Ч. IV. Личность в штатском

Ч.IV
Личность  в  штатском

Исполнительный  на  редкость,
Соблюдал  свою  секретность.
И  во  всём  старался  мне  помочь:
Он  теперь  по  роду  службы
Дорожил  моею  дружбой
Просто  день  и  ночь.
Значит,  личность  может  даже
Заподозрить  в  шпионаже!...
Вы  прикиньте – что  тогда?
Это  значит – не  увижу
Я  ни  Риму,  ни  Парижу
Больше  никогда!...
В. Высоцкий.

Предисловие
    Читатель  частей  I – III  может  удивиться  подробности  изложения  событий  и  почти  стенографии  диалогов.  В  этом  ничего  странного:  записи  делались  по  свежим  следам  практически  сразу  после  происшествий;  да  и  память  у  автора  тогда  была  хорошая.
  При  публикации  внесены  лишь  незначительные  поправки.

    Однако  в  то  время  автор  опасался,  что  рукопись  попадёт  в  руки  не  друзей,  и  потому  записывал  далеко  не  всё.  Так  что  части  I – III – правда,  но  далеко  не  вся.
  Часть  IV  -   тоже   с  умолчаниями;  но  в  ней  будут  вставки  о  событиях  прежних  дней.
   Эти  вставки  нельзя  внести  в  текст  частей  I – III,  так  как  его  копия,  возможно,  хранится  в  архиве  УКГБ  Приморского  края.  Как  и  почему  она  туда  попала?  О  том  ниже.



«Тётя  Лёля»
    Участие  в  моих  приключениях,  скрываемое  в  частях  I – III,  проявила  Цецилия  Исааковна  Кин,  вдова  писателя  Виктора  Кина.
  Помните  хотя  бы  фильм «По  ту  сторону»  или  песню  из  него:  «Забота  у  нас  простая,  забота  наша  такая:  жила  бы  страна  родная;  и  нету  других  забот!...»

  Историю  нашего  знакомства  сейчас  расскажу.  Я  с  отрочества  был  политизирован,  а  в  1981  году  пытался  понять,  в  чём  острые  разногласия  КПСС  и  Компартии  Италии.
  Но  не  по  пристрастной  нашей  прессе;  потому  и  заметил  книгу  «Итальянские  мозаики»  некой  Ц. И. Кин.

Лишь  из  неё  узнал,  какая  личность - автор.  Книга  пестрела  ошибками;  я  составил  список  их,  около  трёхсот,  и  отослал  в  редакцию  издательства  с  просьбой  дать  адрес  автора.
  В  сентябре  1981-ого  получил  бандероль  от  Цецилии  Исааковны  с  её  книгой  «Миф.  Реальность,  Литература»  и  с  тёплым  письмом.

  С  тех  пор  мы  переписывались  довольно  часто,  я  получал  все  её  книги.  При  любой  возможности,  бывая  в  Москве,  обязательно  забегал  «в  гости».
  Лена  тоже  навещала  её,  однажды  даже  с  дошкольным  Женькой.  Между  собой  мы  для  краткости  звали  вдову  Кина  «тётей  Лёлей».

    Кажись,  в  1982-ом  году    Ц. И. Кин  впервые  после  репрессий  вырвалась  в Италию.
  Мне  сказала,  предупредив,  чтобы  никому  не  говорил:  «После  письма  Андропову».
  Я  молчал  о  том  15  лет.  Из  рассказов  «тёти  Лёли»  следовало,  что  её  поездку  в  Италию  можно  считать  и  внешнеполитической  разведкой.

После  моего  первого  увольнения  мне  пришлось  написать  Цецилии  Исааковне,  что  приезд  мой  сорван,  отложен  на  неопределённый  срок.
  Она  потребовала  подробных  объяснений,  и  я  признался  во  всём.  «Тётя  Лёля»  отнеслась  к  обстоятельствам  очень  серьёзно,  прислала  инструкции,  по  которым  я  был  должен  писать  письмо  на  имя  Е. К. Лигачёва.

  На  себя  она  брала  дело  доставки  этого  письма  непосредственно  адресату  или  через  А. Н. Яковлева.  Я  был  ошеломлён  таким  уровнем;  написал  ей,  что  дело  мелкое,  сам  справлюсь.  И  прозрачно  намекнул,  что  просить  защиты  у  КПСС  мне  неприятно,  «западло»,  как  говорят  уголовники.

  Действительно,  вскоре  после  того  я  восстановился,  прорвался  в  командировку  и   рванул  в  Москву.  Предположил,  что  «тётя  Лёля»  ждёт  повтора  наезда  на  меня  и  потому  представит  мой  рассказ  по  своим  каналам.
  Я  единственный  раз  решил  нагрянуть  к  ней  без  предупреждения,  вынуждая  её  сразу  же  позвонить  кому  следует.

  И  в  самом  деле,  она  тут  же  села  на  кровать,  сняла  со  столика  ТА-68,  поставила  его  чуть  за  спину  и  позвонила  кому-то.  Пара  фраз  эзоповским  языком;  и  она,  небрежно  бросив трубку,  пересела,  заслонив  аппарат  собой.
  -  А  теперь,  пожалуйста,  расскажите  подробнее,  что  же  с  Вами  приключилось  в  институте  и почему,  по  Вашему  мнению.
    Прослушка?  Я  начал  громко,  как  бы  от  волнения.  Под  конец  рассказа  на  миг,  будто  от  усталости,  чуть  отклонился  влево – трубка  телефона  лежала  не  на  рычаге,  а  на  кровати!  Классика,  идеально  снижает  помехи.

    Немного  поговорили  о  другом;  и  я  стал  извиняться:  мол,  билет в  кармане  на  спектакль    в  театр  Образцова,  опаздываю.  И  тут  Цецилия  Исааковна  удивила:
  - А  что,  это  известный  театр?  Знаменитая постановка?
    Я  замялся:  ну,  билет  Белянчикова  подарила,  спросит,  как  спектакль…  Опоздаю,  видно.  Как  отсюда  добраться,  не знаю…
  - Сразу  от  подъезда  выходите  на  трассу  и  голосуйте!  У  нас  тут  подбирают.

    Я  так  и  сделал;  через  минуту  подъехала  европейская  иномарка.  Энергичная  женщина  средних  лет  сидела  за  рулём.  Больше  никого  не  было.
  - Мне  бы  поближе  к  театру  Образцова, - залепетал  я.  Она  молча  показала  на  заднее  сидение.
    Вела  машину  она  профессионально. Я  упомянул,  что  только  что  беседовал с  известной писательницей.  Она  не  проявила  любопытства.
  Домчала  быстро  и  денег  не  взяла  категорически.  Дон  Жуан  в  спектакле  для  взрослых  мне  очень  понравился.



Двое  из  ларца
В  начале  октября  1984  года  моя  жена  Лена  уже  поняла,  что  месяц  как беременна.  Несмотря  на  жуткую  занятость  и  безденежье,  я  решил  её  развлечь.
  Придумал  худшее: повёл  смотреть  на  дочку  Пугачёвой,  т. е.  на  фильм  «Чучело».  Почти  весь  город  уже  посмотрел,  и последний  сеанс  был  только  на  окраине,  в  кинотеатре  «Союз».

  Закончился  он  в  полночь;  а  через  полчаса  мы  вышли  из  трамвая  на  «Спортивной»,  решив  пойти  ночевать  к  моим  старикам  на  ул.  Калининскую,  23.
Мы  шли  по  тёмному  тротуару  улицы  Спортивной,  справа – дом  № 5,  где  ярко  светились  лишь  два  окна  на  втором  этаже;  за  ними – громкая  музыка.  Пьянствуют?

  Обошли  мы  здорового мужика;  он,  покачиваясь,  пускал  мощную  струю  на  газон. Через  пять  метров  Ленка  буркнула:
  - Совсем  оскотинились  люди!  Ну,  не  свинство  ли?
    Мужик  услышал,  обежал  нас  и  преградил  путь:
  - Я – свинья?!  Да?  Вот  сейчас  вылизывайте,  где я  нассал!

    «Качок, - определил я,  -  и  не  так  уж  пьян».  Пальто  на  мне – из  сукна  парадной  шинели,  жутко  тяжёлое.  Даст  ли  сбросить?
    Мужик  схватил  меня  за  руки;  я  рванул  в  сторону  его  больших  пальцев  и  вырвался.
  - Ого! – взвился  он.  – Грамотный?
    И,  совсем  протрезвев,  принял  стойку  каратиста.  Дело – дрянь,  влипли.

  - Беги, - тихо  сказал  я  Ленке, - беги  и  кричи.
    Но  она  повисла  у  меня  на  правом  плече  и  только  шипит  от  страха,  как  змея.  Спеленала…
  Всё,  конец:  он  собьёт  меня  и  запинает  ногами,  как  Серёгу  Шлёмченко,  альпиниста.  Или  вон  тем  кирпичом…

От  удара  я  уклонился;  спасибо  Загайнову.  Но  бить  не  могу – шинель,  как  свинцовая.  В  тоске  скосил  глаз  вправо:  на  переезде  от  Калининской  возник  силуэт  белого  фургончика,  что  развозит  торты.  Решил:  «Будет  мимо – брошусь  на  капот».
    Но  и  противник  замер:  свидетель  ему  не  нужен,  пусть  проедет.

    А  машина,  выключив  свет,  бесшумно  пошла  с  горы  накатом.  «Вот  гад,  мышью  проскочить  хочет…, - понял  я  с  отчаяньем.  – На  капот  не  прыгнешь:  задавит  и  сбежит».
    Вдруг – противник  удивлённо  подымает  руки!  Я  успел  оглянуться:  с  обеих  сторон  меня  обегают  два  парня-спортсмена,  улыбаясь.
  Фургон  с  открытыми  дверцами  тормознул  за  спиной  громилы;  парни  подхватили  «шкаф»  под  локти,  швырнули  внутрь,  прыг  за ним,  хлоп  дверцы,  газок – и  машины  нет.

  Всё – за  десять  секунд.  Вот  выучка  у  КГБ!  Оттуда  эти  «двое  из  ларца,  одинаковы  с  лица».  Меня  они  спасли  как  своё  имущество.  Значит,  наружка  за  мной – круглосуточно?
    Есть  над  чем  подумать.  А  улыбки  эти  профессиональные  я  видел  и  до  того,  и  после.     Забавно,  что  такие  же  ухмылки  видел  и  у  пары  воров-домушников,  и  у  «ополченцев  Донбасса»  на  отдыхе  в  Крыму.

Борис  Фёдоров
    Боря  Фёдоров  был  почти  вдвое  моложе  меня.  Но  спокойствие и  молчаливость  его сильно  сглаживали  эту  разницу.
   Не  помню,  как  он  ко  мне  подъехал,  но  я  взял  его  с  собой  на  совещание  по  карсту,  а  главное – на  экскурсию  в  пещеры  горы  Змеиной:  Пейшулинскую  и  Спящую  красавицу.

    Вскоре  я  узнал,  что  он  закончил  Новосибирский  университет,  сам  родом  оттуда.
  По  диплому,  как  помню,  он – математик,  но  интересы  широкие,  вплоть  до  истории  и  философии.
  В  лаборатории  держался  скромно,  незаметно.  Имел  спортивное  здоровье.

   Сразу  после  моего  увольнения  он  осторожно,  без свидетелей,  завёл разговор  о  евреях.
  Я  реагировал  вяло,  не  те  мысли  были  в  голове.
  Вечером  он  вдруг  принёс  мне  машинопись  «Катехизис  еврея  в  СССР».  Я  подумал,  что  он  в  моих  бедах  видит  козни  «еврейской  мафии»  или  даже  провоцирует  меня  в  этом  векторе.

  Лучшей  тактикой  я  выбрал  аргументированный  спокойный  спор.  Через  день,  возвращая  текст  Борису,  сказал,  что  его  сочинил,  видимо,  русский  антисемит,  больной  подозрительностью,  конспирологией  и  ксенофобией.
  А  в  худшем   случае – это  сочинение  провокатора  погромов  или  хотя  бы  дискриминации  евреев.

    Фёдоров  не  успокоился;  вскоре  принёс  мне  классику:  «Протоколы  сионских  мудрецов».      Ранее  они  мне  не  попадались;  но  о  них  читал  и  уверился,  что  это  продукт  российских  спецслужб  под  управлением  Рачковского.
  Мнение  моё  только  укрепилось  после  внимательного  прочтения  «Протоколов».  Борис,  видимо,  ждал,  что  я  уязвим  именно  в  момент  натиска  Ильичёва  и  Митника.

  Он  стал  рассказывать  мне  об  обществе  «Память»,  таскать  агитки  этой  организации,  её  газетки,  поведал  о  вождях  её  в  Новосибирске.
  От  него  я  услышал,  что  Ленин  много  думал  о  еврейском  вопросе  и  считал  его  решением  полную  ассимиляцию.

  Проверять  мне  тогда  было  некогда,  а  позже  не  стал,  так  как  именно  «особая  революционность  евреев»  у  Ленина  в  своё  время  вызвала  несогласие  с  ним.
  Так  Борис  начал  ходить  ко  мне  в  322-ую  на  дебаты,  когда  Ленка  с  детьми  была  у  тёщи.
  И  постепенно  становился  моим  агентом  в  среде  лаборатории  Протасова  и  вообще  в  ТОИ.


 Ильичёвы
    Помню,  меня  удивила  фраза  Ильичёва  «Я  всегда  стремился  быть  первым:  и  в  науке,  и  в  спорте».  Ожидая  приёма  шефа  у  больничной  палаты  вместе  с  Меджитовым,  я  спросил  у  него,  в  каком  же  виде  спорта  преуспел  будущий  академик.
  - В  плавании, - ответил  Ринатик.  И  с  благоговейным  придыханием  добавил:
  - Виктор  Иванович  был  чемпионом  Советского  Союза!

    Это  уже  поддавалось  проверке.  Напомню,  интернетом  тогда  и  не  пахло.  Я  взял  в  библиотеке  капитальный  справочник  «Плавание»,  внимательно  просмотрел  его  и – ни  одного  упоминания  о  пловце  В. И. Ильичёве!
  Конечно,  заметил  Леонида  Ильичёва,  многократного  и  всевозможного  чемпиона.  Но  тот  был  москвич,  мой  сверстник  и  внешне  совсем  не  похож  на  шефа.  Так  вот  чью  славу  присвоил  себе  В. И.!

  Ну,  пусть  подхалимы  ему  приписали,  но  ведь  он  не  возражал.  Надо  сказать,  позже  я  консультировался у  доброго  знакомого  тренера  по  плаванию  Сани  Ситникова,  мастера  спорта.
  Саня  пояснил,  что  В. И. Ильичёв  мог  быть  чемпионом  России  в  ранней  юности  и  на  краткий  срок,  особенно  в  открытой  воде.  Такие  калифы  на  час  в  плавании  возможны.  Но  смешно  гордиться  этим  до  седых  волос.

   Будучи  слишком  «политиком-историком»,  я  хранил  газету  «Правда»  с  докладом  Л. Ф. Ильичёва  по  идеологии  КПСС,  там  был  портрет.  И  довольно  большое  сходство  со  своим  шефом  я  усмотрел.
  Из  «самиздата»  знал,  что  Л. Ф.,  преемник  Суслова,  имел  прямое  отношение  к  Новочеркасскому  расстрелу,  был  жестоким  безудержным  карьеристом.  Последнее  ещё  больше  роднило  его  с  «Витей».  Мне  был  уже  известен  стишок:

Над  нами  гнёт  идей  неновых,
Нас  та  же  лапа  бьёт  сплеча.
Вокруг  так  много  Ильичёвых
И  слишком  мало  Ильича.

    Ещё  один  Ильичёв  мне  был  заочно  известен:  когда  я  с  подачи  инженера  ТОИ  Виктора  Кармана  заинтересовался  историей  группы  Дятлова,  то  понял,  что  всё  знает  тогдашний  глава  УКГБ  Урала.  Где-то  прочитал,  что  это – Ильичёв  А. В.
  Однажды  в  Свердловск  и  Москву  был  командирован  Володя  Кузьмин  из  лаборатории  Протасова;  я  попросил  его  разведать,  не  родственник  ли  он  нашему  директору.

  Повторю:  интернета  не  было и  в  помине.  Вернувшись,  Кузьмин  сказал:
  - Родственник.  Вроде  бы,  двоюродный  дядя.  Давно  на  Лубянке.  Генерал  КГБ.
    Портрета  этого  Ильичёва  я  не  достал.  Да  и  двоюродный  дядя  мог  быть  хоть  негром.

    Наконец,  собирая  материалы  о  Викторе  Кине,  я  напоролся  ещё  на   одного  «дядю»  в  списке  начальников  Главного  разведывательного  управления.
  Ильичёв  Иван  Иванович,  родом  из  Центральной  России,  как  и  мой   «научный  руководитель».
  Этот  вообще  мог  быть  папой – оборони,  царица  небесная!  Фото  его  я  не  добыл;  но – «так  много  Ильичёвых».

    Что  я  знал  о  своём  шефе?  Закончил  он  не  МГУ,  а  университет  в  Горьком,  факультет  радиофизики.  Кстати,  я  прощал  ему  слабое  знание  радиофизики:  «Он  же  акустик!»
  Вообще,  Горький – закрытый  город,  набит  военно-промышленным  комплексом  и  госбезопасностью.

    Распределили  Витю  Ильичёва  сразу  на  Сухумскую  станцию  Акустического  института,  в  секретный  отдел  ВМФ;  блатом  сильно  пахнет.
    Через  пять  с  лишком  годиков  этот  «радиофизик»  29-ти  лет,  не  имея  учёной  степени,  стал  директором  Сухумского  отделения  АКИН,  придавив кандидатов  и  докторов  наук.
    Кандидатом  наук  он  стал  через  четыре  года,  отличившись  на  стезе  администратора,  как  Аркашка  Алексеев.  Вроде  бы  кавитацией  от  винтов  занимался.  Или  вырывал  соавторство  у  подчинённых?
 
  Довольно  быстро  директор  слепил  докторскую  по…  гидролокации.  И  почти  сразу  рванул  к  нам.  Отбыв  два  года    у  нас,  получил  за  это  член-корра  по…  гидрологии.
  В  академики  по…  океанологии  его  пробил  ВМФ,  без  конкурса.
  Ну  видно  же,  что  блатной  студент-спортсмен  катился  по  тропе  администратора  и  успел  накатать  свыше  трёхсот  научных  статей.  Когда  успел? Кто  ему  написал?
  Крыша  вояк  и  гэбистов  очень  заметна.  Угораздило  же  меня… 

Дело  Окунцева.
    Заблуждаться на  свой  счёт  не  приходилось:  путь  этот  испытал  Коля  Окунцев.  О  нём  я  уже  немного  писал  выше.
  Он  походил  на  моё  «второе  Я».  Во-первых,  оба  мы  родились  и  выросли  во  Владивостоке,  даже  закончили  одну  и  ту  же  школу  № 27;  правда,  он – значительно  позже.
   Во-вторых,  оба  мы  были  физики-вундеркинды,  оба  получили  по  золотой  медали  от  Минпроса;  но   до  московского  физтеха  я  по  воле  родителей не  добрался,  а  он  его  закончил.  Однако  Коля  слишком  рано  женился…

    Весной  1985-ого  года  он  уже  развил  энергичную  работу  в  58-ой  школе:  оборудовал  приличную  лабораторию  лазерной  физики,  собрал  вокруг  себя  лучших  ребят,  не  отказывая,  впрочем,  никому.
   Настоящий  лазер,  куча электронных  устройств,  которые  он  конструировал,  не  заглядывая  в  книжки,  уверенное,  независимое  поведение  бытро  принесли  ему  большой  авторитет  среди  школьников.
  Наконец,  взялся  он  радиофицировать  всю  школу,  разворачивать  радиоузел,  планировать  проводную  сеть.

    Будучи  в  гуще  учеников,  Окунцев  не  мог  не  видеть  и  не  слышать  всего,  что  творилось  в 58-ой  школе,  подшефной  ТОИ.  Кто-то  из  учителей  был  «подругой»  Музы  Ильичёвой.
  Это была  ещё  вершина  эпохи  Лидии  Ивановны  Черных.  Женщина  со  своеобразным  интеллектом,  она  была  если  не  львица  наробраза,  то,  по  крайней  мере,  рысь  районного  масштаба.

  Л. И.  с  настойчивостью  бульдозера  устраивала  жизнь  себе  и детям  так,  как  считала  правильным.  Этакая  железная  леди.
  К  тому  времени  уже  свыше  пяти  лет прошло  со дня, когда  газета  «Дальневосточный  учёный»  поместила  соболезнование  директору  СШ  № 58  Л. И.  Черных  по  несчастному  случаю  гибели  её  сына.

  Я  тогда был  в  активе  редакции,  кое-что  слышал.  Да  и  вездесущий  и  всезнающий  Вольф  Г. Рейфман  подтвердил  и  дополнил,  что  сын  Л. И.  погиб  в  армии  в  Подмосковье,  куда    волевая  мамаша  закатала  его,  чтобы  оторвать  от  «не  той  любви»  к  женщине  много  старше  его.  Говорили  о  самоубийстве.

  Этот  шекспировский  сюжет  очень  точно  характеризует  жестокость  Черных  до  самокалечения.
  И при  этом  она  культивировала  подхалимство:  ученики  не  однажды  рассказывали  мне,  что  она  ставила  пятёрку  за  услужливо  поднятый    с  полу  карандаш,  за  придвинутый  стул.
  Но  уж  если  кого  Л. И.  невзлюбила,  то  лучше  ему  бежать  из  школы.
  Можно  представить,  какие  кадры  подбирала  она  в  свою  школу.  Впоследствии  я  с  ними  имел  дело.

    Конечно,  и  Окунцев  не  мог  не  столкнуться  с  Черных.  И  не  так  уж  важно,  как  именно  всё  началось  и  развивалось,  но  Коля  в  простоте  душевной  накатал  «телегу»  о  фальсификациях  экзаменов,  о  взятках,  воровстве  и  ещё  бог  весть  о  чём  и  послал  её…  в  КГБ!
    Как  мне  рассказал  Букин,  какой-то крепкий  парень  с  тёмными  усиками  и  титулом  инструктора  крайкома  КПСС  приехал  сначала  в  наш  институт океанологии.
   Потом  Алексеев  дал  ему  чёрную  директорскую  «Волгу»  подъехать  к  58-ой  школе.  Не  знаю,  о  чём  тот  парень  говорил  с  Окунцевым  и  как  долго.

 Но  однажды  в  конце  1986-ого  года  Окунцев  почему-то  пришёл  ко  мне  в  квартиру,  и  я  увидел  совершенно  переломившегося  человека.
  Я  понимал,  что  такой  катастрофический  перепад  Николая  в  самооценках  и  в  оценках  мира  мог  спровоцировать  что  угодно,  вплоть  до  суицида.
  Зачем  он  приходил  ко  мне,  я  не понял.  Но  допускал,  что  «инструктор  крайкома»  скорее  всего  был  куратором  КГБ  над  институтом  океанологии.  Больше  я  Окунцева  не  встречал  и  судьбы  его  не  знаю.

  Тогда  под  гвалт  о перестройке  и  человеческом факторе  люди  типа  Черных  и  Алексеева  рвались  вверх,  сжигая  всё,  что им  мешало.
  Обновление  номенклатуры  позволило  Лидии  Ивановне  взлететь  до  заведующей  райОНО.  Правда,  утверждению  её  воспротивился  Сергей  Николаевич  Покидько,  директор  школы  № 7.  И  Черных  пустила  в  ход  свою  мстительность.  Но  об  этом  позже.

    Итак,  «дело  Окунцева»  не  оставляло  места  иллюзиям.  Лидия  Ивановна  укреплялась  в райОНО,  для  чего  собиралась  забрать  туда  инструктором  Нину  Ивановну  Ширмовскую,  своего  верного  соратника.
  А  пока  Ширмовская  упрямо  именовала  себя  «ИО  директора»,  не  собираясь  оставаться  в  58-ой  школе.  Вот  к  ней-то  я  и  пошёл.

Новая  стратегия.
    В  первый  же  день  увольнения,  сидя  на  липе  и  обрывая  её  цветки  для  лечения  детей  зимой,  я  обдумал  стратегию  на  ближайшее  время.
  Липой  пахнет  это  увольнение,  как  и  первое.  Ну,  Аркашка  строго  указал  коридор:  «нигде  не  болтать» - «конфликтная  комиссия  при    Президиуме  ДВНЦ» - «председатель  Президиума» - «Президиум  Академии  наук» - «и  чтоб  больше  ничего».
  Вот  вам  гласность,  демократия,  перестройка  и  ускорение!

    На  всех  этапах – Ильичёв  или  его  верные  клевреты -  члены  КПСС;  куда  беспартийному  против  их  власти…   Так  нужно  ли  опять  восстанавливаться?
   Даже  отдав  им  диссертацию,  я  не  получу  ничего,  кроме  пожизненного  рабства.  Собственно,  я  это предвидел,  потому  и  таскал  Ильичёву  такое,  что  он  назвал  конспектами  статей.  Правильнее – схемы  и  резюме  будущих  статей.

  Полностью – лишь  о  «пике  яркости».  О  деятельном  слое  влажности – только  тезисы,  немногим  шире  тех,  что  на  конференцию  Географического  общества,  присвоенных  Ильичёвым  и  Аркашкой.
  Методику  модельных  расчётов  и  программы  их  для  ЭВМ  я  обещал  в  приложении,  но  им  не  давал.  Математику  уравнений  теплопроводности  дал  обычную, утаил  расчёты  в  неоднородной  и  зависимой  от  времени  среде.

  Короче,  они  поняли,  что  курица  обещает  золотые  яйца  и  парочку  уже  снесла – две  статьи  в  ведущих  журналах  АН  СССР.
    Аркашка  бредит  докторской  и так  просто  меня  не  отпустит,  тем  более – не  прогонит.
   А  Митник  обещал  Ильичёву  таскать  мои  статьи  для  соавторства  этой  парочки,  как  он    проделал  недавно  с  докладом  Славки  Лобанова  о  вихрях.  Обещал  и – проворонил  две  статьи.

    От  шаблона  эти  «кандидаты  в  доктора»  и  академик  не  отступят:  способ  накатанный  и  плодотворнтый.  Так  что  мне – только  кнут,  о  прянике  надо  забыть.  Даже  Берия  был  щедрее;  впрочем,  он  не  выдавал  себя  за физика-ядерщика.
    Выходит,  мне  и  надо  было увольняться  с  диссером  да  искать  возможность  защиты  вне  поля  влияния  Ильичёва.  Значит,  вне  Академии  наук  и,  видимо,  вне  тесно  связанных  с  ней  институтов.

    Есть и  ещё  вопрос – это  секретность  темы.  Уже  при  первом  увольнении  я  не  понимал,  почему  не  предупредили  о  молчании.  И  это  был  один  из  аргументов,  что  пинок – липа.     Военпред  В. М. Дорожко  дважды  возник  рядом:  «Отдай  им  диссертацию,  и  всё  будет  хорошо»,  а  потом  «Ильичёв  в  кабинете – иди  к  нему».
    При  крахе  «Треугольника»  он  предлагал  мне  взять  подобную  тему:  «Вам  ещё  можно  верить».  Я  «пока»  отказался.

    «В  этом  институте  просто  так  ничего  не  бывает», - намекнул  военпред.  Я  уже  имел  беседу  с  резидентом  КГБ  Федотовым;  недавно  он  с  сочувствием,  как  мне  казалось,  говорил  со  мною  на  МЭС  о. Попова.
  Наконец,  чудесное  спасение  меня  на  Спортивной  от  возможной  гибели – явно  работа  гэбистов.  Неужто  круглосуточная  наружка?  Надо  присмотреться  к  окружению.
  КГБ же  видит,  что  торможение  меня  Ильичёвым  и Аркашкой – во  вред  обороне  и  безопасности  страны,  говоря  высокопарно.

    Так  что же  мне  нужно?  Я  не  тщеславен,  не  жаден  до  денег:  можно  бросить  всё  и  уйти  в  кочегары.  Нет,  есть  пункт:  мне  нужна  квартира.  Только  это.
   Отсюда  стратегия:  делать  вид,  что  пытаюсь  восстановиться,  тянуть  время  до  получения  жилья,  а  потом – чао,  бамбини!

    Они,  конечно,  поверят,  что  я  никуда  не  уйду:  шаблон  прошлого,  да  и  на  свой аршин  меряют.  Мол,  жаль  мне  будет  сданных  экзаменов,  написанных,  но  неопубликованных  работ,  жаль  расставаться  с  загранрейсами,  с  атмосферой  интеллекта (?).

Но  если  ты  способен  всё,  что  стало
Тебе  привычным,  выложить  на  стол,
Всё  проиграть  и  вновь  начать  сначала,
Не  пожалев  того,  что  приобрёл…

    Вот  так  я  и  сформулировал  новую  стратегию.  Она  требовала  терпения  и  спокойствия;  последнее  стало  даваться  гораздо  легче,  когда  стратегия    прояснилась.

Наваждение
     Последняя  фраза,  услышанная  мною  от  Митника:  «В  рейсе  будут  твои  друзья  из  ТИАСУРа – тебе  будет  с  ними  интересно».
  Она  явилась  капелькой,  заполнившей  чашу  тяжёлого  наваждения.  Напомню  предысторию,  а  далее  судите  сами.

    Я  всегда  помнил,  что  занимаюсь  проблемой  большой  секретности:  локацией  низколетящих  целей  над  морем.  И  о  том  избегал  болтать;  да  и  вообще  болтунов  не  любил.
  Но  первый  мой  визит  в  питерскую  квартиру  Митников  памятен  трёпом  Прокопчука  о  новостях  космонавтики,  не  подлежавших  оглашению.

    Ешё   в  дни  проживания  в  той  квартире  после  защиты  Ленки:  Циркель  настояла,  чтобы  именно  я  дал  радиограмму  Митнику,  хотя  я  сделал  этот  обряд  запоздало-ненужным.
  Тогда  же – провокация  с  диссидентской  литературой.  Причём,  она  была  обставлена  так,  будто  я  её  принёс:  листки  лежали  на  столе  к  моему  приходу,  при  мне  к  ним  не  прикасались.

    В  поездке  с  Митником  в  Хабаровск  расспросы  о  диссертации  естественны;  а  вот  пара  фраз,  ради  коих  Митник  тащил  меня  в  душ  и  включал  его  на  полную,  выглядели  конспирацией  из  кино  про  шпионов.

    Позже  Митник  пытался  подключить  меня  к  большой  оборонной  теме,  набитой  секретами,  которую  вёл  Акуличев.
  Сам  Лёня  к  акустике  никак  не  клеился,  но  он знал  об  интересе  Акулы  ко  мне.  Да  не  ведал,  что  я  тому  отказал  трижды.

    На  новоселье  Митников  мы  пошли  после  их  обещания,  что  больше  никого  там  не  будет.  Но – был  капитан  3-его  ранга  с  женой; он  болтал  без  умолку,  изображая  выдачу  тайн  крайкома  КПСС,  штаба  ТОФ  и  тому  подобное.
  Провоцировал  меня?  Я  даже  подыграл:  упомянул,  что  мой  брат  нередко  бывает  в  Камрани,  обстановку  там  знает.

    А  сразу  после  первого  увольнения притворился  я  вконец  деморализованным,  и  Митник  мгновенно:  «Дай  диссертацию – спасу  тебя.  Дай,  мне  даже  медицинскую (!)  дали».
  Это  уже  профессионал  охоты  за  диссерами.
    Интересно,  что  свой  билет  общества  «Знание»  Митник  ценил  как  пропуск  в  секретные  институты – «почтовые  ящики».

    Когда  он.  как  бы  оправдываясь,  упомянул  без  повода,  что  в  Ла-Манше  уронил  за  борт  круг  с  радиопередатчиком,  я  уже  провокационно  спросил:  «Зачем  Вам  это  было  нужно?»

    Мне  казалось,  что  логичнее  использовать  данные  со  спутников  серии  «Метеор»,  но  Митник  плотно  подсел  на  военную  серию  «Космос».  Однажды  я  заметил  с  досадой,  что  на  подлёте  к  Калифорнии  «Космос-1500»  отключился. Митник  презрительно-насмешливо  буркнул:
  - Решили  смотреть,  что  там  в  Калифорнии.
  - Так  выключили  же, - не  понял  я.
  - Выключили,  чтобы  дать  энергию  на  аппаратуру  разведки, - пояснил  он.  Я -  не  додумался.
    Вообще  неформальные  получения  расписаний  будущей  работы  спутников  казались  мне  утечкой  секретной  информации.

    Когда  Митник  проговорился,  что  в  их  роду – лауреат  премии  Нобеля,  я  вскоре  проверил:  премию  за  стрептомицин  получил  Ваксман,  родом  из-под  Винницы.
  Фамилия  Мытник – очень  даже  пахнет  Украиной.  Но  Ваксман  не  жил  в  Швейцарии;  так  почему  Митник  соврал?
  Тогда  уже  родственниками  в  США  гордились.

    Кстати,  позже  я  узнал,  что  стрептомицин  открыл  не  Ваксман,  а  его  молодой  сотрудник; выделил  его  не  из  почвы,  а  из  земли  куриного  желудка.
  Так  что  нобелевку  64-летний  завлаб  украл  у подчинённого.  Вот  эти  качества  Митник  и  унаследовал.
  А  для  кого  он  вырвал  диссертацию  по  медицине,  как  сам  признался  мне?

    Подобного  было  много,  но  последняя  его  фраза – задание  мне  идти  с  ним  в  рейс  и  шпионить  среди  томичей,  продолжавших  тему  локации  низколетящих  целей  над  морем.
    Стало  понятным,  почему  за  мной  ходила  наружка.  И  угроза  мне  погибнуть  от  неадеквата  вынудила  гэбистов  на  экстрамеры.  Двое  из  ларца  раскрыли,  что  я – в  разработке.

Пик  яркости.
    Мне было  важно  поддерживать  иллюзию,  что я  жажду  вернуться  в  институт.  Поэтому  я  появлялся  в  ТОИ  два-три  раза  в  неделю,  обычно  к  концу  рабочего  дня  и  как  бы  случайно  возвращался  в  толпе  идущих  домой.
   Отдел  кадров  не  напоминал  мне  про  обходной  лист,  библиотека  не требовала  сдать  литературу,  вахтёры  вообще  ничего  не  знали  и  не  тормозили  меня  даже  без  показа  пропуска.

    И  вот  однажды  я  шёл  домой  вместе  с  Валеркой  Тапиновым,  одним  из  первых  приятелей  моих  в  ТОИ.  Хотя  в  последние  годы  мы  почти  не  общались,  но  в  целях  разведки  я  вспомнил о  старом.
    Его  жена  Людмила заведовала  канцелярией  института, а  это  очень  важный  источник.  Она  шла  с  подругами,  отставая  от  нас  метров  на  двадцать.

    Тапинов,  конечно,  интересовался  моими  планами,  давал  советы,  сочувствовал,  недоумевал.
  Я  тоже,  валяя  дурака,    высказал  недоумение:  ведь  официально  в  плане  на  октябрь  было  представление  диссертации,  научный  руководитель – сам  Ильичёв,  председатель  Президиума  ДВНЦ.

  - Не  люблю  хвастать,  но  я  спас  институт  от  позора – единственный  доказал  Ильичёву,  что  «открытие  пика  яркости» - элементарная  ошибка   толкователей.
   Я  не  тщеславный:  спокойно  принял  отказ  ТОИ  от  экспертизы.  Мол,  «институт  не  имеет  специалистов  по  этому  вопросу».

  _ Кто  тебе  это  сказал? – удивился  Тапинов.  – Целый  отдел  Кляцкина,  да  и  в  лабе  Протасова…   Не  с  кондачка  же  сюда  прислали  материалы!
  - Митник  сказал:  такую  резолюцию  отослали, - простодушно  ответил  я.

    То  ли  из  неприязни  к  Митнику,  то  ли  желая  показать  свою  информированность,  но  Тапинов  довольно  громко  выпалил:
  _ Врёт  он!  Институт  дал  положительный  отзыв:  обнаружение  пика  яркости  составляет  открытие!  Моя  Людмила  сама  отправляла.

    Я  был  ошарашен.  И  такой  отзыв  пошёл  за  подписями  Акуличева,  Прокопчука,  Митника  и,  возможно,  Ильичёва…
    Тапинова  услышала  последнюю  фразу  мужа  и  требовательно  позвала  его  к  себе.  Не  знаю,  что  она  ему  сказала.
    Не  помню,  вернулся  ли Валерка  ко  мне;  дальше  я  шёл,  крепко  задумавшись.

  Так  вот  почему  Протасов  спотыкался  на  словах  о  экспертизе  пика  яркости  в  моих  отчётах,  вот  почему  Аркашка  не  упоминал  об  этой  моей  работе.
    Ну,  раскритиковали  бы  открыто,  высмеяли  бы  с  удовольствием;  я  всегда  готов  к  обсуждениям  по  существу.  Видимо,  крыть  им  было  нечем.

  А  в  соавторах  «открытия»  не  только  научный  руководитель  Митника,  но  и  Гурвич – покровитель отдела  Кляцкина.
  Про  связи  Алексеева,  Прокопчука  и  Протасова  среди  соавторов  «открытия»  ничего  не  могу  сказать.  Но  их  не  может  не  быть.
   Кажется,  Борис  Фёдоров  сообщил  мне,  что  Ильичёв  рвётся  в  академики-секретари  Отделения  физики  атмосферы  и  океана  Президиума  АН  СССР.  Ссориться  ему  с  компанией  соавторов  «пика  яркости»  не  с  руки.  Вот  так  картинка…

Частное  лицо.
    Когда  я  сказал  Букину,  что  не  пойду  по  указанному  Аркашкой  коридору,  а  сделаю  что-нибудь  неожиданное,  это  было  правдой.
   И  вот  что  предпринял:  написал  в  Александровский  дворец,  в  институт  ВМФ  № 18,  что  закончил  диссертацию о  локации  низколетящих  целей  над  морем  и  готов  изложить  её  в  любое  время,  в  любом  месте,  кроме  института,  из  которого уволен.

    Думаю,  следы  моей  работы  с  военным  институтом  в  нём  остались.  Был  уверен,  что  такое  письмо  не  пройдёт  мимо  службы  безопасности  сей  конторы.
  В  любом  случае,  на  контакт  они  пойдут,  возможно,  через  военпреда  В. М. Дорожко.  А  тот  мне  как  будто  доверял,  даже  предлагал  быть  ответственным  исполнителем подобной  темы.  Тогда  я  «пока»  отказался.

    Я  даже  допускал,  что  меня  возьмут  за  шкирку  и  сунут  в  какую-нибудь  шарашку:  давай,  мол,  подтверди  делом  свои  слова.
   Практически  государство ничего  не  теряло,  а  получить  могло  многое.  С  моей  стороны  на  весы  были  брошены  и  некие  остатки  патриотизма.

    Ответа  я  ждал  долго;  и  тому  не  удивлялся – проверяют,  что  это  за  чудак  такой  вылез.
  И  через  месяц  ответ  пришёл.  Жаль,  не  могу  сейчас  найти  его  в  своём  архиве,  чтобы  дать  дословно.

    А  в  изложении  выглядит  так:  после  достаточно  уважительного,  как  мне  показалось,  вступления,  была  резолющия  «Наш  институт  не  сотрудничает  с  частными  лицами».
    Вспомнилось,  как  Меджитов  рассказал,  что  в  США  частные  лица  получают  даже  небольшие  субсидии  от  Пентагона  для  разработки  бредовых  идей,  обещающих  хоть  что-то.
Видимо,  это  оправдано,  раз  не  прекратили.
  А  Сталин  (или  Берия?)  даже  снял  с  фронта  неизвестного  ему  солдата  Флёрова  и  отправил  его  к  специалистам  лишь  за  намёк,  что  американцы,  возможно,  занялись  атомной  бомбой.

    Я  никак  не  мог  понять  слепоглухую  реакцию  неизвестного  мне  каперанга.  Неужели  он  не  доложил  никому,  не  запросил  совета,  а  решил  всё  единолично.  Ну,  отправил  бы  тогда  в  мусорную  корзину.  Или  ответ  пришёл  бы  много  быстрее.

    В  логику  укладывалось  лишь  одно:  «Вернись  в  институт  и  доложи  там».  То  же  мне  сказал  при  первом  увольнении  Дорожко:  «Отдай  ты  им  диссертацию».
  Кормить  пьяниц  и  бездарей  куда  важнее,  чем  безопасность  государства.  Интересно,  так  ли  думает  Комитет  этой  самой  госбезопасности?  Похоже,  что  так  же.
  Вот  вам  и  социализм,  победивший  полностью  и  окончательно.  Конец  его  стремительно  приближался.

Мания  преследования?
    Вспоминая «двоих  из  ларца» и  «дело  Окунцева»,  я  пришёл  к  выводу,  что  «мою  фамилью,  имя, отчество  прекрасно  знали  в  КГБ».
   Если  первое  увольнение  я  скрывал  от  родителей,  чтобы  их  не  волновать,  то  во  втором  пришлось  бы  признаться:  ведь  в  ТОИ  не  вернусь.

  Не  помню,  я  ли  сказал,  жена  или  сын  проболтался,  но  однажды  отец  серьёзно  спросил:
  - А  скажи,  за  что  тебя  уволили  органы?  Может,  сболтнул  чего?...
    Оказалось,  он  знал  и  про  первое  увольнение;  но  не  верил,  что  это  инициатива  Ильичёва.

    Я  сказал, что  за  антисоветские  анекдоты  давно  уже  не  карают,  а  в  каких-либо  диссидентских  кружках  никогда  не  состоял.
  Думаю,  что  это  администрация  мудрит.
    Он  засомневался:  репрессии  по  статье  58.10  помнил  хорошо.  Я  же  хотел  родителей  успокоить.  Видимо,  это  мне  не  удалось:  много  позже  у  матери  вырвалось:
  - Вовка,  а  ведь  тебя  посадят!...

    Мама  моя  в  тринадцать  лет  втёмную прямо  участвовала  в  спасении  от  ареста  друга  и  соратника  своего  отца  Терентьева  с  семьёй  и  тридцать  седьмой  год  знала  не  понаслышке.
    Под  влиянием  наваждения,  что  есть  основания  у  КГБ  следить  за  Митником,  я  подумал:  «Может  быть,  ко  мне  интерес,  как  к  человеку  Моисеича?  Так  ещё  и  заподозрят  в  шпионаже.  «Это  значит – не  увижу  я  ни  Риму,  ни  Парижу  больше  никогда».

    Так  не  пойти  ли  навстречу  опасности?  А  то  заиграются  там,  и  чтоб  не  признавать  своей  дурости,  сделают  меня  зэком.  Но  и  самому в  дураки  спешить  не  хотелось.
   И  я  придумал  подстраховаться:  однажды  взошёл  на  крыльцо  УКГБ  Приморского  края,  как  бы  замер  в  нерешительности,  посмотрел  по  сторонам.
  Заметил  пару  чёрных  легковушек  справа  и  одну  «Победу»,  тёмно-синюю,  очень  запылённую.  Попробовал  запомнить  её  номер.  Повернулся  и  торопливо  ушёл.

  «Ну,  наверняка  меня  зафиксировали  видеокамеры, - решил  я, - теперь,  если  что,  скажу,  что  приходил  с  чистосердечным  признанием».
    Через  неделю  сделанного  показалось  мало;  я  нашёл  в  телефонной  книге  номер  КГБ (приёмная?  телефон  доверия?) и  позвонил  из  автомата  близ  остановки  «Академическая».

    Поняв,  что  трубку  сняли,  но  молчат,  я  максимально  спокойно  спросил:
  - Скажите,  это  вы  занимались  делом  Бердюгина?
    Там – гробовое  молчание;  ясно,  подобного  они  не  ожидали.
  Значит,  этот  номер  действует,  и  мою  фразу  записали.  Я  повесил  трубку.
    Бердюгина  я  знал  только  по  очерку  в  газете:  он  получил  семь  лет  за  контрабанду  «Архипелага  ГУЛАГ»  и  распространение  его.

    В  минуты  спокойствия  спрашивал  себя:  а  не  болен  ли  я  манией  преследования?  Как  раз  в  это  время  я  купил  мультфильм  «Шпионские  страсти»  по  сценарию  Лазаря  Лагина (Гинзбурга),  одного  из  моих  любимых  авторов.
  Крутил  эту  плёнку  для  Женьки  и  его  друзей  часто, и  она  меня  настроила  на  самокритику.  Решил  больше  не  дёргать  тигра  за  хвост;  по  крайней  мере,  в  ближайшее  время.

Смерть  Терёхи.
    Борис  Фёдоров  принёс  мне   известие,  что  умер  Терещенко.  Будто  бы  он  дико  пьянствовал  у  себя  в  гараже;  когда  собутыльники ушли,  он  заснул  и…  не  проснулся.
  Вообще-то  он  выглядел  здоровяком,  когда  я  видел  его  последний  раз.  Но  с  тех  пор  уже  прошло  три  года,  а  при  его  бурной  жизни  и  запоях  угаснуть  можно  было  быстро.  Остановилось  ли  сердце,  захлебнулся  ли  рвотой – это  неважно:  смерть  его  была  некрасивой,  в  сорок-то  лет.

    Я  слышал,  что  вдова  осталась  с  двумя  сыновьями;  её  и  одного  из  мальчишек  я  видел  в  1981  году.  Сыновьям  Терёхи  уже  не  скажешь,  что  папа  героически  погиб.
    Вдове  и  детям  я  сочувствовал,  но  смерть  Терёхи  принял,  как  справедливое  возмездие  за  всё,  что  он  творил  при  жизни.

  Я  поймал  себя  даже  на  некотором  злорадстве,  на  сознании,  что  я  тоже  ускорил  конец  Факира.  Помнил,  как  обречённо  потухли  его  глаза,  когда  я  при  нём  отказался  от  предложения  Дорожко  продолжать  тему  «Треугольника».

    Я  никогда  не  пытался  удержать  Терёху  от  пьянства,  даже  провоцировал  его,  таская  «опохмелку».
  Когда  в  1983  году  умер  наш  водитель  Сидорыч,  я  связал  его  смерть  с  Терёхиной  подставой  старика  на  место  виновника  аварии,  устроенной  самим  Факиром.
  И  тогда  пожелал  Терёхе  скорой  смерти,  было  дело.  И  вот  пророчество  сбылось.

    Вскоре я  пожелал  именно  такого  же  Ильичёву;  и  даже  сознательно  добивался  того.  Тоже  сбылось.  Но  об  этом – ниже.

Почерк  чекистов.
    Не  скажу,  что  я  строго  держался  плана:  делать  вид,  что  стремлюсь  восстановиться  в  ТОИ,  пока  не  получу  квартиру.  Ведь  надежда  была  призрачная.
  Поэтому  попробовал  искать  работу  в  другом  месте.  А  ближайшее – в  Институте  автоматики,  под  окнами  ТОИ.
    В  лаборатории  Эмиля  Гербека  меня  уже  знали:  год  назад  хотели  даже  совместный  межинститутский  семинар  по  УКВ  организовать.

  В  том  же  ИАПУ  работала  Татьяна  Романенко  (Павлова),  моя  подружка  со  студенчества,  и  школьный  приятель  Юрка  Малышенко;  далеко  не  последние  там  люди.
    Кто-то  из замещавших  Гербека  сказал,  что  проблем  не  будет.  Приходи,  мол,  послезавтра,  и  увидишь  приказ.  И  дал  номер  телефона.
  Я  позвонил  накануне  визита,  и  услышал  глухой  категорический  отказ.  Видимо,  собеседник  на  связи  думал,  что  я  буду  биться,  и  потому  предупредил:  отказ  на  очень  высоком  уровне.

    Этого  и  следовало  ожидать:  директором  ИАПУ  был  Виктор  Львович  Перчук,  доктор  непонятно  каких  наук,  в  прошлом  военно-морской  электроинженер.
  Он  тоже  был  ставленник  военно-промышленного  комплекса.  Говорили,  что  он  гнобил  Ф. Г. Староса  и  довёл-таки  его  до  инфаркта,  будучи  замом  директора.
  Со  Старосом  я  имел  разговор  однажды  благодаря  Павловой  и  не могу  забыть  ощущения,  что  мне  повезло  увидеть  настоящего  учёного.
  Его  биографию  «штирлица»  Татьяна  мне  рассказала.

    А  ещё  за  полтора  года  до  моей  попытки  работать  в  ИАПУ  там  было  «восстание  декабристов»:  пятеро  завлабов,  в  т. ч.  мой  бывший  преподаватель  математического  анализа  и  теории  групп  А. П. Шапиро,  в  декабре  подали  протест  против  Перчука.
   Они  доказали,  что  он  никакой  не  учёный,  а  самодур,  вор,  пьяница  и  т. п.
  «Декабристы»  не  упомянули,  что  Виктор  Львович – друг  и  собутыльник  моего  Виктора  Ивановича,  но  это  их  не  спасло.

   Обоих  ставленников  ВПК  крышевал  КГБ,  и  пятёрка  «протестантов»,  как  пробка,  вылетела  из  института.  Шапиро  вскоре умер.  Кстати,  о  Перчуке  знал  даже  мой  отец,  как  и  о  Ильичёве  и  Терёхе.  Мне  он  сказал:
  - Есть  поговорка:  когда  хохол  родился – еврей  заплакал.  А  директор  ИАПУ – еврей  из  Одессы,  а  прикидывается  хохлом.  Гремучая  смесь.
    Мне  очень  не  понравилась  эта  фраза,  потому  и  запомнилась.  Так  чего  я  ждал  в  ИАПУ?

    Кто-то  посоветовал  мне  вспомнить  про  свой  диплом  «ядерная  физика»  и  сходить  в  родной  университет:  там  есть  место  в  лаборатории  близкой  тематики  у  некоего  Ивановского.
    Оказалось,  однофамилец  отца  вирусологии – мой  однокурсник  Юрочка;  от  него  я  всегда  шарахался.

  Пьяница  и  бабник  типа  Терёхи,  пробиваемый  мамой  на  сытные  должности,  он  и  в  тот  вечер  предложил  мне  пойти  в  ближайшее  кафе  «Пингвин»  поговорить  за  выпивкой.
   На моё  «нет  денег»  Юрочка  объявил,  что  поляна  за  счёт  «третьего».  Им  оказался  мой  знакомый  ещё с  детства  Толик  Чумак,  старше  меня  года  на  два-три.
  Чумак  просил  Ивановского  пристроить  его  на  год,  так  как  его  уволили  из  Института  химии  накануне  защиты  диссертации.
   Итак, почти  моя  история,  я  не  оригинален.  Разве  что  «поляны»  не  накрываю.
  Конечно,  свою  кандидатуру  я  снял;   это  сделал  бы  в любом  случае – хватило  мне  одного  Терёхи.

    Куда-то  я  ещё  тыкался,  уже  и  не помню:  везде  охотно  соглашались  меня  взять,  сулили  нормальный  оклад,  а  накануне  выхода  на  работу  говорили,  пряча  глаза,  что  «сверху»  приказали  не  брать.
   Я  всё  это  относил  на  счёт  «позвоночного  права»  на  уровне  отдела  кадров.

  Наконец,  произошёл  особый  случай.  На  улице  меня  встретил  мой  первый  завлаб  Владимир  Петрович  Шевцов  и  предложил  мне  обратиться  в  военно-морской  институт  на  полуострове  Басаргина.  Когда-то  я  туда  ходил  с  Шевцовым  пару  раз.
  Тамошние  чины  меня  вряд  ли  помнили,  но  рекомендация  Шевцова  для  них  весила  немало.  Петрович  сказал,  что  поможет.

  Кроме  того,  там  работала  жена  моего  младшего  брата,  дочь  тогдашнего  начальника  боевой  подготовки  Тихоокеанского  флота  без  пяти  минут  адмирала Степанцева.
  Она  активно взялась  мне  помогать,  дала  телефон  каперанга  Афиногенова (фамилию,  возможно,  чуть  переврал).
  Допуск  к  секретности  и  даже  виза  на  загранплавание у  меня  были,  как  Митник  проверил.

    Афиногенов  бодро  отрапортовал,  что  меня  ждут  и  не  обидят.  А  накануне  моего  выхода  на  работу  позвонил  вечером  и  извинился:  приказано  не  брать…
    Это  уже  походило  на  почерк  чекистов:  мне  оставляли  только  кочегарку,  как  Виктору  Цою.

Обложили  меня,  обложили,
Гонят  весело  на  номера.
…………………………………………….
Оградив  нам  свободу  флажками,
Бьют  уверенно,  наверняка.
………………………………………………….
Мы  затравленно  мчимся  на  выстрел
И  не  пробуем  через  запрет?!

    Итак,  меня  гонят  на  номера:  как  добычу  Ильичёва,  или  Алексеева,  или  Митника,  или  кому  я  там   предназначен?  Не  думаю,  что  влияние  Ю. И. Степанцева слабее  ильичёвского;  тут  пахнет  КГБ.  Значит,  рано  или  поздно  они  пойдут  на  прямой  контакт,  если  я  устою  в  игре.

Нежданчик.
    Борис  Фёдоров,  мой  «агент»,  появлялся  у  меня  раз-два  в  неделю,  приносил  новости  из  института.
  Ценность  его  как  источника  информации  резко  возросла:  его  избрали  комсоргом  ТОИ,  и  он  стал  присутствовать  на  многих  мероприятиях  администрации  «по  долгу  службы».

    Видимо,  он  понял,  что  антисемитизм  ко  мне  не  прилипает,  и  переключился  на  русский  национализм.
  В  частности,  пытался  увлечь  меня  творчеством  Ильи  Глазунова  и  Константина  Васильева.
  Он  даже  затащил  меня  на  лекцию  о  последнем  в  масштабе  всего  ДВНЦ.

    Иногда  мне  казалось,  что  он – двойной  агент:  слишком  кстати  и  быстро  этот  тихоня  оказался  рядом.  А  ведь  должны  же  были  кого-то  ко  мне  приставить.
    Мне  хотелось  иметь  «агента»  заведомо  не  двойного,  и  я  предложил  Кате  Каплиной,  умнице  из  лаборатории  В. П. Шевцова,  встретиться  и  поговорить.
  И  встреча  состоялась  в  скверике  у  дома  № 17  по  ул  Кирова.
  Видимо,  провёл  я  её  плохо;  хотя  отдал  Кате  самое  начало  заметок,  читаемых  Вами.

  Любопытно:  расставаясь,  я  заметил,  как  мимо  проехала  тёмносиняя  запылённая  «Победа».  Та  самая,  что  я  видел  у    крыльца  УКГБ  края.
  Вызов  Кате  я  передавал  через  Бориса;  двойной  агент  мог  оповестить  о  встрече  второго  хозяина.
  Но  я  отринул  эти  фантазии  как  проявление  акт  мании  преследования.
 
    И  вот  однажды  в  конце  октября  Фёдоров  передал  мне,  чтобы  я  зашёл  к  Н. С.  Федотову,  "резиденту  КГБ",  в  указанное  время.
  Подумалось,  что  это  может  быть  связано  со  звонком  о  Бердюгине…

    Но  Федотов  принял  меня  так,  будто  я  и  не   уволен  почти  три  месяца  назад.  Спокойно  сообщил  мне,  что  через  день  в  объединённом  профкоме  в  16:00  будут  распределять  квартиры  в  доме  № 29  по  улице  Кирова.
  И  мне  надо  явиться  туда  заранее.  Он  назвал  даже  номера  квартир.
  Весь  разговор – минута,  с  глазу  на  глаз,  без  всяких  Кобылянских.

    Дом  этот  строили  для  ДВНЦ  и  сдали  готовым  более  двух  лет  назад.
  К  тому  моменту  все  квартиры  уже  были  распределены  и  ордера  выписаны.  Но  вдруг  во  Владивосток  приехали  индийцы – экипажи  подводных  лодок;  на  двухлетнюю  учёбу  и  потому  с  семьями.
  И  весь  этот  дом  отдали  им  под  жильё.  А  как  обнулить  ордера?  Запросто:  поменяли…  номер  дома.  Обхитрили,  так  сказать,  сограждан.

    Теперь  вояки  Индии  уехали,  и  дом  стали  делить  заново.  Конечно,  я пошёл  смотреть  квартиры;  увы,  лишь  снаружи.
  Лучшею  признал  № 50,  несмотря  на  то,  что  по-булгаковски – «нехорошая  квартирка».
    Трёхкомнатная,  с  двумя  большими  хорошо  застеклёнными  лоджиями  на  юг  и  двумя  окнами  на  Амурский  залив.  На  восьмом  этаже  двенадцатиэтажки;  значит,  вид   на  город  и  море  великолепный!

    Конечно,  гарантии,  что  квартира  № 50  достанется  именно  мне,  нет  никакой.
    В  объединённый  местком  я  пришёл  заранее,  но  активные  женщины  меня  опередили.
    При  регистрации  пришедших  я  в  стиле Остапа  Бендера  нагло  выпалил:
  - ТОИ,  Бородин,  любимый  аспирант  академика  Ильичёва!
    «Три  месяца,  как  уволенный», - добавил я  про  себя.

    Ровно  в  16:00  меня  вызвали  первым,  вне  очереди.  И  я  не  дрогнул:  выбрал  № 50.  Расписался,  где  указали,  и  получил  ключи.

Странная  квартирка.
    Простите,  название  этой  заметки  я  позаимствовал  у  М. А. Булгакова.    В  самом  деле,  квартира  свалилась,  как  снег на  голову.
   У  К. Ф. Крюковой  меня  спросили:
  - Тут  вот  у  жены  Вашей  тоже   подошла  счередь;  кто  из  вас  будет  ответственным  квартиросъёмщиком?

    Я  мгновенно вспомнил  мамино  «тебя  посадят»  и  ещё  подумал:  «Как  пришла – так  и  уйдёт  эта  хата?  Или  меня  обяжут  за  неё,  хотя  бы  морально,  вернуться  в  ТОИ?»   Помедлив,  ответил  на  всякий  случай:
  - Жену  пишите  ответственной…

    Переселялись  мы  почти  тайно:  я  соорудил  подобие  кран-балки  у  окна  общежития,  что  глядело  на  море, т. е на  сторону,  где  люди  почти  не  ходили.
  Общага – на  откосе, и  тут  третий  этаж  был  четвёртым.  У  тёщи  я  взял  аэродромную  тележку  на  дутых  колёсах;  на  ней  мы  перевезли всё  своё  имущество.
  Пару  шкафов  и  диванчик  тем  же  путём  помогли  переправить  друзья-туристы  Лёха  Дёмин  и  Ваня  Теницкий.

    Стены  квартиры  были  оклеены  дешёвыми  обоями,  уже  грязными  и  местами  ободранными.  Самая  маленькая  комната  одной  стеной  выходила  на  чёрный  ход,  идущий вдоль  западной  стены,  т. е. зимой  холодный.  Но  сантехника  была  ещё  терпимой.
    В  первую  очередь я  занял  одну  стену  под  книжные  полки  и  перевёз  по  частям  все  свои  книжки;  их  оказалось  уже  около  трёх  тысяч  штук.
  Оборудовал  кухню  и  овощехранилище.

    Борис  Фёдоров  стал  приходить  гораздо  чаще  и  сидеть  за  чаем  намного  дольше.  Антисемитскую  литературу  он  приносил  реже,  но  серьёзнее.  А  вот  русский  национализм  угас:  его  сменила  публицистика  «перестройки»;  я  старался  отсеять  конъюнктурщину  от  ценного.
    Потом  появилась  «Плаха»  Айтматова,  ещё  в  журнале  «Новый  мир»;  за  ней – «Белые  одежды»  Дудинцева  в  «Неве»,  позже – «Тридцать  пятый  и  другие  годы»  А. Рыбакова.  Странная  квартира  превратилась  в  дискуссионный  литературный  клуб.

    Но  наибольшая  странность  случилась,  когда  нас  замучили  клопы – наследство  от  бывших  жильцов.  Они  быстро  расплодились  в  диванчике,  и  я  его  сжёг  во  дворе.
  Однако  старые  гнёзда  этих  кровососов  были  под  обоями,  и я  тщательно  стал  обрывать  оклейку.  В  сантиметрах  тридцати  над  плинтусом  заметил  тонкий,  как  конский волос,  проводок.
    «Ну,  это  естественно, - подумал  я, - гостей-индийцев  КГБ  не  мог  не  подслушивать».  И  оборвал  метр  проводка.

    Минут  через  десять – стук  в  дверь.  Пришёл  парень,  до  боли  похожий  на  «двоих  из  ларца»,  и  с  плохо  скрываемым  беспокойством  спросил:
  - А  Вы,  случайно,  не  оборвали  пожарную  сигнализацию?  У  нас сработало…
  - Нет, - ответил  я, - ничего  не  заметил.
    Незваный  гость  ушёл  успокоенный.  Никто  не  приходил (по  крайней  мере,  при  мне)  восстанавливать  эту  «сигнализацию».

  Позже  я  спросил  Усольцеву,  нашу  активистку  при  жилконторе,  есть ли  пожарная  сигнализация  в  доме.  Она  очень  удивилась  вопросу:
  - Никогда  её  не  было.  При  индийцах  на  крыше  был  пост милиции,  да  и  в  подъезде  постоянный.  Никаких  датчиков  не видела.

    Я  и  сам  понял,  что  таким  тайным  волосяным  проводом  монтируют  лишь  прослушку.  Значит,  меня  и  Бориса  слушали  месяца  три?  Может  быть,  восстановили  её  или  подключили  дублирующую.  Вот  такая  странная  квартира  мне  досталась.


Подпольщики.
    Я давно,  ещё  со  школы,  заметил,  что  карательные  дела  в  стране  делаются  открыто,  под  бой  барабанов  и  крики  поддержки.  А  помошь,  сочувствие  оказываются  в  тайне-полутайне,  и  благодетель  не  хочет  огласки,  как  бы  опасаясь,  что его  за  это  накажут.

    Помню,  в  старших  классах  завуч  и  классная  дама  Нетяга  меня  карали  с  пафосом,  вызывая  к  доске или  в  кабинет  директора,  устраивая  классный  час,  подготовив  травлю  обличителями  из  покорных девчонок.
  А  вот  директор  А. П. Бевз  вытащила  меня  на  золотую  медаль  тайком;  девчонки  намекали,  что  вроде  как  в  серебре  школа  не  откажет,  но…   Впрочем,  мне  было  всё  равно.

    Характеристику  для  вуза  Нетяга  дала  мне  такую,  что,  как  она  сказала,  «ни  один  вуз  не  примет».  А  когда  меня  зачислили  на физмат  после  первого  экзамена,  завуч  написала  чудо-аттестацию  и  просила  меня  без  шума  подменить  ею  прежнюю.  Я  подал  новую,  но  первую  не  изъял.

    В  универе  после  третьего  курса  я  не  стал  сдавать  «политэкономию  социализма»  и  уехал  на  Чукотку.  То  ли  приняли  за  политэкономию  сверхштатную  оценку по  теории  групп,   то  ли  сделали  вид,  но  стипендию  платили,  а  во  вкладыш  к  диплому  тихо  вписали  фальшивую  «пятёрку».

    Когда  мы  получили  ордер  на  комнату  12  кв. м  в  общежитии,  то  почти  два  месяца  не  могли  туда  вселиться  с  ребёнком  (прежняя  пара  Бекасовых  не  спеша  делала  ремонт  в  данной  им  квартире,  проживая  в  нашей  комнате).
  Судья  Ковзан  громогласно  встал  на  сторону  члена  партии.  Но  посторонний  судья  Степанова  тайком  дала  мне  совет  биться  не  за  выселение  Бекаса,  а  за  другой  ордер.
  Кстати,  она  вскоре  прославилась  в  прессе  города:  беглый  или  освобождённый  уголовник  пришёл  в  суд  её  убивать,  но  попал  в  засаду.

    Однако  и  тут  дело  зависло;  Белозёр  посоветовала  пойти  к  заму  председателя  ДВНЦ  Крушанову:  «Вряд  ли  чем  поможет,  но  хоть  выслушает».
   Крушанов  молча  слушал  мой  рассказ.  На  совсем  пустом  столе  была  лишь  одна  бумажка,  я  не  глядел  на неё.  Тогда  академик  чуть  подвинул  её,  и я  заметил,  что  она  к  нему  «вверх  ногами»,  а  ко  мне…
  Это  был  ответ  прокурору,  что  ещё  месяц  назад  нам  дали  другую  комнатку,  № 725.  Я  всё  понял:  зам  выдаёт мне  тайну.  Я  лишь  глазами  поблагодарил  его  и  пошёл  вселяться  без  ордера.  Отдадут  потом,  куда  денутся!

    Кстати,  не  без  трений  вселился: там  жил  хорошо  знакомый  Лёхе  Дёмину  Володя  Ш.  из  БПИ.  Ну,  разобрались,  и  это  отдельная  трагикомедия.
.  А  вскоре  Володя  погиб:  в  аффекте  воткнул  шило два-три (?)  раза  в  своего  завлаба  парторга  института  и  выбросился  в  пролёт  лестницы с  третьего  этажа.

    И  вот,  обдумывая,  как  же  получил  вдруг  лучшую   квартиру  из  трёх  комнат  с  двумя  большими  лоджиями  на  юг,,  будучи  давно  уволенным  из  института,  я  решил,  что  гэбисты  тут  не  при  чём.  Это  очередной  подпольщик-благодетель,  частное  лицо  Федотов,  рискнул  мне  дать  информацию.
  А  значит,  я  ничем не  обязан  Ильичёву,  Аркашке  и   прочим:  в  институт  не  вернусь,  и  работу  мою  они  от  меня  не  получат.  «Новая  стратегия»  завершена  успешно.


Интересное  кино.
    Меня  немного  занимало,  будет  ли  Ильичёв  отчитываться  за  своё  руководство  по  моей  диссертации;  ведь  она  стояла  в  плане  на  осень,  и  многие  в  институте  знали  о  том.
    Следили за  двумя  скандальными  увольнениями  полдюжины  завлабов  и  десяток  научных  сотрудников,  а  то  и  больше.
    Поэтому  я  попросил «агента  Фёдорова»  разведать,  как  пройдёт  заседание  учёного  совета,  где  затронут  этот  вопрос.

    Итоги  превзошли  все  ожидания:  Борис  на  том  заседании  присутствовал  лично,  как  главный  комсомолец  института.
    Мне  он  доложил,  что  Ильичёв  сказал  всего  пять фраз:
       «Тут  вот  о  диссертации  Бородина ( все напряглись  в тишине).
       Ну,  у  меня  были  три  интересных  аспиранта.  Один – досрочно  умер.  Другой – из  тюрем
       никак  не  выберется ( хихиканье  за  столом).
       Третий – Бородин;  и я  не  знаю,  какой  из   этих  двух  путей  он  выберет ( смешки    подхалимов)».

     Ильичёв  знал,  конечно,  что  мне  донесут  об  отчёте.  Вот  и  пошёл  на  «последнее  серьёзное  предупреждение».  Или,  как  минимум,  сделал  победную  мину  в  проваленной  игре.
     Мол,  он  такой  могучий,  что  не  пляшущие  под  его  дудку  уничтожаются.  Ну,  это  для    употребления  внутри  института.

       Итак,  я  не один:  у  «Вити»  накатана  дорожка  по уничтожению  «интересных  аспирантов».  И  косвенно  (а  то  и  прямо?)  в  этом  участвуют  сотрудники  КГБ,  покрывая  его.
     В  интересах  безопасности  государства,  так  сказать.  И  чем  больше  они  стараются,  тем    скорее наступит  крах  этого  государства.

    Собственно,  мне  от  этой  системы  уже  ничего  не  нужно:  есть  образование,  семья,    квартира.  К  славе и  государственным  наградам  всегда  был  равнодушен.
      Для  самооценки  двух  статей  в  «Известиях  АН  СССР»  мне  хватит.  Подготовленные  статьи    «О  пике  яркости»  и  «О  серпиках  РЛБО» - претензии  на  опровержение  ряда  академиков,    включая  К. Н.  Фёдорова.  Вряд  ли  опубликуют.
     Идеи  активно-пассивной  радиолокации  надо  проверять  в  экспериментах,  а  тут  Ильичёва  не  миновать.  Служить  сходящему  с   ума  государству – самому  свихнуться.

    Но  всё  же  к  словам  Ильичёва  я  не  смог  отнестись  равнодушно  и  ощутил  какую-то  холодную  ярость.  Даже  не  за  себя,  а  за  неведомого,  кто  «досрочно  умер».  Доведение  до  самоубийства?
      А  другой,  кто  «из  тюрем  не  выберется»?  И,  возможно,  десятки  не  упомянутых  «Витей»,  сломанные  им  судьбы  коих  ему  не  известны?
      Да  взять  хотя  бы  Шапиро  и  «декабристов»  из  ИАПУ – жертв  Перчука,  дружка  Ильичёва;  не  говорю  уж  о  Ф. Г. Старосе.

    Итак,  первое:  я  не должен  «досрочно  умереть».  Не  дай  бог  утонуть,  выпасть  из  окна,  попасть  под  транспорт.  Торжества  подхалимов  Ильичёва  допустить  нельзя.  Второе:  не  надо  бы  «попасть  в  тюрьму» - по  той  же  причине.
    Но  этого  мало,  это  лишь  оборона.  А  наступление -  надо  под  объявленный  мне  приговор  подвести  самого  Ильичёва:  пусть  он  «досрочно  умрёт»  или «из  тюрем  не  выберется».

      Получается  что-то  вроде  выбора  Че  Гевары.  О  родителях,  семье,  детях  я  не  думал.
   Не  я  объявил  эту  войну,  мне  её  навязали.  Делай,  что  велит  долг,  и  пусть будет,  что  будет.


Визит  к  химику.
     Началось  упоение  «демократией»,  а  именно:  выдвижение  делегатов на  Первый  съезд  народных  депутатов.
    Не  было  сомнений,  что  туда  прорвётся  Ильичёв;  но  и  примириться  с  этим  без  борьбы  я  не  мог.  Хотя  уже  по  многим  каналам  запустил  антиильичёвские  письма.

    И  вот  Борис  Фёдоров  принёс  мне  весть,  что  альтернативой  академику  выступает  некий  старший  научный  сотрудник  Института  химии.  Вскоре  я  прочитал  в  «ДВ  учёном»  и в  газете  «Владивосток»  очень  краткие  очерки  об  этом  химике,  моём  сверстнике  или  чуть  старше.
    Шансы  его  расценил  как  очень  невысокие.

  Но  Институт  химии  казался  мне  хоть  какой-то  оппозицией  Ильичёву:  там  работал  Глущенко,  не  так  давно  снятый  Ильичёвым  с  должности  главного  учёного  секретаря  и  заменённый  верным  слугой  академика -  Акуличевым.
    Короче,  я  решил  использовать  и  этот  мизерный  шанс – вмешаться  в  выборы.

     Дал  задание  «агенту  Фёдорову»  добыть  мне  домашний  адрес  ильичёвского  конкурента.  Сейчас  уже  не  помню  имени-фамилии  этого  химика,  и  ниже  станет  понятно,  почему.  Фёдоров  справился  быстро,  достал  адрес (кажись,  через  Горячева,  недавно  работавшего  в  Институте  химии).

    И  вот  однажды  под  вечер  я  поехал  на  Тихую  бухту,  отыскал  дом  на  улице  Добровольского  и  нужную  квартиру.  Хозяина  застал за  мытьём  полов;  заявил  ему,  что  готов  всячески  помогать  ему  победить  на  выдвижении  в  делегаты  съезда.

    Он  не  удивился.  Попросил  меня  подождать  на  кухне,  а  сам  неторопливо  домыл полы.
    Я  кратко  выложил,  что  был  аспирантом-очником  Ильичёва,  уволен  уже  дважды  за  отказ  отдать  материалы  диссертации  Алексееву.
   В  ТОИ  не  вернусь,  но  готов  дать  показания,  что  Ильичёв  и  компания  фальсифицируют  научные  отчёты  оборонного  значения,  экспертизы  открытия  и  т. п.
    Мотива  мести  у  меня  нет:  лишь  хочу  остановить  или  хотя  бы  предупредить  уничтожение  аспирантов  доведением  их  до  тюрьмы  и  даже  до  самоубийства.

    Я  понимал,  что  химик  увидит  во  мне  сумасшедшего;  поэтому  говорил  максимально  спокойно,  как  бы  лениво;  подчеркнул,  что  никакой  личной  выгоды  не  ищу  и  не  приму.
      Подумав,  хозяин  отказался  от  моего  предложения.  Возможно,  он  заподозрил  во  мне  засылаемого  провокатора.

     С  выражением  полной  уверенности  Химик  сказал:
  - Ваша  помощь  не  потребуется:  Ильичёв  не  будет  избран  депутатом.
       Я  добавил,  что  не  настаиваю  на  своей  просьбе  подключить  меня  в  каком-либо  виде;  но  не  прощу  себе,  если  Ильичёв  всё-таки  пролезет.  Не  прощу,  что  не  всё  сделал  против  него.

  - Не  беспокойтесь:  Ильичёв  не  пройдёт, - веско  заключил  химик.
    Мне оставалось  откланяться,  пожелав  хозяину  победы.

    Конечно,  я  допускал,  что  соперник  академика – липовый,  что я  рискую  головой,  будучи  столь  откровенным  с  человеком,  которого  впервые  вижу.
   И  помнил,  как  за  мною  следили,  когда  я  с  женой  ходил  в  этот  же  район  смотреть  фильм  «Чучело»,  помнил  «двоих  из  ларца».
    Но  за  соломинку  хватался.  На  премудрого  пескаря  никак  не  тянул.
    Больше  я  этого  химика  не  видел.  Потому  и  выбросил  из  памяти  его  имя  и  фамилию.


Беззубов  далеко  и  близко.
    Виктор Беззубов  ушёл  из  лаборатории  Шевцова  вскоре  после  меня:  перевёлся  в  ДВНИГМИ,  а  точнее – в  команду  НИС  «Академик  Ширшов».  В  то  же  время  он  поступил  на  заочное  отделение  какого-то  вуза;  кажется,  на  радиоэлектронику.

    Я  всегда  относился  к  нему  с  уважением,  даже  тогда,  когда  он  смонтировал  магнитный  компас  в  кольце  из  ленты  никеля.  Все  в  лаборатории  не  могли  понять,  почему  датчик  направления  не  работает,  пока  я  не  заметил,  что  кольцо  не  дюралевое.

  Но  в  целом  Беззубов  был  мастер  на  все  руки  и  токарь  неплохой.  В  середине  семидесятых  он  в  подвале  дома  в  Моргородке  оборудовал  себе  и  семье  вполне  сносное  жильё.
   Я  там  бывал,  и  жена  его  казалась  счастливой,  дошкольник  сын – тоже.

  Позже  Виктор  и  супруга  его  всё-таки  свели  меня с  моей  будущей  женой.  Я  у  них  ночевал  уже  в  общежитии  и  утром  выдал  комплимент  их  семейному  счастью.  На  это  Беззубов  усмехнулся  и  сказал:
  - Да  ты  ничего  не  знаешь…
    Действительно,  они  вскоре  развелись;  причина  неведома.  Единственный  сын  его  был  уже  старшеклассником.

    В  конце  восьмидесятых  мы  встретились  случайно:  Беззубов  снимал  комнатку  в  доме  под  самой  крышей,  недалеко  от  нашей  квартиры.
  Виктор  стал  захаживать  к  нам,  привозил  подарки  из  рейсов.  Помню,  мы  провожали  его  не  раз,  были  у  него  в  каюте  на  «Ширшове».

    Институт  Беззубов  закончил,  перешёл  в  инженерную  группу  «Ширшова».  Его  сын  играл  с  моим  Женькой,  хотя  был  много  старше.
   Однажды  Виктор,  уходя  в  длительный  рейс,  попросил  оставить  у  нас  свои  вещи,  чтобы  не  платить  хозяйке  за  жильё.  Я  согласился,  с  ним  не  откровенничал.

    Случилось  горе:  сын  Беззубова,  жених  на  выданье,  погиб:  перебил  себе  артерии  на  ногах  разлетевшимся  наждачным  кругом  от  турбинки,  которым  он  срезал  кнехты  на причале  судов-маломерок  в  Моргородке.

    Позже  у  Беззубова  появилась  жена:  один  из  архитекторов  города.  Я  всё  больше  общался  с  ним,  стал  бывать  у  них    в  квартире  на  ул.  Гризодубовой.
    Виктор  познакомил  меня  с  известным  в  городе  гастроэнтерологом  Медведевой  на  предмет  экстренного  усиленного  репетиторства  с  её  сыном.  Но  о  ГБ  и  аспирантуре  я  ему  не  рассказывал.

    В  друзьях  у  Беззубова  оказался  Борис  Погодаев,  тогдашний  начальник  отдела  морских  экспедиций  ДВНИГМИ,  отец  одной  из  лучших  «амазонок»  тренера  Сорванова.  Так  я  познакомился  с  Погодаевым;  но  поступить  в  метеоинститут  даже  не  пробовал.

    Через  год  после  гибели  сына  Виктор  попросил  меня  помочь  ему  обустроить  его  могилу.  Провозились  мы  до  темноты,  а  в  автобусе  он  стал  обсуждать  подавление  бунта  Хасбулатова  и  Руцкого,  поносить  «коммунистов».
   Я  никогда  не  был  сторонником  Ельцина,  но  и  не  считал  бунтарей  коммунистами.  Поэтому  риторику  Виктора  не  поддержал,  даже  возражал  ему.  Между  прочим,  заметил:
  -  Я – коммунист.
  - Да  ну,  какой  же  ты  коммунист?!  -  почти  рассмеялся  Беззубов.
  - Нормальный.  Каких  Сталин  извёл  в  тридцать  седьмом  году.
    На  том  полемика  и  закончилась.

    Виктор  всё  больше  переходил  в  статус  «друга  семьи»,  и  разговор  о  ГБ  и  аспирантуре  становился  неизбежным.
         Однажды  я  высказал ему  своё  недоумение:
   -   Вот  закончил  диссертацию  по  важнейшей  оборонной  теме,  за  ней  началась  дикая  охота  Ильичёва,  Алексеева,  Митника  и  других.
  По-видимому,  я  под  наблюдением  госбезопасности,  но  и  она  не  даёт  мне  доложить  итоги  работы  мимо  Ильичёва.  Митник  вообще  подозрителен,  загадочно  ведёт  себя.

    Беззубов  подумал  и  вдруг  сказал:
  - Есть  один  человек;  он  может  помочь  разобраться  в  этом  деле.  Не  возражаешь,  если  я  ему  расскажу?  Он  скоро  придёт  к  нам  на  судно.
    Я  согласился.  Подумал  и  о  том,  что  этот  человек -  из  госбезопасности.  Ну,  в  этом  случае    я  ничего  не  теряю:  они  в  курсе.  По  крайней  мере,  есть  надежда,  что  туман  рассеется.


Вышла  тигра  из  тумана.
    Через  пару  дней  Беззубов  пришёл  ко  мне  поздно  вечером  и  позвал  прогуляться:  «Поговорить  надо…».
    Пошли  мы  с  ним  вниз  по  улице  Кирова,  потом  вправо  по  Русской  и  назад  по  Енисейской  замкнули  круг.
    Всё  это  выглядело  вроде  шпионского  боевика:  Витька  говорил  почти  шёпотом,  скрытно  озираясь.  А  однажды  на  Енисейской  вдруг  дёрнул  меня  во  тьму  под  деревья:  мимо  проезжал  милицейский  уазик,  что  обычно  патрулирует  по  ночам  этим  маршрутом.

    Насколько  помню,  я  ему  ничего  нового  не  сообщил.  Он  же  сказал  мне,  что  встретился  с  «этим  человеком»,  заинтересовал  того  моей  историей.
    Скоро  ко  мне  придут.  А  сам  Беззубов  на  днях  уходит  в  рейс,  но  это  не  помешает  мне.

    Действительно,  Виктор  исчез; а  через  день,  когда  я,  как  обычно,  выгуливал  Зойку  перед  обедом,  ко  мне  подошёл  молодой  парень  лет  двадцати  пяти,  одетый,  как  начинающий  бизнесмен  или  офисный  планктон,  с  «дипломатом»  в  руке.
  - Я  к  Вам  от  Виктора  Беззубова;  он  Вас  предупреждал.  Где  мы  можем  поговорить?

    Я  свернул  прогулку,  и  мы  пошли  в  мою  квартиру,  благо,  жена  была  на  работе  и  ожидалась  лишь  к  вечеру.
    Я  посадил  Зойку  на  кухне,  выдал  ей  еду,  и  уселся  с  пришельцем  на  диване  в  гостиной.            Он  сразу  показал  удостоверение  и  неожиданно  дал  его  мне  в  руки.
      «Итак,  Владимир  Сергеевич  Корнев,  старший  лейтенант  КГБ», - отметил  я.

       Хотел  было  запомнить  номер,  но  поймал  себя  на  мысли:  «А  не  липа  ли  этот  документ?  Вроде  слышал,  что  в  руки  его  не  дают.  Да  и  дали  мне  его,  чтобы  понаблюдать  за  моей  реакцией.  Я  вот  в  номер  уставился,  а  этот  парень – мне  в  лицо».
     И  вернул  ему  удостоверение,  изображая  равнодушие.

    - Так  что  Вы  хотели  нам  сообщить? – спросил он.
    Я  неторопливо  и  кратко  изложил,  что  закончил  диссертацию  по  условиям  локации  низко  летящих  над  морем  целей;  она  была   включена  в  план  докладов  института,  и  вдруг  началось  вымогательство,  вплоть  до  двух  увольнений.
      Главный  деятель – Алексеев,  но  за  ним – Ильичёв.  Свою  игру  ведёт  Митник,  очень  подозрительную.

      Тут  я  отвлёкся  на  укладывание  Зойки  в  постель.  Она  быстро  заснула,  но  мы  пошли  беседовать  в  маленькую  комнатку.  Я  излагал  конкретику,  и  вдруг  заметил,  что…  дрожу.
    «После  тепла,  и  - сразу  в  этот  холодильник,  куда  всю  зиму  не  заходили.  В  одной  лёгкой  рубашке.  А  этот  тип  ещё  подумает,  что  я  его  боюсь!» - мелькнула  мысль.
        И  я  волевым  усилием  прекратил  дрожь.  Неужто  физиологией  можно  управлять?

    А  Вы  знаете,  что  Митник  имеет  близких  родственников  за  рубежом? – спросил  «Корнев».
    Историю со  стрептомицином  и  Америкой  я  уже  давно  раскрутил;  но  решил  притвориться:
  - Да,  что-то  Митник  говорил;  вроде  бы  в  Швейцарии  у  него  кто-то.
    -  Нет, - веско  возразил  чекист;  и  почему-то  шёпотом  пояснил:
  - В  Штатах…   Он  Вам  соврал.  Интересно.

    Я  заметил,  что  на  столе  тут  лежит  бобина  с  мультиком  «Шпионские  страсти»,  забытая  ещё  с  осени.  Стало  весело:  вот  ирония  судьбы.  И  дальнейшее стал  воспринимать  с  юмором.
    Немного  подумав (или  изобразив  это),  гэбист  сказал:
    - А  не  могли  бы  Вы  нам  помочь?
  - «Вот  она,  вербовка!  Только – ничего  не  подписывать».  Тоже  изобразив  раздумья,  я  выдал:
  - Вряд  ли  получится:  характер  у  меня  неподходящий.
  - Ну,  мы  знаем  Ваш  характер, - прокололся  он.  – А  всё-таки?
         Я  опять  изобразил  обдумывание.  И  медленно  выдавил:
    -  Если  попробовать…  Может  быть…  При  Вашем  содействии,  вдруг…
  - Нет, - сказал  он. -  Найдите  способ  сами.  Запишите  наш  телефон.  Спросите  Володю.
          Я  записал  продиктованный  кортеж  цифр.  Он  пояснил:
    - Набирать  надо  в  обратном порядке.

    Итак,  шпионская  романтика  фонтанировала.  Я  ещё  не  знал,  что  буду  делать.  А  пока  очень  не  хотел  что-либо  подписывать.  Вот  сейчас  отомкнёт  он  кодовый  замочек  на  «дипломате»,  достанет  бланк  и…
    Вроде  бы  его  действия  похожи  на  импровизацию.  А  я  слышал, что  согласие  на  вербовку  он  должен  получать  у  своего  начальства,  и  не  одного.
    Впрочем,  времени  у  них  было  много:  слежку  я  чувствовал  уже  года  два,  а  предполагал    и  того  больше.

    И  в  этот  момент  послышался  скрежет  ключа  в  замке  входной  двери.  Мы  оба  удивились.
   - Жена  вдруг  пришла…, - сказал  я.  – Не  должна  бы...   
     Гэбист  решительно  приказал:
   - Не  раскрывайте  меня.  Придумайте  что-нибудь.
    Он  быстро  поднялся,  изображая  крайнюю  спешку,  мимолётно  улыбнулся  входящей  Ленке  и  ловко  проскочил  мимо  неё.
   - Видите,  как  получилось, - тоном  извинения  крикнул  я  ему  вослед  (а  скорее – для  жены).  Да,  пока  не  работаю…

    И,  повернувшись  к  Ленке  объяснил:
   - Вот  мужик  прилетел  из  Томского  института  в  командировку.  Вроде  бы  в  ДВНИГМИ;  но  его  просили  томичи  и  ко  мне  заглянуть.  Разыскал  меня,  да…  опоздал…
    Так  я  попал  в  «нелегалы».  Ленка  всё  приняла  за  чистую  монету.
    Наконец-то  тигра  вышла   из  тумана.  Неизбежное  случилось;  приключения  перешли  на  новый  уровень.


Полувербовка.
    Итак,  сакраментальную  фразу  «Не  могли  бы  Вы  нам  помочь?»  я  услышал.  Этот  Корнев  изобразил,  будто  он  импульсивно её  ляпнул,  но  я  ему  не  поверил.  Тем  более,  что  он  прокололся:  «Мы  знаем  Ваш  характер».

    И  давно  я понял,  что  за  мною  следят,  меня  подслушивают,  изучают.  Допускал,  что  Боря  Фёдоров – «двойной  агент»;  заметил,  как  он  прятался  от  Натальи  Маликовой,  будучи  у  меня,  когда  она  пришла.

     Появление  Коли  Окунцева  в  моей  комнате  общаги   без  мотива – это  неумелое  внедрение  в  друзья.  Окунцев  его  провалил,  и  слава  богу.  Или  умышленно  провалил.
  А  Беззубов?  Думаю,  это  сближение  вышло  само;  хотя  Виктор  как-то  касался  гэбистов:  положение  его  в  этой  жизни  к  вербовке  располагало.

    Признаюсь,  что  склонность  к  работе  «штирлица»  я  имел  с  отрочества.  В  шесть  лет  меня  безуспешно  разыскивали  местные  бериевцы;  рассказал  о  том  в  «ГБ  и  курочка  ряба».
     В  10-12  лет  я  часто  играл  в  тайные  общества  с  приятелем  Игорем  Волковым  и  другими.  Кончилось  это,  когда  разоблачил  Толика  Родионова;  в  знак  сдачи  он  отдал  мне  свою  чёрную  маску.

    В  старших  классах  было  серьёзнее:  взялся  за  испанский язык,  выписал «Гранму»  и  кое-что  читал.  На  первом  курсе  ДВГУ  начал  учить  японский,  потом – немецкий.
    Стало  так,  что  с  лета  65-ого  года  до  осени  72-ого  студенты,  а  после – сослуживцы,  звали  меня  Витей.  Хорошая  тренировка;  семь  лет  жить  под  чужим  именем.
     Когда  в  колхозе  нашли  мой  паспорт,  я  сумел убедить  их,  что  он – фальшивый.  Кое-кто  знает  меня  как  «Витю»  до  сих  пор.  Да  и  в  армию  пошёл  для  разведки  и  обучения  стрельбе  да  военному  делу.

    При  всём  этом    я  считал  противником  госбезопасность;  точнее – ведомство  Ф. Бобкова.
    И  вот  шанс:  проникнуть  к  его  людям  самому.  Читал  я  про  вербовку  Окуджавы,  про  покушения  её  на  С. Юрского;  но  на  своей  шкуре – интересно!
     Показалось,  что  один  из  зажавших  меня  в  машине  Олега  Константинова,  когда  ехали  с  Фортусом,  и  был  В.С. Корнев.  По-видимому,  именно  он  поработал  с  Окунцевым,  ему  дал  Алексеев  директорскую  «Волгу»  подъехать  к  школе  63.
 
Подёргаем  тигра  за  хвост?  Ну,  пока  не  предложат  подписать  бумагу  или  взять  деньги  по  статье 9.    Вот поэтому  я  говорил  этому  старлею  КГБ  далеко  не  всё;  и  даже – ни  намёка,  что  давно  веду  подробные  записи  о  разведанном  у  Митников,  Ильичёва  и  Аркашки.

     Когда  я  изобразил  удивление,  что  Лёня  имеет родню  в  США,  а  не  в  Швейцарии,  Корневу  это  польстило.  Набивая  себе  цену,  он  сказал,  что  курирует  не  только  ТОИ,  но  ещё  ИАПУ  и  даже  Институт  Химии.  Так,  язык  распустил,  выдал  мне  служебную  тайну,  т. е.  дал  компромат  на  себя.

    Я – тоже  старлей,  но  армейский,  а  не  жандарм.  Старше  его  лет  на  пять;  жизнь  дала  мне  уроков,  пожалуй,  побольше,  чем  этому  баловню  судьбы.
   За ним – сила  огромная,  но  это  не  его  личная  сила.  За мной – никого;  но  всё,  что  имею – это  моя  личная  сила.  Значит,  полюбопытствуем; но  главное – вовремя  сорваться.  Сумею  ли?


В  шкуре  стукача.
    Задача  «помириться»  с Митниками  и  вернуться  в  институт,  чтобы  «помогать»  гэбистам  казалась  мне  сложной  и  потому  интересной.  Идти  в  лоб – вызвать  подозрения,  да  и  требовало  драматической  игры.

    Значит,  надо  было,  чтобы  они  сами  позвали,  а  я  бы  не  сразу  и  нехотя  согласился.  Как  это  сделать?  И я  придумал:  взял  книжку  Гурвича  по дистанционному  зондированию,  которую  Митник  мне  подарил  когда-то,  и  понёс  её  возвращать.

    Время  выбрал  в  разгар  рабочего  дня,  чтобы  Митников  не  оказалось   дома.  Записку  заготовил:  «Леонид  Моисеевич,  наткнулся  у  себя  на  Вашу  книгу.  Лучше  поздно,  чем  никогда:  поэтому  возвращаю.  Не  застал  Вас  дома,  передаю  через  соседку.  Если  ещё  какие  должен,  я  живу  на  ул. Кирова,  29,  кВ. 50.  Бородин».

    Повезло:  Митников  и  в  самом  деле  не  было.  Сработало  в  лучшем  виде.  Через  день  прибежала  Майка,  как  ни  в  чём  не  бывало.  Будто   вчера  расстались;  а  ведь  прошло  два  года.  Вот  что  значит  без  комплексов.
    Разговор  этот  я  записал  сразу  же,  как  только  она  ушла,  максимально  точно.  Запись  где-то  в  моём  архиве.

    А  вскоре  пришёл  Борис  Фёдоров.  Я  поведал  ему  о  визите  Митницы  и  показал  саму  запись.  Он  восхитился:
  - У,  как  подробно!  Так  шахматисты  восстанавливают  по  памяти  каждый  ход  сыгранной  партии.
    Конечно,  это  было  лестно;  шпион  из  меня  вроде   бы  получался.

  Фёдоров  спросил:
  - А  чего  она  хотела?   Звала  в  институт  вернуться?
  - Ну,  разведку  вела, - ответил  я.   – Так  и  шныряла  глазами.  Короче,  полное  примирение.  Ещё  что  удивило:  она  решила,  что  мы  снимаем  эту  квартиру.  Три  комнаты  с  двумя  большими  лоджиями  на  юг,  застеклёнными.  За  какие  гроши?
    -  А  откуда  им  было  знать?  С  ними  мало  кто  общается, - сказал  Борис.

    Итак,  кроме  него,  у  меня  бывали  Маликова,  Матецкий,  Усольцева,   Юсупов.  Последние  двое  точно  знали, что  я  получил  квартиру,  и  –  сенсация  не  дошла  до  Митников?  Странно…

    По  общей  реакции  Фёдорова  я  опять  заподозрил,  что  он – агент  не  только  мой,  но  и  гэбиста  Корнева,  т. е.  стучит  на  меня.  И,  как  бы  между  делом,  спросил:
  - А  кем  твой  отец  работает,  если  не  секрет?
  - Он – главный  энергетик  Института  теплофизики  в  Новосибирском  академгородке, - спокойно  ответил  Борис.
 
    «Подходящая  должность  для  резидента  ГБ  в  институте», - подумал  я.  Конечно,  это  не  доказуемо,  но  доверия  к  Фёдорову  не  добавило.
   А вскоре  я  повстречал  своего  гэбиста.  Дело  было  так.

  Я  ехал  в  троллейбусе,  стоя  на  задней  площадке.  Тогда  почему-то  он  делал  краткую  остановку  между  «Столетием»  и  «Постышева»;  звалась  она,  кажись,  «Ишимской».

    И  вот  на ней-то  вскочил  в  заднюю  дверь  Корнев.  Почти  в  той  же  одежде,  в  коей  был  у  меня,  и  с  тем  же  атташе-кейсом.
    Мгновенно  его  узнала  какая-то  блондинка-сверстница;  возможно,  экс-одноклассница  или  друг  детства.  Они  начали  разговор  языком  намёков  и  улыбок.

    Ясно,  он  заметил  и  меня.  Как  мне  показалось,  занервничал,  боясь,  что  я  влезу в  разговор.  Пришлось  делать вид,  что  я  его  не  узнал.  Но,  видимо,  тень  иронической  ухмылки  меня  выдавала.

    Короче,  на  остановке  «Постышева»  гэбист  пробкой  вылетел  из  троллейбуса,  проехав  лишь  метров  400  под  уклон.  Ради  этого  спешил?  Я  думаю,  он  ехал  в  Академгородок,  но  побоялся  со  мной.   Детская  конспирация.


Игра  с  тигром.
    Мелкую  хитроватость  Корнева,  «человека  в  штатском»,  я  почувствовал  сразу.  Похоже,  он  играет  со  мной  в шпионскую  романтику;  хочет  получить  себе  стукача  на  правах  участника  ленинского  субботника.
    Я  уже  убедился,  что  внедриться  в  институт  смогу,  стукачом  быть  не  трудно.  Героизма  никакого:  не  в  тылу  врага.  Потому  и  потерял  всякий  интерес  к  этой  операции.  А  дальше ?

    Вот  теперь  Корнев  может  потребовать  у  меня  диссертацию  уже  от  имени  государства.  То,  что  видел  Ильичёв  и  мог  скопировать  Аркашка,  было  без  изюминок,  хотя  ими  очень  благоухало.  Допустим,  я  откажу – попробуют  изъять  силой  или  тайным  обыском.
    Во  времена  Берии  я  давно  бы  сидел  в  шарашке  и  тянул  из  себя  жили  за  добавку  к  пайке.  А  они  не  столь  давние:  могут  и  вернуться.

    Могут  и  отобрать  рукописи  «Канатчиковой  дачи»,  «Иноходца»,  «Охоты  на  волков»,  черновых  статей  о  локации  ракет  у  поверхности  моря.  Тем  более,  «экзосеты»  потопили  новейший  «Шеффилд»  и  вертолётоносец  англичан.

    Итак,  срочно  сделать  копию!  Пришлось  каждую  ночь  отрывать  пару  часов  от  сна  и  копировать  вручную  три  сотни  страниц  формата  А4,  исписанных  с  обеих  сторон.
    Через  месяц  второй  экземпляр  был  готов.  Подлинник  и  лучшие  куски  диссера  вернул  под  землю.  Можно  было  начинать  свою  игру.

    Серьёзность  «человека  в  штатском»  я  решил  проверить  надёжностью  предложенной  им  связи.  И  однажды  набрал  в телефонной  будке  данный  им  пятизначный  номер.
    Услышал  твёрдое  «Здесь  такого  нет!»   Боже,  с  кем  я  связался…   И  за  кого  меня  принимают?   Надо  оторваться  от  этого  балагана,  пока  не  поздно.  Но  как?

    Придумал  я  метод,  о  котором  прочитал  только  через  четверть  века  в  мемуарах  Кирилла Хенкина.  А  предложил  ему  это  знаменитый  «полковник  Абель».
  Суть  метода  –  услужливый  дурак  опаснее  врага.  Тогда  от  меня  гэбисты  шарахнутся  и  винить  будут  только  себя;  а  конкретно  –  моего  «человека  в  штатском».

    Реализовать  план  решил  так:  переслать  в  приёмную  КГБ  на  Кузнецкий мост  рукопись  I – III-ей  частей  «ГБ  и  аспирантура»  с  запиской:  «Уважаемые   товарищи,  я  написал  мемуары  о  своей  работе  в  науке  и  хотел  бы  получить  оценку,  можно  ли  это  публиковать».

    Вишенка  на  торте:  специально  другими  чернилами  в  последней  строке  рукописи  приписал  невпопад  предыдущему  тексту,   будто  наспех:  «Родственники  у  Митника  оказались  не  в  Швейцарии,  а  в США».
    Как  учил  незабвенный  Штирлиц,  последняя  фраза  запоминается лучше  всех.  Прочитавший  её  спросит:  «Откуда  этот  писака  вдруг  узнал?»   Ответ:  от  старшего  лейтенанта  КГБ  В. С. Корнева.  На  каком  основании?  Ну,  и  т. д.

    Опасная  игра?  Возможно.  Чем  это  отличается  от  доноса  Николая  Окунцева?  Ну,  объёмом – почти  300  страниц.  Адресат  гораздо  выше.
    Но  главное  –  Коля  видел  в  гэбистах  своих  защитников  и  спасителей  России.  А  я  сталкивал  центральных  с  местными,  понимая,  что  и  те,  и  другие  Россию  гробят,  обеспечивая  безопасность  Ильичёву,  Аркашке  Алексееву  и  прочим  «государственным  деятелям».  Пусть  посмотрят  на  себя  в  зеркало; может  быть,  увидят  свою  малоквалифицированную  и  бессмысленную работу.

    И  ещё:  у  Окунцева  не  было  никакой  защиты.  А  я  надеялся  на  Л. П. Замойского,  на  Ц. И. Кин  и  их  друзей  из  внешней  разведки,  на  коллективного  «Федотова».
   Про  Окунцева  узнал  весь  институт.  А  мне  надо  было,  чтобы  знали  только  на  Лубянке,  да  и  то  не  всё.  Но  как  такое  обеспечить?


Продолжим  наши  игры.
    Ещё при  первом  увольнении  я  понял,    что  гэбисты  в  курсе  этого:  скажем  скромно,  четверть  института  гудела,  а  они  не  знали?
    И тут  мне пришла  повестка  из  военкомата:  призывали  на  переподготовку  в  Томск,  на  месяц.  Почему  так  далеко?  А  там  было  ближайшее  училище  офицеров  для  РЛС  дальнего  обнаружения.  Видимо,  решили  делать  из  меня  капитана,  как  из  Сани  Карабцова.

     В  принципе,  я  был  не  против,  но  затаился:  пусть  в  институте  поищут.  Конечно,  военкомат  обратился  по  месту  работы.  Не  знаю, что  им  сказали,  но – военком  тоже  затих.
    Странно…,  обычно  вояки  настойчивы.  А  через  два-три  месяца  –  опять  повестка.  Пошёл  по ней,  и…   мне  поменяли  военно-учётную  специальность.

    Офицера  с  двумя  годами  боевой  службы  (шары  американцев  сбивали,  боевые  приказы  получали)  и  высшим  образованием  перевели  в  мотострелки.  Да я  по  здоровью  не  годен  в  окопники!
    Итак,  отсекли  от  радиолокации,  по  которой  у  меня  диссертация.  В  чём  тут  польза  государству?  Может  быть,  гэбисты  дали  команду…

    Моя переписка  с  Юрием  Кретовым  и  дюжиной  УКВ-радиолюбителей  по  дальним  связям,  возможно,  тоже  попала  под  контроль  гэбэ,  особенно  после  того,  как  мне  переслали подшивку  журнала  группы  DUBUS  из  ФРГ.
    Получатель  этого  журнала  через  Кретова  сообщил, что  далее  не  будет  снабжать  меня:  «нет  разрешения  КГБ».  Думаю,  врал  после  того,  как  я  сделал  для  Юрия   и  других  реферат-обзор  подшивки  (по-немецки  тогда  читал).

    Наконец,  прокол  «двоих  из  ларца»  показал,  что на  слежку  за  мной  тратятся  большие  деньги.  Так  почему  бы  не  перлюстрировать  почту?   Вот  я  и  решил  бандероль  на  Кузнецкий  доставить  кустарными  методами  конспирации.

    Дождался,  когда  жену  командируют в  Москву;  убедился, что  она  живёт  не  в гостинице,  а  у  Ю. В.  Белянчиковой.  Через  пять  дней  заклеил  рукопись  в  бумагу,  написал  сверху  «Не  вскрывать».  Приложил  записку:  «Лена,  сдай  в  приёмную  КГБ  на  Кузнецком  мосту».
    Ещё  одна  обёртка  сверху,  на  ней:  «Юлия  Владимировна,  это  для  Лены,  лично».  И ещё  слой  бумаги.

    Утром  с  обычным  билетом  на  электричку  взял  второй  –  до  «Спутника».  А  после  обеда  по  пути  на  репетиторство  с  билетом  туда  взял  и  обратный  «Рабочая – Артём».
    Отработал,  и,  возвращаясь  обычным  пёхом,  в  последний  миг  впрыгнул  в  закрывающиеся  двери  электрички.  На  почти  безлюдном  «Спутнике»  сменил  этот  поезд  на  артёмовский.
    Вот  такая  игра  «Штирлиц  против  Мюллера».  Пацанство  напомнило:  но  –  бережёного  бог  бережёт.

    В  Артёме  я  знал  малоприметное  почтовое  отделение,  где  и  отправил  бандероль  на  имя  Белянчиковой.  Жена,  конечно,  ничего  не  знала.
    «Кто  опасней  дурака?  –  Дурак  с  инициативой».  От  такого  отшатнутся  и  московские  гэбисты,  и  тем  более  местные.
   А  я,  ткнув  их  в  зеркало,  окончательно  сброшу  долги  перед  государством.  Большего  делать  не  хочу.  Оставалось  только  ждать  исхода  игры  с  тигром.
    Расчёт  был  на  то,  что  государство,  понимая,  что  тонет,  сбросит  за борт  такой  балласт,  как  Ильичёв,  пытаясь  отсрочить  печальный  итог.  Ему  это  уже  не  поможет,  а  мне  доставит  удовлетворение.


Как  ни  странно.
    Чёрт  знает,  что  можно  было  ожидать  от  затеи  с  Кузнецким  мостом.  Но,  как  ни  странно,  расчёт  мой  оказался  верен.  Расскажу  по  порядку.
    Жена  выполнила  всё,  как  я  просил.  В  вестибюле  приёмной  один  из  бойцов  охраны,  с  усмешкой,  как  ей  показалось,  велел  ей  сдать  рукопись  в  окошко.

    Я  ждал  спокойно.  Неделя  прошла – тишина;  значит,  или  выбросили  без  последствий  для  меня,  или  читают.
    Сейчас  точно  не  помню,  но  кажется,  что  через  месяц  вдруг  пришёл  ко  мне  «человек  в  штатском»  -  старший  лейтенант  КГБ  Корнев.  Сразу  было  заметно,  что  вид  у  него  был,  как  у  побитой  собаки.  Да  и  тон  разговора  стал  уважительным,  а  не  хозяйским.

    Мы  беседовали  в  той  же  маленькой  комнате,  но  там  уже  было  тепло.
    Он  сразу  выложил  мне  мою  рукопись  и  взял  быка  за  рога:
  - Ну,  как  же Вы  так…  Через  нашу  голову…

    Я  молчал,  изображая  удивление  и  непонимание.  Выдержав  паузу,  сказал:
  - Кстати,  я  звонил  Вам  по  тому  номеру,  что  дали.  Мне  твёрдо  ответили:  такого   здесь  нет.
  - Как!? – удивился,  но  не  усомнился  Корнев.  – В  нашей  комнате  я  один  Володя!
  - Ну,  не  знаю;  больше  я,  конечно,  звонить  не  стал.

  Видимо,  гэбист  подумал,  что  я  звонил  спрашивать  его  разрешения;  тем лучше.  Во  всяком  случае,  об  «а  не  могли  бы  Вы  нам  помочь»  уже  и  речи  не  было.  Но  цель  прихода  его  всплыла:
  - А  не  могли  бы  Вы  нам  эту  рукопись…  подарить?

    Я  чуть  изобразил,  что  жалко  расставаться  с  «книжкой»,  но  написал  на обратной  стороне  обложки:  «Передаю  рукопись  в  дар  Приморскому    краевому  Управлению  КГБ».  И  расписался.

    Ну  как  можно  было  отказать  такому  учреждению?  Я  ведь  и  Корневу  не  так  давно  не  отказал  «попробовать  помочь».  Нельзя  тигру  отказывать  –  он  зверь  нервный.
  Да  за  месяц  гэбисты  могли  скопировать  на  ксероксе  всю  рукопись,  а  не  только  важные  фрагменты.

    Всё-таки  я  с  надрывом  в  голосе,  демонстрируя  полную  искренность,  сказал:
  - Это – единственный  экземпляр…
  Вроде  бы  такая  заява  успокоила  Корнева;  ну,  по  крайней  мере,  обрадовала.  В  ответ  и  он  не  удержался:  показал  мне  последнюю  строчку  про  «родственников  в  США»,  покачал  головой  и  прошептал:
  - Вот  этого  бы …   не  следовало  бы…

  Я  опасался,  что он  разгадает:  получил  авторскую  копию.  Ведь  страницы  практически  не  помятые,  ошибок  и  правок  нет,  слишком  гладкий  текст.
  Но  он  промолчал:  поверил  в  то,  чего хотел.  Глаза  «побитой  собаки»  слегка  потеплели,  рукопись  быстро  исчезла в  его  «дипломате».
  На  этом  мы и  расстались.  Больше  я  его  никогда  не  видел;  а  он  меня  –  не  знаю.   Возможно,  игрался  он  до  подполковника,  среди  «врагов  народа»  и  шпионов.
   А  я  вздохнул  с  большим  облегчением:  моя  игра  с  тигром  закончилась.  Без  потерь,  как  ни  странно…




Ещё  двое  погибших.
   Люди  в  Тихоокеанском  океанологическом  институте  погибали:  от  пьянства  при  мне  в  лаборатории  Шевцова - Виталий  Терских,  да  и  пресловутый  Терёха),  при  массовом  отравлении  грибами  в  бухте  Витязь,  и  т. п.
  Но  демонстративное  самоубийство  Шейкина – это  следствие  атмосферы,  созданной  администрацией.
  Самосожжение  в  отделе  Богданова – из  той  же  оперы.  Суицид  в  отделе  информации  после  изнасилования  завотделом – тоже.

    А  вскоре  Борис  Фёдоров  принёс  весть:  покончила с  собой  Людмила  Наприенко,  наш  профорг.  Не  думаю,  что  это  чисто  бытовуха:  Люда  вела  себя  здраво,  прекрасно  понимала  меня,  да  и  других  людей.
  Жила  она  через  дорогу  от  моего  дома;  отец  снимал  ей  квартирку.

    Хоронила  Наприенко  лаборатория  Протасова.  В  последнюю  минуту,  когда  гроб  уже  стали  засыпать  землёй,  прилетел  её  отец.  Он  бросился    в  могилу,  бился  в припадке,  требовал вскрыть  гроб.  Душераздирающую  сцену  описал  Борис.

    Вторая  трагедия  случилась  позже:  сын  Щурова  убил  себя.  Щуров,  преуспевающий  завлаб,  выглядел  всегда  довольным  и  независимым;  и  вдруг…
    Фёдоров  рассказал,  что  Щуров  публично винил  себя  на  похоронах,  ревел  белугой.  Будто  бы  проклинал  атмосферу  в  институте.

    По-видимому,  Ильичёв  допускал,  что  и  я  «досрочно  умру»,  устроив  мне  крах  всех  надежд,  как  ему  казалось.
  Но  не  на  того  напал:  у  меня  ни  на миг  не  было  мысли  о  суициде.  Более  того,  я  очень  боялся,  что  несчастный  случай  мог  дать  повод  для  торжества  его  и  Аркашки.

    А  такое  могло  случиться:  я  был  рисковым.  Брат  моей  жены,  шофёр со  стажем,  говорил  не  раз,  что  я  авантюрно  перебегаю  улицы  перед  транспортом.  Он  замечал  меня  в  городе  не  раз,  а я  его - редко.

  Увозя  бандероль  для  КГБ  в  Артём,  я  едва  не  попал  между  платформой  и  отходящей  электричкой:  уходил  от  возможной  слежки.
    Но  ближе  всего  к  смерти  я  оказался,  когда  на  Моргородке  изо  всех  сил  бежал  на  электричку,  думая,  что  она  мчится  из  города  по  второй  колее.  А  она  была  чуркинская,  летела  по  первому  пути.

  Со  стороны  это  выглядело  как  бросок  под  колёса.  Электричка  промчалась  в  двадцати  сантиметрах  перед  моим  лицом;  меня  чуть  не  сдуло  с  насыпи.  До  сих  пор  вспоминаю  с  содроганием.






Кончина  Советского  Союза.
    Я  спокойно и  отстранённо  наблюдал,  как  Советский  Союз  катится  к  своему  краху.  Никакого  социализма  давно  уже  не  видел;  похоже,  он  скончался  ещё  при  родах,  во  второй  половине двадцатых  годов.
  А вместо  социализма  явился  казарменный  феодализм,  усиленно  маскируемый  демагогией  и  враньём.

    Помню,  как  меня  удивили  два  разных  пенсионных  законодательства:  госслужащие – это  особая  каста,  остальные – субстрат  для  её  процветания.  Узы  для  этой  касты – членство  в  КПСС,  в  коей  коммунизмом  и  не  пахло.

    «Бурная  политическая  жизнь»  казалась  мне  просто  бестолковой.  Началось  свержение  богов  по  примитивному  принципу:  заменой  белого  на  чёрное  или  чёрного  на  белое,  если  угодно.
  Яркий  пример:  Андрюша  Хвалин,  лауреат  премии  Ленинского  комсомола,  местный  «неистовый  Виссарион  Белинский»,  борец  с  религией  и  т. п.
  И  вдруг  Андрюша  стал…  пресс-секретарём  Владивостокской  епархии  Русской  православной  церкви.
  Надев  рясу,  он  рассуждал  о  правах  разных  последышей  рода  Романовых  на  российский  престол!

    Объявили  референдум  о сохранении  СССР.  Куда  делся  марксизм – ленинизм  с  его  объективным  ходом  истории?  Вот проголосуем  и – горе  истории,  если  она  не  пойдёт,  куда  народ  велел!
  Эта  власть  тьмы – смертный  приговор  Советскому  Союзу.
    Я  решил  проверить  себя:  голосовал  против  сохранения  СССР,  и  не  ошибся.  Государство  рабочих  и  крестьян  рухнуло  с  треском,  поскольку  таковым  и  не  было.
  Мне  было  приятно  увидеть,  что  ход  истории  я чувствую  безошибочно.

    Крах  демократии  наступил,  когда  «интеллигенция»  повалила  голосовать  за…  генерала  Лебедя!  Казармы  им  захотелось;  а  там  и  до фашизма  недалеко.
  Итак,  приближалось  время  генералов  типа  Дроздова  и  Бобкова;  сюрреализм  полыхал.  Попёрла  крикливая  демагогия  необразованных  вчерашних  комсомольцев.  Оказалось,  что  их  политпросвета,  университетов  марксизма-ленинизма  как  не  бывало.

    Наконец,  случился  ГКЧП.  Я  в  то  время  вывез  семью  под  посёлок  Кировский,  в  детский лагерь  «Красная  горка»  на  берегу  Уссури.
  Изобилие  минералки  «Ласточка»,  в  целом  хорошая  погода  и  питание -   мы  были  как  на  курорте.

    «Комитет»  меня  очень  насторожил:  ясно  было,  что  он  резко  ускорил   развал  Союза;  но  в  России  угроза  власти  чепистов,  т. е.  КГБ,  стала  реальной.
  Я  тогда  уже  забрал  детей  из  школы,  учил  их  сам:  дочь  со  второго  класса,  а  сына – с  шестого.  В  случае  победы  чепистов  это  всё  бы  рухнуло.

    ГКЧП  проиграл;  но  это  была  репетиция  его  будущей  победы.  К  следующему  бою  чеписты  подготовятся  на  100%.
  Да  и  Ельцин  склонялся  к  диктатуре  под  прикрытием  патернализма.  Дальние  перспективы  не  сулили  ничего  хорошего.

    Ни  Горбачёв,  ни  Ельцин  доверия  не  вызывали.  И  вот  первый  сошёл  с  корабля,  второй  бездарно  влез  в  чеченскую  войну.
  Я  полностью  отделил  себя  от  государства,  научился  зарабатывать  деньги  языками,  физикой,  математикой,  историей  и  т. п.

  Писал  рефераты  и  курсовые,  в  их  числе – экзотическая  работа  «Репрессивный  аппарат  Древнего  Египта».  На  госпредприятия  заманить  меня  было  почти  невозможно;  разве  что  на  полгодика.


Финиш  академика.
    Чтобы  купить  сливочное  масло  для  детей,  приходилось  занимать  очередь  в  «Универсам»  ночью,  часов    в  пять,  а то  и  в  четыре.
    Схватив  кусок,  я,  усталый,  добрался  до  комнаты  в  общаге  и  включил  радио.  Услышал  только  траурную  концовку  новости:  «…будет  неразрывна  с  существованием  российской  науки и  останется в  сердцах  всех,  кто  его  знал».  Мгновенно  подумал:  Ильичёв  мёртв!  Сразу  сказал  жене:  «Кажись,  Ильичёв кончился!»

    Так  и  оказалось.  Мистической  интуиции   тут  нет.  Я  ждал  этого  момента    восемь  лет;  так,  наверное,  ждали  разгрома  Гитлера.
    Первый  звонок  был,  когда  его  не  выбрали  на  Съезд  депутатов.  Юсупов  ездил  в  Москву  наблюдателем  и,  вернувшись,  сказал:  «Виктор  Иванович  в  списке  из  пятидесяти  персон  был  второй…  от  заду».  А  на  Съезд  от  Академии  посылали  вроде  бы  пятерых;  химик  не  обманул.

    Второй  звонок:  Ильичёва  вдруг  вывели  из  членов  крайкома  КПСС.  Не  знаю,  с  какой  формулировкой.  Во  времена  Сталина  за  этим  следовал  арест  и  расстрел.
    В  члены  крайкома  Ильичёв  попал  согласно  должности,  т. е.  вывод  оттуда – сигнал,  что  его  снимут с  президентства.  Всё  шло  как  по  нотам:  сняли.
  «Ещё  напор – и  враг  бежит!» - вспомнил  я  тогда  «Полтаву»  Пушкина.  А  Борис  Фёдоров  как-то  обронил:  «К  нему  уже  без  поллитры  не  ходят».  Академик  спивался,  заглушая  страх.

    Счёт  пошёл  на  дни;  и  вот  он,  финиш  моего  врага.
    Злорадства  у  меня  не  было – только  удовлетворение,  что  «гомоморфный  образ  группы  всё-таки  изоморфен  фактор-группе  по  ядру  гомоморфизма»,  т. е.  в  жизни  есть  справедливость.
     Я  её  добивался  по-своему,  не  думая,  чем  же рискую:  жизнью,  свободой,  здоровьем…  Ведь  Ильичёв  прилюдно  сказал,  что  у  меня  два  пути:  пожизненно  в  тюрьмах  или  досрочно  умереть.  Пришлось  обратить  этот  приговор  на  него  самого.

    Восемь  лет  я  выращивал  детей,  жил  интересно,  а  между  тем  писал  о  своей  истории  в  Институт  ВМФ  № 18,  в  отдел  науки  газеты  «Правда»,  Цецилии  Кин,  редактору  шеститомной  «Истории  внешней  разведки  России»  Л. П. Замойскому  и  т. п.
    Для  себя  я  ничего не  просил;  только  недоумевал,  как  можно  гнать  фальсификат  в  военную  тематику  и  быть  под  защитой  госбезопасности.
    Опытная  Ц. И. Кин  сказала,  что  доведёт  это  до  Лигачёва,  куратора  АН СССР.  Беззубов  сказал,  что  заинтересовал  моим  рассказом  писателя  В. Дудинцева.    Эту  войну  я  выиграл,  вместе  со  всеми,  мне  подобными.

    «Агентура»  доносила  следующее.  «Витя»  упоённо праздновал  свой  день  рождения,  ещё  с  25-ого  августа,  будто  знал,  что в  последний  раз.  30-31-ого  он  «гулял»  на  МЭС  острова  Попова,  вернулся  домой  к  вечеру.
     Неделя  эта  смертельно  надоела  Музе  Васильевне,  она  стала  ворчать.  Сын  Алёша  Викторыч  поддерживал  её,  дочь  Маша  жалела  отца.
    Академик  стал  стонать:  «Внутри  жжёт!»  Семейный  консилиум  поставил  диагноз:  «Пить  надо  меньше!  Ложись  проспись».

    К  трём  часам  ночи  Витя  взвыл.  Скорую  помощь  вызвали,  но  она  не  спешила.  Хотя  Краевая  станция – в  трёхстах  метрах  от  дома.  Забрали  где-то  через  час  и  повезли…  в  «тысячекоечную»,  за  7  километров;  а  до  крайбольницы  -  2  км  от  дома.  Вскрыли:  внутри  всё  залито  кровью,  брюшная  артерия – с  продольной  щелью  11  см  длиной.  Через  час  констатировали  смерть.  Ему  было  62  года.
  Я  в  этот  миг  был  в  двух  километрах  от  него,  в  очереди  за  маслом.

    «Развалинами  рейхстага  удовлетворён», - повторил  я  фразу  из  одного  фильма  про  войну.
    Некролог  в  газете  «Владивосток» - ожидаемо  лживый.  Уклонились  подписать  немногие;  или  за  многих  подписал  автор  фальшивки?
  Рядом – очерк  Владимира  Ощенко;   через  27  лет  он  мне  сообщил,  что  не  помнит,  что  писал,  не  узнал  свой  текст (?).


Некролог.
   О  мёртвых - или  хорошо,  или  ничего,  кроме  правды.  Меня  поразило,  как  люди,  хорошо  знавшие,  что  такое  Ильичёв,  подписали  этот  некролог.  Неужто  все  они  такие  же,  как  он?  Ложь  в  стране  зашкаливает,  и  это  прямой  путь  к  краху.  Или  это  "правила  игры"?  Но  кто  установил  такие  самоубийственные  правила?


1  сентября  1994  года  на  63-м  году  жизни  скоропостижно  скончался  выдающийся  российский  учёный,  директор  Тихоокеанского  океанологического  института  Дальневосточного  отделения  Российской  академии  наук,  член  президиума  Дальневосточного  отделения  РАН,  действительный  член (академик) Российской  Академии  наук,  профессор,  доктор  физико-математических  наук  ИЛЬИЧЁВ  Виктор  Иванович.
  Ушёл  из  жизни  учёный,  обогативший  мировую  и  отечественную  науку  трудами  первостепенного  значения,  внесший  значительный  вклад  в  развитие  океанологии,  гидродинамики,  гидрофизики  и  гидроакустики.  Широта  научных  интересов  академика  В. И. Ильичёва  позволяла  ему  творчески  работать  и  получать  выдающиеся  научные  результаты    также  в  других  направлениях  современной  науки – геофизике  и  морской  геологии,  гидрохимии,  ядерной  физике  и  др.
Академик  В. И. Ильичёв  был  выдающимся  организатором  науки,  внесшим  существенный  вклад  в   становление  и  развитие  академической  науки  на  Дальнем  Востоке.  С  1985  по  1990  год  он  возглавлял  президиум  Дальневосточного  научного  центра  АН  СССР,  а  в  последующем  президиум  Дальневосточного  отделения  АН  СССР.  С  1987  по  1990  гд  В. И. Ильичёв  избирался  вице-президентом  АН  СССР.
    В. И. Ильичёв  родился  25  августа  1932  года  в  селе  Тихоново  Владимирской  области.  В  1955  году  он  окончил  радиофизический  факультет  Горьковского  государственного  университета  и  начал  работать  на  Сухумской  научной  морской  станции  Акустического  института  АН  СССР.  В  1961  году  он  становится  руководителем  этого  научного  учреждения,  в  котором  производились  широкомасштабные  работы  по  гидроакустике  и  гидрофизике  в интересах  обороны  СССР. Здесь  прояились выдающиеся  способности  В. И. Ильичёва  как  талантливого  организатора науки  и  неутомимого  исследователя.  Здесь он начал  создание  своей  многочисленной  научной школы.  В  мае 1965  года  он  защищает  диссертацию  кандидата  физико-математических наук  ,  а  в   апреле  1973  года  становится  доктором  физико-математических  наук.
    В  1974  году  В.  И.   Ильичёв  получает  приглашение  возглавить  во  Владивостоке  вновь  организованный  Тихоокеанский  океанологический  институт    Дальневосточного  научного центра    АН  СССР.  На  посту  директора  этого  института он  работал  20  лет.  За  это  время  институт  из  маленького  узкопрофильного  научного  учреждения  превратился  в  современный  многопрофильный  институт  мирового  значения.  В  становление  Тихоокеанского  океанологического  института    во  Владивостоке  В. И. Ильичёв  вложил свой  удивительный  талант  разностороннего  учёного,  организатора  и  человека.  Здесь  во  всей  широте  проявились  его  научные  способности,  понимание  сложных  научных  пролем,  связанных  с  изучением  и  освоением  ресурсов  Мирового  океана.  Здесь  проявились  также  его  удивительные  качества  душевного    и  мудрого  человека,  способного  объединять  усилия  многих людей  самых  различных  научных  и  деловых  интересов.  Научные  лаборатории  Тихоокеанского  океанологического  института  способны  решать  самые  сложные  современные  комплексные  проблемы  изучения  и  освоения  Мирового  океана.  Большое  внимание  В. И. Ильичёв  уделял    воспитанию  научных  кадров.  В  1976  году  ему  было  присвоено  учёное звание  профессора.  Среди  его  учеников  десятки  докторов  наук  и  многие  десятки  кандидатов  наук.  В. И. Ильичёв  опубликовал    около  300  научных  работ,  в  том  числе  ряд  монографий  и  книг,  получивших  мировое  признание.
    В  1976  году  В. И. Ильичёв  был  избран членом-корреспондентом  АН  СССР,  а  в 1981  году   - действительным  членом (академиком)   АН  СССР.  В. И. Ильичёв  возглавлял  Океанографическую  комиссию  ДВО  РАН,  был  председателем  комитета  «Морские  науки»  Тихоокеанской  научной  ассоциации,  членом  совета  по  гидрофизике  РАН,  действительным  членом  (академиком)  Российской  Академии  технологических  наук,  Российской  Академии  инженерных  наук  и  ряда  других  академий.
    Светлая  память  об  академике  Ильичёве  Викторе  Ивановиче будет  неразрывна  с  существованием  российской  науки  и  останется  в  сердцах  всех,  кто  его  знал.
    Академики  Ю. С. Осипов,  Г. Б. Еляков,  М. Д. Агеев,  И. П. Дружинин,  А. В. Жирмунский,  О. Г. Кусакин,  В. П. Мясников,  Ю. С. Оводов,  Г. В. Смирнов,  С. А. Федотов,  Н. А. Шило,  члены-корреспонденты  В. А. Акуличев,  В. М. Бузник, П. Г. Горовой,  В. Ю. Глущенко,  Н. Н. Диков,  Ю. Н. Журавлёв,  В. Л. Касьянов,  Н. В. Кузнецов,  В. А. Левин,  П. А. Лер,  В. П. Коробейников,  В. Г. Моисеенко,  И. Я. Некрасов,  К. Ф. Сергеев,  А. А. Сидоров,  К. В. Симаков,  адмирал  И. Н. Хмельнов,  Е. И. Наздратенко,  К. Б. Толстошеин,  В. И. Курилов,  В. И. Сергиенко,  Г. П. Турмов.





Статья  Ощенко.
Конечно,  я  должен  дать  копию  публикации  Владимира  Ощенко.  Это  образец,  как  дурачит  население  наша  журналистика,  невольно,  по  незнанию  и  т. п.

Эпоха  Ильичёва
Владимир Ощенко.  Радио  «ВВС»
    Умер  академик  Виктор  Иванович  Ильичёв.
Бессменный  директор  Тихоокеанского океанологического  института,  последний  президент  Дальневосточного  центра  Академии  наук  СССР,  академик  Виктор  Ильичёв  своей  смертью  завершил,  наверное,  целую  эпоху  в  дальневосточной  академической  науке.
    Многие  люди  во  Владивостоке  могут  честно  признать:  академик  Ильичёв  был  душой  научного  сообщества на Дальнем  Востоке.  Благодаря  его  настырности,  упрямству  Тихоокеанский  океанологический  институт  был  в  последние  годы  существования  Советского  Союза  прибежищем  для многих  и  многих  талантливых  учёных, чьи  работы  вдруг  признавались  советской  бюрократией  ненужными.  Виктор  Ильичёв  имел  удивительное  чутьё  на  действительно  умных  людей,  на  тех,  кто  мог  сделать  для  науки  что-то  особенно  революционное.
     Ильичёв  имел  это  право – быть  независимым  от  советской  бюрократии.  Слишком  многое  он  сделал  для  военно-промышленного  комплекса,  чтобы  его  можно  было  игнорировать.  Хотя  его  работы,  за  которые  он  и  получил  свои  научные  степени  и  звание  академика,  по  сей  день  являются  секретными,  мы  кратко  приоткроем  завесу  тайны  над  исследованиями  Ильичёва-учёного:  это  были  работы  в  области  акустики  океана.  То,  что  он  сделал,  позволяет  до  сих  пор  подводным  лодкам  России  быть  бесшумным,  а  значит,  и  грозным  оружием.  Благодаря  ему  сегодня  Россия  имеет  совершенные  гидроакустические  системы  слежения  и  обнаружения  подводных  лодок  вероятного  противника.  В  последнее  время  академик  Ильичёв  занимался  проблемой  подъёма  атомной  подводной  лодки  «Комсомолец»,  которая  затонула  в  Северном  море.  На  Дальнем  Востоке  Ильичёв  начал  разрабатывать  оригинальный  проект  очистки  прибрежных  вод  от  загрязнения  тяжёлыми  металлами  и  радиоактивными  элементами,  которые  военные  сбрасывали  в  море  в  большом  количестве.
    Ильичёв  был  талантливым  организатором  науки,  и  это  тоже  не  могут  не  признать  даже  те,  кто  считает  себя  его  противниками – а  их  у  Ильичёва  было  более  чем  достаточно.  Именно  благодаря  Ильичёву,  его  фантастическим  пробивным  способностям  Дальневосточный  научный  центр  получил  статус  отделения.
    А  ещё  академик  Ильичёв  был  человеком,  умеющим талантливо  дружить.  Прекрасный  собеседник,  душа  любой  компании,  он  и  умер-то,  как  человек,  который  никогда  не  заботился  о  самом  себе.  Почувствовав  себя  не  очень  хорошо,  он  отмахнулся  от  домашних:  дескать,  пройдёт.  И  только  в  четыре  часа  ночи    вызвали  скорую,  которая  отвезла  академика  в  тысячекоечную  больницу,  где  врачи установили  разрыв  брюшной  аорты.  Спасти  Ильичёва  врачи  не  смогли,  и  в  пять  часов  утра  он умер.

Моя  переписка  с  Ощенко:
12.08.2020, 06:48
Я  отправил
Извините, это Вы опубликовали заметку "Эпоха Ильичёва"?

19.08.2020, 04:34
В. Ощенко  ответил
Может быть, и я. Но, честно говоря, уже не помню. В Дальневосточном ученом и Поиске я работал больше 30-ти лет назад.

19.08.2020, 05:49
Я:
Спасибо за ответ. Я пишу мемуары о том времени.
Ощенко:
А в какой газете она была опубликована? Если пришлете текст, смогу вспомнить, если я ее писал. А если не я и если она напечатана была в ДВ-ученом, то смогу найти автора.
Я:
Текст сюда или есть e-mail? У меня лишь обрывок чего-то.
Ощенко:
Да как удобно. Почта oschenko@yandex.ru Я делал с Виктором Ивановичем большое интервью на разворот для газеты "Поиск". Оно было немного официозным, он был в статусе председателя ДВО АН СССР, это был 1990 г., но его я хорошо помню, хотя текст не сохранился.
19.08.2020, 06:29
Ощенко:
Получил. Нет, это не мой текст. Я думаю, что автор - Александр Алексеевич Калинин, который хорошо и много лет знал Ильичева, когда был главным редактором ДВ-ученого. Когда умер В.И., я уже работал в газете "Владивосток".

19.08.2020, 07:10
Я:
Спасибо. Калинина я знал, много у него публиковался. Он жив?

19.08.2020, 07:48
Ощенко:
Вроде жив. Давно его не видел - несколько лет. Уточню у коллег.

19.08.2020, 08:28
Ощенко:
Вот что пишут коллеги. как говорят некоторые - не дождётесь... тем более, он очередную книгу готовит. В этом году не встречались, но созванивались, а в прошлом на 9 мая даже вино пили в одной весёлой компании. телефон его **********

19.08.2020, 08:56
Я:
Очень благодарен Вам!











 


.