Ночное

– С нашим атаманом не приходиться тужить!
Батька Чумак отложил гармонь, тоскливым взглядом обвел хату, еще больше насупился.
Парамошка, шестерка и ординарец атамана, протянул руку к бутыли с самогоном. Но был остановлен батькой.
– Не гони кляч! А где все? Где Варька?
– Да ну ее! Погналась за краснопузым, тот в реку, и она за ним сгоряча. Накупалась. Вода холодная. Жар у нее. Прихворнула.
– Понятно. А Демка где? Где Демьян?
– Тот сдуру на берданку напоролся. Нарисовался там один пешехонец, стрельнул из берданки, зацепил Демку. Ничего, отлежится. Дробью малость покацало.
– Пешехонец? Пехотинец! Все с ним неладно! А Макар игде? Баб опять портит? Допрыгается, жеребец!
– С ним хуже! Уже!
– Че, уже?
– Допрыгался! Пощипали бабы его. Живой! Но на баб теперь долго смотреть не захочет! Хе – хе!
– Ну, хоть жив, и то ладно! А Пахом, куды запропастился?
– Ентому каюк. Мужик на вилы насадил. Хоронют седня.
– Жалко Пахома! Справный мужик был! А Сидор? С Сидором что стряслось?
– С ентим ниче! Другая беда у него! В етом хуторе брат его жил. Попал по незнанке под раздачу. Брат – святое дело! Хоронит!
– Эх! Ну, давай! Накатывай!
Парамошка разлил мутного по стаканам.
– За Пахома! Земля ему пухом! Не чокаясь!
Выпили.
Помолчали.
– Вот чего мне не понятно, Парамон, почему-то ты всегда после кровавых драк потом всегда со мною за столом, всегда целенький и здоровенький сидишь. Иль за кусты хоронишься.
– Ну, зачем же за кусты. На ентот раз я на дерево залез. Хорошая ветла на въезде в хутор. Старая, раскидистая, я на ее суках и сховался.
– Че!!!
– Че сердиться-то? Я ж не спал там, на суках-то. Винтарь поудобнее пристроил, весь хутор, как на ладошке. Варька в реку полезла, а я того, краснопузого, на мушку… Игде он? Сомов кормит! Пешехонец берданом поигрался из окошка, там, на окошке и повис. Пока я с пешехонцем занимался, за Пахомом не доглядел. А куда он с саблей на вилы? Но и его убивцу седня могилу копали. Я хорошо того в окне видел. И недалеко он от винтаря моего был. Пуля дура для дураков. А у кого голова есть на плечах, неча за штык хвататься! А вот Макару помочь не мог. Бабы того за копну сена затащили.
– Умен значит?
– А шо? Города кто берет? Солдат! Ему потом и памятник ставят. А кто в город живым с почетом въезжает? Енерал!
– Иль ты себя в генералы метишь?
– Зачем? Куда енералу без ординарца? Вот я в него и мечу! Бог с ней со славой-то! Жизнь дороже! Накатить?
– Давай!
Выпили.
Помолчали.
Атаман взялся за гармошку.
– Любо, братцы, любо! Любо, братцы жить!
Отголосили хуторянки по своим погибшим родственникам, сели в хатах поминать. Хороня Пахома, местные мужики, украдкой плюнули и в его могилу, и потом на холмик сверху.
Макар лежал на спине, пил самогон, блевал, снова пил, кряхтел, стонал, охал.
Варька наелась меда, потела под старым, пахнувшим коровьим навозом, зипуном. Демьяну к ночи полегчало, он поднялся, добрался до, хаты, расквартированной атаманом.
– А первая пуля! А первая пуля! А первая пуля ранила коня! – уже на три голоса, но не веселее, и не жизнерадостней, а наоборот тоскливее доносилось из окон той хаты.
Черная, словно сапуха, ночь, накрыла селенье.