Мой брат Васька

  г. Ростов-на-Дону. Картина "Южный дворик" - интернет. Ростовский ТЮЗ, старый памятник К.Марксу, старый мост на 29 линии через Дон на Левый берег, современный вход на Нахичеванский базар. Мой брат Василий Васильевич Глобин.

                Бежит время, нагоняя белые волны седины на когда-то густые волосы. Выросли дети, подрастают внуки. И все разные. Каждый со своим характером, вкусом, отношением к жизни. Смотрю на них и улыбаюсь, наблюдая, как внуки отстаивают свои интересы с родителями. Всё как у нас раньше. Как спорили мы со своими родителями и слушали их нотации о том, что такую музыку, какую слушаем мы, это извращение над слухом. Причёски под «битлов» это просто ужас, брюки клёш, вообще кошмар. А мы всё равно отращивали волосы, бренчали на гитаре «Естудэй» гнули копейки на «клеша».  Повзрослев и вырастив сыновей, мы стали читать такие же нотации своим сыновьям.
Интересно, есть ли на свете человек, который ни разу в своей жизни не произнёс фразу: «Вот в наше время…»? Наверное, нет. С возрастом у людей появляется склонность осуждать молодёжь. Их нравы, поступки. Годы своей юности сравнивать с нынешними временами. И причём родились эти суждения далеко до начала нашей эры. Наверняка, на склоне своих лет первый человек, сидя в пещере у огня, тоже думал: «вот в наше время и пещеры были удобней, стрелы острее, и мамонты вкуснее».
Так поступали наши бабушки и дедушки, пережившие страшные годы и не менее страшные социальные катаклизмы нашей страны. Так ворчали наши родители, двигая разрушенную после войны страну к прогрессу. Они нас тоже учили правилам поведения. Причём каждый по своему: кто подвергал своих чад длинным словесным экзекуциям, а кто прибегал к более радикальным методам внушения на тему что хорошо и что плохо. Да так, что после такого воспитания уши неделю отходили от такого учения и главное, на смех всей округе торчали, как радиолокаторы, выкрашенные  в красный цвет.
Сейчас я смотрю на своих внуков и вижу неоспоримый факт: они другие. У них другие привязанности, другие герои, другая музыка, фильмы, книги. Вот в таком же русле шли рассуждения моих родителей и бабушки. С дедом мне увидеться не пришлось. Погиб в сорок втором на Отечественной войне.
– Почему вы другие? – говорили мне они, когда я клянчил у матери деньги, чтобы купить на «толкучке» мечту всех наших парней джинсы Levi's, Lee и Wrangler, или магнитофон «Нота» или классный транзистор рижского производства «ВЭФ» с которым можно выйти на улицу, потому что он работал на батарейках.  И мы собирались «на трубе», так называлось место наших встреч, одетые в плащи «болонья» невзирая на то, что дождь даже не предвидится. И к нам подтягивались девчонки в мини юбках в любую ветреную или морозную погоду и сапогах-чулках «на платформе», обтягивающих ноги, которые растут от того места, где заканчивается мини юбка. А в воскресенье, в четырнадцать ноль пять я старался не прозевать по «Маяку» передачу «На всех широтах» с классным ведущим Виктором Татарским и обсуждать, что раньше, до закрытия эта передача была круче и называлась более верно «Запишите на ваши магнитофоны». 
Мы «отрывались» под «балдёжную» музыку Led Zeppelin, Pink Floyd, Deep Purple
The Rolling Stones.  А Джимми Хендрикс? А молодой Джо Кокер? А ночью, накрывшись подушкой, мы ловили запрещённые голоса и слушали последние музыкальные новинки. Честно говоря, на политическую трепню мне было, как сейчас говорит внучка с почему-то выкрашенными в розовый цвет волосами, фиолетово. Да, в наше время была музыка…
Но от родителей мы слышали другое:
– Разве это музыка? Ты слышал «Ку-ка-ра-ча»? А как пела Лолита Торез? Наконец наш Бейбутов? А фокстрот «Ночи Таир»? А! Вот это была музыка! Мы в наше время слушали другую музыку. Носили другие брюки, а волосы… Разве это причёска? Напялите джинсы в обтяжку, отрастите патлы до плеч и не понять, кто идёт навстречу: девчонка или парень. Хиппи недоделанные.
– А девочки какие? Не понятно, юбку носит или она просто в трусиках идёт? А начёс-то соорудит. И смех и грех! Нет, мы в наше время скромнее были.
Но и они в своё время не обошлись без родительских упрёков:
 – Стиляги? Джаз? Джаз бандой группу, играющую нормальную музыку, не назовут! А брюки? То широченные, как две юбки на ногах, а то узкие «дудочки» придумают. Скромнее надо быть, скромнее. Всё должно быть в меру.  Вот в наше время: Русланова, Мордасова, а эмигранты Лещенко? Вертинский: «доченьки, доченьки, доченьки мои». А? Вот настоящая музыка! А у вас одно безобразие!
Да, скромностью моё поколение не страдало. Не все, конечно, носили слишком короткие мини, «платформу»  на ногах и не у всех имелась возможность купить «фирму». Приходилось довольствоваться болгарскими «Техасами». Не все хотели отращивать волосы под «Битлов». А те, которые отрастили, почему-то вызывали страшное недовольство, как некоторых прохожих, так и школьное руководство.
Однажды наша кучка «школьных хиппи» попала под разнос. Директриса решила преподать урок нравственности. Утром у входа в школу она нас встречала  с ножницами и сантиметром в руках. Всем «патлатикам», в их число попал и я, безжалостно срезались волосы по длине до мочки ушей. А у девочек измерялась длина юбок, которая не должна была превышать десять сантиметров выше колен. В дополнение наши родители были вызваны в школу. Только директриса не могла предположить, что некоторые родители имеют на моду своё мнение. В их числе оказалась и моя мама, которая сделала директору замечание: если не можете стричь, не подстригайте.
Внушение: если надо, я сама могу подстричь собственного сына, и предостережение: больше этого никогда не делать. В последующем мама сама меня стригла, оставляя дипломатическую длину, и благодаря ей мне удалось избежать популярной стрижки нашего времени «Под полубокс». С новшествами молодёжной моды школьное руководство справиться так и не смогло, и вскоре на нас махнули рукой, но надо заметить, во время различных проверок «вышестоящих организаций» мы никогда её не подводили.
Молодость, молодость…  Как хорошо я помню это время. Молодые родители. Мама блондинка с новомодной «бабетой». Платье «бутылочка».  На ногах «лодочки» на высоких шпильках, красивое в меру декольте и на спине, и на груди. Я всегда ревновал, когда на неё заглядывались мимо шедшие мужчины. А ещё иногда, встречаясь с подругами, она курила. Я против женского курения категорически. Запах табака, смешанный с дешёвыми женскими духами, вызывал у меня рвотный рефлекс. В молодости я встречался исключительно с девчонками без этой вредной привычки. И жену выбрал умницу. Наша мама не курила. Скорее баловалась и только при встрече со своими подругами, что было не так часто. У неё это получалось  очень элегантно, с сигаретой, вставленной в красивый янтарный  женский мундштук.
Помню такую картину. Она разговаривает в нашей беседке во дворе, увитой Изабеллой,  за чашечкой кофе с подругой, одетой в цветастый брючный костюм. Они обе словно сошли с обложки иностранного журнала. И помню разъярённую бабушку, которая первый раз увидела дочь с сигаретой. Да! Был разбор полётов.
А папа в пиджаке и галстуке и непременно в фетровой шляпе. И ворчание бабушки:
– Времена настали! На завод рабочий идёт, как франт какой то! Дожили!
– Вы ещё не видели нашего кума, вашего любимого Жорика в молодости. Не в курсе, дорогая тёща, что он был первым стилягой на нашем «Бродвее»? – отпарировал он тёще.


Это известие для бабушки было ударом. Ошарашенная такой новостью, она даже забыла выяснить у отца, где находится это новая, с непонятным названием улица. И потом долго приставала к соседкам, пытаясь выяснить, где же он находится этот Бродвей. Пока мой двоюродный брат Васька не объяснил ей, что так теперь называется главная улица в городе.
– Неужели опять переименовали? – эту информацию бабушка приняла со всей серьёзностью, долго сокрушаясь над издевательством над городом, – в моей юности она называлась Садовая, мы долго не могли привыкнуть к новому названию Энгельса, а теперь ещё и язык надо ломать иностранщиной. Придумают же на нашу голову!
Да, брат мог пошутить. А известие о былых увлечениях молодого Жорика бабушку шокировало надолго. Ныне военный лётчик и вдруг, в юности стиляга? Хорошо, что папа скрыл от неё то, что Жорик, ко всему прочему,  был заядлым картёжником.
Бабушка всех старалась держать в «тонусе». Но я–то понимал, что она совсем не такая, как ей хотелось казаться. Когда я жил с ней, а жил я с ней с рождения и до получения родителями своей квартиры, у неё было две задачи. Присматривать за старшим внуком Васькой, которому тогда было четырнадцать лет, чтобы он не связался с совсем дурной компанией и смотреть за мной, которому не было ещё и пяти лет, чтобы я не увязался за Васькой и его нынешней дурной компанией.
Не увязаться за старшим братом было невозможно. Он был для меня полным авторитетом. Он брал меня с собой на абордаж соседнего сада в единственном частном владении на нашей маленькой улочке. Странно, живущая там женщина никогда на нас не жаловалась. Но однажды на воротах мы увидели прикреплённый бумажный листок с написанным от руки объявлением: «Дорогие ребята. Приходите в наш сад днём, я помогу вам аккуратно собрать урожай. Ночью вам плохо видно, поэтому вы ломаете ветки и топчите мои цветы». После этого объявления нам перехотелось рвать её яблоки, абрикосы и остальные фрукты-ягоды. У нас в нашем дворе такое абрикосовое дерево росло, нечета её абрикосикам! Ему было лет сто! Все жители нашего двора ухаживали за этим деревом. Татарин дядя Андрей специально смастерил лесенку для сбора урожая, чтобы не повредить ни одной веточки. До сих пор я помню аромат и вкус этих оранжевых сочных плодов.
Но однажды новые жильцы из соседнего дома, окна которого выходили к нам во двор, как раз на это дерево написали жалобу и потребовали срубить нашу дворовую реликвию. Васька поднял восстание против этого несправедливого решения. Все дворовые  пацаны и вместе с ними я, «шибзик» как меня обидно прозвал брат, два раза не давали рубить дерево, пришедшему мужику с топором и пилой. Мы оккупировали дерево и сидели на ветках раскидистого абрикоса, как воробьиная стайка, и так же как, они чирикают, постоянно повторяли:
– Не дадим рубить наше дерево!
– Мне что, больше всех надо? – пьяненький мужик разводил руками и, взяв под мышки принесённую пилу, уходил восвояси.
В следующий раз абрикосу спасли наши родители, презентовав мужику в состоянии вечного похмелья поллитровку «Московской». Тот обрезал засыхающие ветки и под наш общий стон ликвидировал те, которые мешали прохождению света в подземелье соседей. Но в дальнейшем наше везение улетучилось. Взрослых пригрозили оштрафовать. Поэтому из наших союзников они превратились…  В общем, превратились.
Но и после позорного предательства родителей Васька не сдался.
– Ничего, – сказал он, –  у меня есть план, мы им отомстим!
Наша месть была коварной. У виновников нашего поражения постоянно нечаянно нами разбивались стёкла. Сначала кричала бедная, как теперь понимаю, новая владелица окна:
– Они сговорились! 
А потом все наши родители по очереди. Но, почему-то первому всегда доставалось Ваське. Наверное, как старшему. Но скорее всего, потому, что всегда вину за разбитое стекло он брал на себя.
Мне до слёз было жалко брата. А как не жалеть. Тогда Васька для меня был целой планетой неизведанных приключений. Это побеги на Левый берег Дона. Вниз к реке до понтонного моста сбегать было легко. А вот, накупавшись, наевшись испечённых в костре мидий, жаренных на хворостинках маслят и стащенной из дома каждым участником побега картошки, запечённой в золе с присыпанной крупной солью, я совсем не мог шевелить ногами, возвращаясь по идущей вверх булыжной мостовой. Мой старший брат никогда не допускал, чтобы я захныкал от усталости. Не дожидаясь просьбы, он ловко сажал меня на свои плечи и так, «лошадкой»  уже сонного, нёс меня до самого дома.
Я всегда считал, что мне повезло.
Эти годы, проведённые в нашем южном дворе, самое золотое время, бесконечно любимое и вспоминаемое мною. Самое главное в этом времени, от моих пяти до десяти лет, это было то, что тогда у меня был старший брат. Самый настоящий. Старший, на десять лет, главный во всём дворе.
Мы все ребята нашего двора, родились в роддоме через дорогу от нашей Линии, в том, который рядом с отделением милиции. Я помню, как наш участковый шутил: – Милиция с вашего рождения помнит о вас.
А вспомнить было что. А наша строгая с виду бабушка, наверное, в своём детстве хулиганила похлеще нас. Я это понял, когда однажды Васька придумал жестокую месть дворовой активистки Марии Петровне. Ей всегда до всего и до всех было дело. Она постоянно докладывала родителям и непосредственно нашей бабушке, кто, что и чем занимался в её отсутствие.
 – Евдок–ия Николаев–на, – говорила она на распев, делая на последнем слоге  имени и отчества ударение, – ваши внуки оборвали всю несозревшую Изабеллу и, сидя на заборе, плевались через макаронины в прохожих. Вы обязательно примите это к сведению.
– Приму, Мария Петровна. Спасибо, что сказали, обязательно приму. Выдеру их, как Сидоровых коз! – говорила она, пряча в фартук улыбку и намекая на мужа Марии Петровны, который носил редкое имя Сидор.
– А ещё они опять закрыли меня в моём сарае и отпустили только через два часа.
Это была одна из жестоких форм мести для вредной соседки. Общественный дворовой туалет – две ямы никто не посещал, приспособив его для слива. А все дела «по нужде» летом делались в собственных сарайчиках, приспособленных для хранения угля. Закрыть бедную женщину в жару в таком положении было очень жестоко.
– Ах вы, негодники, – с возмущением говорила бабушка, загоняя нас в свою комнатку.
Мы с Васькой садились на краюшек кровати, а бабушка, закрыв дверь и сняв с крючка ремень, била им по кровати и приговаривала: – Я вам покажу, как срывать Изабеллу, я вам покажу, как воровать макароны. Я вас отучу издеваться над Марией Петровной, – на этом высказывании она прикрывала  улыбающееся лицо рукой и, хмыкнув, продолжала, – а! Так вам не больно! Даже слёз нет? – намекала она, показывая нам кулак за несообразительность. И мы, понимая и принимая её игру, громко кричали:
– Ой, как больно, не бей нас. Мы больше не будем!
А бабушка с еле удерживаемым смехом продолжала наказывать ремнём бедную собственную кровать. Тут у доносчицы не выдерживало сердце, она тихо стучала в дверь.
– Кого ещё там чёрт принёс, – произносила бабушка, делая серьёзное лицо и откидывая приделанный крючок на двери, – что, Мария Петровна, они ещё что-то натворили? – грозно спрашивала она соседку, пока мы старательно рыдали.
– Нет, нет, что вы. Зря я вам рассказала, подумаешь, Изабелла!  Какой это виноград? Ничего пошалили ребята, всё бывает. Кто в детстве не шалил? Пойдёмте со мной.
И незаметно рисуя слюнями на щеках слёзы, мы шли в её комнату, удивляясь на то, что и она, такая строгая сейчас, когда-то  в детстве, которое неужели было у неё, могла шалить? Но точно зная, что сейчас бедная старушка угостит нас или карамельными подушечками с земляничным вареньем внутри, или карамельными шариками, густо обсыпанными какао с вкусной шоколадной начинкой, которые всегда лежали на её столе в большой вазе на высокой ножке.
Но Васька мог и меня довести до слёз. Помню, он со своим отцом, мужем моей тёти, гордостью нашей семьи и двора, фронтовиком, орденоносцем, боцманом Черноморского флота, спасшего своего командира, а до этого потушив пожар на своём боевом катере «Охотник» пришли с рыбалки и принесли, помимо всякой всячины: раков, какой-то мелкой рыбёшки, огромных размеров щуку. Положив её на лавку, мы, малышня, шныряли вокруг рыбины, удивляясь её размерам. Оглушённая щука с приоткрытой пастью, казалось, угрожающе смотрела на нас. И тут Васька, недолго думая, предложил мне потрогать её острые зубы, что я незамедлительно сделал. Видно, щука была не сильно оглушена, поэтому она просто прикрыла свою пасть без нажима. Но тёте ещё долго пришлось ножом открывать её пасть, похожую на наждак, чтобы освободить мой палец и успокаивать мой ор, а потом ещё долго гоняться по двору за сыном с полотенцем в руках. Зато от Васьки я получил одобрение.
– Молодец, – сказал, он, получив оплеуху от матери, – не сдрефил.
В следующий раз я нечаянно выдал его, но тогда, если честно, мне не очень было жалко его красных ушей. Потому что он тогда подставил и меня. Да ещё как! А дело было так.
Бабушка почему-то запретила мне бегать с ребятами во главе с братом на Левый берег. Страшнее запрета не придумать. Но Ваське раньше удавалось обойти все бабушкины «нельзя». А главное, когда у него возникало это желание, он нарушал её запреты. Но в этот раз на мою просьбу ослушаться бабушку, он решил схитрить со мной.
–  А ты подлижись к бабушке, она тебя и отпустит с нами.
Подлизываться я не любил. Но брат меня успокоил.
– Кто прошлый раз на тихую слопал бабушкино розовое варенье? Ты же знаешь, как она его любит?
Ещё бы! Я сам обожал, когда Бабушка отрезала большой ломоть свежего хлеба, обязательно большую  горбушку круглого  белого хлеба и сверху ложкой поливала розовый ароматный сироп. Поэтому и нужна была желательно хрустящая горбушка, чтобы сироп не вытекал из сочного мякиша, а сверху укладывала нежные сладкие лепестки чайной розы. Это не то, что нынешние химические лакомства для детей, лишённые всякого настоящего вкуса и аромата.
– Так вот, – продолжал Васька, – полезь в розарий через наш лаз и нарви роз. Принеси бабушке, она очень обрадуется. Варенье сварит. Давай, действуй, только никому не говори, а я тебя с пацанами здесь во дворе подожду.
Надо сказать, что розарий находился совсем рядом с нашей улицей. Надо только перебежать широкую площадь. Это не сложно. Троллейбусы и трамваи в нашем детстве ходили так, что быстрее можно было дойти до нужного места. Дождаться этот вид транспорта было почти невозможно. Поэтому для меня перебежать площадь было совсем не страшно, пару пустяков. А там, в скверике у театра «Юного зрителя» стоял забор, отгораживающий территорию театра от розария. А какой забор без тайного лаза? Розарий охраняли. Два сторожа мне были хорошо известны. Один хромой дед татарин, который любил вечерами пострелять из вверенного ему ружья, а другим сторожем была приятельница нашей бабушки тётя Аня, которая любила со всеми, кто к ней заглядывал в сторожку во время её дежурства, «гонять чаи» с вареньем из роз, наверняка из этого же розария.
Оставив Ваську с ребятами во дворе, я кинулся по месту назначения. А надо сказать, что варенье варили из чайных роз. Был такой сорт прекрасных цветов. А они имели сплошь покрытый шипами ствол. Кусты чайной розы напоминали ёжика в розах. Сажались они рядками. Задача была такая. Надо было лечь на спину между рядами и обрывать головки роз, складывая их на пузе в надетую майку. Я видел как-то как так делал Васька. Я лёг на землю и, отталкиваясь ногами, пробрался подальше от основной дорожки. Но вскоре понял, что мало того, что я извалялся весь в земле, а розы недавно поливали, так я ещё просто не дотягиваюсь рукой до бутонов. Я присел на корточки. Скоро я был весь исцарапан шипами с ног до головы, но бутонов с головками прекрасных роз набил полную майку.
– Вот бабуля обрадуется, – предвкушая похвалу, я галопом нёсся домой.
Пустой и тихий двор меня поначалу просто удивил. Нет брата, не слышно гомона и других пацанов.
– Васька! Васька! – позвал я брата на всякий случай.
Но в ответ услышал бабушкин возглас, которая вышла из нашего сарайчика, выполняющего роль хранителя угольной кучи и на летнее время места, где на керогазе она готовила еду. Ну и для других нужд.
– Ты на кого похож? – всплеснула она руками, – а это что такое? – она оттянула верх майки, где на всей территории моего маленького тельца лежали сорванные головки увядающих цветочных цариц.
– Бабуля… я на варенье…я хотел…, – захныкал я не от боязни получить наказание, а от обиды на коварство брата.
– Что, Васька надоумил? – строго спросила бабушка.
И вот тут я, вытирая руками непроизвольно хлынувшие слёзы, махнул головой и заревел во весь голос.
Да, наша бабушка! Сложив кухонное полотенце вдвое, она пустила его в дело.
– Вот тебе за то, что брата выдал, а это получай за испорченные розы, которые украл! Кто тебе говорил, что красть это хорошо? – полотенце затанцевало по нижней части моей спины.
Я ревел, размазывая жидкость из носа и глаз грязными руками.
– Я не крал! Я хотел тебе на варенье! Я больше не буду так делать, бабуля, – мне хотелось разжалобить бабушку. Но на неё это не возымело никакого действия.
– Так возьми, утрись, – она протянула мне полотенце, – и вот что милок, отнеси-ка ты розы назад.
– Куда нести?
– Туда, где украл, туда и неси. И чтобы каждая роза оказалась на своём месте!
– Как? Бабушка, я же их сорвал?
– Как срывал, так теперь и восстанавливай. Хоть пришивай. Но чтобы розы росли на прежних местах. Я приду, проверю.
– У меня ниток нет! – разревелся я ещё больше, не подумав, что к ниткам нужны иголки.
Бабушка дала мне катушку с нитками и, развернув меня к воротам, мягким «подпопником» отправила исправлять содеянное преступление.
Я брёл через площадь, потирая исцарапанные шипами руки.
– Жара на улице прошла. Хитрый Васька вернётся сейчас с Левого берега чистым, довольным, а я…  Как они пришиваются, эти розы? – хныкал я, сидя у оборванного мною, а может, и не мною куста, спрятавшись от глаз сторожа.
Сидел я долго, прилаживая нитками бедные бутоны к колючим веткам, которые тут же падали на кучу таких же несчастных завядших бутонов, которые я вывалил тут же из майки. Я злился и плакал от того, что цветы совершенно не хотели возвращаться на свои прежние места. Я боялся, что уже стемнело, и становилось страшно. Но вдруг я услышал голос сторожихи тёти Ани.
– Кто у нас тут ворует розы? Кого я сейчас поймаю? Есть здесь воришки или уже убежали?
Тут я не выдержал и встал во весь свой маленький рост.
– Я больше не буду воровать, тётя Аня, только розы никак не прикрепляются!
– Точно не будешь? Тогда пошли ко мне в сторожку.
– Не могу, бабушка мне сказала посадить их на место.
– Хорошо, не переживай, я сама потом вернусь и посажу бедные цветы. А тебе домой пора. С бабушкой я попробую договориться, ты только больше никогда без спроса ничего не бери. А то дежурил бы другой сторож, тебе не поздоровилось бы.
Ещё больше  меня взял испуг, когда в сторожке я увидел бабушку, которая пила горячий чай с вареньем.
– Вернул розы на место? Я пришла проверить твою работу, – грозно спросила она.
Но за меня вступилась добрая сторожиха. В этот вечер, помытый в корыте и измазанный бабушкой зелёнкой, я сидел в комнате и не вышел даже тогда, когда Васька получал от неё полотенцем по шее. Но утром старший брат сам разбудил меня.
– Давай, просыпайся, смотри, что я тебе на завтрак принёс, – протерев глаза от сна, я увидел в руках Васьки целый граненый стакан гоголя-моголя!
После этого, какие могут быть обиды? Такого вкусного, лёгкого и нежного Васиного гоголя-моголя. Как у него хватало терпения руками взбивать мою любимую сладость? Так не получалось ни у кого, даже у нашего с Васькой дяди, младшего сына нашей бабушки, всего на семь лет старше Васьки. Хотя Паша был великим сладкоежкой. Я всегда с интересом наблюдал картину, как мой дядя пьёт чай.
Первым делом он заполнял стакан доверху кусками «настоящего сахара».  Не рафинада, а расколотого специальными щипчиками, надо сказать, нами с братом в наказание за очередное озорство от целой сахарной глыбы кускового сахара и только потом заливал эту сахарную гору заваркой и кипятком. Чай он пил с подстаканником, как было принято у бабушки, и с неизменным в руках журналом или книгой. Так, постепенно доливая воду в стакан, он чаёвничал до полного растворения сахара, который не растворялся в стакане очень долго даже от кипятка.
Проходило время. Взрослел Васька. Подрос и я. У нашего с Васей дяди, отличника и мастера спорта по фехтованию, появился бобинный небольшой магнитофон «Соната». Мой дядя, тоже гордость нашего двора, любил Есенина и подпольные песни Высоцкого. А Васька был из другого поколения. Он любил модный твист и шейк.
– Вы с ума сошли, – сокрушался мой папа, – смотри, вот танец степ, чечётка! Вот как надо! А это что такое? Извиваетесь, как змеи, – говорил он, показывая иногда ему и его компании незаслуженно забытые танцы.
Теперь Васька стал взрослым и важным. Он окончил технологическое училище и стал неплохим закройщиком. Особенно ему удавались брюки. Теперь, когда его родители уходили в ночную смену, у них в комнате часто собирались компании его друзей. Иногда, после таких «загулов» ему всё ещё доставалось от бабушки «полотенцем по ушам».
Женщины нашего двора, не все, а ровесники бабушки, очень любили посещать бесплатные лекции. На подобие «Есть ли жизнь на Марсе», которые проводились в стареньком деревянном клубе имени Фрунзе, который находился напротив нашего роддома и отделения милиции. После лекций обязательно показывали документальный журнал на старом жужжащем киноаппарате, за которым следил киномеханик. Это стало традицией дружного дворового сообщества. Бабушка всегда меня брала с собой. Но в этот раз, шёл дождь, и мне было разрешено остаться смотреть подшивки журналов моего дяди «Крокодил» и «Огонёк». Для Васи и его компании это исчезновение бабушки и соседок по коридору было сигналом к сбору. Я уже ходил в школу, еле умел читать, но для меня рассматривать «крокодильские»  картинки было большим удовольствием, чем смотреть политический киножурнал, что я и делал. Заглянувший в нашу комнату Васька, заговорщицки моргнув глазом, спросил:
– Пирожное хочешь? Есть твои любимые.
Эклеры… Я не любил, я обожал наши вкуснейшие «Главхлебовские» эклеры. Они были трёх видов.  Со сливочным кремом и мои самые любимые. С шоколадным кремом и с кремом из взбитых яичных белков. 
На столе в комнате тёти стояли бутылки с сидром и каким-то вином и тарелки с виноградом, конфетами, несколько пирожных «Корзиночки» с джемом внутри и цветочками из крема сверху, такие пирожные обожают девчонки. И тарелка с эклерами, выложенными горкой.
За столом сидела соседка по коридору Алиска. Надо сказать, что наш двор, это бывшая усадьба какого-то миллионера, в доме которого, в пору моего детства, располагался детский садик, которому принадлежал парадный вход со стороны улицы. А всё, что у бывшего владельца называлась чёрным двором, например, конюшня на восемь лошадей и достроенные пристройки, было нашим жилищем. Каждое бывшее стойло – комната с встроенной внутри маленькой печкой и большим окном напротив двери.   
– Ешь, – Васька пододвинул ко мне тарелку с выстроенной на ней пирамидой из моих обожаемых эклеров.
– Пить дай, – попросил я его.
Вася протянул мне стакан с водой.
– Ты чего ребёнку даёшь? Жирный крем и холодная вода,  – остановила его Алиска.
– А у меня чая нет. Может, пусть глотнёт сидр?
– Ты вообще, зачем его сюда приволок? Давай, отволоки его домой, пусть там ест, скоро наши с лекции вернутся. Смотри, у меня нет времени.
– Ешь, – прикрикнул на меня Васька и сел на место подруги, не на много старше его, которую какой-то парень подхватил и завёл на спальную половину родителей брата, отгороженную шторкой, прикреплённой к палке, один конец которой стоял на верху буфета, другой на верху шифоньера.
Васька вместе со мной уплетал пирожные, запивая сидром из стакана, а в тёткину половину всё входили и выходили по очереди парни. Наевшись от пуза эклеров, заев их конфетой «Белочка» и «Красная шапочка» я, думая, что в стакане налит сок, залпом опрокинул в себя целый стакан сидра. Потом мне только вспоминались широко раскрытые глаза Васьки и бабушкин крик, когда она меня лечила, не зная от чего. В эту ночь меня не только тошнило.
На утро, накормив бульоном из куриных потрошков, купленных ранним утром по рублю за кучку на нашем Пролетарском базаре, бабушка учинила мне допрос. Поймав момент моей беспомощности, ей, как настоящему разведчику, удалось выудить из меня, что ребят было много, а Алиска всё время спала за закрытой шторкой.
После этого случая с сидром и пирожными прошла зима. Весной, ещё один дворовой раритет, высоченная акация, пережившая бомбёжки в войну, расцвела. Она, мучала бабушку своим ароматом и проснувшейся астмой. А нас всех величайшим количеством мелкой мошки на её стеблях, Васе пришла повестка явиться на призывной пункт.
Я помню, как рыдала моя тётя. Армия у неё, фронтовички, всё ещё ассоциировалась с войной, на которой она и познакомилась со своим мужем боцманом, которому спасла жизнь и за что получила орден «Красной звезды». Вернувшись с фронта после второй контузии, она мучилась от эпилептических ударов, но всё равно не бросала привычку курить папиросы, которые заставляла крутить Ваську на специальной машинке. А тот, в свою очередь, увиливая от такой обязанности, научил их крутить меня. Я с удовольствием брался за эту работу, потому что Васька хорошо её оплачивал.
За то, что я накручивал десять папиросин, пополняя тётин запас курева, Васька давал мне целых пятнадцать копеек! Это богатство я тратил незамедлительно. Сначала на площади напротив памятника Карлу Марлу, как мы называли скульптуру во весь рост великого противника капитализма, постоянно грязную от великого множества голубиных стай, я покупал за три копейки большой квадрат сахарной ваты. Быстро управившись со сладостью, я запивал её стаканом газировки с сиропом тоже за три копейки и бежал за наисвежайшим ещё горячим бубликом, обсыпанным большим количеством мака, который не всегда удавалось съесть полностью от нашествия наглых голубей. Они, не стесняясь, садились мне на плечи и с лёту клевали мой бублик. Потом, перебежав улицу, опять покупал такой же клок ваты под угрозу продавщицы рассказать моей маме, которую она прекрасно знала, что у меня что-то где-то слипнется, а она, продавщица, будет в этом виновата. И наконец, выпив стакан «чистой» газировки, я возвращался к бабушке, которая полдня уговаривала меня съесть постного, холодного борща, который в жару «в самый раз».
И вот я смотрел на постоянно плачущую тётю, на что-то бурчащего боцмана, который никогда не курил и не позволял матерных слов не только себе, но и сыну. Вместо них он мог, пропустив стаканчик по своему размеру, а фактурой он был похож на артиста Бориса Андреева из фильма «Максимка» ударить кулаком по столу и пробормотать что-то похожее на «Бу-бу-бу-бу».
А я сидел в сторонке и наблюдал за братом. Как он «зажигал» в кругу своих друзей, которые собрались на его проводы. Мне тогда он казался самым сильным из всей компании, самым красивым. А Ваське уже было не до меня. У него появилась девушка Алёна, которая обещала дождаться его из Армии. В этот вечер он ещё пару раз по просьбе друзей станцевал Шейк, нагнувшись «мостиком» и под общее одобрение достал головой до земли. Потом, обняв Алёну, они медленно передвигались под музыку и, думая, что никто во дворе их не заметит, бегали в укромные уголки целоваться.
Тёткины слёзы оправдались почти перед демобилизацией брата. Я увидел, как она вышла во двор в сопровождении Алёны.
– Это, конечно, твоё дело, но ему об этом не пиши. Очень тебя прошу, скоро Вася вернётся сам, тогда и узнает, осталось всего два месяца до демобилизации,  – просила о чём-то Алёну тётя.
– Нет, нет, я наоборот, написала ему, что всё хорошо, что всё в порядке, – отвечала Алёна.
А через неделю нам сообщили, что Вася, узнав о замужестве любимой, убежал из своей части, где служил. Помню и самого брата. Прибыв в город и удостоверившись в том, что полученная им информация верна, он пришёл «по секрету от всех» домой, где три дня ему удалось сохранить эту секретность и наесться впрок у опухшей от слёз тёти, и на четвёртый день, под пожелания и слёзы всех жителей двора сдаться военному правосудию.
И получил мой старший брат за побег три года дизбата.
К этому времени мои родители въехали в новую квартиру в районе на окраине города, и в свой родной двор приезжать я стал всё реже и реже. Но о жизни Васьки я знал. Слышал от родителей, от родственников о его неудачной, без любви женитьбе, о рождении сына, с которым ему после развода не давали видеться, а возможно, он и сам не настаивал на этом. О том, что закурил наш Вася анашу, чем грешили некоторые парни нашего южного города. Потом моя учёба, отъезд из родительского дома. Женитьба. Перестройка. Бизнес. Жизнь закрутила свою музыку.
Как-то мы с молодой женой приехали к моим родителям, и попали в гости к старшей сестре Васи, которая накрыла стол по южному обычаю во дворе своего частного дома. Разговаривая с роднёй, я не сразу заметил в глубине сада гамак, на котором полулежал какой-то мужичок.
Сначала я подумал, что это помощник по хозяйству, поэтому его и не пригласили к столу, где собрались все близкие люди. Продолжая общаться с роднёй и заедать их расспросы и рассказы обильным угощением, мне постоянно казалось, что мужик в гамаке как-то странно на меня смотрит. Расстояние между нами было не близкое, но я был уверен, его взгляд касался именно меня.
– Кто там, в гамаке в саду? – спросил я любимую тётушку, жену дяди Паши.
– Как кто? Васька!
– Как Васька?
– А что тебя удивляет. Его Татьяна временами к себе забирает, отмоет, откормит. Он в огороде повозится, надоест, так к себе уйдёт или к какой-то очередной любовнице, чтобы мы его не искали и снова в отрыв идёт. Беда. Пьёт наш Васька. Поэтому и стесняется седеть со всеми за столом.
Я соскочил со стула и ринулся в сад.
– Брат Вася, ты что тут, а не со всеми? Ты не узнал меня?
В моих глазах стояли слёзы. Василий спустил ноги с гамака, пожал мне руку, закурил предложенную мной сигарету.
Придвинув ближе к нему рядом стоящий стул, я сидел и смотрел на брата. На своего старшего брата. Он, выпустив дым, поднял на меня глаза.
Лучше бы он этого не делал…
Его взгляд я до сих пор не могу забыть. Во взгляде взрослого мужика была такая тоска… Нет, не тоска и не грусть, не отчаяние и жалость, и не боль, а что-то взятое понемногу из всего перечисленного. Такому взгляду ещё не придумано название, он не вонзается в сердце сразу, а входит в него штопором, постепенно, горьким пониманием и остаётся там навсегда.
Мы сидели и молча курили. Я не хотел начинать свой разговор с братом с банальных вопросов: как же так? Что произошло? Зачем и почему? Мне показалось, что его эти вопросы унизили бы. Докурив и затушив свою сигарету, Вася протянул мне руку, похлопал по плечу и тихо сказал:
– Иди, брат, иди. Всё путём. Всё нормально.
Но я видел, что нормального мало. Брат превратился в маленького худого седого старичка с проваленным ртом из-за недостатка зубов. Дальше оставаться в гостях и веселиться со всеми я не мог. Найдя причину, мы с женой ушли из гостеприимного дома.
Прошло ещё несколько лет. Как-то по телефону мама сообщила мне об изменениях в жизни брата.
– Ты знаешь, Васька-то наш, чтоб не сглазить. И пить стал меньше, и Светка протезы ему сделала. Сейчас с женщиной живёт, она правда, не ангел, тоже раньше сильно выпивала. Приодела его. Заставила работать. Он сейчас грузчиком работает, а она уборщицей. Он хоть есть нормально стал,  его женщина в этом плане молодец. А то ведь водку одну пил, а пивом закусывал.
Светка, мамина подруга. Она с ней дружит с первого класса школы. Она же наша с сестрой названная крёстная, теперь крёстная бабушка моих детей и зубной техник всей нашей большой южной родни. Она тоже всегда с симпатией относилась к Ваське. А я подумал, что за столько лет, несмотря на выбранный образ жизни, от Васьки никто не отвернулся. Не бросил. Всегда все вспоминали его добрые дела и поступки. Но и сожалели, конечно, что жизнь так изменила его.
Но мне казалось, что не изменила. Раз в памяти хранятся только добрые поступки о человеке, значит такова его сущность, и не какая тяжёлая или безрассудная жизнь не заменит ему сердце на другое, на злое и недоброе.  Жизнь могла изменить только его внешний вид, но никак не человеческую сущность.
Очередной мой приезд в родной город случился ещё лет через десять. Взяв жену и детей, я поехал показать им мой город, двор, в котором прошло моё раннее детство. Познакомить с любимой роднёй.
– Да, вот такая музыка, – увидев в моих глазах испуг, – тихо произнёс постаревший  дядюшка спортсмен, когда из окна перестал увещевать своего зайца, король всей современной попсы, – нет, ты слышал, что они теперь слушают? Ё-ка-же.
Наш благоухающий ароматом различных цветов, сирени, мяты, дикой Изабеллы двор походил на то, что в принципе и происходило долгое время со страной.
– А помнишь нашу абрикосу? – спросил я его.
– Абрикосу, конечно. Они и акацию срубили. А она ещё при старом хозяине жила, – грустно ответил дядя, – а клумбы?
Он подвёл меня к уже переделанным и приватизированным «стойлам» и к соседям, выглядывающим в окна посмотреть на незнакомые лица, и стал представлять меня новым жильцам двора.
– Это мой племяш, вот он здесь родился, вот таким бегал и помнит, каким был раньше наш двор! Красивее места во всём городе не было. А сейчас только у меня Изабелла и осталась. Пошли, племяш, я тебя винцом и соком угощу из твоей Изабеллы. Тётка наделала.
– Нет, сначала к нам, в комнаты бабушки и тёти. Вася дома? – попросил я его.
– Куда же ему деваться? Ё-ка-же.
По виду Васи и его супруги было видно, что они знали о моём визите и подготовились к нему. Васька в белой накрахмаленной рубашке, пахнущий одеколоном, и его женщина со следами небольшой деградации, какая появляется у постоянно выпивающих женщин, тоже выглядела нарядной. Явно недавно подкрашенные корни волос и пышная причёска, воздушная нарядная белая блузка, маникюр и подкрашенные глаза и губы, если бы не изменения на лице от пристрастия к змию, то выглядела бы она весьма привлекательной женщиной. Вася сидел рядом со своей мамой, нашей героиней фронтовичкой, с вечно дымящейся, правда, уже не папиросой, а сигаретой и взгляд его был настороженный, но с какой-то веселинкой, что меня очень порадовало и успокоило.
– О! Племяш зашёл. Уважил старую, – принимая подарки и цветы, обнимая всех по очереди, говорила тётушка, – я уж не хожу, ноги совсем опухают. А эти, гляди на них, вырядились. Слышь, племяш, уважают тебя.
– Ну что вы говорите, мама, – Марина, так звали гражданскую жену Васи, подошла к тётушке и стала поднимать её с кресла, – оторвитесь от своего телевизора, пойдёмте на воздух.
Она помогла ей встать, и мы медленно двинулись по узкому коридору.  Раньше он мне казался длинным и широким. Коридор пролегал напротив наших комнатушек. А у окон во двор, стояли в ряд, у кого столы, у бабушки большой старинный сундук. На этих столах-сундуках у каждого жильца располагались в зимнее время керогазы и кастрюли со сковородками, а территория «частной собственности» делилась от умывальника с тазом на табуретке под ним и ведром с питьевой водой рядом до такого же соседского хозяйства. Теперь, с моими формами повзрослевшего мужа, в таком пространстве не повернуться.
– И где она там этот воздух нашла? А, племяш, ты помнишь наш воздух, когда ты пацаном цветы с клумб обрывал? Тогда был воздух, а цветочный аромат какой стоял? Помнишь, когда  все вокруг варенье варили на зиму, а ты всё бегал за пенками? А моих раков помнишь? Ты их очень любил…
Тёткины раки, сваренные по её незамысловатому способу с кукурузными листьями и укропом, это… Это тот вкус, который запоминается в детстве. Потом, во взрослой жизни, ты будешь стремиться повторить, делая всё по её рецепту, но того вкуса не добьёшься уже никогда. Наверное, потому, что это вкус детства, который ты можешь воспроизвести только в своей памяти.
Теперь в нашем дворе не было ни цветущих палисадников, ни скамеечек, ни лавочек, ни сооружённой нашими родителями детской площадки. Обойдя, как по лабиринту, стоящие автомобили и мотоциклы, мы подошли к единственному уцелевшему раритету. Нашей старинной колонке, у основания которой, как и в наше время, стояла небольшая вечная лужа. И как только не пытались взрослые избавиться от неё, она появлялась вновь, и вновь на радость нашей ребятни.
– Вась, ты помнишь, как мы в эту лужу карбид бросали и в рассыпную? И где ты только доставал его?
– Места знать надо, – улыбнувшись, ответил брат.
За обильным столом моей любимой тётушки, смешливой и простой в общении донской казачки, молодой женой дяди, (для меня она всегда останется молодой) под развесистыми зарослями Изабеллы, под её домашнее винцо мы долго вспоминали наши проказы, игры, моё детство, Васину юность, а в душе играла музыка. Тихая мелодия детства. 
– Как ты всё помнишь? Я ничего не помню…– грустно заметил брат.
Но я ему не поверил.
– Я всё помню, как ты катал, меняя вниз по брусчатке на самокатных досках, на подшипниках, которые сам делал всей ребятне. А твоя доска была двухместной, специально, чтобы меня катать. А помнишь, как ты мне подарил на зависть всех пацанов мешочек с гайданами? А какие рогатки ты делал? А свистульки? И как это у тебя получалось, что было всё на зависть другим?
– Вот и всё моё наследство. Всё, что было дорогого, тебе досталось, – грустно сказал Вася, наклонив голову.
А я подумал, что он правильное сказал. Дороже наследства, чем добрая память, нет и не будет никогда. В этом плане я богатый человек.
– Вась, а ты помнишь, ё-ка-же как мы с тобой малышне горку выше сарая Марии Петровны построили? А Радик с горки на санках катился и коньком разрубил голову Пирату и мы с тобой носились с бедной собакой, не знали, что с ней делать. А потом привели нашего участкового врача? – спросил дядя.
– Помню, хорошая тётка была, не отказала в помощи, лечила собаку, – задумчиво произнёс Вася.
– Хорошая… Она же наша, ё-ка-же! Ты, что! Я в сорок втором родился, так она меня нянчила вместе с твоей матерью, племяш, – Паша кивнул в мою сторону, – ты что! Да все ушли. Кто давно, а кто недавно.
– Я помню, Пират долго с забинтованной головой ходил. Таких собак больше я не встречал. Как он детей любил. Родители Радика боялись, что он запомнит и будет Радьку кусать. А Пират, когда очнулся, первым делом к нему подошёл и лизнул его, – вспомнил я.
– Так ё-ка-же, он умирать ушёл со двора. Мы, Васёк, где только с тобой его не искали? А он ушёл на Левывй берег. А помнишь, как он вас, малышню из воды выгонял? А сейчас что? И будку его убрали.  Сколько лет она стояла в его память и никому не мешала. Правда, другие собаки так и не прижились во дворе. А! Ё-ка-же. Вась, сыграй, – дядька протянул своему старшему племяннику гитару.
Во дворе, как прежде, зазвучала песня Высоцкого. Потом «Естудэй», немного рок-кэн-ролла и опять Высоцкий.
– Вот это музыка. Наша музыка, ё-ка-же.
– Музыка нашего детства, – подумалось мне.
***

Через несколько лет Василий вечером шёл с работы и, защищая какую-то женщину от хулиганов, получил «розочкой» в живот. Прожил он после этого совсем не долго, болея и мучаясь.
Что с нами делает память? Вспоминая, мы преображаемся. Вспоминая хорошее, мне кажется, мы сами становимся лучше, добрее. Добрая память будоражит в нас светлые мысли, толкает на добрые поступки. Память о плохом, нагоняя тоску, вытаскивает из глубин души обиды, злость, ненависть.
Дядюшка, который сделал своими руками памятник для старшего племянника, а скорее друга, заказал табличку под его фото, где он такой молодой, каким я его больше всего и хочу помнить, со словами:
«Здесь покоится наш сын, друг и брат Василий Глобин».
Мой старший брат. Мой брат Васька.