Эрика берет четыре копии

ЭРИКА "БЕРЕТ" ЧЕТЫРЕ КОПИИ  «ЭРИКА БЕРЕТ ЧЕТЫРЕ КОПИИ...»

Недавно мы задали несколько вопросов Александру Половцу, основавшему почти четыре десятилетия назад в Лос-Анджелесе русско-американское издательство «Альманах», выпускавшего газету «Панораму» - ныне он президент Американского культурного фона Булата Окуджавы.
ВОПРОС: - Александр, 1 апреля вы готовитесь отметить 40-летие выезда из СССР, в том же году Вы пересекли границу Соединенных Штатов ставших Вашей и сына «Второй родиной». Были какие-то специальные причины Вашей эмиграции, ведь Вы были успешны служебно – занимали руководящие должности в крупных советских издательствах, не так ли?
- Видите ли, вряд ли Александра Половца с его «пятым пунктом» в паспорте просто назначили бы руководить организациями относимыми к идеологическому сектору советской экономики: эти издательства возникли моими и моих замечательных коллег стараниями на базе небольших, а то и вовсе не существавших до того, издательских служб разных организаций.
Дата «первое апреля» как бы разделила мою жизнь на две равные части: сорок лет там, и сорок – здесь, вот я и вижу в ней повод к празднованию дня моего «второго рождения». Друзья, провожая меня, уезжавшего в 1976 году, повторяли друг друга: «Ну куда ты собрался, подумай сам - кому там ты сороколетний с маленьким сыном нужен!». Так ведь и правда: уезжали мы с сыном практически «в никуда»...
ВОПРОС: - С другой же стороны, они, эти же друзья, сами вспоминали потом и рискованные эпизоды из Ваших служебных буден, каждый из которых мог бы послужить поводом к немедленному увольнению, а то и к тюремному заключению... Не это ли стало для Вас причиной к эмиграции?
- Это правда, но только отчасти, даже и при том, что я не был открытым диссидентом, не заявлял себя борцом с советской властью – обстоятельства мой жизни такого не предполагали, да и мужество на это нужно было бы незаурядное – такое, как было у Марченко, у Буковского... Вот и друзьями моими в последние там годы были ожидавшие возможности уехать из страны легально, не конфликтуя с властью, что было не всегда просто: только есть такое выражение – «прятать фигу в кармане». Не ошибусь, если скажу – были нас, подсоветских граждан, с «фигой в кармане» миллионы...
Так и жили, зная границы дозволенного, но и всё же велик был соблазн: ну как не использовать только появившиеся в те годы копировальные машины – английские ксероксы, чтобы незаметно для всех, в нерабочие часы, размножить на них хоть бы в нескольких экземплярах томики запретной литературы! Даже и не «подрывных», но просто не публикуемых Блока, Надсона или Ходасевича, или воспоминания вдовы Мандельштама, например - заполучить их для себя, прежде всего, но и для самых доверенных и надежных друзей. Несовершенны были те ксероксы, едва попавшие в российские учреждения и находившиеся под самым бдительным надзором спецотделов.
Это позже появились «Посевовские» сборники, «Хроника текущих событий» Чалидзе, другая диссидентская литература изданная Парижской «Имка–пресс», разными, конечно, нелегальными путями, провозимые в СССР – поначалу их перепечатывали на пишмашинках: «Эрика берет четыре копии...» - помните, у Галича? Но ведь и машинки эти были на строгом учете «первых» отделов в учреждениях и на ночь все опечатывались, чтобы никакая листовка или прокламация не была на них отпечатана. И ведь, когда такое всё же случалось, по «подчерку» машинописи устанавливали – где и когда листовка была отпечатана.
Совсем недавно мне недавно попалась такая справка, для современников – пользователей компьюторных чудес, привожу ее полностью: «"Эрика" была знаменита своим немецким качеством, но и малыми размером и весом, она помещалась в чемоданчик, её можно было спрятать, передать другому, что было очень важно в эпоху нелегального самиздата. Наличие печатной машинки было таким же вещдоком, как окровавленный топор Раскольникова. При систематическом использовании на молоточках печатной машинки появлялись определённые следы амортизации, у некоторых буковок исчезал хвостик, другие западали, третьи плохо пропечатывались - это было равнозначно отпечаткам пальцев живого человека. По тексту на странице могли определить, на какой машинке он был отпечатан, и в чьём доме её находили, того потом и привлекали (и сажали)».
Солженицын, бежавший секретарь Сталина Бажанов, братья Солоневичи – все это пришло к нам потом...
На исходе шестидесятых, мы как-то умудрялись, обернув в газетные листки, читать их в городском автобусе, не всегда даже понимая, сколь чудовищен риск, которому мы подвергали себя, друзей, давших на несколько часов эти томики, или тех, кто ждал их к вечеру того же дня – желательно в умноженном уже количестве за счет отснятой фотопленки или бумажных копий.
ВОПРОС: Значит Ваши друзья, Вы размножали сами эти сборники, но как, каким способом?
- Да по-разному... Например: приспосабливали фотоувеличители для «обратного» процесса – для репродукции: прикрепляли пленочный фотоаппарат к тубусу и освещали лампами доску для крепления фотобумаги, на ней размещались страницы копируемой книги – так получался текстовой микрофильм. Дальше – всё проще, тот же увеличитель использовался уже по прямому назначению.
ВОПРОС: - А какая судьба у Ваших друзей тех лет, о них Вы что-нибудь знаете?
- О ком-то знаю. Вот Жаворонков: однажды, годы спустя, оказался я в Переделкино на традиционном событии памяти Булата Окуджавы – прилетел я туда из Лос-Анджелеса специально по этому поводу... Помню, подходит ко мне Юра Щекочихин, он уже не просто корифей разоблачительной журналистики, он депутат Государственной думы. “Узнаешь?” – Щекочихин подводит ко мне стоявшего в стороне мужчину примерно наших лет. Всматриваюсь в лицо, нет – все же не знаком. – “Да Жаворонков я, Жаворонков!” – “Генка!”. Вот ведь как: Генка – он теперь журналист “Общей газеты” и очень ценим Егором Яковлевым. Дальше произошел такой диалог:
– А, знаешь, Руфина тогда не доложила! -  говорит он. Вспоминаю: Руфина была начальником лицензинной службы, куда мне еще за несколько лет до мединститута удалось пристроить Жаворонкова.
– Чего – не доложила?
– Да одной фотобумаги не досчитались тогда коробок двадцать, а то и больше. Она же могла нас всех засадить! Ты что, забыл, сколько мы намножили одного только Авторханова. А вот Володьку Парийского взяли вскоре после твоего отъезда: подельник Жаворонкова по самиздату Володя Парийский, тоже мной принятый на работу, «загремел» на несколько лет. Я-то уже был заграницей – а могли бы и меня достать. Вот эти эпизоды и вспоминал теперь Гена Жавронков в Переделкино: а тогда, уже в конце 60-х, я принял его на работу фотографом в издательскую службу Института мединской информации Минздрава. И потом снова пришлось придумывать «липовые» акты на чудовишный прерасход фотобумаги...
ВОПРОС: - Значит отбыли из СССР благополучно - обошлось? И почему именно 1 апреля, в день шуток – дата случайная?
- Не совсем: нам с сыном дали разрешение на выезд из страны после полгода ожидания в неизвестности - за две недели до окончания срока действия разрешения, хотя обычно узнавали об этом за месяц, а то и за несколько. У нас же был срок 15 дней ото дня получения 20 марта - до 5 апреля. Мне хватило недели для добычи авиабилетов, заброски в грузовую таможню коробки с книгами и семейными фотоальбомами: остальное имущество еще раньше было роздано друзьям – чего ждать, решил я, ведь передумают!...
И я позволил себе последнюю там шутку – вот и посмеюсь 1 апреля, оставив всех этих «разрешителей» за спиной... А ведь до самых последних дней мы с сыном, выглядывая с балкона, неизменно обнаруживали дежурную «Волгу» - следили они за нашим подъездом открыто, не таясь. Может, напоследок запугивали? Хотя, кто знает...
Но вот, конец марта, грузовая таможня на задворках Ярославского вокзала... Небольшая очередь с чемоданами, корбками, ящиками. У меня одна коробка с книгами, тропинка ко входу в помещение заметена последним снегопадом. «Берите лопаты, очищаете дорогу!» - командует нам милицейский сержант. Я беру одну из деревянных лопат прислоненных к забору, скребу слежавшийся наст и в полголоса напеваю: «В царство свободы дорогу грудью проложим себе...». Сержант посмеивается, ему наплевать, люди из очереди испуганно шарахаются от меня – «сумасшедший или провокатор!». 
Хорошо помню и сам день отъезда: 1 апреля 1976 года. Шереметьево. Мы здесь с 6 утра, хотя наш рейс – где-то после полудня. Мы предупреждены: будет подробный досмотр ручной клади. При нас небольшие чемоданчики, баулы – у кого что – по одному на пассажира. На будущего пассажира. Пока мы здесь, пока мы ждем объявления, разрешающего следующий шаг к границе, – мы еще не пассажиры. Это – у каждого здесь в мыслях. Власть – коварна. Ждём, ждём. И даже потом, заняв место в самолете, мы ждём, что вот кто-то войдет в салон и назовет чью-то фамилию: пройдите, пожалуйста, к выходу. С вещами. И ведь бывало такое…
Как сейчас, помню: я стою в небольшом, отгороженном плотной занавесью пространстве. В комнате, кажется, последней из анфилады ведущих к выходу, к последней двери, это за ней – ступени, короткая и показно неторопливая прогулка к трапу самолета (а ведь как хотелось пробежать эти последние метры!).
Здесь таких закутков, заметил я, несколько. Это уже личный досмотр. «Пожалуйста, снимите плащ. Пиджак. Ботинки». Жду, сейчас услышу – брюки... Нет – только предложили вывернуть карманы и сложить все на небольшой тумбочке, она здесь же. Покажите бумажник. В пиджаке и плаще на моих глазах прощупывают каждый шов.
Да нет же у меня с собой ничего такого, спокоен я – все, что следовало передать – ушло через австрийское посольство. Но там не взяли пачку писем: из ссылки врач Штерн пишет своим сыновьям, письмо отца Винса, баптистского пастора – тоже из ссылки, они-то в посольстве чего боялись? Выхожу я из закутка. Со мной-то – ничего недозволенного… Но рядом стоит сын, неуверенно на меня поглядывает – все письма у него в наружном кармане плащевой куртки с небольшим цигейковым воротничком: начало апреля, еще прохладно. В другом, тоже наружном – небольшая иконка, новодел, копейки ей цена, но очень, очень просили меня взять ее друзья, готовившиеся к отъезду, разрешения еще не имевшие. «Выпустят нас – там отдашь».
Отберут на границе – и, правда, Бог с ней. А письма – ну, скажу, случайно остались в кармане. Ничего вроде в них такого нет – быт, просьбы. Хотя, кто знает… На сына никто не обращает внимания.
После дополнительной проверки виз и еще каких-то бумаг и, конечно, наличной валюты – по 100 долларов на человека, взамен оставленных квартир, нажитого добра за многие годы, взамен утраты друзей, близких. Утраты – мы знали – навсегда.
Спустя годы я, сам не веря себе, знакомился с Авторхановым – уже по-настоящему – здесь, в Лос-Анджелесе. Я был знаком с ним заочно – через томики его “Технологии власти”, отпечатанные на тончайшей бумаге “тамиздатом” – эти посевовские издания я встретил многие годы спустя уже в эмиграции. В Италии, потом здесь, в Штатах... А теперь готовились его встречи с читателями «Панорамы», и я проводил с ним многие часы, возил гостя по городу, сидел в застольях у общих друзей – это были преимущественно живущие в Калифорнии представители немодной теперь национальности – чеченцы, как и сам он. Все эти дни меня не оставляло ощущение, что я соприкасаюсь с самой Историей.
 А впрочем, так оно и было...
           ВОПРОС: А после эмиграции, ещё кого-то из тогдашних коллег по самиздату заграницей Вы встретили?
           - Не только встретил, но и гостил в Италии в Падуе - у Андрея Пирлика, ему повезло жениться на Чинции, переводчице из Итальянского посольства в Москве. Был он из очень благополучной семьи – отец его, видный авиконструктор, жил с семьей в московской высотке на Площади Восстания. Андрей же, выпускник Литинститута, «самиздатчик» был отчаянный – это от него мы получали для последующего размножения запретную литературу. Андрея в числе еще двух-трех его сокурсников, я принял на работу в информационный отдел «Патента», где к тому времени был уже первым заместителем директора.
         Не могу сказать, что принял, зная о его вольнодумстве – узнал я это позже, да и сам в большой степени, по его, влиянием круга его друзей, утвердился в, так сказать, свободомыслии.  Скончался Андрей совсем недавно... Но в Израиле и сейчас живет один из причастных к нашим тогдашним секретам близкий друг Андрея, поэт Камянов Боря, оставили мы с ним СССР почти одновременно. Гостил я и у него, нам есть много чего вспомнить из событий тех лет. Надеюсь еще не раз с ним там повидаться: замечательная страна Израиль – а ведь и мы с сыном могли там оказаться, если бы не Штаты.
      Хотя, как говорят, еще не вечер...

Ирина Паркер