал способности и характер Анны Иоанновны. Именно она должна была указывать своему Кабинету министров, как вести дела и накладывать резолюции, но она больше ничего делать не хотела, и, наконец, 9 июня 1735 года последовал указ, приравнивающий три подписи кабинет-министров к именному указу императрицы. Вот теперь Анна вздохнула свободно. В это время Кабинет снова имел полный состав – Павел Иванович Ягужинский прибыл в Санкт-Петербург и стал теперь третьим кабинет-министром. Бирон был доволен. Он Ему нравился горячий нрав Ягужинского, смело спорившего с Двуликим Янусом 6 - Остерманом, которого осторожный фаворит Анны опасался. Сам Эрнст Иоганн Бирон не желал занимать высокие государственные должности и довольствовался званием обер-камергера, но министры должны были его бояться. Все они знали, что фаворит, как и в тот день, когда Анне привезли «Кондиции», обычно тихо сидит за ширмами, как во время доклада императрице, так и во время заседаний Кабинета министров. Он утверждал все указы, все новые назначения и на то, что ему не нравилось, накладывал запрет – Анна всё ему позволяла. Да что там говорить – позволяла – не то слово! По желанию Бирона награждали и миловали, в его приёмной с утра до ночи торчала толпа чиновников и просителей. Фаворит выходил к ним, когда хотел, и все ведали, что без подарка он ничего делать не будет. Бирон, кстати, прославился именно тем, что по-прежнему никогда не брал взяток, и подарки ему подносили от доброты сердечной. Он так и взирал на бесценные дачи, стоившие астрономических сумм - породистых лошадей, кареты, бриллианты, редкости, меха…
        Вскоре императорский двор, и страну начали завоевывать, так сказать, мелкие сошки, сущая тля, немецкие и курляндские дворянчики, дворянки, в том числе и простолюдины. Короче, мусор, грязь, всевозможная сволочь, однако каждого пригрей, каждому давай место и жирный кусок, и доходишко, именьице по заслугам, да и жену, или дочку каждого, где-нибудь да пристрой. Анна считала это своим долгом потому, что этим она опять-таки угождала своему любимому мужчине. Бирону хотелось видеть вокруг лица соотечественников. Он не желал учиться говорить по-русски, а тем более, читать и писать. Говорил он на курляндском наречии, то есть и настоящим немецким языком не владел. Причем, совершенно не стыдился этого и на публике в присутствии императрицы, глядя на собеседников «честными» глазами, вопрошал:
    - Что? Учиться читать и писать по-русски? Мне? Нет уж, друзья мои, увольте! Не хочу быть обязанным читать её величеству прошения, донесения и другие деловые бумаги, - с меня довольно и того, что мне присылают ежедневно горы всяческих бумаг. Я их, однако, не читаю и в дела государственные не лезу.
    Лукавил, конечно. Он всегда и про всё знал! Ему каждый день рапортовали Остерман и Ягужинский. Его зловещая фигура правила Россией из-за ширм и широких юбок влюбленной в него императрицы. А впереди у него была единственная цель. Ни много, ни мало, ни высоко, ни низко, ни далеко, ни близко – до Курляндии рукой подать, и сюзерен крошечного бедного герцогства – Польша, теперь под пятой России. Бирон каждый день интересовался здоровьем старика Фердинанда – последнего представителя династии Кетлеров и представлял себя на его месте.
    - Только бы поскорее умер, - нашёптывал он императрице.
    Она тоже мечтала добыть курляндскую корону для лапушки. Ради его счастья и ради того, чтобы в Митаве правил близкий ей человек. Конечно, в Митаве он жить не будет и никогда не оставит её одну в Петербурге. Пережив множество обид от соотечественников, Анна Иоанновна злилась на них и доверяла иностранцам, больше, нежели своим. Возможно, ведь не иноземцы же загнали её в Митаву! Возможно, что она по подсказке Бирона, не допускала русских к высоким должностям. Однако, разве глава Тайной канцелярии Ушаков не природный россиянин? А также двое из троих кабинет-министров всегда назначались из русских. (Сначала Черкасский и Головкин, затем Черкасский и Ягужинский). То же следует сказать о сенаторах и о судьях, и прочих чиновниках. Из них же назначались губернаторы, вице-губернаторы. Русские ехали дипломатами за рубеж. Русские командовали войсками в чинах полковничьих и генеральских.
    Из курляндских приближенных Анны при её особе крепко прижился лишь один - красавчик и пустозвон, человек по-своему добрый, но без совести, обер-гофмейстер Рейнгольд Левенвольде. Старший граф Левенвольде Густав, соперник Бирона, проигравший признанному фавориту, весной 1735 года приказал долго жить. По дороге из Польши в Санкт-Петербург за новым назначением он внезапно заболел и умер. Умнейший барон Альбрехт Корф был назначен директором Академии наук. Кейзерлинг после смерти Густава Левенвольде отбыл полномочным послом в Польшу.
    Шли годы. Императрица полюбила совать нос в жизнь своих подданных, и продолжала забрасывать письмами дядю Семёна Андреевича Салтыкова, не давая ему покою.
    «Слышала я», «пронеслось то», «через людей уведомилась», - читал Семён Андреевич и от страха ноги сами несли его проверять, дознавать, выведывать, а не то – гнев за обман ждал великий. Ему приходилось проверять, а на самом ли деле сильно расхворался один из старых Голицыных, и правда ли, что по Москве праздно шатается некий чиновник Кондратович, и живёт ли в деревне Салтовке мужик, который унимает пожары, а в одном из кабаков на окне стоит ли клетка с говорящим скворцом? Нельзя просто ответить «нет», ведь государыня уже слышала про все эти новости, и надо было побыстрее найти и послать Кондратовича по месту службы, а поющего скворца – в северную столицу. Анна считала, что только тогда и станет настоящей хозяйкой земли русской, если будет знать всё и про всех, будет держать в руках ленивых и лукавых подданных, за дело их миловать и казнить. В этом по её мнению, заключался принцип самодержавия. «А кого захочу утопить, а кого пожаловать – в том я вольна!»
     Во дворцах Анны Иоанновны поддерживался весьма строгий порядок. На придворных сыпались, как пожалования, так и наказания. Лень, мелкие проступки и серьёзные преступления расследовались и наказывались самой императрицей, иногда очень строго, но справедливо. Анна Иоанновна старалась сама вникать в дела уголовные, касаемые высших чиновников, губернаторов и также злодеев – воров, заговорщиков, бунтовщиков. Она лично участвовала в расследовании заговора смоленских дворян и, хотя он оказался, по сути, пустышкой, велела сослать губернатора князя Черкасского в Сибирь, не смотря на заступничество его дяди, кабинет-министра. Начальник Тайной Канцелярии Андрей Иванович Ушаков имел к Анне каждый день доступ и делал доклады. Анна не забыла первый год своего царствования и очень боялась покушения на свою жизнь и жизнь лапушки, детей и племянницы. Для того чтобы успокоить немного императрицу и Бирона, Ушаков придумал одно средство – водить по улицам ЯЗЫКА. Заключенных, с накинутыми на голову мешками,  дырочками для глаз, а иной раз и замаскированных шпионов, водили по Петербургу на цепи солдатские команды, под началом сержантов. Узнать колодника (доносчика) было нельзя, а сам он мог указать пальцем на любого человека. И указывал. Тогда несчастного хватали и – в кутузку, и на допрос, на дыбу. В Тайной канцелярии Ушакова не было недостатка в средствах для развязывания любых языков. Там на дыбе привязывали к ногам колодки, и палач, вставши на них, подпрыгивал: кости хрустели, выходя из суставов, и люди признавались – чёрт те в чем! Признаешься, когда шкура под кнутом лопается, жилы рвутся, кожа отваливается лоскутьями от тела.
    Тут закричишь «слово и дело», оговоришь мать родную! Страх поселился в столице и в провинции. Любой человек, не исключая и малолетних ребятишек, едва заслышав звон кандалов, бежал прятаться, в любую нору совался, каждый пропасть мог. Купца могли оговорить, чтобы казной разжиться. Девку красную, чтобы удовлетворить с ней бесов любострастия. Дитя тоже могло принести пользу.
    «Слово и дело» мог крикнуть любой человек, заподозривший измену, или надумавший кого-либо оговорить. Страшно, конечно, ведь доносчика арестовывали вместе с оговоренными и тащили в застенок. Если оговоренный выдерживал пытку, принимались за доносителя. Но страх не донести тоже был велик, вот и кричали люди «слово и дело» везде, да хоть родню кровную, на соседа, на сослуживца, на подвыпившего товарища, сболтнувшего лишку.
    Канцелярия у Андрея Ивановича Ушакова была не велика, и служило под его командой человек двадцать, не больше, а работы – не початый край.

    Ах, Анна, Анна, чьё сердце совершенно ожесточилось – одумайся, природная русская царевна! Или тебе никого не жаль?

    Не особенно жалела она и великую княжну Анну Леопольдовну. После смерти сестрицы Екатерины Ивановны, Анна, понадеявшись на гувернантку, почти забросила племянницу. Пока её жених состоял при фельдмаршале Минихе, беспокоиться было не о чем. Миних аккуратно доносил, что из Антона-Ульриха получился бравый офицер, что он проявил мужество при осаде Гданьска. Анна не верила фельдмаршальской лести, но в глубине души очень надеялась, что принц появится в Санкт-Петербурге подросшим и повзрослевшим, а с лица не воду пить. Впрочем, на лицо принц Антошка совсем не дурён, всё дело в его субтильной комплекции и невнятной речи. Анна писала Миниху, чтобы он приглашал принца к себе обедать и приучал к обильной еде и хорошим винам.
    - Племянница моя глупа, - говорила она своей любимой камер-фрау Анне Юшковой. - Виной всему рыцарские романы, которые она читает круглые сутки. Начиталась всякой галиматьи, и воображает себя пленной принцессой, которую как-нибудь явится освобождать прекрасный рыцарь в золотых латах! Тьфу, дура! Надо бы её навестить и по щекам похлестать для науки, чтобы отучилась дурить! Вон, Миних пишет, что принц Антон храбро воюет.
    Камер-юнгфера, поднятая на Верх из самой низшей прислуги и выданная за полковника Афанасия Юшкова, поднимала глаза от своей привычной работы – стрижки ногтей на ножках её величества – и тихим голосом отвечала императрице:
    - Матушка-государыня, не в том беда, что её высочество читают рыцарские романы, а в том, что они выросли, и уж который год у них ежемесячно идут крови. Обратили ли вы, ваше величество, как у них налилась грудь? Как бы они не опозорили вас и себя, связавшись с каким-нибудь придворным красавцем? Говорят, она много времени проводит в болтовне с камер-юнкером Иваном Брылкиным.
    - Да ну!..
    Анна Иоанновна так и подскочила в кресле, опрокинув на толстый турецкий ковёр таз с горячей мыльной водой. Так вон оно что?! Недаром Анютка позабросила учёбу и продолжает ненавидеть жениха какой-то глупой ненавистью – как кошка собаку! Судя по сему, императрица считала, что племянница до сих пор не повзрослела, и ей вполне хватало девичьей компании. Ай-яй-яй! Камер-юнкер Иван Брылкин? Неглупый парнишка, пронырливый и собой ничего. Вспышка гнева на этот раз оказалась недолгой. Анна Иоанновна сжала губы, но быстро отошла и сказала:
    - Ты, Анютка, никому не говори о том, что мне поведала только что, пока я не расследую это дело. Если Ванька Брылкин любезен великой княжне, то я в кнуты его велю взять!
    После этого разговора императрица заслала в комнаты к Анне Леопольдовне двух шпионок, и затеяла собственное тайное расследование. Право, не Ушакова же просить, хотя его очередь придёт попозже. Анна Иоанновна посвятила в своё расследование ещё только лапушку фаворита и его жену. Ой, и щекотливое назревало дело!
    Анне Леопольдовне было уже полных шестнадцать лет – семнадцатый пошёл. За четырнадцать из них, проведённых в России, то есть, за всю сознательную жизнь, девушка так и не стала русской. Немка, чистая немка! В детстве - белокурая, мягкая, робкая она менялась в наихудшую сторону. Беда не в том, что локоны её потемнели, а нос сделался несколько продолговатым – всё дело было в характере, вкусах и привычках. У принцессы постепенно укоренились привычки и черты характера, никак не свойственные её возрасту и полу. Они вызывали неприязнь и осуждение придворных. Самой императрице было известно, что её племянница бросила учиться. Посвятив весь свой досуг чтению рыцарских романов на немецком языке, Аннет если не читала лёжа, то проводила время, просто так, развалившись в полудрёме, в фантазиях и сладчайших грёзах. По утрам она одевалась в шлафрок-затрапезу, повязывала себе непричесанную голову платочком, подобно тётке, совала ноги в комнатные туфли и разваливалась на кушетке до вечера. На столике рядом с ней не переводились сласти, орехи, изюм и свежие фрукты. Принцесса обычно завтракала, обедала и ужинала в обществе мадам Адеркас и своей любезной подружки-милушки Юлианы Менгден. Анна Иоанновна ничего бы не возражала против Юлианы Менгден, ведь та была весёлой болтушкой и красивой смуглянкой – если бы не то обстоятельство, что племянница слишком уж привязалась к ней и пожилой мадам Адеркас. Что можно было ожидать от наследницы престола, чья мягкая привязанность уже в шестнадцать лет перешла в неотвязную прилипчивость к двум подругам? Адеркасшу Аннет слушалась с полуслова. Юлиану она обожала настолько сильно, что если бы подружка захотела её побить, как собаку,  то и побила бы, а она даже не рассердилась на товарку. Уж всё ли в порядке с головой у дочери Катюшки-свет и дикого герцога Карла-Леопольда? Дурная кровь сумасшедшего герцога играет в жилах безмятежной на вид девчонки! За годы при дворе тётки-императрицы, Аннет избаловалась, ни в чем не зная отказа и думала только о своих желаниях. Она всякий раз надувала губы, если тётка что-нибудь требовала от неё, или в чем-то отказывала. Ум принцессы дремал, и вообще невозможно было сказать, была ли она умна? Манеры её были просто ужасны. На праздниках, выходя в общество в свите императрицы, принцесса принимала приглашение от кого-нибудь из иноземных министров и неуклюже исполняла менуэт, а затем усаживалась и отворачивалась от кавалеров, пытавшихся ангажировать её. Юлиана и мадам Адеркас обычно стояли за её креслом, или по мановению её бровей принимали приглашения и танцевали. Очевидцы этих событий, высказывавшиеся в осторожных выражениях, все рисовали наследницу угрюмой, холодной и надменной особой. Письма некоторых иностранных гостей Петербурга перелетали через границу.
    «Она не обладает ни красотой, ни грацией, а её ум ещё не проявил никаких блестящих качеств. Она очень серьёзна, немногословна и никогда не смеётся. Мне это представляется весьма неестественным в такой молодой девушке, и я думаю, за её серьёзностью, скорее, кроется глупость, нежели рассудительность». – Вот какое письмо отправила в Лондон своей подруге остроумная жена английского резидента леди Рондо, близкая ко двору Анны Иоанновны. Сама императрица подписалась бы под ним, но только без удовольствия.
    Императрица сердилась, гневалась и, случалось, под горячую руку, учила племянницу,  отвешивала ей крепкие оплеухи. В ответ принцесса не заливалась слезами, как должно было быть, а заявляла, с ненавистью уставившись на императрицу:
    - Не трогайте меня, танте! Мне легче умереть, чем находиться в шумной компании!
    И падала на диван – лицом в шёлковые подушки.
    Анна Иоанновна – что было делать - махала на неё рукой.
    - Лежи уж, - ворчала она, - пока не подошло время венчаться!
    Шпионки, засланные императрицей, долгое время не могли обнаружить ничего, чтобы говорило о скверном поведении принцессы. Анне Иоанновне уже стало не до племянницы, и она собиралась переезжать в Петергоф, одна, без отвратительной девчонки, пока как-то утром не обнаружила под зеркалом на своём туалете записку. Вне сомнения, это была добыча одной из засланных камеристок: чётким почерком мадам Адеркас вечером в покои племянницы приглашался на любовное свидание с ней! всем известный в Петербурге и Европе растлитель - саксонский посол граф Линар! Вот так штука! Этот Линар пользовался особым расположением Бирона и самой императрицы. Изысканный утонченный красавец, великий модник, обольститель, любимец всех женщин – вот кто был этот преступник, осмелившийся посягнуть на честь племянницы! Да что там племянницы – самой императрицы! Анна Иоанновна не поверила, что оный сердцеед на самом деле влюбился в её племянницу -  неловкую распустёху, лежебоку, и неряху! Ну и ну! Императрица на секунду даже восхитилась. Ей-ей, право слово, она не поверила бы голословному доносу! Если бы не знакомый почерк самой мадам Адеркас, то и записку бы посчитала просто хитрой уловкой! Но в самом конце была ещё и приписка и стояло имя племянницы, нацарапанное корявыми мелкими буковками в конце писульки!
    Уж чего-чего, а разобрала Анна по-немецки, постаралась! Любовные гнусные словечки от лица племянницы резанули императрицу ножом по сердцу! Ох, и дура! Чего ж от такой сквернавки ожидать, кроме сраму? И в кого только уродилась противная девчонка? Ах!.. Ох!.. Анна вовремя прикусила губы, чтобы не заругаться распоследними словами, на чем свет стоит. Ведь как берегла дурочку, и не доглядела! Неужели по матери пойдёт девка? Ну, нет! Одна у русской императрицы законная племянница, и ей предназначена высокая судьба - выносить и  родить будущего императора! Тоже законного! Не байстрюка! Чтобы о незаконности его и пикнуть не посмели!
    - Не позволю! Не дам глупой девчонке пойти по материнским стопам, - прошипела императрица, но обратила внимание на то, что вокруг неё собрались болтушки-наперсницы и все на неё таращатся, в рот глядят. Чего она скажет? - Это что?! Это что же, Господи прости, такое?! – раскричалась Анна на баб. – Откуда? Где нашли? Всех отправлю на свидание к Ушакову!
    Бенигна Бирон преклонила перед императрицей колени с мышиным писком:
    - Виноваты! Сладчайшая моя матушка, не вели казнить! Грех обнаружен, благодаря беспечности самого посла Линара! Проиграв в карты, граф, расплачиваясь, неосторожно уронил бумажку рядом с туфлей Эрнста Иоганна, и паж, по мановению его очей,  поднял.
    - Как зовут пажа? Не видел ли он почтальона, передававшего записку? Ясно, что в покоях племянницы моей завелись шашни! Какой срам!  Причем, свидания организует мерзавка, которой я безраздельно доверяла! Господи ты, Боже мой! У меня под боком … Моя наследница … Порушена … В глазах Европы … позор! Не дай Бог, заговорят о незаконности происхождения её сына!
    Тут Анна была права. Распутный любовник подлежал немедленному разоблачению и ссылке, пока грех не вышел наружу. Но он был полномочным послом польско-саксонским! Посему выходило, что первым делом надо было вычислить и удалить сообщников. Немного оправившись от шока, императрица велела послать за Бироном и Ушаковым, и долго совещалась с ними с глазу на глаз. К обеду уже стало известно имя почтальона – это был именно камер-юнкер принцессы Иван Брылкин. Так-так-так! Зная, что это юноша гордый и благородный, решили пока не торопиться его хватать.
    - Надо брать с поличным самого графа Линара, - авторитетно заявил Ушаков. – Придётся тебе взять это дело в свои руки, матушка-государыня!
    Чёрные глаза Анны полыхнули гневом:
    - Да! Возьму! Позору не должно выйти за пределы покоев девицы, Андрей Иваныч!
    - Государыня-матушка, - Ушаков упал на колени, поймал руку Анны и истово поцеловал. – Тебе известно, что мадам Адеркас снимает дом недалеко от Летнего сада – всего только перейти мостик через Фонтанку? Вот там-то и происходят преступные свидания.
    - Как же это?! – Анна с неприязнью выдернула у него руку. – Не ври-ка ты, Андрей! Чёрт тебя подери! Принцесса никогда не покидает своих покоев!
    - Истинно говоришь, моя великая матушка, – закивал в ответ Ушаков. – Однако у мадам Адеркас имеется доверенная прислуга.
    - Кто?!
    - Одна французская мамзель, для мелких услуг и сопровождения своей хозяйки во дворец и обратно.
    - Ну-ну-ну!
    - Государыня, всё дело в том, что сия девка одного роста и комплекции…
    - Ну! Говори живее! – Анна грозно нависла над Ушаковым.
    - … с принцессой! Эту мамзель перед свиданием одевают в халат её высочества, укладывают на кушетку и сторожат неусыпно, пока…
    - Молчи, молчи, молчи, Андрей Иваныч! Я сама знаю, что делать! – замахнулась на него кулаком императрица. – За это следует выпороть всех фрейлин Менгден! – она гневно сдвинула брови и решила. – Позже! А ты, Андрей Иваныч, устроишь мне выход в логово коварной мадам Адеркас! Я никого не пожалею, всех виновных на дыбу и в Сибирь, но у этой мадам слишком большие связи за границей!
    Власть – вещь хорошая, и русской императрице она была очень по сердцу. Императрица лично творила суд и расправу, выбирая для каждого преступника подходящее средство. Вот если бы Анютка спуталась с русским и помогала бы им устраивать свидания русская фрейлина, то полетели бы головушки и любовника и сводни! Иное дело – захватить с поличным польско-саксонского посланника, сиречь, особу неприкосновенную и гувернантку, обладательницу серьёзных связей за границей. Анна Иоанновна в одиночестве, сидя перед окном, поломала головушку и поздним вечером  послала за Ушаковым. Получив необходимые указания, инквизитор ненадолго отлучился. Спустя полчаса, он снова предстал перед хозяйкой и объявил, что его шпионы засекли Линара, только что проскользнувшего в особняк, занимаемый мадам Адеркас.
    Анна Иоанновна встала с места, хлопнула в ладоши и поплыла из комнаты, а за нею на цыпочках двинулись Бенигна, Юшкова и сам инквизитор. Прежде она заглянула в покои принцессы. Фрейлины Менгден сидели возле кушетки и вышивали, а Юлиана читала по-немецки вслух книгу. Мерзавки даже не обернулись, пока Анна Иоанновна не крякнула и не засопела. Только тогда девчонки  оборотили в её сторону безмятежные личики, и, увидев императрицу, вскочили и сделали книксен. На кушетке осталась тихо лежать племянница, с лицом, прикрытым воздушным платочком. Она даже не шевельнулась! Понятно, понятно, на кушетке лежит подставное лицо!
    Императрица с минуту внимательно рассматривала лежащую фигуру, не зная, стянуть или не стянуть платок и открыть лицо или это только навредит делу? Девушки стояли вокруг кушетки, как изваяния, готовые упасть в обморок. Одна только Юлиана осмелилась поднять на государыню свои хорошенькие, хоть и заплаканные глазки и пропищала:
    - О, ваше императорское величество… нам только что принесли новый немецкий роман… Ах, ваше величество! Какая чудесная любовь… мы так растроганы историей Брунгильды! Её высочество принцесса так уж плакала, так уж плакала… что сейчас находится в альтерации, почти что в обмороке! У принцессы очень чувствительное сердце, вы же знаете!
    Анна Иоанновна от сей наглости, чуть было, не растерялась. Ну и ну! Уж не племянница ли лежит на кушетке? Девушка, в самом деле, очень походила на Анну Леопольдовну! Императрица узнала её любимый засаленный шлафрок. Даже одна босая нога, свесившаяся с диванчика, шевелила пальчиками, как это делала капризная принцесса. Ох-ох, стервы, как разыграли-то, подумала Анна Иоанновна, засучивая рукава до локтей. Руки так и чесались, так уж хотелось наградить каждую фрейлину оплеушиной, но следовало отложить расправу. Сопнув, Анна Иоанновна решила, что никогда не чувствовала себя настолько разъяренной и не могла дать выхода своей ярости. Поведение мадам Адеркас можно было счесть наглым вызовом, как ей, так и российскому престолу. Вот ведь до чего докатываются некоторые интриганы и интриганки, желающие обрести власть за счёт наследницы – распутной твари! Мать её была шлюха, но дочка даже матку превзошла, заведя галана под носом тётки!
    Анна Иоанновна сопнула ещё раз и вышла, по пути шепнув Ушакову:
    - Выставь возле дверей караул, Андрей Иваныч и следуй за мной!
     Во главе своей небольшой свиты императрица двигалась бесшумно через сад. Час был поздний, и в конце лета ночи уже темны. Пройдя через калитку, двинулись по набережной – всего несколько шагов, потом перешли по горбатому мосточку от Летнего нового дворца к дому мадам Адеркас. Для безопасности Ушаков выставил посты по всему короткому пути следования императрицы. Подошли к дому, и возле двускатного крыльца Андрей Иваныч кулаком сбил с ног сторожа, прохаживавшегося со скучающим видом, а в сенях он же крепко саданул кулаком лакея. Несколько слуг, выбежавших  в сени, рухнули на колени, не дожидаясь, когда их повалят кулаком. Сама мадам Адеркас, выскочившая на лестницу, ойкнула и свалилась в обморок.
    Анна Иоанновна подошла, пнула ногой хозяйку дома и прошествовала в покои. В гостиной камер-юнкер и горбатая девушка с увлечением целовались.   
       - Иван Брылкин и Доротея Адеркас! - обратилась к ним Анна Иоанновна. – Ох, и хороша парочка пустяков! И чем вы тут занимаетесь, отвечайте-ка мне, поганцы! Сторожите любовников? Собаки!
    Ваня Брылкин дураком не был.
    - Ваше величество, великодушно простите нас! - камер-юнкер поднялся и преклонил колени. – Простите! Каюсь! Я люблю мадемуазель Адеркас и прошу позволения на ней честно жениться! Вы наша мать, и мы с мадемуазель уповаем на ваше великодушие…   
    - Цыц!!! – Анна брезгливо отстранила его, выбрасывая вперёд колено. – Молчи, сволочь! Молокосос! Щенок!  Я не мать сукиным детям! Я всё знаю! – она указала пальцем на дверь. – В этом будуаре прячутся преступные любовники, а ты с  этой горбатой дрянью занимаешься укрывательством! Ах ты, лукавая обезьяна! Ты будешь у меня обвенчан с дыбой в Тайной канцелярии!  А ну, взять его и допросить!
    Ушаков кивнул двум тёмным фигурам, возникшим за его спиной, и юношу тут же схватили, заломили руки, поволокли прочь. Горбатая девушка уже валялась в обмороке.
    - Уберите оную мразь, - прошипела императрица. – Андрей Иванович! Вышибай двери в будуар!
    В это время за дверью зазвенели стёкла.
    - Окна бьют! Сейчас улизнут, к чёртовой матери! – вскричала императрица.
    Однако Андрей Иванович действовал ловчее Линара. Он разбежался и высадил дверь плечом. Императрица ворвалась в комнату и застала очаровательную сцену. Граф Мориц де Линар, полуодетый, с пораненными руками, уже заносил ногу на подоконник.  Принцесса торопливо гасила свечи подолом платья.
    - А ну, стоять! – прогремела императрица. - Господин посол, вы обязаны мне ответить, с какой миссией вы находитесь здесь? Я не могу припомнить, чтобы любезный брат мой, король Август, давал вам поручение обрюхатить великую княжну? Кровь ваша слишком бледна для этого, граф Мориц де Линар! Но вам придётся отвечать, если вы успели наследить в моих владениях! Или не успели, на ваше счастье? – она сощурилась, как медведица.
    - Ваше величество, я рыцарь! – нагло ответил Линар.
    - В таком случае, немедленно вон отсюда! Вы будете отозваны из России так скоро, как это только будет возможно! Мы надеемся, что король Август и канцлер Брюль не будут с вами ласковы при новой встрече! Я посоветую им отправить вас за решётку! А теперь, прощайте! Вон! Проваливайте через дверь, Андрей Иванович вас проводит!
    Посол польско-саксонский был красивым и лихим парнем. В другое время Анна Иоанновна от души посмеялась бы над фигурой графа. На правой ноге Линара красовался ботфорт, а на другой – белый спущенный чулок, волосы встрёпаны, камзол, кафтан и шпагу он держал под мышкой. Анне вдруг вспомнилось про кое-что похожее из её собственной жизни. Про бегство другого Морица из её митавского замка. Тот удирал от неё верхом на лошади и совершенно голым. Линар тоже держался молодцом.  Невзирая на бесподобный свой вид, он грациозно раскланялся перед императрицей, поднял с пола  левый ботфорт и исчез, словно растворился в полутьме гостиной. Лицо его скрывала темнота, но Анна Иоанновна не сомневалась, что он при этом смеялся. Нахал пробудил в ней неприятные воспоминания, но пусть он ответит за это перед своим королём! Августу II завтра же будет отправлена петиция.
    Надо держать себя в руках, решила Анна Иоанновна. Девчонка, дрянь – вот её первая теперь забота. За спиной раздавалось хлюпанье, перешедшее в громкие рыдания. Вздрогнув, императрица повернулась и с размаху залепила наследнице крепчайшую оплеуху.
    - Потаскуха! Ты обязана сочетаться законным браком с представителем королевского или герцогского дома и дать мне законного наследника! Еловая твоя башка! Молись, чтобы семя этого кобеля не проросло в твоей благородной утробе! Сейчас же идём назад, и ты на коленях покаешься перед Господом в мерзком блуде, а потом тебя осмотрят лекари на предмет бесчестия! Ты поняла?
    - Нет! – истерично завизжала Анна Леопольдовна. – Я люблю его! Я выйду замуж только за моего рыцаря Морица де Линара! Делайте со мной, что хотите, хоть голову отсеките! Я не выйду за вашего тощего белобрысого недоноска! Ни за что-ооооооо!  – Пронзительный визг великой княжны заложил уши императрицы.
    - Закрой рот, мерзавка! – Анна Иоанновна намотала на руку волосы бедняжки, потом сорвала со своей головы красный платок и затолкала племяннице в рот. – Вот так-то лучше! – сказала она. А ну-ка, Бенигна, Анна Фёдоровна, помогите, не стойте, разинув рты, дуры! Найдите какую-нибудь верёвку! Ага! – она подняла палец и указала на витой шнур. – Анка! Сними это, живо и давай мне! Свяжем эту полоумную, завернём в одеяло и отнесём домой на руках, бережно! Чтобы никто, ни-ни, ничего не заподозрил! Заранее повелеваю пресекать любые слухи, которые только просочатся!
    Анна Иоанновна с помощью Юшковой, Бенигны и вернувшегося Ушакова, связала руки мычащей племяннице закатала в одеяло и велела нести в Летний дворец. Справиться с этим им бы не удалось, если бы Ушаков не поманил своих верных клевретов, которым было всё равно, что и куда нести. Две крепкие молчаливые фигуры перенесли спеленатую девушку в опочивальню императрицы и положили на кровать. Императрица вернулась во дворец следом и оттуда распорядилась госпожу Адеркас со всеми её пожитками и горбатой дочкой завтра же переправить в порт и посадить на корабль, следующий за границу. Кроме барахла, накопленного за годы службы, она приказала выплатить мадам Адеркас жалованье за месяц вперёд и добавила к этим деньгам изрядную сумму золотом, чтобы стерва и её дочка молчали. К королю Августу II русское правительство направило петицию с просьбой отозвать графа Линара. Причину отзыва зашифровали в короткой фразе: «Принцесса молода, а граф красив». Отправить самого посла за границу пока не было возможности, и нахал мог пока прохлаждаться в Петербурге.  Императрице докладывали, что поделывает саксонский посол. Два дня он пользовался услугой врача из посольства, но поскольку раны его на руках были просто смешны, он не усидел дома и стал появляться везде,  на балах, куртагах, в театре, вызывая всеобщее восхищение. На руках он носил лайковые перчатки, чтобы скрыть неглубокие царапины. Для него это была, своего рода, трагедия. Мориц Линар гордился своими маленькими красивыми руками, и ухаживал за ними с особой тщательностью, на ночь их мазал кремом и спал в специальных перчатках. Говорили, что за лицом и шеей он ухаживал ещё тщательнее.  Анна Иоанновна выслушивала доносчиков и плевалась:
    - Тьфу! Мужчина, уподобляющийся кокетке! – и поворачивалась к племяннице, которую приказывала нарочно силком приводить и слушать доклады о поведении её любовника. – А ты дура! Принц Антошка, вон, Миних пишет, подрос и проявляет чудеса храбрости! Зимой, я думаю, мы и свадебку вашу сыграем!
    Принцесса хмурилась и отвечала:
    - Нет! Если не за моего рыцаря, то я вообще не пойду замуж! Пусть Антон-Ульрих отправляется в ад, тётя!
    - Молчать!
    Императрица протягивала руку, нащупывала первый попавшийся предмет и швыряла в племянницу. Между ними установились неприязненные отношения, исправить которые ни та, ни другая, не пытались. Только Бирон и его жена загадочно переглядывались.
    Анна Иоанновна, на удивление мягко отнеслась к виновным в пособничестве любовным шашням принцессы. Все ждали, что последуют жестокие наказания и ссылки за недосмотр за принцессой, однако ничего не было. Только верного камер-юнкера Ивана Брылкина в Тайной канцелярии крепко высекли розгами и сослали в Казанский военный гарнизон в чине капитана. Фрейлин фон Менгден Анна Иоанновна наказала келейно: оттаскала за косы, отлупцевала по щекам и оставила в штате Анны Леопольдовны. Придворные перешёптывались, что подобная милость к дерзким девчонкам была вызвана заступничеством фаворита. В самом деле, Эрнст Иоганн наедине доказал императрице, что малолетние фрейлины не виноваты, потому как коварная мадам Адеркас пугала их и наказывала, а теперь, когда её самоуправство закончилось, всё будет в порядке.
    - Принцесса Анна нечестолюбива и робка, к тому же она созрела для любви, - твердил лапушка Анне. – Связью с Морицем Линаром девушка доказала, что готова выходить замуж и рожать. В следующем году, либе Анхен, мы устроим ей пышную свадьбу с принцем Брауншвейгским, а может быть, и с кем-то другим!
    Анна Иоанновна подумала и согласилась оставить девок Менгден при великой княжне.
     «А ведь прав лапушка, - размышляла она. – Девка в самом деле созрела для брака. Надо поскорее сыграть свадьбу, пока она не отдалась пылкому ухажёру!
    Врачи, которым Анна приказала осмотреть принцессу, заверили её, что девичья честь Анны Леопольдовны не порушена. Линар не успел украсть её главное сокровище, а может быть, что всего скорее, не решился довести дело до конца. Впрочем, Анну Ивановну огорчило, скорее не то, что принцесса могла лишиться чести, а то, что прохвост Линар добивался благосклонности её наследницы – не её самой! Что же это могло значить? Так что, императрица не успокоилась после разборки. Она возревновала к молодой наследнице и устроила за нею такой жесточайший надзор и так строго следила за всем её штатом, что в её покои и мышь не могла теперь проскочить без спросу. Вечно сидя взаперти, девушка всё больше замыкалась в себе и погружалась в собственный мир фантазий. Чтение и праздное лежание в постели довели её почти до болезни – до боязни общества и людей. Суровая изоляция  растянулась почти на пять лет, но тогда Анна Иоанновна делала это не нарочно, она просто откладывала брак племянницы с принцем Брауншвейгским, не покидавшим театр военных действий.
    Анна Иоанновна много и охотно развлекалась, появляясь на приёмах послов, балах, в придворном театре, увенчанная короной, одетая в золотые или серебряные робы, блиставшая бриллиантами. Она знала, что со своим ростом и полнотой, выглядит внушительно, и радовалась, что лапушка не уступает ей блеском и статью. При её дворе постоянно гастролировали иностранные труппы, итальянские кастраты, но больше всего она любила комедию Дель-арте, когда артисты не уступали в потехах её шутам. Насмеявшись вволю, императрица возвращалась в свои покои, болтала с говорухами, слушала сказки, забавлялась с шутами, но обедала и ужинала в апартаментах фаворита с его семьёй, потому что считала его семью единственной своею. Родная племянница не принималась в расчет, как и другая родственница – двоюродная сестра цесаревна Елизавета. Дщерь Петрова жила в Петербурге или за городом, в своих дворцах и при императорском дворе появлялась редко. Анна Иоанновна завела такой порядок, что цесаревна должна была спрашивать её разрешения, если хотела посетить августейшую сестру, но иногда императрица призывала её лично, чтобы задать нагоняй. Задавать, правда, было почти не за что, поскольку Елизавета жила тихо и тоже забавлялась, как могла, устраивая у себя театр, украшая дворцы и принимая по праздникам гвардейцев. За эти самые гвардейские ассамблеи Анна злилась на двоюродную сестру. Елизавета могла быть опасна, если не сама, то её могли продвигать на место Анны некие заинтересованные лица. Анна могла бы расправиться с кузиной и даже хотела иной раз, выдать её замуж за какого-нибудь ничтожного принца или запереть в монастырь. Последнее было бы безопаснее, потому что любой ничтожный принц мог наградить Елизавету потомством, которое подрастало бы каком-нибудь маленьком герцогстве. Но обычно Бирон отговаривал свою либе Анну от расправы над цесаревной. Он твердил ей, что Елизавета ныне неопасна, что у него и Ушакова отлично налажена слежка за её двором, а сама она может им ещё пригодиться. Для чего? Анна иногда спрашивала фаворита, но чаще всего молчаливо соглашалась. Лапушке виднее, и она никогда не перчила ему. Вот, кажется, совсем недавно, Анне приглянулся молодой паж Алёша Тургенев, весёлый и разговорчивый юноша. Императрица оживала во время его дежурств. Тургенев был прекрасный наездник, и Анна как-то раз выбрала его своим партнёром во время конной карусели в манеже. Всего-то, проехала в паре с ним несколько кругов, и поняла: лапушка рассердился. Несколько недель Бирон хмурился, морщился, шептался с Остерманом и Рейнгольдом Левенвольде, и в один из дней паж Тургенев не появился на дежурстве. Анна расстроилась, но догадка пришла сразу, едва она за обедом встретилась с лапушкой.
    - Почему это  нынче Тургенева нет? – как бы невзначай поинтересовалась императрица.
    И Бирон важно ответил:
    - Он больше не паж! Он обратился на днях с просьбой назначить его поручиком в низовые полки, и его просьбу удовлетворили, ваше величество.
    Тон лапушки не понравился Анне, но она только пожала в ответ плечами:
     - Да? Неужели я забыла?
    Бирон многозначительно кивнул и принялся за еду. Анна последовала его примеру и больше о паже Алексее Тургеневе при дворе не говорили. Зато Бирон снова повеселел, и они с довольной императрицей большую часть времени развлекались опять в манеже. Анна была счастлива. Она, в общем-то, отдавала себе отчёт, что они с лапушкой хоть не муж с женой, а живут как предписывается в Писании, как человек един. По крайней мере, она сама чувствовала себя одинаково с возлюбленным. Если у него было хорошее настроение, императрица улыбалась, если он хмурился, то и чело императрицы омрачалось. Если Бирон гневался, и желал кого бы то ни было уничтожить, то и она превращалась в разъярённую медведицу, и выводила недрогнувшей рукой утвердительные подписи на смертных приговорах, и летели головы в столице на Сытном рынке и по всей стране. 16 июня 1736 года в Санкт-Петербурге казнили иркутского вице-губернатора Алексея Жолобова по обвинению в крупных взятках и запирательстве в оном – короче, в обмане её императорского величества. Само это дело было заведено ещё в 1734 году, и назначена комиссия для ведения следствия, во главе которой Анна поставила Артемия Петровича Волынского.  Отчеты так заинтересовали императрицу, что она сама, засучив рукава, взялась руководить допросами, конечно, не лично, но зато, по её собственному мнению, справедливо. Анна сама составила вопросы, которые задавали доставленному в столицу преступнику и хотела даже помиловать казнокрада, так нет, Жолобов, человек горячий и самобытный, упёрся и стоял на своём, утверждая даже, что, наоборот, мол, благодаря ему, казна Анны Иоанновны получила колоссальную прибыль. Анна разгневалась не на шутку и бросила Жолобова в руки палачей Ушакова, но и на дыбе он упорствовал, бранил Бирона, которого знал по прежней службе в Митаве. Дело затягивалось, появлялись новые фигуранты, которые, правда, обретались не под рукой, а в Сибири, по месту службы. Чтобы доставить их в Петербург, надо потратить уйму времени, и постепенно комиссия, образованная для следствия над одним Жолобовым, стала называться Сибирской. Жолобов написал повинную – а с дыбы, кого только не оговоришь! Вместе с вице-губернатором пытали его конфидента, которому он покровительствовал, почти как меценат – поэта Егора Столетова, а Егор, в царствование Петра II служил секретарём цесаревны Елизаветы, и затем адъютантом князя Василия Владимировича Долгорукого, шлиссельбургского узника. Через эту службу при Долгоруком он и попал в сибирскую ссылку. Допросы могли завести, чёрт знает куда, и Бирон посоветовал императрице закрывать поскорее дело. Он хотел стереть Жолобова в порошок! Тут и прежнее скандальное знакомство сыграло роль и то, что у Бирона у самого был интерес к казенным сибирским заводам, и он собирался наложить на них лапу, отдав промышленность Сибири под управление своего человека. А пока там распоряжался Василий Никитич Татищев, человек ученый, последователь петровских реформ, способный администратор и историк. Правда, Татищев в деле Жолобова, проявлял излишнюю инициативу, подвергнув пытке горького пьяницу Егора Столетова. Да, пора было кончать затянувшийся процесс. Перед новым 1736 годом, Анна приказала комиссии составить краткий экстракт и судить преступников судом скорым, однако, тут началась очередная волокита. Волынский, по делам конных заводов, должен был уехать, и дела передали Петру Павловичу Шафирову. Анна, теряя терпение, настолько ожесточилась против главного обвиняемого, что едва получив проклятый экстракт, объявила Жолобова лжецом, плутом и вором, не достойным её монаршей милости. И вышел указ: казнить смертию Жолобова и Столетова! Императрица больше никого не миловала.
   
    Подступила осень, в буйном цветении георгинов и астр, напоминающих звёзды,  и Россия выступила против Турции. Посылая фельдмаршала Миниха главнокомандующим, Анна гордилась собой, представляя себя героиней. Русские издавна сражались с турками за господство на Чёрном море. Это была война за веру, православные бились с басурманами за земли и за святой город Константинополь, захваченный ими в 15 веке. Миних познакомил императрицу со своим планом ведения войны, пообещав ей, что через четыре года вступит в поруганную столицу Византии и святой крест вознесётся над храмом Софии. Анна поверила, и войска выступили в поход. Вместе с фельдмаршалом Минихом в поход снова отправился принц Антон-Ульрих Брауншвейгский. Он шёл сражаться за право стать отцом следующего русского императора.
    Анне с лихвой хватило забот и огорчений. Ещё в апреле на 53 году жизни умер Павел Иванович Ягужинский, занимавший после тестя своего, Головкина, пост третьего кабинет-министра, и теперь надо было подыскивать на его место подходящего человека, угодного, в первую очередь, Бирону. Анна Иоанновна повздыхала и велела устроить Павлу Ивановичу пышные похороны, впрочем, она милостиво относилась к семье покойного, выдавала замуж его старших дочерей от первой жены, а вторая жена Анна Гавриловна, состояла при ней статс-дамой. Общие дети её с Павлом Ивановичем были ещё маленькие, а сама она приходилась родной сестрой Михаилу Гавриловичу Головкину, мужу племянницы Анны Иоанновны 7, то есть, внучке её родной тётки по материи Анастасии Ромодановской. Вот такая семейственность, родство надо было поддерживать.
    Место Ягужинского в Кабинете пока так и осталось свободным, в ожидании кандидата, приятного для Бирона и самой императрицы. Бирон открыто выражал своё расположение одному из таких людей – Артемию Петровичу Волынскому, чья звезда готова была зажечься и ярко засиять на российском небосклоне. Волынский уже был назначен управителем казенными конными заводами и обер-егермейстером императорского двора. Теперь от ловкости и сметки Артемия Петровича зависело удовольствие самой императрицы – охотницы от младых ногтей. Одновременно с Волынским Бирон благоволил и к князю Александру Куракину. Князь Куракин был назначен обер-шталмейстером, заступив на место умершего графа Густава Левенвольде. Не нравилось Анне только то, что оба эти любимца Бирона ненавидели друг друга и постоянно скандалили. Вот и опять два медведя в одной берлоге! Уживутся, или перегрызутся?

    Ближе к концу года, несмотря на предзимние морозы, разразилась гроза над головой давно жившего в своём подмосковном Архангельском старого князя Дмитрия Михайловича Голицына.  Главному затейщику ограничения самодержавия уже перевалило за семьдесят. Анна не забывала старика, и хотела его наказать за то, как он обошёлся с ней, с прирождённой русской царевной, и терпеливо выжидала случая добраться до него. Да слишком уж тихо он сидел в подмосковном имении среди своих книжек, да может быть так и скончался бы от старости, если бы родня по браку дочери не подвела. Лет семь назад, в беспутное царствование Петра-внука, Дмитрий Михайлович выдал дочь свою за князя Константина Дмитриевича Кантемира и ловко, пользуясь своим высоким положением в Верховном Совете, передал в руки зятя своего всю недвижимость, оставшуюся после кончины бывшего молдавского господаря, оставив ни с чем других братьев. Повод же для сего дан был самим покойным князем, следовавшим во всём за Петром Великим, спасшим его с семейством в 1711 году, во время Прутской кампании, от жестокой расправы турецкого султана. Следуя указу Петра о майорате, Кантемир пошёл ещё дальше и перед смертью завещал передать всю недвижимость не старшему, но лучшему из сыновей. Выбор наследника он предоставил государю, скорее всего, лёжа в бреду, в горячке, и не хотел обидеть кого-то из двоих любимцев своих – Константина и Антиоха. Пётр Алексеевич согласился выполнить волю покойного, да тоже не собрался - умер. Как говорится у нас, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Князь Дмитрий Михайлович Голицын просто взял на себя роль третейского судьи, только и делов – своя рубашка ближе к телу. На этом все братья Кантемиры, если не успокоились, то вынуждены были принять главенство Константина Дмитриевича, но подвела жадность последнего. Вторым браком, бывший молдавский господарь был женат на княжне Анастасии Ивановне Трубецкой и имел от неё только одного выжившего ребёнка – дочь Екатерину Смарагду, оставшуюся после отца по четвёртому году. По закону, четверть недвижимого имущества причиталась вдове с дочкой. Ещё при жизни Петра Великого началась тяжба в Сенате, но Кантемиры не хотели отдавать вдове законную долю и предъявляли сенаторам завещательное письмо отца, в коем он объявлял, что уже наделил вторую жену имуществом, и до дележа вотчин ей дела нет. Тяжба, однако, тянулась многие годы. После женитьбы князя Константина на Голицыной, она переросла в схватку двух влиятельнейших вельмож - отца истицы князя Ивана Юрьевича Трубецкого и зятя ответчика - князя Дмитрия Михайловича Голицына. В это время за тяжбой зорко следил Остерман, доносивший обо всём императрице и Бирону. А вот как относилась к тяжбе двух знатных фамилий императрица? Анна любила совать нос в тяжбы, но тут она почему-то медлила, хотя яснее ясного было, что требование вдовы Кантемира справедливо, а её пасынок – жмот, за спиной которого стоит тесть Голицын. Вот в этом и заключалась причина неспешности императрицы. Подогреваемая Остерманом и Бироном, она медлила, чтобы привлечь князя Дмитрия Михайловича к ответу, и учинить над ним суд. Главное, чтобы был предлог для допроса, а там и ареста, приговора и наказания.
    Весной 1736 года Сенат рассматривал третью по счету жалобу вдовы, которую она подала на имя самой императрицы. Анна Иоанновна милостиво приняла её у себя.
    Вдовая княгиня Кантемир была на семь лет моложе императрицы. Красивая, весёлая, воспитанная в Швеции, где томился её отец, пленённый в сражении под Нарвой, она получила прекрасное образование. Анне она нравилась, и государыня обходилась с ней слегка натянуто, светски-вежливо. Анастасия Ивановна была, как и сама Анна, вдовой, обижаемой алчными вельможами, пасынком и его тестем. Сам Бог велел помочь несчастной вдове, которую обхаживал к тому же, принц Гессен-Гомбургский, служивший в русской армии в чине генерл-фельдцейхмейстера. Анна Иоанновна предполагала, что между этими двумя возможен супружеский союз.
    - Ну как, Анастасия Ивановна, - принялась расспрашивать княгиню императрица, - дочка твоя? Сколько ей годков стукнуло?
    - Шестнадцать, уже и семнадцатый пошёл, ваше императорское величество.
    - Замуж пора!
    - Пора, государыня, да только дочь моя часто болеет и всё с книжками, с книжками сидит, или музицирует, следуя по стезе добродетели.
    - Кто же наставляет её?
    - Братец мой по отцу, Иван Иванович Бецкой.
    - А! Знаю, - кивнула императрица. – Ты, Анастасия Ивановна, всё никак не можешь отсудить у своего пасынка четверть маетностей для княжны? Нынче я сама обещаю тебе заняться сим делом! Мне о нём доложили. Дочь твоя должна получить приданое из земель своего родителя, причем достойное её высокого происхождения, а там сыщется и жених. Да и сама ты ещё, я смотрю, о-го-го! – императрица весело рассмеялась и потрепала княгиню по плечу. – Ступай сама под венец, ежели позовут и ко двору моему бывай почаще, вместе с дочерью.
    Намёк императрицы был понят. Княгиня – высокая белокурая, с лицом безупречной белизны, низко присела перед Анной. На левом веке у неё была черная родинка, но это не портило её красоты. Анна Иоанновна решила, что не молодая уже, но благонравная и ученая красавица, сможет дать щелчок по носу обнаглевшей Наталье Лопухиной, которая вела себя при дворе слишком вольно. Правда, княгиня Кантемир - частая гостья при дворе цесаревны Елизаветы, но если обвенчается с Гессен-Гомбургским, когда он вернётся из похода с Минихом, то это и станет подарком принцу за верную службу – богатая, знатная жена. О чувствах самой княгини Анна не задумывалась – ведь та станет принцессой.
    Отпустив вдову, Анна Иоанновна похлопала в ладоши и крикнула, чтобы послали за Остерманом. За сим вскоре последовал указ: передать дело вдовы Кантемировой на рассмотрение Высшего суда. Рассмотрение дела затянулось аж на полгода. Вдова получила положенную ей часть наследства. За это время Остерману удалось втянуть в дело князя Дмитрия Михайловича Голицына, и начать новое следствие, секретное, направленное на то, чтобы осудить и наказать тестя ответчика. Анна Иоанновна, нисколько не мучаясь совестью, отдала под суд своего врага, прикованного к постели. Старец страдал жестокой подагрой, не мог владеть ни руками, ни ногами, и сначала в суде за него предстательствовал младший брат сенатор Михаил Михайлович. Анне этого показалось мало, и она возложила на Артемия Петровича Волынского поручение привести больного старика в суд. Волынский повиновался и рапортовал Анне, что допрос особой жесткости, поскольку применялся к совершенно немощному больному, длился восемь часов. Не владея руками, Дмитрий Михайлович не смог подписать свои показания, и это снова сделал за него брат. Держался князь Дмитрий Михайлович, однако, стойко и даже дерзко. Суд продолжался уже без него ещё с неделю. Мудрого реформатора приговорили к смертной казни, но в последнюю минуту Анна смягчилась – никак, старик! Смертный приговор престарелому князю, был заменен на вечное заключение в Шлиссельбурге.
    - Но ведь там Василий Владимирович Долгорукий сидит, - возразила императрица, хмуро поглядывая на явившихся к ней с докладом двух кабинет-министров, Волынского и Ушакова. – Что-то боязно мне держать пару волков в одной клетке!
    Бирон закряхтел за ширмами, и Остерман ответил:
    - Шлиссельбургский замок, государыня, вполне позволяет разместить узников далеко друг от друга. Они никогда не встретятся! – и посмотрел сначала на Волынского, а потом на Ушакова.
    - Не нравится мне даже дальнее их соседство! Надо отправить Голицына в какое-нибудь другое место! – не согласилась императрица.
    - Матушка-государыня, - низко поклонился ей Ушаков, - лучше бы вымести из Шлиссельбурга Василия Владимировича Долгорукого.
    - Куда?
    - Я предложил бы перевести Долгорукого в Ивангород, он нам без надобности, а за Дмитрием Михайловичем нужен догляд. У него, в отличие от Василия Владимировича, родни много, как бы они не организовали подкуп стражи и побег.
    Волынский чуть не присвистнул, услыхав чушь такую, но Бирон за ширмами крякнул утвердительно, и Анна Иоанновна согласилась с предложением Ушакова.
    - Артемий Петрович, поезжай снова в Москву, вели от моего имени дяде Василию Фёдоровичу отобрать у осуждённого князя Дмитрия Михайловича кавалерию, шпагу, опечатать все бумаги и как можно скорее перевезти его в Шлиссельбург. Везут пускай тайно, сторожат крепко. В Шлиссельбурге пусть он содержится в каземате, и в церковь божию посещает, только когда там нет никого. С собой он может взять троих дворовых для услуг и повара. Прислуге тоже не разрешается никуда выходить, а ежели понадобится чего купить, то пускай солдат посылают. Ясно?
    - Ясно, матушка-государыня! – в один голос ответили Волынский и Ушаков.
    - Ну и ещё, - потянув носом и немножечко отойдя, сказала императрица, - только из жалости к старику, разрешаю ему взять для утешения какие-нибудь вещички, немного серебра, книжки церковного содержания, одежонку, скатерти, постельное бельишко и запасы провизии, кои найдутся в его кладовых. Но особенно баловать старика не велю!
    - Ещё бы костыли ему, матушка, разреши, - попросил Волынский, - а то ему и шагу не ступить.
    - Ладно уж, - махнула рукой императрица.
    Волынский отправился в Москву прямо из дворца, даже домой не заехал. Князя Дмитрия Михайловича провожала в тюрьму вся его дворня, заливаясь слезами. Князь держался мужественно, всех благословил, перекрестил и поехал. Дорога зимняя, стужа, бесконечное страдание – всё это свело старого князя в могилу спустя лишь три месяца. На его могильной плите сохранилась надпись, что умер он 14 апреля 1737 года в четверток светлые недели, прожив на свете 74 года. В этом возрасте, измученный болезнью, он уже не был опасен жестокой императрице, или всё-таки, был? Был! Потому что Бирон и его немецкие клевреты ненавидели его за родовитость, патриотизм, великий ум и великие суждения. Анна Иоанновна, со своей стороны, просто варварски отомстила ему, отомстила грубо и жестоко. Избавившись от Голицына, она начала строить другие планы мести, на этот раз Долгоруким. Только эту месть пришлось отложить, поскольку, пока Дмитрия Михайловича только везли в тюрьму, Анне Иоанновне доложили о пожаре Москвы. Не в наказание ли уж за неправедный суд над немощным старцем, полыхнуло?


12
   
     Вскоре Анна Иоанновна сидела в своих покоях и «с гневом» отписывала в Москву своему дядюшке Салтыкову: «Эх, дядя, дядя! Не обошёлся и ты без воровства, а потому затихарился в Москве. Дела твои, дядюшка, нечистые, дела худые. Следовало бы тебя вызвать в Санкт-Петербург и покричать бы на тебя хорошенько. Ты, небось, думаешь, раз молчишь, то всё останется шито-крыто? Ан, нет! До меня дошло, что Москва сгорела от сальной свечи, поставленной перед иконами какой-то дурной бабой! Не хватило у этой собаки денежек на лампадку с маслицем, знать, господу Богу то было неугодно и Богородице пресвятой деве, неугодно! Ну, дядюшка, погоди! Ну, миленький, дотянусь я до тебя своей рукою!»
    Новый 1737 год начался с великого несчастья для всей России – сгорела Москва. Сгорела, матушка белокаменная, почти дотла, как бывало при татарских набегах. Пожар, действительно, начался от пустяка, от забытого свечного огарка в каморке у Каменного моста. Ах, как полыхнуло, что ровным счетом ничего не осталось, огонь пожрал всё. Выгорел изнутри Кремль. От огромного Царь-колокола, отлитого по приказу самой императрицы и ждавшего только своего часу, когда его вознесут на колокольню, отвалился кусок в семьсот пудов весом. Сгорели Китай-город и Белый город. Погибли древние архивы. Москвичи, кому повезло не погибнуть в огне, бродили, полубезумные, по пепелищам. Анна была в ярости. Вот каков оказался дядя Семён, просидел на губернаторстве семь лет почти и проворовался, и за порядком в древней столице не уследил! Гнать его надо бы в шею с поста губернатора Москвы!
    Ах, в Петербурге дела тоже шли не так гладко, как хотелось бы ей. Не так давно северная столица пострадала от наводнения. Потом полыхнуло в Выборге, и весь городок сгорел. Не успели опомниться, как донесли о страшном пожаре в Ярославле. В стране разразился голод от частых пожаров и засухи. О голоде и неурожаях Анна Иоанновна старалась не думать, ибо такие вопросы полагалось обдумывать и решать Кабинету министров и Сенату. Но министры – Остерман с Черкасским, помалкивали или докладывали императрице туманно, а сенаторы только головы чесали. Всю вину сваливали на поджигателей, воров и разбойников. Тайная канцелярия хватала и подвергала пыткам всех, кто попадался под руку. Злодеям рубили головы, виноватых в пожарах сжигали живьём на месте преступления, воров ссылали в Сибирь.
    Ушаков после кнутобойства являлся к императрице с докладом и предлагал:
    - Я считаю, что лучшее наказание для виновных в пожарах, ваше величество - это облить их смолой, да и поджечь!  Разве не так черти в аду с грешниками поступают?
    - Так-то так, Андрей Иванович, - соглашалась императрица, - но не грешно ли нам поступать одинаково с чертями?
    Начальник Тайной канцелярии ухмылялся:
    - Думаю, что не грешно, государыня, ежели для порядку!
    Анна ежевечерне преклоняла колени перед иконами в своей опочивальне и молилась страстно наедине. В глубине души она боялась прогневать Бога, давало себя знать воспитание в измайловских теремах. Рядом с киотом в опочивальне у неё висел портрет незабвенного Тимофея Архиповича в рубище и веригах, с аккуратно расчесанной бородой – волосок к волоску. Императрица слезливо умоляла святого старца:
    - Не ты ли сулил мне царство-то? А, Архипыч? Помоги, мне грешной!
    Возможно, Тимофей Архипыч и молился перед Престолом Всевышнего за Анну. Первые сражения с турками принесли Миниху успех: ранней весной русские взяли крепость Азов, а в мае перешли Перекоп, вторглись в Крым и вынудили татар бежать в горы. Миних гордо сообщил о сожжении Бахчисарая, но летом в армии разразилась настоящая катастрофа. Страшная жара, грязь, гнилая вода, недостаток провианта привели к болезням и смерти. Особенно страдали солдаты от дизентерии, ряды воинов катастрофически редели, падали и животные. Оставался единственный выход - отступать, оставляя за собой гниющие трупы людей и лошадей. Миних, однако, не растерял присутствие духа. Он не жалел солдатушек и рапортовал сердитой императрице, что в следующий раз непременно принесёт ей победу. Анна хоть и гневалась, но простила фельдмаршала.
    Одно хорошо, так другое худо! Подумав о Минихе, Анна быстро закончила сердитое письмо дяде, отбросила перо и с сердцем ударила по столу кулаком, да так, что подскочили письменные приборы и пролились лаковую поверхность чернила.
    - Вот-де, - вслух вымолвила она, - довел меня дядюшка, что, заработавшись, так и умру!
    Тоненький голосок пропищал где-то рядом, возле её коленей:
    - Ах, миленькая танте Анхен, только не умирай!
    Императрица опустила глаза и тихо проворковала:
    - Да что ты, Гедюшка, ласковая моя девчушка? Конечно, не умру, это я злюсь на своего дядю Семёна.
    Она от расстройства и злости запамятовала, что нынче с нею сидит дочка Бирона, маленькая горбатая Гедвига, потому что Бенигна нынче приболела, а сам лапушка поехал в Кабинет министров, чтобы подслушивать из-за ширм, о чем будут говорить князь Черкасский с Остерманом. За семь лет Эрнст Иоганн ни разу не нарушил данного обещания: не встревать в правительственные дрязги. Но положение обязывало его знать обо всём! Нельзя позволять хитромудрому интригану Андрею Ивановичу Остерману править за всех! Безвольный князь Черкасский всегда безропотно соглашался с мнением Андрея Ивановича, но обсуждать политику им всё-таки полагалось. Князь Алексей Михайлович покорно выслушивал Остермана, оттопырив нижнюю губу и кивая. Третье место после смерти Павла Ивановича Ягужинского всё ещё пустовало. Бирон долго обдумывал новую кандидатуру. Какой-то деятельный и умный человек должен был, наконец, прекратить безраздельное остерманово господство в Кабинете! И такой человек, действительно,  был, только Бирон хотел немного попридержать своего кандидата, испытать на верность и окончательно приручить, чтобы не случилось от него беспокойства могущественному фавориту. Анна Иоанновна знала мысли своего лапушки и с ним соглашалась.
    Гедвига, присмотревшись к недовольному лицу государыни, предложила:
    - Танте Анхен, не прикажете ли мне позвать мутер?
    Императрица покачала головой:
    - Да нет, нет, душенька ты моя, Гедюшка, не надо, мне лучше с тобой! Иди-ка ты ко мне, миленькая, сядь на колени.
    Анна приподняла за подбородок бледненькое некрасивое личико и ласково улыбнулась девчушке. Она очень любила смышлёную одиннадцатилетнюю дочь Бенигны и Эрнста Иоганна, и считала, что Бог послал лапушке хоть и уродливую дочь, но зато умную. Мать, Бенигна, тоже любила дочку, но относилась к ней так, как желал отец. Эрнст Иоганн никак не мог смириться с уродливой внешностью Гедвиги. Он бранил её и награждал оплеухами, гораздо чаще, чем хвалил или дарил подарки. Он боялся, что горб помешает бедняжке получить супруга-принца, хотя руки высокородной девицы уже просили. Эрнст Иоганн метил высоко, и всем претендентам отказывал, к тому же и сама императрица не горела желанием отдавать когда-нибудь этого ребёнка в замужество с чужеземным принцем. Ей бы хотелось подыскать для Гедвиги мужа из придворных высшего ранга. Но разве лапушка согласится? Анна отлично знала, куда он метил – пока что втайне Бирон связывал имя Гедвиги с именем маленького Голштинского принца Карла-Петера-Ульриха! Внука Петра Великого и двоюродного племянника правящей русской императрицы! Анна могла бы устроить их брак, но прежде надо сравнять графа Бирона с отцом жениха – получить для него герцогский титул.
    Гедвига поднялась с пуфика возле ног императрицы и неловко взобралась к ней на колени. Маленькие ручки обвили толстую шею Анны.
    - Танте Анхен, я тебя люблю, очень, очень люблю, - ласково промурлыкала  некрасивая девчушка, - а хочешь ли, поделюсь с тобою важным секретом?
    - Что ж, поделись, моя милочка.
    Гедвига тесно приникла к уху императрицы и горячо зашептала:
    - Я тебя люблю, милая танте, люблю больше мамочки с папочкой!
    Анна Иоанновна даже вздрогнула.
    - Да! – беспечно лепетала девчушка. – Я никогда тебя не оставлю! Никогда-никогда, и даже если придётся мне умереть!
    - Умереть? Что ты, моя деточка! Это ужасный грех, Гедюшка, - растерянно проговорила императрица. – И если ты любишь кого-нибудь, больше, чем маменьку с папенькой, то и это тоже большой грех! Нельзя никого любить больше отца и матери, кроме как только законного супруга, с которым тебя соединит Бог.
    - Я не хочу супруга, я хочу служить тебе, милая танте! Если ты меня не любишь, то мне всё равно. Позволь только служить вашему величеству! – упорствовала малышка.
    - Ну что ты, лапушка моя, - совершенно растрогалась императрица. – Я тоже очень тебя люблю, и всё сделаю для твоего счастья… - тут голос императрицы сорвался на слёзы. Плакать ей хотелось давно, и она всхлипнула и прижала к полной груди маленькое тельце ребёнка. Гедвига тоже заплакала, вытащила платок и принялась утирать слёзы с трясущихся красных щёк императрицы. Такие вот объяснения случались между ними почти всегда, как только Бирон и Бенигна отлучались по какому-нибудь делу. После, когда иссякали слёзы, они принимались делиться секретами. Всласть поплакав и пообнимавшись с царственной «тёткой», Гедвига с таинственным блеском в маленьких серых глазёнках, зашептала:
    - Танте Анхен, а вот что я узнала!
    - Что, милочка?
    - Что в королевстве французском живут герцоги с таким же именем, как у нас – Бироны! Род их, говорят, вельми древний и прославленный, но только ныне пришёл в упадок, обеднел и последний представитель этого рода - старый герцог Бирон де Гонто доживает свой век в Париже. Я не знаю, можно ли мне спросить? Боюсь спросить, тётушка!
    - Ну, не надо бояться! Спрашивай, миленькая!
    - Ох, неужели герцог Бирон де Гонто - мой прадед?
    От такой новости императрица немного растерялась.
    - Кто тебе это сказал, деточка?
    - Да ах, а-ах, тётенька!.. – понурилась Гедвига. – Никто! Папенька проговорился при мне маменьке, что этот герцог родня нам!
    - Вон оно что? А дальше? Что говорил твой папенька? Ты ведь мне скажешь? 
    - Конечно, скажу, моя любимая танте! Папенька хочет выразить герцогу Бирону де Гонто родственную признательность!
    - Ах, именно так я и думала, - усмехнулась императрица. – Что ж, с Богом, я ему в этом помогу!
    - Ты поможешь папеньке?
    - Ну, конечно, Гедюшка, помогу! Твой папенька должен получит то, что он хочет!
    Анна Иоанновна знала, что не устоять ей перед желанием фаворита. Эрнст Иоганн уже давно и прочно вколотил себе в голову, что его нынешнее высокое положение при русской императрице даёт ему право на родство с представителями древнейшего французского герцогского рода. Причем, рода угасающего! Анна не была сильна в генеалогии, но знала, что представители фамилии Бирон верно служили французским королям. Имена их останутся на скрижалях истории навечно. Среди них выделялись политики, маршалы. Куда уж лапушке-то... с его жалкой родословной? Но Анна была не менее самолюбивой и считала, что Эрнст Иоганн должен лично обратиться к старому маршалу герцогу Бирону де Гонто, доживающему свой век в маразме и предложить считать себя родственником. Возможно, старик и примет лапушку с распростёртыми объятиями. Король же французский Людовикус лично ни в чем не откажет русской императрице, побоится. Версалю придётся подыграть Санкт-Петербургу и признать её фаворита роднёй французских герцогов.
    Погладив девочку по густым вьющимся волосам, Анна Иоанновна обеспокоено посмотрела на золотые часы с богиней Дианой и нимфами, тикающие на широкой каминной полке.
    - Давай, Гедюшка, собираться обедать! Папенька скоро возвратиться домой, - сказала она, ласково целуя в макушку и стряхивая с колен любимицу
    Бирон вскоре подъехал, и вся семья собралась за столом. Обедали, как обычно, вшестером, никто не решался без видимой причины не выходить, и Бенигна тоже встала с постели. Анна Иоанновна никогда особенно не скрывала, что живёт с семьёй своего фаворита, и уже давно место каждого в ней было строго определено – привыкли. Общий стол, общий досуг. Семейство Бирона неизменно находилось за спиной императрицы на всех без исключения торжествах и приёмах иноземных делегаций, балах, куртагах, охотах, театральных представлениях и даже богослужениях в православной церкви. Причем, Бенигне надо отдать должное: за долгие годы она больше ни разу не нарушила заведённый закон. Её поведение оставалось выше всяческих похвал: отлично зная своё место, она разыгрывала заданную роль как по нотам. За это Анна и осыпала верную подругу бриллиантами. Парадный наряд Бенигны – точно алмазная гора. Она же имела право принимать посетителей, как какая-нибудь принцесса, восседая в кресле и подавая обе руки для поцелуя и строго следя за тем, чтобы кто-нибудь не уклонился от поцелуя каждой руки! Императрица снисходительно взирала на такие забавы, пусть несчастная горбунья тешится себе. Бенигна – её глаза и уши в Семействе. Два года назад, не она ли честно донесла Анне о том, что у лапушки завелась сердечная связь с одной девкой – красивой камер-юнгферой Региной Альтен. Вовремя было приказано Ушакову тайно убрать дрянь, осмелившуюся шалить с Бироном. Ушаков сделал своё дело чисто. О судьбе самой шалавы императрица у него даже не спросила, но щедро наградила и взяла его дочь в штат племянницы Анны Леопольдовны. Катенька Ушакова пошла в отца, строга и некрасива, но чем меньше вокруг вертлявых красавиц, тем спокойней. Анна ведь понимала, что она стала слишком толста для любви, да, к тому же, и не здорова. Год от года болезни одолевали императрицу. И живо стало пучить у неё по утрам, а то и в самое пущее время, когда лапушка принимался над ней трудиться. Живот скручивало лютой болью, также как было у матушки, и у старшей сестры Катюшки. Анна не могла забыть, как быстро умерла Катерина Ивановна, и теперь за себя боялась. В последний год часто приглашала к своей постели лейб-медиков Бургава, Фишера, ученого грека Кондоиди. Врачи успокаивали и прописывали особые диеты, запрещающие всё, что она ранее любила: тяжёлую и жирную мясную пищу, говядину, баранину, буженину - всё солёное и перчёное, и слоёные пироги с мясом и сладости. Так и с голоду умереть недолго, с горечью размышляла императрица и часто медиков не слушалась. Страх, конечно, заставлял держать диету денёк-другой, а потом всё начиналось сызнова, и опять стол ломился от любимой еды. Анна особенно завидовала Бенигне, которая могла кушать всё, что угодно и не толстеть. «Не в клячу корм!» Так, злорадствуя, говаривала она о подруге, заменившей её в звании законной жены Бирона. Лапушка тоже долго оставался стройным. Его красота не блёкла, цвет немного оплывшего лица оставался белизны нежной, глаза уподоблялись блеску бриллиантов, которыми была усыпана его одежда. За столом он первым приступал к еде, как хозяин-мужчина. По его челу Анна делала вывод, доволен он, или нет, и страдала, может, в чем-то не угодила ему? Может, он приболел? Если так и случалось, то Анна чувствовала те же признаки недомогания.
   
    Неторопливо, степенно трапезничали за столом императрицы. Эрнст Иоганн не любил разговаривать, пока не насыщался. Анна была из того же теста. Бенигна зорко наблюдала за детьми. Молодые графы так и не приобрели хорошие привычки. И вели себя за столом они премерзко. Петруше Бирону уже исполнилось тринадцать лет, а Карлушечке – восемь. Презирая многочисленные столовые приборы, юные графы ели руками, хватали с золотых тарелок куски, ломали, катали шарики и бросали ими в сестру Гедвигу. Петру очень нравилось вытирать жирные пальцы о камзолы пажей, прислуживших за столом, или же обливать их соусом и супом. Ножи служили ему лишь затем, чтобы резать полы кафтанов и напудренные косы. Карлуша любил кормить собак с рук и этим занимался обычно с середины до конца обеда. Ковёр под столом покрывался пятнами, собаки грызли кости, и дрались друг с другом. Анна не делала замечания сыновьям. Их отец только морщился, ведь они были их общими сыновьями, хотя и тайными. Но зато часто напускался на дочь:
    - Как ты сидишь? Что ты горбишься? – рычал он. 
    - Ах, простите, папенька! – лепетала в ответ бедняжка.
    - Отвратительная уродка!
    Раздраженный папаша принимался громогласно возмущаться, распекать дочь, изливая на обиженную судьбой девочку своё недовольство. Но умненькая малышка, поспешно вскакивала, исполняла глубокий книксен, и покорно спрашивала разрешения удалиться.
    - Пошла вон! Неуклюжая верблюдица! – брезгливо летело вслед.
    Если обед подходил к концу, Анна манила к себе девочку, целовала и отпускала. Если Гедвига не успевала поесть, она тихо обращалась к Бирону:
    - Сердце моё, не будь таким суровым!
    - Но она отвратительна! Я есть не могу, на неё глядя!
    - Друг мой, но ведь Гедюшка не виновата, что уродилась такой…
    - В мать пошла эта гадкая медхен, не в меня же!
    Сегодня Бирон заметил дочь только во время десерта, слава Богу, и государыня с облегчением вздохнула. Она поцеловала девочку и велела ей пойти и вздремнуть после обеда. Следом за сестрой шумно вскочили и вприпрыжку убежали молодые графы с собаками. Бенигна деликатно приседала и уходила к себе всегда последней. Этим заканчивалась официальная часть обеда.
    Так было заведено, так привыкли. После того как все удаляться, Бирон целовал руку императрице и спрашивал, не угодно ли ей отдохнуть? Анна неизменно отвечала ему согласием, и они, рука об руку, удалялись в опочивальню императрицы.
    Эрнст Иоганн мгновенно остывал, как только оставался наедине с Анной.
    - Я должен кое-что обсудить с тобой, Анна, любимая, - заискивающе проговорил фаворит, не выпуская руки благодетельницы. – Ты ведь не откажешь?
    Она ответила ему на вопрос тоже вопросом:
    - Пойдём, ляжем в кровать?
    Отдых после обеда – особенное время. До дверей чету сопровождала многочисленная свита, состоящая из дежурных придворных дам и камер-юнгфер, пажей и любимцев: шутов, дураков, дурок и комнатных собачек, незаметно появившаяся из укромных уголков и альковов. Место каждого было строго определено. Педрилла нежно наигрывал на скрипке. Князь Волконский заботливо нёс на руках разжиревшую старушку Цитриньку. Граф Апраксин скакал на палочке. Лакоста ехал верхом на датской собаке. Князь Квасник-Голицын по дороге несколько раз споткнулся и упал, но царица не засмеялась. Откуда-то вывернул Балакирев, ужом проскользнул и пристроился за спиной Анны, размышляя, какое бы выкинуть коленце, чтобы всем досадить, но не преуспел сегодня. Анна Иоанновна смотрела только на Бирона, а фаворит выглядел озабоченным. И ей тут же передалась его забота, и она крикнула на шутов: 
    - Все – вон отсюда!
    Анна живо махнула на своих забавников-дураков платочком.
    И тут Цитринька глухо тявкнула.
    - Миленькая ты моя!
     Анна с трудом наклонилась и взяла трясущуюся Цитриньку из рук князя Никитки, чмокнула её в нос и отдала обратно.
    - Все – вон отсюда! – злобно прошипел Эрнст Иоганн, пока князь Никитка Волконский неуклюже принимал собачку.
    Все женщины низко-низко присели, подбирая свои многочисленные юбки, мужчины бухнулись на колени и так попятились. Кроме одной доверенной камер-юнгферы Юшковой.
    - Анна Фёдоровна, а ты следуй за мной! – сказала императрица.
    В опочивальню Анна Иоанновна вступила только с фаворитом и с этой доверенной камер-фрау. Юшкова сразу принялась раздевать отяжелевшую после обеда императрицу. Она отлично умела это делать незаметно, не мешая любовникам. Сначала сняла с государыни голубой шлафор. Потом сняла с головы Анны красный платок, распустила черные, с проседью, волосы и расчесала. Затем, присев перед повелительницей на пятки, стала аккуратно тянуть с распухших больших ступней расшитые золотом бархатные комнатные туфли. Юшкова была величайшая угодница. Снимая растоптанную царскую обувку, она по очереди брала и целовала красные ступни Анны.
    А та в это время смотрела на мрачное чело Бирона.
    - Ступай!- поторопила она прислугу.
    - Матушка-императрица, желаю тебе сладко отдохнуть после обеда! – пропела тягучим голосом Анна Фёдоровна Юшкова и уползла, пятясь задом, на коленках. Причем, зря старалась. Императрица даже не глянула на неё.
    Эрнст Иоганн посмотрел на Анну печальными глазами. Анна посмотрела на Эрнста Иоганна и виновато улыбнулась ему. После обильного обеда было не до любви. И фаворит кивнул ей красивой головой, мол, согласен. Зная о состоянии чрева императрицы, он поспешил помочь ей улечься. Роскошная кровать тяжело продавилась и заколыхалась под её телом. Перин лежало десять штук. Тело Анны было теперь не просто громоздким, а громоздким страшно. К тому же она не смогла сдержать зевоту и несколько раз с наслаждением протяжно зевнула, не забывая крестить рот тремя перстами:
    - О-хо-хо-шеньки! О-ох! О-хо-хо-шеньки-хохой!..
    Взгляд Бирона привычно скользнул по её телу, и он принялся раздеваться сам, без помощи камердинера, чтобы не мешать императрице, уже развалившейся на  постели и ожидавшей его ласки. На нём был тоже домашний костюм – бархатный роскошный халат поверх шёлковой, украшенной кружевами, рубашки и кюлот. Сбросив с ног туфли, украшенные бриллиантовыми пряжками, он промурлыкал:
    - Ты словно зрелая Венера, любовь моя.
    Однако ей было не до поэзии сегодня.
    - Ложись и обойми меня, лапушка-а!
    Голым фаворит улёгся с нею рядом, и они какое-то время обнявшись, лежали и помалкивали. Одну руку Эрнст  Иоганн подсунул под шею Анны, а другой нежно гладил её смуглые груди с коричневыми сосками, как две горы, возвышающиеся перед его носом. Третьей горою выпирал живот. От него сильно воняло не то потом, не то гнилью какой-то. Анна чувствовала, как низ её живота мерзко ноет, но не позволяла себе стонать только лишь потому, что лапушка сильно огорчится. Она постаралась расслабиться на его груди.
    - Так ты не откажешься выслушать меня, Анхен? – осторожно спросил Бирон.
    - Нет, лапушка, я же рада всегда тебе угодить. Что-нибудь случилось?
    - М-м-м … - протянул он. – Умер Фердинанд!
    - Кто? Кто? – глухим голосом переспросила Анна. И соски у неё на грудях вмиг тоже заболели. Она неловко с сопением приподнялась и охнула. – Ох, что ты говоришь-то?! Батюшки мои! Фердинанд?
    - Да! Я только что получил точные сведения от Кейзерлинга. Он мой истинный друг, в отличие от некоторых … сукиных детей, - Бирон кисло скривился. – Теперь курляндская корона и трон освободились, и предстоят выборы нового герцога. Ты рада, моя повелительница?
    Во взгляде, который Бирон бросил на Анну, ясно читалось, что его заботило всего больше. Он никогда не оставлял самой смелой своей мечты – возложить корону Курляндии на свою голову. Как прежде желал Меншиков. В серебристых глазах Бирона заплескалась отчаянная надежда.
    Он был близок к цели, как никогда!
    Но Анна растерянно отодвинулась от своего любимца.
    - Хосподи! – и трижды перекрестилась.
     Она-то знала: ох и нелегко будет добыть ему эту корону! Ой-ёй-ёй! Поскольку курляндское заносчивое дворянство по-прежнему не признавало графа Бирона равным себе. Ох уж, это собрание раздувшихся от своей сомнительной значимости лягушек! Да ведь оно и слушать не пожелает о передаче короны худородному Бирену! Хотя сам-то лапушка совершенно иного мнения на сей счёт. Кому как не Анне знать о его планах, как он старается выставить себя в наивыгоднейшем свете перед Польшей и Пруссией. В последнее время, например, решил выставить себя скромником перед королями Августом и Фридрихом. В письмах к Кейзерлингу он пишет примерно так: «Мой камрад Генрих! От меня выведывают, не имею ли я особой какой-либо цели в курляндском деле? Ни черта!.. Моё постоянное желание – отказаться от всего света и оставшееся короткое время моей жизни провести в спокойствии. Теперь я не тот, кто ищет славы от своих трудов».
    На самом деле лапушка просто желает усыпить противников. Он нарочно притворяется расслабленным и равнодушным к власти. Ох, не так! Придётся ради лапушки надавить, да как следует, на обнаглевшее курляндское дворянство и заставить его сделать, как хочет он.
    Потому что российская императрица хочет того же!
    Глаза Анны широко раскрылись от гнева.
    - Эрни, - сказала она, - будут выборы.
    - Йа! Йа! Будет собран сейм курляндского дворянства!
    - И он, в конце концов, тебя выберет, мой сладкий!
    Бирон снова заключил её в крепкие объятия.
    - Анна! Тебе только стоит захотеть, обожаемая, - горячо зашептал он ей в ухо. – Боже мой, я ведь уже не тот бедный юноша! Меня давно признают в Европе! – Он тяжело, по-медвежьи навалился на неё. – Помнишь, ты помнишь, как герцог Саксен-Мейнингенский недавно просил руки моей противной маленькой Гедвиги? А ты ему отказала!
    - Ты так сам захотел, – проворчала, тяжело ворочаясь под ним, Анна, - ибо ему нужно одно наше золото.
    - Но важен сам факт! Факт! Анхен! Анхен! Герцог желает иметь меня своим тестем, а я беру, да и отказываю ему! Ха-ха-ха-ха! – он радостно засмеялся, - уж это не доказательство ли моей силы?! Да и астрология нынче сулит мне великую удачу! Я верю в черную магию и магию чисел, а они в этом году складываются для меня удачно! Я уверен, что и французский герцог Бирон де Гонто признает меня … племянником? Если ты меня любишь?
    - Да, голубь мой, - мучаясь, согласилась императрица, ибо живот её неотступно болел. – Не бойся, что бы ни случилось, я буду сражаться за тебя. Известно, что все остальные кандидаты испытывают недостаток в средствах. – Она болезненно поморщилась. - Так кто бишь бросится на курляндскую корону, как собака на кость?
    - Мориц, - Бирон брезгливо скривил свои красивые губы.
    Анна загнула один палец:
    - Раз!
    - Ещё какой-нибудь представитель Брауншвейгского дома.
    - Два!
    - Кто-либо из Гогенцоллернов.
    - Три!
    - Проклятье! Зачем же им всем жалкая корона Кетлеров? – простонал Бирон. – Ну, Морица, нищую собаку, я ещё понимаю, - выдохнул он и уставился на императрицу. – Анхен, а он ведь очень умён, он силен, он чертовски талантлив. Анхен, а уж ты не любишь ли его до сих пор?
    Но тут Анна легонько так хлопнула его по губам и прошептала хрипло:
    - О! Не надо! Эрни! Не надо!
    - Что, не надо? Ты это о чем, Анхен? – завертелся он, точно ёршик на сковородке.
    - А то, что мне, сердце моё, надо бы подумать, - вздохнула императрица. – «И всё-таки, чертовски забавная ситуация, - подумала она про себя. Её черные глаза сузились, стали как щёлки. Ею постепенно овладевал гнев – медвежий. Ну и времечко настаёт!» Она же знала, что Мориц человек незаурядный и популярный в Европе. А её лапушка? Кто он? Каково ему придётся, когда все там начнут спрашивать, что, мол, это за птица? Бюрен? Бирен? Бирон? Просто обер-камергер? Фи! Фаворит императрицы российской? Фигура! На самом деле, Бирона действительно не знают в Европе, или испытывают к нему противоречивые чувства. Курляндское дворянство над ним по-прежнему измывается. Что ж, пусть хоть и так! Но главное – дядюшка её покойного мужа скончался, наконец-то, умер последний из династии Кетлеров! Значит, придётся ей постараться! И тут живот снова свело, и государыня простонала:
    - Лапушка-а-а, закутай меня одеялом и обойми покрепче!..
    Анна Иоанновна потеряла на время сон и аппетит, и Бургав был призван для пускания ей крови. Заодно и Бирон пожелал, чтобы и ему пустили кровь. Они всё делали вместе. Анна Иоанновна должна была снова впутываться в опасную и нежелательную кампанию – как семь лет назад, но только теперь сила была на стороне русской императрицы. Ради своего лапушки она была готова на всё, а тут какие-то курляндские оберраты, чтоб им пусто было!

     Итак, весной 1737 года Анна Иоанновна с великим пылом ввязалась в европейскую политику. Её вдохновило то, что в славном городе Данциге, во дворце под черно-жёлтым штандартом, больше не живёт Кетлер, и что корона курляндских герцогов, правивших страной с 1562 года, свободна, и что никому, против русской императрицы, не можно указать на голову, достойную ею украшаться. Это – право вдовы предпоследнего несчастного Кетлера, оставившего её такой юной. Ведь не умри он, Курляндией правил бы теперь сын Анны. И ещё надо принять к сведению – оставалось право силы!
    Но вот беда, политическая обстановка в Европе моментально накалилась из-за Курляндского вопроса. Бирон ничего не выдумал сгоряча – претенденты на курляндскую корону немедленно объявились. Курляндское герцогство давно являлось вассалом Польши, а Польша подчинялась Саксонии. Король Август II Сильный в 1733 году умер, и место его занял Август III. Ему, правда, следовало бы помнить, что польскую корону поднёс ему буквально на блюде ни кто иной, как фельдмаршал русской армии Миних, но скудна память. И благодарности тоже не дождёшься. И вот Август III решил исполнить неудовлетворенные амбиции своего сводного братца. У Анны даже дух занялся, когда она всё точно узнала. Этим братцем был её давний змей-искуситель – принц Мориц Саксонский. Этот подлец, пойманный ею лично в постели фрейлины, и она держала его на мушке! Жаль, что не застрелила! Теперь Мориц, слыхать, состоит маршалом у Людовикуса XV. Слывёт героем! Но есть и другие политические конъектуры. Император Австрии Карл VI прочит на Курляндский престол своего родственника, принца Брауншвейг-Бевернского, при поддержке англичан. В Берлине король Фридрих готовится сцапать курляндскую корону для маркграфа Бранденбургского, своего сына. Полякам, конечно же, ни тот, ни другой, не нужен. Они боятся усиления обоих соседей. Для Польши лучше было бы, если б на престол Курляндии сел курляндец. Но никто ведь из местных дворян не высунется, в силу крайней бедности их самих и курляндского двора. Все герцогские имения были разорены и обременены долгами ещё до прибытия туда юной вдовы Анны. Оставалось рассчитывать только на субсидии от соседнего двора – русского.
    Вот! Кто же мог рассчитывать на подобные субсидии? Ответ был один: граф Эрнст Иоганн Бирон! Но фаворит и сам по себе уже богат неимоверно, точно северный Крез.
    - И чего все они зарятся-то на леса курляндские с волками, да на болота с лягушками, - загоняя бильярдный шар в лузу, рассуждала Анна, - ещё море есть хмурое, да пески серые. Дичь! Чего я там только не натерпелась! Порою кабанятину сухой корочкой заедала!
    Утром она разыгрывала партию в бильярд с князем Александром Борисовичем Куракиным, а Бирон просто так стоял рядом, разглядывая свои розовые ногти.
    - А помнишь ли, ваше величество, - пробормотал он, - я вам рассказывал, как управлял Курляндией герцог Якоб? Он уважал деда моего, говорил мне отец! Так вот кто был голова и бесстрашный воин – умел он и торговать и сражаться. Подумать только, снаряжал корабли в дальние страны, в Африку и ещё черт знает куда! В заморские колонии! Тут вам и специи, и сахарный тростник и кость слоновая. Отец мне говорил, что если бы не Пётр I и не шведы, с их баталиями, то наша Курляндия бы процветала! Я могу вернуть ей это процветание!
    Он приблизился к императрице, взял её за руку и отвёл от бильярда.
    - Анхен, шепнул он ей на ухо, - бесконечно дорогая мне прекрасная Анхен, пора приказать Кейзерлингу выехать из Варшавы в Митаву, а не в Дрезден, как планировалось заранее, и уж там, не жалеть ни золота, ни слов, в мою ползу. Он это умеет. Он мой и твой друг. И придётся на помощь ему послать сильное войско. Командование обеспечит Бисмарк, мой шурин. – Этот Бисмарк был женат на Фёкле Тротта фон Трейден и служил рижским комендантом. – Ну, что ты скажешь? Ведь ты не допустишь, чтобы я пропал, а, чтобы был опозорен перед всей Европой? А, может быть, ты обманываешь меня, что ты не любишь больше Морица? – и захныкал. – Злодей, проклятый бабник! Сей Геркулес, слышно, способен голыми руками давить золотые кубки, и гнуть железные кочерги и даже заворачивать в трубочку золотые тарелки! Говорят, сам канцлер Брюль его страшно боится! И даже король!.. Нет-нет-нет, уж я лучше отъеду туда, где родился. Там, в безвестности и нищете и умру… ах… ох…
    - В Каленцеем?.. – рассеянно спросила императрица. Она, волнуясь и колыхая грудью, покорно шла об руку с Бироном и была готова сделать всё, что он просит. Тут она являлась его единомышленницей. Но Мориц! Ах, Мориц!
    В это время они уже вступили в спальню, где остались наедине, и Бирон рухнул на колени перед расстроенной Анной и заплакал. Тут ему было наплевать, если кто-то даже и увидит, как он предаётся отчаянию. Он, более не стесняясь никого, рыдал, скулил, хныкал, весь в слезах, обнимал её ноги и целовал туфли.
    - Презираю их всех! Презираю кобеля принца Саксонского! Плюю на Берлин, Вену, Варшаву! Все аристократы сволочи! Черти! Чёртов ландтаг! Я уже слышу, как стучат копыта коней агентов Морица! Я тоже буду собираться!
    - Никуда ты не поедешь! – вдруг очень жестко осадила его императрица. – Мы тотчас пошлём курьеров в Ригу и в Варшаву! Ах, мой дорогой, ты можешь взять на себя всё остальное! Делай, что хочешь!.. Да хоть с кашей их всех ешь!
   Анна тут же прямо в спальне села за стол и написала, со скоростью ей несвойственной, два приказа – Кейзерлингу в Варшаву и Бисмарку в Ригу. И хлопнула в ладоши:
    - Эй, кто там! Немедленно послать лучших курьеров!
    Эрнст Иоганн тут же воспрянул духом. В тайне даже от императрицы он уже давно готовился к захвату курляндской короны. Не Мориц должен стать герцогом, а именно он, человек, которого долгие годы подвергали там унижениям. Он знал, что презирающее его рыцарство никогда не воспылает к нему любовью, но оно просто не представляет, на что способен теперь бывший секретарь бедной герцогини. Бирон тайно держал в Митаве хорошо оплачиваемых, шпионов. Его шпионы успели проникнуть всюду, и горе теперь всем, на кого поступили в Петербург доносы, кто вызвал неудовольствие и подозрение всемогущего обер-камергера. Некоторые противники Бирона уже пропали без следа. Их хватали и тайно вывозили в отдалённые русские провинции, куда и ворон костей не занашивал. Исчезновение этих людей, конечно, не могло не пугать остальных смутьянов. Так что, к прибытию в Митаву Кейзерлинга его задача была несколько облегчена. Приказ выезжать из Варшавы он, догадливый человек, получил уже в дороге. Прибыв в Митаву, посланник тут же развернул бешеную агитацию в пользу графа Бирона и принялся направо и налево сорить деньгами. Его слушали и деньги брали, стыдливо пряча глаза. Но были и такие среди членов ландтага, кто упорствовал. Между теми и другими метался старый ланд-гофмейстер Курляндии барон Эрнст Отто Христофор фон дер Ховен. Он был задумчив и зол одновременно. Хозяин замка Вюрцау, он искренне ненавидел не только теперешнего всемогущего выскочку, но и всех-всех знакомых ему Биренов: отца и деда. Но у него у самого имелись молодые наследники. Им жить! Старик отчаянно боролся с самим собою, выбирая между совестью и рассудком. За спиной Бирена всё-таки стояла Россия, великая и могучая держава. Ах, если бы не Бирен, а назначенный императрицей губернатор получил власть! Но о таком исходе заведомо не мечталось. Старик догадывался, что дело будут решать русские пушки. В пользу любимца Анны. Позже Манштейн, адъютант Миниха, напишет: «Число пушек в этой империи громадно!»
    Комендант Риги генерал фон Бисмарк, шурин Бирона, двинул своё войско в Курляндию. Блестя латами, высоко вскинув руку в стальной перчатке, он важно проехал по улицам Митавы в окружении офицеров. За ними, как и полагается, следовала конница, катил регимент с пушками, и шла пехота, но замыкал шествие необычный караван чёрных гробов. Да-да, именно гробов, обтянутых черным коленкором на колёсах. Что за телеги? У людей волосы поднялись дыбом! Однако это был всего лишь кибитки, предназначенные для того, чтобы возить в ссылку арестантов. Словом, в Сибирь. Всем и давно хорошо известный транспорт Тайной канцелярии Ушакова. Смотреть - жуть! Надвигая на лоб шляпы, насмерть испуганные митавцы попятились, кто куда, торопясь уйти. Да не тут-то было! Не уйдёшь! Вот и верь теперь сладкоголосому послу Кейзерлингу:
    - Господа, вам предоставляется полная свобода выбора! Пускай всё решит божий глас!
    Так русские войска заняли Митаву. Поспешно был собран сейм. Прежде чем пройти в ратушу, члены курляндского ландтага должны были пробираться через шеренги войск и ряды пушек. Усатые русские драгуны смотрели грозно. У каждого сбоку не шпажонки, а палаши. Пушки приведены в готовность вместе с прислугой.
     Ланд-гофмейстер барон фон дер Ховен, прежде чем взойти на кафедру, получил предупреждение:
    - Господин барон, каждый из вас волен голосовать, за кого хочет, но, имейте в виду, тот, кто не догадлив, после выборов отправится на прогулку. Кстати, и кареты уже ждут вас!
    А кто не видел эти пресловутые кибитки Ушакова? Чёрным кольцом они окружали ратушу и часть городской площади. Хватит на всех! За казенный счёт, разумеется.
    В зал ратуши стремительно ворвался грозный Бисмарк с обнаженной саблей:
    - Спешите, господа! – рявкнул он. – Шнелль! Шнелль! Не испытывайте терпение!
    В это же время под окнами грянул залп, а за ним следом другой и третий. Началась отменная канонада. Артиллерия подняла такую пальбу, что любо! Огонь, дым. Стреляли для острастки сначала пыжами. Но это отнюдь не безобидный салют! Запахло грандиозным пожаром, ибо огни осыпали крыши близ стоящих домов и собора. Повалил густой дым. На улице закричали люди. Среди членов сейма тоже нашлись отчаянные и обнажили шпаги. Но бессмысленно было становиться поперёк силе!
    - Желаем благороднейшего графа Бирона иметь герцогом! -  проревел чей-то бас.
    Бисмарк как волк прыгнул на кафедру и кулаком врезал под дыхало фон дер Ховену:
    - Барон, вы идиот! Кто, кроме его светлости, субсидирует вас деньгами, землями и рабами? Ваш голос!
    Старик сложился пополам от тумака, неловко покачнулся, однако на ногах удержался.
    Но как сопротивляться насилию? Рука барона вцепилась в эфес шпаги.
    - Насилие, - сказал он, - не заставит меня избрать Бирена! Я плюю на него!
    И плюнул бы прямо Бисмарку в рожу, да вовремя был схвачен за рыцарский плащ и оттащен в сторону. Плевок угодил на чей-то ботфорт.
    В это время перепуганные рыцари стали кричать:
    - Хотим его сиятельство графа Бирона!
    - Избираем Бирона!
    - Бирона!
    - Он наш спаситель!
    - Через него мы уповаем на …
    - … земли …
    - …чины …
    - …золото!..
    Напрягая глотки, ревели представители благородных фамилий, потомки тевтонских рыцарей-крестоносцев. За Бирона под дулами пушек проголосовали единодушно.
    А старик ланд-гофмейстер был примерно наказан за своё своеволие и за неудачный плевок в рожу Бисмарка, а, если точнее, то самого претендента на герцогскую корону. Несчастного фон дер Ховена арестовали прямо в зале ратуши, вывели под руки на задний двор, где и засунули его в одну из черных повозок, напоминающий собой гроб. Никто за него, разумеется, не заступился. И повезли, повезли, повезли! Долго возили его по разным дорогам. Возили в зной, катали и в мороз, и весеннюю распутицу, и в дождик. До чего ж изобретательна канцелярия Тайных дел! Можно только восхищаться талантом её начальника Ушакова. Несколько месяцев барон не ведал, где и зачем его возили, не выпуская на свет Божий. Старик был уже еле жив. То есть, скорее, мёртв. Он-то думал, что его везут в Сибирь, или на Соловки. Но выпустили его таки – у ворот собственного замка.
    - Ваше заключение, барон, кончилось, - сказали ему, - теперь вы свободны и можете отправляться на все четыре. Ибо, вам больше не принадлежит ни эта земля, ни этот замок.  Это владение его светлости герцога Бирона. Такая вот сохранилась история.
     Новоявленного владетельного герцога Бирона шумно чествовали в Санкт-Петербурге, присылали ему поздравления из столиц Европы. В том числе он получил по сути издевательское, но зато,  желанное признание от французского герцога Бирона де Гонто.
    Отчего же не признать его племянником? Фаворит Анны теперь владетельный герцог Курляндский, избранный благородным рыцарством единогласно. Он победил, обыграл всех. Унизил курляндское дворянство, утёр носы саксонскому и прусскому королям.
   Осталось весёленькое послание к дружку Кейзерлингу, где он насмехается над кайзером:
    «Его лиса уже не схватит моего гуся». То есть, Курляндию! Ха-ха-ха-ха!
    Бирон, новоиспеченный герцог Курляндский, остался жить при Анне в Санкт-Петербурге, но, на некий непредвиденный случай, как он, и не без основания, про себя полагал, затеял в своих новых владениях поистине сказочные постройки. Он надумал возвести для себя королевские чертоги в Митаве и Руентале. По приказу самой Анны осуществлять желание фаворита туда послали молодого талантливого архитектора Франческо Растрелли, и стройка росла, как на дрожжах.  Бирон не был ни слепым, ни глухим и отлично чувствовал, что его все ненавидят, что здоровье императрицы становится хуже. Анна крепилась, но у неё всё чаще случались приступы наследственной болезни. Зато её казна была широко открыта для любимца. Бирон только подставлял собственные ладони под золотой дождь. Брал и бесчисленные подарки, сиречь взятки. Одаривали его все, и в том числе европейские монархи. Австрийский император через посольство поднёс Бирону собственный портрет, украшенный бриллиантами, стоимостью в 200 тысяч талеров. Прусский король подарил ему владения, ранее принадлежащие Меншикову. Саксонский курфюрст послал четырёх прекрасных верховых лошадей для манежа Бирона. Послы, венский и прусский, при встрече целовали руку недавнего низкопородного выскочки, и на торжественном обеде пили вино за его здоровье, упав на колени. Червяки! Слизни! Теперь пришло время - давить ненавистную сволочь, башмаками. Бирон намеревался и дальше управлять Россией из-за ширм, через своих конфидентов. Среди людей, выдвинутых лично им на посты, были и русские и иностранцы, но по-прежнему все нити находились в руках Остермана. Андрей Иванович теперь тоже безропотно предоставлял Бирону подробнейшую информацию обо всех делах государства! Но, уж это но! Фигура Остермана по-прежнему представляла для фаворита определённую опасность. Его собственная сила заключалась в беззаветной, великой любви к нему императрицы, а сила Остермана - в уме, ловкости, божьем даре к политическим интригам. Остерман – единственный, кого следовало опасаться, и Бирон должен был в противовес ему, держать в Кабинете своего ставленника на посту третьего министра. Но, кто способен выступить против Остермана и положить конец его безраздельному господству? Это должен быть отважный человек, решительный, дерзкий и даже жестокий. Опытный интриган, знающий законы и умеющий сочинять новые, копун, способный месяцами ожидать своего часа, - Остерман наконец-то столкнулся с человеком, полностью ему противоположным. 3 апреля 1738 года императрица «всемилостивейшее изволила господина обер-егермейстера Волынского кабинет-министром объявить и указала его завтра поутру к приему присяги привести». Бирон лично вручил Волынскому приказ о назначении его кабинет-министром, и Анна Иоанновна обласкала его и обеих его дочек, обещав, когда подрастут, сделать фрейлинами. А вот князь Александр Куракин, тоже креатура герцога Курляндского, перепугался до смерти. Он прибежал к Бирону и завыл:
    - Как же так, ваша светлость? Артемий Волынский по прежней службе небеспорочен! В Астрахани он воровал безмерно, в Казани тоже 8! Вы назначили его управлять конными заводами, а он только и знает выбраковывать жеребцов! Думаете, куда он их?
    - Да я всё знаю, - Бирон лениво от него отмахнулся. – Знаю и все его пороки, князь, но зато он способен! Все вы, русские, такие болваны, что, выбирая между вами, никак не выберешь! А вот Волынский мне нравится! Хотя я и не мешаюсь в государственные дела, а только по моей глубочайшей преданности её величеству стараюсь приносить пользу советами, - и нашёл ещё нужным добавить, - не смотря на то, что меня это тяготит.
    Бирон лукавил. Держать волю самодержицы в оковах, заставлять её подчиняться своим прихотям – всего, чего хотел, ныне добился необузданный честолюбец! Но он не предполагал, что его замыслы, не доступные понимаю недалёких вельмож, таких как Черкасский, Куракин, Барятинский, Трубецкой, пресмыкающихся перед ним, остро воспримет Артемий Волынский. Но тот пока не выдавал себя. Ведь только благодаря лично Бирону он оказался там, где и должен был находиться в силу своих талантов.
    Последующие два года именно Волынский не дал скучать ни Бирону, ни самой Анне.
Часть третья

Кровавый закат

1739 – 1740 г.г.



13

     Ясным июньским утром 1739 года Анна Иоанновна встала с постели в отличном настроении и, плотно позавтракав и выкушав три чашки кофе со сливками, отправилась на прогулку. Лето императрица неизменно проводила в Петергофе, парки которого приспособила для охоты на оленей, кабанов, диких коз, лис и зайцев. Каждое утро она выходила в привычном шлафроке, платочке поверх чёрных, с негустой пока проседью, жёстких волос и упражнялась в стрельбе из штуцера по мишеням. Потом шла проведать зверинцы и птичники. В густых лесах близ роскошной императорской резиденции, егеря отлавливали живьём разнообразных диких зверей и, с великим бережением, доставляли в зверинцы Петергофа. В глазах людей думающих это было чистое убийство, отстрел беззащитных тварей. Зверей, отобранных для охоты, обыкновенно выпускали и гнали охотники прямо на гуляющую императрицу. За ней следовала пышная свита, возглавляемая обер-егермейстером, который нёс заряженный штуцер. Нескольким молодым придворным было поручено заряжать и подавать ему ружья после каждого выстрела императрицы.  Когда живая мишень внезапно появлялась на дорожке, Анна выхватывала заряженный штуцер из рук обер-егермейстера и палила – бабах! Что же, в меткости она не знала равных себе и поражала жертву прямиком в сердце. Придворные стремились и даже были обязаны, подражать царственной богине Диане. Стреляли не только кавалеры, но и дамы не уступали им. Если в Санкт-Петербурге императрица сама следила за тем, чтобы придворные дамы и девицы не отлынивали от охоты, то и москвички делали то же самое, из страха не угодить все про всех ведающей повелительнице. Анна, как и прежде, требовала от дяди губернатора подробного отчета, стреляют ли московские дамы? Если не стреляют, то виновниц она будет наказывать. Когда жена и дочка князя Черкасского уезжали в Москву, то подробно отчитывались перед императрицей, сколько набили дичи. Сама «порфироносная Диана» была удачлива и любила этим хвалиться. Газета «Петербургские ведомости» подробно сообщала, сколько императрица застрелила зверей и каких именно. Вчера в Петербург была отправлена эстафета, что её величество, едва успев выехать из столицы, остановилась по пути в Петергоф и соизволила «в Стрельной мызе стреляньем по птице и в цель забавляться». Сегодняшним утром Анна прошлась по парку и порадовалась, что зверинцы полны оленей, и денёк обещает быть жарким, а охота горячей.
    Петергоф – волшебное местечко. По приказу грозного дядюшки, на берегу Финского залива выстроили сначала съезжий двор, да пару светлиц, чтобы наблюдать отсюда за Кронштадтом. Потом появилась деревянная церковка Благовещения, и «Монплезир» - попутная царская палатка. Анна впервые оказалась здесь памятным летом 1710 года, перед своей свадьбой с курляндским герцогом. И удивлялась же она тогда морской стихии, еле видимой полоске земли за круто поднимающимися волнами залива. А когда обернулась, то за лесом увидела очертания юного города со знакомыми постройками. Правда, строительство большого дворца на горке она пропустила, живя в Митаве, хотя он до сей поры не закончен, а ей всё некогда, и золото утекает в Курляндию, на строительство дворцов для Бирона. Спасибо дядюшке Петру, за то, что возведено здесь в его время. Красотища неземная, иноземцы искренне восхищаются, вон ведь как головами вертят, руками машут! «Ну, повертите, милые, повертите, головами, полюбуйтесь», - подумала про себя Анна и прижмурилась. С выходом императрицы и свиты, парк наполнялся придворными, иноземными гостями и прислугой – весёлые возгласы, крик, беготня, собачий лай. Анна Иоанновна любила шум, гам, ор, ей нравилось, когда вокруг неё суетится толпа, кричат шуты, трещат говорухи, свистят птахи и тявкают собачонки. А если тишина, то со скуки помереть можно. И вот, слушая трескотню, посмеиваясь и поглядывая милостиво на своих любимцев, Анна Иоанновна неторопливо направилась к лесу, шурша тяжелыми юбками. Она шествовала медленно и два арапа обмахивали её опахалами из белых перьев. Ух, жара! Сегодня на государыне была пребогатая, зелёная, расшитая золотыми листьями и цветами роба. Черные волосы убраны в высокую прическу, с двумя длинными локонами, выпущенными на плечи. Ставшая очень тучной, императрица переваливалась, и всё тяжелей шагала. Её начал немного раздражать скачущий впереди на одной ножке шут Педрилло, пиликающий на скрипке. Остальных шутов Анна отогнала прочь грозным окриком. Огромная свита тоже следовала в некотором отдалении, чтобы не мешать важному разговору. Собеседниками Анны Иоанновны, идущими почти вровень с ней, нынче были красавец обер-камергер герцог Курляндский и обер-егермейстер Волынский. Не менее красивый, чем Бирон, статный и высокий, но в отличие от белокурого лапушки, смуглый и черноглазый Волынский был общительным и вельми умным человеком. Анна благоволила обоим и обращалась то к одному из них, то к другому, бесцеремонно указывая на зелёную лужайку, где возле киоска собралась молодёжь, и ждала царственную тётку молодая принцесса. Анна Леопольдовна, стоя с опущенной головой, хмурилась совершенно не к месту и слушала болтовню фрейлины Менгден. Двух неразлучных подружек окружали четыре бойкие сестры Юлианы 9. Девушки шушукались между собой и хихикали. Ох, и мерзавки! От девичьего глупого смеха у государыни, озабоченной судьбой буки-племянницы, аж вскипало нутро! Анна ненавидела хорошеньких молодых красоток и ревновала к их молодости и веселью. Сегодня Анна отправила Бенигну с её детьми приглядывать за племянницей, и прищурилась, высматривая, как выполняется её приказ? Где эта горбатая чертова кукла? А! Кажется, это она восседает в кресле внутри роскошного киоска? Слава Богу, Бенигна на посту, а возле неё стоит горбатенькая Гедвига. Свою крестницу, дочь Бенигны и Эрнста Иоганна, императрица продолжала любить самой нежной любовью. Бедная девочка подросла и полностью осознала, в чем состоит её несчастье! Анна шумно вздохнула, набрав в лёгкие воздуха, и улыбнулась. Она заприметила резвящихся на поляне сыновей. Пётр и Карлуша носились по лужку, точно жеребята! Ох-ти, лапушки вы мои! Шестнадцатилетний Петруша, переросший отца на полголовы, вёл себя более чем очень непристойно, но именно это до сих пор радовало и умиляло Анну. А впрочем, умиляться тут было совершенно нечем.  Юный наследник Бирона не был оригинален и безобразничал так же, как и в детстве. Он носился между собравшимися в парке придворными, таская с собой за ошейник огромную датскую собаку, а другой рукой поигрывал гибким хлыстом. Чёрные глаза, узкие и пронзительные, как у императрицы, высматривали себе жертву. Вжик! И хлыст со свистом вспахивал землю у ног почтенного вельможи, а собака грозно рычала. Вельможа улыбался и кланялся юному негодяю. Пажей и шутов Пётр хлестал по ногам, если они были в чулках, и по задницам, и хохотал во всё горло, особенно когда шуты сами задирали кафтаны и выпячивали зады. Десятилетний Карлуша держался потише, но тоже любил погоняться за шутами во главе весёлой стайки маленьких пятнистых спаниелей. У него были свои друзья-ровесники, и Анна отметила, что Карл уже выделяет среди них сына Волынского Петрушу. Она одобрила выбор младшего сына и, переводя взгляд с Карла на его отца, решила, что тот, как раз, недоволен. Едва заметная морщинка дрогнула возле губ Бирона, но фаворит постарался придать лицу безразличное выражение. Он сделал вид, что рассматривает свои безупречные ногти. Все его пальцы были унизаны перстнями. Из камней он предпочитал чистейшие алмазы, изумруды и сапфиры.
    Анна по-прежнему горячо его любила. Ах, как она любила его! И ревновала, хотя Бирон больше не давал императрице ни одного повода для недовольства. Разве что, иногда она примечала, что он по-особому улыбается цесаревне Елизавет, но это Анна не считала изменой и  была уверена, что уже давно указала петровой девке на её место. Впрочем, Елизавета, такая же, как и она, Анна, однолюбка. Уже несколько лет она остаётся верна красивому молодчику, который состоит у неё в интендантах. Но чтобы унизить соперницу-цесаревну, и обвинить её и интенданта в распутном поведении,  мало фактов. Ни Бирон, ни Ушаков не могут свидетельствовать против этой пары, окруженной их собственными шпионами, или же не хотят? А впрочем, лапушке виднее… Их собственные отношения всем хорошо понятны, но роль и место Бирона в жизни императрицы определены настолько, что ни один дипломат не осмелится приподнять над ними завесу добропорядочности. Так и с цесаревной и её молодым галаном – но до времени, до поры. Елизавету Анна держала и будет держать в черном теле, в нужде. Лапушка хоть и улыбается ей, но никогда не предлагает повысить ей содержание. Подумав об этом, Анна снова посмотрела на «его великогерцогскую светлость». Кажется, она догадывается, о чем нынче думает лапушка и почему он хмурится.  Их старшему сыну стукнуло шестнадцать, и вот, Эрнст Иоганн снова лелеет прежние виды на брак Петруши. Ох, и не по душе оные виды православной императрице! Православная вера запрещает родственникам вступать в брак, но Эрни пристаёт к ней и пристаёт, как с ножом к горлу! Предлагает, подобно Остерману, попрать святой русский обычай. Вот и сейчас, кажется, он мысленно примеряет друг к другу сына Петра и племянницу Анну Леопольдовну. Ах,  почему он не хочет понять её, русскую императрицу, что оное совершенно беззаконно, и безбожно! Как отговорить лапушку?
    Анна вспомнила, что вчера, после удачной охоты в Стрельне, Бирон воскликнул:
    - Любовь моя,  неужели все русские сплошь бараны? Вот в Европе!.. Ты же ведь знаешь, что там все королевские дома соединены родством!
    - Бог их за это когда-нибудь накажет, - решила не сдаваться императрица.
    - Богу, сердце моё, всё равно!
    - Но я так не считаю… - слабо оборонялась она.
    -  Зато Остерман считает!
    Хотя с Остерманом лапушка давно не в ладах. Он по-прежнему побаивается ума и двуличности первого кабинет-министра. Андрей Иванович – тёмная лошадка. Кривой человек. Он, конечно, тащит на себе всю дипломатическую работу, и весь государственный воз, но разве не он предал прежних своих патронов? Где теперь Меншиков, где Долгорукие? В его руках все политические нити, и, как принято говорить, Остерман – мозг Кабинета министров, а князь Алексей Михайлович Черкасский – тело. Год назад Бирону удалось удачно подыскать себе такого товарища, который бы сумел прижать хитрого Андрея Ивановича к его креслу. В сложной и запутанной политической обстановке русского двора Артемий Петрович Волынский оказался, можно сказать, идеальной фигурой и «своим человеком» для фаворита, желающего находиться в тени. Он был потомок славного старинного рода и почти родственник – племянник Семёна Андреевича Салтыкова по жене. У него в доме возрос после ранней смерти родителей. Анна помнила Артемия с детских лет, хотя по характеру своему не сближалась тогда с юными пажами или по-тогдашнему, стольниками. А скоро Артемий Волынский  начал самостоятельную карьеру при Петре I. Анна иногда слышала о нём, но что ей было за дело до одного из дядиных молодых сподвижников? Не всё было у Артемия Петровича гладко, да ладно: то в гору, а то с горы кувырком. В начале царствования Анны он, будучи казанским губернатором, угодил бы под суд, если бы не заступничество его дяди, да князя Черкасского. К просьбе близкого родственника Анна отнеслась очень благосклонно. Бирон нуждался в преданных, благодарных и ловких людях. Особенно, в знатоках и любителях лошадей. Так что, Волынский твёрдо зашагал в гору. После назначения кабинет-министром, он был единственным докладчиком при императрице. Однако Бирон уже примечал, что просчитался с новым своим другом. Красавец и наглец, его ровесник, Волынский оказался высокого понятия о своих талантах. Увы, очень не долго спина его сгибалась перед Бироном. Да это второй Густав Левенвольде, чёрт его побери! Этим летом Бирон больше не слышал мягкого, бархатистого голоса своего протеже, не удостаивался низкого раболепного поклона. Наглец! Собака! Да он думает завоевать сердце Анны, и сам занять место фаворита в правительстве и постели! Сукин сын! А фигура-то вполне подходящая для такого дела. Боярская! Могучая! Это тебе не камер-паж Алёшка Тургенев. Эрнст Иоганн иногда вспоминал ту историю с пажом Тургеневым, как он не уследил однажды, и она стала выделять этого юнца и даже прокатилась с ним верхом в паре на празднике! Теперь до конца дней не забыть те ужас, боль, ревность! Анна – жадная до любви женщина, а он – уже не молод. И несколько черств по натуре, холоден, а кабинет-министр до сих пор не обходится без вольных девок. Говорят, водит к себе в баню зараз не меньше десятка потаскух, а потом раскатывает с ними на тройках по загородному проспекту, сам при этом весел и пьян.
    Бирон невольно скосил глаза на статного, угодливого вельможу. Говорун! Анна его слушает, не перебивает. А до чего ж элегантен! Охотничий костюм из рыжего бархата, высокие сапоги, под мышкой шляпа с пышным плюмажем. Продолговатое породистое лицо, глаза огненные, соболиные брови, тонкие, красиво очерченные губы, волевой подбородок. Даже он, герцог, невольно старается пореже встречаться глазами с Волынским. Разговор, само собой, крутится вокруг брака Анны Леопольдовны. И чего он лезет к Анне? Чёрт бы его побрал! Бирон решил, что ему пора прекратить оживлённую болтовню обер-егермейстера и сварливо вклинился в разговор:
    - Я что-то прослушал, о чём это ты, Артемий, толкуешь? – проворчал он на своём скверном немецком языке, и Волынский насторожился. Он плохо знал немецкий язык, вернее, вообще не изучал никаких чужих языков, но приспособился понимать речь фаворита. – Какая свадьба? Кого и с кем? Вот этого заморыша с принцессой Анной? Ха-ха! Покойник Густав подшутил над вашим величеством, - обратился он теперь уже к императрице, и снова бросил Волынскому. - Ты, Артемий, спятил, если советуешь сыграть эту свадьбу! С чего ты взял, что принц Антон Брауншвейгский достоин, чтобы породить нам наследника?
    Волынский не задумываясь, ответил:
    - Я успел немного узнать принца Антона-Ульриха, ваша светлость! Да и фельдмаршал Миних доносил, что на полях сражений он выказал храбрость и дрался с охотой! Я считаю, что человека судят по делам, а не по внешнему его виду!
    - Ты и судишь! – огрызнулся фаворит. - Мне доложили утром, что ты уволил со службы в Конюшенной канцелярии некое значительное лицо: шталмейстера Людерса вместе с сыном! Спрашивается, за что?
    Волынский расхохотался от души, он один умел так заразительно смеяться, и государыня улыбнулась.
    - За что? За что? – повторил задиристо Артемий Петрович. – А подозвольте же мне вам, ваша высокогерцогская светлость, от души заметить: оба болваны!
    - Что?! Болваны? И отец и сын? Но ты уволил ещё и третье лицо! Интересно, унтер-шталмейстер Карр тоже болван?
    - Гораздо хуже! Унтер-шталмейстер Карр - вор!
    Анна Иоанновна хлопнула в ладоши и рассмеялась погромче. Казалось, что императрица наслаждается, как её спутники пикируются друг с другом. Она же чувствует, что из-за неё! Сражаются за её внимание! И это очень приятно. Анна была в хорошем расположении духа и не хотела портить себе настроение. Не раз оба Людерса и унтер-шталмейстер Карр жаловались ей на притеснения обер-егермейстера. Они же недавно приползали едва ли не на брюхе, падали на колени и топили в слезах её собственную приёмную в Петербурге, в Летнем дворце. Она отругала тогда Волынского, да и забыла.
     Но зато Бирону слова Волынского – против горла. Он откашлялся и прорычал:
    - Вот как ты говоришь! А знаешь, что у меня на столе лежит жалоба Людерса-отца на тебя? И в оной жалобе подробно изложены все твои просчеты и неполадки в Конюшенной канцелярии. Теперь тебе придётся отвечать перед её величеством, Артемий!
    - Прямо здесь и сейчас отвечать? – лукаво усмехнулся Волынский.
    Ах, что за наглец! И не боится ни черта!
    - Это решать её величеству! Государыня, - герцог подступил Анне, - Я не потерплю несправедливости! Я утром докладывал вам о жалобе Людерса! Прикажите Волынскому немедленно объясниться!
    Ну, уж если лапушка разнервничался, и Анна Иоанновна проговорила, всё ещё улыбаясь:
    -  Ну ладно, объяснись, Артемий Петрович! Ты много говоришь, и это меня успокаивает, я люблю слушать! Так что же ты натворил в Конюшенной канцелярии? Выходит, ты опять крепко поругался с Людерсами, отцом и сыном? Они сердятся на тебя! Экий же ты мастер наживать врагов!
    Она подняла руку, унизанную кольцами, и погрозила темноволосому красавцу. Анне не хотелось сердиться вообще, ни на лапушку, ни на Артемия. Бирона задело её спокойствие, вот он и ревнует, хотя, ей-ей, совершенно напрасно. У неё и в мыслях нет – изменять ему с кабинет-министром. Она слеплена из другого теста…
    Артемий Петрович, низко поклонился императрице.
    - Я, - проныл он, делая кислое лицо, - матушка, тоже приношу тебе жалобу! Я пропадаю в бедности и нахожусь в долгах! Право, настолько уж опечален, что хоть ложися да помирай с детьми. Дети мои остались без матери, а мои доходишки, ты сама, мать моя родная, подумай, какие? Я ведь смолоду разорён! Батюшка мой овдовел, когда я был младенцем, привёл злую мачеху, и оттого я у дяди жил, у Семёна Андреевича Салтыкова, сама лучше всех ты про это знаешь! В молодости, вступив на дипломатическое поприще, почти не навещал свои вотчины. Ох, когда это мне было? А потом и батюшка мой скончался, а я находился тогда с Шафировым в турецком плену, и хозяйство прилипло к рукам мачехи – лютой стервы. Мачеха и привела имения в полнейшее разорение! Крепостные мужики разбежались! А ныне, не смотря на ваше высочайшее благоволение ко мне, я всё так же нищенствую с тремя детьми, и скоро пойду по миру, тогда как другие господа в это время живут в богатстве. Порочат меня, матушка моя, напрасно, только и знают, что кляузничают против меня! О! Недостойные! Неблагородные! Проклятущие языки и фискалы! А не я разве тружусь на благо отечества до седьмого пота? Может, даже помру на службе, и тогда вы оцените верного раба?
    Речь его явно производила впечатление на Анну, но Бирон злобно зашипел:
    - Ложь! Не прибедняйся, Артемий! Это ты-то – нищий? Не у тебя ли две тысячи крепостных душ? Винокуренный завод в Казанской губернии! А конные заводы?! О! Дом ты себе выстроил и обставил на славу! Хватит, я говорю тебе: оставь в покое Людерсов и Карра!
    Бирон выглядел сердитым, и Анне Иоанновне пришлось вставать на сторону фаворита.
    - Право, оставь, Артемий Петрович, - сказала она, - отец и сын Людерсы, в самом деле, глупы, но безобидны. Они усердны и покорны, так пускай служат мне, как служили! Верни их обратно, и довольно об этих дураках болтать, а то я уже изрядно утомилась! Артемий Петрович, говорю, ты меня уморил! Будет тебе!
    - Как скажешь, матушка-императрица, - Волынский сверкнул огненными глазами. – Позволь, однако, мне изложить всё это дело и свои мысли на бумаге? Замыслы мои великие, и вижу я много плутни, совершающейся у тебя под боком.
    Бирон издал горлом звук, напоминающий ржание.
     - Ну, это ладно, - не желая больше сердить лапушку, кивнула Анна, - составь объяснительную записку. Ты ведь у нас мастер писать и большой любитель философствовать на скучнейшие темы, ты, кажется, нонича, позабыл, что ты у меня ещё и обер-егермейстер!
    Анна Иоанновна погрозила Волынскому пальцем, а Бирон процедил сквозь зубы, чтобы слышал один Артемий Петрович:
    - Хочешь жить сам по себе, всех бранить, смотри же!..
    С некоторых пор между патроном и его протеже пробежала чёрная кошка. Артемий Петрович не любил немцев, его бесил их неторопливый темперамент и образ жизни, включая усидчивость и неизменную любовь к колбасе и пиву. Сам Волынский – от природы горячий, деятельный, энергичный, самолюбивый не был рождён, чтобы кому-то подчиняться. На животе он никогда ни перед кем не ползал. Тем более, перед Анной Иоанновной, глупой бабой и проходимцем, каким он и видел с первых дней своего покровителя Бирона. В душе он уже давно считал себя обесчещенным таким кредитом. А ещё больше он ненавидел Остермана и считал того своим главным противником. Остерману он был – полная противоположность, ни одной точки соприкосновения. Вкрадчивый, лицемерный, терпеливый, коварный Андрей Иваныч, умел не марать руки взятками и грабежом казны. Волынский же, напротив, тем и другим грешил, взрывался, как порох, не умея скрывать собственные чувства. Вот он, весь на виду. Кровь бурлит, стыд за отечество опозоренное гложет, руки чешутся. Что бы сказали о нём великие мужи древности? Артемий Петрович был начитанным человеком и дружил с точно такими же умниками и говорунами, пусть и не знал иноземных языков. А Бирон охотно разговаривает только с лошадьми на конюшне! Вот лошади – это как раз то, что их объединяет с фаворитом. Артемий Петрович с удовольствием занимался коневодством, устройством конных заводов, закупкой породистых жеребцов и кобылиц за границей, выбирал рослых и статных лошадей, составлял планы развития коневодства для обеспечения кирасирских полков. Не забывал он и об исконно славянской породе. В царствование Петра I, можно сказать, совсем пропало когда-то прекрасное поголовье русских коней – из-за постоянных поборов для нужд армии. Увлечения и таланты Волынского не пропадали даром. Императрица тоже была великая поклонница охоты и лошадей. И перед Волынским вдруг ясно замаячил призрак возможного фавора. Что ж,  в любовники к Анне умный красивый царедворец особо не набивался, но в любимцы – очень хотел попасть. Ему были понятны планы Бирона. Да кто не знал, что фаворит пользуется почти теми же почестями, что и сама императрица и хочет прибрать к рукам престол. Как? Да через женитьбу своего сыночка Петра на наследнице престола. Кто этого ещё хотел? Да никто! Остерман старательно трудился, чтобы не дать герцогу Курляндскому завладеть троном. Это ж ярмо на его собственной шее! Волынский же видел это ярмо на шее всего русского государства: России в случае успеха Бирона, долго будет не выкарабкаться из-под ига этих двух бездарных и злобных немцев, отца и сыночка! Как и всегда, Волынский не мог скрыть перед герцогом свою боль и муку. Сначала он осмеливался с ним просто спорить, а потом попробовал и сшибаться и, в конце концов, Бирон заметил, что кабинет-министр стал куда как чаще обычного появляться в покоях Анны Леопольдовны. По сей причине резко испортились их отношения. (С Остерманом кабинет-министр давно был в отношениях самых скверных). Опасная ситуация, что-то вроде горшка с углями, запрятанного в соломе. Волынский уже кипятился, а фаворит ни с кем не церемонился: с вельможами он обращался, точно с лакеями и давно уже был человеком настроения. Дурным человеком! Под настроение и принимал, и жаловал и казнил. Скверно терпеть постоянно унижение, и Волынский начал постепенно отдаляться от фаворита, наступать ему на ногу и дерзить. Бирона и Остермана Артемий Петрович считал виновниками всему, чего худого есть в России. Но и сам Бирон тоже видел, как переменяется к нему Артемий. Он с глазу на глаз всё охотнее докладывает императрице, а фаворита, словно нарочно, избегает. Нехорошо! Волынский даже в канцелярию Бирона перестал являться. Хитрит, значит? Ну, так что же, он тогда и получит своё! Получит по заслугам! Так что, с некоторых пор настоящая карусель начала раскручиваться вокруг персоны мятежного протеже самого могущественного человека.
    Бирон и Волынский теперь стояли, отвернувшись друг от друга.
    - Эй-эй, чего вы? Пора начинать охоту, - грубовато напустилась на них императрица, которой надоело умничанье обоих. – Артемий Петрович, давай-ка ты мне штуцер! И не стой, а распорядись, чтобы выгоняли оленей, и сходи за принцессой, приведи сюда.
    Волынский словно этого и ожидал, улыбнулся, и низко поклонился, прежде чем отойти и выполнить поручение императрицы.
    - Предерзостно, - проворчал возле Анны Эрнст Иоганн.
    - Ничего, - пробормотала она.
    - Ваше величество, изволите проследовать в беседку?
    - Нет, буду тут, - последовал короткий ответ императрицы.
    Анна вскинула штуцер и прицелилась, пока для пробы.
    - Анхен, - шепнул Бирон, - дозволь мне нынче же переговорить с принцессой о её браке с  нашим  сыном!
    Анна скривилась: никак он не поймёт, что в России близкая родня в бак не вступает! Пусть Пётр родился вне брака, и считается сыном Бенигны, с принцессой они – одна кровь!
    - Они двоюродные брат и сестра! – продолжая целиться, прошипела императрица.
    - Но ведь поговорить мне с принцессой, всё же, можно, Анхен? Если принцесса согласиться… - Бирон нагнулся и задышал прямо в шею недовольной императрицы. – Когда?
    - Если тебе этого так хочется, то давай завтра! – вздохнула она. – Но потом не изволь сетовать на меня, друг мой милый, если разочаруешься ответом принцессы! Глянь-ка ты на неё! Как надулась с утра, так и стоит, уперев в землю глаза. Норов у племянницы тяжелый, отцовский! Как я жалею, что у меня одна только племянница! – и потянула Бирона за обшлаг кафтана. - Смотри-ка ты, даже Волынскому не удаётся отвлечь Анютку от созерцания травы под ногами. Не бить же мне её каждый день, как сестра-покойница её в детстве бивала?
    Анна Иоанновна шумно вздохнула и, не найдя сочувствия у фаворита, стояла со сжатыми губами, не отводя глаз от принцессы. Потом разлепила губы и сказала Бирону:
    - Видишь, у меня на руках принцесса, которую надо отдавать замуж. Время идёт, Анюта уже в поре. Принц Антон-Ульрих не нравится ей, и мне тоже, но что же делать? Особы нашего состояния не всегда вступают в брак по склонности сердечной. Петруша наш тоже не нравится Анюте. И мне бы не хотелось для нашего мальчика несчастливого брака, мне хочется, чтобы он вступил в брак по любви и в более зрелых летах.  Но решай сам. Ты отец, тебе и решать, дорогой Эрни.
    Бирон просиял и низко склонился над рукой императрицы:
    - Благодарю, ваше величество, благодарю, Анна, любовь моя…
    В это время ловкий обер-егермейстер сумел обратить на себя внимание Анны Леопольдовны и получил приглашение присоединиться к её компании. Волынский раскланялся с каждой из красавиц. Он давно вдовел и подумывал жениться, а эти девушки как раз подходящие кандидатуры. Он предполагал, что Анна Леопольдовна откажет Бирону в его притязаниях, выйдет замуж за принца Антона-Ульриха, и следующее царствование станет временем урожденных баронесс фон Менгден. Трудно сразу решить, которая из них милее. Все четыре красивые смуглянки с карими глазами: Юлиана, Доротея, Аврора и Якобина. Юлиана, дражайшая из подруг принцессы, подошла бы кабинет-министру идеально, но он подозревал, что Анна Леопольдовна никогда не отпустит её от себя, а он хотел получить супругу, а не чужую фаворитку. Якобина была ещё слишком молода, так что выбирать оставалось между Доротеей и Авророй. Кроме девиц Менгден здесь присутствовала пятая девушка – камер-юнгфера Варвара Дмитриева. Встретившись с нею взглядом, Артемий Петрович игриво ей подмигнул. Эта девушка была его хорошая знакомая, а если точнее, то любовница. Втайне они встречались уже около года. В ответ Артемий Петрович получил такой взгляд, что другой на его месте бы растерялся и, чего доброго, выдал бы себя. Но Волынский и глазом не моргнул. Добро, что он всё ещё может очаровать женщину с помощью языка и тела, а прелестная Варенька была так впечатлительна и так щедра на ласки, что порой и его пугала. Жениться, правда, на камер-юнгфере ему не позволяло его высокое положение в правительстве и при дворе. Варвара же служила Волынскому также шпионкой (кстати, одной из многих) при дворе принцессы. Он знал, что на ней не женится, но и не боялся играть с огнём – с сердцем  пылко в него влюбленной девицы. Шестая особа, которая ответила на любезность Волынского свысока, молодая статс-дама графиня Екатерина Андреевна Чернышева, была дочерью главы Тайной канцелярии Андрея Ивановича Ушакова. Некрасивая, тремя годами старше Анны Леопольдовны, Екатерина Андреевна не так давно вышла замуж и держалась соответственно своему новому положению - степенно и строго. Анна Леопольдовна хорошо приняла её в детстве и продолжала с нею дружить, не так тесно, как с Юлианой, но по доверительности она была вторая конфидентка в окружении принцессы. Волынский считал графиню Чернышёву глупой и опасался, что она могла легко склонить Анну Леопольдовну на сторону Бирона. И этому имелись причины: в последнее время Екатерина Андреевна подпала под сильное влияние Бенигны и самого фаворита. «Одно слово – порождение нашего страшного Ушакова, но только не умом, ах, не умом», - думал кабинет-министр, прикладываясь к руке статс-дамы. Она в ответ сделала обиженное лицо и спросила:
    - Артемий Петрович, вы с поручением её величества, не так ли? Что приказано передать?
    «А вот я её сейчас отошлю», - решил Волынский. – Точнее, сделаю так, что принцесса сама её отошлет». - Оставив вопрос Чернышёвой без ответа, он обратился к принцессе:
     - Ваше высочество! Её императорское величество просит вас присоединиться к ней на охоте. Сейчас погонят оленей, и можно будет стрелять. Если хотите, я буду вам помогать целиться?
    Принцесса по-прежнему оставалась не в духе и ответила с раздражением:
    - Я не хочу стрелять, Артемий Петрович! Что за мерзкое занятие – убивать бедных зверей! Я вообще не жалую охоту, но уж такую! Как можно убивать этих беззащитных зверей, коих прямо на стрелков выгоняют охотники? Мне жалко их несчастных… - глаза впечатлительной принцессы переполнились слезами. – Так что ступайте и скажите императрице… Ах… Хотя, нет! Нет! Не вы! Вы, Артемий Петрович, задержитесь, мне очень надо с вами поговорить. А ты, Катрин, - она повернулась к Чернышёвой, - ступай и передай мои слова тётушке. Скажи ей, что я снова в обморок упаду, как в прошлый раз. У меня плечо до сих пор ноет от отдачи прикладом! О! Как это больно! Передай тётушке, что мне больно поднимать руку! 
    Чернышева скривилась, ей не очень-то хотелось передавать государыне такие речи, но сделала реверанс Анне Леопольдовне, и поплелась выполнять поручение.
    - Вы, ваше высочество, несомненно, правы, - с почтением обратился к принцессе Волынский, - вы разумны, хотя очень впечатлительны. Её величество вынуждает вас охотиться, и вам придётся подчиниться приказу. Но позвольте, я помогу вам, нежная амазонка? Я буду целиться, и стрелять, а вы просто стоять рядом. – Принцесса хмуро кивнула, и они медленно пошли рядом по лужайке, пока была возможность побеседовать без помех. – Вы несчастны, я вижу? – тихо заговорил Артемий Петрович. - Вас губят, принуждая выходить замуж, но такова политика нашего двора. Ваш союз с принцем Антоном Брауншвейгским укрепит союз России и Австрии, и тогда Вена не станет выходить из войны с Турцией.
    - Ах, но мне-то ведь наплевать на союз Австрии и России, - заворчала принцесса. – Я давно люблю одного только Линара, вы ж это знаете, Артемий Петрович. Все знают! Сердце моё не свободно, и я никогда не полюблю никого другого. Тем более, принца Антона Брауншвейгского! Я его не люблю и даже не уважаю!  Принц Антон-Ульрих мне отвратителен, он напоминает мне лягушонка! А тётка и знать ничего не хочет. Она только и твердит мне: ты должна! Должна! Должна! – театрально проговорила Анна Леопольдовна голосом тётки. – Какое же несчастье, что я родилась племянницей русской императрицы, а не одной из них, -  она указала глазами на фрейлин. – Политика! Какое мне до неё дело? Вот вы скажите, как мне жить?
    - Защищаться, - низко наклоняясь к ней, прошептал в розовое ушко Волынский.
    - Защищаться?! Но как? Скажите!
    - Вы родите сына, он и защитит вас.
    - О, какой ужас!
    - Вполне естественное завершение любого брака, - заверил Волынский принцессу, - я уже не молодой человек, ваше высочество и сам отец, и мне, поэтому можно говорить с вами о преимуществах брака. Высочайшая особа, такая, как вы, только через брак и может добиться любить свободно, кого захочет. Прошу вас перебрать все известные вам примеры в Европе, и вам станет ясно, что никто из принцесс не выходил по любви замуж, ну, может быть, бывали счастливые исключения. Вечером вы с подругами пошепчетесь об этом, а сейчас давайте вернёмся к охоте. Видите, ваше высочество! Начинается гон. Смотрите! Смотрите! Олени несутся прямо на нас! – громко вскричал он. – Эй, кто там! Немедленно несите принцессе штуцер!
    - Ох, нет-нет! – Анна Леопольдовна замахала руками и завизжала. – Нет!!! Что это?!
    Бабах! Стайка птиц сорвалась с дерева и улетела.
    - Ничего, ваше высочество. Это выстрелила императрица! – ответил Волынский.
    Артемий Петрович, очень довольный, что сумел сказать хотя бы несколько слов на ушко принцессе, подвёл её, еле перебиравшую ножками, к решётке киоска. За ними принесли заряженные штуцера. Вспугнутые олени выбегали на поляну и уже неслись мимо киосков императрицы и принцессы. Императрица целилась и стреляла. И тут Артемий Петрович увидел, что его место за спиной государыни занял довольный герцог. Бирон деловито осматривал штуцера и подносил императрице новый, после каждого выстрела. Анна Иоанновна вся целиком отдавала себя охоте. Обычно она чаще всех попадала в цель. Отличалась и точным взглядом и крепкой рукой, как и в молодости. С годами сила её телесная не ослабевала, не смотря на болезни, и ум не искал других занятий. Она положила первого оленя, затем второго, но третий пролетел мимо и развернулся в сторону сомлевшей принцессы. В следующий миг Волынский, заслоняя собой Анну Леопольдовну, метким выстрелом свалил зверя.
    - Ура! – громогласно закричал он. – Её высочество убила оленя!
    Анна посмотрела в сторону племянницы и нехорошо усмехнулась.
    - Всё, - пролепетала дрожащая девушка. – Всё-всё-всё!
    Следующие выстрелы прозвучали только с номера императрицы. Причем, стреляла не только она. Один-единственный раз разрядил штуцер герцог, да ещё пару раз выпалил обер-шталмейстер князь Александр Куракин. Бирон выстрелил в воздух и убил ворону, будто бы с целью проверки неудачного заряда, а князь оба раза картинно промазал.
    - Да ты пьян, что ли, князь Сашка, - недовольно заметила императрица. – С утра, вижу, что пьян, косой чёрт. Как хоть супруга тебя терпит?
    - Да не пьян я, матушка!
    - Я ж не слепая!
    - Матушка, это всё истинно от печали, - заблажил князь.
    - Что так? Супруга твоя, Александра Ивановна, опять в тягости?
    - Слава Богу, пока нет! А смутно мне оттого, что рядом торчит Волынский!
    - Это почему же?
    - Волынский - первый хвастун! Да я его терпеть не могу, матушка! Я знаю, что он… этот сукин сын…
    И тут же бухнулся к ногам Анны. Это Бирон свалил его крепкой оплеухой:
    - Заткнись, скотина!
    Князь Александр Борисович Куракин – сын выдающегося петровского дипломата, слыл за остряка, мецената и образованного человека, объездившего всю Европу. Женат он был на Александре Ивановне Паниной и за девять лет брака породил с ней восьмерых детей: семь дочек и одного сына. Куракин покровительствовал поэту Василию Тредьяковскому и ненавидел Волынского, считая его перебежавшим себе дорогу, а Бирону прислуживал в качестве добровольного шута. К тому же отличался беспробудным пьянством.
    - Да уберите же от меня эту пьяную морду, что ли! – брезгливо вскричала императрица, которая терпеть не могла пьяных.
   Анна приказала лакеям отнести пьяного князя Куракина с глаз подальше, во дворец и потребовала себе новый штуцер. Охотились до полудня, пока в парке на солнце не сделалось невыносимо жарко.
    - Пора перебираться поближе к фонтанам, - решила Анна Иоанновна и подняла глаза к небу. – Не было бы только грозы, что-то душно. Тяжесть какая-то. Эй, кто там, подсчитали, сколько зверей я убила? Артемий Петрович, ко мне!
    Волынский подошёл и отчитался, что убиты два оленя, три диких козы и восемнадцать зайцев.
    - Одного оленя застрелила принцесса?
    - Истинно так, ваше величество.
    - Ну-ну, вот и отлично! Девушка набила руку, пора её кому-нибудь предложить, - сострила, громко смеясь, императрица. – Завтра мы возвращаемся в Петербург, а сегодня все пожалуйте ко мне во дворец обедать.
    - Обед в честь Дианы-охотницы! – хмуро вставил Бирон.
    Волынский поклонился. Парадные обеды с зимы в присутствии императрицы стали вообще редкостью. Если он правильно понял, то Анна Иоанновна уже настроилась выдавать племянницу, только вот за кого? За принца Антона Брауншвейгского, или за сына Бирона? Артемий Петрович решил, что упорство герцога со сватовством собственного сына, сблизит двоих постоянно ссорящихся  между собой кабинет-министров – а именно, его самого и Остермана. Андрей Иванович не допустит, чтобы Бирон стал дедушкой наследника российского престола. Ведь тогда закончится собственное его царство. Волынскому была отвратительна сама мысль, что кровь немца (ублюдка-кукушонка) смешается с кровью отпрысков романовского дома. Последние две его представительницы тоже являлись полукровками. Анна Леопольдовна наполовину немка. Елизавета Петровна наполовину лифляндская чухонка. Потому что трудно определить национальность крестьянки Екатерины. Карл Петер Ульрих Голштинский – немец по рождению. В нём по четверти разных кровей – немецкой, шведской, чухонской, русской. Таковы последствия как любви свободной, так и политических брачных союзов - православному русскому человеку одинаково противных.
    Анна Иоанновна не любила обедать в большой компании, и предпочла удалиться в апартаменты Бирона с его семьёй.  По сути, никакого обеда не состоялось, и придворные слонялись между буфетами, ели, пили, болтали и ждали вечернего выхода императрицы. Вечером ожидался большой картёж, как обычно любил герцог. Волынский был приглашён за карточный столик императрицы. Он ожидал чего-то серьёзного, вплоть до грозы, но она так и не собралась, хотя государыня хмурилась и сердилась, шлёпала картами по столу. Потому что хмурился Бирон. Оба они с императрицей наблюдали за мрачной принцессой, которая играла в своём небольшом кружке. Императрица хотела пригласить племянницу за свой столик, но передумала. К чему сегодня неприятные разговоры? 
    На другой день двор был уже в Петербурге.


14


    В Летнем дворце Анна Иоанновна устроила себе долгий отдых. Июньским вечером дышалось очень легко. Окна были широко открыты. С Невы налетал теплый бриз, донося запахи дальних странствий. Хорошо думалось, глядя на штуцера, расставленные у каждого окошка, а стрелять больше не хотелось. Настрелялась. Ныл живот, ныли на обеих ногах большие пальцы. Ныло сердце в обиде на племянницу. Сейчас лапушка отправился к ней, так что всё теперь будет зависеть от этой дуры. Хотя, дуре-то - 21 год, давно перестарок! Пора рожать.
    Забота и печаль. Скверно на душе, но ведь на ней, Анне, русской императрице, лежит ответственность за наследие. А могла бы обойтись без племянницы, если бы сама по воцарении вступила в брак и родила сына. Третьего сына, у неё рождаются только сыновья. Но муж законный, владыка - зачем ей муж? Как бы она оставила лапушку? Нет, лучше так - на голове императорская корона, в руках неограниченная власть над огромнейшей державой. Неужто, она не управиться с Катюшкиной девчонкой? Управится! Не зря же возилась с Анюткой, оберегала, не давала свободы девке! Принцессу она по-прежнему держат взаперти. В обществе она появляется только в обществе царственной тётки. Покойный Граф Густав Левенвольде подобрал ей жениха из Брауншвейгского древнего владетельного дома – племянника австрийской императрицы. Кажется, немного возмужал парнишка, после военной кампании. Фельдмаршал Миних утверждает, что из него вышел бравый офицер, а Миних не пустозвон, ему можно поверить. Конечно, итоги последних боёв расстроили императрицу: русские войска вторглись на Крымский полуостров, разграбили и сожгли Бахчисарай, однако план фельдмаршала рухнул под ударом непредвиденных обстоятельств, которые можно было предвидеть: ужасная жара, голод, дизентерия. Трупы русских солдат остались лежать на пути отступления великого стратега. Военные действия возобновлялись с каждым годом, но неудачи преследовали русских и вступивших на их стороне в войну австрияков. На мирном конгрессе в украинском городишке Немирове в 1738 году переговоры сорвались, зато в следующем году, в Белграде Россия получила Азов и обрела некоторые надежды на успех в будущих сражениях на побережье Черного моря. Таковы были военные успехи правительства Анны. И вот, принц Антон-Ульрих вернулся с театра военных действий, отвоевав несколько лет, и всё это время неотлучно состоял при фельдмаршале Минихе. Ну, может быть, из него и получился неплохой офицер и гуляка, если верить Миниху, то принц  умело заворачивал бабам и девкам юбки везде, где останавливался его полк, но перед императрицей снова предстал  нерешительный и робкий заика. Анна Иоанновна долго расспрашивала принца о его успехах на поле брани и даже ввернула пару вопросов насчет амурных дел, но юноша покраснел, как рак и в ответ замычал что-то нечленораздельно. Императрица посмеялась над ним, чуть не до слёз, да и отпустила взмахом руки. На её взгляд, смущение принца указывало на то, что Миних говорил правду о природной способности юноши к плотским утехам. Собой же принц даже приглянулся императрице: совсем неплох, хотя и не писаный красавец. Тоненький, большеглазый, белокурый, и подрос немного. Да только бы не дурак был, эх! Лишь бы оказался в полной мужской силе! Принцессе, бесхребетной Анютке, нужен господин и в постели, и в жизни!
    Карл Мориц Линар – вот кто стоит поперёк дороги принцу-жениху!  Красавец, волокита и грязный бабник, вернувшись на родину, был посажен в тюрьму, естественно, для острастки, а потом спешно женился. Но, поди же ты, втолкуй это дурочке: Линар теперь несвободен! Так нет! Возможно, причина упрямства принцессы кроется в чтении богопротивных немецких книжек. Ум её с детства отравлен сказками о пленённых принцессах и рыцарях, спешащих спасать их от драконов. Оттуда и рыцарь Карл Мориц Линар, а сама девушка день ото дня только дичает, совсем не переносит придворных, с трудом великим поддерживает разговор и, если собирается больше трёх человек вместе – для неё это уже толпа. Принцесса бледнеет, опирается на свою неизменную спутницу Юлиану и слабым голосом жалуется на головокружение. В собственных покоях она по-прежнему целые дни проводит лёжа с книгой, в затрапезе и  платочке на голове. Слезливое, неопрятное создание. Впрочем, если бы Анна Иоанновна оглянулась на самоё себя! Она увидела бы в племяннице некоторое подобие себя самой, но ведь она – императрица, никто не смеет критиковать её, даже она сама! Однако, брачный союз наследницы русского престола с принцем Брауншвейгским – краеугольный камень политики. Австрия и Брауншвейг требуют от Анны Иоанновны ответа, когда состоится свадьба, и в Петербург не так давно прибыл уже и сват, австрийский посланник маркиз де Ботта д* Адорно. От имени принца Антона-Ульриха он уполномочен просить руки Анны Леопольдовны. Давно пора, но, естественно, послу резко откажут, если лапушке удастся уговорить Анну Леопольдовну выйти замуж за Петра Бирона. – Императрица трижды перекрестилась на иконы.
    - Господи, научи, как мне быть? Господи, спаси и помилуй, не гневайся на меня, грешную, в случае оной свадьбы! Ведь Петруша-то с Анютой - двоюродные брат и сестра! Узри, Господи, мои муки! Помози! Не брось! Вразуми! – усердно молилась Анна, и в конце обратилась к душе покойной своей сестрицы. - Помоги мне, родненькая сестрица, с детищем твоим любимым разобраться!
    Хоть бы Господь и вправду бы, подал какой-нибудь знак свыше. Суеверная Анна Иоанновна мелко перекрестилась и повернулась. Она полулежала в голубом шлафоре в огромных креслах, обложенная подушками. А вокруг неё толкалось и не перечесть, сколько народу. Она не терпела тишины, обожала азиатскую роскошь, редкости, но всё это давно уже ей примелькалось. Карты, птички, мартышки, собачки, шуты, музыканты, танцоры, фрейлины, статс-дамы. Что бы им пусто было! Как-то там лапушка?
    С расстройства Анна даже оставила свою любимую собачку, старушку Цитриньку, которая тихонько скулила на руках у шута князя Никитки Волконского, а сам он сидел, пригорюнившись, возле ног императрицы. Совершенно беспутное создание. От него пахло какими-то восточными курениями. Остальная замечательная по своему составу компания дураков: два природных русских аристократа, да шут со стажем – Иван Балакирев, да два иностранца д* Акоста и Педрилло, присутствовали тут же. Ищи-свищи, но лучше не сыщешь! Без шутов, без похабных комедий, императрица скучала. Дураки снимали напряжение. А с некоторых пор, попала в фавор и неотлучно состояла при царице всегда грязная, но болтливая калмычка Авдотья Буженинова, поименованная так в честь любимого мясного деликатеса Анны Иоанновны. Её дворец в Петербурге по-прежнему напоминал Кремлёвский «Верх». Собственно, и всё, что осталось при Анне от русской жизни. В основном на службе и в приживалках состояли иностранцы. Они и через девять лет продолжали ехать в Россию, поступая под покровительство Бирона. Новое, иноземное, причудливо уживалось со старым. А почему бы не уживаться? Уродство шло в ногу с дочерью царя Ивана вот уже сорок пять лет её жизни. При взлётах и при падениях, всё, если что-то и бывало доброго, тут же переворачивалось каким-то дурным ликом, корчилось, изгибалось. Словом, неблагодать. С годами Анна Иоанновна только крепче привязывалась к Эрнсту Иоганну Бирону и детям, и жила в чужом семействе, сама-третья. Горбатая герцогиня Бенигна по-прежнему числилась матерью её сыновей.
    Анна Иоанновна еле дождалась Бирона. Когда он вошёл, морщась, словно от зубной боли, императрица сама схватилась за щёку и шикнула на всею дурацкую компанию:
    - Пошли прочь!
    Шуты и дураки, и говорухи, и даже Бенигна, пятясь, отступили за дверь.
    - Ну, что? – испуганно спросила императрица Бирона.
    - Отказала! Заявила, что лучше пойдёт за Антона, потому как он – Бирон цветисто и длинно выругался по-курляндски -  происходит из древнего и хорошего дома…
    - Ах, что же теперь делать? – развела Анна руками.
    Ей-то полегчало сразу же, а вот лапушке...
    - Свадьбу! – прорычал он в ответ. – Интересно только, кто надоумил девчонку так нахально разговаривать со мной? Если я узнаю, то прикажу забить палками в Тайной канцелярии, несмотря на персону…
    - Ну, может быть, она ещё передумает?
    Анна не могла выносить, когда лапушка вот так на неё смотрел, и шла на попятную.      
    - Не передумает! – прошипел Бирон.
    - А ты тогда снова попытайся… – Анна робко противоречила самой себе. – Ты говорил, что Катька Ушакова, ну, то есть Чернышева, поплачется перед ней, и, может быть, убедит выйти за нашего Петрушу?
    - Ах, да!.. - Герцог словно бы спохватился. – Верно! Признаться, я позабыл про услужливую графиню Катрин!
    И припал губами к холодной руке императрицы.

    - Ах, это ты, Катрин? Чего тебе, милочка? – спросила Анна Леопольдовна, неохотно откладывая немецкий роман. – Он совсем ушёл?
     - Да, ваше высочество, но позвольте мне поговорить с вами!
    Графиня Чернышёва, невысокая, полная, неловко преклонила колени перед кушеткой.
    - О чем поговорить? Катрин, ты же знаешь, что я очень тебя люблю, но…
    - Вы не передумали! – воскликнула Чернышёва.
    - Нет, миленькая.
    Дочь Ушакова сразу сдаваться не собиралась.
    - Вы, ваше высочество, смущены предложением герцога, - проговорила она, - но это ведь от робости?  Вы всегда были робкой, согласитесь! Но вы же умны, а принц Петр Эрнестович так красив!..  Он ротмистр кирасирского полка. Разве это так ужасно, что он молод? Моложе вас? Он вас любит! Присмотритесь, за озорством бедового подростка скрывается чувственное существо. Пожалуйста, не отказывайтесь от своего счастья! Пожалуйста, ваше высочество! – она протянула руку и пожала пальчики великой княжны.
    - Ах, нет, Катрин! – голос принцессы стал хриплым. В горле - комок. – Я уже сказала герцогу, что отдаю свою руку принцу Антону-Ульриху. И довольно! Оный принц – старого и хорошего дома, и ему двадцать пять лет. Я его не люблю, но… пойми меня правильно! Я хочу, по крайней мере, хоть за что-то немного уважать мужа! Хоть за происхождение!
    - Ох, милая моя Аннушка, меня прислали герцог и сама матушка-императрица! Мне страшно подумать, что они скажут! Что я им буду говорить?
    - Так и скажи им, любезная моя подруга, что я решила, раз принц Антон-Ульрих  прислан мне в женихи, то я за него и выйду замуж, дабы потрафить моей дорогой тёте! Ну, последнее можешь не добавлять. Скажи затем, что гадкого мальчишку Петра не хочу! Терпеть не могу обоих, Катрин! Не могу! Не могу! Но всё же, принц Брауншвейгский – меньшее из двух зол!    Анна Леопольдовна подскочила на кушетке, села, сцепив пальчики, отчаянно затрясла головой. Волосы спутанным облаком упали на её узенькие плечи. Потом, схватив и прижав к груди рыцарский роман, она подальше отодвинулась от своей молодой статс-дамы.
    Некрасивая дочь Ушакова побледнела. Прежде чем уйти, она пролепетала:
    - Боюсь, что вы ошибаетесь, ваше высочество...
    - Нет! – огрызнулась Анна Леопольдовна, прежде чем залиться слезами в три ручья.
    Анна Иоанновна и Бирон нетерпеливо дожидались свою посыльную и молчали. Екатерина Андреевна робко вошла и опустилась на колени рядом с императрицей. Её голосок сильно дрожал, красный носик тоже дрожал. 
    - Ну! – прикрикнула Анна. – Ну, что, дура!
    - Ваше императорское величество, как и было… 
    - Значит, остановилась на Антошке? – императрица с опаской поглядела на Бирона. – И что? Ныла? Ревела? Понимаю и не задерживаю тебя, Катерина! Ступай! Ступай!
    Прогнав незадачливую статс-даму, Анна Иоанновна робко повернулась и посмотрела на красного Эрнста Иоганна.
    - Ну, вот, видишь, лапушка… что мне с ней делать? А, может, и лучше, если уж так?  Сама выбрала, пускай потом и не жалуется! – Анна засопела носом и потянула фаворита за руку. – Лапушка! Ну, будет тебе, будет, не огорчайся! Ступай ко мне!
    Бирон тоже засопел, но не стал отказываться. Он привалился всем своим плотным телом к Анне и попросил:
    - Взгляни на меня, либе Анхен! Ты ведь не бросишь своего Эрни? Я могу надеяться, что получу всё, остальное, чего желаю?
    - А разве я тебя когда-нибудь обманывала?
    - М-м-м-м …
    Он хотел напомнить о Морице Саксонском, но воздержался. В конце концов, у него припрятан ещё один козырь в рукаве – цесаревна. Та, которая имеет права на российский престол как дочь Великого Петра, и она до сих пор не состоит в браке. В Киле же подрастает отродье её старшей сестры Анны Петровны – внук Великого Петра. Возможно, ему удастся убить сразу двух зайцев, женив Петра на Елизавете и выдав замуж Гедвигу за Карла Петера Ульриха. Бирон несколько лениво обнял императрицу. Страсть его к Анне давно угасла, но он всегда старательно ласкал тучное её тело. Он долго гладил его пальцами, потом нагнул голову, и стал целовать дряблую кожу, под которой гуляли слои жира, опускаться к пупку. Анна рванулась к нему и застонала, пальцами впилась ему в волосы. Она обожала его, и страсть вспыхнула невероятно быстро. Потом силы её оставили, и Анна выпустила любовника, откинулась на подушки и захрапела. Бирон ещё несколько минут оставался в её постели. Он смотрел на спящую женщину, опираясь на локоть и не мигая. Она впервые отказала ему устами принцессы? Ничего. Он постарается и так захватить то, что хочет.

    Бирон не мог сразу угомониться. Он поспешил на свою половину и с помощью немца-лакея быстро переоделся. Мундир сержанта Измайловского пока сделал его неузнаваемым. Старая прихоть. Когда-то он шпионил за недоброжелателями вместе с клевретами Ушакова, одевшись в кафтан простолюдина. Он взял с собой взвод измайловцев и отправился по своим делам. Летняя белая ночь парила над Петербургом. Бирон вспомнил молодость и даже повеселел. Он вихрем ворвался на двор, принадлежащий его младшему брату, оставил в кордегардии отряд и загрохотал:
    - Густав! – голос его прозвучал предупреждающе и гулко. – Чёрт тебя подери!
    Из-под его ног так и брызнули дежурные лакеи, арапы, собаки и какие-то девки. Пока он кипел от злости, проснулся камердинер, затем выскочил генеральс-адъютант.
    - Слуш…ваша… выс … герц … свет!..
    - Вон, каиновы дети!
    Через весь дворец, кулаками и ботфортами разбивая золоченые двери, Эрнст Иоганн вломился в опочивальню. Его брат, три года назад потерявший родами супругу, дочь светлейшего князя Меншикова, дрых мертвецки на ложе, очень напоминающем величиной манеж.  Голый, и, подобно библейскому Моисею, обложенный со всех сторон, девичьими телами, он ничего не услышал. Старший брат позавидовал его свободе. Быть вдовцом – прекрасно. Две задастые девицы лежали по бокам длинного тела спящего красавца, уткнувшись носами прямо в рыжеватые подмышки. Третья скорчилась в изголовье, а четвёртая – спала между ног вальяжно раскинувшегося владыки.
    Эрнст Иоганн схватил со столика кувшин и опрокинул на брата и на девок.
    - Это возмутительно! – заорал он. – Я там бьюсь, а он тут пьяный валяется! Мне нужен Бэр!
    Три девки проснулись и с визгом посыпались с кровати. Четвёртая оказалась мальчиком.
    - Всё в порядке, брат, - забормотал Густав, отряхиваясь и жмурясь, точно кот. – Я сейчас!.. Сейчас буду готов! Дай только мне надеть шлафрок, туфли и опрокинуть чарочку…
    - Иди к дьяволу! – огрызнулся фаворит. Сейчас же поднимайся, и иди, хоть голым, скотина! Немедленно! Я должен кое о чем побеседовать с нашим звездочетом!
    Густав облачился в шлафрок с помощью крепкой девицы, и братья поспешили по лестницам в башенку на крыше особняка. Возле запертых дверей спал слуга, которого Бирон разбудил крепким пинком. Пока тот гремел ключами, герцог притоптывал от нетерпения. Вошли в обширное помещение с круглой крышей. В окно высовывался телескоп. Какой-то обросший человечек резко обернулся на их шаги и затрясся. Он был в халате и колпаке. На его правой ноге брякала тяжёлая цепь. Заключенный с трудом волочил её, когда передвигался по комнате. Это был митавский звездочет - Бэр.
    - Ты! Цепной пёс! – с ходу накинулся на него герцог. – Составил ли заказанные гороскопы?
    Бэр заплакал и рухнул перед герцогом на колени:
    - Давно, давно! Они давно готовы, ваша высокогерцогская светлость…
    - Показывай, чёрт тебя подери!
    И пока несчастный узник дрожащими руками разворачивал карту звёздного неба, Бирон сам приложился к окуляру телескопа. Но не увидел ничего интересного и обернулся с сердитым лицом.
    - Как насчёт брака сына моего, – спросил угрожающе, - с принцессой?
    Астролог сморщил пергаментное личико и пролепетал:
    - О, плохо, бойтесь этого союза, ваше высочество!
    - Что не так?
    - Сын вашей милости недолго бы жил в браке с принцессой,  и у них не было бы детей.
    - Да ну?! А с принцем Антошкой, у неё будут ли ребятишки?
    - О да, и не менее пяти, ваша милость, и сыновья и дочери, - признался Бэр.
    - Сыновья?
    - Первый их отпрыск будет обязательно сыном!
    - Чёрт бы тебя подрал! Да что б ты провалился! – вскричал герцог и затопал ногами. – Будет ли царствовать?! Говори!
    - О! Будет…
    - Я убью тебя, Бэр! Когда же это случиться?
    - Уж…уже скоро…
    Герцог окончательно рассвирепел.
    - Да не мямли ты, говори, мерзкий скот, толком! Скажи, где в это время буду я?!
    - Ваша высокогерцогская светлость, это пока мне не ясно…
    - Почему?
    - Ах, потому что, что тот, кто ещё не родился, не имеет даты рождения, - скромно пояснил мудрый астролог.
    Эрнст Иоганн истерично расхохотался:
    - Идиот! Ты думаешь, я этого не знаю, чертов безбожник? Ну да ладно! Можешь пока продолжать наблюдать ход светил. Теперь же, мой честный астролог, меня будет волновать всё. Вычисли благоприятный день для свадьбы и самый неподходящий день - для  зачатия будущего императора. День свадьбы сообщишь нынешним же утром. Садись и работай!
    Герцог повернулся и покинул логово астролога. Густав последовал за ним вприпрыжку. Пленника заперли на ключ. Несчастный Бэр заплакал, про себя проклиная астрономию.
    - Треклятая эта наука! Дураку не сиделось тихо в глуши митавской – обрёл кандалы, и как дальше быть, не знаю? Не угадаешь, убьют! Чую, не выбраться мне отсюда… - размышлял он, наводя телескоп.
    А герцог перед уходом, потягивая в гостиной токай, внушал брату:
    - Густав, я надеюсь на твою бдительность! Следи за ним хорошенько! Пусть сукин сын работает, а ты его корми и пои, как на убой! Главное, чтобы он не впал от вина в буйство, и работал на совесть. К обеду я жду результатов по гороскопу будущего императора, и потом пусть составит  гороскопы Елизаветы и Петера Ульриха Голштинского.
    - Но потом-то, мы выпустим его, наконец, а? – широко зевая, спросил Густав.
    - Ни за что! Он же болтливее сороки! Стереги его, братец, и заставляй побольше работать! Он нужен нам! Будем держать его на цепи, пока жив.
    Волынский тоже не спал этой ночью в своих хоромах. Огромный его дом находился на Мойке и, несмотря на жалобы кабинет-министра на бедность, здесь всё выглядело пышно и величаво. Проходя длинной анфиладой покоев, гости его любовались убранством комнат, в двусветном зале на почетных местах висели портреты Анны Иоанновны и Бирона, но самым главным местом в доме считался кабинет хозяина. Артемий Петрович обычно принимал здесь близких друзей и работал. Большую комнату занимали, главным образом, книжные шкафы. В глаза бросались бюсты философов, модели кораблей и астрономические инструменты. У Волынского был телескоп, как у Бирона. Над камином висел портрет Петра Великого в преображенском мундире. Царь был представлен воином и философом. Немного в тени, между двумя дубовыми шкафами, напротив стола, был помещён портрет самого хозяина в рыцарских латах, в алом плаще, отороченном серым горностаем - лучшее изображение кабинет-министра. Смелое, волевое лицо выделялось ярким пятном на тёмном фоне, в ореоле черных волос, забранных в косицу, без пудры. Второй воин-философ, готовый служить первому. Сам Волынский никому, кроме приятелей, не показывал этот портрет-вызов, как и портрет царя. Впрочем, не из опасения, потому что Бирон никогда не бывал у него в кабинете, да и Остерман тоже. Фаворит не любил таскаться по гостям, а первый кабинет-министр никуда не ходил из-за болезни, да Волынский и не пригласил бы его к себе домой. Портретами Петра I и своим собственным Артемий Петрович дорожил больше всего на свете. Разве это не счастье, если можно самодовольно улыбаться, когда работаешь и глядишься в себя, как в зеркало под строгим взором царя Петра? Одним словом, Артемий Петрович представлялся самому себе способным политиком и философом.
    Он допоздна работал: сочинял отчёт, который в Петергофе приказала ему подать императрица. Перо легко скользило по бумаге, голова была ясной, но иногда Артемий Петрович всё-таки останавливался, чтобы подумать. Мысли его бежали далеко от составляемого отчета, ведь он знал, что во дворце решается судьба Анны Леопольдовны. Как-то всё ныне решится? Выйдет ли по его, Волынского, указаниям? Не испугается ли принцесса и не даст ли задний ход? Так и так при дворе крепко обосновались немцы, а лучшие родовитые русские фамилии сгинули, пропали. А то и сделаны при дворе шутами.  Помнил, как сам председательствовал в суде над стариком Голицыным, умершим два года назад в Шлиссельбурге. Долгорукие? Ныне схвачены и ждут решения участи своей. К Долгоруким Волынский испытывал давнюю неприязнь. Что, правда, то, правда. Он относился к людям даровитым, самолюбивым, входил в фавор, но всё же оставался в среде правительства и при дворе неофитом. Ему надо пустить глубже корни, укрепиться за счёт ума, способности угодить и также брачных связей. Подросла дочь, Аннушка, да и сам орёл. А тут снова на пути возникают представители старейших фамилий. Князь Сергей Григорьевич Долгорукий, один из главных творцов подложной духовной, чуть было не занял пост посланника в Берлине. Князь Василий Лукич Долгорукий жил в монашеской тюрьме за семью замками, но мог быть и прощён? Помог бес, что в образе берёзовского пьянчужки подьячего, Осипа Тишина, разобидевшись на государыню-невесту и князя Ивана, вякнул: «Слово и дело!» В Сибири раздалось – в Петербурге аукнулось. Долгоруких пытают, особенно мучают молодого князя Ивана. Время Долгоруких в любом случае, окончилось. Теперь с умом, да за дело и вперёд! Сочинить новый прожект. Что-то вроде генерального рассуждения об исправлении внутреннего государственного дела: о границах, армии, церковных чинах, шляхетстве, правосудии, экономии. Как уже выше говорилось, у бойкого кабинет-министра имелись друзья-единомышленники. Когда в хоромах не было вечеринки или карт, они запросто являлись к Волынскому и обсуждали его и свои прожекты. Это всё были оригинальные натуры, страстные, великого ума люди: граф Мусин-Пушкин, обер-штер-кригскомиссар Соймонов, советник Хрущев, архитектор Еропкин, секретарь иностранной коллегии де ла Суда. Все они давно подметили, что у герцога особые виды на принцессу Анну Леопольдовну. Волынский открыто говорил:
    - Что же, если мы не вмешаемся, то новый Годунов нам обеспечен!
    Он имел в виду Бирона, и на охоте вчера имел полнейшую возможность убедиться в этом. Правда, Артемий Петрович опасался теперь, что Анна Леопольдовна не выдержала характер и согласилась выйти за Петра Бирона. Он встал и долго измерял кабинет широкими шагами. Неужели не выдержала? Он был и сердит на безвольную принцессу, и при этом жалел её, как родную дочку. Если бы его дочка Аннушка оказалась на её месте?
    Артемий Петрович решил, в конце концов, что утро вечера мудренее и открыл дверь в свою опочивальню, которая по-холостяцки располагалась возле кабинета. По пути он ещё подумал, что позабыл на ночь поцеловать детей. Конечно, голубки десятый сон уже видят. Петя, сынок, сердится, когда отец не приходит, но в доме прочно установилось правило не мешать ему во время работы. Ничего, Петенька поймёт отца, да и Аннушка с Машенькой не будут обижаться.
    Волынский подумал о жене-покойнице, Александре Львовне 10 и, когда припомнил, как она в одиночестве сиживала полуголая возле нахтиша и расчесывала себе волосы, то ощутил, что в нём не угас пыл безмятежного супруга, всецело обладающего сокровищем. «Ох, Сашенька, зачем ты покинула меня, дорогая?»
    Прошёл в спальню. Окунувшись в белёсый полумрак, он обнаружил там дивную сцену. На кровати с отдёрнутыми занавесками лежала обнаженная Варя Дмитриева в позе какой-то нимфы. Один Бог знает, какой. Артемию Петровичу пришла в голову сказка о грецкой Леде, поджидающей Лебедя.
    - Но я-то скорей медведь! – заявил он и рассмеялся.
    Девушка вскочила и обвила крепкую шею любовника обнаженными и красивыми руками. Потом её пальчики заработали, стаскивая с него одежду.
    - Причем тут медведь? – заговорила она сердито. – Я хотела быть Венерой, ублажающей Марса, а ты всё испортил. Противный! У меня хорошие новости, а вот не скажу!


15


    За завтраком «по-семейному» Бирон, щуря левый глаз на рюмку с золотистым токаем, по- простому обратился к императрице:
    - Майне либе Анхен, уж если свадьба твоей племянницы с лягушонком должна состояться, то надо бы поскорее их обручить, поскольку сват австрийского императора торчит здесь и обвенчать без проволочки. На мой взгляд, для свадьбы идеально бы подошло третье июля. Разве я не прав?
    - Да-да-да, - пробурчала в ответ Анна Иоанновна, увлеченно поглощая паштет из гусиной печенки, и быстро кивая затянутой красным платочком головой. Вчера она почувствовала нездоровье и знала, что медики непременно настоят, чтобы она села на строжайший дигет 11. Отказаться от жирной любимой пищи, отменно соленой и наперченной! Вот уж нет, дудки! Только подумала так, и настроение резко испортилось. «Господи, хоть бы не случился припадок, - неотступная мысль вертелась в голове, не давая покою. – разве не так это начиналось у Катюшки? - Императрица всё чаще вспоминала, как умерла старшая сестра Катюшка. Про кончину матери она слышала от обеих сестёр и, хотя лично не присутствовала при последних днях царицы Прасковьи и тётки Настасьи Ромодановской, которая скончалась три года назад, но из отдельных кусочков складывалась вполне реальная, страшная картина. Теперь вот и медики, прежде чем объявить бюллетень, переглядываются со страхом и выражаются настолько витиевато, что она раздражается и набрасывается на них с бранью. - Болваны, али думают, что не вижу?» -  и всё же, пришлось оторваться от нехороших мыслей и ответить Бирону.
    - Да-да-да, ты, конечно, прав, сердце моё, мы вскоре обручим молодых, а о дате свадьбы я переговорю с Аннет. Приготовления к торжеству ведь уже давно начаты, и всё дело было за согласием этой дурочки! – императрица отодвинула пустую тарелку и кивнула Бенигне, чтобы та положила ей большую порцию голубей в сметане. Они завтракали обычно одни, и стол слуги сервировали заранее, а иные блюда ставили на приставной столик или на буфет. – Третьего дня из-за границы, - продолжала, принимаясь за еду, императрица, - прибыли новые экипажи и туалеты, и для невесты прислано несколько белых  богатейших венчальных нарядов, со всеми прилагающимися аксессуарами, из Парижа. Что и говорить, как я обрадовалась решению этой девчонки наконец-то обвенчаться, хоть бы и с Антошкой! Теперь уж я буду заниматься только свадьбой, а все прочие дела подождут. В конце концов, нет ничего важнее обручения и бракосочетания молодой пары, избранной для высокой миссии!
     Бирон сердито кивнул в ответ. Ему не хотелось, чтобы принцесса венчалась с Антоном-Ульрихом, но сегодня с утра ему принесли от узника Бэра гороскоп цесаревны Елизаветы, где было предсказано, что она взойдёт когда-нибудь на престол. Бирон увидел в этом предсказании своё собственное возвышение, пусть даже когда-нибудь.
    В это время Анна Иоанновна доела голубей в сметане и махнула рукой, призывая кофе-шенка.  Он незамедлительно вырос на пороге с полным кофейником и сливочником на золотом подносе, и также скоро удалился, отправленный очередным взмахом монаршей руки. Бенигна  встала и принялась разливать кофе по тонким фарфоровым чашкам. Все принялись смаковать ароматный напиток сливками и румяными сдобными булочками. Только Бирон пил кофе без сливок, приказав жене изрядно плеснуть рому в свою чашку. Карлуша попросил побольше сахару, а Гедвига за всё время завтрака не издала ни звука, с опасением поглядывая на злого отца. Сегодня за завтраком было тихо, поскольку Пётр передал через лакея, что отправляется в свой полк пораньше и позавтракает один.
    - Бенигна, - с полным ртом обратилась Анна к горбунье, которая только что присела и взяла в руки свою чашку. – Как выпьешь кофе, немедленно ступай в апартаменты нашей племянницы и прикажи ей от моего имени пожаловать в наши апартаменты для конфиденциального разговора. Да без задержки чтоб! - тяжёлая рука Анны припечатала скатерть.
    Бирон взором знатока окинул свою супругу.
    - Не подведи, - буркнул он.
    Бенигна допила кофе, встала, низко присела и торопливо поковыляла из столовой. Став герцогиней Курляндской, она заметно переменилась в характере, и теперь выглядела такой гордой, что малокомпетентные особы, попадая ко двору, по простоте считали её другой царицей. Если она в собственных апартаментах давала приём, то  восседала в позолоченном кресле под балдахином, как на троне. Каждое из её парадных платьев стоило по сто тысяч рублей, а бриллиантов она имела теперь на два миллиона. Визитёрам, кланявшимся герцогине, она, не меняя раз принятого правила, протягивала для поцелуя сразу обе руки – в знак особенной важности. И дамы, и кавалеры, прикладывались к той и другой руке по очереди. Совершенно сдурела эта уродливая курляндка, и Анна Иоанновна вовсе не ради неё позволяла весь этот маскарад, но исключительно для престижа своего любимого Эрнста Иоганна. Из прочих статс-дам, императрица особенно жаловала петровскую «бой-бабу» - старую пьяницу графиню Авдотью Чернышёву, умевшую занимательно передавать сплетни, и камер-фрау Анну Юшкову. Первую, талантливую рассказчицу и великого знатока похабных баек, императрица слушала часами и нет-нет, да делала ей послабление из-за застарелой подагры.  По этикету в присутствии государыни всем полагалось стоять прямо, но если уж Авдотья выбивалась из сил, то Анна Иоанновна спрашивала:
    - Что ты, улитка старая, опять устала?
    - Ох, ох, матушка, совсем уж не держат меня ножки...
    Анна Иоанновна, случалось, становилась очень добра и советовала болтунье:
    - Авдотьюшка, да не майся ты, а обопрись, хотя бы вот на этот столик. Обопрись, обопрись!  И пускай кто-нибудь из девок тебя заслонит от меня вместо ширмы, чтобы я тебя не видела. Отпустить я не могу тебя, мне ещё хочется байки твои послушать!
    Анна Фёдоровна Юшкова поднялась из самого низу, из самой черной прислуги. Они с сестрой Маргаритою были дочерьми прачки и солдата. Анна Иоанновна однажды застала их за полосканием белья в речке, ещё в Москве, услышала, как они поют похабные песни, и взяла обеих в хоромы. Так они превратились в любимых камер-юнгфер. Одним из первейших обязанностей Анютки стала стрижка ногтей на ногах императрицы. Немного позже Анна Иоанновна выдала её замуж за подполковника Афанасия Юшкова, и скоро все придворные позабыли о низком происхождении этой любимицы. Анна Юшкова имела ключи от гардеробной и всех ларцов и шкатулок императрицы.
    Чернышёва и Юшкова ожидали государыню возле дверей столовой.
    - Эй, чего явились-то? Туалет я не желаю совершать! – прикрикнула на них Анна Иоанновна, и уголки губ её скорбно опустились. – Похожу нынче опять в том, что на мне, и натираться ничем не буду, а то, кожа и без того у меня жирная, глаза чешутся.
    Никто бы не посмел напомнить, что она, вместо воды и мыла по старой привычке употребляет совершенно неподходящее средство для смугловатой своей кожи – медвежий жир, топлёное масло. Кожа от этого становится тёмной, и садятся прыщи с огромными желтыми головками, чёрные угри и просто красные пятна. Но другой косметикой императрица не пользовалась с молодых лет, хотя тайно завидовала цесаревне Елизавете и статс-даме Лопухиной, у тех кожа была белая, как сливки. Хорошо, что они редко появлялись на глаза Анне Иоанновне вдвоём, да она этого и сама не желала. Красавицы её сильно раздражали.
    - Гоните всех нынче вон, - обратилась Анна низким голосом к своим фавориткам, - сядьте-ка и сидите у дверей. Я буду у себя в опочивальне ожидать племянницу.
    - А я поприсутствую за ширмами, - решил герцог.
    Его влияние и власть при императрице были давно обеспечены, но вопрос, за кого выйдет замуж принцесса, решился, всё-таки, не в его пользу.   
    Пажи распахнули высокие раззолоченные двери, впуская великую княжну. Анна Леопольдовна появилась заплаканная, от волнения зацепилась за ковёр каблуком и чуть-чуть не упала. Между её ног пулей проскочила Цитринька, сбежавшая от князя Никиты. Собачка весело залилась лаем и прихватила меланхоличную принцессу за подол платья. Девушка вынуждена была наклониться и погладить её:
    - С добрым утром, Цитринька!
    - Ну, милая, проходи быстрей! – прикрикнула на неё императрица. – Возьми Цитриньку на руки и подай её мне. Кто там ещё явился с тобой?
    - Юлиана, Аврора и Варвара, - пролепетала Анна Леопольдовна.
    - Юлиана? Ну, пускай войдёт, а прочих девок велю оставить за дверью! Что же ты огорчаешь-то меня, Анюта? Чего ты опять ты ревёшь? Ну, подойди!
    Золоченые двери за спиной принцессы и Юлианы закрылись. Принцесса, по-прежнему спотыкаясь, подошла к тётке и подала ей вертлявую собачонку. Потом наклонилась к её руке. Бледные губы пошевелились и тихо прошелестели обычные слова приветствия.
    - Садись супротив меня, племянница.
    Послушно пятясь к французскому стулу с гобеленовой спинкой, принцесса начала горестно вздыхать.
    - Садись же, да не реви ты, не реви, дурёха! Нам с тобой надо поговорить с глазу на глаз! Я бы и Юльку твою сюда не допустила, да кто будет тебе утирать нос? Сядь!
    Императрица медленно закипала справедливым, по её мнению, гневом. Ох, как хотелось ей сейчас же отругать эту упрямицу за грубый разговор с Бироном, но вместо брани, она принялась, почти по-матерински, пенять:
    - Принц Курляндский сделал тебе предложение руки и сердца, а ты ему отказала, ну разве это порядочно, душа моя? Не хорошо, Анюта. В чем причина отказа?
    Анна Леопольдовна сдаваться не собиралась.
    - Тётушка, так вы же знаете, почему я отказала сыну его высокогерцогской светлости! – в титул Бирона она вложила всё презрение, на какое была способна. Голос зазвенел от волнения, глаза переполнялись слезами. Сегодня Анна Леопольдовна выглядела вполне респектабельно, если б не красные глаза. На ней было розовое платье с брабантскими кружевами. Тёмно-русые волосы, причесанные по случаю визита к тётке в четыре косы и перевитые жемчужными нитями, сверкали золотом в лучах утреннего солнца. Императрице бросилось вдруг в глаза, что волосы у Анюты, тёмные, длинные и густые. Красивые волосы!
    Если б не лень и не отвратительные манеры,  принцесса считалась бы хорошенькой. В двадцать один год, она расцвела и привлекала своеобразной робкой красотой. Так что же такого случилось, что расцвела на корню засыхающая былинка? Суровая тётка посмотрела на племянницу так, будто увидела её впервые.
    - Тётушка, я не выйду за герцога Петра! Вы же знаете, что он моложе меня и всё ещё предаётся мальчишеским забавам! Мне двадцать один год, а ему только шестнадцать! Воскликнула Анна Леопольдовна. – Я считаю, что супруги должны быть, хотя бы, ровесниками! Принцу Антону Брауншвейгскому двадцать пять, и он прибыл в Россию, чтобы на мне жениться! Если уж у меня есть жених, то зачем предлагать мне ещё кого-то? Принц Брауншвейгский мне тоже не нравится, но он уже успел отличиться в сражениях и произведён в генералы! Конечно, он не блещет умом, он маловат ростом и слишком субтильный, но его происхождение зато безупречно! Право, если бы мне предоставили выбирать между замужеством и монастырём, то я… то я…
    - Дура! – грубо докончила за неё императрица.
    Поток слёз хлынул из глаз принцессы, и она сунула пальцы за корсаж, но платка там не оказалось.
    - Юлька, подай же ей скорее платок! – в сердцах приказала императрица. – Нет у неё за корсажем платка! Дура! Вы обе дуры! Какой тебе монастырь, Анютка? Цыц, я тебе говорю! Не забывай о своём долге перед престолом! Кто нам родит наследника, если не ты, родная внучка царя Иоанна Алексеевича?
    - Так я вам и говорю, тётя, что согласна выйти за принца Антона Брауншвейгского, - Анна Леопольдовна шмыгнула носом, шумно высморкалась и отдала Юлиане скомканный батистовый платочек. Она забыла вытереть мокрые себе щёки, и на них остались длинные, тёмные дорожки, но лучше бы я умерла…
    - Ох, дурочка, - ласково пожурила её императрица, - так значит ты избираешь Антошку по причине …
    - … его высокого происхождения из старинного владетельного дома! – выпали в ответ принцесса.
    - И это всё?
    - Всё, дражайшая тётушка! Могу ещё прибавить, что я никогда его не полюблю и спать с ним тоже не стану-у-у…
    - Ох, ты и дура! – Анна Иоанновна стукнула кулаком по столу и разбушевалась не на шутку. – Да что ты понимаешь в супружеских отношениях, мерзавка? Думаешь, Если покрутила шашни с Морицем, так и опыта набралась? Мориц-то давно женился, о тебе и не вспоминает! Погоди, принц Брауншвейгский окажется его не хуже! Миних докладывал мне о его ратных успехах, ну и о прочих тоже. Значит, так, - и снова хлопок ладонью, - Антон, так Антон! Сегодня же я сообщу о твоём согласии министрам, и передадим маркизу Ботта, чтобы он явился тебя сватать. Впереди столько дел! Анютка! Свадьбу я тебе устрою знатную, всем свадьбам свадьбу! Вот когда я выходила за своего принца, то и у меня была пышная свадьба…
    - Ох, тётя, - неожиданно выпалила Анна Леопольдовна, - ведь это фельдмаршал Миних расхвалил принца Брауншвейгского, героем изобразил, а на самом деле? Ох, как я несчастна!
    - Миних - верный слуга нашего престола, он не врёт! – строго погрозила ей толстым пальцем императрица.
    - А вот не верю я ему, тётя!
    - Ша! А не то я не утерплю и награжу тебя оплеухой! Ты не смеешь ставить под сомнение слова верного слуги престола. Обормотка! – Анна три раза кашлянула. Своим авторитетом она могла бы подавить девчонку, но ей отчего-то стало жаль племянницу. Дочь сестры Катюшки следовало пожалеть, особенно, когда она своему двоюродному брату принца Антона. Религиозной православной императрице свадьба родственников представлялась грехом, достойным геенны. Как и любому православному человеку. Лапушке с Остерманом этого не понять. Бог, значит, сам надоумил племянницу сделать правильный выбор. А для Петра, её милого мальчика, ещё найдётся послушная и миловидная принцесса из Европы. О деньгах не придётся беспокоиться. Весь сыр-бор с выбором был устроен, чтобы не обидеть Бирона.
    Лицо императрицы расплылось в улыбке.
    - Анюта! – она раскрыла объятия. – Иди ко мне, поцелуй и отправляйся готовиться к свадьбе. Добро! Добро! Вовсе не так дурен Антошка! Говорят, он зол с женским полом, - шепнула она, и принцесса маково зарделась. - Глупенькая! У тебя будут дети. Много детей! Батюшки, да я с детства мечтала о своих деточках, да вот, видишь, не получилось!
    Анна Иоанновна тоже заплакала и отстранила от себя племянницу. Она плакала, на сей раз о себе и о главном несчастье всей своей жизни. О законном ребёнке. Как она хотела своих детей, и сколько раз вздрагивала от слова «матушка» в устах чьего-нибудь дитяти.
    Поплакав, Анна Иоанновна мягким жестом отпустила племянницу, и та, всхлипывая, удалилась, опираясь на плечико Юлианы. Эрнст Иоганн немедленно покинул своё убежище и на цыпочках приблизился к императрице, которая всё ещё всхлипывала. Даже на взгляд безоглядно влюблённой в него императрицы, Бирон очень переменился. Как Бенигна оставалась прежней только под строгим взором своей повелительницы, так и он был покорен только ей одной, да и то не всегда. Он многое потерял от того, прежнего, мягкого и плаксивого Эрнста Иоганна. Он стал черствым. На уме – только власть. Когда герцог прижался к руке Анны холодными губами, она поёжилась. Она продолжала его любить, но иногда представляла на его месте черноволосого мужчину с горячим взором, но тотчас же принималась просить вразумления у Господа Бога. Анна Иоанновна знала, что Бирон догадывается об этой её слабости, но виду не подаёт и продолжает возвышать черноглазого, остроумного красавца Волынского. Способности и красноречие, ловкость и благородство, выделяли Артемия Петровича среди остальных. Если только в этом всё дело, то, наверное, обойдётся, решила Анна Иоанновна и поцеловала лапушку в губы:
    - Не огорчился, мой свет? Что ты решил, Эрни?
    - Надо поспешить со сватовством и со свадьбой, - ответил Бирон и как-то криво усмехнулся, не стесняясь, что на него смотрит императрица. – Я думаю, что не осталось уже никакой тайны о вчерашнем и сегодняшнем разговорах с её высочеством. Остерман всё пронюхал, Волынский тоже знает. 
    Бирон оказался прав, и смог в скором времени в этом убедиться. Спустя полчаса, ему уже донесли, что принцесса, вернувшись в свои покои, упала в обморок, а к обеду он уже знал, что ей полегчало, и Волынский побывал у неё с визитом. Вечером герцог, Волынский и Остерман поздравили императрицу и принцессу со счастливым выбором жениха. Анна Леопольдовна  разрыдалась и выпалила в лицо тётке:
    - Интриганы! Каждый из этих троих постарался, чтобы заставить меня согласиться на этот брак! Вынудили меня, тётушка, понимаете? Мне придётся назвать супругом полное ничтожество, и прошу вас, не делать вид, что это мой выбор! Вы довольны, что этот принц будет пресмыкаться перед вами, перед герцогом и перед вашими министрами! За это я  не смогу его даже просто уважать. Ох, будь я мужчиной!..
    - И тогда бы над тобой тоже все потешались, как и над оным принцем, - не удержалась от колкости императрица. Она схватила племянницу за предплечье, и эти слова прошептала ей в самое ухо. – Молчи, не срами меня. И я когда-то… молчи!
    Анна Иоанновна залилась густой краской, чёрные глаза яростно засверкали. Она не столько рассердилась, сколько испугалась, что племянница устроит открытый бунт, разве не дщерь она дикому герцогу Карлу-Леопольду? Однако гнев девушки апатичной и безвольной, мгновенно, как вспыхнул, так и угас. Она побледнела, ужала губы и уставилась в пол, точно лишилась языка. На деле, так оно и было, и спустя несколько секунд, Анна Иоанновна уже пронзительно кричала, призывая свиту принцессы, поскольку та была близка к обмороку и готова рухнуть на руки тётки. Кстати, одними солями не обошлось, побежали за доктором Бургавом, и он распорядился отнести бесчувственную девушку в её покои и там отворил ей кровь.
    - Меланхолия, ваше величество, привела принцессу к полному упадку сил, -  объявил он императрице, которая решила поприсутствовать, пока доктор пользовал племянницу. – Перед свадьбой оное случается с девственницами, не волнуйтесь!
    Как говорилось выше, сватом от имени принца Антона-Ульриха Брауншвейг-Беверн-Люнебургского, должен был выступить имперский посланник в Санкт-Петербурге маркиз Ботта ди Адорно. Андрей Иванович Остерман взялся хлопотать, чтобы придать его миссии как можно больше величия и блеска. Несколько дней вице-канцлер беспрерывно совещался с австрийским посольством и настоял, чтобы аккредитованного посла возвести в ранг чрезвычайного, как будто бы приехавшего в Петербург с особым поручением просить руки племянницы императрицы. Как-никак, а жених был достоин подобной чести. Второй частью плана хитроумного Андрея Ивановича было показать народу красочное действо, под названием «Торжественный приезд в Петербург посла-свата из Вены». И вот, в субботу вечером 29 июня маркиз Ботта уехал из Петербурга, где постоянно проживал, в Александро-Невскую лавру. Там он переночевал, а утром торжественно прикатил обратно уже в качестве официального императорского свата. Весёлые петербуржцы толпились по всему пути следования экипажей, размахивали платками и букетами.
    - Когда же в России последний раз выдавали замуж принцессу? – силилась вспомнить Анна Иоанновна, стоявшая возле окошка. – Кто это был-то? Кузина Анна Петровна? Мать чёртушки?
    - Ну, коли по очерёдности, то Анна Петровна, однако думаю я, что по пышности – это вы, ваше императорское величество, - подсказал стоящий сзади Волынский.
    - Неужели? – Анна пожала мясистыми оголенными плечами. – А в каком чине ты служил тогда, Петрович?
    - В чине ротмистра, ваше величество, Пётр I пристроил меня к Шафирову.
    - Добро, - милостиво кивнула ему Анна, а Бирон от неудовольствия громко крякнул. – А вот нынче я выдаю племянницу и желаю, чтоб свадебное торжество превзошло оба, ему предшествующие! Милый герцог, на какое число назначим приём посла.
    Бирон кашлянул и ответил:
    - На послезавтра, 2 июля.
    - А какой это день недели?
    - Понедельник!
    - Тяжёлый день… - проговорила императрица.
    Шут Педрилло прошёлся мимо них гоголем и объявил:
    - А вот я уже, матушка, женился!
    - Скажи, пожалуйста, дурак! – улыбнулась императрица. – Это на ком же?
    - Не скажу! – на ломаном языке продолжал Педрилло.
    - Почему это?
    - Да потому что всё равно не смогу представить вам свое женище!
    - Что так?
    - Она у меня бесприданница, я ничего за нею не взял, кроме шубки.
    - Как это?
    - Только шубка, а под ней ничего.
    - А! Так ты, таким образом, хлопочешь о приданом! - догадалась императрица. – Я пожалую вас, пока добра! – она прищурилась. – Говори, кто отец плутовки?
    - Козлов! – важничая, сообщил шут.
    - Чин?
    - Нету, ваше величество, у него чина!
    - Каково же тогда занятие твоего нового отца? 
    - Да вот, - хихикнул Педрилла, - всех бодать!
    - Что-о-о? – Анна даже привстала, а Балакирев подскочил к ней и шепнул:
    - Матушка, милостивица ты наша, не бойся, - и захихикал противно. – Отец-то невесты – всамделишный козёл! Козёл! Козёл! Матушка, Педрилло женился на козе!
    - Бее-е-е! – запрыгали остальные шуты, выставляя рожки. – Бее-е-е! Бее-е-е!
    Это Анне напомнило свадьбу карликов, устроенную дядей Петром на второй день после её первой неудавшейся ночи с супругом, и она весело засмеялась.
    - Так, настоящая, вы говорите, дураки, коза? А расскажи-ка, Педрилла, когда же первая брачная ночь у вас состоялась
    - Уже не помню, ваше величество!
    - А помнишь ли ты, козочка-то невинная тебе досталась, или уже попользованная?
    - Обижаете, - заныл лукавец, - честная была козочка, и теперь в тягости!
    - Неужели?! Значит, так! Когда родится козлёнок, пригласишь нас всех на крестины, - решила императрица. – Я распоряжусь, чтобы тебе, дурак, выдали пятьсот червонцев на обзаведение хозяйством. Жену свою береги пуще глаза, а не то я тебя!..
    - Обещаю беречь, матушка-императрица!
      Пока она наставляла Педриллу, сразу и настроение поправилось.
    - Матушка! Матушка! – подскочила к ней Буженинова. – Я тоже хочу замуж!
    - А что? Подумаем и о тебе, Авдотья, - согласилась императрица.
    - Подумай, государыня, подумай! Уж так кисло мне пребывать в девстве своём, - заныла калмычка.
    - Тогда сама ищи себе мужа, - милостиво разрешила императрица, - думаю я, что тебе можно будет устроить какую-нибудь совсем необычную свадьбу.
    Анна окинула взглядом толпу шутов. Веселье – весельем, а нынешняя свадьба – одни слёзы. Несколько дней она не встречалась с племянницей, и ей утром и вечером докладывали:
    - Её императорское высочество плачут-с…
    Надо было торопиться с венчанием, чтобы невеста не изошла слезами.

    Понедельник и в самом деле, сочли тяжелым днём и перенесли обручение со второго на третье число июля. Церемония сватовства должна была проходить в Тронном зале. Накануне пролетела небольшая гроза, и летняя природа теперь сияла.
    - Словно юная невеста, - сказал кто-то, и эти слова облетели дворец.
    Зато Анна Леопольдовна вовсе упала духом. Накануне, в воскресенье, её навестила цесаревна Елизавета Петровна – молодая двоюродная тётка. Дщерь Петрова выглядела такой цветущей красавицей, что невеста ощутила укол зависти, чего с ней не случалось сроду, но бросилась на шею Елизавете, и они вместе поплакали. Потом цесаревна потребовала показать ей подарки царственной тётки, о которых судачил весь Петербург, и она хотела взглянуть на сокровища. И принялась ахать, перебирая алмазные диадемы, серьги и ожерелья, кольца и броши, изготовленные придворным ювелиром Граверо и его молодым помощником Позье. Потом принесли несколько шкатулок с ювелирными изделиями из драгоценных камней, оправленных в золото, и жемчужными ожерельями и серьгами. Засим появилась шкатулка, в которой на черном бархате покоились драгоценные камни, над которыми предстояло работать ювелирам и шкатулка, наполненная прекрасным крупным жемчугом. Звонкий весёлый голос Елизаветы немного развеселил невесту, и она принялась прикладывать к себе и мерить украшения.
    Узнав о визите цесаревны на следующее утро, в понедельник, Анна Иоанновна не обрадовалась. Опять эта верченая явилась воду мутить! Топнув разношенной туфлей, императрица обратилась в сердцах, Юшковой:
    -  Подумать только, едва эта вертихвостка навестила дурёху Анютку, так та, и реветь перестала, и подарки мои все перемерила!  А то ведь всё нос отворачивала! Не знаешь ли, Анна Фёдоровна, чего такого в избытке, у Елизавет? 
    Юшкова не знала и с трепетом посмотрела на серое лицо повелительницы. Верная камер-юнгфера знала, что вчера государыня морщилась весь вечер, потому что телесный недуг одолевал её, и колики могли испортить торжество. Для Анны Иоанновны наступали нелёгкие времена, потому что она теперь не могла долго стоять на месте, для неё становилось мучением погружаться в робу, затягивать корсет и носить тяжёлую мантию с длинным шлейфом. Юшкова гадала про себя, сможет ли императрица вынести долгий церемониал, как, впрочем, и сама Анна размышляла о том же, не делясь со служанкой. А впереди испытание и того тяжелее - свадьба, венчание в Казанском соборе при громадном стечении гостей. Императрице придётся стоять в тяжёлой большой короне и что же делать, если предательски охватит её болезнь? Может ли она опереться рукой о стол, не вызывая тайных язвительных усмешек? Конечно, она вправе изменить ритуал и приказать поставить для себя кресло, но про её недуг, узнают тогда все, включая иноземные посольства. Ох! Господи, спаси и помилуй!
    В понедельник чрезвычайный посол имел аудиенцию для сватовства к принцессе, и государыня, одевшись, пошла к невесте. Она уселась в кресло и стала наблюдать, как причесывают и одевают племянницу. На Анну Леопольдовну надели робу серебристого цвета, украшенную богатыми кружевами. Мантия была чуть темней платья. Прическа с обеих сторон головы убрана бриллиантами. Корсаж вышит золотом, через плечо перекинута красная орденская лента с бантом и крестом. Шейка невесты склонялась под тяжестью украшений, и голову она держала несколько кривовато.
    - Ты чего это изогнулась? - прошипела императрица. Стой прямо!
    - Мне тяжело… – просипела невеста. – И душно!
    - Потерпи! До чего же ты нежная, Анютка! Подойди-ко!
    Анна Иоанновна поднялась и медленно обошла наряженную племянницу, поправляя рукой складки мантии и вздыхая. Она отметила, что её собственный туалет, пожалуй, выглядит эффектнее. На императрице была роба жемчужно-серого атласа, богато расшитая золотом и жемчугом по подолу и по корсажу. Её костюм более строг, чем у невесты, но ведь она - императрица! Золотая мантия с изображениями двуглавых орлов, стекала с широких и толстых плеч ломкими складками и была оторочена пышным горностаем. На груди сверкала цепь ордена св. Андрея Первозванного и волновалась переливчатая синяя муаровая лента. На голове красовалась императорская корона, в черных волосах матово серебрился жемчуг, обвивая выпущенные на плечи локоны. Вот только лицо… ужасно некрасиво. Совершенно состарилась некогда смуглая бархатистая кожа, нарумяненные щёки висят мешками, нос вытянулся, и кончик носа его загнулся, старые рябины углубились и превратились в ямки, глубокие складки залегли по сторонам рта, и, что всего хуже у неё теперь три уродливых подбородка, которые нависают один над другим и совсем отсутствует шея.
    - Пора! – проговорила императрица. – Нас ждут!
    Тронный зал встретил её императорское величество сдержанным гулом. Проходя во главе свиты по алой широкой дорожке, Анна Иоанновна первой заметила цесаревну. Красавице, петровой дщери полагалось занимать самое первое место около трона. После смерти герцогини Мекленбургской, Елизавета вот уже несколько лет - единственная кровная романовская родня императрицы и её племянницы, и это забывать не стоило. Для России не новость, что гвардейцы, чего доброго, могли сами решить, кому, после кого, царствовать. Ниже цесаревны, на ступенях, ведущих к трону, стояли высшие сановники государства в расшитых золотом мундирах, орденах и звёздах. Ниже их располагались камергеры и камер-юнкеры. По правую руку вдоль всего зала выстроились в три ряда представители иноземных посольств и имеющие доступ ко Двору аристократы. По левую сторону находились дамы, самые видные аристократки и фрейлины, а также жены и дочери приглашенных дворян. Бирон со своим семейством нарочито отсутствовал, и государыня вполне уважала его решение не присутствовать на церемонии.
    Анна Иоанновна держалась очень надменно и медленно преодолевала двенадцать ступеней, ведущих к трону, на глазах у придворных и иноземных дипломатов. У неё предательски кололо в боку, в глазах темнело, когда она делала очередной шаг, но шла, не выдавая ничем своего недуга. С какой бы радостью она опустилась прямо сейчас в кресло, но она же дала себе слово не сдаваться, и выпрямилась во весь свой немалый рост. Трон находился прямо за спиной, если понадобилось бы сесть. По правую руку – золоченый кривоногий стол, на мраморной его доске на алой подушке – золотое яблоко. Нет, она не сядет, не обопрётся. Пора начинать. Очень медленно Анна Иоанновна подняла тяжелую руку...
    Удар жезлом о паркет – и обер-гофмаршал граф Рейнгольд Левенвольде провозгласил:
    - Чрезвычайный посол австрийский, маркиз Ботта де Адорно!
    Церемония официального сватовства начиналась с формального представления лица, которое все давно знали, но должны были вновь приветствовать в Петербурге. Господин посол римского императора был тучным человеком маленького роста. Его сопровождала большая свита. Вступив в Тронный зал, посол принялся чинить церемонные поклоны. После поклонов, неся под мышкой шляпу с драгоценным аграфом, он поднялся на шесть ступеней к трону, и здесь тоже сначала исполнил церемониальный поклон. Следуя венскому обычаю,  он покрыл свою голову шляпой, и обратился к монархине с витиеватой речью на немецком языке. Поприветствовав её императорское величество, посол сообщил о цели своего визита. Пока он говорил, шляпа оставалась на его голове. Сказавши речь, посол её снял и опять с поклоном вручил письмо от венценосного свата великому канцлеру, который выступил из шеренги лиц, наделённых властью, и передал уже в руки императрице. Анна Иоанновна взяла письмо, поднесла к глазам и милостиво кивнула: в глазах всё ещё продолжало рябить. Великий канцлер, свысока окинув взглядом толстого австрийского посла, ответил, что предложение принимается, и отступил к своим товарищам. После этого посол тоже отошёл. Императрица по-прежнему осталась стоять на месте и смогаться, чтобы не испортить церемонии
    Вслед за послом к трону приблизился министр герцога Вольфенбюттельского, и тоже произнес речь и вручил письмо. Он это проделывал, с непокрытой головой и у самого подножия трона. Примечательно, что торжественность момента не нарушалась ни единым звуком. Когда посол удалялся прочь, в Тронном зале было столь тихо, что, можно было услышать падение на паркет булавки.
    «Эта тишина, вкупе с богатством одежд её величества, величественностью её особы и знатностью всего общества придавала церемонии особую торжественность и пышность», - позже написала в Лондон жена английского посланника леди Рондо.
    Когда министр герцога Вольфенбюттельского поклонился и отошёл, императрица должна была перейти в длинную галерею, сопровождаемая придворными в прежнем порядке. Там тоже было приготовлено для неё место под балдахином, для встречи царственного жениха. 
    - Господин сват, извольте представить нам жениха! – громко потребовала императрица.
    На ковровой дорожке появилась невысокая фигурка в белом, шелковом, богато расшитом золотом, костюме. Двадцатипятилетний Антон-Ульрих смотрелся подростком, и  видевшаяся с ним почти ежегодно, когда он приезжал представляться ей и в отпуск, императрица, нахмурилась. У неё даже боль в боку отодвинулась на задний план, и она была бы готова встать на сторону племянницы, если бы не наследство. Мальчик, с белокурыми, распущенными по плечам, длинными волосами, которые красиво завивались на концах, с женоподобным нежным, безвольным лицом, напомнил ей своим видом агнца. Беленького жалкого барашка, ведомого на заклание. «Батюшки мои! - мысленно ахнула Анна Иоанновна. - Возможно ли, что это знаменитый ходок по девкам, бабник с многочисленными ублюдками? Это у него-то несколько незаконных ребятишек, прижитых с маркитантками в армии? И несколько, прижитых с актрисами и вольными девками? Не считая крестьянок? Сам Миних отчитывается передо мной, и Миних, конечно, человек чести, но и он может приврать во имя престола! Ох, не лучше ли передумать и отдать за него Елизавету? Нет, поздно… да и не внешность определяет силу мужчины… » 
    Анна Иоанновна ощерилась – иначе она бы не могла изобразить своё отношение к лядащенькому принцу Антону, и громко приветствовала будущего зятя. В ответ он поклонился и пробормотал несколько бессвязных слов по-немецки, причем его голос был очень тих:
    - Прошу вас, ваше императорское величество не отказать нам в руке племянницы вашей, прекрасной принцессы Анны!
    Ему было милостиво указано место под балдахином – справа, а венскому послу - слева.
    Набрав в лёгкие воздуха, императрица пророкотала:
    - Мы просим ввести сюда нашу царственную племянницу и наследницу! Мы желаем  объявить её высочеству о предложении принца и спросить её согласия на брак!
    Насчёт согласия – это уж сущий фарс!
    Анна Иоанновна смотрела с явным отвращением, как обер-гофмаршал Левенвольде и князь Черкасский под руки вводят едва живую Анну Леопольдовну. Невеста, если бы её не поддерживали, наверно, упала бы к ногам тётки. Глаза её были опущены, как и глаза принца – отметила Анна Иоанновна, скосив глаза на белокурого агнца на заклание. «Мальчишка! – бесилась она. – Девчонка! Трясутся, как баран и овца!»
    Императрица снова набрала в лёгкие воздуха и коротко объявила племяннице:
    - Принц Антон-Ульрих Брауншвейг-Беверн-Люнебургский делает тебе предложение!
     И едва расслышала ответ Анны Леопольдовны:
    - Ваша воля…
    - Согласие дано!
    - О, тётушка…
    - Иди, иди, миленькая, ко мне!
    Итак, дело сделано. Громко рыдая, Анна Леопольдовна бросилась в объятия государыни. Крупные слёзы покатились по рябому, покрасневшему лицу Анны Иоанновны. Она трогательно расцеловала племянницу, и всех, кто присутствовал на торжестве, растрогала нежная семейная сцена. Да и как было не растрогаться? Обе рыдали голосом, и посол принялся успокаивать императрицу, а обер-гофмаршал – принцессу.
    После церемонии сватовства и слёз предстоял ещё обряд обручения. Видимо, успех повлиял на самочувствие императрицы, и она лично провела обряд:  вручила жениху кольцо невесты, а невесте кольцо жениха, которыми они обменялись отворачиваясь друг от друга. Взяв тонкую руку племянницы, Анна Иоанновна повязала на запястье портрет принца и поцеловала невесту, а потом и жениха.
    - Будьте счастливы, мои дорогие деточки! Да благословит вас Господь и Божья Матерь!
    Анна Леопольдовна зарыдала голосом, а нареченный жених растерялся и опустил глаза. Но следовало ли стыдиться плача невинной девственницы, посылаемой на брачное ложе? Императрица решила, что не надо и приказала начинать поздравление обрученной пары.
    Первой к ним подошла цесаревна Елизавета, и нежно обняла и расцеловала невесту в обе щеки. Отвечая ей, принцесса вцепилась в молодую тётушку и не хотела отпускать… Анна Иоанновна на них прикрикнула:
    - А ну, расцепитесь! А то начнётся потоп!   - крепко схватила за руку цесаревну и оттащила, пригрозив ей. – Ужо я и тебе устрою свадьбу, погоди ты у меня! А сейчас не расстраивай невесту! – и уже шёпотом. - Пошла прочь…
    Невеста так и застыла с протянутыми руками:
    - Ах, я бедная, ах, я несчастная! – лепетала она. – Ах, Лиза, ах, не уходи-и… поплачь со мною, голубушка!..
    - Аннет, миленькая моя, да ведь и я-то такая же разменная монета, как ты, - успела шепнуть ей Елизавета, утирая глаза платочком и отступая.
    Церемония поздравлений тянулась долго. Жених и невеста натянуто улыбались императрице, а она, приказав поставить себе кресло, сидя, зорко за ними наблюдала. Ей понравилось, что жених робко поддерживает невесту. Однажды от неё не ускользнуло движение руки принца, когда он обнял Аннет за талию и попытался поцеловать в висок. Невеста оттолкнула его и отодвинулась – ну, разве не дура? Принц и выглядел таким жалким, не из робости, а потому что его отвергали! Анне Иоанновне, когда она это поняла, стало тошно и ладони у неё зачесались – отхлестать, что ли, племянницу по щекам?
    «Худо! - в который раз про себя подумала императрица. – А ведь я не отворачивалась от покойника Фрицци, а это обручение напоминает поминки. Невмоготу мне на это глядеть!»
    Когда самые высокие персоны закончили поздравлять жениха и невесту, императрица в последний раз кивнула. Кивком она отпустила обрученную пару, и толпа придворных расступилась. Невеста и жених торопливо бросились по этому коридору. За ними понеслась свита принцессы. Анна Иоанновна подманила пальцем к себе свата:
    - Маркиз, - сказала она, - свадьба не за горами. У меня всё давно готово к торжеству, и венчание назначено на послезавтра.
    Сказав это послу, императрица удалилась, и долго не могла избавиться от тяготившего её чувства. Свадьба племянницы представлялась ей почему-то похоронами. Что ж тут поделать? Поплакать? Войдя в опочивальню, Анна треснула кулаком по уху Балакирева, попавшегося ей под руку, пнула ногой в зад графа Апраксина Алёшку и своеручно отодрала за уши Педриллу, сунувшегося к ней со своей скверной козой.
    - Вон, чертовы куклы!
    - Моя любовь, Анхен, не огорчайся! – в опочивальню широким шагом зашёл Бирон и обнял императрицу за рыхлые плечи. – Это всего лишь большое несчастье маленькой принцессы. Что ж, она сама его выбрала!..
    В этот же день всем иностранным послам и министрам были назначены места, откуда они могли наблюдать процессию. Были расписаны все места в Казанском соборе, куда они тоже должны были явиться. Придворным церемониалом не было определено их участие в общем шествии. Принц со своим двором должен был прибыть рано утром в церковь без особой пышности. Так решила императрица.

16

   
    В назначенный день свадьбы население Санкт-Петербурга подняла на ноги пушечная пальба. Ревели все пушки Петропавловской крепости и Адмиралтейства. Нарядные петербуржцы спешили покинуть свои жилища, чтобы влиться в один из двух потоков, движущихся по разным направлениям. Одни, чтобы успеть встретить свадебный поезд, а другие к Казанскому собору. Так как невеста одевалась к венцу в Зимнем дворце, то свадебное шествие начиналось отсюда к Летнему дворцу по набережной, затем по Большой улице - к Невской першпективе. Гвардейские и напольные полки с музыкой были расставлены шпалерами по всему пути следования свадебного кортежа до собора. Перед Казанским собором стояли гвардейцы с пушками.
    Утром императрица торопливо позавтракала одна и в халате быстрым шагом прошла к невесте и застала её льющей слёзы.
    - Ну и что? – крикнула Анна Иоанновна. – Доколе ты будешь уливаться? Эх, Анюта! Глянь-ка ты в окно, полюбуйся, в какой чудный день тебе выпало выходить замуж! Какое утречко! Солнце, теплынь! Божие утро, прямо чудо, а день будет ещё лучше! – она подошла к окну и сама распахнула обе створки. – Перестань реветь и немедленно вставай, выпей кофею и начинай одеваться! Эй-эй, девки! Поворачивайтесь у меня и не давайте принцессе плакать, не то я вас! Коли невеста через два часа не будет готова, я вас навечно отошлю на прачечный двор портища мыть, вы это знаете!
    Анне самой надо было одеваться, и поэтому она строго погрозила фрейлинам и служанкам пальцем и удалилась. Она, конечно, не обольщалась, что её выговор подействует на племянницу, и, оказавшись в своей уборной, немедленно приступила к совершению туалета. Пока целый полк женщин хлопотал вокруг неё, Анна Иоанновна ни о чем ином не могла думать, как только о настроении невесты. Повернувшись пару раз перед огромным трюмо, императрица решила, что выглядит вполне респектабельно, отмахнулась от льстивых прислужниц.
    - Ох, не зря у меня ладонь правая чешется Анна Фёдоровна, а то, боюсь, негодница всё ещё не готова, - сказала она Юшковой, - давайте-ка, дамы и фрейлины, и камер-юнгферы, все, до последней, стройтесь за мной и пойдёмте в покои невесты. Ежели она станет противиться, то я немедленно  отправлю девок Менгден в деревню, а вы всем полком её обрядите.
    С таким боевым настроением императрица вступила в покои племянницы, словно фельдмаршал во главе армии. И встретилась с заплаканными глазами невесты. Вот она, послушно стоит перед зеркалом в подвенечном наряде. Тончайшая, как паутинка, фата стекает на её узенькие плечи, в тёмные волосы вплетена миртовая ветка, бриллиантовая диадема венчает причёску, четыре косы перевиты бриллиантовыми нитями. Бриллианты сверкают в ушах, на шее. Но веки! Красные и распухшие, нависают они над глазами, как будто мешки. Невеста выглядит по-прежнему – она убита несчастной долей! Но сломлена ли? Анна Иоанновна глянула в упор на Юлиану Менгден, но та опустила глаза и низко-низко присела. Императрица шумно вздохнула и выдохнула. Винить девок Менгден, вроде бы, не в чем. Они поработали на славу и не их вина, что уничтожить припухлость век не удалось. Невеста неделю перед свадьбой ревела и сегодня уливается слезами. Но что до подвенечного платья, из серебристой, вышитой серебром ткани с жестким лифом, то оно выглядит великолепно. Корсаж весь усыпан бриллиантами. Решив не тратить времени даром, императрица подошла к невесте, обняла её, поцеловала в щёку и сказала, как можно добрее:
    - Вот, слава Богу, ты и готова, Анюта! Пойдём в карету!
    Принцесса, едва сдерживая рыдание, покорилась, но Анна Иоанновна видела, что племянница никогда не сможет подавить в себе гнев и страх. Но такова судьба урождённых принцесс. Не дай Бог, если вслед за слезами у невесты начнётся истерика, и женщины свиты принцессы, кажется, предчувствуют беду. Подавив собственную ярость, поднимавшуюся в сердце, Анна Иоанновна повела невесту к венцу, а может и не невесту, а жертвенную овечку.
    Свадебный поезд к этому времени уже начал движение. Сначала от Зимнего дворца отъехали кареты сановников с ливрейными лакеями, гайдуками, скороходами, одетыми под турок, испанцев и арапов. Потом выкатили сыновья герцога и герцогини Курляндских, Петр и Карл, чьи свиты были ещё пышнее, благодаря важности обеих персон. После них настал черёд первого лица в России, и появилась золотая карета самого герцога Курляндского. Эрнст Иоганн Бирон, задрав свой тяжелый подбородок, с презрительным видом усмехался тонкими губами на лице, исполненном вполне праведного гнева. Он не скрывал собственное неудовольствие выбором Анны Леопольдовны и решил, что это должны видеть все, кто толпился на улицах. Внушительная фигура герцога и его злое лицо были у всех перед глазами, благодаря стеклянной его карете - огромные стёкла от самого верха до пола. В этой карете Бирон смотрелся, как истукан, облитый золотом и осыпанный бриллиантами. Фигура его уже огрузнела, появился второй подбородок, но длинные ноги оставались стройными. Герб герцога Курляндии и Семигалии был крупно изображен на обеих дверцах экипажа: два щита, большой и малый, в первом – гербы Курляндии, Золотые львы и гербы Семигалии – Серебряные олени; в малом, разделенном на две части, внизу был изображен черный ворон с зелёной веткой – герб Биронов, вверху, справа – российский двуглавый орёл и слева – буква  «А» (что означало «король Август»), с продетым сквозь неё камергерским ключом, под королевской короной. Щиты окружала герцогская мантия. Всё это выглядело нарочито, грубо, крайне не скромно, но не последовало никаких выкриков из толпы, ни радостных, ни насмешливых, ни злобных. Люди боязливо склоняли головы перед всесильным любимцем императрицы. Все уже привыкли бояться шпионов и соглядатаев, сновавших в толпе, так уж лучше держать рот на замке. Свита герцога катила за его экипажем и отличалась не меньшим великолепием. Ему предшествовали 24 лакея, 8 скороходов, 4 гайдука, 4 пажа. Все они шествовали перед каретой. Шталмейстер, маршал и два камергера скакали верхом. Все были одеты в цвета Курляндии: голубой и оранжевый. За выездом фаворита последовала некоторая задержка. И вот  начался главный свадебный выезд. Сначала  48 лакеев, 24 пажа шествовали пешком, и дальше верхами следовали камергеры, обер-шталмейстер, обер-егермейстер, унтер-маршал, обер-гофмаршал. Каждого сопровождали скороходы и слуги с запасными лошадьми. Прогремели пушки, и появилась карета императрицы, запряженная восьмью белыми лошадьми в золотой сбруе, украшенными султанами из белых страусовых перьев. Анна Иоанновна восседала на первом месте, лицом по ходу, в коричневой, с золотом робе и мантии, а напротив неё – невеста с опухшими глазами. К неудовольствию Анны, племянница так и не справилась с собой. Императрица всё ещё еле сдерживала себя, чтобы не закатить затрещину невесте. Как-никак, а ведь она сама пережила нечто похуже, когда её венчали с мальчишкой пьяницей, и отсылали за границу! А эта дрянь остаётся дома и повенчают её с молодым, симпатичным, если получше присмотреться, молодым принцем. Ах же и дрянь…
    За императорской каретой следовали цесаревна Елизавета со свитой, герцогиня Курляндская с дочерью и свитой, супруги и дочери высших сановников.
    Когда все проехали, нарядная толпа тоже заспешила к церкви. Люди с трепетом ждали появления жениха со свитой, но так и не дождались. Не все знали, что согласно регламенту, его высочество принц Антон-Ульрих Брауншвейг-Беверн-Люнебургский  давно находился в церкви. Императрица желала поскорее покончить с обрядом, и вот жених и невеста предстали перед алтарём. Обряд венчания вёл архиепископ новгородский преосвященный Феофан Прокопович. Невеста смотрела в пол, точно ослица, отметила Анна Иоанновна, но зато жених украдкой косился на её вырез. Иноземцы громким шёпотом расхваливали наряд невесты.
    «Может и ничего, - в надежде размышляла императрица, - этого козлика не придётся учить, как делать детишек и скоро чрево Анюты набухнет первым ребёночком. Хорошо, что она не досталась Петруше! Нет, нет и нет! Своему милому мальчику я бы за все блага мира не пожелала стоять сейчас на месте принца Антошки!»
    Архиепископ красивым басом задавал жениху и невесте вопросы, и они отвечали ему едва слышными голосами.
    Когда принцесса должна была поднять руку, чтобы ей надели кольцо, то пришлось дважды потребовать её внимания. Она вздрогнула, и едва не уронила кольцо.
    А может, хотела нарочно ненавистное кольцо бросить?
    Наконец, Анну и Антона провозгласили супругами.
    -Теперь, чада мои, поцелуйтесь! - пророкотал архиепископ.
    Молодой неуверенно коснулся руки своей новобрачной, а она его оттолкнула.
    Анна Иоанновна едва не притопнула на них туфлей.
    - Целуйтесь! – зашипела грозно императрица
    Её гневный окрик придал уверенности молодому. Принц развернул молодую к себе лицом за плечи. Что-то шепнул ей, а потом взял пальцами крепко за подбородок и впился в ледяные губы. Хотя бы так… по крайней мере, поцеловались.
    «Первый поцелуй! Святая невинность!» - трещали иностранцы, но русские вельможи горько усмехались. Принцессе шёл двадцать второй год, и она не была невинна, так думали, кто не забыл историю с Линаром.
    Лишь после того, как епископ вологодский Амвросий, большой златоуст, произнёс красивую проповедь, превознося род Брауншвейгских, невеста словно ожила немного и  злобно зыркнула из-под фаты на мужа. Её бы воля, она рассмеялась бы во весь голос. Когда Амвросий воспел род Романовых, Анна Иоанновна прослезилась, вспомнив дорогих покойников, отца и сестру, и когда епископ перешёл к восхвалению ныне царствующей императрицы, обвела собор совершенно сухими огненными глазами.
Этой частью торжества императрица осталась довольна.
    После всех необходимых  обрядов и молебна, грянули пушечные выстрелы с крепости, Адмиралтейства и площади перед собором; затрещали ружейные залпы. На обратном пути в карете вместе с императрицей сидели новобрачные. Возвращались в Зимний дворец в том же порядке. Придворные встречали императрицу и новобрачных, выстроившись по чинам.  Все участники торжества уже изрядно измучились и проголодались, поскольку они пробыли на ногах, в напряжении с девяти часов утра и почти до восьми часов вечера. Началось торжественное шествие. Императрица теперь шла в паре с фаворитом, невеста, само собою, с женихом, Елизавета Петровна с принцем Петром Курляндским, герцогиня Бирон с младшим сыном, Гедвига Бирон с князем Черкасским. В Большом зале дворца новобрачных тепло поздравили, придворные и дворцовый персонал, и знатные гости  ненадолго разъехались, чтобы переодеться к балу.
    Императрица, отпустив всех придворных и оставшись только с самыми близкими персонами, потребовала скорее подавать на стол. Она, как и все, страшно проголодалась и села обедать только с новобрачными и цесаревной Елизаветой. Как раз пробило восемь часов вечера. Им подали устрицы, сваренные в белом вине на травах. Жареную фаршированную форель. Остальные блюда были мясными. Наваристые щи, нашпигованные лебеди, гуси и зайцы, жареные голуби, бараний бок, буженина и кулебяка, несколько сортов паштетов. Вино подавали красное рейнское, любимое императрицей. На десерт на столе появился огромный торт, пирожные, слоёные сладкие пирожки, сыры, свежая клубника, ананасы, апельсины, мороженое.
    После двух тостов, сказанных императрицей и Елизаветой, кушали молча. Цесаревна переглядывалась то с невестой, то с женихом, и качала своей прелестной головкой. Когда поставили торт, она игриво улыбнулась:
    - А жених-то похож!
    Анна, насытившаяся, откликнулась по-доброму:
    - Похож, похож! Вот бы и тебе такого же!
    Красавица цесаревна весело рассмеялась:
    - Нет- нет, государыня, мне в девушках живётся куда вольготней, чем будет замужем-то!
    - Вон оно что! А у меня из-за твоего девства – голова кругом, усмехнулась императрица. – Ты думаешь, мне спокойно жилось до сего времени, имея на руках  двух перезрелых девиц? Ну, одну-то я сегодня пристроила, так и до тебя скоро доберусь, при удобном случае, и тебя, Елизавет Петровна, вертоголовая ты моя, устрою.
    - Ах, пожалуйста, не надо, ваше величество, ведь я сама о себе неплохо забочусь, - мягко отказалась Елизавета. – В хозяйстве у меня порядок, долгов я не делаю и честь блюду!
    И с вызовом посмотрела сначала на Анну Иоанновну, а после на новобрачных, но те сидели, как в воду опущенные. Анна Леопольдовна в глубокой меланхолии ковырялась в своей тарелке, и слёзы скатывались по бледным щекам прямо в блюда. Принц кушал мало, но зато часто тянул руку за бокалом.
Анна Иоанновна долго глядела на него и обратилась к нему низким голосом:
    - Не пейте на пустой желудок, ваше высочество! Опьянеете и не сможете потанцевать с невестой на балу, а потом и того хуже, осрамитесь ночью! А ну-ка, поставь кубок на место, Антоша!
    Цесаревна поняла, что от неё отступились, и решила пособить молодой.
    - Ваше величество, - обратилась она к императрице, - не прикажете ли принцессе пойти к себе, чтобы немного отдохнуть и поправить свадебный туалет? Ей ведь тоже придётся танцевать на балу! Если позволите, я провожу Аннет и побуду с ней.
    Императрица фыркнула и погрозила тридцатилетней девице пальцем:
    - Не твоя это забота, сопровождать новобрачную, но так уж и быть, ступайте обе! Попытайся, Елизавет, хоть немного развеселить эту кислую клюковку! А принц пусть отправляется в свои покои с герцогом. И я пойду, отдохну! Ох, я нынче устала! Я на одну только минуточку прилягу, а потом переоденусь и выйду к гостям.
    Анна Иоанновна перевела взгляд на часы: гости уже съезжались в Зимний дворец на бал, но ей и новобрачным можно было не спешить с выходом. Императрица удалилась в опочивальню, где в обществе Бенигны и Юшковой, прилегла на канапе, ровно на минутку, как и хотела. Было жарко, не смотря на вечер. С Невы почти не дуло, но надо было вставать и влезать в бальную робу. Анна Иоанновна тяжело отдувалась. Она радовалась только тому, что бал не будет продолжительным, не как во времена дяди, когда все напивались до положения риз. Анна вспомнила свою «пустую» первую ночь под пьяные крики и храп князя-кесаря Ромодановского и заспешила, потому что «эту молодую» нельзя было надолго оставлять на попечение Елизаветы.
    Императрица появилась на балу семейно - в обществе новобрачных и цесаревны Елизаветы в начале двенадцатого ночи. Было предусмотрено, что танцы начнутся в десять часов вечера и продлятся до полуночи. Молодым вменялось в обязанность протанцевать менуэт, и они вяло вышли и, будучи единственной парой, столь же вяло исполняли фигуры церемонного танца. Смотреть на них было неприятно, и Анна Иоанновна решила, как можно раньше перейти к ритуалу укладывания новобрачных в постель. Она нетерпеливым жестом подозвала к себе заранее избранных помощниц, графиню Екатерину Ивановну Головкину  и герцогиню Бенигну Бирон. Кроме них провожать невесту в браунт-камеру 12 должны были также две иностранки. По словам супруги английского посланника леди Рондо - жены «тех иностранных министров, дворы которых были родственны принцу. Из таковых, - сообщает эта дама, и словам её приходится доверять, - женатыми были лишь императорский резидент и м-р Р., а поскольку жена императорского резидента была больна, то я оказалась единственной» 13. Так что, эскорт невесты оказался невелик. Анна Иоанновна волновалась и заранее предусмотрела, чтобы никто не устраивал дерзких выходок в иноземном стиле, а именно игр с хватанием невесты и прочим безобразием. Бирон взялся проводить жениха в браунт-камеру, когда невеста будет готова и им с принцем об этом сообщат. Императрица и вышеназванные три дамы подняли молодую с кресел, где она сидела после танца с мужем в окружении сестёр Менгден, быстро провели в роскошную опочивальню и заперли за собой дверь. Но было ясно, что никто из гостей не отважился бы теперь так баловать и развлекаться, как когда-то было на свадьбе самой Анны.
    Едва приступили к раздеванию новобрачной, как снова – здорово – опять начались слёзы и даже с угрозами в адрес молодого. Под яростным взглядом императрицы, не хотевшей вмешиваться, чтобы не допустить сраму, как-никак, среди них находилась язвительная иностранка, Анна Леопольдовна отмахивалась от услуг дам и выла:
    - Не могу с ним делить постель! Тётушка, как вы не понимаете? Я ненавижу принца Антона! Если он даже коснётся меня, я выцарапаю ему глаза! Да-да! Выцарапаю…
    Леди Рондо, симпатичная англичанка, подошла к новобрачной и сделала реверанс:
    - Это страх, обычный страх новобрачной, ваше высочество, и всё быстро пройдёт, как только вы покончите с этим, я вас уверяю! Почти все юные девушки испытывают страх перед первой брачной ночью, и вы, ваше высочество, не исключение. После этого вы испытаете огромное удовольствие! Позвольте же нам разоблачить вас!
    Принцесса в ответ заломила маленькие ручки и яростно затрясла головой.
    - Нет-нет-нет! Ни за что! Пусть этот проклятый муж убирается к чёрту, пусть он лучше не приходит!
    - Да раздевайте же её! Не ждите! - строго прикрикнула императрица на своих дам и упёрла руки в бока. Не самой же ей раздевать эту дьяволицу? – Бенигна! Екатерина Ивановна! Приступайте насильно, пока я не растерзала на ней наряд, да и саму не побила до синяков!
    Наверное, леди Рондо из чувства сострадания к принцессе, описала церемонию раздевания коротко, не допустив лишнего слова, но скорее всего, гневный зрак тётки-императрицы усмирил непокорную, и она повиновалась.
    Анна Иоанновна отдышалась, и церемониал раздевания новобрачной прошёл гладко. Леди Рондо и Бенигна по её просьбе раздели невесту и облачили в белую атласную сорочку, отделанную тонкими брюссельскими кружевами, расчесали её длинные тёмные  волосы, потом отогнули одеяло и пригласили ложиться в постель. Анна Леопольдовна забралась на гору перин, натянув до самого носа одеяло, отделанное горностаем. Её почти не было видно, но дамы в осторожных выражениях расхвалили красоту её ночной сорочки и даже выразили сожаление, что молодой муж в пылу страсти, как бы не порвал подобное совершенство.   
    Императрица, тем временем, не слушала болтушек, и рассматривала столик, на котором был сервирован десерт. Из вин только шампанское в серебряной лохани со льдом, фрукты, торт, (маленький шедевр с резвящимися купидонами, атакующими целомудренную Минерву) пирожные и конфеты. Не ошиблись ли с выбором? Опять вспомнилось, как она уничтожала в одиночестве устерсы, курицу, пироги и паштеты во время своей первой брачной ночи, а супруг валялся без чувств, в стельку пьяный. Но этот-то ведь не таков! Пускай его поскорее ведут в постель к молодой супруге!
    - Леди Рондо и Бенигна, а теперь вы ступайте, и позовите его высочество жениха! – строго распорядилась она. – Потехи нынче не будет, и новобрачный ждёт приглашения! Пора заканчивать затянувшуюся церемонию с укладыванием в постель! Ступайте! – и Анна для убедительности ударила три раза в ладоши.
    Бенигна и леди Рондо быстро справились с поручением и вот уже в опочивальню вступили герцог Бирон, и с ним молодой супруг принцессы, одетый в атласный синий халат. Принц был почти трезв, только измучен, то ли ожиданием, то ли страхом. Анна Иоанновна притянула его к себе и нежно поцеловала, потом подвела к кровати и поцеловала принцессу.
    - Сегодня, - сказала она, - наша племянница обрела супруга! Так оставим же молодых вдвоём и удалимся!
    Придворные дамы и жена иноземного министра низко присели перед императрицей и отправились в Большой зал. Там уже никого не было, поскольку гости сразу разъехались, как только она увела новобрачную, и только лакеи тушили люстры. Анна Иоанновна хотела ехать ночевать в Летний дворец и послала обер-гофмаршала за своей каретой, но в последнюю минуту передумала. Было уже, что-то около двух часов пополуночи, и это внушало ей сильную тревогу. Она опасалась, что в браунт-камере разгорятся отнюдь не нежные страсти, и решила не уезжать… от греха!
     В это время вошёл обер-гофмаршал с сообщением, что карета ожидает императрицу. Анна Иоанновна вздохнула:
    - Не надо, - сказала она, я останусь ночевать здесь, а ты, Рейнгольд Иванович, отвези домой леди Рондо. Я обещала ей, что от Летнего дворца её отвезут на дачу, где она проживает с мужем. – И повернулась к англичанке со словами благодарности за помощь. – А завтра, сударыня, я жду вас к вечеру вместе с супругом опять сюда, в Зимний дворец.
    Англичанка поклонилась и поцеловала руку монархини. Она сильно устала и едва дышала в тяжёлом роброне:   
    «Я добралась до дома около трёх часов утра, едва живая от усталости. Все дамы были в робронах, и, хотя дело было в июле, когда тяжелые одежды составляют много неудобств, богатство каждого наряда невозможно вообразить».
    Анна Иоанновна проследовала в свою опочивальню и прилегла. С нею остались ночевать Бенигна и Юшкова - на кушетках, а на полу шутиха Буженинова. Императрица очень нуждалась в отдыхе, но сон нынче бежал от неё. Ох, что-то и на грудь ей давило и жгло в особенности на сердце. «Что там? Как там? Чем занимается этот сосунок с девчонкой? Принцесса вельми строптива. А после наставления Елизаветы, не учинила бы она скандал молодому мужу? Ох! Надо идти! Идти, чтобы всё самой проверить-перепроверить».
    - Эй, бабы, эй, эй, - окликнула тихонечко императрица, - спите, что ли? Подымайтесь и берите по канделябру, пойдёмте инспектировать молодых! Что-то мне нынче смутно!
    Императрица тяжело поднялась с постели, сунула ноги в привычные растоптанные туфли, поднесённые ей Бужениновой, позволила Юшковой накинуть себе на плечи богатый шлафрок, и пошла в комнаты молодых. Три тени с канделябрами в руках послушно поплелись за нею. По дороге процессия увеличилась раз в десять, но перед покоями принца и принцессы Анна Иоанновна сделала жест рукой, и пропустила с собой только Бенигну и Юшкову. Что за подозрительная тишина? Знать, предчувствие не обмануло! Ночь светла, но в будуаре, перед опочивальней, потрескивая, догорали свечи, а на столике обнаружилась бутылка вина, почти опорожненная и кубок на боку, с красной лужицей. Анна Иоанновна подобралась к дверям браунт-камеры и заглянула. Так и есть! Не зря сердце давило и в груди жгло! На постели, осенённой золотистым балдахином, разметалась одна полураздетая фигура – мужская. Одеяло валялось на полу, простыня неряшливо свешивалась на пол. Покинутый молодой супруг пошевелился, и глазам императрицы предстали его сокровища – она даже прицокнула языком! Но где же эта мерзавка? Анна Иоанновна пересекла опочивальню, подошла к высокой двери на балкон и растворила её. Ну, право, она как в воду глядела! На бархатной банкетке среди горшков с цветущими померанцевыми деревьями, скорчилась жалкая фигурка в халате и шали. Строптивая сучонка!
    Принцесса вздрогнула и подскочила, когда ей на плечо легла тяжёлая рука тётки.
    - Ты чего тут расселась, а, дрянь? – шёпотом накинулась на племянницу Анна Иоанновна. – Тебе полагается быть с супругом, а он у тебя храпит пьяный! Ступай к нему!
    - Ни за что!
    Тогда Анна Иоанновна, схватив племянницу за волосы, намотала их на руку.
    - Твоя наипервейшая обязанность теперь - зачать ребёнка! – сказала она. – Сколько раз тебе повторять, дурёха, что Российскому престолу необходим наследник? Ступай к мужу и ложись в постель! Целуй его и ласкай!
    - Да?! Уж  лучше на плаху… - провыла несчастная принцесса.
    - На плаху? Ну, нет, но, возможно и попадёшь, если будешь такой скверной! А сейчас тебя ждёт муж в кровати!
    - Нет!!!
    - Ах ты, моя беда! Скажи мне, пожалуйста, чем тебя не устраивает Антошка? – ожесточилась императрица. – Что он тебе сделал?
    - Он накинулся на меня, стал целовать и заворачивать сорочку, а я вскочила и убежала! Не могу с ним, не могу! Тебе же известно, тётя, что я люблю… моего Морица и больше ни с кем, больше ни с кем! И принц Антон тоже без ума любит… придворных прачек! Ах, тётя! Он мне только что признался, что тоже приневолен ко мне, и что у него уже четыре ублюдка…
    - Так это хорошо! – заявила императрица. – Я знаю про его амурные похождения, и его ублюдки – свидетельство того, что он не бесплоден, пойми ты, дурёха! Возможно, это ты, дурища, своими капризами лишила жениха силы? Ступай, говорю тебе, ложись и не сопротивляйся!
    Уж лучше на плаху…
    - Ах, ты!..
    Не слушая далее племянницу, Анна Иоанновна с размаху треснула её по щеке, а потом, накрутив на руку косы бедняжки, поволокла в опочивальню. Жениха они застали всё так же, на спине, мирно храпящим.  Анна Иоанновна подёргала его за ногу.
    - Просыпайтесь, ваше высочество, - прошипела она. - Зятёк, уж ты не пропил ли свою мужскую силу? Не растратил ли на прачек? Почто ты мне тогда нужен? Очнись, Антошка! Ты здесь для того находишься, чтобы зачать наследника российского престола! Тебе, дураку, понятно? Вставай! О, да ты у меня бычок!.. – и она ударила себя об полы обеими руками, как бывало покойная царица Прасковья.
    Лядащенький принц проснулся и теперь смотрел с ужасом на императрицу. Она уже убедилась, что принц был обладателем настоящих сокровищ, но тут он подтянул острые колени к подбородку , с перепугу заверещал по-немецки.
    - Да не бойся ты! – успокоила его императрица. – Вот твоя молодая жена! Уложи-ка её в постель и сделай девку скорее бабой! А утром я потребую простыню с брачной постели! Коли будет рыпаться дурёха, так ты с нею не церемонься, а дери, как прачку, потому как, все девки одинаковы! Уж только не скромничай, ради Христа, милый ты мой Антоша. Зачин дела, как говорится, дороже всего, миленькие вы мои. – И крепко пихнула принцессу в спину. - Трудитесь!
    В полдень недоспавшая императрица поспешила в покои молодых, разогнала прислугу, приоткрыла сама дверь и, не входя, потребовала:
    - Брачную простыню мне!
    Сначала лишь молчание было ей ответом. А потом кто-то завозился, зашлёпали босые ноги, и простыня возникла перед самым носом императрицы. Она схватила её и унесла. В своих покоях разглядывала вместе с лейб-медиком Фишером. На белой простыне краснело одно пятнышко. Не большое, не маленькое – в самый раз. У самой Анны в достопамятную ночь с Бестужевым, крови было не больше.
    - О! Мы получили женщину! – важно изрёк лейб-медик.
   
    Позавтракав наспех с Бенигной, Анна Иоанновна отправилась в Летний дворец. Сюда к ней явились на обед новобрачные, а после обеда все вместе вернулись в Зимний. Знатные гости прибыли вечером на бал в новых дорогих нарядах, и все дамы опять были в робах. Новобрачная появилась в большом зале в платье с выпуклыми золотыми цветами по золотому полю, отделанном коричневой бахромой. Молодой муж красовался в камзоле из такой же ткани. Во время бала был дан роскошный ужин для всего общества. Императрица пригласила за свой стол молодых, цесаревну, герцога и герцогиню Курляндских. Анна Иоанновна была оживлена и постоянно переходила с места на место, приветливо разговаривая со всеми гостями. В зале журчал фонтан, и леди Рондо решила, что он постоянно здесь находился, хотя это была новинка.

    В четверг все отдыхали, потому что государыня переутомилась и сочла, что обществу это тоже полезно.

    В пятницу дали маскарад после обеда. Составили четыре кадрили, в которых участвовали по двенадцати пар в каждой, не считая ведущей пары. Первую повели новобрачные, одетые в оранжевые домино, маленькие шапочки того же цвета с серебряными кокардами. Все двенадцать пар их кадрили были наряжены точно так же. Это были иностранные министры со своими женами – представители государей, связанных родством с принцем, либо с принцессой. Вторую кадриль возглавили цесаревна Елизавета с принцем Петром Бироном в зелёных домино с золотыми кокардами. Третью кадриль вели герцогиня Бирон и граф Салтыков в голубых домино с розовыми с серебром кокардами. Четвёртую – горбатенькая принцесса Гедвига с младшим братом в розовых домино с зелёными с серебром кокардами. Ужин был дан в Галерее, но туда пригласили только участники четырёх кадрилей. Убранство стола и скамеек было продумано с особой фантазией. Оно напоминало летний луг. Мох покрывал стол, скамейки и пол, а в него были воткнуты цветы. Анна Иоанновна опять прохаживалась между гостями. Её лицо оставалось открытым, хотя остальные были в масках.

    В субботу гостей принимали молодые. Они исполнили церемонию прислуживания за столом, по русскому обычаю. После обеда в придворном театре дали оперу. 17
    В воскресенье был бал-маскарад в Летнем саду, фейерверк на Неве и иллюминация. Гости выбрали костюмы и маски по собственному вкусу. Все очень веселились. Народ тоже не забыли. Для простых петербуржцев соорудили фонтаны с белым и красным вином, по обыкновению. Выставили жареных быков и груды разного печева: калачей, пирогов. Анна Иоанновна вышла на балкон и оттуда бросала пригоршнями серебряные и медные деньги. В то же время это был только декоративный фасад, красивая обманка. Народ, пивший и евший, в тоже время боязливо озирался по сторонам. То и дело можно было попасть на заметку шпионам Тайной канцелярии, или быть схваченными по указке «языка». Едва заслышав слово «язык», люди мгновенно разбегались. По улице шагали солдаты, ведущие на верёвке человека в мешке, с прорезями для глаз. Никому неизвестно, в кого ткнёт он пальцем. В Тайную канцелярию хватали всех без разбора. И правых и виноватых.
    Что до представителей высшего класса, то тут царило раболепие и низкопоклонство.

    Свадьбу отпраздновали с невероятной пышностью, но императрица всё равно, была крепко недовольна, и сердилась на новобрачных. Молодые от всего сердца ненавидели друг друга.  Анна Иоанновна ничего не могла поделать с упрямой племянницей, которая презирала мужа и не желала скрывать своё отношение к нему. Вновь обретённый племянник не отставал от супруги и относился к ней с холодным почтением. Анна Иоанновна была уверена, что его сдержанность происходит исключительно от страха перед нею, а иначе он нашёл, как унизить принцессу. После первой ночи молодая жена наотрез отказалась ложиться в постель с мужем, и Анне Иоанновне приходилось всякий раз укладывать их в супружескую постель, как говорится, с барабанным боем. Это была тягостная обязанность близкой родственницы, которая была строптивой девчонке вместо матери. Но разве мать должна укладывать дочку в постель к мужу, помимо первой брачной ночи? За что Господь Всемогущий наказал русскую государыню такими наследниками? И произведут ли они когда-нибудь младенца?
    В то же время, при новобрачных образовался молодой двор. Никакого значения двор этот не имел, но беспокойства прибавилось. Следовало позаботиться о месте принца Антона-Ульриха в правительстве: венский двор настаивал на том, чтобы ему было предоставлено право заседать в Кабинете министров и Военной коллегии. Остерман благоволил австрийскому альянсу. Бирон, встретив случайно в Летнем саду секретаря австрийского посольства Петцольда, сказал ему:
    - Венский двор стремится управлять нашими делами! Ха! Поглядите-ка! Ха-ха! Те, кто находит гениальные способности у принца, - глупцы! Всем доподлинно известно, что его женили на принцессе, чтобы использовать иные таланты. Чтобы плодил детишек! Так что, распоряжайтесь-ка у себя в Вене, господа! И, кстати, как только родится у этой пары мальчишка, так можете увезти туда этого исключительно одаренного молодого человека. Мне не будет жалко. Принцессе тоже.
    Эрнст Иоганн бушевал по поводу и без повода. Он не желал, чтобы молодые имели двор, и Анна Иоанновна, дабы подмаслить фавориту, велела племяннице сходить к нему на поклон. Принцесса идти отказалась и от отдельного двора тоже. Бирон немедленно пришёл в отличное расположение духа. Он не желал ещё одной немецкой партии, враждебной себе самому.
17

    Варя Дмитриева горела праведным гневом и потому не находила себе места. Она и раньше имела полное основание ревновать Волынского к французским актрисам и вольным девкам. Не секрет, что в хорошем подпитии кабинет-министр отличался буйным нравом. Бывало, с друзьями запрягал тройки и укатывал на свою дачу, где шумели леса, окружавшие чухонские деревушки. Туда приставы изгоняли из столицы проституток. Добру молодцу там чистый рай - хватал девок охапкою, кидал в сани и раскатывал с ними по Загородному проспекту, но в столицу – ни-ни. Варя никогда не принимала участия в таких катаньях,  но ждала: а вдруг, позовёт? Варя бы, не раздумывая, согласилась. Ей было всё равно, лишь бы отдаться Артемию Петровичу без венца, но зато всею душой, беззаветно. Иногда Волынский приглашал её посидеть в мужской компании и послушать умные речи. Он читал вслух свои проекты, мало доступные девичьему разуму, но всё же и ей становилось интересно. К примеру, рассуждения о дружбе полов. Указывая на Варю, Артемий Петрович утверждал, что женщина мужчине товарищ, если она умна и уму своему любит давать работу. «Вот государыня, - разглагольствовал он бесстрашно, - у нас дура. После доклада резолюции от неё никакой не добьёшься! А герцог что хочет, то и делает». И ещё относительно нрава царицы: «Правду пишут о женском поле, что нрав изменчивый имеет, и когда женщина весёлое лицо показывает, тут-то и бойся скрытого в её сердце гнева. Вот государыня иной раз, разгневается, и сам не знаю, за что. Ей, видите ли, надобно суд с грозою и милостью иметь, а того беда – иногда так, а иногда сяк, и ничего постоянного нет, и в самых государях то худо, ежели скрытность бывает». Секретарь Анны Иоанновны Эйхлер, завсегдатай вечеринок у кабинет-министра, тоже жаловался на безмерную подозрительность повелительницы. «Во всех она сомневается, Бог знает, как ей угодить». Эти разговоры пугали Варю, но она не могла отказаться от заманчивого приглашения посидеть в компании умных мужчин. Ведь то же самое, что говорили они, Варя могла бы сказать о своей принцессе. Анна Леопольдовна такова же, что и её царственная тётушка! Варя могла бы обратиться к ней с просьбой, пособить горю Волынского и его друзей, но Анна Леопольдовна отмахнулась бы от неё, как от мухи. Значит, дела Артемия плохи: никогда и ничего не добьётся он через свои таланты. А ведь только ему принцесса обязана, разве не он надоумил её, как спастись от брака с юным негодником Петром Бироном? Принцесса, конечно, об услуге Волынского не забывала, но она по-прежнему оставалась робкой с царственной тёткой и дикой на людях. К супругу продолжала относиться с пренебрежением, и между ними ежеминутно вспыхивали ссоры, в покоях стоял крик. Императрица поневоле тоже вовлекалась в эти скандалы, особенно после того, когда выяснилось, что принцесса очреватела. Ну, наконец-то! Выяснилось это ближе к зиме, и молодую женщину окружили самой нежнейшей заботой, тем более выводящей её из себя. Она стала ещё более замкнутой и невыносимой. Тем не менее, кабинет-министр Волынский был частым гостем в её апартаментах. Советы и увещевания его действовали благотворно, а сам он стал уделять всё больше внимания всем четырём фрейлинам принцессы баронессам Менгден. Ах, если судьба вознесёт Анну Леопольдовну на вершину власти, то и они подскочат до небес, станут первыми дамами в империи российской! В то же время, Артемий Петрович интересовался и самой первой из российских невест, юной графиней Марией Михайловной Головкиной, через мать, Екатерину Ивановну, саму по себе княжну-кесаревну Ромодановскую, состоявшей в родстве с императрицей. Артемий не скрывал от Вареньки, что намерен добиться руки Головкиной, а если уж тут он потерпит неудачу, то сделает предложение одной из девиц Менгден. Здоровье императрицы, между тем, пошатнулось, - это было известно всем при дворе. Анна Иоанновна осенью чувствовала себя неважно и к зиме сильно разболелась. Императрицу мучила подагра и семейная болезнь всех Салтыковых – камни в почках. Досаждала ей и одышка. Смуглый цвет лица её величества переменился, - на неприятный бурый, с желтизной. Кожа вокруг глаз покрылась мелкими морщинами. Более глубокие морщины пролегли вдоль впавшего рта. Обвисли щеки. Подбородок теперь покоился на трёх толстых складках,  нависавших на грудь, не оставляя ни малейшего намёка на шею. Фигура огрузнела настолько, что стало трудно передвигать ноги, не то, что кататься верхом в манеже. Из-за этого развилась жестокая, почти патологическая, подозрительность и злоба. Злопамятство и раньше возглавляло список отрицательных качеств императрицы, а теперь её стали бояться самые ближние и любимые служанки. Не дай Бог, государыню обидеть, и она непременно отомстит жестоко. Примеров мести императрицы своим подданным – несть числа. С первого года царствования Анна Иоанновна мстила вельможам, обидевшим её, и вот уже два года как скончался в Шлиссельбургской темнице князь Дмитрий Михайлович Голицын, по сути дела – убит жесткостью той, которой сам предложил императорскую корону. Страшная месть настигла теперь Долгоруких. В прошлом году, схваченные, подвергнутые пыткам и свезенные для суда в Шлиссельбург из мест ссылок и заключений, четверо князей Долгоруких, были осуждены на лютую казнь. 31 октября 1739 года Генеральное собрание – суд, состоящий только из русских сановников, утвердил смертный приговор. На Скудельничьем поле, близ Великого Новгорода, князя Ивана Алексеевича четвертовали. Василию Лукичу, Сергею и Ивану Григорьевичам просто отрубили головы. Младших братьев князя Ивана Алексеевича в Тобольске наказали кнутом и вырезали им языки. Разрушенную царскую невесту заточили в Горицком монастыре Белозерского уезда в келье с заколоченным оконцем. Младших её сестёр Елену и Аннушку постригли в Тюмени и Верхотурье. **
    В покоях принцессы шептались, что когда Анне Иоанновне доложили о страшной казни Долгоруких под Новгородом 8 ноября, она с удовлетворением вздохнула и молвила:
    - Ох, Долгорукие, Долгорукие! Вот и нет вас, моих злодеев… о, Господи!
    В Петербурге и по стране всё также свирепствовала Тайная канцелярия Ушакова. Людей хватали без разбору, рвали ноздри и языки. Повсюду рыскали шпионы. Дочь Петра Великого Елизавета и её двор все годы царствования Анны оставались под подозрением. Некоторые умники, вроде её придворного медика Лестока, тоже бывавшего у Волынского, предрекали императрице жизни около года, и говорили, что если ей наследует Брауншвейгское семейство, то окрепнет союз Австрии и России. Умному и энергичному Волынскому удалось потеснить лукавого Остермана, и в 1739 году он стал единственным докладчиком у императрицы. Но, будучи человеком государственным, он на деле оставался придворным. Интриги, страсти, жажда богатства не были ему чужды. Не отказывался он и от удовольствий. Злой на язык, смелый, гордый, высокоумный, надменный, резкий, постоянно ссорящийся с кем-нибудь, не чуждый литературных дарований, он поневоле стал центром кружка, собирающегося у него дома. Там много чего говорилось, составлялось и обсуждалось, но в деспотическое царствование Анны Иоанновны эти проекты не могли получить ходу. Необычайно пышно при дворе расцвели обман, подлость и коварство. Низкопоклонничали все, почти все зверствовали. Пренебрежение к русским и всему русскому было возведено в самую высокую степень и считалось хорошим тоном. Вспыльчивый, честолюбивый Артемий Петрович уже имел троих смертельных врагов – Остермана, князя Куракина и графа Головина, старавшихся поссорить его с Бироном, но пока фаворит мирился с задиристым кабинет-министром. Прошлым летом Волынский долго и усердно трудился над заказанной императрицей запиской на доносы фон Кишкелей, но у него вышла, собственно, не простая записка, а настоящий проект о государственном переустройстве, да ещё и с критикой на людей, наделенных властью. Он громил взяточников, забывая о собственных грехах, слова подбирал смелые, обрушиваясь на придворных казнокрадов. Артемий Петрович так увлёкся, что втянул в это дело друзей, читая им почти ежедневно новые главы из записки. В его доме теперь почти ежедневно собирались к ужину, часам к восьми вечера, люди головастые: граф Иван Мусин-Пушкин, генерал-комиссар флота Фёдор Соймонов, архитектор Пётр Еропкин, богатый, честолюбивый Андрей Хрущев и два иностранца - секретарь иностранной коллегии де ля Суда и секретарь министерского кабинета (также личный секретарь императрицы) Иоганн Эйхлер, придворный авантюрист. Засиживались обычно до полуночи. Случалось, разбавляли умные разговоры фараоном, на который приглашалась молодёжь и  придворные цесаревны Елизаветы Петровны. Хозяин дома нет-нет, да отпускал колкости и даже излишне откровенно цитировал древних писателей, в которых содержалась критика на царственных особ. На предостережение говорить потише, он как-то ответил, приведя в пример различие между польским шляхетством и русским: «Вот как польские сенаторы-то живут, ни на что не смотрят, и всё им даром;  польскому шляхтичу не смеет и сам король ничего сделать, а у нас всего бойся». В своём длинном оправдательном письме к императрице Волынский описал своё горькое положение: вечно в нужде, услуги отечеству неоцененны по заслугам, всеми ненавидим, а бессовестные и негодные люди, наглецы и подлипалы, в чести. Льстецы, наушники и паразиты, умеющие придавать лицам любое выражение, втихаря губят людей верных и достойных. Ну, чем не портрет Андрея Ивановича Остермана? Неосторожный Волынский до того разошелся, что познакомил с этим письмом своего товарища по Кабинету князя Черкасского, который заметил ему: «Остро, если попадётся в Остермановы руки, то он узнает, что про него писано». Не известно уж, кем вообразил себя Артемий Петрович, когда приказал академику Ададурову перевести своё сочинение на немецкий язык, и его предоставили для ознакомления Бирону, а так же и другим немцам. Все в один голос повторяли: «это портрет графа Остермана».  Государыня заставила Волынского прочесть себе письмо вслух и сразу узнала в писаном цветистым пером кабинет-министра портрете самого Андрея Ивановича и, Господи спаси, своего лапушку! Но только сам лапушка почему-то похвалил кабинет-министра:
    - Хорошо написал Артемий! Сколько яду!  И кое-кому наука! Анхен, моя любовь, мне это нравится!
    А Остерман проговорил кисло:
    - Всё от книг. Слышал я, государыня, что у Волынского в домашней библиотеке есть наизловреднейшие сочинения. Например, Макиавелли, или Юст Липсий. Они подвергают критике постулат, идущий от Бога: о божественности власти венценосца.
    Анна Иоанновна не помнила, а вернее, вообще слыхом не слыхивала никогда, кто такой этот плут Макиавелли, но спросить у Андрея Ивановича постеснялась. Поняла только, что Бирон хвалит Волынского за нападки на Остермана. Что же! Не отнимать же у лапушки конфидента, а головы человека всегда можно лишить, едва в ней надобность отпадёт. И это был первый сигнал Волынскому, что голова его в опасности! В это время Артемий Петрович как раз председательствовал в суде по делу Долгоруких, не ведая, что топор уже плачет по его шее. Сам, будучи не безгрешным, он яростно громил всех за взятки. Головина по доносу Волынского, отдали даже под суд, но он подкупил большой взяткой Бирона. Куракин оставался пока в чести при герцоге добровольным шутом и шпионом, и до него было не дотянуться. Что же до Остермана, тоже, в общем-то, интриговавшего против брака принцессы с сыном Бирона, то голова у него работала неплохо, и он просто взял и свалил вину за несчастный брак принцессы с Антоном Ульрихом, на Волынского. Мол, тот всегда свободно входил к принцессе. Остерман нашептывал Куракину, а тот Бирону, что Волынский втёрся в доверие к принцессе через её камер-медхен Дмитриеву, свою метрессу. Такие его слова передавались шутихами самой Варе и задевали самое больное место влюбленной девицы. Она ещё усерднее стала служить любовнику, и всюду его встречала, подкарауливала, не боясь попасть под руку императрице. К концу 1739 года наблюдательная девушка стала подмечать, что милости Бирона к Волынскому чисто показные. Фаворит стал подозрителен, и склонен всё делать по указаниям Остермана, которому надоел слишком умный и несговорчивый товарищ по Кабинету. Остерман и Бирон сговорились против волынского и только ждали удобного момента разделаться с ним! В конце концов, не Бирон ли возвысил Артемия?
    Анна Иоанновна тоже почувствовала: запах палёного, и что она – между двух огней, между лапушкой и черноглазым кабинет-министром. А ведь у неё  свои заботы! Летом должен родиться наследник престола! В вдруг девочка родится?
    И утром и вечером государыня повторяла на молитве:
    - Господи, дай только понянчить мне императора будущего!..
    Ей почему-то упорно казалось, что родиться, всё-таки мальчик.
    Анна Иоанновна решила предложить Волынскому тоже скорей жениться.
    - У тебя трое деток и сынок среди них, Петруша, но ты подумай, Артемий, не спеша, что ты ещё человек не старый и здоровый. Чем с девками на тройках раскатывать, лучше бы зажил ты опять семейно. Если хочешь, я сама посватаюсь к племяннику Михайле Гавриловичу, и они с Катенькой мне не откажут. Сыграем твою свадьбу с юной Машенькой Головкиной.  Или тебе чернявые девки Менгден больше по сердцу? Выбирай любую! Хотя, я тебя знаю, ты с Варькой Дмитриевой предаёшься амуру! Бесстыдник! Я вижу ведь, как Варька на тебя только взглянет, так  ты её под локоток, - да в альков, да к верху воронкой! Смотрит, Артемий, я сраму не потерплю!
    В январе, удостоверившись в своей беременности, Анна Леопольдовна особенно приблизила к себе Варю Дмитриеву. Она, наверно, нуждалась в девочке для битья, на роль которой не подходили Юлиана и её сестры. Варе поневоле приходилось бывать свидетельницей отвратительных сцен и капризов, с которых начиналось почти каждое утро. Императрица требовала к себе племянницу, чтобы удостовериться, что та здорова.
    - Где нынче камергер Апраксин? – сонным голосом спрашивала принцесса, выходя вместе с Юлианой из будуара. – Кто нынче будет нас сопровождать к императрице?
    - Апраксин, ваше высочество, где-то задержался, - приседала перед нею Варвара.
    - Ах, эти русские свиньи! – в сердцах кричала принцесса, не стесняясь присутствием других придворных. – Что с них взять?
    - Ваше высочество, - лепетала Юлиана, - говорите потише.
    - Ты что, разве я не права? – удивлялась Анна Леопольдовна. – Разве найдётся оправдание у этого бестолкового камергера? Трудно представить порядочного русского!
    «И это она о народе, которым будут править её потомки», - ужасалась Варвара.
    - Варя!  - немилым голосом окликала её принцесса. – Ты пойдёшь с нами к тётушке! Господи, Боже ты мой! Какая скука! А вот Волынский жаловался мне, что императрица не внимает его докладам, сколь он ни ходит! – И следовала ещё более раздражительная тирада.
    Дмитриева приседала ещё ниже, и они шли к императрице.
   
    Мороз зимой 1739-40 года стоял крепок. Каждый Божий день не менее тридцати градусов, а ночами – под сорок. Из окон не видать улицу, если не подуешь на стекло, покрытое толстыми снежными узорами. Красота, но императрице до неё дела было мало. Хотелось, по обыкновению, пострелять. Вот приказала Анна Иоанновна распахнуть в будуаре окошки, высунулась с ружьём, и только прицелилась в ворону, как та – бах камушком прямо в сугроб. Шталмейстер Куракин не поленился, сам сбегал вниз, накинув соболиную шубу, и притащил ворону за лапы. Глянула Анна и выругалась – ай-ай-ай, не убила! Птица замёрзла на лету. То же самое каждый день. Птицы падали, коченея от мороза.
    На цыпочках подобрался к раздосадованной императрице лейб-медик Фишер:
    - Ваше величество, вы очень рискуете, стоя на морозе! Вы застудитесь, к тому же, здесь находится её высочество принцесса. В её положении это втройне опасно!
    Анна Иоанновна медленно повернулась и узрела племянницу, посиневшую от мороза.
    - Закрыть! – пророкотала она и более не стреляла.
    Нынче миновало с того времени две недели. Прекратилась стрельба. В опочивальне её величества были закрыты окошки и с особым усердием топились печи. До красноты, потому что Эрнст Иоганн мёрз и злился. Рано утром Анна Иоанновна проснулась рядом с лапушкой – часы пробили семь. Она потянулась, зевнула. Славно пылает камин, огонь весело пляшет в топках четырёх печек в разных углах опочивальни. Скрипнула дверь, и просунулась лохматая голова Милютина Лёшки, придворного истопника. Да и усунулась тотчас же обратно со страху.
    Милютин этот отличался неряшливостью, и по дворцу всегда бегал оборванный и ужасающе грязный, но Анне Иоанновне доставляло удовольствие посмеяться над ним вволю. Она его и обрычала:
    - А ну, стой! Входи-ка, давай, Лёшка! Что, на дворе-то холодно?
    - Истинно так, матушка-императрица, - прогудел мужик.
    - Сколько дров ты уж извёл?
    - Во! - Милютин руками изобразил большую поленницу.
    - Да ну? Чай, врёшь?
    - Мороз ведь… - почему-то смутился Милютин.
    - Иди сюда! – поманила его Анна Иоанновна толстым пальцем. – Поприветствуй нас!
    И высунула из кружев ногу. Это было обычное дело. Каждый раз, заходя утром к императрице, прислуга должна была сначала подойти к ней и поцеловать ей руку, но истопник, будучи до омерзения грязен, приобвык целовать не руку, а ногу Анны. После неё, то же самое он проделывал в отношении Бирона, которому был не менее предан. Обычно он помногу раз на дню заходил в покои её величества, следя за топкой печей. Анна ценила его и вздумала наградить.
    - Что, Лёшка, хочешь ли быть дворянином? – спросила она, отталкивая истопника голой ногой. – Тьфу, экий ты леший, и борода-то до чего у тебя сырая! Али ты купался в снегу? Ну, так хочешь?
    - Хочу, матушка.
    - Тогда обожди. Нарисуют тебе герб, и будешь дворянином, а сыновей определим в шляхетный корпус.
    - Спасибо, матушка!
    -Да не вой! На гербе что-то изобразить надо…
    Анна крепко задумалась, но Бирон взял и с ходу придумал:
    - Три серебряные вьюшки!
    - А что – добро! – согласилась императрица. - А на каком поле?
    - На голубом.
    Бирон любил только нежные и яркие краски.
    Анна Иоанновна опять зевнула и спустила ноги с кровати:
    - Бабы! – закричала она. – Скорей, подавайте мне одеваться! – И ещё громче. – Девки! Начали петь!
    В опочивальню вплыла Анна Фёдоровна Юшкова с камеристками. В соседней комнате фрейлины запели хрипловатыми со сна голосами.
    - Не так поёте! Дармоедки! Прибью!
    Но чтобы прибить, надо было идти, а ноги болели, и в боках сильно кололо. Анна Иоанновна, опираясь на руки камеристок, перебралась к туалету, где её наскоро причесали и повязали голову платочком. После этого она приказала принести ларцы с драгоценностями и перебирала их около часу. Бирон всё ещё нежился в постели. Они не стеснялись ни камеристок, ни истопника. Когда он поднимался, им несли кофе, и Анна вспоминала:
    - А попка-то!
    В её опочивальне раньше, ещё в Москве, висело множество клеток с лесными птицами, но теперь она ограничилась только самым большим любимцем – сине-зелёным попугаем, разместив остальных птах в гостиных. Сделано это было в угоду лапушке, который жаловался на головную боль, вызываемую у него птичьим ором и свистом. С клетки попугая сняли плотную бархатную накидку, и он, шумно встряхнувшись, мерзким голосом заорал:
    - Попугаюшка, попугаюшка! Дурак! Дурак! Кто там? Куку! Императрица Анна Ивановна! Кофе! Кофе! Хозяйка! Куколка! Анна! Ивановна! Кофе! – птица, хлопая крыльями, повторяла одно и то же, и Бирон рассердился.
    - Dumm!.. – прошипел он, обжигаясь кофе. – Туррак…
    После кофе, Анна с Бироном появились в столовой, где их ожидала Бенигна с детьми. Отзавтракали семейно, чинно, и мальчики убежали. Потом  императрица  долго и увлеченно перебирала драгоценности, а племянница, пришедшая её навестить, и дочка Бирона сидели рядом. Императрице нездоровилось, но она велела прогнать с глаз долой надоедных лейб-медиков Фишера и Санчеса. Болезнь императрицы была неприятная, и она сочла за унижение прописанные ей рецепты, и более всего, клистир. Немного погодя вбежали шуты и устроили чехарду с поддавками. Педрилло принёс свою козу на руках. На козе, именем Милитрисе, была шелковая роба с фижмами, а из-под юбок торчали копытца. Педрилло поцеловал её в мордочку и стал хвастать:
    - Моя женушка уже имель велик пузо, ваше величество, и через неделю должен родить. Приглашаю вас и всё высокое общество на крестины. Надеюсь, что ваше величество навестит родильницу и подарит «на зубок» младенцу брильянт? Вон, цесаревна то и дело крестит солдатских ребятишек и дарит каждому крестнику «на зубок» по аннинскому рублю, а моё дитятко достойно брильянтика, я не прав?
    - Крестины – это хорошо, - согласилась императрица, намеренно пропуская слова о цесаревне и брильянте. – Я положу «на зубок» твоему козлёнку, если родится козлик, золотой перстенёк, а козочке и рубля с моей персоной довольно. -  И отмахнулась от поскучневшего Педриллы. – Ступай со своей скотиной! А что, не расскажете ли мне чего-нибудь поинтереснее, чем крестины? Приказываю меня смешить и веселить! Пошлите-ка узнать, присутствуют ли здесь мои статс-дамы?
    - Ваше величество, они ожидают за дверями!
    Анна Иоанновна ударила в ладоши, и сразу появились три услужливые придворные дамы: бывшая вдова Кантемир, а ныне принцесса Гессен-Гомбургская, чья свадьба состоялась в прошлом году, Шаховская и Наталья Лопухина. Все три были хороши собой и охочи до сплетен. Анну Иоанновну занимали самые скабрезные новости: кто кого полюбил, кого муж бросил, где, какое чудо обнаружилось, да какие песни поют крестьяне в деревнях.
    Три болтушки как завелись, так и мололи языками до полудня. Потом наступило время визитов, по делам, или просто так. Дежурный камергер Алексей Татищев вошёл и с поклоном доложил:
    - Ваше величество, прибыл кабинет-министр Волынский с докладом!
    Анна Иоанновна поморщилась и отмахнулась опять рукой:
    - Недосуг, нынче я слушать умничанье Артемия Петровича не расположена! Кто ещё топчется у меня в приёмной?
    - Шталмейстер князь Куракин и с ним профессор элоквенции Тредьяковский, ваше величество! Генерал Андрей Иванович Ушаков ждёт, не дождётся, чтобы предстать пред вашим величеством.
    - И всё?
    - Никак нет, ваше величество! Князь Черкасский, князь Трубецкой и фельдмаршал Миних с раннего утра сидят в приёмной вашего величества!
    - Зови уж сначала Андрея Ивановича, - подумав, решила императрица, - только нет, нет, малость обожди, и я лучше переберусь на кровать. Что-то мне нынче зело нудно. Эй, Фёдоровна, слышишь ли, взбивайте-ка мне подушки!
    Анна Иоанновна вскоре устроилась на пышной постели, и начала утренний приём. Ушаков вошёл и низко поклонился императрице.
    - Матушка, а вот вчера разбойники среди бела дня атаковали Петропавловскую крепость, - сообщил он. – Такое несчастье случилось! Хотите, казните!
    - Убили кого-нибудь?
    - Никак нет, ваше величество! Все живы, только тати унесли из канцелярии крепости все деньги, до последней полушки.
    - Но! – Анна сурово поджала губы. - Неужто, Андрей Иваныч, все до полушки? Тогда ты пойди и займись делом – поймай оных разбойников и деньги отыми, а самих татей распорядись повесить! Ступай!  Теперь пусть заходит  Артемий Петрович!
    Волынский принёс с собой портфель с бумагами и тоже раскланялся перед лежащей в постели повелительницей.
   - Ты чего мне принёс, Артемий Петрович? 
   - Принёс указы вам на подпись, государыня! Надо бы на них вашей рукой монаршей резолюцию наложить.
    - После! – капризно отмахнулась от него Анна Иоанновна. – Ты бы лучше поведал мне, что делается в моей столице? Построили ли снежный городок на Неве? Дерутся ли на льду мужики с солдатами?
    Артемий Петрович побледнел и стиснул в руках портфель с бумагами. Князь Куракин в это время бессовестно сунулся головой под его локоть, едва с ног не сшиб.
    - Матушка, - проблеял он, - не слушай Волынского!
    Анна Иоанновна схватила у Юшковой платок и энергично замахала им на нахала.
    - Ты что, князь Сашка, опять, что ли, пьян?
    - Да я как стекло, государыня-императрица! Я чист и светел, а вот Артемий Петрович виноват: хвастун он, матушка, неужели ты не видишь? Вечно с бумагами к тебе лезет, а ты его слушаешь. Нет, ты бы лучше вот послушала придворного поэта. Василий Тредьяковский сочинил презанятную сатиру. Не прикажете ли ему сатиру оную прочитать?
    Анна Иоанновна уже стала забывать про поэта, который слыл конфидентом князя Куракина. Василий Кириллович Тредьяковский был человеком, настолько образованным,  насколько робким. Сын астраханского священника, он рано женился по отцовской воле, сбежал из дому в Париж, где окончил курс университета. Во время учебы князья Куракины, отец с сыном, покровительствовали ему. Потом русский посол в Версале, старый князь Борис Иванович скончался, и его сын стал покровителем Тредьяковского при дворе Анны Иоанновны, но меценат из него вышел никудышный, да и сам поэт больше уважал риторику, чем умение  выслуживаться и пихаться локтями, чтобы пробить дорогу. Хуже всего, что из-за своего мецената поэт почитался ровней шутов. Анна Иоанновна вообще его не жаловала, но решила, на этот раз уж проявить благожелательность и приказала:
    - Читай, Василий Кириллович! Я нынче добра! Но прежде встань на колени и ползи ко мне на карачках!
    Василий Кириллович послушно опустился на колени.
    - Ползи-ползи!
    И он пополз.
    Анна Иоанновна ревностно наблюдала, как невысокая плотная фигурка ползёт к ней на коленях по коврам, сжимая в руках лист бумаги. Это выглядело унизительно, но вполне во вкусе её величества. Поэт подполз к ложу императрицы и произнёс высоким голосом:
САТИРА  «САМОХВАЛ»
Императрицу удивили следующие строки:
«…завсе перед людьми, где было их довольно,
Дел славою своих он похвалялся больно,
И так уж говорил, что не нашлось ему
Подобного во всём, ни ровни по всему…»
    - О ком это? – удивилась императрица и посмотрела сначала на Бирона, а потом на Волынского. – Кому это не нашлось ровни? Не тебе ли, Артемий Петрович?
    - Ему! Ему! – весело проговорил князь Куракин. – Волынскому давно собирались голову отрубить!..
    - Отчего же мне! – резко перебил его Артемий Петрович. – Я тружусь, аки пчела, а вот Куракин и подобные ему бездельники веселятся! Куракину и надобно голову рубить! Ваше величество, извольте выслушать!..
    Но шуты помешали ему и подхватили за Куракиным, приплясывая вокруг кабинет-министра и кривляясь:
    - Волынскому голову отрубить! Ха-ха-ха!..
    - Ах, вы!.. – вспыхнул кабинет-министр.
    Но Бирон подошёл к нему, развернул за локоть:
    - Тише, тише, Артемий, - сказал он, - послушай, тебя я однажды спас, а теперь не буду. Если будешь воровать и зверствовать, то и, правда, головы лишишься!
    - Я? – вполне искренне удивился Волынский. – Какой же я казнокрад? Живу я с именьишек моих, и маетностей покойной моей супруги! Для нужд нашего блистательного двора средства мои малы ничтожно!.. А у меня сын и две дочки.
   - Тише, тише, я тебе денег дам, - сказал Бирон, - а сейчас будь-ка поосторожней! Никто тебя не спасёт, даже я, Артемий!
   Когда они обернулись, то увидели, что бедный поэт по-прежнему стоит на коленях, и все хохочут.
   - Ваше величество, ну, как вам понравились стихи? – привязывался к хохочущей Анне Иоанновне князь Куракин.
   - Понравились, понравились, - отсмеявшись,  сказала императрица. – Теперь мы желаем пииту нашего отблагодарить! Гей-гей, Василий Кириллович, ползи ко мне!
    Ободренный поэт широко улыбнулся и пополз к ножкам императрицы, а она в это время подманивала его пальцем. Приближенные замерли, готовые захлопать в ладоши, или заплясать вокруг Тредьяковского, но благодарность её величества оказалась вельми оригинальной. Когда Василий Кириллович подполз, она велела ему поднять голову, размахнулась и треснула его по щеке.
   - Виват! – завопил Педрилла. – Всемилостивейшая оплеушина! Ура!
   Остальные шуты вскочили и, приплясывая, принялись выражать восторг.
   - Ай да Василий Кириллович! Какой милости удостоился!
   - Счастлив, счастлив - награждён всемилостивейшей оплеушиной!
   - Ваше величество, не угодно ли вам учредить орден Оплеушины?
   - И пожаловать его первому Василию Кирилловичу Тредьяковскому!
   Анна Иоанновна подумала и одобрила предложение учредить при своём дворе орден Оплеушины. Это было бы забавно и, к тому же, её шуты уже имели каждый по одному дурацкому знаку особой милости, так называемому ордену Сан-Бенедетто. Это был орденский знак, внешне напоминавший в миниатюре орден св. Александра Невского и носился в петлице на красной ленте, что, безусловно, оскорбляло истинных кавалеров славного ордена, введенного Петром I. Артемий Петрович ужасно разгневался и, побледнев, стиснул пальцами эфес шпаги, но этот жест остался, слава Богу, незамеченным. В эту минуту как раз привлекла к себе внимание  любимая калмычка императрицы Авдотья, до сего скромно восседавшая на красной подушке возле помпезной кровати. Она была махонькой, безобразной лицом и очень грязной. Анне Иоанновне она больше других любимиц напоминала матушкиных плясуний и пользовалась уважением у придворных дураков. Авдотьюшка неожиданно вскочила со своего места, подбежала к уху лежащей на перинах императрицы и принялась что-то нашёптывать Анне.
    Поначалу императрица отмахнулась:
    - Ну, опять ты, Авдотья, за своё! Да помню я, что тебе хочется, да сейчас недосуг! Иди прочь и не нуди-ко!
    - Ах, матушка-государыня, всё тебе недосуг! – оскорбилась калмычка. – Скажи хоть, когда я расстанусь с постылым девством? Стыдно мне уже в девках-то жить! Ну, когда-а?
    -  Ну, ладно, ну, скоро!
    - Скоро – так сие опять неведомо, когда, матушка! Ты когда уже мне обещаешь найти супруга, да такого, чтобы меня полюбил, и были бы мы с ним едина плоть!
    - Едина плоть, говоришь?
    - Матка, но ты же обещала! Обещала! А-а-а!..
    Анна Иоанновна подняла, было, руку, чтобы как следует треснуть нахалке по её грязной роже, да опустила руку и опять думать принялась. В последнее время её только озадачивали дураки, или вот пиита Тредьяковский. Может быть, он и подойдёт Бужениновой? Ах, нет, не подойдёт, он давно состоит в браке. Так, кто ещё? Голова кругом!
    - А не подскажешь ли ты мне сама, Авдотья, - наконец, спросила она шутиху, - а за кого бы мне тебя выдать замуж? Кто из моих придворных дураков позарится на такую-то мочалку? Я ведь уже как-то предлагала тебе самой поискать себе пару! Ты, должно быть, кого-нибудь, дура, присмотрела, а то и соблазнила?
    Императрица проговорила это нарочно грубым голосом. По комнате разлетелся отвратительной гогот и потом – лёгкий смех. Это шуты, а потом и девушки, сидящие вместе с принцессой, не удержались.
    - Ах, так и есть, ваше величество, я давно уж сделала выбор, - потупившись и краснея, ответила Буженинова. - Правда, что жених, мною выбранный, немножечко староват, да зато носит княжеский титул, несметно богат, сильно учён, ездил по заграницам и, кроме всего это, он ещё и в большой милости у вашей императорской особы!
    - Кто же он? Здесь ли находится твой красавец?
    Тут уж Буженинова важно выпрямилась и гордо заявила:
    - Он здесь, ваше императорское величество!
    И указала рукой.
    Императрица, придворные, шуты и даже меланхоличная принцесса, с любопытством принялись вертеть головами, высматривая избранника Бужениновой, но никто не появлялся. Должно быть, прятался женишок со страху.
    - Да ты не пальцем тыкай, а выводи же его скорее, мартышка! А то побью! – в нетерпении крикнула Анна Иоанновна.
    Маленькая безобразная женщина широко улыбнулась щербатым ртом, церемонно присела и побежала в угол, где на стульчике скромно сидел сгорбленный, унылый человек. Рядом с ним на столе стояли в ряд обливные глиняные кувшины и кружки. Схватив его за руку, калмычка поволокла его к кровати, выкрикивая на ходу.
    - А вот он! Вот он! Мой суженый-ряженый! Князь Михайла, миленький ты мой, иди, не бойся, не вырывай у меня ручку и молви словечко перед её величеством, скажи, что берёшь за себя девицу-красавицу!
    - Это что ещё за дела? – удивилась Анна Иоанновна. – Квасник у тебя в женихах!
    - Квасник! Квасник! Князь Михайла Алексеевич Голицын!
    Буженинова крепко вцепилась в руку лысого и на вид полудурковатого Квасника – Голицына, одетого в красный кафтан, зелёный камзол, чулки в белую и зелёную полоску и красные башмаки. Глаза его бегали туда-сюда, нижняя губа его мелко дрожала. Вот во что превратился внук любимца царевны Софьи, князя Василия Васильевича Голицына! Вот к чему привёл его архи-неосторожный поступок – переход в католичество и женитьба по страстной любви на итальянке! Изощренный способ мести клану Голицыных вполне удался. Князь Михаил Алексеевич, человек совершенно безвольный, покорно исполнял всё, чего ему приказывала императрица. Позорище своё переносил без ропота, и Анна Иоанновна издевалась над ним, не помышляя, что это грех, а любой грех неминуемо будет наказан. Сейчас она припомнила, как однажды сгоряча, в сердцах на кого-то, окатила Голицына с ног до головы квасом, а потому, что сделано это было рукой всемилостивейшей монархини, его и прозвали Квасником, и она вменила ему в обязанность подавать себе и придворным господам квас. Свои обязанности Квасник исполнял ретиво, хотя никто не интересовался, что держит он на уме? Михайла Алексеевич предпочитал служить, жестокосердной императрице молча.
    - Ну, Дунька, - обратилась к Бужениновой императрица, - ладно уж, коли ты выбрала Квасника в мужья, то и я согласна! Почтительно поблагодари меня, дура, за жениха, а ты, Квасник, дурак, поблагодари за невесту! Раз уж выбор сделан, то и свадьбу отпразднуем, как можно скорее! Времени у нас мало, но я хочу, чтобы это событие всем запомнилось! Артемий Петрович! Иди сюда! – зычно окликнула она своего главного докладчика. - Ты у нас считаешься человеком зело умным, не любишь сидеть без дела, так вот тебе мой приказ! Я поручаю тебе устроить грандиозную, шутовскую свадьбу! Да чтобы с великим размахом, да с плясками, с разными диковинками! Ах, что-то давно мы не устраивали пышного маскарада! Да ещё зимой лютой! Хочу устроить настоящую зимнюю забаву, Артемий Петрович! Справишься?
    - Лягу костьми, ваше императорское величество, и уж устрою вам замечательную забаву! Ибо желание вашего величества – для меня священно, - опускаясь на колено, ответил Волынский. Приказ государыни показался ему чересчур мудрёным, но он, конечно же, разберётся, что к чему. От него требуют невозможного? Он расстарается, посоветуется с академиками де Сиянс, и в самом деле, ляжет костьми!
     - Вот и хорошо! Довольно уже тебе сердить меня, писать всякие бумаги, от которых голова пухнет! – покричала Анна Иоанновна и  вперила в слегка опешившего вельможу суровый взгляд. Ей и в голову не приходило, что требует невозможного и спросит потом по всей строгости, а то и голову с плеч сымет.
    - Как прикажешь, матушка-государыня, - повторил Волынский упавшим голосом.
    Князь Куракин, радостно подбоченясь, прошёлся вокруг него гоголем:
    - Держись, Артемий Петрович! Назвался груздем – полезай в кузов! Уж ты потрафи матушке нашей! – и захихикал глумливо.
    - Постарайся, Артемий Петрович, порадуй меня, - прибавила Анна Иоанновна. – Уж ты придумай какую-нибудь особенную забаву!
    В голове Артемия Петровича в тот же миг зашныряли мысли, точно озорные мыши в амбаре. Между прочим, это был шанс для него поправить пошатнувшееся положение, выслужиться и укрепиться. К нему подошли с поздравлениями вельможи, и начали предлагать свои варианты потешных покоев для жениха и невесты.
    - В нынешние морозы хорошо б выстроить ледовый дворец для молодоженов, с ледяными печкою и постелью, и уложить там молодых опочивать, - предложил один из дежурных камергеров Алексей Татищев. – Помните, сказка есть: была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная! Мои родители в деревне каждую зиму приказывали мужикам заливать для нас «лисью избушку».
    - А что, славно, - ухватился за эту мысль Волынский. Ему-то такого детства со сказочными избушками не выпало, а жаль, жаль…
    Он тут же направился к императрице и с воодушевлением принялся ей излагать свои мысли по поводу поступившего предложения. Фантазия никогда не изменяла ему, а тут такой случай!
    - Добро, добро, Артемий Петрович! – закивала Анна Иоанновна головой в платочке. – Построй ледяные хоромы для молодожёнов! Да только чтобы не избу, а настоящий дворец! А Татищева я назначаю твоим помощником!
    Отъехав домой и поразмыслив, Волынский ретиво принялся за порученное ему хлопотное дело. Под его председательством была создана особая «маскарадная комиссия», в которую вошли ученые Академии де Сиянс. Был начертан проект ледяного дворца с прилегающей к нему территорией, на которой должны были расположиться ледяные фонтаны, пушки и звериные фигуры. Возводились ледяные хоромы под руководством профессора физики Георга Крафта. Для постройки ледяного дворца выбрали место на Неве, между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Поскольку строительным материалом должен был служить только лёд, задача осложнялась – ведь стоял страшный мороз, а на морозе костры не зажжёшь, рабочим обогреваться негде. Вырубали большие ледяные плиты, да клали одну на другую и поливали водой. По замыслу членов «маскарадной комиссии» должно было родиться здание чудной архитектуры: восемь сажен в длину, две с половиной в ширину, три в вышину. Для работы нагнали толпы народу. Адский это был труд! На лютом морозе рабочие отмораживали руки и ноги, их лица покрывались ледяной коркой, одежда дубела и становилась колом. Но, вместо заболевших и умерших от переохлаждения рабочих, приводили новых. Подгонял срок. К курьёзной свадьбе были приглашены гости, в том числе иностранцы, и дело потешной постройки вдруг стало важнее всех прочих государственных забот кабинет-министра. Артемий Петрович душой и телом чувствовал, что идёт по острому лезвию. Ему часто  вспоминалось серо-малиновое лицо Анны Иоанновны во время ознакомления её с запиской – она была зело недовольна. Бирон явно милостивее стал к врагам кабинет-министра. Что же делать? И Волынский решил, что должен ныне искать пути к сердцу не императрицы, а женщины! Разве он не способен сыграть в чувство, искусно подогреть женское самолюбие и подольстить. Показать этой бесчувственной горе плоти, какой он самоотверженный и верный, беззаветно и безответно влюбленный в неё - величественную и добрую Анну. Он докажет, что предан ей лично! Великой императрице! А впрочем, Волынский был готов на всё, если бы только женщина его поманила. Всего-то лишь  надо побороть отвращение перед жирным телом, провонявшим медвежьим салом.
 
18


    К первому числу февраля чудесное ледяное здание с убранством было готово. В лучах зимнего солнца радугой переливались ледяные окошки, со стёклами, созданными из тончайшего льда. Оконные и дверные косяки и пилястры были выкрашены под мрамор зелёной краской. За ледяными стёклами стояли писанные маслом на холсте картины. По ночам они освещались изнутри свечами – несказанная красота. Перед домом стояли: шесть ледяных пушек и две ледяные мортиры, которые могли на самом деле стрелять ледяными ядрами. Стражи ворот, два ледяных дельфина, выбрасывали из ртов яркий огонь: подожженную нефть для сего действа качали насосом и подавали в их пасти. На воротах красовались вазы с ледяными ветками и листьями, на которых сидели ледяные птицы. По правую сторону дома стоял ледяной слон в натуральную величину, на нем сидел ледяной персиянин, а два других стояли по сторонам. Днём этот слон пускал хоботом ледяной фонтан вышиной на двадцать четыре фута, а ночью – фонтан горящей нефти. Слон этот, время от времени, громко трубил, как будто живой. Ещё две пирамиды стояли по сторонам дома и служили чем-то вроде волшебных фонарей: в каждом боку пирамиды проделано круглое окно, возле каждого отверстия снаружи стояли размалеванные часовые доски, а внутри висели бумажные восьмиугольные фонари, разрисованные смешными фигурами. Ночью в пирамиды влезали люди, вставляли в фонари зажженные свечи и поворачивали их перед окнами. Зеваки собирались толпой, ахали и охали, и часто обмораживались, забывая про лютый холод. Внутри самого здания всё убранство было сделано из чистого льда и выкрашено «приличными натуральными красками». В спальне стояла ледяная двуспальная кровать под ледяным балдахином, в ледяном камине ледяные дрова, политые нефтью, натурально пылали ярким пламенем. Ледяную «Буфетную» украшала красивая ледяная посуда в ледяных поставцах. В «Гостиной» стоял стол и на нём красовались ледяные часы и подсвечники со свечами, у стен – ледяные диваны, на стене – ледяное зеркало. По русскому обычаю при ледяном доме имелась ледяная баня. Её по-настоящему топили и приглашали париться всех, кто соглашался подурачиться, но таковые, если и находились, со смехом выскакивали обратно на мороз, ибо печка и полки и лавки были сделаны из чистого льда. Веселись и озорничай, однако не теряй головы!
    Анна Иоанновна придумала устроить не просто маскарад, а большое маскарадное шествие в национальных костюмах людей, населяющих её государство, по улицам Петербурга, и для участия в этой потехе спешно свозили из разных концов России, по два человека от всех племен и народов. Одна персона женская, а другая мужская и вскоре набралось человек триста. Всех поезжан снабдили санями, упряжками, народной одеждой, музыкальными инструментами, расселяли по квартирам, кормили, поили и следили, чтобы никто не заболел. Императрица придавала особенное значение этому поезду: пусть все глядят и удивляются, насколько велико её государство, и над сколькими народами она хозяйка!
    Артемий Петрович с утра до вечера пропадал в «маскарадном штабе», которым служил «Слоновый двор», располагавшийся недалеко от Летнего дворца на Фонтанке. Он был построен для того, чтобы поселить здесь живой подарок персидского шаха, присланный русской царице в 1736 году. Слон был ученый, кланялся государыне до земли, а потом брал своего вожака хоботом, сажал в беседку на спине, и принимался под музыку танцевать. Слон дорого обходился государственной казне, но государыня любила его и приказывала поставлять для него горы еды. В маскарадном шествии этому слону отводилась особенная роль, он должен был шествовать впереди процессии, неся на спине молодых, но только не в беседке. А в чем именно, императрица с Волынским каждый день совещались и пока не могли ничего особенного придумать. Так это и оставалось пока секретом.
    Волынский так усердно трудился, наблюдая за постройкой ледяного дворца, что перенервничал и едва не заболел, хотя все приготовления шли неплохо. Он лично устраивал смотры всем прибывавшим поезжанам и животным и ни в ком не обнаруживал изъяна. Абхазцы, остяки, чуваши, камчадалы, якуты, калмыки, киргизы, хохлы, чухонцы и прочие и прочие «разноязычники» - все эти люди были простые, самобытные, и Артемий Петрович просил их не тушеваться и вести себя так, как будто они празднуют у себя дома. Одни должны были ехать на оленях, другие на верблюдах, на волах, на собаках, а также на свиньях, и на козлах – для потехи. У всех были свои музыкальные инструменты и разные забавы – рожки, свистульки, погремушки. Для каждой пары были изготовлены сани в образе «зверей и рыб морских, а некоторые в образе птиц странных». Поезжане плясали и пели перед главным распорядителем праздника, отпускали непристойные шутки и затевали шутейную борьбу, так что Волынский сам от души хохотал, а рядом с ним развлекались его десятилетний сынок Петруша с младшим принцем Бироном. За ними присматривали гувернеры-немцы. На своего сынишку Артемий Петрович возлагал большие надежды. Петечка Волынский был бойкий, красивый мальчик. Карлуша Бирон, постарше его двумя годами, с упоением командовал всем «парадом». Он уже был назначен подполковником Измайловского полка.
    - Ваша светлость, вы подполковник, - напоминал ему кабинет-министр, - вам все подчиняются!
    В полдень мальчиков увезли обедать, а Волынский остался перекусить на Слоновом дворе и вдруг ему в голову как ударит:
    - А вирши-то! Ах ты, чёрт меня подери! Ведь я же заказал Тредьяковскому сочинить потешные стишата и не проверил, готовы ль они! – хлопнул он себя по лбу. – Где же этот дурак Тредьяковский? Почему-то он и носу сюда не кажет! Вот я его!
    Кабинет-министр налил себе ещё стопку водки, выпил залпом и заорал своему помощнику:
    - Татищев! Где ты? Иди сюда!
    Камергер торопливо подошёл и поинтересовался:
    - Чего ты, Артемий Петрович, тут бушуешь?
    - Да вот, не заходил ли сюда пиита Тредьяковский? Он должен сочинить вирши к шутовской свадьбе!
    - Про вирши я помню, но Тредьяковского ни вчера, ни нынче и нога сюда не ступала!
    - Вот как?! Я же третьего дня ещё приказал ему через Петра Михайловича Еропкина сочинить поздравительные вирши к дурацкой свадьбе! Чёрт его подери!
    - Надо бы послать кого-нибудь домой к Тредьяковскому! – решил Татищев.
    - Так пошли же за ним! – закипятился Волынский. – Пошли адъютанта! Распорядись!
    Татищев, видать, тоже обеспокоился, и скоро со двора вылетел в санях адъютант и поскакал к дому Тредьяковского. Волынский с Татищевым сели, ещё выпили и в нетерпении стали обсуждать поведение ничтожного поэтишки и заодно его покровителя, князя Куракина.
    Волынский, оскорбленный сатирой «Самохвал», намеревался унизить поэта посредством данной ему роли «пииты-придурка», он даже приготовил для Тредьяковского домино и маску с ослиными ушами и длинным носом. И что же – бунт? Или это измывается над ним князь Сашка Куракин, его злейший враг? Татищев пытался успокоить Артемия Петровича, но в этом не преуспел и отправился по своим делам.
    Волынский остался один и, в ожидании адъютанта с Тредьяковским, нервно вышагивал по двору, выдыхая клубы мороза. Ему было жарко! Он распахнул шубу и увидел въезжающие во двор сани, которыми правил адъютант. В санях сидел Василий Кириллович в старой шубе и меховой шапке поверх парика. Сани остановились, и поэт неуклюже вывалился, стянул шапчонку и раболепно склонился перед  Волынским.
    - Ваше милостивое высокопревосходительство, чем я могу служить?
    - Написал?!
    Голос Тредиаковского на морозе прозвучал тонко:
    - Прошу милостиво простить, о чем вы спрашиваете-с?
    - Я спрашиваю: написал ли ты заказанные тебе к шутовской свадьбе вирши?!
    - Ваше высокопревосходительство, я всегда… рад стараться к вашим услугам… - поэт почему-то жалко заулыбался, - но я не получал приказ сочинять свадебные вирши!      
    - Что значит, не получал приказ, ты, оскомыла? Ты надо мной смеёшься? К дурацкой свадьбе тебе было приказано накропать стишата?! А?! – теряя всяческое терпение, заорал на него Волынский. – Свадьба через три дня! Немедленно прочитай, что ты там накарябал, леший Пиндар 15?
    У бедного Василия Кирилловича задрожали и подогнулись колени.
    - Ваше высокопревосходительство, ничего нет… Вирши к свадьбе? Неужели я должен был написать? Нет, я бы не забыл! Я бы сочинил обязательно, но мне ничего не приказывали! Адъютант вашей милости даже не сказал ни слова мне о виршах, а просто так, взял, да и выволок меня из дому… посадил в сани и привёз пред ваши очи!
    «Всё ясно: Куракин! – молнией пронеслось в голове Волынского. – Хоть не мытьём, так катаньем! Чтобы мне навредить! В бочку мёда, да обязательно ложку дёгтя!».
    - Так ты не написал?
    - Увы, ваш… выс… превосходительство, виноват… - пролепетал Тредьяковский, - но я готов… я обязательно напишу стишки, а хотите - оду! Подозвольте мне только воротиться к себе в домишко.
    Вся кровь бросилась в голову кабинет-министра!
    - Ты это нарочно подстроил! – заорал он. – Куракинская собака! Ты думал, я не спрошу про стихи? Ах ты, мерзкий крысёныш! Ты обязан отвечать передо мной! Ты понял?
    Страшно матерясь, Волынский подскочил к маленькому, слабому человечку, да как саданул его в живот ботфортом, опрокинул на снег и начал пинать яростно ногами.
    - Вот тебе, вот тебе! – хрипел он, покрываясь от усердия потом. – За то, что ты подлая-расподлая куракинская клиентура! Ты задницу князю Сашке Куракину лижешь! Так слушай, негодяй: ты мне стихи к свадьбе напишешь и завтра же принесёшь, а не то убью! – посулил он, поднимая Тредьяковского за шкирку и врезая ему кулаком по зубам. – Сволочь! Вези его! – громогласно крикнул подбежавшему адъютанту. – Домой! И там его крепко ещё раз побей, чтобы лучше соображал башкой! 
    Бросив Тредьяковского тут же, на дворе, Артемий Петрович прошёл в дом и приложился к бутылке с охлажденными кислыми щами. Только вечером он узнал, что прибил совершенно безвинного человека. Приехавший к нему ужинать Еропкин развёл руками: забыл, забыл! Сам виноват! Закрутился с планировкой, а потом постройкой ледяного дома. Что делать? Волынский успокоил его:
    - Не впервой Тредьяковскому витийствовать, и к утру дурацкие вирши он обязательно напишет! А битьё – хорошая наука. Я когда губернаторствовал в Астрахани, и Казани, учил дураков уму-разуму плёткой верхом на «кобыле» 16 – и доходило!
   
    Утром Волынский собрался к Бирону. Он был в хорошем настроении. Оставался последний штрих: уточнить дату шутовской свадьбы. Он знал, что обращаться с этим надо к императрице, но понимал, что Бирон главный. Как он скажет, так и будет! Артемий Петрович вырядился в голубой бархатный кафтан, велел куаферу слегка припудрить собственные чёрные локоны, перевязать их синей атласной лентой и поспешил во двор, где ожидала его карета. По дороге ему показалось, что стало теплей. И это был уже не подарок! Да как назло, по дороге попался «язык», ведомый солдатами. Как только показалась процессия, вмиг улица опустела. Кто куда сунулся, точно крысы! Кони Волынского чуть было не понесли со страху. Что ж, у страха глаза велики! Артемий Петрович высунулся в окошко. Он трусить и прятаться не собирался и велел ехать прямо.
    - Эй, ты, посторонись, куда прётесь?! – сердито бросил он краснолицему сержанту. В это время с его каретой поравнялась лошадь, и его почтительно поприветствовал полицейский чин, сопровождающий конвой, приложив руку в перчатке к шляпе.
    Артемий Петрович в ответ только поморщился брезгливо. Да, встреча далеко не из приятных, и, можно бы сказать даже, премерзкая. Эта выдумка Ушакова - водить по улицам преступников для опознания соучастников их преступлений – «языков», давно и всецело одобрена императрицей. На кого укажет чучело в балахоне, того тотчас хватают и в застенок, на свидание с грозным начальником сыска. «Язык», сутулясь,  плёлся между четырьмя солдатами, один из которых тащил его на верёвке, обмотанной вокруг шеи, как собаку. Вся его фигура была спрятана под холщёвым мешком – с головою, в двух прорезях затравленно сверкали глаза, и в третьей чернел рот, чтобы изречь «слово и дело». Но на улице никого не было, кроме Волынского и его свиты.
    И тут, поравнявшись с каретой кабинет-министра, «язык» вдруг поднял голову и весь затрясся, а его синие губы в прорези шевельнулись – вылетел пар.
    - Пошёл! – гаркнул сержант, тыча ему штыком под рёбра.
    Волынский махнул рукой и тоже крикнул:
    - Пошёл!!!
    Всю оставшуюся дорогу кабинет министр кипел, как котёл. Возле дворца от нетерпения едва не высадил кулаком дверцу кареты. Да что же это с ним такое? Ах, ты …
    А в приёмной у герцога торчало, кажется, полстолицы. Сновали, туда-сюда, гайдуки и скороходы, мельтешили перед глазами, мать их! Придворные стояли вдоль стен, по обе стороны анфилады покоев, и все гордые спины немедленно согнулись перед вошедшим широким шагом кабинет-министром.
    Волынский, по обыкновению, не ждал вызова. Он только привычно кивнул адьютанту-немцу, и был проведён к герцогу в кабинет. Бирон уставился на него светлыми глазами и улыбнулся, вроде бы, ласково:
    - Давно не приходил!
    Артемий Петрович учтиво поклонился:
    - По все дни в трудах, ваша высокогерцогская светлость! Решительно ни одной свободной минуты не имею!
    - Да-да! Карл нам рассказывал за обедом. Он похвастал, что все его слушают!
    - Слушают, ваша светлость, слушают.
    - А что, вечерами ты всё прожектёрствуешь?
    - Какое там? Рабски осуществляю проект, заданный нашей всемилостивой императрицей.
    У Бирона глаза сверкнули и сузились, точно у котяры.
    - Ну и с чем ты ко мне пожаловал?
    - Хочу посоветоваться с вами, Эрнст Иванович, уточнить дату шутовской свадьбы, надо бы поторопиться.
    - Что так?
    - Мороз, ваша герцогская милость, слабеет, а тут не Москва! – развел руками Волынский. – Того и гляди, ветер подует с моря, начнет таять, и тогда всё пропало. Постройка ледяного дворца завершена, маскарадная процессия вполне готова, погода замечательная. Назначьте, пожалуйста, число!
    -  Я? – удивился герцог. – Ну, я не знаю! Лучше бы государыню спросить. Завтра-послезавтра? Шестое февраля, я думаю, хороший день для дурацкой свадьбы. Ты поезжай прямо сейчас к её величеству.
    Артемий Петрович поклонился. Они вполне дружески распростились с герцогом. Однако и тот и другой ощутили вдруг глубокое раздражение и досаду друг на друга. Они уже чувствовали, что стали врагами? Вероятно! Волынский подошёл к цели, но на пути у него твёрдо стоял этот курляндский дворянчик, любимец императрицы. А сама императрица, в сущности, грубая и тупая бабища!..
    Стиснув зубы, вышел Волынский из кабинета Бирона и остановился, как вкопанный.
    - Тредьяковский? Ты зачем здесь? – удивился он. – Какого черта сюда припёрся? Жаловаться на меня?
    Он узрел в уголке, у самого входа, скорчившегося и обвязанного платком, жалкого Василия Кирилловича Тредьяковского. Поэт приподнялся и низко поклонился кабинет-министру, но тому показалось, без особенного почтения.
    - Жаловаться?! – прогремел снова Артемий Петрович. – Я тебе сейчас покажу, как жаловаться! Или ты стихи уже написал? Принёс? 
    И навис над осевшим назад Василием Кирилловичем.
    - Ты чего, язык проглотил?
    - Нет, ваше высокопревосходительство! Я… я… - плаксиво загнусил Тредьяковский, - пришёл, чтобы обратиться с просьбой, но не за себя. Поэзия…вот, за поэзию мне обидно… сочинять для шутов… неблагородно… Я поэт и академик…
    - Ах, вот как ты теперь заговорил, скотина? А сатиры на меня писать по заказу князя Куракина, значит, благородно? Позорить русского вельможу, государственного человека? А ну, пошёл! На Слоновый двор, и там я запру тебя в клетку! Будешь сочинять вирши в честь дураков, ты… сам такой же дурак!
    Волынский на глазах у ошарашенных придворных схватил поэта за шиворот, сильно встряхнул, смазал по щеке и лупцевал, пока не устали руки. Потом крикнул дежурным:
    - Этого – в «маскарадную комиссию», сдать моим адъютантам, посадить под замок! Пусть всё выполнят точно, я сам скоро приеду туда!
    Пока карета везла Волынского на Слоновый двор, он не отошёл и прибыл на место ещё злее, чем был и дал волю гневу своему и ярости. Он собственноручно избил поэта тростью и потом отдал ещё на растерзание солдатам. После ужасной экзекуции Василия Кирилловича заперли, но не в клетке, а в крошечной каморе без окошка, принесли бумаги, чернил, и Волынский ещё раз повторил свои угрозы: сочинить к следующему утру шутовскую оду, а иначе…. Что будет иначе, Артемий Петрович и сам не знал. Он торопился в Зимний дворец, к императрице. Анна Иоанновна выслушала его, лёжа на перинах, одобрила дату шутовской свадьбы и похвалила:
    - Ты, Артемий Петрович, молодец, старайся, и послезавтра уж ты меня порадуй!
    Тредьяковского она не хватилась – это хорошо.

     На следующее утро Волынскому доложили, что Василий Кириллович до обеда проплакал, а потом принялся за дело. Всю следующую ночь он, то бумагой шуршал, черкал, рвал и писал снова. Если бы Волынский не был настолько занят, он бы непременно отошёл, заглянул в камору и помирился с поэтом. В самом деле, Тредьяковский заслуживал не битья, а уважения, и к Бирону он явился, чтобы поплакаться от обиды за попранное звание русского поэта. Но лучше бы он не ходил!
    Вельможи сцепились – поэт не суйся.
   
    Наступил долгожданный день. 6 февраля толпы народа потекли к центру столицы. На Луговой лини, у манежа герцога Курляндского ожидали зрелища, какого не видели со времен Петра I – шутовского маскарада. Погода выдалась как по заказу – солнечно, светло, тихо, не смотря на державшиеся тридцать градусов мороза. В плотных рядах народа даже жарко. Толпу отгородили от участников маскарада толстыми канатами, но люди всё равно лезли вперёд. Слободские десятники палками вразумляли того, кто нарушал порядок. Зрители не обижались, весело перекидывались колкими остротами, хохотали. Особенно те, кто пробился к Казанской церкви, где венчали молодую пару.
    Сиятельный шут князь Голицын обвенчался обычным порядком с крещёной калмычкой Авдотьей Бужениновой, и свадебный поезд, управляемый Волынским и Татищевым, с музыкой, песнями, двинулся, согласно церемониалу, по всем главным улицам столицы. Народ прямо ахнул, когда, важно переваливаясь, появился огромный разукрашенный слон, обутый в валенки. На его шее сидел не менее торжественный персиянин, управляющий чудищем. На спине слона качалась беседка из железных прутьев, и в ней, в креслах, друг против друга, восседали счастливые молодые. Они были разодеты в шелк и бархат, усыпаны, драгоценными камнями, и напоминали болванчиков, постоянно кивающих головами.
     Кто-то крикнул:
     - Глядите-ка! Везут, как зверей в клетке!
    За новобрачными выкатили разноплеменные поезжане: пара остяков на оленях, и за ними новгородцы в салазках на козлах, татары на свиньях, калмыки на верблюдах, чухонцы на ослах, камчадалы на собаках, хохлы на волах. И далее – мордва, чуваши, абхазцы, вятичи, якуты, киргизы и многие другие народности. Крики, песни, музыка, оглушали, но никакого бесчинства и беспорядка не наблюдалось до конца яркого, небывалого шествия. То, что заслуга в устройстве забавы принадлежала Артемию Петровичу, постаравшемуся на славу, никто не сомневался. Шествие два раза обогнуло Луговую линию, прокатило мимо Зимнего дворца и остановилось у манежа герцога Курляндского, где был приготовлен парадный обед на всех гостей.
    В Манеже, сидя на возвышении под балдахином гостей встречала сама императрица, с племянницей, её мужем, цесаревной и многочисленной свитой. Волынский присоединился к ней, и занял место сзади за царским креслом. Он принялся объяснять государыне весь ритуал праздника, и национальные особенности пар, входивших в залу. Анна Иоанновна с утра пребывала в отличном настроении и улыбалась. Она давно не получала такого удовольствия! Наверное, потому  долго не замечала, в каком скверном настроении пребывает сегодня герцог. Важный с виду, Бирон не спускал злобных глаз с Волынского и Анны, хотя сам при этом развлекал беседою цесаревну Елизавету, немного рассеянную, но, как обычно, прекрасную. Рядом с ней в кресле, с хмурым лицом, сидела Анна Леопольдовна, чья беременность пока ещё не была заметна. Принцесса, одетая в белое с серебром, платье, была бледна, до голубизны. Бледность эта  выдавала болезненное состояние молодой женщины. Громкая музыка заставляла её морщиться, и чуть ли не стонать, а стол вызывал раздражение желудка. За креслом стоял её супруг с белокурыми завитыми локонами до плеч.
    Императрица дала знак к началу свадебного пира. Огромный стол в центре залы был накрыт на триста три куверта. Молодых усадили на самые почетные места, а остальные разместились в том порядке, в каком приехали. Каждой паре гостей пажи подносили её национальное блюдо и напиток.
    - Оду! Оду в честь молодых! – громко выкрикнул из-за кресел императрицы Волынский. – Её написал наш знаменитый пиита Василий Кириллович Тредьяковский!
    Шуты сразу оживились и захихикали, показывая куда-то пальцами и закатывая бессовестно глаза.
    По знаку распорядителя праздника два пажа под руки вытащили Тредьяковского и вознесли на специальную трибуну. На поэте было красное домино и маска с ослиными ушами, закрывающая синяки. Василий Кириллович нараспев тонким голосом продекламировал приветствие «молодой паре».

Здравствуйте, женившись, дурак и дурка,
Ещё…тота и фигурка!
Теперь-то прямое время вам повеселиться,
Теперь-то всячески поезжанам должно беситься,
Квасник-дурак и Буженинова…
Сошлись любовью, но любовь их гадка.
Ну, мордва! ну, чуваша! ну, самоеды!
Начните веселье, молодые деды!
Балалайки, гудки, рожки и волынки!
Сберите и вы бурлацки рынки.
………………………………………………
Ах, вижу, как вы теперь рады!
Гремите, гудите, бренчите, скачите,
Шалите, кричите, пляшите!
Свищи, весна, свищи красна!
Невозможно вам иметь лучшее время:
Спрягся ханский сын, взял ханское племя,
Ханский сын квасник, Буженинова-ханка,
Кому того не видно, кажет их осанка.
О пара! О не стара!
Не жить они станут, но зоблить сахар.
………………………………………………..
Итак, надлежит новобрачных приветствовать ныне,
Дабы они во всё своё время жили в благостыне:
Спалось бы им, да вралось, пилось бы, да елось.
Здравствуйте ж, женившись, дурак и дурка,
Ещё…тота и фигурка!
   
    - Ай да Василий Кириллович! – вывела густым басом Анна. – Распотешил! Спасибо, тебе, спасибо! Приказываю тебе отныне появляться каждый день пред мои очи! Уж удружил! Насмешил! Как это ты выдумал-то? Дурак и дурка! Ха-ха-ха-ха! Любовь их гадка! Не жить станут, но зоблить сахар! Посадите на почетное место придворного поэта, супротив молодых, под балдахин!
    Снова по кивку Волынского пажи подхватили несчастного поэта и усадили в кресло. Над головой закачался балдахин, украшенный вениками. Вот тебе и лавры!
    Пажи принялись усердно ухаживать за беднягой: наливать вино, разрезать мясо, а у того – кусок поперёк горла. Когда-то в молодости он пешком дошёл до Парижа, учился в Сорбонне. Для чего?
    Добро, что вокруг него, плачущего, все усердно жевали и пили, кривлялись и лобзались. Дикие инородцы, с перепою, чуть было не учинили разврат. Волынский вовремя распорядился начинать танцы. Но после русского трепака, цыганской пляски и хохлацкого гопака, императрица сказала ему:
    - Артемий Петрович, я желаю осмотреть жилище молодых и лично сопроводить их в спальню. Пока гости от души веселятся и пляшут, отправимся-ко мы с тобой в ледяной дворец.
    Анна Иоанновна встала и оперлась на руку Волынского. Этим она окончательно погубила кабинет-министра. Бирон тут же приговорил его к смерти. Волынский увёл у него и женщину и императрицу. Он должен умереть!
    До глубокой ночи продолжалась сказочная феерия праздника. Анна Иоанновна развеселилась. Особенно ей полюбился ледяной слон и пушки, из которых можно было стрелять. Она приказала зарядить одну пушку железным ядром и четырьмя фунтами пороха. Народ в это время грубо разогнали и поставили на нужном расстоянии мишень.
    - Кто выстрелит? – спросила императрица.
    - Я! – вызвался Артемий Петрович. – Позвольте мне, государыня, выпалить из ледяной пушки в вашу честь!
    Он храбро подошёл к заряженной пушке и выстрелил. Ядро с рёвом вылетело и пробило мишень. Пушка осталась цела, к удовольствию императрицы.
    - А дай-ка, теперь я сама, Артемий Петрович!
    Зарядили вторую пушку. Императрица лично поднесла зажженный пыж. И вторая пушка выплюнула огонь, и тоже осталась цела-невредима.
    С трудом удалось оторвать императрицу от стрельбы и пройти в ледяные хоромы. Она вступила в прихожую и захлопала в ладоши:
    - Красиво! Всё было удивительно красиво!
    И пошла дальше: в гостиную, в буфетную, в уборную, и, наконец, в спальню.
    - Ах, вот и кровать! Ха-ха-ха-ха!
    Со смехом Анна Иоанновна представила молодых, греющихся на ледяной постели.
    - Им придётся потрудиться, дабы не замерзнуть! – объявила императрица и приказала быстрее вести молодых в опочивальню.
    Анна Иоанновна, очень довольная осмотром Ледяного дворца, встретила новобрачных, прибывших вместе с гостями в прежнем порядке, под руку с Артемием Петровичем. Она была в ударе и озорно шутила, вспоминая свадьбу карликов на своём бракосочетании.
    - Тогда мы наблюдали за первой брачной ночью карликов, сидя на постели твоего отца, - обратилась она к цесаревне Елизавете, - как ты думаешь, моя дорогая, а не понаблюдать ли и нам в ледяной спальне за Дунькой и Квасником?
    Цесаревна, чьим кавалером опять оказался Петя Бирон, передёрнула плечами под горностаевой меховой шубой и засмеялась:
    - Ха-ха-ха! Переночевать? Брррр!.. Я люблю в крепкий мороз кататься на санках, бросаться снежками, а тут надо будет сидеть на ледяных лавках? Ну, нет.
    - Если вам угодно, ваше высочество, мы можем поиграть в снежки? – громко предложил герцог, стоя под руку с Бенигной. – Можем забросать молодых снежками или ледышками!
    Императрица, опомнившись, всё-таки отказалась, от предложенной ею же затеи:
    - Ох, да ведь нам пора ужинать! Ну, где же молодые-то? Волоките скорее дураков, Дуньку и Квасника! Будем их укладывать и потом оставим их любить друг друга!
    Шуты с кривляньем, гримасничаньем и похабными шутками, втащили в спальню полураздетых молодых, попинали их для порядка и поставили перед царицей.
    - Вспомним красивый русский обычай, - уперев руки в бока, сказала Анна Иоанновна, – осыплем счастливых молодых хмелем!
     По знаку Волынского, появились карлики, которые внесли золоченую корзину с хмелем, и Анна со смехом осыпала им счастливую чету. После этого полураздетых новобрачных устроили на ледяной кровати и напутствовали перед началом семейной жизни. Много было сказано неприличных вещей. Шуты с хохотом стянули штаны с молодого мужа, но царица на них прикрикнула:
    - Цыц! – и сама весело рассмеялась. - Ну, Дунюшка, - сказала она, - поздравляю тебя, дура! Теперь ты и с мужем, и княгиня. Да с  таким мужеским сокровищем, как у Квасника-дурня, как не быть тебе, дуре, счастливой?
    - Благодарю тебя, матушка-императрица, - пропищала новоиспеченная княгиня Голицына.
    Покидая ледяные апартаменты, Анна Иоанновна распорядилась поставить снаружи караул, и не выпускать новобрачных до рассвета, пока не придут их утром будить. Сами молодые пока не ведали, что их ждёт…
    Но потеха не состоялась. Утром императрица не могла встать, чтобы идти будить новобрачных. Спустив ноги с постели, она согнулась пополам и прохрипела.
    - Батюшки! Ох, в боку что-то колет люто!
    Пришлось срочно посылать за Фишером, а в Ледяной дом отправились придворные шуты и шутихи. Лишь беременную жену Педриллы оставили дома. Шествие двигалось весело, с песнями и плясками, однако, достигнув заветной цели, делегация подняла вой и крик: на ледяной постели лежали два скорчившихся полуголых трупа, крепко обнявшихся и завернутых в маскарадное тряпьё. Хорошо, что у них оказались бархатные шубы, подбитые мехом.
    Волконский и Апраксин со страху завыли в голос, но Балакирев, прикоснувшись к трупам, заорал:
    - Да они, живы, живы!
    Бросились за Фишером, и с трудом воротили к жизни окоченевшую пару.
    Пока стояли морозы, вплоть до конца марта, ледяной дворец радовал петербуржцев. Днём сюда приводили детей, полюбоваться на ледяные игрушки, а по ночам разворачивались весёлые гулянья. Не часто люди видели такую красоту. Профессор Крафт оставил подробное описание своего детища: «Особенно красив был Ледяной дом ночью, когда при свете фейерверков, он блистал и переливался тысячами красок, неподвластных человеческому воображению».

19
   
    Вслед шутовской свадьбе в столицу с триумфом вошли войска, под командованием Миниха разбившие турок у молдавского селения Ставучаны 17 августа прошлого, 1739  года. Спустя месяц, 18 сентября, в Белгороде Россия и Турция заключили мирный договор. Завершилась русско-турецкая война, на которую ушло четыре года. По договору к России был вновь присоединён Азов, но русские корабли так и не получили права свободного плавания по Чёрному морю. Ныне герои войны торжественно вступили в столицу, блистая оружием и лавровыми кокардами, воткнутыми за поля офицерских шляп, в подражание древним римлянам. Солдаты тоже несли на шляпах кокарды, только те были связаны из еловых ветвей. Торжественным маршем, с музыкой, с развернутыми знаменами, лейб-гвардия, предшествующая армейским полкам, прошагала от Московской заставы к Зимнему дворцу, обошла его кругом, отдавая честь стоящей на балконе императрице, затем двинулась к Адмиралтейству, к Ледяному дворцу и вернулась назад к Зимнему. Анна Иоанновна после шутовской свадьбы, не в меру навеселившись, слегла после жестокого припадка каменной болезни и теперь едва смогалась, пока принимала почести своих храбрецов, и нашла в себе силы ещё и на то, чтобы принять офицеров во дворце и подносить из своих рук бокалы с венгерским. Каждый, приближаясь к своей государыне, отдавал ей нижайший поклон, принимал из её рук бокал и выпивал залпом, потом снова кланялся и отходил. Несмотря на болезнь, императрица получила истинное удовольствие от парада и даже почувствовала некоторое облегчение своего здоровья после того, как употчеванные вином, офицеры выказали ей истинную верноподданническую любовь. На следующий день торжества продолжились. Днём при барабанном бое народу на площадях читали манифест о мире, а вечером над Невой вспыхнули транспаранты, извещающие о том, что империя в безопасности. Газета «Санкт-Петербургские ведомости» подробно изложила порядок торжеств и награждений при дворе. Герцог Курляндский, пороху ни разу не нюхавший, получил в подарок огромный золотой бокал, усыпанный бриллиантами и пятьсот тысяч рублей. Принцы Курляндские Пётр и Карл надели голубые ленты ордена св. Андрея Первозванного с бриллиантовыми крестами и звёздами. Их сестре принцессе Гедвиге был пожалован портрет императрицы, осыпанный бриллиантами. Братья фаворита графы Карл и Густав удостоились также портретов государыни и шпаг, осыпанных бриллиантами. Анна Иоанновна уже не знала, чем ещё можно осыпать семью фаворита, - гнездо, свитое её собственными руками. Она осторожно, из-под ресниц, следила за фаворитом, и по хмурому лицо Эрнста Иоганна догадывалась, в чем, (то есть, в ком) дело. Она это предугадала заранее и решила особо не баловать кабинет-министра и своего главного докладчика Волынского, несмотря на то, как он ей угодил, устроением шутовской свадьбы. Артемий Петрович и сам об этом догадывался и поэтому принял вполне довольный вид, получив в награду двадцать тысяч рублей. Точно так же, не обжаловала Анна Иоанновна и главного героя войны и этим она, конечно, нанесла серьёзную рану Миниху. Фельдмаршал Бурхард Христофор жаждал себе чина генералиссимуса, но стал всего лишь подполковником лейб-гвардии… Это ли не обида? Анна Иоанновна и сама была недовольна собой и поступила с Минихом и Волынским так, только, чтобы не злить Бирона. Восседая за роскошными столами в золотой робе и бриллиантах, с Большой короной на голове, она хмурилась и почти ничего не ела. Почему-то не отпускало предчувствие близкой беды, и желудок сдавливало спазмом. Гром пушек, пение фанфар, звон литавров, трубный рёв ледяного слона, изрыгавшего из хобота огненные фонтаны, отзывались в ушах Анна Иоанновны воспоминанием о временах дяди. Пётр Алексеевич, несомненно, осудил бы её забавы – и оттого, хотелось ещё более поступать наоборот. В эти славные дни Анна Иоанновна повадилась задабривать своих самых последних подданных, и часто она выходила на балкон и оттуда бросала в толпу деньги. Народ бесплатно потчевали водкой и пивом, жареным мясом и рыбой, блинами и пирогами. Шутки ради императрица распорядилась запускать каждую ночь ракеты и «шутихи» - прямо в толпу. Обезумевшие от страха зеваки бросились было разбегаться, но в густой толпе только давили друг друга, часто до смерти. А ещё более было и таких несчастных, кого обожгло огнём до уродства и тоже до смерти. Несчетное число пьяных погибло в драках, было раздето ворами и замёрзло в  сугробах.
    Такой вот пир во славу минихова мира.
   
    Анна Иоанновна нервничала, она и сама попала между двумя огнями, и оттого совершала грубые и, порой дикие поступки. Бирон возревновал к Волынскому, и это значило, что неминуемо грянет буря. И тогда ей, Анне, придётся решиться и сделать выбор (в угоду лапушке, чорт возьми, а как же иначе), но ведь она только с виду грозная императрица. Сердцем-то она – простая баба, сырая, разбитая.

    Прошла широкая жирная Масленица, наступил Великий пост. Время тишины и покаяния. Все увеселения были отменены. Императрица не принимала почти никого из сановников, за исключением главного докладчика Волынского и секретаря Эйхлера. К Бирону она стала проявлять холодность. Почему? Потому что страшилась того, что он попросит. Придворные отмечали: фаворит теперь реже бывает в покоях императрицы, и она обедает и ужинает совершенно одна, «без семьи» и даже любимых дураков, а вечера проводит на коленях перед киотом.
    После праздников в Кабинете министров решался польский вопрос: а именно, о вознаграждении  поляков за урон, нанесенный им русской армией, стоявшей на земле Речи Посполитой. На заседании, кроме трёх министров, присутствовали их конфиденты, из числа сенаторов и других влиятельных сановников, и президентов коллегий – так называемое «генеральное собрание». Такое изменение было предложено именно Волынским, желающим найти себе опору против «немецкой партии». Бирон обычно любил присутствовать на заседании Кабинета за ширмой, и сейчас не изменял своей привычке, ни разу не высказался, ни за, ни против, но всем ведь и так было известно мнение всемогущего фаворита.
    Нынешний вопрос, собственно, куриного яйца не стоил, однако имел особенное значение для того, кто правил Курляндией, герцогством, подвластным Польше. Бирон являлся вассалом польского короля, и был намерен удовлетворить его иск. Остерман и прочие сановники высказались за возмещение полякам урона. Один только Волынский кипятился:
    - Нет! – кричал он. - Поляки двулично вели себя по отношению к нам во время войны турецкой! Я не согласен, и убытки польские таких денег не стоят! Господа, будьте же патриотами, чёрт вас побери!
    Его зажигательная речь, однако, провалилась с треском. Прения долго не затянулись, точнее, вердикт был вынесен без всякого возражения: удовлетворить требования Польши. Артемий Петрович в итоге треснул кулаком и резко сказал:
    - Один только вассал Польши может согласиться на это вознаграждение, а я не его вассал! И вы, господа тоже не вассалы и не имеете в Польше владений, и не кормитесь из рук польского круля и панов! К тому же поляки издавна враждебный нам народ. Из каких таких чертовых побуждений нам удабривать польских панов? Нет, я решительно против! Вы не согласны со мною, Андрей Иваныч и Алексей Михайлыч? – обратился он к товарищам по Кабинету. - Тогда я плюю на вас!
    И плюнул! Вот как!
    Господа высокие сановники аж онемели. Никак, этот сорвиголова Волынский решил, что может безнаказанно поносить в кабинете своего патрона! О-го-го! Не потому ли, что по наивности считает всех нынче присутствующих тайными противниками герцога Курляндского? Ох, как он ошибается!
    Но Артемий Петрович встал с места, метнул искры черными глазами в сторону ширм, где прятался Бирон, и покинул собрание, саданув дверью.
    Из-за ширм, сановники, даже и те, кто был из-за возраста несколько глуховат,  могли бы в этом поклясться, - донеслось яростное сопение.
    Бирон, если ещё и питал какие-то сомнения насчет того, что Волынский не собирается выступать против него, тотчас решил, что кабинет-министр ему враг смертельный, с которым надо немедленно кончать! На самом деле он не сопел, а стонал и, чтобы себя не выдать, не заорать со злости во всю глотку, вцепился зубами в серебряные кружевные манжеты. Страшно раздраженный, он искромсал нежные брабантские кружева в клочья! Волынский более не жилец! Он задел самое чувствительное место Бирона -посмел вслух его обозвать польским вассалом! Он забыл, или нарочно так сказал? Ведь фаворит старался убедить всех и каждого, что для него главная страна – это Россия, что без него Россия погибнет! С тех пор, как Анна начала сильно хворать, Бирон только и думал, что она скоро отправиться на Небо. Ему не давало покоя его собственное будущее без высокой покровительницы. Он должен утвердиться у власти при жизни императрицы, а это значит, в первую очередь следует уничтожить опасного соперника, свалившегося на его голову. Точнее, которого он сам продвинул в правительство и допустил в святая святых, приставив к уху императрицы! И времени у него мало, мало!..
    «Он должен лишиться дерзкого языка, умереть, испариться, исчезнуть», - решил для себя Бирон, возвратившись в Летний дворец. Он наорал на жену, а горбатенькую Гедвигу ухватил за ухо и швырнул о стену.
    - Идиотки! Вы оставили там её без присмотра! – рявкнул он. – Вы что же – самоубийцы? Марш в Зимний дворец!
    Только после этого Бирон прошёл в свой кабинет и затворился. Впервые он не заехал к императрице. И впервые за много лет он струсил, как не трусил со времён своего сидения в кабаке на лесной поляне. Тогда у него не было ничего, что можно было терять, кроме своей жалкой жизни. Теперь у него было почти всё. И это «всё» дала ему любовь Анны. Он стал слишком самонадеян. Ему давно и в голову не приходило, что его отношения с императрицей могут дать трещину! Она вся в его власти! Он победил! Много лет назад, в самом начале царствования Анны, Бирон избавился от молодых наглецов, помогавших ей вернуть самодержавие: князя Антиоха Кантемира и беспутного графа Федьки Матвеева, с Божьей помощью. Самым опасным соперником Эрнст Иоганн когда-то считал дерзкого умника Густава Левенвольде, и Густав тоже давно мёртв. А ныне Бирон сам подпустил к императрице этого висельника, наглеца, который ничего не боится! Он сам поставил Волынского против Остермана, но Андрей Иванович в стороне, как всегда, а наглый конфидент замахивается на его собственное место, лезет в фавор, подумать только! К его Анне! К Анне, которая всегда подчинялась ему одному, почти как мужу. Хотя он и есть муж, чорт побери, пусть и тайный, у них общие дети, а Бенигна и Гедвига – для отвода глаз.  Пришла пора сбрасывать с себя остатки благодушия, думал Бирон, - пора отыскивать и приводить в дело все доступные способы и средства, и завести другого конфидента. И он, тут же, сообразил, кого выберет – Алексея Бестужева! Как это он раньше не догадался? Второй сын Петра Михайловича, старого любовничка Анны, почти, что свой человек - дипломат, умная голова и тоже русский. А все русские – дураки и скоты. Надо только уметь держать их в стойле на привязке. И самодержавную возлюбленную тоже надо крепко держать. Бирон вдруг припомнил, что ему уже советовали – князь Куракин и другие, – что настала пора, привлечь Волынского, за проклятую записку, поданную им осенью императрице, к ответу. Ведь это чистый донос о злоупотреблениях высоких лиц! Волынский самый настоящий доносчик! Вот и пусть даст показания по каждому пункту. Вторая причина для его ареста – это взятки. Отец и сын Людерсы доносят, что Волынский два года назад присылал к ним в Конюшенную канцелярию за деньгами своего любимца, (неизвестно, за что любит и выделяет этого червяка) маршалка, крещеного татарина по имени Василий Кубанец. Взял Кубанец из казны тогда пятьсот рублей. Казенные денежки – прямая взятка. А третья причина жаловаться на кабинет-министра у Бирона была уже личная – избиение придворного поэта Тредьяковского. Избил Волынский поэтишку, само по себе, это невелико дело, да не где-нибудь бил, а в приёмной самого герцога Курляндского. И за это он полностью ответит. Вот только Анна! В последнее время императрица неоправданно холодна со своим лапушкой, вздыхает и косится, а болтливого кабинет-министра, принимает и слушает. В чести у неё и секретаришка Эйхлер, который повадился таскаться к Волынскому домой на его беседы. Некие умники собираются у Артемия Петровича по ночам, читают, разглагольствуют, и пьют вина при этом совсем мало. О чём они толкуют? Затевают государственную измену? Переворот? 
    Хотя строить обвинение на этих посиделках не совсем умно, голословно, решил герцог. В первую очередь надо сильно тряхнуть Волынского за записку, а потом расширить список вопросов и обвинений Кстати, Бирон припомнил, что императрица с неудовольствием отнеслась к критике людей, окружающих её особу и даже отмахнулась от Волынского, мол, ерунда какая. Не могла же она признать, что дурным вкусом и выбирает советников из пьяниц и дураков. Анна оскорбилась, и спросила у зарвавшегося негодяя:
    -  Кого ты описал-то, Артемий, не пойму?
    Волынский ответил ей прямо:
    - Ваше величество, я описал Куракина, Головина и Остермана! Вам не любо?
    Императрица огрызнулась:
    - А кому любо? Ты подаёшь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю!
    Итак, нужно требовать суда над Волынским! Пусть он даёт объяснения. И нечего ему шататься в покои Брауншвейгских. Вот интересно, куда он пошёл после заседания Кабинета? К Анне Леопольдовне, или к императрице? Вон как задрал сокол башку! Неужели возомнил, что Анна предпочтёт его старому сердечному другу? И Бирону действительно представлялось, что императрица увлечена Волынским. Нет, он искренне в это поверил и испугался!
   
    На самом деле, Анна Иоанновна и думать не думала о любовных переживаниях и утехах. Постом она так разболелась и столь скверно чувствовала себя, что не до любви. В её личных апартаментах  поселился тяжелый, почти смрадный, дух, крепко пахло лекарствами.    
     Лейб-медики, Анна Фёдоровна Юшкова, Бенигна Бирон с дочерью, фрейлины, несколько ближних камер-фрау, придворные говорухи и любимые шуты составляли теперь общество императрицы. Говорухи трещали без остановки, шуты ругались и дрались между собой, попугай повторял набор привычных словечек, фрейлины рукодельничали и пели до хрипоты. Анна Иоанновна больше всего страшилась тишины. Порой ей виделись лики давно ушедших родственниц – матери, сестёр, тётки и дяди. Она не была свидетельницей последних месяцев жизни царицы Прасковьи, но старшая сестра тяжело умирала в Петербурге, у неё на глазах. Наследственная каменная болезнь терзала Анну, и она вспоминала, как мучилась сестра Катюшка и применяла к себе. Анну терзал вопрос смерти - сколько ей остаётся жить? Успеет ли при её жизни родиться долгожданный наследник престола? До родов оставалось несколько месяцев, но племянница чувствовала себя скверно, и Анне казалось, что она скинет младенчика в преждевременных родах. Не составить ли ей запасное завещание в пользу самой племянницы, чтобы к престолу не потянулись чужие руки, не вздумала бы выступить гвардия в пользу Елизаветы? Анне доносили, что на Масленой в доме Елизаветы задавались ассамблеи для гвардейцев, которые ныне потихоньку прославляют цесаревну. Если Анна умрёт, то без завещания в пользу племянницы гвардия может оказать предпочтение Петровой дщери. Елизавета сама не дура, давно уже не та глупая, вертоголовая девка, ох, не та!
    Не менее пугал больную императрицу конфликт между Бироном и Волынским Мятежный кабинет-министр не просто досадил лапушке, но оскорбил его открыто на заседании Кабинета, избил в его приёмной поэтишку Ваську Тредьяковского, и теперь Эрни не успокоится, пока не уничтожит противника. Тут вполне уместно было припомнить поговорку о двух медведях, которые в одной берлоге не уживутся. Волынский много о себе возомнил, схватившись с Бироном. Неужели он надеется на свои неотразимые достоинства, черные глаза и чудесно сохранившуюся фигуру? С помощью оных можно овладеть сердцем женщины, но не русской императрицы. Анна Иоанновна не из того теста! Она не собирается поменять одного медведя на другого, но и кровь человеческую проливать уже не в силах боле, даже, если это угодно лапушке. Волынского можно снова удалить куда-нибудь, к примеру, вызвать в Петербург Сибирского губернатора, а на его место назначить Артемия. Императрица даже порадовалась своей придумке, заснула и хорошо спала до утра, но, проснувшись, увидела кислое лицо Бенигны, которая помогла ей умыться, одеться и объявила, что семья собралась к завтраку и с нетерпением ждёт свою добрую повелительницу и мать. Она так именно и сказала – «повелительницу и мать», значит, дети уже в столовой, и Анна несколько дней не видела их. Она посмотрелась в ручное зеркало, поднесённое Бенигной, пожевала вытянутыми губами, и подумала, что Волынского она тоже не видела с неделю, а перед этим, слушая его доклады, хмуро отмалчивалась, и после его ухода всё пересказывала Бирону. Волынскому не удалось, (и не удастся!), приобрести её доверие. Артемий Петрович зазнался и должен был понести наказание. Она больше не примет своего главного докладчика, потому что сама этого не хочет! Пусть пока грозные тучи собираются над головой мятежника, и в это время она подумает, как его наказать. Хотя и с лапушкой Анне встречаться не хотелось. Наедине он к ней постоянно придирается, капризничает, требует, скулит, браниться, жалуется! На Масленой даже выказывал холодность к своей повелительнице, но постом стал поласковее. Анна даже обрадовалась, потому что глубокое чувство к фавориту, отцу её детей, никогда не угасало в её сердце. Единственно, чего Анне не хотелось, так это унижаться перед любимцем и объяснять ему, что Волынский привлёк её своей самобытностью, а больше ничем. Красивый, черноглазый, пылкий мужчина в самом соку, блестяще одаренный, энергичный, смелый порой до безрассудства, поразил воображение стареющей женщины. Если бы Бирон зубами, как алчный пёс, не вцепился бы во власть, да сокровища, а остался бы прежним, ласковым Эрнстом Иоганном, то ничего этого не было бы. Дух Анны не стремился к новому, она жила прошлым. Зато Эрнст Иоганн видел опасность на каждом шагу. Он решил убрать соперника с дороги и добивался этого постепенно. За пять недель поста они с Анной Иоанновной переговорили наедине о многом, и Бирон больше ни в чем не упрекал императрицу, не бранился,  не устраивал сцен. Наоборот, сначала он хвалил Волынского и  одобрял работу маскарадной комиссии. В его устах похвала сопернику звучала воистину, благородно, и Анна успокоилась и даже думала, что, Бог даст, всё опять станет, как прежде было. А ныне до неё дошла ещё одна новость, что Волынский опять трудится над каким-то проектом, и отбыл для этого на свою дачу. И пусть он сидит там. Друзья его навещают день ото дня всё реже. В пост заседания кабинета министров стали редки, как и доклады государыне. Мало беспокоили Анну Иоанновну секретари и министры. Приходил пару раз секретарь Иогашка Эйхлер. Да ещё раз навестил императрицу Остерман в зелёных очках и в креслице на колёсах, которое толкала жена Марфета. Князь Черкасский, переваливаясь огромным пузом, навещал императрицу гораздо чаще – разок в три дня. Забегал страшный начальник Тайной канцелярии Ушаков. Это за все пять-то недель Великого поста не так уж и много посещений. Зато разная клевета и сплетни легко проникали в покои  императрицы. Она сосредоточилась на своём здоровье, а ей только и знали - мешать. Чем ближе к Страстной неделе, тем больше. Да, вот ещё: шуты начали вдруг отпускать шутки и остроты, героем которых был кабинет-министр Волынский. Его сначала выставляли хвастуном, вруном, пустозвоном, а потом начали проскальзывать и куда более серьёзные обвинения: взяточник, казнокрад, разбойник, бунтовщик. Анна несколько раз замахивалась на расходившегося шута Педриллу: 
    - Ты у меня – цыц! Не то сошлю тебя вместе с козой в деревню!
    Ныне утром шуты толкались в приёмной и только ждали разрешения ввалиться в уборную, но императрица не была расположена к дурачествам, и решила идти и позавтракать с семьёй любимца. К её удивлению, за столом она обнаружила одного только лапушку. Бирон вскочил и припал к руке, потом пододвинул кресло и помог Анне усесться с удобством. Она пробормотала слова благодарности и приказала подавать блюда. Немного после, когда пажи по мановению бровей императрицы, удалились, она спросила:
    - Милый мой друг, а где же дети?
    - Пётр и Карл поехали прокатиться верхом! – ответил Бирон.
    - А Гедюшка?
    - Приболела малость, она государыня, прощения просит, - пискнула Бенигна и с опаской посмотрела на мужа.
    Императрица встревожилась:
    - Что с ней? Простуда? Жар? Не послать ли к бедняжечке Фишера?
    Бенигна немного замялась:
    - Голова и живот немного…
    - К вечеру, я думаю, поправится, - вмешался Бирон, - либе Анхен, не стоит так волноваться из-за девчонки.
    - Милый друг, принёс ли ты мне какие-либо новости? – Анна поспешила сменить тему.
    Бирон, словно ждал этого вопроса, и выпалил:
    - Сегодня здесь только свои, либе Анхен, и поэтому я могу тебе сказать, что на даче Волынского затевается нечто… гм… отвратительное!
    - Что именно? – встревожилась императрица. В сердце вдруг закололо и стало трудно дышать. Она предполагала, что за столом будут плохие новости и собралась с духом.
    - Шпионы Ушакова глаз не спускают с дачи кабинет-министра, и вчера, и третьего дня, Волынского навещали де ла Суда и Эйхлер, архитектор Еропкин и Хрущев. Последние – есть самые неспокойные из друзей кабинет-министра, ваше величество. По ночам обсуждают какие-то новые проекты, шумят, спорят. Один из агентов Ушакова слышал своими ушами, как Волынский ярился и обещал извести всех иностранцев, особливо чиновников канцелярий, которые служат не государыне, не государству, а только себе и ничего якобы не делают без взяток. Как будто сам без греха. Остерман, человек тихий и незлобивый, вчера был у меня, и мы с ним долго говорили о неспокойном характере Артемия, о его грубости и дерзких замашках. Артемий Волынский – наглый авантюрист! Геральдейская контора доносит, что он заказал живописцам своё родословное древо, где приказал изобразить своего предка с супругой в княжеских коронах! Я полагаю, что Волынский сам замахивается на  престол!
    - Ах, Эрни… - пропустив почти всё, сказанное мимо ушей, - тяжело вздохнула императрица.  – Я тебя прошу, не говори ты так о вельможе, которого сам и возвысил! Какие права на престол у Артемия? Ха-ха… Его матушка - родная сестрица моего дяди! Ну, только и всего! Не за царём же она была, как моя матушка, а за слугой царским! А предка своего, воеводу Боброк-Волынского с супругой, он велел изобразить в княжеских коронах потому, что она приходилась родной сестрой князю Дмитрию Ивановичу Донскому! – Анна Иоанновна блеснула глазами. – Артемий мне недавно рассказывал про Боброк-Волынского, как он сражался с князем Дмитрием Донским на Куликовом поле, - пояснила она. – По-моему, так тут Волынского обвинить не в чем, лапушка! Тут вся правда! Я надеюсь, что Артемий Петрович нынче же явится ко мне с докладом и объяснит, зачем он собирается на даче с друзьями.
    - Мятеж готовится – вот зачем! – заявил герцог. – Неужели ты, государыня моя, не понимаешь? Так я тебе объясню! Куракин говорит, что у старой английской королевы Елизаветы Великой был такой любимец граф Роберт Эссекский, так вот он поднял против её величества мятеж! Он хотел захватить старую королеву и править от её имени до самой её смерти! На то же и Волынский настраивается! Он хочет править от вашего имени, а потом от имени того, кого родит Анна Леопольдовна! Ох, либе Анхен! Да открой же глаза!
    Бирон потянулся через стол и крепко сжал руку императрицы, а Бенигна засопела носом. Анна Иоанновна пришла в ужас.
    - Ах, Эрни, что ты говоришь! – воскликнула она. – Если бы ты донёс мне, что мятеж готовит Елизавета, я бы нисколько не удивилась! Нет, насчёт измены Волынского давай не будем спешить, лапушка, ладно? Я надеюсь, что Артемий сумеет оправдаться! Пусть ушаковские шпионы продолжают присматривать за ним… а там и увидим… - императрица ненадолго задумалась и спросила. – А что было потом, у старой аглицкой королевы с её любимцем?
    - Королева подавила мятеж, и графу Эссекскому отрубили голову, - ответил Бирон.
    Анна Иоанновна перекрестилась.

    Волынский на свою беду, застрял на даче. Ему было доставлено письмо, что заседание Кабинета министров назначено на шестую неделю поста, и он дожидался, когда его известят о точном сроке. Бирон нарочно подстроил это вместе с Остерманом, чтобы Волынский не появился ещё день-другой в Зимнем дворце, и не сумел оправдаться перед императрицей.

    После разговора за завтраком, сильно её испугавшего, с Анной Иоанновной опять случился припадок. Обессиленная болезнью, императрица мыслила не совсем ясно и боялась объясняться с Волынским. Немного оправившись, она приказала никого к себе не допускать и сидела в своей опочивальне в кресле, с Цитринькой на коленях. Ноги её были погружены в золотой таз с горячей водой и розовым маслом. Она гладила собачонку, а в это время Анна Федоровна Юшкова готовилась массировать ей ступни. Ноги Анны Иоанновны так сильно распухли, что она не могла не то, что ходить – стоять. На полу возле Анны скорчилась Буженинова, а на кровати, на парчовом золотом одеяле с горностаевой опушкой, пристроилась дочь Бирона - принцесса Гедвига, которая тоже хворала. Здесь же присутствовала заплаканная Анна Леопольдовна в неряшливом домашнем платье, с неприбранными волосами. Она явилась пожелать тётке доброго утра и теперь ждала позволения удалиться. Она сидела в другом мягком креслице, а рядом с ней  стояла верная Юлиана фон Менгден, одетая, и причесанная с большим вкусом. За креслом Анны Леопольдовны, немного отступив в тень, камер-юнгфера Варя Дмитриева держала наготове хрустальный флакон с солью. В её обязанности входило носить за принцессой платки и нюхательную соль. Варя зорко наблюдала за выражением лица капризной беременной женщины, чтобы вовремя поднести флакон, либо платок к её носу. Императрица и её племянница молчали и старались не смотреть друг на друга. Тяжёлую обстановку немного скрашивал распевный, тихий, грудной голос, который рассказывал сказку. Рассказчица, княжна Вяземская, старая девка, давно присланная Семёном Салтыковым из Москвы, чтобы тешить императрицу,  искусно сплетала любовную повесть, но дамы слушали не очень внимательно, отвлекаемые шумом в антикамере 17. Там прыгали и дурачились кавалеры ордена Сан-Бенедетто, в ожидании, когда их позовёт к себе императрица, потому что сама выйти к ним не может из-за болезни. Но только Анна Иоанновна нынче не была расположена к веселью и не раз высылала туда то Буженинову, то Юлиану, чтобы покричать на проказников.
    «Уж придёт ли нынче Волынский, - про себя думала императрица, - наверное, придёт. Ему ведь дозволено являться ко мне безо всякого доклада. Я покричу на него и образумлю. Ну, что же он не идёт-то? Вот-вот наступит время обеда, придёт лапушка и опять зело огорчится. Но… может быть, лапушка как раз прав, и мне не стоит принимать Волынского? Может быть, кабинет-министр и в самом деле взалкал властвовать? Кому мне верить, если не лапушке?»
    Внезапно императрица подняла голову, прислушалась и прикрикнула на Вяземскую:
    - Цыц, дура! Растрещалась, сорока! Девки! Эй! Что там, в антикамере за возня? Кто-то прётся сюда! А ну, сбегайте, разузнайте! Варька! Давай ты! Скажи, не желаю никого видеть!
    Варя передала Юлиане хрустальный флакон с солью и платки и поспешила выполнять поручение. Выскользнув наружу, она сразу же натолкнулась на перепуганных шутов, которые выстроились шеренгой перед дверями и взялись за руки. Как будто им уже приказали заслонить вход в опочивальню императрицы. Почему? Кто приказал? Два дежурных камер-пажа стояли на своих местах, но как будто тоже готовились к встрече с лицом нежеланным и подозрительным. Варя прислушалась и широко раскрыла глаза: она тотчас узнала твёрдую поступь того, кто приближался к опочивальне императрицы. Так твёрдо шагал только он один – Артемий Петрович Волынский! Это его поджидали дежурные пажи и караулили дураки! Но, собственно, по чьему приказу? Ответ напрашивался сам собой!
    Варвара растолкала шутов, выступила вперёд и низко присела.
    - Ваше высокопревосходительство… - пролепетала она.
    Шаги замерли, и звучный знакомый голос резко поинтересовался:
    - Сударыня, не соблаговолите ли объяснить, что за встречу мне уготовили в этом месте?  У меня есть разрешение заходить к её величеству без доклада! В добром ли здравии императрица, наша мать?
    - Её величество послала меня, - робко начала Варя, не осмеливаясь поднять глаза на дорогого ей человека, но один из пажей опередил перепуганную девицу.
    - Ваше высокопревосходительство, пожалуйста, извините. Её императорское величество приказала докладывать о любом посетителе! – стал оправдываться юноша. – Одну минуточку обождите! Я сию секунду!..
    - Нет, я! осмелела Варвара. – Государыня послала меня узнать, кто идёт, любезный Артемий… Петрович и объявить, что она ныне никого не принимает… даже вас!
    - Что? – раздраженно вскричал Волынский. – Государыня не примет меня!
    - О, даже вас! Таков нынче порядок.
    - Дурацкий порядок! Госпожа Дмитриева, немедленно доложите обо мне! – велел Артемий Петрович.
    - Прошу вас, одну минуту, подождите!
    Оттолкнув локтем камер-пажа, камер-юнгфера скользнула назад в опочивальню, робко присела и доложила о прибытии кабинет-министра Волынского.
    Ответ её величества удивил не только Варвару, но и всю женскую компанию.
    - Зови же его! – крикнула государыня и немедленно передумала. - Нет, не зови! Нет, эдак не годится! Подожди, Варька! Стой! Пусть выйдет Анна Фёдоровна! Анна Фёдоровна, подожди! Не подымай зад, пока! Сядь! Прежде сего, принцесса и её девки должны удалиться отсюда, а уж потом я буду учить уму-разуму кабинет-министра! Подойди-ка, Анюта и поцелуй тётку. – Она протянула обе руки племяннице, обняла её и поцеловала в мокрую щеку. Анна Леопольдовна потёрлась носом о тёткину руку и хотела уже идти, но тут за высокой дверью опочивальни поднялся такой шум и гам, что государыня рассердилась.
     - Это что ещё за катавасия? Меня с ума свести хотят, что ли?
    Шум и гам начал переходить во что-то, чему и названия было дать нельзя: дикие крики, собачий лай, петушиный крик, свист, топот, выкрики и, наконец, блеяние:
    - Бее-е! Бя-а-а-а! Артемию Петровичу великий почёт и слава!
    Всем, кто находился в опочивальне, стало понятно, что шуты затеяли пляс. Вот только с чего бы им веселиться? Анна Иоанновна вдруг выругалась и повалилась на кровать. Она догадалась, от кого исходит приказ дурачить кабинет-министра! Волынского надо было немедленно отослать прочь! Но кто это сделает?
    Раздался нахальный голос Педриллы:
    - Слышали, братцы, или нет? Артемий Петрович решил жениться!
    - На ком? Не на ли курносой девице, которая только что была здесь?
    - На той! На той!
    - Не скажете ли, как её зовут?
    - Варвара! Варвара! Варвара!
    - Давайте, братцы, привечать жениха!
    - Не сыграть ли нам русского? Жених ведь у нас, каков леший - патриот!
    - Педрилла, ты прихватил инструмент?
    - Какой инструмент?
    - Дудку, либо щипок!
    - Можно и бубен!
    - Нет-нет, камрады, я играю только на скрипке!
    - На скрипке, так на скрипке! Не всё ли одно?
    - Играй!
    - Пляшите, камрады! Пляшите, пока здесь жених!
    Под дверями поднялся такой топот, что дамы заткнули уши, а принцесса повалилась на руки Юлии и Варвары.
    - Дураки затеяли хоровод вокруг моего главного докладчика! – прошипела императрица. – Нет, я его слушать не стану! Велю отправить его восвояси! И причём тут его женитьба?
    - Наверно, дураки просто хотят порадовать ваше величество… - начала Анна Фёдоровна Юшкова, но никто её не услыхал за дикими воплями.
    - Бее-е-е! Бя-а-а-а!
    - Стой, жених! Куда ты, жених?
    - Бее-е-е!..
    - Жених к невесте грядёт! К Варьке!
    - Пропустить его?
    - Нет! Я первый иду! Я и моя музыка! – заголосил Педрилла. – Внимание! Жених…
    - А ну, прочь, скотина!..
    Прогремел голос Волынского и раскатился такими выражениями, что государыня перекрестилась. Шуты с воплями разбежались по углам, жалуясь, что Волынский покушается на их души. Громче всех голосил Педрилла:
    - Убьёт! Убьёт! Волынский хочет меня убить!
    - Эй! Караул! Спасите!
    - Он и Тредьяковского чуть не убил! Истерзал бедного Василия Кирилловича почти до смерти! Ма-а-тушка-государыня, спаси! Припадаю к твоим ножкам…
    - Только этого и не хватало! – вскричала императрица. – Варька, не о тебе ли там речь? А ну-ка, выйди ты снова и глянь, что там такое? Что значит, убьёт? Волынский, что, пьян? Ну, тогда я принимать его у себя не стану! Мы в другое время с ним побеседуем! Он пьян, а я боюсь пьяных! Да у меня и ноги… - она с досадой посмотрела на свои красные большие ступни, которые опять опустила в золотой таз. - Варька! Иди и скажи Волынскому, что я его не приму, пускай он выметается отсюда!
    Варвара торопливо выскочила из опочивальни и замерла в ужасе в дверях. Артемий Петрович был разъярён. На себя не был похож! Он стоял с искажённым лицом и с занесённой для удара тростью в руке, но возле него никого не было. Шуты попрятались по углам, или выскочили из антикамеры и сбежали. Только камер-паж стоял рядом с разинутым ртом.
    Варя бросилась к Волынскому и зашептала:
    - Уходи, Артемий Петрович, уходи! В другой раз! Государыня нынче на тебя в гневе!
    Судорога исказила красивое лицо кабинет-министра:
    - В чем дело? – опуская трость, проворчал он. - Почему меня не принимают? Из-за этой сволочи? – он указал тростью на Педриллу, выглядывающего из-за шторы. И ему показалось, что шут трясётся от смеха! Да-да, Педрилла по чьей-то – понятно, чьей – указке затеял насмехаться над докладчиком, пришедшим к императрице! - Я не ударил никого, - объяснил он Варе. - Я должен видеть императрицу, или… догадываюсь, - он оглянулся по сторонам, - весь этот маскарад затеян для того, чтобы настроить её величество против меня? Кажется, я прав…
    В это время дверь кабинета императрицы скрипнула, и Волынскому показалось, что в щель на него смотрит герцог. Ему больше не потребовалось объяснений.
    - - Ваша высокогерцогская светлость знает, что я лично докладываю императрице, - громко проговорил он, со свистом выпуская между губ воздух. – Пришёл с докладом! Прикажите меня пропустить к её императорскому величеству!
    - Что тут происходит? – резко спросил Бирон, поневоле выступая из кабинета.
    - Ваша высокогерцогская светлость, Волынский бьёт нас! – завизжали шуты.
    - Тихо!!! – Бирон подошёл и носком туфли пнул под задницу Голицына, фыркнул, поморщился и с укором сказал кабинет-министру. – Не хорошо так кричать на весь дворец, Артемий Петрович! Ты, сударь мой, день ото дня звереешь! Нет, ты совершенно озверел! Сначала ты избил Тредьяковского, а теперь гоняешь шутов её императорского величества! Боюсь, что из-за тебя, сударь, государыня лишится своих любимцев, а где мы возьмём новых? Их же надо растить! Так что тебе надо от её величества?
    Он подошёл почти вплотную к Волынскому и сложил на груди руки.
    - Ваша высокогерцогская светлость, я же объяснил, что пришёл с докладом! 
    - Интересно, а почему вчера не приходил?
    - Вчера были другие важные дела!
    - Да ну? – скривился герцог. – Дела, ты говоришь, иные, важные? Ну, а сегодня её императорское величество никого не принимает. – Он снова криво усмехнулся. – Ха-ха! Ты бы мог сам знать об этом, Артемий, если бы ты не сидел дома за никчемным для государства проектом!
    «Вот тебе! Это за то, что я, по-твоему, никчемная для государства персона!» - позлорадствовал фаворит над кабинет-министром.
    И подозвал ошарашенного камер-пажа:
    - Что велела тебе передать императрица господину Волынскому?
    - Передать… - мальчик запнулся, - велено, но только не мне, но камер-юнгфере, - он указал пальцем на Варвару, - передать, что её величество не желает принимать его высокопревосходительство!
    - Это окончательное решение?
    - Да-с!..
    - Фрейлейн Варя! Так ли распорядилась государыня?
    Дрожащая девушка низко присела.
    -  Господин Волынский, стало быть, немедленно поезжай домой, ты на сегодня её величеству без надобности! Её величество в альтерации 18, больна, не принимает!
    Вроде бы ничего страшного не сказал Бирон Волынскому, а в глазах последнего потемнело. Бирон! Это по его указанию над ним посмеялись! А он? Не сдержался! И разразился отборнейшей русской матерщиной! Да ещё тростью замахнулся на дураков! Ох, садовая голова! Всё очень ловко против него подстроено? Это крах! Ну, конечно! Всё ясно, как день! Артемий Петрович счёл за лучшее не связываться с фаворитом. Небрежно поклонившись, он торопливо вышел из антикамеры, грохнув дверью. В душе родилось страшное подозрение, что он уже не будет больше допущен к императрице.
    И лишь спиной он почувствовал отчаянный взгляд Вари…
    «Мой голубчик!» – словно донеслись до него ласковые слова. – «Нет, между нами всё кончено! То есть, это я конченый человек! – подумал Артемий Петрович. - Прощай, Варя!»
    Волынский спустился в дворцовые сени.
    В это самое время две прозрачные слезы выкатились из огромных голубых глаз Вари. Со страхом она смотрела вслед любовнику, и боль и ужас слились в ней воедино. Она видит его в последний раз! «А как же я? Не оставляй меня, Артемий Петрович!..»
     Бирон, замахнувшись кулаком на дураков, Голицына, Апраксина и Педриллу, сунувшихся ему под ноги, и прикрикнул:
    - А ну-ка, безрогие козлы, вон отсюда! – и указал пальцем на дверь. - Живо! А я немедленно иду к государыне и повелеваю нас не беспокоить. – И обрычал камер-пажа. - Корф! Где ты, скотина? Стеречь дверь!
    Герцог шагнул в опочивальню, однако в дверях, прямо нос к носу, столкнулся с Анной Леопольдовной и Юлианой. Отвесив им необходимые церемонные поклоны, Бирон злобно посмотрел в спину принцессе:
    «Я и тебя согну, ты, маленькая крыска!» - подумал он по-немецки.

…………………………………
    Анна Иоанновна, всё также сидя на кровати, с ногами в тазу, куда Юшкова подлила горячей водицы, простёрла к нему руки:
    - Эрни, моё сердце! Ты взволнован? Что? Ну, что там? Я только что слышала шум, ор и топот? Драка?
    Бирон нежно наклонился над рукой императрицы:
    - Ах… Ваше величество, выслушайте меня, и поступите после, как вы считаете нужным, – заговорил он. – Вам же известно, что из всех слуг ваших, тот, который сейчас склоняется перед вами, самый верный и самый преданный. И он явился предупредить, что вам, государыня, грозит опасность, а вместе с вами и принцессе и всем вашим подданным.
    - Что за опасность?!
    - Опасность быть изувеченной или до смерти убитой, подстерегает вас ныне везде, даже в вашей опочивальне, государыня, и я уж не говорю о других местах! Подумайте, прежде всего, о том, что ваша племянница может до смерти перепугаться и скинуть… скинуть ребёнка!
    - Да… не тяни же… о, Эрни… - серыми губами пошевелила Анна. – Что стряслось? Заговор? Елизавета? Её мальчишки мутят гвардию? Здесь ли Андрей Иванович Ушаков?
    Бирон удовлетворенно присмотрелся к лицу Анны - она вцепилась в простыню скрюченными пальцами и дрожала. На одутловатом сером лице отразился весь ужас.
    - Елизавета? Нет, цесаревна тут совершенно не причем, - медленно растягивая слова, ответил Бирон императрице, - вы разве не слышали шума от скандала и драки, затеянной возле дверей опочивальни? И не знаете, кто заводчик побоища, закончившегося смертоубийством?
    Императрица тихонько охнула и зажала себе ладонью рот.
    Бирон продолжал с великим самодовольством:
    - По непонятной здесь никому причине, кабинет-министр Волынский набросился на ваших шутов и угрожал им убийством! – Он соврал Анне с лёгкостью, чувствуя свою силу и, конечно же, безнаказанность. 
    - Что ты говоришь, дорогой Эрни? Артемий Петрович действительно… хотел убить… до смерти? – воскликнула Анна Иоанновна. – Кого? Я, слышала за дверями шум и драку и посему не велела принимать Волынского! – призналась она.
    - К счастью, он не успел осуществить преступное намерение, - вздохнул Бирон.
    - Слава Богу!..
    Анна Иоанновна троекратно перекрестилась и… разгневалась. Своих шутов императрица считала членами собственной семьи и относилась к каждому, как к своему дитяте. Убийство одного из них, то есть, члена её семейства, да ещё при дверях её опочивальни – страшная провинность! Но раз не убил, то говорить не о чем.
    Она так и сказала герцогу и попросила посвятить её в подробности потасовки, приказав пажу подать вина.
    Бирон взял у пажа хрустальный кубок, отпил большой глоток и стал с удовольствием пересказывать, как было дело, присматриваясь к лицу венценосной слушательницы.
    Он поведал Анне, что Волынский набросился сначала на её любимчика, Педриллу, ни с того, ни с сего. Схватил трость и поднял, собираясь треснуть несчастного по башке!
    - Педрилло, - фаворит пальцем подозвал пажа Корфа и приказал ему свидетельствовать, - просто заиграл на своей скрипице, и Волынскому это не понравилось! Ведь так, Корф? – Паж кивнул головой и поклонился. – Бедняга Педрилла! Он сейчас от пережитого ужаса дрожит и плачет. Вы бы видели, ваше величество, как были напуганы остальные? Скорее всего, Голицын наложил со страху в кюлоты, а Волконский от ужаса перестал говорить. Апраксин же и того хуже! Видели бы вы ручей, пущенный им! О! Наши турецкие ковры погибли! 
    Бирон говорил, поглядывая на Анну печальным взором, и она не засмеялась, как обычно.
    - Ах, Педрилла, бедняжка Педрилла! Квасник – мой несчастный дурак! Алёшка Апраксин – глупая деточка! – проговорила она устало. - Я приказываю показать их лейб-медикам! Эрни! Пожалуйста, пошли кого-нибудь к Фишеру!  – разволновалась императрица. – Хотя, не ходи сам, не надо! Эй! Корф! Не стой, разинув рот, а немедленно сбегай за лейб-медиком моим, Фишером! Батюшки мои! – откинувшись в кресле и едва не перевернув таз с водой, Анна Иоанновна разозлилась ещё больше и вдруг до неё начали доходить слова фаворита: нападение на шутов случилось под дверью ЕЁ опочивальни! Так что же выходит? Нанесено оскорбление императорскому дому!
    Заметив её смятение, Бирон резко повторил:
    -  Я успел выйти из кабинета в самый подходящий момент, ваше величество, и увидел, что происходит! Несчастных дураков едва не прибили, но скоро, я думаю, это произойдёт со мной… с любым членом императорского семейства!
    - Да что ты говоришь, Эрнст Иванович? – перебила императрица, произнося имя фаворита, как было принято называть его, по-русски. – Даже со мной?
    - Я говорю то, что думаю, ваше величество! И с тобой, либе Анхен, тоже!
    - В последнее время ты, милый Эрни, стал слишком уж подозрительно относиться к Волынскому, - осмелилась возразить Анна. – Ты хочешь сказать, что Артемий Петрович затевает против меня бунт? Ты подозреваешь его?
    - И не только подозреваю, государыня! Я полностью уверен в его преступной деятельности! – воскликнул герцог. – Наш государственный человек, Артемий Петрович, вор известный! Вспомни-ка, Анна, сколько раз я унизительно просил за него перед тобою и Кабинетом? Я приблизил его к себе и рекомендовал на упалое место после Ягужинского в Кабинете министров. А он? Этот сукин сын? Едва утвердившись в глазах вашего величества, он бросился доносить, унижать членов правительства словесно и путём сочинительства некой вредной записки, принялся грабить и брать взятки! И мало того, он сам, я вам ведь об этом докладывал, подумывает завладеть всем в государстве и править от имени вашего, либо от имени младенца, который родится у принцессы. Это же самое говорят верные вам вельможи! 
    - Кто говорит?
    - Имен графа Остермана и князя  вашему величеству будет довольно?
    - Пожалуй, да, любезный мой Эрни, но ведь как министр Волынский показал себя человеком одарённым и очень умным. Не ты ли сам расхваливал его проекты о государственном переустройстве?
    - Тьфу! Болтовня! Дрянь! – вскричал герцог. – Кому нужны эти проклятые проекты? Волынский радеет о том, чтобы удобнее было грабить казну! Он заявляет, что все кругом крадут, но сам - самый первый вор! Людерсы доводят о его непотребствах и участии в них его дворецкого Василия Кубанца! Я бы, на твоём месте, либе Анхен, отдал бы Волынского под суд!
    - Артемия?
    - Само собою, разумеется, ваше величество, ибо поведение Волынского заслуживает наказания. Я предлагаю начать дело с его прислуги, взять в Тайную канцелярию и строго допросить его дворецкого, некоего Василия Кубанца. Этого мошенника надо припугнуть и заставить дать письменное признание обо всех винах кабинет-министра. Тогда самого Волынского можно будет посадить под домашний арест и допрашивать.
    - Можно и так, – неуверенно согласилась императрица. – Не знаю, виноват ли Волынский в казнокрадстве, может, не виноват? Конечно, я должна его наказать за то, что он лаял и собирался бить моих дураков под дверью моей опочивальни, но пока Фишер не доложит мне, что они сильно пострадали, я подожду. Артемий Петрович – знатный человек и министр, а Квасник и Педрилло – идиоты. Если они, Бог даст, не заболеют, то я на Волынского покричу, и довольно!
    Анна густо покраснела от неудовольствия, и, передёрнув толстыми плечами, махнула слабо рукой. Ей совсем не хотелось заводить дело на кабинет-министра и ругаться, ей было нехорошо. «Ноги, - подумала Анна Иоанновна, - вдруг ноги совсем откажут? Батюшки мои, зачем мне ещё скандал? Лапушке это зачем-то нужно, но можно бы погодить меня беспокоить».
    Бирон же никак не унимался.
    - Если бы это было впервые, ваше величество, – нудным голосом завёл он всё ту же песню, - либе Анхен, послушай меня ещё немного. Перед курьёзной свадьбой в моей собственной приёмной, нисколько не уважая моего положения и герцогского сана, кабинет-министр прежестоко избил поэта Тредьяковского, адъюнкта академии де сиянс! Он бил этого бедолагу ботфортами и кулаками на глазах у многочисленных просителей, и все это могут подтвердить под присягой.
    - А зачем Васька Тредьяковский к тебе, лапушка, приходил?
    - Чтобы пожаловаться на Волынского! Накануне на Слоновом дворе кабинет-министр избил Тредьяковского за будто бы ненаписанные стихи к шутовской свадьбе. До свадьбы оставалось три дня, но Волынский не известно почему, озверел и набросился на поэта. Узрев же его на другой день у меня, он повторил жестокое избиение и велел страже снова вести Тредьяковского на Слоновый двор. Там он опять терзал бедолагу, потом запер и велел сочинить стихи!
    - Это те самые: «Здравствуйте, женившись, дурак и дурка?» Хорошие стихи!
    - Так вот, что и я говорю! Стихи замечательные, и сам пиита - скромный человек, и мухи не обидит! К тому ж, он близкий друг князя Куракина! Князь Александр мне говорит, что на лице и спине бедняги, после побоев, не осталось живого места! Посему Тредьяковский на шутовской свадьбе был в маске с ослиными ушами и в домино – чтобы побои скрыть! Такое мучительство не должно сойти с рук никому, даже такому знатному вельможе!
    - А почему Василий Кириллович не сочинил вовремя оду? – заинтересовалась императрица.
    Герцог плечами:
     - Ему позабыли передать приказ Волынского, вот и всё дело!
     - Кто позабыл?
     - Архитектор Еропкин! Тредьяковский, не ведая о поручении, конечно, не написал оду!
    - Вот как, - задумчиво проговорила императрица, - почему я не знала? Куракин мог бы мне пожаловаться на Волынского и на Еропкина.
    - Князь Куракин не хотел расстраивать ваше величество, и, кроме того, боялся! Вы ведь благоволили к мучителю!
    - Благоволила, - Анна Иоанновна пошевелила в тазу ногами и поморщилась, - ох, вода-то у меня остыла! Пускай же скорее уберут этот чортов таз. Анна Фёдоровна!- позвала она.
    Влетела Юшкова с полотенцами в руках и с молодой горничной. Девушка быстро подняла таз и ушла. Старшая камер-юнгфера опустилась на колени и пропела:
    - Дозволь, матушка-государыня, мне вытереть твои сахарные ножки!
    - Не надо, - сказал Бирон, - ступай, Анна Фёдоровна, я сам позабочусь о моей драгоценной императрице!
    Он отстранил Юшкову и сам опустился на колени, приняв в нагретое полотенце красную ступню Анны.
    - Государыня, - голос его стал заискивающим, - так что ты мне скажешь? Неужели откажешься положить конец дерзкому поведению кабинет-министра? Его надо осудить… - он вытащил из-под кресла растоптанную огромную домашнюю туфлю Анны и надел на её ногу.
    - Но не за битьё же дураков, - продолжала фыркать и сопротивляться императрица, - я, помниться, сама как-то дала Василию Кирилловичу по роже. Педрилла же бывает бит каждый день. Я думаю иначе, просто пока велю послать к Волынскому с приказом, чтобы он пока не являлся ко мне, до особой моей милости.
    Бирон вздохнул и вытер полотенцем вторую ступню Анны, прежде чем обуть в другую растоптанную туфлю.
    - Анхен, майне либе, ты не придаешь значения самому главному… - и посмотрел на неё строго.
    - Чему это?
    - Да тому именно, что побои поэтишке были нанесены в моих покоях! Волынский лаялся и набрасывался на шутов возле дверей твоей личной опочивальни! Это совершенно меняет дело, это совершенно не то, если бы Волынский лупил Тредьяковского и гонял шутов в любом ином месте! В Европе такое поведение расценивается как оскорбление монарших особ и карается только смертью. Волынский оскорбил ваше величество и мою светлость! – голос Бирона снова стал резким, но он при этом нежно приложился к руке Анны Иоанновны и стал покрывать чувствительными поцелуями её запястья, поднимаясь к сгибу локтя и далее, как любила императрица. Но так и не дождался тёплой её улыбки. Анна Иоанновна принимала его ласки с суровой задумчивостью. Она хранила молчание, пока любовник не впился в её губы. Тогда черные глаза на рябом лице Анны вспыхнули.
    - Я подумаю, - сказала она. – А теперь встань и запри двери, Эрни, лапушка, да быстрее, быстрее! И помоги мне перебраться на кровать… ах-ах, лапушка, лапушка…
    В этот день Бирон обедал только вдвоём с императрицей, и ушёл от неё ближе к вечеру, передав жене и дочери дежурство. Анна Иоанновна встретила неприветливо и ту, и другую горбунью, чем несказанно удивила обеих Она получила небольшое облегчение от ласки своего лапушки, но поняла, что её женская жизнь осталась далеко позади. Ей было жалко Волынского, но ещё более – своего Эрни. Её огромное тучное тело стало безвольным, и губы, и пальцы мужчины трудились над ним зря. Кроме того, после просьбы Бирона она испытывала необоримый страх. Предать суду Волынского – погубить умного человека. А если не предавать его в лапы инквизиции? Но кто же знает, куда заводит Артемия его дерзкий ум? И вспомнилось: «сам подумывает завладеть всем в государстве…»


20


    На другой день Анна Иоанновна призвала Остермана и долго говорила с ним с глазу на глаз. Она спросила, правда ли, что поступки кабинет-министра в дворцовых апартаментах, принадлежащих ей и герцогу, в Европе расцениваются как оскорбление власти, и получила утвердительный ответ.
    - Подвергнуть суду, - советовал ей, кряхтя, Андрей Иванович, - за величайшие хулы, а также за предерзостные советы, которые этот наглец осмелился подавать вашему величеству, как несмышлёной принцессе. А ведь всем известно, сколь мудра наша всемилостивейшая императрица и сколь удручена государственной заботой. Я считаю себя вашим рабом и учеником, милостивая матушка, а Волынский за дерзости да будет наказан. Извольте распорядиться насчёт учреждения судебной комиссии.
    - Добро бы, Андрей Иванович, - загнусила Анна, - Волынского только хорошенько приструнить! Я не хочу, чтобы его присудили, как в Европе, к смерти! Даже к заточению в Шлиссельбурге, или ссылке в Сибирь! Сумеет ли он перед вами, хитрецами, оправдаться? У него трое детей, матерью которых была двоюродная сестра моего дяди Петра Алексеевича! Старшая дочь Анна уже на выданье, сыну Петруше всего десять годков. Я хотела женить Артемия, чтобы в его доме была хозяйка, а у детей мать. Вы ведь не засудите кабинет-министра, Андрей Иванович? – И она уставилась на струхнувшего Остермана глазами чёрными, точно угли.
    - Ваше величество, - вздохнул Остерман, - всё в руце божьей, но не извольте сомневаться - топить Волынского никто не будет, коли не утонет он сам, а он человек дошлый, хитрый, языкастый. Нам надо его бояться, а не ему нас!
    В это время без стука вошёл Бирон и сказал холодно:
    - Волынский смелый стал, государыня, недаром. Нам надо начать дело, пока он сам не начал, - и положил перед императрицей на стол исписанные листы бумаги. – Это моя личная жалоба. Я Волынского не боюсь, но имею просьбу: смутьяна утихомирить и примерно наказать! Ведь если ему простятся его бессовестные проступки, то это будет примером безнаказанного оскорбления вашего императорского величества. Подумай, государыня моя! Что же касается меня, то бесчестье мне, владетельному герцогу, нанесено было приватной особой! Я тут всё обстоятельно изложил и требую суда над обнаглевшим кабинет-министром. Но!.. Если вашему величеству судить Волынского не угодно, то тогда я уеду вместе с супругой и нашими детьми в Курляндию. Либо я здесь останусь, либо он!
    Анне Иоанновне опять подумалось про одну берлогу и двух медведей…
    - Тогда ладно, - согласилась она, я разрешаю создать комиссию для следствия и суда над кабинет-министром Волынским. – Андрей Иванович, вы посоветуйтесь и назначьте судебную комиссию из людей, беспристрастных к делу. – Она хлопнула пухлой ладонью по бумаге и закрыла глаза. – Ну, что мне с вами делать-то? Уж наряжайте комиссию!
    Так была решена судьба Волынского. В тот же день Артемию Петровичу указом было запрещено посещать двор, а из его дома таинственно исчез маршалок 19 Василий Кубанец - крещеный татарин и доверенное лицо хозяина. Артемий Петрович догадался, что Кубанца взяли в Тайную канцелярию для допроса. Страшно подумать, что наговорит Базиль – так он называл своего слугу и друга, на дыбе! Волынский поверял Кубанцу все свои тайные мысли и разрешал ему присутствовать на своих вечерах. Артемий Петрович, в самом деле, испугался. Гордый и бесстрашный человек, он некоторое время метался по кабинету, а потом приказал подавать платье и отправился на поклон к Миниху с просьбой заступиться перед Бироном. Миних принял его ласково, но покровительства не обещал. Всё, что он мог, это предупредить кабинет-министра, что на него надвигается нешуточная погибель. Волынский вернулся и стал ожидать ареста, но никто к нему не являлся. В тревоге и надежде, он на другое утро отправился в Кабинет, но там узнал только, что его отстранили от должности главного докладчика императрице и то, до особой милости. Он занял своё кресло и принял участие в обсуждении каких-то мелких дел с Остерманом и Черкасским. Последний клевал носом и моргал, пока не уснул. На первый взгляд, мало что изменилось в судьбе Волынского, и он некоторое время ездил ещё в Кабинет, только милости особой от государыни не дождался. Анна Иоанновна не становилась к нему мягче. Кубанца по-прежнему держали в Тайной канцелярии, и он со страху там городил, невесть что.
    - Отходит ли государынин гнев? – каждый день спрашивал Волынский у Эйхлера, которого из дворца не прогоняли.
    - Не отошёл, но отойдёт, потерпи, Артемий Петрович, - отвечал ему близкий товарищ.
    - А от чего надо мною тучи? – обращался кабинет-министр к де ла Суда.
    - Тебя все называют прожектёром, - отвечал ему мудрый секретарь. - Ты проекты сочинять борзо умеешь, а то письмо, которое ты подал государыне в прошлом году в Петергофе, огорчило её. Об этом сильно толкуют. Да ещё о том, что ты дерзновенно избил поэта Тредьяковского в его светлости палатах и забрал оттуда на Слоновый двор и там опять бил. Не такие уж великие вины, сударь ты наш, но герцог Курляндский тебе больше не товарищ, уповай уж ты на матушку-государыню.
    Однако они все трое ошиблись, уповая на императрицу.

    На Страстной неделе Анна Иоанновна говела со своим двором. Она не принимала докладчиков, уединялась в личной молельне и посещала все службы в дворцовой церкви. В эти дни к ней присоединялась цесаревна Елизавета Петровна. Беременная принцесса тоже пожелала исполнять православный обычай. Все иноземцы на русской службе морщились втихомолку, но и они вынуждены были смиряться с тишиной и всеобщей скорбью. Императрица пребывала в глубоком унынии, слушая торжественные песнопения великих страстей Сына человеческого. У неё началось очередное обострение болезни, и предчувствие близкого конца нависло над нею, точно дамоклов меч 20. Её постоянно терзал страх смерти.
    По делу Волынского Анну Иоанновну снова потревожили двенадцатого апреля. Бирон явился к ней с какими-то бумагами и попросил выслушать его наедине.
    - Что ты мне принёс? – капризно спросила императрица, лежавшая в это время в одном только засаленном шёлковом зелёном шлафроке на постели поверх одеяла, подбитого горностаем. – Лапушка, да ведь Страстная неделя, а в Страстную, чай, мне не до чтения, ни до бумаг, я службы отстаиваю, молюсь, исповедаюсь, каюсь и причащаюсь, и нынче зело устала… о-хо-хо! Ну-ну, ладно уж, ладно, говори… - пробормотала она, едва заглянув в глаза своего любимца.
    Бирон развалился в кресле, напротив неё и сказал:
    - Я принёс тебе, майне либе Анна, признания маршалка Волынского, Василия Кубанца! Взятый в Тайную канцелярию, этот поганый червь начал давать признания, едва только ему показали дыбу. Первым делом он заявил, что он единственный, кто отговаривал господина подавать вашему величеству злосчастную записку, и теперь послушно строчит доносы! – И Бирон взмахнул бумагами перед лицом Анны. – Подумай, какой попался ценный свидетель! Этот Кубанец, татарский выкрест, обучен грамоте и в политике знает толк, а посему являлся полноценным участником преступных сборищ кабинет-министра! Ты можешь взять и прочесть доносы Кубанца, государыня, или желаешь прибегнуть к моей услуге? Я принёс то, что татарин своеручно нацарапал по-русски, а также немецкий перевод, сделанный для меня! О! Даже меня поразило, сколько знает этот Кубанец о своём барине! – Бирон снова потряс бумагами. – Трудно даже представить, о чем говорилось на тайных посиделках! Волынский в кругу камрадов своих насмехался не только надо мной, но и над вашим величеством, и  строил ковы против правительства, замышлял дерзкие планы изменения системы правления!   
К кругу его близких камрадов принадлежали известные вам господа Хрущёв, Еропкин, Соймонов, Эйхлер, де ла Суда и граф Мусин-Пушкин, человек резкий и злой. Любимая камер-медхен принцессы Дмитриева, и она же, метресса Волынского, тоже сидела с ними.
    - Не понимаю, а зачем им понадобилась эта дура? Каким местом слушала она отрывки из «Генерального проекта о поправлении внутренних государственных дел» сочинения своего галана? – удивилась императрица. – С одним ли только Волынским крутила она амуры? Ох, монастырь плачет по этой распутнице, но сейчас пока привлекать Варьку к делу Волынского – погодить! Не дай-то Бог, беременная Анюта разволнуется!
    - Хорошо, - согласился Бирон, -  двор герцога и герцогини Брауншвейгских мы оставим в покое, пока, поскольку и так ясно, зачем Волынский добивался их общества. Хотел когда-нибудь за их спиной править от имени будущего императора! Волынский - сторонник монархии, но взгляды его на самодержавие вольны, по его мнению, монарх должен опираться на дворянство. Но всего хуже – Волынский замахивается на иностранцев на русской службе! Он предлагает ограничить доступ иностранцам к высшим государственным должностям, а это значит, долой всех нас, долой всех твоих верных слуг, Анна - Остермана, Миниха, Левенвольде, Шомберга, Менгдена, и меня! Все мы, по его суждению, коварны, злобны, бездарны, безнравственны и склонны только грабить и измываться над русскими!
    - Дай!
    Бирон не сразу понял, что хочет от него императрица, но увидел тянущуюся к нему руку. Анна Иоанновна спустила ноги с кровати и даже притопнула босой опухшей ступней. Бирон не стал дожидаться, когда она предложит во второй раз. Он встал и вложил в её ладони те листы, которые были исписаны рукой самого Кубанца по-русски.
    - Если тебе будет так угодно, Анхен, я уйду?
    Анна Иоанновна кивнула ему и заворотила ноги обратно на постель. Она решила дать себе труд и ознакомиться с доносами татарина. Что-то подсказывало ей, что доверять оное можно только своим глазам. Пусть знают о том, что написано в доносах, лапушка и Остерман, да она сама. Лапушка с Остерманом будут хранить тайну, а Волынскому и конфидентам его, если донос будет того стоить, она велит вырвать поганые языки! Так-то!
    И вышло, что императрица не обманулась. Отнеся первый же лист подальше от лица, чтобы лучше разбирать строки, она поморщилась. Виски её отчего-то сжало, в глазах стало темнеть. Обрычав немилым голосом Квасника-Голицына, Анна Иоанновна приказала подать клюквенного квасу, залпом опорожнила золотой ковш, сплеснула остатки дураку в рожу и спросила:
    - Благоверная твоя здесь ли?
    - Здесь, матушка моя золотая, - утираясь рукавом, заныл Квасник. – Не прикажешь ли её крикнуть?
    - Нет, не надо! Пошёл и ты за дверь и сидите там с Дунькой! Понадобитесь – позову!
    Квасник неуклюже попятился, но императрица уже не смотрела на него. Глазам стало полегче, и она принялась читать доносы, всё дальше и дальше относя листы, и вздыхая. Сначала она мотала головой и даже пару раз хохотнула, но затем на чело Анны легла тень, губы сурово сжались, и сердце будто сдавило медвежьей лапой! Что это? «Волынский жаловался почти ежедневно на то, как управляется Россия и восклицал: «Ох, живём мы хуже собак, а государыня у нас дура! Нами немцы управляют и везде в присутствиях лопочут на своём языке! Взяточники процветают! Нет, житьё пришло ещё хуже собачьего! А она (государыня) совсем на головушку плоха, ты ей докладываешь, но резолюции ни за что не добьёшься!» И далее: «Хотя немцы на русской земле давно не редкость, да вот немец-то немцу рознь. При Петре Великом на службу брали только талантливых и ученых, иноземцев, кои умели строить и воевать, а теперь везут всякое г... Да ещё в безмерном количестве!»
     Прочитав в доносе Васьки Кубанца сначала «про дуру», Анна Иоанновна сильно огорчилась и даже всплакнула, а потом утёрла рукой глаза и возмутилась. «Что значит, житьё пришло хуже собачьего? Это он-то, Артемий, худо живёт? Вон, палаты, себе какие отгрохал! Женить я его собиралась на своей внучатой племяннице Машеньке Головкиной! Закружилась башка у Артемия! Забыл, видно, как служа губернатором в Казани, чинил самоуправство, как разругался с архиереем Сильвестром, осрамил и излаял святого отца, и быть бы ему сбиту с должности и даже сослану в Сибирь, если бы лапушка за него не заступился 21. Лапушка расхвалил дарования Артемия Петровича, и после смерти Ягужинского предложил на его место в Кабинет. Счастливый выпал ему тогда жребий, благодаря лапушке, а теперь он задумал прогнать из России всех немецких чиновников, значит и лапушку тоже, а её, императрицу всероссийскую, обзывает дурой и на головушку плохой. Ах, он… ох, он…»
    Анна Иоанновна опять почувствовала сердечную боль, и колотье в боку, и в горле у неё пересохло, и в глазах помутилось. Она чувствовала, что слабеет, собственное здоровье теперь заботило её больше, чем ссора лапушки и кабинет-министра. «Ох, дожить бы хоть до рождения внука, - подумала она, - ох, кажется, не доживу… ох…»
    По лицу Анны потекли слёзы, но она сделала над собой усилие, села на кровати, спустила ноги и прохрипела:
    - Кваснииик! Евдошка!
    Супружеская чета вбежала к ней, столкнулась в дверях, но была отброшена крепкой рукой Анны Фёдоровны Юшковой.
    - Матушка государыня! Повелевай!.. – прокричали все вместе.
    - Бегите за лап… за Эрнстом Ивановичем! – велела императрица.
    Бирон появился в опочивальне сразу же, как будто тоже сидел в антикамере и, прижав коленом разбросанные листы доноса, припал устами к дрожащей руке Анны, спросил коротко:
    - Каковы будут распоряжения, любовь моя?
    - Ну, что ж, подавай мне на подпись указ о назначении судебной комиссии и домовом аресте кабинет-министра Волынского, Эрнст Иванович! – пробурчала императрица.

    Бирон поспешил, и дом Волынского был немедленно окружен стражей, окна заколочены досками, хозяин с детьми и слугами заперт внутри покоев.  Прежде, чем учинить в доме строжайший обыск, надо было соблюсти хотя бы некоторые формальности, провести заседание Кабинета, выписать ордер на арест и на обыск, так что Артемий Петрович получил в подарок ещё немного времени, чтобы уничтожить весь свой архив. Он пожалел, что некоторые книги с пометами, отдал для прочтения своим конфидентам, кроме того, на месте не оказалось самой опаснейшей из них, трактата Юста Липсия, с опасными заметками на полях.
    - Ну, да ладно, отговорюсь как-нибудь, - сказал Артемий Петрович дочери Аннушке, - а остальное – в камин! Давай-ка, помогай мне, дочка, бросай бумаги в огонь, а я буду шевелить их кочергой, чтоб веселей горели!
    Наступила ночь, и до утра отец с дочерью славно поработали, спалив в камине все бумаги дотла. Анна была разумная девочка и помогала отцу, ни слова не говоря. Свечи они тоже не зажигали, и только огненные языки давали им свет. Посовещавшись, оставили пачку писем, перевязанную голубой ленточкой – письма детей к отцу. Перед рассветом Артемий Петрович отбросил кочергу и поцеловал Аннушку в лоб:
    - Ах, миленькая моя, бедненькая моя дочка, спасибо! Не успела ты вырасти и выйти замуж, да всё равно, и тогда бы тебя сослали из-за меня вместе с мужем! Прости отца своего горячего, не утерпел, не мог утерпеть. Сама ты видела, как этот курляндский изверг над нами, над русскими, измывается. Не мог я это вытерпеть! Прости! Беги и ложись опочивать, как будто с вечера легла, да помолись за своего отца и сестру с братцем. Чую, утром уже придут с обыском, да не найдут ничего, слава Богу! Господи, помоги мне грешному и безвинным моим детям…
    Артемий Петрович перекрестил дочь и затворил за нею двери кабинета. Пару минут спустя у дверей поскреблись, и хозяин впустил старого слугу с ведром, метлой и совком. Старик проворно выгреб из камина горячую золу, ссыпал в ведро, подмёл дубовый паркет перед каминной решёткой и на цыпочках удалился на кухню. Ну вот, вроде и всё. Волынский прилёг на диване и принялся ждать инквизицию. Глаза его с воспалёнными веками, блуждали по стене, от собственного портрета в латах до портрета Петра Великого.
    Он успел немного вздремнуть, прежде чем перед его заколоченными палатами остановился экипаж самого Андрея Ивановича Ушакова и возок с его помощниками, за которыми следовал взвод солдат. Под ударами разлетелись входные двери, и сени и лестница заполнились военными и подьячими 22. Обыск продолжался до вечера, но, как и следовало ожидать, никаких письменных улик не нашли. Всю обширную библиотеку кабинет-министра перебрали, перетрясли книги – и опять пусто. Начальник Тайной канцелярии Ушаков вызверился:
    - Проклятье! Куда же это запропастились твои бумаги, Артемий Петрович? Где крамольные проекты? Ты всё спалил? Кто тебе помогал, чёрт побери? – Он подбежал к камину и заглянул в черную пасть, схватил кочергу, старательно разгрёб пепел, выругался и прошипел. – Ну, ты за это ответишь! А кто пособлял тебе, у слуг выпытаю!
    Волынского с детьми оставили в заколоченном доме под строжайшим караулом. Их заперли в своих комнатах, возле которых стояла стража. К ним допускали только слуг, которые приносили еду, убирали грязную посуду и выносили горшки. И куда бы слуги ни направлялись, за ними по пятам двигался караул. Все прочие дворовые были посажены в подклети и избы, и в страхе ожидали своей участи. Все они ведали, что на Руси холопов за барскую вину били до смерти, и жизни их не стоили ни гроша. Кто-то, знать и проболтался со страху, что видел ближе к утру старшую барышню, крадущуюся из кабинета папеньки в свою спальню.

    Князь Александр Куракин  пожаловал к императрице. Явился и положил перед ней какую-то книжищу.
    - Чтой-то это? – удивилась Анна. Иоанновна.
    - Сие, ваше величество, есть трактат политического писателя Юста Липсия 23, - сказал князь Куракин. – Да ты поглядела бы, матушка, своими орлиными очами, чего здесь накарябано на полях!
    Анна неохотно поднесла к глазам книгу и прочла вслух:
    «Она, она! Это она!»
    Почерк размашистый, наглый.
     - Это о ком писано, князь Александр?
    Куракин сделал плаксивое лицо.
    - О тебе, о ком же ещё-то, государыня-императрица…
    - Ты пьян, никак?
    - Я трезв, как стекло, матушка-государыня, и вполне ясно соображаю! И настоятельно прошу вас, ваше величество, прочесть оную страницу, особенно, где подчёркнуто. Видите -это повесть о блудных жёнах - королеве Неаполитанской Иоанне, и супруге римского императора Клавдия Мессалине!
    Анна Иоанновна рассердилась:
    - Ну и на кой ляд мне сдались эти окаянные блудницы? Откуда ты взял, что на полях писано обо мне? Я-то тут причём? И откуда у тебя оная книга?
    - Это книга из библиотеки Волынского, – пояснил князь Александр, – и была украдена одним из шпионов с дачи кабинет-министра. Возможно, Волынский её уже хватился, и понял: теперь он у тебя, матушка, в руках! Подумать только, какая дерзость, и какая неблагодарность! Так не угодно ли вам будет прочесть, ну, хотя бы, вот этот малюсенький абзац, про Мессалину?
    Анна Иоанновна, уже читавшая доносы Кубанца, про «дуру», «на головушку плохую» и «житьё, хуже собачьего», сочла за лучшее всё-таки дать себе труд и прочесть, к тому же, имя Мессалины она слыхивала и раньше. Это же шлюха из шлюх! Велев Куракину держать перед ней книгу, она, жмурясь, пробежала страницу глазами, и грудь её сильно сдавило, перед глазами поплыло марево, кулаки сжались и разжались.
    – О!.. – выдавила императрица, и поднесла резко пальцы ко рту. – Ах, он?! Изверг! Ах, он!.. Ах, мерзавец!.. Ах!.. – она произнесла несколько крепких ругательств, пока не опомнилась и троекратно не осенила себя крестом. - Да что это я? Чай, в пост-то! Ругаюсь! Приказываю сжечь это опасное сочинение! В печку! Чтобы никто не прочёл! Да и тебе, князь Сашка, я вырву длинный язык, если проговоришься…
    Дыхание Анны пресеклось от гнева и ярости, и она больше не могла вымолвить ни слова, а только таращилась на Куракина.
    - Само-то сочинение не опасное, матушка-императрица, но вельми преступно делать такие сравнения! Наглец осмелился оскорбить ваше величество, что само уже тянет на смертный приговор! - угодливо поклонился Куракин. – Оскорбление императорского величества – тягчайшее преступление, государственная измена! Пётр Великий в своё время как-то раз побил Волынского палкой 24.
    - Это - правда! – кивнула Анна. – Дядюшка-император зело горяч иногда был!
    - А в нынешнем случае, поскольку вы видите, ваше величество, что Волынский так и не исправился, то если вы, ваше величество, не накинете ему на шею верёвку и не затянете крепко узел, он осмелиться захватить власть и сам будет править!
    После этого разговора Анна Иоанновна совершенно упала духом. Бирон уже говорил ей о том, что Волынский  хочет захватить власть и править от её имени, или от имени следующего императора. Она ознакомилась со списком вельмож, назначенных членами суда над Волынским, и подивилась, что все они русские. Но Анне не хотелось возражать фавориту, не хотелось расстраиваться – куда уж больше – мучить себя. Она ничего не сказала против того, что в комиссию не включили ни одного иностранца. Пусть будет так!
    В судебную комиссию вошли граф Григорий Чернышев, Андрей Ушаков, Александр Румянцев, князь Иван Трубецкой, Михайла Хрущев, князь Василий Репнин, Василий Новосильцев, Иван Неплюев, Пётр Шипов. Не было назначено ни одного немца.
    Пятнадцатого апреля Волынского привезли из его дома в комиссию на первый допрос, который состоялся в Итальянском дворце, выстроенном на левом берегу Фонтанки. Ему прочли допросные пункты, составленные на основании записки, поданной императрице. Всего вопросов было тринадцать. Анна Иоанновна дала-таки себе труд и приняла участие в составлении допросных пунктов. Её многое интересовало, и она так осерчала, что остыть уже не могла. Волынского начали допрашивать.
    На первый допрос кабинет-министр явился в комиссию в состоянии полного спокойствия и держался гордо. Перед ним сидели хорошие знакомые, бывшие друзья, которые, по его наблюдению, крепко боялись. Отчужденные лица следователей он принял за маскарад, и решил, что сумеет легко пламенными речами разрушить враждебные маски. Он резко ответил, что является верным слугой её императорского величества, измену не замышлял, взятки не брал, а услышав обвинение в желании править за императрицу, или самому занять русский престол, раскатисто расхохотался и выругался цветисто. На судей это произвело впечатление, но они не поверили кабинет-министру. Собственно, какой он теперь министр – он арестант, подозреваемый в государственной измене и воровстве! Волынскому это бросили в лицо, и напрасно он обращался к каждому судье по очереди – они были слепы и глухи и требовали раскаяния. Поразмыслив ночью, что гордостью он не исправит дело, Артемий Петрович на другой день сменил тактику и, отрицая государственную измену, признался во взятках и вполне искренне покаялся.
    - Господа, вы же знаете моё положение? Вдовец, с тремя детьми малыми, старшую дочь пора вывозить в свет, жениха искать, да и кормиться надо. Семью содержать следует, согласно нашему знатному высокому положению, да и холопов нельзя голодом морить! К тому же, у меня лошадки отменные и собачки, и звери на даче содержатся для охоты. Взятки брал ли? Конечно, брал! Так кто же без них вообще обходится? Все берут, подьячие, семя крапивное, живут этим! Вот и я, господа, ради животов чад моих не мог удержаться, чтобы не брать взяток, и теперь искренне в этом каюсь!
    - В церкви тебе надо было каяться, Артемий Петрович! – строго перебил его Ушаков.
    Взглянув в лицо инквизитору, Волынский вздрогнул. Гордость его ослабела, и он встал перед членами комиссии на колени.
    - Если считаете меня виноватым, господа судьи, то вот я, перед вами на коленях и приношу повинную: взятки я брал! На астраханском губернаторстве брал, на казанском брал, в нынешнем своём положении брал, но ведь не вымогал же, принимал от просителей благодарных подарки! Прошу меня за это простить и дать мне время, чтобы составить оправдательную записку её величеству и обстоятельно всё изложить и покаяться, - ныл он.
    - Записку? – переспросил Ушаков и, хмыкнув, подтолкнул локтем графа Чернышёва. - Видите, как заговорил? Брал взятки – дела гладки! Ах, дорогой  ты наш Артемий Петрович, ты нам не про взятки здесь толкуй, а про государственную измену, про оскорбление её императорского величества, его высокогерцогской светлости и намерении занять престол! Ты разве за императорской короной не тянулся?
    - Нет, ни в коем случае, господа! – крикнул Волынский.
    - Перерыв до завтра! – проскрипел Ушаков.
    Волынского привезли домой и, следуя в кабинет, он спросил начальника караула о детях, здоровы ли они? Ответ был предельно краток:
    - Здоровы,  здоровы, еду им относят, завтрак, обед и ужин, не извольте беспокоиться.
    Артемий Петрович всё-таки встревожился, и не напрасно. Когда ему принесли ужин, в пироге он обнаружил записку: «старшей барышне грозятся…». Волынский взялся за голову. Своя-то голова ему больше не дорога, но дочка, дочка! Кто-то донёс?.. Но кто? Кто?
    Проведя бессонную ночь, Артемий Петрович утром предстал перед комиссией бледный и будто похудевший за одну ночь. Он больше не надеялся на помилование за свои заслуги и решил спасать детей. Его первые же слова о полном раскаянии не только во взятках, но теперь уже в желании возвыситься в Кабинете министров, высокоумии и гордыне, вызвали усмешку на губах Ушакова, Трубецкого и Неплюева. «Мы, мол, знаем тебя, Артемий Петрович!» Волынский, человек горячий и задорный, в ответ разразился речью, какой от него не слыхивали, ни при дворе, ни в правительстве. Он мог кричать, злорадствовать, ругаться последними словами, случалось ему пускать в ход кулаки, но чтобы он, Волынский, так унижался!  Молил на коленях о пощаде и даже заискивал перед членами комиссии? 
    - Всё от высокоумия моего, господа, от гордости, от нетерпения сердца, по злобе на Остермана. Сам я на себя врал, составляя проклятую Записку, понадеялся на своё перо, на умение сочинять, вот и досочинялся, -  заявил следователям Артемий Петрович. - Случалось, что в беспамятстве говорил, по пьянству, да ещё от обиды! Князь Александр Борисович Куракин, злодей мой, меня подбивал своими насмешками!
    - Ты бы, Артемий Петрович,  лучше назвал нам имена своих разлюбезных конфидентов, сиречь, таких же, как сам ты, бунтовщиков, кто собирался у тебя и вместе с тобой готовил крамолу, - нудным голосом перебил его князь Трубецкой.
    - Что вы говорите? Крамолу? Да никакой крамолы я не затевал, господа, помилуйте! – отчаянно завопил Волынский. – Все мои друзья ездили ко мне, исключительно, приятной беседы ради!
    Следователи переглянулись и продолжили допрос. В этот день Волынского измучили основательно, задавая ему одни и те же вопросы, требуя выдать сообщников и свой пропавший архив. Артемий Петрович упорствовал и отвечал коротко:
    - Ни в чем я не виновен! Наговоры! Князь Куракин лжёт! Бумаги сжёг сам, потому что мне не приказывали их хранить.  Все мои друзья – честные люди!
    Гнев снова овладел душой Артемия Петровича, и он взял всю вину на себя:
    - Если вам нужна моя голова – то берите, и никого больше не трогайте! Никого не назову!
    Ха! Следователям не нужны были имена конфидентов Волынского! Кубанец уже давно выдал их всех, и теперь пришло время брать и допрашивать друзей мятежного кабинет-министра. Сначала взяли архитектора Еропкина, потом Хрущева и Соймонова. Следом за ними потянули секретарей. Вяли всех, с кем Волынский обсуждал проект о поправлении государственных дел и был знаком с содержанием оскорбившей императрицу Записки. Кроме Мусина-Пушкина, который лежал в болезни, и государыня не велела его пока трогать.
    - Все оные наглецы согласны с мнением Волынского, и значит, тоже считают, что в правительстве заседают одни только недостойные персоны, воры и взяточники! Остерман же, по их мнению, трудится только для себя – такой же обманщик, жулик, притворщик и вор! - заявил Бирон, оставшись наедине с императрицей, которая немного оправилась от недуга и теперь, слушая его, отводила глаза в сторону и сопела.
    Бирон в этот раз не уступил, и Анна приказала начать допрос арестованных сообщников кабинет-министра. Всех их допросили в комиссии и признали, что к мятежникам следует применить строгие меры, допросы с пристрастием у дыбы и затем учинить строгий суд и казнь
    Дело принимало страшный оборот.
    В конце концов, Анна Иоанновна даже замахала на Бирона руками:
    - Помилуй, мой друг! Бога побойся, лапушка! Давай сошлём Волынского с глаз долой, к черту на рога, в его отдалённые деревеньки! И так кровушки нахлебались!
    Анна не призналась любимцу, что страшно ей, и не потому, что она вдруг размякла, а по причине куда более серьёзной и ужасной. Вот уже несколько ночей подряд, как снится ей измайловский пророк Тимофей Архипович, и глядит на неё сурово и строго грозит пальцем. Кажется, губы его тоже шевелятся, но слов не разобрать. Да ведь и так ясно, что он упрекает в грехах императрицу! «Ох-ох, а вдруг как бросит меня Архипыч, не станет молить Господа обо мне?» - пугалась Анна Иоанновна и всё дольше простаивала перед иконами на молитве.
    Но Бирон от неё никак не отставал, и настало утро, когда  любимец появился к завтраку с покрасневшими глазами.
    - Я понял! – заявил он. - Ты решила предпочесть Волынского мне, да, Анхен? Ну, что же! Освободи его из-под стражи и дай ему всё, что он попросит! А я… а мы… с детьми уезжаем в Силезию, - и элегантно опустился на колени перед застывшей с открытым ртом, Анной. - Прости, прекрасная и жестокая государыня, ты не любишь меня, но мне казалось, что ты любишь наших детей…
    Анна Иоанновна на этот раз, закрыла рот и отмахнулась от фаворита красной большой ладонью:
    - Ох, лапушка! Да ты, никак, сердечко моё, ревнуешь? Не надо! Я люблю тебя и наших детей! Силезия? Вот это придумал! Ну, кому ты там нужен-то? В Силезии!
    Бирон надулся и отправился навестить Остермана. Андрей Иванович посиживал в тени, как и обычно. На этот раз Бирон застал его отдыхающим на перинах и попросил выползти из своей норы, а то, всё пойдёт к чёрту! Остерман захныкал и предложил ему чаю с молоком. За чаем он немного ожил и надоумил герцога, которому принесли кофе с ромом, как склонить на свою сторону императрицу.
    -  Ну, если вам, сударь, не удастся этим заарканить её величество, то тогда пусть я стану хорьком!
    Бирон рассмеялся и поехал к себе, в Летний дворец.
    Анна Иоанновна обмерла, и чуть было сознания не лишилась, прочитав два обвинительных приговора:
    - О-ох, ты же меня душишь, лапушка, без верёвки! Ты шутишь, что ли?
    - Нет, не шучу! Выбирайте, кого казнить, ваше величество! Меня, или Волынского!..
    Анна Иоанновна сидела в кресле, как будто в крапиве.
    - Подписывай любой из двух оных, бесценная моя Анна! – повторил Бирон.
    В ответ императрица разразилась слезами.
    - Что ты придумал? – рыдала она. – Что ты от меня хочешь? 
    - Я хочу, чтобы вы сделали выбор, ваше величество! В воле вашего величества миловать и казнить! – напыщенно продолжал лапушка, словно над нею издеваясь.
    - Ты! Только ты! – прорыдала императрица. – Сам знаешь, что ты мне всего дороже!
   Анна схватила приговор, на имя лапушки, скомкала его и запустила комок в печку. Неожиданно для герцога, она вдруг до того разошлась, что скомкала и второй указ, и он последовал за первым. Потом Анна Иоанновна обняла Бирона и поцеловала:
    - Мой свет! Бери дело в свои руки! Выдаю тебе Артемия головой!
    А кабинет-министр всё ещё норовил оправдаться перед комиссией. Больше всего его возмущало обвинение в желании самому сделаться государем, но ему не верили, и он уже знал, что скоро падёт жертвой злобного временщика. Весь этот процесс – сущая показуха!
    22 мая Артемия Петровича и его сообщников перевезли в Петропавловскую крепость, и начались пытки. Волынского подняли на дыбу и для начала дали ему восемь ударов кнутом. С пытки он снова резко переменился. Явился прежний, дерзкий человек. Во время последующих допросов и пыток Волынский ни разу не уронил чести. И признавался только во взятках. Да, брал! Ему вывернули правую руку, и он не мог подписывать показания и признания, данные под пыткой. Друзей его тоже поднимали на дыбу. Волынский старался их выгораживать, как мог, но с пытки чего не скажешь? Еропкин и Хрущёв, потерявшие человеческий облик, оговорили, и самих себя, и кабинет-министра. Зря он их пытался спасти! Конфиденты указали на Елизавету Петровну, в пользу которой Волынский, будто бы, собирался произвести государственный переворот, но он это отрицал со всей страстью.
    - Какая из Елизаветы императрица? Ветреница она! – нарочно орал. – Дура! Хотел в монастырь её упрятать! Брауншвейгских тоже собирался выслать!
    А однажды, в полусознании, Артемий Петрович увидел, как отворилась дверь, и в застенок ввели его старшую дочь Аннушку и показали отца на дыбе.
    - Уроды! – прохрипел он. – С детьми-то хоть не воюйте! Звери!
    И плюнул с виски прямо Ушакову в морду.
    Допрашивали на дыбе Эйхлера и де ла Суда. Жестоко пытали Соймонова, отца пятерых ребятишек, которых препоручили родной тётке, сестре обвиняемого. Все подследственные ложно повинились. 30 мая Ушаков и его помощник Неплюев взяли Платона Мусина-Пушкина – больного, с постели:
    - Хватит тебе прохлаждаться, держи ответ! Друг ли ты Волынскому?
    - Знакомец!
    - Знал ли ты о проектах Волынского?
    - Знал!
    - Почто не донёс?
    На это граф Платон резко ответил:
    - А мы, Мусины-Пушкины, не доводчики!
    Эти слова передали Бирону, и он долго ругался:
    - Ах, сукин сын! Ах, он не доводчик? Друг он там, или знакомый, Волынскому, но посадить его в крепость и предать строгому суду, а жену и детей держать дома под арестом.
    Василий Кубанец, крепко пуганный Ушаковым, но не ломаный пока на дыбе, подал очередное признание грехов, своих и кабинет-министра. Он долго хныкал и унижался, сочиняя очередной перл. Мол, голова садовая, вот только вспомнил, что Волынский часто справлялся в календаре о возрасте маленького голштинского принца. Следователи покачали головами. Ну, этого петровского наследничка не ухватить, далеко. Но Бирон настоял на ужесточении пыток. Бирон, Остерман и вся немецкая партия старалась распространить слухи о заговоре против императрицы. И о том, что их самих хотели убить. Ужас охватил всю столицу. Во дворцах и в хижинах люди дрожали, страшась выходить на улицу, и говорить друг с другом. Арестовать могли за одно слово, сказанное «не так». По улицам водили языков, но улицы и дворы были пусты. В гостиных Петербурга даже не заикались о следствии и предстоящем судебном процессе, хотя в умах у всех только одно: что будет, да как бы, не пропасть?
    В начале июня брюхо у Анны Леопольдовны набухло – пошёл восьмой месяц беременности. Не шутка. Если перепугаешь мать, то могут случиться преждевременные роды. Хорошо, если живой ребёночек удачно родится, а вдруг мёртвый? Анна Иоанновна увезла племянницу в Петергоф, от греха подальше. Заботы о принцессе скрасили её жизнь и отвлекли от удручающих мыслей о застенке, в котором мучили кабинет-министра и его друзей. Она не видела и не слышала ужасающих подробностей, но ей докладывали, что в изменнических намерениях Волынский не сознался. Бирон потребовал окончания розыска, и суда по горячим следам. 19 июня постановили начинать грозное судилище. В его состав вошли девять сенаторов, опять только русских: Чернышев, Ушаков, Новосильцев, Нарышкин, Хрущев, Бахметев, Румянцев, Философов и Шипов. Анна сама назначила ещё пятнадцать лиц. Это были князь Алексей Черкасский, генерал-прокурор князь Никита Трубецкой, тайные советники Наумов и Неплюев, генерал-поручик Игнатьев, генерал-майор Пётр Измайлов, контр-адмирал Захар Мишуков, обер-штер-кригскомиссар Микулин. А также майоры от гвардии Стрешнев, Черкасский, Ченцов, вице-президент юстиц-коллегии князь Иван Трубецкой, советник юстиц-коллегии Квашнин-Самарин и полицмейстер Петербурга бригадир Иван Унковский. Тоже все русские. С обвиняемыми многих из них связывали родство, либо дружба. Князь Черкасский по первой жене приходился Волынскому зятем, а жена Мусина-Пушкина была его родная племянница. Александр Нарышкин приходился родным братом жене Волынского Александре и дядей троим его детям. Да что там говорить? Страх сковал все человеческие чувства. 20 июня состоялось первое и единственное заседание суда. Была пятница. К вечеру генерал-прокурор князь Трубецкой зачитал кровавый приговор. Волынского приговорили к вырезанию языка и посажению живым на кол. Хрущева, Еропкина, Соймонова, Мусина-Пушкина – к четвертованию. Эйхлера – к колесованию. Де ла Суда – к простому отсечению головы. Имения осужденных к казни, подлежали конфискации. Детей Волынского приговорили к вечной ссылке в Сибирь: обеих дочерей постричь в монахини, а сына определить в солдаты. Приговор судьи вынесли единогласно, пряча глаза. Многие из них потом, выйдя из зала заседаний, заплакали. Александр Нарышкин, шурин Артемия Петровича, сев в карету, лишился чувств, и дома впал в прежестокую горячку, метался в бреду и кричал:
    - Я изверг! Я приговорил к смерти брата! Трус! Трус!
    Каждый из осудивших Волынского и его друзей думал также, но страх сковал и стыд, и совесть и языки. И не впервой это было, достаточно вспомнить предшественников кабинет-министра, взошедших на эшафот раньше его.
    Довольный Бирон, забрав текст смертного приговора, прикатил  в Петергоф и там окончательно вывел из себя  больную императрицу. Анна  Иоанновна залилась горючими  слезами и тогда герцог широким жестом  пригласил  четверых русских придворных и, показав им смертный приговор, спросил:
    - Господа, какого вы мнения? 
   Трое содрогнулись, лишившись речи, а четвёртый сказал со злорадной усмешкой:
    - Наконец-то!
    Это был, конечно, князь Александр Куракин. Гофмейстер Шепелев, генерал-адъютант Василий Салтыков и дежурный камергер Степан Лопухин наклонили головы, а в лицах – ни кровинки. Едва дышали.
    Бирон нетерпеливо махнул на них бумагами, чтобы шли прочь, и остался наедине с императрицей.
    - Анхен, утверди смертный приговор, - сказал он сурово. – Как видишь, твои русские сенаторы одного мнения с нами. Ни одного иностранца не присутствовало в суде. Вот перо. – Он взял в руку перо и, обмакнув в чернила, протянул Анне.
    - Нет-нет-нет! Эрни! Я никогда не подпишу такое! – зашипела она. – Ты что, хочешь, чтобы меня прозвали Анной Кровавой? Я не стану… Дядюшка-государь бы не стал… Он казнил истинных казнокрадов, а Волынский не велик вор, он просто шебутной, горячий. Убавим ему ума, лишим возможности заседать в Кабинете, отправим в ссылку. В деревни, хочешь, в Сибирь, но я не буду утверждать ему смертного приговора!
    - Ну, а мне?! – резко выкрикнул фаворит.
    - И тебе – нет, Эрни. Нет! Ты же не станешь повторять прошлую шутку с приговором? Я опять его разорву!
    - Но тогда, - заявил Бирон, - я просто уеду! Тотчас же отправлюсь грузить возы и подводы, и отбуду в Митаву, в свои прекрасные дворцы. Они по праву мои, а ты живи тогда тут…хоть с Волынским… Анхен! Ох, Анхен! Почему ты не любишь меня, когда я так нежно тебя люблю? - и горько заплакал, закрывая лицо руками.
    Следом за ним завыла сама Анна Иоанновна, как волчица. Так целый день они и препирались, то плакали и разбегались, то мирились и кидались на грудь друг к другу, клялись в любви. В конце дня, Бирон пошёл на некоторую уступку. Он вызвал в Петергоф Остермана и, когда тот приехал, затворился с ним, а потом они потребовали к себе Ушакова и прочих судей. Остерман, охая, предложил смягчить наказание, ради императрицы. 23 июня перед Анной Иоанновной лёг второй вариант смертного приговора. Согласно ему, Волынскому должно вырвать язык, отсечь правую руку и обезглавить. Хрущева и Еропкина обезглавить без урезания языков. Соймонова и Эйхлера бить кнутом на плахе и сослать в Сибирь. Де ла Суда наказать плетьми на плахе и сослать на Камчатку. Мусину-Пушкину отрезать язык (за то, что он не доносчик) в крепости и сослать в Соловецкий монастырь под надзор строгий, сиречь, бросить в подземную тюрьму без света. Имущество конфисковать. Детям Соймонова оставить 40 крепостных душ и материнское наследство, детям Хрущева тоже. Дочерей Волынского, Анну и Марию, заточить в сибирских монастырях, а сына держать в одиночном заключении в Сибири до возраста. По достижении им 15 лет, сдать Петра Волынского в солдаты до конца жизни.
    Анна Иоанновна нынче выглядела особенно нездоровой от нервного напряжения и стыда. Муки совести не оставляли её. Она была готова уступить Бирону, но какова же цена оной уступки! Он был уверен в ней и пользовался своим преимуществом. Он не хотел понять, что она, в конце концов, чувствует. В сумраке кабинета, на закате, Анна Иоанновна заметила в его глазах опасный огонь – отблеск солнца. Её собственные глаза тоже вспыхнули и потускнели.
    - Анхен, почему же ты не хочешь положить конец делу, которое начала?
    - Вот как? Это я начала, что ли?
    - Увы, да, моя повелительница, - сказал он и опустился на колени. – Здесь и сейчас. Я хочу, чтобы мы оказались в безопасности. Волынский коварен! Он не признался, что жаждет власти, но именно этого я и опасаюсь. Оставив его в живых, ты не можешь быть спокойна за своих потомков на престоле. К тому же, не мы осудили бунтовщиков, а сами русские. Они сами себя и поели. Анхен, подпиши!
    «Тимофей Архипыч, покойничек, говорил, про нас, что мы, русские, себя поедим», - подумала Анна.
    А Бирон стоял на коленях и всё глядел на неё снизу глазами обиженного спаниеля. Что делать ей? Помиловать Волынского? Но ведь его уже осудили. Вельможи сочли справедливым приговор. Ну, что же. Ничего больше не остаётся, как подписать. Артемия будут считать мучеником, а её кровавой.
    - Анхен, - торопил Бирон.
    - С детьми-то его, мы поступаем, не слишком ли уж строго, а? – сквозь зубы пробормотала Анна Иоанновна. – Петрушке Волынскому всего десять лет, Машеньке двенадцать, Аннушке, старшенькой…
    - Она жгла отцовы бумаги! – напомнил герцог.
    - Ах, да…
    Слёзы застлали глаза императрицы. Она наугад протянула руку, взяла перо, обмакнула в чернильницу, и Бирон направил её руку. И вот под строками приговора легли четыре жирно выведенные буквы
АННА
   
    Бирон схватил запястье императрицы и жарко целовал толстые пальцы, пока она сама не отстранилась и не вырвала у него руку. Казнь назначили на 27 июня. 31 год назад в этот день русские разгромили под Полтавой шведа. А ещё это была память святого Сампсония-странноприимца, познавшего искусство врачевания и построившего на свои средства больницу в Древнем Риме.
    Под конец уже было решено изменить процедуру вырывания у осужденных языков. То есть, не рвать языки Волынскому и Мусину-Пушкину непосредственно на эшафоте. Это могло привести к непредсказуемым последствиям. Мало ли что взбредёт напоследок с отчаяния в голову горячему Волынскому!  А ну, как разразится он на эшафоте речью, и распотешит в последний раз зевак, толпящихся у эшафота? Хуже всего, он может выкрикнуть опасные слова в адрес Бирона и Остермана. К тому же, неудобно перед иностранцами рвать варварски язык знаменитому кабинет-министру. Так что, решение вырвать языки Волынскому и Мусину-Пушкину в крепости вступило в силу. Графа Платона решили вообще не выводить на эшафот и сразу везти на Соловки.
    Казнь должна была состояться на Петербуржской стороне на Сытном рынке.
   
    В утро казни Анна Иоанновна дремала в Петергофе. Стояла жара. Удушающе резко пахли клумбы с распустившимися цветами. На ветвях кустов висели золотые клетки с попугаями, и птицы, хлопая крыльями, орали:
    - Хозяйка, хозяйка! Императрица Анна Ивановна! Куколка, куколка, кукла! Кто там? Ступай, ступай вон!
    Анна не расспрашивала, как умер Волынский. При жизни он был стоек и смел, но она не оставила ему надежды проявить геройство. Да и как мог чувствовать себя человек с вырванным языком на эшафоте! Язык ему вырвали в каземате, перед выходом к месту казни, и кровь ручьём хлестнула изо рта мученика.  Тогда ему надели специальный подбородник, завязав так, чтобы не открыть рта. Влекомый к месту казни, Артемий Петрович захлёбывался своей кровью. Так он и взошёл на эшафот. После прочтения приговора ему сначала отсекли правую, вывернутую руку, а потом голову. Затем скатились головы Еропкина и Хрущева. Остальные были наказаны плетьми и батогами. Мусину-Пушкину, как и было решено, вырвали язык в крепости и оставили в каземате, так что он не видел, как казнили друзей. После экзекуции трупы казненных пролежали на эшафоте целый час, а потом, чтобы отогнать любопытных зевак, солдаты были посланы, чтобы положить их на тачки и вывезти в Сампсониевскую церковь. В день врачевателя святого Сампсония-странноприимца, на кладбище, где хоронили преимущественно иностранцев, странников для России, казнённых поспешно отпели и погребли в общей могиле.
    Дети Волынского были отправлены в Сибирь. Дочерей там, по прибытии, немедленно насильственно постригли: Анну в Иркутске, а Марию в Енисейске. Десятилетнего Петрушу увезли в Селенгинск, где и поручили коменданту крепости, а на его содержание отпустили всего на день десять копеек.
    А трусливую собаку, Кубанца, выпустили из крепости под надзор.
    Эрнст Иоганн Бирон, герцог Курляндский, торжествовал. 

21
   
    Императрица провела в Петергофе почти весь июль-месяц. Она не находила себе покоя и больше не утруждалась докладами о делах. Бирон остался с ней и не покидал её ни на минуту. Они вместе каждое утро ходили навещать Анну Леопольдовну, которая чувствовала себя на жаре плохо. Стройная фигура принцессы раздулась, как дыня, стала огромной, и она еле передвигала ноги. Тётка приказывала выводить её к фонтанам, и журчание прохладной воды успокаивало будущую мать. Принцесса садилась со своими фрейлинами на край фонтана и, глядя на струи, слушала болтовню подруг. О казни Волынского ей не говорили, и Варя Дмитриева была вынуждена принимать весёлый вид. Первая беременность – тяжёлое испытание для женщины и, зная это, Анна Иоанновна строго взыскала бы с того, кто осмелился бы огорчить племянницу. Она в эти дни много спускала капризной Анюте, не спорила с ней и позволяла после недолгой прогулки, лежать в комнате с книгой. Для развлечения самой государыни ставились спектакли, устраивались обеды и пикники на зелёных лужайках. Иногда Анна Иоанновна приказывала загонять зверей и охотиться на оленей, или зайцев, конечно, в отсутствие брюхатой племянницы, хотя и ей самой застарелая болезнь доставляла многие неудобства во время любимой забавы. Хотя, по правде говоря, косых она настреляла великое множество и была этим довольна. Лето скатывалось под уклон, понемногу забывались кровавые июньские события, и болезнь меньше терзала императрицу.
    До родов оставалось меньше месяца, и Анна Иоанновна затеяла переезд в столицу. С величайшим бережением Анна Леопольдовна была доставлена в Летний дворец. В просторной карете, напоминающей носилки, передвигались шагом, и государыня, даже хуже племянницы, перенесла дорогу. Желая наблюдать за её состоянием, Анна Иоанновна разместила её рядом с собственными апартаментами и навещала по нескольку раз за день. Бирону это не нравилось, но он терпел и часто отлучался к брату Густаву, ничего не говоря императрице.
    Чем ближе подходил срок родов, тем больше волновалась императрица. По утрам и вечерам она выходила на прогулку вместе с племянницей и фрейлинами Менгден, которых едва терпела. В то же время она стала добрей к бедной Анюте, которая тяжело дохаживала беременность, и охотно выполняла любой каприз племянницы. Их сопровождала стайка весёлых спаниелей и несколько миловидных карликов и карлиц. В саду на клумбах цвели розы всех сортов и оттенков, цветники полыхали красным, бордовым, оранжевым и золотым пламенем разнообразных садовых цветов. Готовились цвести георгины. В огороде на грядках дозревали овощи, благоухали целебные травы. Волшебные ароматы разливались по саду-огороду. Анюта больше не морщилась и с удовольствием, полузакрыв глаза, вдыхала волшебные ароматы. Наблюдая за ней, императрица ощущала в груди тревогу: а друг племянница разрешится дочкой? Нет, о девочке не хотелось думать, хотя ведь и женщина вполне может наследовать престол. Разве она сама, Анна Иоанновна, не доказала этого за добрый десяток лет? Между двумя женщинами, наконец-то, установились нежные родственные отношения, и они иногда беседовали о старине, о том, как маленькая принцесса Мекленбургская впервые появилась у бабушки в Измайлове, и как та дрожала над обожаемой внучкой. Ведала ли царица Прасковья Фёдоровна, что её нелюбимая дщерь станет русской самодержавной императрицей? Зато теперь матушка с трепетом наблюдает, поди-ка, с небес за двумя Аннами – дщерью и внучкой. Анна Иоанновна даже почувствовала любовь к умершим матери и сестрицам и охотно заполняла досуг принцессы разговорами о родне. Непременно родится мальчик – решили обе, и будет носить имя гордое Иоанн, в честь дедушки, царя Иоанна Алексеевича, и продолжит династию Романовых по линии Милославских.
    В одиннадцатый день августа было жарко, с Невы и Фонтанной речки совсем не доносилось прохлады, ни малейшего дуновения ветерка. Анна Леопольдовна и утром, и вечером, прогулялась с тёткой по саду, полюбовалась рекой и на закате, объявив, что не чувствует никаких признаков приближения родов, попросилась отпустить её ужинать и почивать. Императрице доложили, что она хорошо покушала и легла, и Анна Иоанновна, после семейного ужина с Бироном и Бенигной, отошла ко сну. Спать ей пришлось в этот раз недолго.  Между пятью и шестью часами утра Анна Иоанновна проснулась от воплей, доносившихся из покоев Анюты. Императрица уселась в постели и потрясла за плечо крепко спавшего Эрнста Иоганна:
    - Лапушка! Никак началось?
     Бирон длинно выругался по-немецки и засопел носом. Анна спустила ноги с кровати и хотела бежать, но в дверь уже вваливался весь полк дежурных фрейлин, камер-юнгфер и остальных служанок, во главе с Юшковой.
     - Матушка-государыня! Началось! Её высочество только что всполошила своих женщин криками!
    - Скорее, дуры! Шлафрок мне! Туфли! – вскричала императрица и, не дождавшись, когда ей подадут требуемое, бросилась к роженице босиком и в одной рубашке. Следом за ней женщины принесли туфли и пеньюар. Властной рукой Анна Иоанновна вытолкала из опочивальни бесполезных девчонок Менгден, и сама уже ни на шаг больше не отходила от роженицы. Засучив рукава, императрица трудилась наравне с опытной повитухой. Это был последний шанс, чтобы утвердить на престоле потомство царя Ивана VI. Слава Богу, врачи не понадобились, и государыня с удовлетворением отмечала, что племянница оказалась способной к родам и сильной! Анна Леопольдовна довольно легко производила на свет своего первого ребёнка. Потуги были не столь долгими, как обычно бывает в первый раз, и к четырём часам пополудни, двенадцатого августа, принцесса благополучно разродилась.
    - Мальчик! – гордо объявила императрица, подхватывая дитя в момент появления его на свет. Она подняла орущего младенца и объявила женщинам. – Глядите-ка, какой! Богатырь! Голосок царский, басовитый! Гляди, Анюта!
    - Нет! Тётя! Не надо! Я ненавижу его, он измучил меня! – простонала Анна Леопольдовна. – Какой же это богатырь? Красненький весь! Некрасивый! Унесите! Позовите ко мне Юлечку! Почему её здесь нет? А-а-а! – вдруг заголосила она снова. – Что это? Снова боли! Я умираю?!..
    - Молчи, дура! Это у тебя выходит послед! – прикрикнула на Анну Леопольдовну императрица.
    - Юлечка! Юлечка! – понеслось в ответ. – Говорю вам, позовите мою Юлиану!
    - Не ори! Девке здесь нечего делать! – рявкнула Анна Иоанновна.
    Она отвернулась от роженицы и сама занялась наследником престола. С помощью Юшковой, она с удовольствием искупала и запеленала малютку. У роженицы тем временем вышел послед и её тоже вымыли надушенной тёплой водой, переодели в богато отделанную кружевами сорочку и усадили на постели. Анна принесла и положила ей на руки младенца. Он уже не кричал, а только чмокал.
   - Ведите отца! – распорядилась императрица. – Где Антошка?
    Дамы сказали ей, что принц Антон сидит один в будуаре пьяненький и трясётся.
    - Ох, некошной 25! Давайте его сюда быстрее!
    Принца Антона-Ульриха привела за руку раздувающаяся от важности Анна Фёдоровна Юшкова. Молодой человек еле дышал от волнения и до того стушевался перед супругой, что лишился языка. Он уставился на запеленатого в простынку малютку-прнца, лежащего у матери на руках и чмокающего губками, переступил с ноги на ногу и потупился.
    - Чего ты, принц? Чего испугался? Нашёл время! – рассердилась императрица. - Гляди, гляди, молодой папахен, какое чудо! Сынок похож на тебя! Беленький, светлоглазый – весь в тебя, говорю! А на головке кудрявый локончик, должно быть, к счастью. Вне всякого сомнения, это твой сын! Ну, поцелуй же чадушко! – велела она.
    Но счастливый отец почему-то задрожал, и чуть не заплакал. Еле дыша со страху, он нерешительно наклонился, вытянул вперёд губы и коснулся ими хохолка на голове сына.
    - Брезгуешь? – тотчас раздался презрительный голос его супруги. – Тётушка, да вытолкайте же его отсюда, а то стошнит меня! И заберите принца Ивана!
    Анна Иоанновна не нашла нужным спорить с ней. Крепкой рукой она вытолкала из комнаты принца Антона, и его жена, не стесняясь тётки, презрительно плюнула мужу вслед и начала шарить по сторонам глазами.
    - Чего тебе ещё, милая?
    - Дорогая тётушка, все твои бабы и девки здесь, а моих почему нету? – задиристо спросила Анна Леопольдовна. – Я потрудилась на славу, родила вам мальчика и теперь хочу, чтобы меня оставили, наконец, в покое! Хочу, чтобы пришла Юлиана! Без неё я не засну! Дозвольте же ей войти, тётя!
    Императрица поманила к постели фрейлину, чьё лицо давно маячило за дверью.    
    - Юлиана! Заходи, что ли, егоза! Хотя покой роженицы и не место для беспорочной девицы, ох, не место! Да уж ладно. Что, больно тебе любопытно, или ты, в самом деле, переживаешь? – спросила она низким голосом, когда девушка вступила в опочивальню. – Смотри, Анюта, как уревелась твоя подружка! Дурёха! Реветь будешь, когда самой придётся рожать! Ну, подойди уж!
    Анна Иоанновна знала, что подружка-милушка сейчас необходима Анюте. И с заметным неудовольствием отметила, что, как только Юлиана устроилась на краешке кровати, взяв руку царственной подруги в свои ладошки, та сразу опустила веки и спокойно уснула. Анна Иоанновна перекрестила племянницу и тихо вышла вместе с Юшковой, несущей младенца. Следом за ними, выстроившись полком, последовали остальные женщины. Возле роженицы остались Юлиана и камеристки из штата принцессы. Они уже успели прибрать в покое и тоже вышли на цыпочках.
    Явившись к себе и понянчившись ещё немного с ребёнком, уложив его в заранее приготовленную колыбель, Анна Иоанновна велела нести ужин и с удовольствием поела одна. Ей не хотелось ни с кем делить приятные впечатления и радость от того, что стала бабушкой. Не хотелось обсуждать поведение роженицы, поразившее её отношением к ребёнку. Не от того ли это, что младенец от нелюбимого супруга? Во всяком случае, Анна решила оставить на время в покое племянницу и забрать к себе ребёнка. Это правильное решение. Маленький Иоанн будет расти в любви и ласке у своей бабушки-императрицы и только у неё получит правильный уход и заботу. Только бы Господь дал её пожить подольше и вырастить маленького лапушку. Очень хорошо, если его мать не станет над ним трястись, но в любом случае, всё равно полюбит. На то она и мать, а потом у неё будут и другие дети.
    «Анютка, - размышляла про себя государыня, - легко опросталась, и теперь я буду поджидать второго парнишку. Ох! Скорее бы! Антошка тоже у меня молодец, уж этот наделает кучу наследников для престола. При жизни хочу получить второго внучатого племянника от молодой царственной четы. Тогда нечего будет мне бояться ни кильского чёртушки, ни Елизаветки!». Государыня поднялась из-за стола, прошла в молельню и долго молилась об этом перед киотом. На некоторое время вернулся к ней душевный покой.
    Придворные только диву давались, как её величество поздоровела! На другой день в Летний дворец потянулись визитёры с поздравлениями и подарками. Императрица сияла и приглашала гостей обедать и ужинать и смотреть новый спектакль в театральной хоромине. Гремела музыка, сверкал фейерверк, гости танцевали и отбивались от проказливых дураков императрицы, но она сама то появлялась в саду и в зале, то исчезала в своей опочивальне. Там она садилась у колыбели, качала младенца и, когда засыпал, любовалась им, спящим. Около него уже суетились здоровые, толстозадые кормилицы и няньки, выбранные из грудастых чухонок и прочая многочисленная челядь. Младенец жадно чмокал и крепко спал, и это радовало и умиляло императрицу. Несмотря на её грехи, Господь смилостивился и послал следующего императора. Отныне в России будет царствовать колено Иоанна, а не Петра!

    На седьмой день Анна Иоанновна стала крестной матерью своего первого внука. Крестили Иванушку в собственной опочивальне императрицы, где поставили походную церковь с серебряной купелью, потому что, так безопасней! Почему, Анна Иоанновна не могла бы ответить, но она так дорожила этим младенцем, что никому бы и в голову не пришло спросить. На крестины пригласили всю семью герцога Курляндского Бирона, и вызвали из деревни тётку Елизавету Петровну, и собрали всех высших сановников, членов Кабинета министров, сенаторов, генералитет, знатнейших придворных и весь дипломатический корпус. Приглашенных оказалось столько, что многим из вельмож пришлось присутствовать на галерее, смежной с залами и в самих залах. Императрица, как на грех, утром занемогла и почувствовала себя плохо, но бодро встала и держала своего крестника на руках, пока не пришло время погружать дитя в воду. Она с трепетом передала внука архиепископу Новгородскому и прошептала про себя молитву. На глазах у всего двора архиепископ торжественно нарёк младенца Иоанном и трижды погрузил его в купель. Младенец показал себя истинным будущим государем. Он завопил так, что услышали все, кто присутствовал даже на галерее. Анна Иоанновна поспешила принять его, голенького и мокрого и передать на руки Елизавете Петровне:
    - На-ко, понянчись!
     Потому, как цесаревна взяла ребёнка и поцеловала его в лобик, Анна Иоанновна поняла, что у неё есть опыт. Интересно, откуда? И вдруг её осенило: ну, как же! Елизавета – крестная мать половины солдатских ребятишек. Незримая нить тянется от её Смоляного дворца в казармы. Опасная соперница и ей самой и теперь вот Иванушке, золотому цветочку! Императрице докладывали, что рядовые и офицеры, как юноши, так и убелённые сединами ветераны, прошедшие с Петром Великим от Балтийского до Каспийского морей, смотрят на Елизавету, как на истинную наследницу покойного императора! Анна Иоанновна давно подозревает двоюродную сестру в желании царствовать, но сегодня не до того, чтобы сводить счёты. Анна Иоанновна сказала Елизавете ещё несколько колких слов и усмехнулась, поскольку из ответов перезрелой девицы стало ясно, что она не прельстится замужеством с немецким принцем. А ведь жених для неё есть! Это младший брат принца Антона – Эрнст Людвиг Брауншвейгский. Не беда, что оный принц молод годами для Елизаветы. Ох, надо бы этого болтуна, посланника маркиза Ботту, поторопить с приездом жениха в Петербург!..
    Тут Анна поймала себя на мысли, что отвлеклась. Пришло время от поздравлений  переходить к пожалованиям. В честь рождения наследного принца, многие придворные были награждены и получили повышение. Сначала сам новокрещенный Иоанн Антонович был объявлен кавалером высшего российского ордена Андрея Первозванного. Затем императрица поздравила кабинет-министром Алексея Петровича Бестужева, рекомендованного Бироном на место Волынского. Младший сын её прежнего фаворита Петра Михайловича Бестужева, недавно прибыл из Копенгагена по приглашению Бирона – снова лапушка делает выбор, а вот правильный ли, как знать? Алёшка Бестужев запомнился Анне, в бытность герцогиней Курляндской, хитрецом и очень даже себе на уме. Не будет пороть горячку, как покойный Волынский, скорее уж, достойная пара Остерману. Вспомнив несчастного Волынского, Анна прошептала: «Господи Спаси… не явился бы покойничек, не отомстил бы…»
     Пока Анна Иоанновна присматривалась к Бестужеву, камергером при наследном принце объявили сына фельдмаршала Миниха – молодого Иоганна Эрнста.
    Императрице нравился этот начинающий придворный, и она благосклонно улыбнулась ему и его родителю, герою Очакова и Хотина, но все прочие е объявления монаршей милости звучали в ушах монархии каким-то неясным гулом, а к концу в глазах у неё стало двоиться. Она с трудом высидела на троне несколько часов, сурово сжимая губы. Болезнь снова давала о себе знать. Увидит ли она других внуков?
   
    Всю последующую за крестинами неделю императрица была вынуждена провести в постели. Она лежала, пила гадкие микстуры и забавлялась тем, как в её опочивальне знатнейшие дамы хлопочут над ребёнком. Для него заранее была изготовлена дубовая колыбелька, «с лица» оклеенная золотой парчою, а изнутри – зелёною тафтой. А какие чудные клались туда матрасы, пуховички, подушечки, одеяльца! Каждую вещицу дамы подносили государыне полюбоваться, и все дружно охали и ахали. Спустя неделю, Потом Анна Иоанновна поднялась с постели и сама с воодушевлением принялась нянчить Иванушку и распоряжаться полком его грудастых нянек, из которых выбрала в кормилицы одну – Катерину Иванову. Императрица не срывала, что любит детей. Ох, как она любит младенчиков! А ещё любит хозяйничать и распоряжаться. Видит Бог, престол не был предназначеньем царевны Анны, а лишь случайностью в цепи обстоятельств. Она была предназначена для знатного супруга и большого хозяйства. Но судьба! От судьбы, как говорится, не уйдёшь и конём не объедешь.
    Поскольку принц Иоанн Антонович был рождён для того, чтобы воссесть когда-нибудь на российском престоле, Анна Иоанновна пожелала составить гороскоп своего преемника. На такую грешную мысль православную императрицу натолкнули частые посещения её во сне Архипыча, святого пророка.
    - Поручим это дело ученому Эйлеру, верно, лапушка? – обратилась она к Бирону.
    - Пожалуй, не стоит спешить, либе Анна, - пробурчал он в ответ.
    Бирон был большим любителем гороскопов, и государыня сначала удивилась, а потом решила с ним согласиться, как и всегда. Ну, рано, так рано! Лапушке-то виднее! К тому же, гороскоп – это колдовство, и она задумала не дело. Анна Иоанновна оставалась по своему воспитанию, верной православию и очень благочестивой. Если бы не сны, не страх перед будущим, она бы  не придумала баловаться астрологией.
    - Да я не отговариваю вас, государыня, - поправился фаворит, - предоставь мне поручить это дело Эйлеру, и я всё улажу. Гороскопы при европейских дворах в большой моде.
   
    По правде, дело-то заключалось в том, что Бирон уже знал истинную правду о гороскопе принца Иоанна Антоновича. Его домашний астролог Бэр, спрятанный в башенке дворца брата Густава, составил гороскоп наследника в ту же ночь, как только он появился на свет Божий.
     Герцог ворвался к астрологу как раз вовремя. Бэр корпел над картами звёздного неба, что-то высчитывал и при этом заливался слезами, шепча:
    - О! Худшего не бывает!
    Бирон налетел на него и саданул кулаком в челюсть:
    - Чего ты воешь, скотина?
    Астролог, распростёртый у его ног, пролепетал разбитыми губами:
    - Лучше бы этому принцу родиться мёртвым…
    Бирон поднял его за шиворот и поставил на колени:
    - Объясни же толком! С младенцем что-то не так? Что предсказывает гороскоп Иоанна?
    - Смерть, ваша милость! Вот что предсказывает гороскоп новорожденного принца и наследника престола!
    - Значит, принц скоро умрёт? – возликовал герцог.   
    - Нет-нет, ваша милость, но проживёт он мало, перешагнув на третий десяток…
    - Сколько лет, чёрт побери?
    - Точно сказать нельзя!
   Бирон рассердился:
    - Если он проживёт двадцать лет с лишком, то это разве хорошо для меня? Он успеет и жениться, и родить наследников! Чёрт побери! Почему ты рыдаешь над его гороскопом? Или что-то угрожает мне, а не принцу? Говори, а то я тебя прикончу!
    - Не вам, не вам! – Астролог схватил со стола исчерченный лист бумаги и потряс им. – Ваша высокогерцогская милость! Это самый ужасный на свете гороскоп! Лучше бы этому принцу не родиться…
    - Как и тебе, потому что ты выводишь меня из терпения! – посулил Бирон. – Давай, объясни мне всё толком! Что следует из оного гороскопа?
   Он отобрал у астролога гороскоп принца и разложил на столе. Дрожащий Бэр принялся запутанно объяснять значение звёзд, указывая пальцем.
    - Вот видите, ваша милость, какая здесь чернота? Она указывает на тьму и означает… смерть при жизни! 
    - Что это такое?
    - Не знаю, ваша высокогерцогская милость, да и вряд ли кто знает… - уклончиво ответил астролог
    - Возможно, принц Иоанн долго не процарствует?
    - Видимо, так… так и будет…
    -  Ну, так хвала за то Господу Богу!
    Бирон сам хотел получить всю власть в России, и всё устроить по-своему. Он надеялся, что императрица, может быть, ещё проживёт несколько лет. Ему не верилось, что сорокасемилетняя женщина не сможет перебороть болезни. Ведь ей становится, то лучше, то хуже, то снова она ощущает прилив сил. Так же думали и придворные. Посланник Мардефельд отписал в донесении, имея в виду здоровье императрицы: «все льстят себя надеждой, что она доживёт до глубокой старости».
    - Смерть при жизни – это я не могу объяснить, - пролепетал астролог.
    - А кто может? – проворчал герцог. – Во всяком случае, императрица не должна об этом узнать.
    Бирон резко вскочил и вышел. Встретившись с братом, он коротко объяснил ему содержание составленного Бэром гороскопа, и велел ночью перевести астролога из башенки в подвал и заточить подальше от людских глаз и света, приставив к нему немого и глухого инвалида. Одним словом, Бэр получил то, что предсказал новорожденному наследнику престола, только намного раньше его.
    Пообещав императрице составить гороскоп Иванушки, Бирон решил поручить это дело человеку, более догадливому и умному, чем несчастный Бэр. Гороскоп принца поручили составить ученому математику Леонарду Эйлеру, и тот ловко справился с заданием. Ученый привёз Бирону красиво отпечатанный лист и объяснил, что судьба наследника будет счастливой. Внимательно следя за выражением лица учёного, Бирон догадался, что знает, то же самое, что и он сам, и митавский звездочёт, посаженный по его приказу на цепь в подвале. Ученый муж, великий мудрец, просто решил не подставлять под топор шею и преподнёс то, что хотела видеть императрица. Анна Иоанновна обрадовалась, наградила ученого, и он вскоре отбыл на родину. До времени, до поры и волки остались сыты и овцы целы, не считая, конечно, бедняги Бэра.
    Бирон казался всем очень задумчивым в последнее время. Увы, рождение принца Иоанна ему радости не доставило. А вот на Бестужева он полагался вполне. Алексей Петрович Бестужев, который заступил на место Волынского – его новая креатура 26.  Во-первых - заклятый враг Остермана, во-вторых - князь Черкасский затаил на него давешнюю обиду. Правда, это была такая давнишняя история, что и вспоминать бы нечего. В Смоленске по доносу Бестужева был арестован и сослан в Сибирь племянник князя Алексея Михайловича. Но всё равно, дружбы тут ожидать неоткуда, ибо князь Черкасский обиды помнит, так уж заведено у него, наперечет. Так что, Алексей Петрович Бестужев враг им обоим. А кто враг Остерману и Черкасскому, тот друг Бирону! Эрнст Иоганн понимал, что скоро ему понадобится поддержка и надеялся на свою новую креатуру. Он рвался к власти изо всех сил.
    Ему ли было не знать, как себя чувствует императрица? Анна Иоанновна и в самом деле, то впадала в прежестокую болезнь, то оправлялась и выезжала на охоту. Она полюбила охотиться в парках Петергофа, но что это была за охота? Во главе дам, вооруженных штуцерами, императрица появлялась на террасе в Нижнем саду и приказывала загонять зверей.  Прямо на неё гнали беззащитных зверей, и она, стоя на террасе, палила прямо оттуда по оленям, пока ей хватало духу. Настрелявшись, Анна Иоанновна валилась с ног на кушетку и принималась стонать. Дамы в это время окружали её и обмахивали платочками и веерами, выкрикивая похвалы русской Диане. Анна сама велела им кричать, чтобы заглушить свои стенания. Далеко не все догадывались, особенно иностранцы, что стонет она от невыносимой боли. Некоторые придворные ликовали по поводу необыкновенного подъёма духа у повелительницы. А вот о том, что Анна Иоанновна уже не могла удержать штуцер, и что руку императрицы направлял герцог Курляндский, стоящий рядом, знали только приближённые. Палила Анна Иоанновна, чтобы отвлечься от боли. Санкт-Петербургские ведомости» сообщили, сколько разных зверей застрелено императрицей лично, и выходило немало. Но уж пускай лучше так, пусть никто не ведает, как серьёзно больна земли русской хозяйка! Бирон запрещал докторам даже упоминать про омертвение почек, про камни в почках и печени. Анна Иоанновна боится смерти, боится доверить регентство своему многолетнему сердечному другу. Мысленно Бирон уже рвался к власти в обход родителей наследника престола.


Глава 22

   
    В сентябре резко испортилась погода, пошли дожди, начались холода и ветры. Анна Иоанновна еле поднималась утром с постели. У неё начались непонятные головокружения, тошнота. Случилось несколько приступов мочекаменной болезни. Придворные доктора Фишер и Санхец, в конце концов, решились признать состояние её величества вельми тяжелым. Тоска, капризы, и придирки императрицы доказывали их правоту. В том же месяце произошли странные явления, перепугавшие весь город. Однажды в осеннюю бурю, в полночь, Нева вышла из берегов, ярчайший свет озарил Адмиралтейскую площадь, и из ворот дворца вышла процессия с факелами, сопровождающая дроги. Процессия, будто бы обошла Зимний дворец, вышла на Неву, прошла по набережной и пропала. Очевидцами поневоле оказались все обыватели, жившие в районе наводнения. Они пересказывали это событие и, осеняя себя крестным знамением, клялись, что всё это - истинная правда.
    - Это не мои ли уж были похороны? – удручилась императрица, когда и до неё долетел рассказ о страшном событии.
    - Ах, нет, ваше величество, всё это пригрезилось, должно быть, обывателям со страху перед наводнением, - отмахнулся герцог. – Пустые страхи, Анна, прошу тебя успокоиться.   
    Однако, спустя всего несколько дней Бирона потревожил ночью дежурный офицер. Он явился в сопровождении двух дежурных лакеев, в опочивальню герцога и герцогини Курляндских, где Бирон отдыхал после нелёгкого дня, проведённого с больной, перепуганной императрицей. Герцог не сразу очнулся, но успел заметить перекошенную от страха физиономию дежурного офицера, поручика Бергхауза.
    - Прошу простить, ваша высокогерцогская светлость,  но у меня важное сообщение! – громким шёпотом обратился к нему офицер.
    - Тише, Бергхауз, тише! Что случилось? – зевая, спросил герцог.
    - Тронный зал освещён свечами, ваша высокогерцогская светлость!
    - Так пойдите и потушите свет, чёрт вас возьми!
    - Никак невозможно, поелику там находится её величество!
    - Что ты говоришь, Бергхауз? Сама императрица? Сейчас? Ночью? - встревоженный фаворит спустил ноги и стал шарить под кроватью ночные туфли. – Её величество уже спит. Она крепко спала, когда я оставил её и пошёл спать! С её величеством остались фрейлины и служанки, которые сегодня дежурят. Ты ошибся, Бергхауз! Да где же эти чёртовы туфли?
    - Никак нет, ваша высокогерцогская светлость, я не мог ошибиться, - в это время оправдывался поручик, - в неярком свете свечей я заметил женскую фигуру в белом, очень схожую с её величеством! Она бродила по тронному залу, и я осмелился окликнуть её. Она не обратила на меня внимания!
    - А, может быть, это ты спятил, поручик? Не пьян ли ты? – зевая, предположил герцог, принимая помощь из рук супруги, которая нашла его туфли и сама надела ему на ноги, а потом накинула на плечи шлафрок.
    - Никак нет!
    - Чёрт! Но я же тебе говорю, что её величество спит! Вот и герцогиня тому свидетель!
    - Да, - подтвердила Бенигна, - но я бы на вашем месте пошла и убедилась в правоте слов поручика, супруг мой!
    - Да-с, извольте сами убедиться, ваша светлость! – наседал бдительный страж. – Мне это всё кажется очень странным! Не может ли это быть какая-нибудь самозванка?
    - Самозванка? – ужаснулась герцогиня.
    - Чепуха! Ночью?! – Бирон лениво выругался, но встал, взял в руки со столика зажжённый канделябр и вместе с женой покинул опочивальню. За ними пошёл дежурный офицер. За офицером выстроилась шеренга дежурных лакеев, две дюжины человек, никак не меньше, и все на цыпочках с зажженными канделябрами, проследовали в Тронный зал.
    Герцог, раздраженный и злой, по пути зевал, но едва вступив первым в просторное, тускло освещенное помещение, высоко поднял свой канделябр и ахнул. Дежурный офицер не обманулся. Тронный зал, в самом деле, измеряла широкими шагами высоченная толстая дама –  императрица?! Высокая, как гвардеец, толстая, переваливающаяся при ходьбе, как жирная утка, в белом платье, с короной на голове – это была сама Анна Иоанновна! Вот только она почему-то, повернувшись лицом к своему любимцу, как будто не узнала его! Бирон даже опешил. Она двигалась навстречу ему, это была она, точно она, но лицо её было спокойно и неподвижно, как маска!
    - Ваше величество, почему вы встали с постели? Вам нездоровится? – робко позвал императрицу Бирон.
    Императрица даже бровью не повела, но отвернулась и направилась к трону. В непритворном ужасе Бирон и его спутники наблюдали, как императрица – или её призрак - подошла близко к трону, с явным намерением воссесть на него, но в последнюю секунду раздумала и остановилась. На рябое, смуглое лицо, которое вновь обернулось в сторону зрителей, пала тень. Бирону едва не сделалось совсем худо от зрелища этого чужого лица с чертами его императрицы!
    - нет, это не она! – со свистом, еле-еле выдавил герцог, - о, кровь Христова! Не она! Не Анна! Самозванка! Это заговор!
    - А может быть, это привидение? – шепнула герцогиня.
    Бирон  поднял руку и пятерней хотел перекрестить фигуру мнимой императрицы, но рука его задрожала и опустилась. Герцог попятился вон из Тронного зала, едва ворочая языком.
    - Немедленно караул сюда, Бергхауз! Охранять зал! Я сам разбужу и приведу сюда императрицу! Шнель! Шнель!
    Бирон скорым бросился в императорскую опочивальню, за ним потрусила герцогиня. Мимо стражи, мимо пажей и лакеев, дураков и собак! В опочивальне Анны Иоанновны было темно. Отпихнув пажа, Бирон сначала разбудил Юшкову, и вместе с ней они осторожно разбудили государыню. Анна Иоанновна, однако, испугалась, менее всех. Выразив своё возмущение крепкими словами, она с помощью Юшковой облачилась в шлафрок и пошла в Тронную залу, обличать самозванку. Анна шла быстро и за ней еле поспевали герцог, герцогиня, дежурные камер-фрау, пажи и карлики.  Все были в халатах. Караул, выстроенный Бергхаузом перед Тронной залой, еле устоял, увидав вторую императрицу, а колени дежурных лакеев подкосились! Но, приглядевшись, все собравшиеся узрели разницу между двумя Аннами! Первая вовсе не была точной копией той, которая появилась сейчас со свитой.  Новая Анна была одета в красный в шлафрок и чепец. А первая, та, что по-прежнему возвышалась около трона, была в белой робе и с короной на голове! Белая величественная фигура в короне и красная, небрежно одетая, с волосами, торчащими из-под чепца. Бирон с ужасом переводил взгляд с одной императрицы на другую. Которая же? На «той» императорская корона, на «этой» - чепец. Но ведь вторую-то он лично поднял с постели и привёл в зал!
    Наконец, императрица (та, что в шлафоре) зычным голосом обратилась к двойнику:
    - Кто ты?!
    Двойник молчал.
    - Отвечай, кто ты такая, проклятая самозванка?!
    Белая фигура с короной на голове не испугалась, но шевельнулась и шагнула в тень, за трон.
    - Отвечай, дерзкая, зачем ты явилась? Кто ты?
    Призрак продолжал молчать. Белая фигура обошла трон кругом и начала спускаться по ступеням.
    - Да это же очевидно, что перед нами сумасшедшая, государыня! – зарычал герцог. – И посему очень опасна! Это преступница! Уничтожить самозванку! Государыня, я прикажу солдатам в неё стрелять! Ваше величество, прошу вас, уходите! – и он за рукав сам оттащил Анну Иоанновну в сторону и скомандовал. – Солдаты! Стреляйте в самозванку! Или вы не видите, где ваша императрица? Чёрт вас побери! Та фигура, что сейчас бродит у трона – мятежница, а вот ваша настоящая государыня! – и он указал пальцем на Анну в шлафроке. – Пли!
    Грянул залп. Двенадцать пуль прошли сквозь тело преступницы, но она даже не пошевелилась. А когда дым рассеялся, двойник спокойно спустился по ступеням трона, сделал угрожающий знак пальцем и тут же исчез. Просто взял и исчез за троном, и полностью растворился во мраке.
    - О-о! – простонала Анна Иоанновна, падая на руки Бирона.
    Герцог едва успел подхватить громоздкое тело. В его руках Анна сразу очнулась и тихо сказала, еле ворочая языком:
    - Это… была… моя… смерть! Она приходила… за мной, Эрни!
    С этими словами государыня повернулась и медленно воротилась в свою опочивальню.
    Анна Иоанновна пробыла в шоке после этого ровно неделю, а потом заботы об Иванушке подняли её на ноги, и она снова немного повеселела. Было решено, не говорить в присутствии императрицы о смерти и призраках. Может быть, сия чаша минует? Умирать Анне Иоанновне было рано! Ведь её наследнику, младенцу, шёл всего второй месяц от роду. Она должна была подумать о регенте при императоре-младенце, но боялась заговорить об этом с членами Кабинета министров. Страшно боялась Анна собственной смерти! Ведь ей только сорок семь лет! А между тем, её сёстры прожили ещё меньше. На ум приходила свет-Катюшка, умершая почти внезапно: боль, рвота, отказ от пищи, и быстрый конец. Теперь с императрицей происходило нечто похожее. Наследственная мочекаменная болезнь – несчастье всех Салтыковых, одолевала её.
    Правда, врачи что-то лопотали о переходном женском возрасте. Чепуха! Болезнь подстерегла Анну Иоанновну и сразила, когда надо было ещё жить.
    Пятого октября императрица села обедать, по обыкновению, с семейством Бирона, и вдруг почувствовала тошноту, захрипела и повалилась со стула.
    Это было начало конца.

    Анна Иоанновна слегла окончательно в смертельной болезни, и в этом никто больше не сомневался. Вокруг её постели захлопотали врачи, вызванные Бироном. Некоторое время императрица лежала без сознания, и Бирон, тоже почти в беспамятстве, сидевший возле её постели, еле собрался с силами и принялся действовать. Если Анна умрёт, ему придётся защищать свою жизнь! Он отправил адъютанта за своим старым приятелем графом Рейнгольдом Левенвольде. Когда тот спешно явился, потащил его в кабинет, где сам, трясущимися руками, налил два бокала венгерского и, сунув один Рейнгольду, возопил:
    - Ах, что мне теперь делать?
    - Пошли за министрами! – посоветовал приятель.
    Герцог так и поступил: послал адъютантов за членами Кабинета министров и фельдмаршалом Минихом. Первыми по его зову во Второй Летний дворец прибыли кабинет-министры Черкасский и Бестужев, а следом за ними прикатил фельдмаршал Миних вместе со своим сыном, камергером наследника престола. Остерман, за которым было послано прежде всех, как и всегда в трудный час, отговорился подагрой и хирагрой, усугубленной сильной простудой, выжидая, кто возьмёт верх. Совет немедленно засел в кабинете, который находился недалеко от спальни страдающей императрицы. Господа слушали глухие стенания пришедшей в сознание Анны, и вздрагивали при каждом её вскрике. Их носы улавливали стойкий запах лекарства и отходов человеческих страданий. А где-то рядом жалобно плакал младенец, как будто чувствующий бабкин конец. По её приказу, сделанному прерывающимся шёпотом и знаками рук, Иванушку переместили в соседнюю палату, наспех переоборудовав её в детскую. Тяжко страдая, Анна Иоанновна думала о ребёнке и его родителях, беспрестанно скандаливших друг с другом. Между Анютой и Антоном-Ульрихом не пробегало даже малой искры симпатии. Императрица на смертном одре не обольщала себя надеждой, что отношения между супругами когда-нибудь станут просто терпимыми. Нет, нельзя поручать регентство оной пар. Призывая к Себе императрицу, Господь  не оставлял ей надежды на наследников. Она знала, что Бирон сильно стремится к власти и хотела оставить его регентом при младенце Иоанне до семнадцатилетия императора, но продолжала терзаться сомнениями, терзавшими её мозг не меньше, чем болезнь тело. Кто, если не Бирон? И как вообще можно покинуть лапушку без наделения его властью? Эрнст, сыновья, Бенигна, Гедвига – все они одинаково ненавидимы, как русской, так и курляндской аристократией. По эту и по ту сторону, лапушку одинаково загрызут, если оставить его без своей воли, изложенной в завещании. В то же время, - мучилась Анна - как оставлять государство на людей, малоспособных – Эрнста Иоганна, племянницу и её супруга? Она не знала, что делать.
    Фаворит, между тем, покинув страдающую повелительницу, уединившись с министрами, Левенвольде и Минихами, думал о том же самом, что и она. Перед ним сидели четыре его друга – или всего только прилипалы? Остерман, ранее подзуживающий его на многие кровавые дела, обычно действовал из своей постели и теперь отказался почтить фаворита своим личным присутствием в самое трудное для него время. И нервы герцога, наконец, сдали, губы его затряслись, из глаз хлынули слёзы, и он расплакался, совершенно забыв о том, что слезами можно было воздействовать лишь на Анну, страдающую сейчас от боли, в нескольких шагах от него.  Крупный, пожилой мужчина, он плакал горючими слезами и выглядел как ребёнок. Сын фельдмаршала Миниха, Иоганн-Эрнст, камергер маленького наследника престола, и прямой свидетель печального собрания, позже опишет виденное своими глазами, так: «проливая токи слёз и внутренним от скорби терзанием, вопиял: сколь он несчастлив ныне, что столь преждевременно и неожидаемо лишается государыни, которая удостоила его непомерною милостью 27». Надо отдать должное Бирону: он был искренен, когда вопиял перед своими друзьями и соратниками. По правде сказать, он имел больше врагов, чем друзей и не ждал никакой награды за заслуги, оказанные им государству – ничего, кроме неблагодарности и ненависти. Да и какие это были заслуги? Спроси гвардейцев, мелких и средних чиновников, простых русских людей, и они ответят:
    - Бирон – злодей и мучитель, кровавый временщик и подлец, прилипший к юбкам мстительной страшной бабы!  Он хочет себе власти, сиречь надо ожидать перемен!
    Народ страшился перемен и уповал только на Бога. Немалое число высших сановников вообще не стремилось к перемене власти, поскольку перемена всегда приводит к потере должностей, и даже места, а для кого означает ссылку с потерей чести, возможно и казнь.
    Выплакавшись и утерев слёзы драгоценными манжетами, Бирон заговорил, то и дело прерывающимся голосом:
    - Что мне делать? Что будет со мной? В оном государстве, вместо заслуженной награды за мои заслуги перед отечеством, почти все питают ко мне ненависть! Ах, господа, если Богу будет угодно лишить нас нашей великой благодетельницы, то, что, повторяю, что будем делать мы? Волеизъявлением Анны Иоанновны, у неё только один наследник, Иоанн Антонович, который не достиг и восьми недель возраста своего! Я рассуждаю так, что правление государства в оном случае будет полезно вверить такой особе, которая опытна, и наделена силой и твёрдостью духа, чтобы держать народ в тишине и обуздании. Есть ли у нас такая особа, господа?
    Ответ на заданный им вопрос он не получил. Оба министра сидели тихо, как послушные школяры, Левенвольде рассматривал свои ногти, и только Миних выжидательно посматривал на него. Бирон решил говорить прямо.
    - Я, ни в коем случае, не предлагаю в регентши мать наследника, и не поддерживаю сию персону – заявил он. - Думаю, что и вы согласитесь со мной, господа министры? Господин фельдмаршал? Господин обер-гофмаршал? Принцесса отличается слабохарактерностью, безволием, леностью, отсутствием склонности к делам и дурной привычкой привязываться к особам глупым, опасным и даже зловредным. Вполне вероятно, это качество характера ей передалось от отца, злобного и гнусного «дикого герцога» Карла-Леопольда Мекленбургского, прозванного так своими подданными, которым он зело ненавистен. Если он явится к дочери, то  по крутому и своеобычному нраву своему будет мучить подданных внука.
    - А то и войну затеет, - немедленно отозвался фельдмаршал Миних, - что для России сейчас нежелательно и опасно! Великую скорбь вашей высокогерцогской светлости я разделяю, как и любой верноподданный её величества, и молюсь за её скорейшее выздоровление. По происхождению я немец, но служу русской монархине, как и все вы, господа. Боже великий, не дай нам лишиться нашей возлюбленной государыни, ибо горько придётся нам, если надо будет передавать власть в неопытные, или нечестные, чьи-то руки! Осмелюсь добавить к словам герцога, сказанным им о матери наследника, что она, если получит власть, станет вполне самостоятельна и тогда никого из нас здесь не будет, то есть, прежде всего, в правительстве. Анна Леопольдовна отправит нас в отставку и призовёт живущего в Дрездене своего бывшего любовника графа Линара. Бьюсь об заклад, она по-прежнему влюблена в этого молодца, который, к тому же сейчас овдовел и свободен, делать, что хочет. Призвав в Россию Линара, Анна Леопольдовна отдаст в его руки бразды власти, и сама окажется под его башмаком, а с нею и все мы, если нам, конечно, позволят остаться в Петербурге.
    - Это я и имел в виду, господа! Но разве я за себя болею! – вздохнул Бирон. - Я знаю, что в оном случае - передачи регентства матери Иоанна, мне предложат вернуться в Курляндию и править своим герцогством! Что ж, я согласен! Без моей повелительницы моя судьба мне совершенно безразлична, но я сердечно болею о России, о стране, которой правит – всё ещё правит – моя императрица! Взгляните же – кругом опасность! Шведы только и ждут беспорядков в стране, чтобы воспользоваться моментом и напасть на нас. Конечно же, я уверен, что вы, фельдмаршал, быстро управитесь с врагами внешними, но в правительстве нужна такая же твёрдая рука. Её величество выбрала принцессу Анну наследницей только до рождения у неё ребёнка, сына, и теперь, когда он родился, императором будет Иоанн, а она - только матерью императора. Ах, господа, согласны ли вы со мною?
    - Согласны! – прогудел Миних, и остальные закивали головами.
    - В таком случае, кому быть регентом?
    Лукавый фаворит мог бы поаплодировать себе за то, как ловко он сыграл на самолюбии гордеца Миниха.  И он, и все остальные должны были бы прямо сейчас назвать имя регента – его имя! Но немногочисленное собрание помалкивало, и Бирон понял, в чем дело. Чтобы отдать власть в его руки, не достало одобрения одного человека – Остермана!
    - Андрей Иванович ныне что-то совсем плох, - сдался на время герцог, - так поезжайте к нему домой, князь Алексей Михайлович, и обсудите с ним сие архиважнейшее дело. Мы останемся ожидать вас с Алексеем Петровичем здесь, в кабинете. Пусть господин фельдмаршал и Рейнгольд посовещаются за бокалом вина и устерсами, а я пойду ещё разок навестить бедную мою императрицу. – Он вытащил из кармана платок и высморкался.
    В опочивальне императрицы к нему навстречу бросились врачи и с поклонами доложили, что они стараются облегчить боли её величеству, чем только могут. Государыня сейчас почивает под воздействием сильного снадобья. Бирон подошёл к кровати и долго всматривался в знакомый долгоносый профиль государыни, тёмный на фоне белых подушек. Сердце его дрогнуло, и он поспешил покинуть место страданий, боясь выказать слабость перед прислугой. Вернувшись в кабинет, он бросился в кресло и предпочёл больше слушать, чем говорить. В голове его метались тревожные мысли: «не бросит же она меня, деток и верную подругу Бенигну на растерзание…»
    День склонился к вечеру, и во дворец вернулись Черкасский и Бестужев. Остерман с ними не приехал, да и стоило ль ожидать от Андрея Ивановича такой уступки? Естественно, он примкнёт к победителю, а им непременно должен стать герцог Курляндский. По лицам посланцев Бирон угадывал, что они сами на его стороне, но Остерман продолжает играть в прятки. Придавая голосу как можно больше спокойствия, герцог пригласил министров сесть:
    - Садитесь, садитесь, господа! Ну, что скажете? За кого Андрей Иванович?
    Князь Черкасский, покачиваясь на тоненьких ножках., с удовольствием сел и пропищал:
    - Андрей Иванович предлагает немедленно издать Манифест, коим объявить младенца Иоанна Антоновича наследником престола! Насчёт регента при нём Остерман сказал так: «С этим, господа, торопиться не следует!»
    - Вот как? – процедил Бирон. – И это всё?
    - Нет, ваша высокогерцогская светлость! – вступил в разговор Бестужев. – Остерман предложил подумать насчёт того, чтобы назначить наследницей матушку императора и учредить при ней совет из нескольких высоких персон, в том числе он предложил и вашу кандидатуру – он ловко поклонился в сторону герцога Курляндского.
    - Чёрт его побери! – против собственного ожидания вырвалось у Бирона. – А говорили ли вы Остерману, что это будет нехорошо? Ну, что-то вроде петухов на одной куче навоза? Каждый кукарекает своё мнение, и всё без толку!
    Бестужев посмотрел на князя Черкасского, и они, как подметил Бирон, заговорщицки подмигнули друг другу. Не удивительно, что они уже успели договориться между собой, кого будут поддерживать, в карете, пока ехали к Остерману. Алексей Петрович Бестужев был храбрее товарища по Кабинету, ему было не богатство терять, и он смело заявил:
    - Андрей Иванович думает, что в иных государствах нас просто не поймут, если мы не назначим правительницей мать императора-младенца, или его отца! Но мы, - он обвёл глазами присутствующих в кабинете господ, - думаем иначе! Кроме вашей светлости, некого избирать регентом при малолетнем Иоанне! Никто так не искушен в делах правления!
    - Я?! – выдохнул Бирон.
    - Вы, ваша высокогерцогская светлость!
    Наконец-то, решительное слово было произнесено, и все участники совещания дружно поддержали Бестужева. Поток лести закружил голову герцога, но не настолько, чтобы он немедленно согласился.
    - Нет! – воскликнул Бирон. – Как же я могу принять на себя правление Россией, я - чужестранец? Ах, господа, вы, русские, патриоты, вы же знаете, что на меня излито столько клеветы, что вы просто не можете предлагать правление подобному человеку! Да будь он хоть трижды умнейшим и искушеннейшим в делах! Я должен вернуться на свой бедный трон в Митаву и остаток дней править благочестивыми соотечественниками моими. – И тут герцог, воодушевившись, принялся врать. - Кроме того, я давно нездоров, - заявил он, - и, потеряв мою обожаемую государыню, лишусь, вероятно, последних сил. Силы мои истощены, дорогие камрады, и мне не справиться огромным государством! Анна уже просила меня множество раз стать регентом при Иванушке, но я со слезами умолял её, меня с детьми пожалеть и отказался!
    Бирон затряс головой, воздел руки, и потом закрыл ими лицо.
    - От всей души благодарю вас, господа, ваше предложение мне очень приятно, и я не ожидал иного от вас, столь искренних и любящих меня товарищей! - донеслось из-под ладоней.
    Вельможи слегка растерялись, но Алексей Петрович Бестужев, новая восходящая звезда на небосклоне Северной Пальмиры и неплохой актёр, крикнул, грубо надвигаясь на высокогерцогскую особу:
    - О! Какая же это с вашей стороны неблагодарность! Как вы можете быть столь неблагодарны России, стране, которая принесла вам такую славу?
    - Нет, это не так! – ответил Бирон, отнимая от лица руки.
    - Тогда решайтесь же!
    - Пусть за меня решает государство! – напыщенно заявил герцог Курляндский. – Я приму тяжкое бремя правления, если меня поддержат все первейшие государственные чины! И пусть одобрят моя государыня и мать императора!
    В ответ на требование претендента в регенты тут же была составлена коллективная петиция к императрице от знати, а также декларация о регентстве. Бестужев бросился собирать вельмож и вскоре во дворец прибыли начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков, генерал-прокурор Сената Трубецкой, адмирал Головин, обер-шталмейстер Куракин, гофмаршал Шепелев и генерал Салтыков. Ночью на дому, у корчившегося от боли Остермана, представители немногочисленного пока совета вельмож, составили Манифест о наследовании престола младенцем Иоанном, и было принято решение о созыве расширенного собрания, на которое созывали тех сенаторов, кои не стали бы выступать против особы герцога Курляндского. Бестужев старался на совесть, бегая и убеждая вельмож сочинить челобитные, каждый от себя, умоляя императрицу назначить регентом герцога Курляндского. Остерман, наконец-то, объявил себя сторонником Бирона, и теперь можно было спрашивать согласия императрицы и принцессы. Вельможи, особенно немцы, особенно старались, и барон Менгден, президент Камер-коллегии и двоюродный брат Юлианы, взялся через кузину настроить Анну Леопольдовну на согласие.
    - Если в это дело вступится Юлиана, то принцесса будет на нашей стороне, -  сказал он. – Регентом должно быть герцогу, в противном случае, мы пропадём!
   
    Министры, все трое, появились возле ложа Анны Иоанновны седьмого октября, и были потрясены состоянием и страхом её величества. Анна страшилась смерти, но за свою власть и за внука, она боялась ещё более. О, знала ведь она рабов своих лукавых!
    - Стоит мне объявить по себе наследника, и за ним всякий станет ходить, а меня позабудут, как старый туфель! – шепнула она Юшковой. – Где у тебя ключи от гардеробной моей, от сундуков и комодов? – Юшкова похлопала себя по юбкам. – Там и держи…
    Анне Иоанновне было трудно говорить. Её измучила кровавая рвота с гнилью и гнилостный запах. Всё, что ей подносили, еда и лекарства, воняло гнилью. Лейб-медики, Фишер и Санхец, успокаивали страждущую императрицу, по-прежнему талдыча ей о тяжёлом возрастном переходе, которому подвергается женский организм, но она больше не верила их речам и отмахивалась руками. Иногда боли так скручивали её, что она на время лишалась сознания, и впадала в забытьё.
    Фишер и Санхец поклонились министрам и попросили их не расстраивать больную повелительницу.
    - Может ли её величество выслушать нас? – спросил Остерман, въехавший в спальню вперёд остальных в своём кресле.
    - Думаем, да, ваше высокопревосходительство господин граф! Её величество пришло в сознание! – шепнул Санхец.
    Из-под зелёного козырька Андрей Иванович стрельнул глазами в сторону кровати, но увидел только кончик длинного носа и горой возвышающийся под одеялом живот. Анна Иоанновна лежала, утопая в подушках и пуховых одеялах, жалкая и опухшая, с обострившимся носом. Это была женщина, уже заглянувшая за порог смерти. От тела на изрядном расстоянии шёл смрад.
    - Господа лейб-медики, можете ли вы кратко описать болезнь её императорского величества? – тихим голосом потребовал Андрей Иванович.
    - Изъязвление почек… и мы склонны считать, что уже случилось омертвление оных.
    - Сколько времени осталось у государыни?
    - Сколько дней – э-э… это трудно предположить, возможно, неделя… две…
    Остерман сделал предупреждающий жест рукой:
    - Любое ухудшение, либо улучшение состояния её величества приказываю сохранять в наистрожайшей тайне! Господа иностранные министры ходят вокруг и только и ждут новостей, но мы должны держать их от опочивальни императрицы как можно дальше!
    Лейб-медики поклонились, попуская Остермана к помпезной постели императрицы. Следом за ним прошествовали Черкасский и Бестужев. Анна Иоанновна узнала их, но у неё ещё хватало сил, чтобы не дать им над собой форы.
     - Что вы принесли мне, Андрей Иваныч? – спросила она. – Подайте мне!
     Остерман, приготовившийся блеснуть красноречием, не стушевался. Как и прежде, он разразился речью, но, увы, содержание оной только озлило Анну. Она всё ещё не верила, что смерть стоит возле её изголовья. Она может ещё поправиться! А своим отношением к регентству в пользу родителей Ивана, она уже поделилась с Юшковой. Нет, она не позволит, чтобы вельможи бросились прямо сейчас кланяться Анютке и Антошке, а её бросили догнивать, как старый туфель!
    - Знаю! Всё знаю! – остановила государыня Остермана. - Вы желаете получить мою подпись под Манифестом? Нет, не сейчас! Я назначу вам наследника и укажу при нём регента, не сомневайтесь, но мне нужно время, чтобы подумать! Давай, Андрей Иванович, давай мне, чего вы там сочинили! - Давай! – Анна Иоанновна протянула руку, схватила бумаги и,  резко повернувшись, засунула под подушку. Это неловкое действие вызвало у неё очередной приступ боли, и она, громко вскричав, закатила глаза и открыла рот, откуда хлынула кровавая пена. Министры стали свидетелями ужасного обморока.
    Теперь уже не оставалось надежды, что государыня может оправиться, и Остерман решил ежедневно приезжать к постели умирающей. Терпеливо выжидая облегчения, он тихим голосом увещевал Анну Иоанновну, упрашивая её подписать Манифест и Устав о регентстве. Бестужев помогал ему, продолжая заманивать вельмож в ряды сторонников герцога Курляндского. Бирон почти поселился в покое, пропахшем гнилью, он почти не ел и не пил и плакал, как несчастный младенец у материнской постели. Анна Иоанновна слышала его стенания, и понимала, что ему надо, но продолжала упрямиться. Она жалела лапушку и в то же время, не верила ему. Слушая его хныканье, она вращала расширенными зрачками, в которых читался страх… за себя, за детей, которых она родила лапушке. Эрнст Иоганн, Бенигна, Петр, Карл и Гедвига были её семьёй, и она не хотела им зла. Но боялась, боялась теперь уже согрешить перед Всемогущим Богом, на суд к которому отправлялась. И в то же время, никого больше не было, чтобы править по ней Россией… только бестолковая Анюта и Эрни.
    - Эрни! Ещё рано! – однажды прохрипела она, приподнимая тяжёлую голову из подушек. – Рано мне умирать! Я не могу оставить… не должна бросать маленького Иванушку в чьи-то хищные… - она не закончила фразу, - ты это знаешь сам!.. Пусть бумаги ещё полежат под подушками, покуда… - Язык её одеревенел, глаза закатились.
    Но выпадали у неё и неплохие дни, когда Анна Иоанновна засыпала и спала спокойно, а потом всё начиналось сначала. Проходили дни, в церквах пелись молебны о здравии государыни, но женщины в её ближайшем окружении про себя и по ночам молили Бога о том, чтобы Он скорее избавил от тяжких мук рабу Свою Анну.
    Манифест и Устав о регентстве по-прежнему покоились под изголовьем императрицы. Остерман диву давался, что не может никак получить на документах подпись императрицы. Он и немцы старательно хлопотали за кандидатуру Бирона. Кому как не иностранцам, особенно важно было оставить власть, хотя бы и на первое время, тоже иностранцу. Ловкий политик Алексей Бестужев боялся не меньше немцев. Из-под его пера вышла ещё одна челобитная – теперь уже от имени всех вельмож, сенаторов, членов Святейшего Синода, генералитета – в поддержку Бирона. И снова Анна не шевельнула даже пальцем, чтобы подписать Манифест и Указ о регентстве. Тогда Бестужев составил декларацию от имени всего народа. Вельможи не отказывались подписывать оные документы, но Бог, видимо, располагал по-своему.
    Когда министры, несколько сенаторов и военных во главе с Минихом, прибыли, чтобы умолять Анну апробировать документы, она, молча, покачала головой и депутаты. Только Миних остановился на пороге и негромко проговорил:
    - Всемилостивая императрица, мы все согласны, чтобы быть регентом герцогу Курляндскому, о чем верноподданнейше вас просим!
    Анна Иоанновна оказалась крепким орешком – жестоко страдала, но и челобитную и декларацию отправила под подушки. Страшно было беспокоить умирающую, и до её смертного ложа не допускался больше никто, даже родная племянница. При Анне находился только Бирон. От него министры с нетерпением ждали известия, не призовёт ли императрица к себе членов правительства? Нет, она никого не желала видеть.
    Минуло десять дней.
    16 октября Анна Иоанновна открыла глаза и взглянула на фаворита, стоявшего на коленях перед кроватью. Глаза Анны, мутные и запавшие, вдруг блеснули, и она выдавила с кривой ухмылкой:
    - Тебе это надо, лапушка?
    Движением глаз она указала на смятые подушки, и Бирон схватился за голову и завыл.
     - Я очень боюсь за тебя… моё сокровище… - тихим голосом продолжала императрица. - Кругом тебя и наших… ох, наших деток столько врагов! Сможешь ли ты защитить Петра, Карла и Гедвигу? Достаточно гвардии захотеть, и Елизавета займёт престол! На штыках держится власть в моём царстве, не забывай, Эрни! И помни, что Елизавета – любимица гвардии, а не ты… Елизавета со своими приспешниками находится рядом, а потому наиболее опасна, но и про голштинского чёртушку 28 не забывай!
   - Бог не без милости, либе Анхен, - высморкавшись, ответил Бирон. – Я не дам в обиду Иванушку, Елизавету выдам за деверя Анны Леопольдовны, а чёртушку женю на Гедвиге.
    - Тогда ладно!
    Анна Иоанновна жестом потребовала бювар, на который положили требуемый Манифест, и подписала. Затем она подписала Указ о Регентстве. Теперь регентом до семнадцатилетия царя-младенца становился его светлость герцог Курляндский.
    - Пойди… - прошелестела сухими губами императрица, - объяви Анюте, чтобы вечером пришла ко мне вместе с Иванушкой и супругом. И отправь кого-нибудь за Елизаветой
    В городе возникло вдруг ощущение близкого конца русской земли хозяйки. Войска были приведены в полную готовность. По городу ездили драгунские патрули.
   
    Бирон послушно выполнил поручение: пригласил Анну Леопольдовну с сыном и мужем проститься с тёткой, и отправил адъютанта к Елизавете. К вечеру во дворец начали съезжаться министры, сенаторы, военные, члены Святейшего Синода, иноземные дипломаты. Императрица была ещё жива и в сознании, но лица сановников и придворных уже носили траурную печать. Герцог, сопровождаемый семьёй, появился в толпе, бледный, с красными опухшими глазами. Дети и герцогиня тоже плакали. Семья скрылась в опочивальне и пробыла там недолго. Императрица поманила к себе детей, перекрестила и отослала. Всё было проделано напоказ  и вовремя, потому что вскоре появилась другая Семья: принц и принцесса Брауншвейгские с маленьким цесаревичем, которого несла крепкая нянька. За ними следовала немногочисленная свита. Анна Иоанновна протянула руки и жестом потребовала поднести ребёнка. Младенец проснулся и уставился на неё круглыми, растерянными глазёнками. Императрица долго смотрела на него, перекрестила и приказала унести. Родители должны были остаться. Принца Антона-Ульриха Анна тоже перекрестила, и он с облегчением отошёл и встал возле дверей. Анна Леопольдовна заплакала и опустилась на колени с правой стороны постели. В сумрачном покое, скудно освещенном, чтобы свет не мешал умирающей, можно было рассмотреть ещё несколько фигур: герцога, стоявшего на коленях в ногах огромной кровати, рыдающего в платок, представителей духовенства, врачей и служанок. Тихо ступая, вошла Елизавета Петровна и, приблизившись к больной, тоже сразу заплакала и опустилась на колени с левой стороны постели. Анна Иоанновна лежала, молча и слушала, как рыдают её родственницы и любовник. Рыдания этих троих были скорей нужны им, а не ей – не отходящей в вечность. Императрица оставалась в полной памяти и сохраняла ясность ума, хотя страдания её только усиливались, стоны вырывались из полуоткрытого рта, глаза временами закатывались. Страшная картина! Однако между припадками, когда страдание ненадолго отпускало, императрица заговаривала с племянницей и кузиной.  Несколько раз она повторила просьбу не ссориться друг с другом и жить в мире:
    - Хоть ради Иванушки, ради дитя, которому выпало такое тяжкое бремя – двух месяцев от роду вознести на ангельскую головку императорскую корону – не бранитесь!
     Елизавета и Анна Леопольдовна, рыдая, пообещали не ссориться и радеть о благополучии маленького императора Иоанна. Возможно, перед лицом смерти, они верили в свои обещания.
    Бирон всё время рыдал в изножии постели императрицы.
    Пробило полночь и наступило 17 октября. Лишь перед утром императрица закрыла глаза и забылась. Когда же серое дождливое утро заглянуло в окно, она очнулась, почувствовав, что не владеет ни левой рукой, ни левой ногой.
    - Слава Богу, Господь язык мне оставил, - еле выговаривая слова, произнесла Анна Иоанновна. – Проснулся ли император?
    Племянница, обо всём догадавшись, кивнула головой.
    - Принесите сюда императора… благословить…
    Послали за маленьким Иоанном, и умирающая государыня благословила его.
    Но это ещё не было концом – императрица промучилась до вечера, и только тогда вошло духовенство и началось соборование и освящение елеем. Анна Иоанновна следила глазами за обрядом и мысленно повторяла слова. Когда служба закончилась, императрица поманила к себе племянницу, попрощалась с ней, благословила и перекрестила. Потом она поманила Елизавету Петровну и приказала повторить обещание не искать ссор с племянницей. Елизавета со слезами заверила её в полной преданности и отошла. Третьим к одру приблизился герцог Антон-Ульрих Брауншвейгский. Попрощавшись с ним,  императрица велела открыть двери и впустить министров, сенаторов и военных. Анна Иоанновна оставалась в сознании до конца и, когда к ней по очереди подходили сановники, чтобы поцеловать холодеющую руку, она каждого называла по имени. Когда большинство из них удалилось, с нею остались родственники, кабинет-министры, Бирон, Миних и некоторые представители иностранных дворов. Императрица протянула руку и пожелала, чтобы к ней подошёл Бирон, и он приблизился и рухнул рядом с её головой на колени. Они попрощались, но руки их так и остались  сомкнуты. Бирон тихо стенал. Ближе к ночи всем, кто стоял ближе к кровати, показалось, что Анна Иоанновна уже не дышит. Бирон тоже это почувствовал и так громко вскрикнул, что умирающая пошевелилась.
    И все отчетливо услышали последнее слово императрицы, предназначенное фавориту:
    - НЕБОСЬ!











Эпилог
   

    «Ничего не бойся!», - сказала умирающая женщина своему возлюбленному, оставляя его хранителем престола, однако Фортуна не обласкала этого зарвавшегося человека. Скоро его арестовал Миних, советовавший Анне учредить за ним регентство. Тот, кто стремиться на трон, всегда может упасть на плаху. Бирона вместе с семьёй сослали в Сибирь, в Пелым, согласно указу младенца-императора, навечно. А через год взявшая штурмом Зимний дворец Елизавета, смилостивилась – велела перевезти в Ярославль. В Ярославле Бирон провёл 20 лет и был приглашен в Петербург уже Петром III. Ему вернули ордена и знаки отличия. Императрица Екатерина II отпустила старого герцога в Курляндию. Это случилось 22 августа 1763 года. Там его ждали недостроенные дворцы, на которые он потратил многие миллионы из государственной казны. Бирон правил Курляндией до конца 1769 года, после чего передал бразды сыну - старшему сыну Анны Иоанновны Петру, который в 1795 году присоединил Курляндию к России. Сам Эрнст Иоганн Бирон скончался в Митаве 17 декабря 1772 года. Его жена Бенигна, владелица бриллиантов, каких «не было ни у одной королевы Европы», пережила его. Она умерла в 1782 году.
    Спустя семь десятилетий после смерти Бирона, в 1852 году случайно в подземелье дома, принадлежавшего когда-то его брату Густаву, был обнаружен скелет. Вероятно, он принадлежал митавскому астрологу, позабытому после ареста временщика и погибшему от голода. Так Бэр расплатился за талант провидца. Сохранились сведения, что он, будто бы, предсказывал Бирону о восшествии на престол Елизаветы Петровны и следом за ней некой немецкой принцессы, которая должна была править долго и мудро.
    Итак, исчезли главные лица этой истории. Великая государыня, «не имевшая блистательного рассудка и не щадившая крови своих подданных» и всемогущий фаворит, господствовавший над нею.
    Это о них Миних-младший бросил справедливые слова: «К несчастью её и целой империи, воля монархини окована была беспредельною над сердцем её властью необузданного честолюбца».







Конец
   




2009 год
   








ПРИМЕЧАНИЯ

     1 Кондиции» - Материалы по воцарению Анны Иоанновны: в книге «Со шпагой и факелом». Дворцовые перевороты в России 1725 – 1825 г.г. М. 1991 г. Стр. 78 – 138
     2 К.Г. Манштейн пишет в своих Записках: «… что во всё время царствования Анны Сумароков оставался без должности и жил в нищете». Вспомнила о нём только Елизавета Петровна. – Манштейн К.Г. Записки о России. СПб, 1875
     3 Кара миа - моя дорогая (ит.)
     4 Цукерпупхен – сахарная куколка (нем.)
     5 Война «за польское наследство» - (1733 – 1735) -  между Россией, Австрией, Саксонией, с одной стороны и Францией, Испанией, Сардинским королевством, с другой. Поводом послужили выборы короля на престол Польши после смерти Августа II (1733). Война завершилась победой первой коалиции и восхождением на польский престол Августа III.
     6 Двуликий Янус – римский бог дверей, входов, выходов и любого начала (дня, года, жизни). Также являлся покровителем договоров и союзов. Его изображали двуликим, потому что двери ведут и внутрь и из дома, и Янус смотрит вперёд и назад, а также ведает прошлое и будущее.
     7 Екатерина Ивановна Головкина - урождённая княжна-кесаревна Ромодановская, (1702 -1791) дочь князя Ивана Фёдоровича и тётки Анны Иоанновны Анастасии Фёдоровны Салтыковой. Внучка страшного петровского сподвижника князя-кесаря Ф.Ромодановского.  Вышла замуж (1722 год) за М.Г. Головкина, брата второй жены П.И. Ягужинского.
     8 Волынский Артемий Петрович (1689 – 1740) – находился на астраханском (1719 – 1724) и казанском (1725 – 1730) губернаторстве.
     9 Фрейлины Менгден, баронессы – Юлиана Магнусовна (1719 – 1786) – фаворитка Анны Леопольдовны и её сестры Доротея, Аврора и Якобина.
    10 Жена Волынского - Александра Львовна Нарышкина, дочь дяди Петра I Льва Кирилловича Нарышкина.
    11 Дигет – диета
    12  Браунт-камера – спальня для новобрачных
    13 Леди Рондо. Письма. Письмо XXXVII
    14  Письма леди Рондо. Письма. Письмо XXXVII
15 Пиндар – древнегреческий поэт. В устах Волынского его имя звучит с насмешкой.
16 Кобыла - орудие пытки. Волынский на губернаторстве отличался жестокостью.
17 Антикамера - предспальная
18 В альтерации – в сильном расстройстве.
19 Маршалок – дворецкий.
20 Дамоклов меч (жить под дамокловым мечом) – значит, пребывать в вечном страхе, ожидании опасности, на волосок от гибели. Сиракузский тиран Дионисий Старший, (кон. V века до н.э.) предложил своему завистливому фавориту Дамоклу на один день занять престол. Во время пира тот вдруг увидел над своей головой меч, подвешенный на конском волосе. Дионисий объяснил, что этот меч означает постоянную угрозу, нависающую над жизнью того, кто имеет власть.
21 Бирон действительно выручил Волынского, за огромную взятку.
22 Подьячий – мелкий служитель канцелярии.
23 Липсий Юст – (1547 – 1606) Нидерландский гуманист, историк, филолог, основоположник неостоицизма. Теоретически разработал новые принципы политического сознания Нового времени. Автор трактата «Политика».
24 Пётр I побил Волынского палкой – исторический факт, но государь потом понял, что сотворил это от горячности своего нрава.
25 Некошной – никудышный.
26 Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693 – 1767) – в 1735 -1740 годах – русский посланник в Дании. После казни Волынского, Бирон потребовал его в Петербург, пожаловал чином действительного тайного советника, и ввёл в Кабинет министров.
27 Из «Записок И-Э Миниха» СПб, 1891
28 Чёртушка – так называла Анна Иоанновна Карла-Петера-Ульриха, сына герцога Голштинского Карла-Фридриха и дочери Петра I Анны Петровны.   
   


*Из донесения И. Лефорта Августу II 16(27 февраля 1730 г. - «Со шпагой и факелом. 1725 – 1825. Дворцовые перевороты в России. – М., 1990. – с. 104-105


  **О судьбе Долгоруких рассказано в моём романе «Княгиня Долгорукая. Нерушимое слово»
   

   
   

   


   
   
   


Рецензии