Любимов

Юрий Петрович регулярно ходил в церковь. Сначала я узнал об этом  от него самого во время репетиции. Потом я понял, что много раз видел его в церкви в Брюсовом переулке.
Юрий Петрович появлялся в храме, когда не было службы. Наверное, специально подгадывал, чтобы никому не мешать, да и чтобы ему не мешали. Его появление в храме было подобно урагану. Он покупал полные руки самых больших свечей. И ставил их ко всем иконам подряд. А свечи все не кончались. Свечи в его руках были похожи на столбы.  Почти как в откровении одного старца, который увидев, как купец ставит свечи, сказал: «Он не свечи, а столбы ставит». Купец имел строительный подряд и вместо того, чтобы перед иконами молиться, думал о своем строительстве. 
Когда Юрий Петрович появлялся в главном притворе, у него в руках оставалась только одна охапка свечей, которую он ухватывал одной левой пятерней. Правой  рукой он зажигал, а потом втыкал свечи одна за одной. Очень уверенно и мастеровито.  Всё равно свечей было гораздо больше, чем подсвечников. Поэтому он ставил на каждый подсвечник по две свечи. Перед чтимой иконой «Взыскание погибших» он ставил все оставшиеся свечи, обязательно картинно опускался на колени, потом поднимался к иконе по ступенькам, прикладывался,  и шел  в  правую часть храма к иконе Серафима Саровского. Всё это в хорошем, деловом темпе. Ни на кого не оглядываясь.
Завершив эту процедуру, не медля, с чувством удовлетворения, он покидал церковь.  Это я видел  неоднократно. А почему я это видел, спросите вы? Да потому, что в то время я и сам ходил в этот храм. И видел в храме и сына Юрия Петровича – Никиту. Я был знаком с ним по Таганке, куда он часто заходил и бродил за кулисами. Никита  учился в семинарии, но не закончил ее.  Он был еще с большими чудачествами. Он стоял  всю службу, усердно, истово крестился и кланялся… но иногда на него что-то находило и однажды он вошел в алтарь и стал выгонять, выталкивать из него священников. С трудом удалось его успокоить.  Да, Никита был чудаком.
Юрий Петрович был крещен, он даже помнил, как его отроком крестили, ходил в церковь по традиции, Эфрос же, думается мне, никогда не бывал в церкви и вообще не был крещён.  Юрий Петрович верил в Бога, хотя при этом  был членом КПСС и даже членом райкома КПСС, Анатолий Васильевич,  сомневался, насчет Бога, не состоял в партии и был настоящим мистиком. И за внешней оболочкой  вещей, не только за иконами, он угадывал, видел, и предчувствовал невидимый мир. Этот мистический мир открывался ему повсюду, и совсем не в церкви. Церковью для него был весь мир, и в первую очередь, конечно, мир искусства.
Я помню, как впервые вынесли на сцену установку для спектакля «Женитьба». Эта установка, состоявшая из нескольких секций щитов, с грохотом меняла конфигурацию с помощью рычага. На одной стороне щитов был написан петербургский пейзаж – прямые, пустынные улицы. На второй стороне написан в полный рост, бегущий по улицам человек во фраке со змеящимися сзади фалдами фрака. Рукав фрака у него был пустой. То есть это был как бы не вполне человек, а фантом.
Декорация была вынесена после пропитки. Это такая процедура, когда декорацию пропитывают специальным огнеупорным раствором, чтобы она не загорелась, а потом сушат.  И я стоял и смотрел на этого человека и даже перекрестился на него, потому что нечистой силой от него так и несло. Проверил как пропиталось полотно, оно все искрилось от соли. Соль, это, собственно, главная составляющая пропитки. К счастью, изображение, и сам холст, пропитка никак не повредила.  И не заметил, как позади меня встал сам Эфрос и сказал про себя, своим голосом, который как бы всегда и был обращен к самому себе: «Это бес». Я поспешил отойти в сторону, не со мной же это обсуждать. Я знал своё место в театре. И старцы чаще всего скрывали, что они знают мысли людей. А я мысли Эфроса  знал, и легко читал на его лице. В чем он мне  и признался, когда познакомился с моими статьями. Тогда Эфрос повернулся к другим людям, которые  постепенно выходили на сцену и окружали его, и уже громче повторил: «Это не человек. Это бес!» Рядом стояли монтировщики, администратор, зав. монтировочным цехом И. Швец, после долгой, неловкой паузы, к нему же обращался Эфрос, ответил ободряюще: «Почему же не человек, очень хорошо нарисовано. Замечательная декорация.» И добавил, но уже тише: «Только очень тяжелая, как ее таскать?» Поневоле получался еще один диалог Сганареля с Дон Жуаном...
Я часто вспоминаю бледное лицо Эфроса увидевшего впервые воплощение своего замысла, лицо человека, повстречавшего призрака. Воплощение своих грез. У Эфроса лицо было совсем не радостным, от этой встречи, а скорее испуганным. То, что он открывал поражало душу, а не мозг. 
Любимов тоже не лишен был мистики. Это чувствуется в постановках. Он обращался к русским классикам, как к живым.  То есть, он не искал пресловутую современность,  не застывал в метафизической гримасе, а говорил с ними, как с живыми собеседниками. Он верил в бессмертие душ. Так он боролся с хрестоматийностью. Он был русским, и русские классики и русская история отвечали ему. И в конце концов ответил Пушкин своей трагедией «Борис Годунов». Так ответил, что страна перевернулась.
Я видел, как создавался этот спектакль, как впервые вышел на сцену Борис Покровский и стал слушать, как поют, и если слышал не тот звук, поступал резко, либо молчи, либо вон, за кулисы. Борода торчала у него колом. Браковал беспощадно.И Николаю Губенко ничего не оставалось, как только повторять  за Борисом Покровским. Да, Царь слушал, как поет его народ. Наконец-то, все чаяния слышал. Но никак не ожидал Самозванца. А он пришел в черном морском бушлате и тельняшке, в которые Таганка одела Валерия Золотухина, и Святая Русь покорно пала к его ногам.