Сказка

СКАЗКА

Посвящается Великому Пекинесу Чун Чун-цзы
 
«Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка,
счастливая бабочка, которая радуется, что достигла исполнения желаний,
и которая не знает, что она Чжуан Чжоу»
                Чжуан-цзы, глава 2, Древнекитайская философия, Том 1, 1972
            
            Давным-давно, жил-был русский бизнесмен. И занесло его как-то на берега далеких от его места прописки морей. Занесла его туда не жажда славы, а всеобщее стремление к обогащению и карьерному росту. Бизнесмен был нрава веселого и откровенно задиристого, что отчасти и явилось причиной тех странных событий, о коих мы поспешим здесь правдиво поведать.
                Однажды в уикенд, впустив в свой организм изрядную порцию «огненной воды» и безудержно предаваясь запретным удовольствиям, в изобилии предлагаемых сверкающим буржуазными огнями чужеземным мегаполисом, наш бизнесмен, чувствуя себя счастливой бабочкой, умудрился вляпаться в пренеприятнейшую историю, суть которой не так уж сейчас и важна. Осознав происходящее, он принялся лихорадочно перебирать в своем быстро трезвеющем сознании разнообразные варианты, куда бы ему припрятать свое драгоценное тело, дабы выскользнуть из-под нависших над ним мрачных неприятностей. Знакомый и еще не успевший отрезветь представитель местной народности предложил другу отъехать вдаль от многолюдных мест, да хоть бы к его дяде. Дядя сей, уверял «индеец», исповедуя правила самые честные, проживает в глухой горной деревушке, предаваясь утехам исключительно религиозного характера. Слабо представляя, что ждет его в местах столь отдаленных, наш бизнесмен поспешил согласиться в надежде избежать худшего. Он где-то слышал, что Пути Господни неисповедимы, но никогда не допускал, что это может относиться и к нему, да еще и в причудливых формах. В итоге, дядя оказался кем-то вроде главного завхоза в религиозно-исправительном учреждении буддийского толка. Все, что отделяло поникшего духом русского молодца от зачисления на довольствие в эту богадельню, так это произнесение слов «слушаюсь и повинуюсь», при нарушении которых он мгновенно бы очутился один на один со всеми прелестями только что оставленного им мегаполиса. Торжественно произнеся заклинание и получив новое имя «Русский Курица» за то, что его угораздило появиться в мире изменчивых цветоформ в год китайского петуха, наш бедолага возрадовался и возвеселился, постепенно возвращаясь к состоянию уже знакомой нам бабочки.
               День проходил за днем, и Курица все больше привыкал к распорядку дня, отсутствию «огненной воды» и таинственным обрядам «индейцев», в коих ему приходилось поневоле участвовать. Бизнес-планы постепенно стирались в его сознании, а навыки в языке «аборигенов» совершенствовались: вскоре он уже ругался на местном диалекте с полным знанием дела. Обязанности его были немногочисленны – мойка посуды в столовой и поддержание чистоты общественного туалета.  «Индейцы», которых он прозывал всех оптом «пекинесами», относились к нему со снисходительным равнодушием. Главный завхоз по имени Чун Чун, имевший над Русским Курицей неограниченную власть, не злоупотреблял ею, частенько впуская его в свою келью, чтобы угостить рисовым пирожком и великолепным чаем. Очевидно, вкушая плоды благоприятной кармы прошлых рождений, Курица стал потихоньку понимать, куда он попал и что происходит в этом, забытом Богом, но живописном уголке планеты. Он даже стал беспокоить «аборигенов» вопросом, что задавал деревенский мальчик с сачком для насекомых высокоорганизованным пионерам из детского фильма «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен». От этого вопроса они приходили в восторг и долго смеялись.               
                Первоначально Курица считал «пекинесов» мужиками ленивыми и подозревал в уклонении от службы в вооруженных силах. Ну что еще было думать, когда целая стая совершенно здоровых «пекинесов» большую часть своего времени просиживала на замызганных подстилках, напоминавших ватное одеяло, да еще и тупо уставившись в стенку. «Лучше бы посуду помогли мыть, бездельники», – обиженно бурчал наш бизнесмен, ностальгируя по корпоративным вечеринкам. Но очень скоро он неожиданно для самого себя уже сидел рядом с ними, превозмогая боль в коленях и изучая все подробности шероховатой поверхности стены. Занятие это ему нравилось, так как недолгое блуждание взгляда по стене погружало его в безмятежную дрему, уносящую в края родные и горячо любимые. Вот только «садист» Чун Чун всегда был начеку и постоянно прерывал его сладкие грезы резким ударом палки по плечу в самый неподходящий момент. «Дыхание вниз», – вкрадчивым голосом говорил завхоз и вежливо кланялся. «Что же он имеет в виду?» – спросонок не мог понять Курица, предполагая разные глупости.
              Как-то в часы полуденного отдохновения, когда «аборигены» развлекали себя местной рукопашной возней, русский богатырь, презрительно наблюдая их плавные движения, решил преподать им суровый урок. Вытащив из чемодана свой черный пояс с японскими письменами на концах, он с гордостью предъявил его инородцам. Те просто сошли с ума. Казалось, от их хохота опадут все иголки в сосновом лесу, посреди которого располагался «пионерский лагерь». Разозлившись, Курица встал в позу возбужденного медведя, и, грозно пыхтя, принялся быстро-быстро перебирать ногами, одновременно выписывая руками такие кренделя, что в родной стороне сразу был бы награжден почетной грамотой. Но «индейцы» почему-то огорчились, сопровождая свое огорчение звуками, обычно, выражающими сочувствие тяжелобольному. «Сердце есть, польза нет», – хором запели они. Один из них, субъект невысокого роста и неопределенного возраста, заложив руки за спину, предложил нашему задире три дня мыть за него посуду, если тот одержит над ним верх. «Ты, что, желтолицый, будешь держать руки за спиной?» – заботливо поинтересовался Курица. «Да», – отозвался нахальный «пекинес». Все встали в круг, и град пинков и апперкотов обрушился на беспечного «аборигена». Однако движения его были столь легки и стремительны, что наш спортсмен очень скоро уверовал в невозможность избавиться от грязной посуды. Он выбился из сил, а его мучитель продолжал дышать ровно, и лицо его выражало скуку. Они вежливо раскланялись, после чего Курица уныло побрел к недавно отмытому им ватерклозету, чтобы опустить туда свой пояс.
               На уикенд богадельня наполнялась шумом и суетой, привозимой сверкающими рекламой автобусами. Туристы всех мастей принимали дурацкие позы на фоне Победителя Смерти и восторженно щелкали фотоаппаратами. Трехметровая фигура Так Приходящего, высеченная в скале в незапамятные времена, взирала на них с величественным безразличием. В эти дни «пекинесы» погружались в коммерцию: устраивали экскурсии для зевак и вели кружки по интересам. Наибольшим успехом пользовались секции рукопашной возни и созерцания шероховатости стенки. Старшие братья читали пространные лекции о возникновении мироздания, любви к ближним и вреде алкоголя. Нашего скитальца это удивляло необычайно и казалось ему несовместимым с возвышенными идеалами, декларируемыми «пекинесами». Но их возвышенные идеалы не уживались лишь с принципом «кто не работает – тот ест», воплощение которого в жизнь еще недавно Курица считал вершиной жизненного успеха. Он не любил такие дни по двум причинам. Во-первых, нагрузка на туалет и количество грязной посуды возрастали в геометрической прогрессии. Во-вторых, весь этот шум и гам бередил в его сознании затухающие угольки желаний бурных и необузданных. В обычные дни, терзаемый демоном скуки, он уже обращал свой взор к источникам мудрости «пекинесов», к разным, как он их называл, «шастрам» и «шустрам». Они влекли и завораживали его при полном непонимании их смысла.
              Прошел год. Курица похудел и окреп. Лицо его покрылось здоровым румянцем, невзирая на курение недозволенных сигарет позади туалета в компании двух бесшабашных «индейцев». «Индейцы» эти были помощниками повара, и их свободный доступ к провианту порой будоражил еще не остывшие в нашем бизнесмене навыки предпринимателя. Но Курица был уже не тот. Шустры, шастры и стена медленно и незаметно делали свое дело, и он гнал от себя эти навыки все дальше и дальше, туда, откуда он когда-то привез их и где они были ценимы и высоко оплачиваемы. Племянник завхоза иногда навещал его, передавая сплетни об общих знакомых, но раз за разом Курица все больше утрачивал интерес к этой информации. На вопрос, когда он собирается покинуть богадельню, бывший забияка смущался и бубнил, что пока не время и надо бы подождать. Но чего ждать, он не мог определить и для самого себя.
            Наступила весна. Все расцвело, и воздух стал плотным от запаха трав. Близился день рождения Благодатного, и на «пекинесов» снизошло хлопотливое возбуждение. Вытащив из сарая разноцветные бумажные фонарики, украшенные изображением новорожденного и сразуходящего Будды, множество флажков со свастикой и лотосом, грабли, лопаты и всякий хлам, они носились туда-сюда, громко покрикивая и стараясь опередить друг друга. От их беготни на душе у Курицы становилось празднично: все это напоминало ему школьный субботник по сбору металлолома, давным-давно, где-то в другой жизни, когда он ходил с ранцем за спиной и разговаривал на другом языке. Наконец, все флажки и фонарики нашли свои места, солнце упало за гору и вечерний сумрак принес успокоение в ряды «пекинесов». Бесшабашные друзья Курицы накануне принесли ему в дар две американские сигареты. Спустившись вниз, вдоль горной речушки, что разделяла «пионерский лагерь» на две части, он расположился на огромном валуне, еще не растерявшем дневное тепло, чтобы предаться запретному удовольствию. Счастливая бабочка делала последние взмахи крылышками перед резким поворотом ее судьбы.
            «Не кури, дурак», – что-то сказало у него внутри. Да это был и не голос, а больше напоминало это теплую и светлую волну, накатившую откуда-то из-за солнечного сплетения. Курица оцепенел, его сознание утратило связь с внешним миром и как магнитом было приковано к тому месту в его организме, откуда исходил этот странный призыв. Внезапно его стало засасывать в эту точку позади солнечного сплетения, и последнее, что он успел осознать, был щелчок, будто кто-то переключил некий тумблер, некий волшебный выключатель. И зажегся Свет!
          Деревянная рыбина, подвешенная на толстом канате, гулко ударила в огромный колокол, будя «пекинесов» и извещая их о приходе нового дня. Каждое утро вся стая собиралась вместе, гуськом направляясь к каменному Победителю на разминку, состоявшую из большого числа наклонов-поклонов и хорового пения непонятных простому человеку звукосочетаний. Курица по привычке называл их «шмантрами». Однако сегодня эти процедуры скомкались с самого начала. И скомкал их именно наш герой, стоявший посреди разминочной площадки с отрешенным лицом и руками, сложенными на груди, как у белки, собирающейся разгрызть орех. «Индейцы» засуетились вокруг него, не понимая, что происходит с «бледнолицым». Но мудрый Чун Чун, видевший такое не первый раз, произнес лишь одно слово, от которого «пекинесы» оторопели и отпрянули от Курицы. «Дракон! Дракон! Удар молнии! Родился Дракон!» – зашелестели они. Курица все видел и слышал, но то, что происходило вокруг, не находило в нем ни малейшего отклика. Все было вдалеке, будто в другом мире, будто бы за какой-то чертой. Сознание его опустело, а из-за солнечного сплетения продолжал вытекать теплый Свет, поднимаясь вверх и становясь плотнее и ярче. И Курица пил, и пил его, не отрываясь, забыв, где он и кто он. Он не мог насытиться этим Светом и купался в его теплых лучах.