Акимыч, он же Аркадий Штейнберг

АКИМЫЧ, ОН ЖЕ АРКАДИЙ ШТЕЙНБЕРГ

   Встреч было много. Обстановку у него дома и в деревне Юминское я описала отчасти в стихотворении памяти Аркадия Акимовича.
  Здесь я только восстановлю по выдержкам из дневника его выступления в музее Брюсова (теперь это музей Серебряного века).  Не вспомню теперь всех из числа знакомых, кто присутствовал на этих чтениях, но точно были там мой муж в ту пору Женя Витковский, моя сокурсница Галя Тюрина, университетские преподаватели Владимир Бибихин, Вероника Чернышова и Герман Ильин,  поэт Ольга Чугай. Вечера в Брюсовском кабинете вел Сергей Васильевич Шервинский. Прежде чем дать слово Штейнбергу, Шервинский говорил о Брюсове.
- Валерий Яковлевич был гениальным слушателем. Еще до начала разбора по мимике его лица можно было оценить отношение Брюсова к прочитанному молодым поэтом. А разбирая, он ухитрялся в одной строчке усмотреть и превосходное, и пустое.
Аркадий Акимович  начал с признания, что Брюсову из своих оригинальных стихов он решился бы прочитать только поэму «К верховьям».  Прочитан был эпиграф: «Движение реки – пена сверху и глубокие течения внизу. Но и пена есть выражение сущности!», после чего поэт обратился к залу:
- Как думаете, из кого эпиграф?
Никто не решился ответить, но мы уже знали, что эпиграф из Ленина, его «Философских тетрадей». Каждый из героев поэмы успел уже разлюбить свою цель и возвращается к верховьям.
Ленинские формулы восходили к классической европейской философии, усвоившей себе толику, а порой и львиную долю макиавеллизма. Поколение 30-х  прошло через это и в лице лучших его представителей явило покаянные признания:
 Коль ты уверовал сыздетства,
Что все дозволено в борьбе,
А цель оправдывает средства, -
Валяй же, примени к себе
Ярмо двусмысленной доктрины
И безоглядно сам прими
Служения устав старинный,
Чтоб отчитаться пред людьми.

Замечательна портретная галерея в этой поэме, вот двое из плывущих на барже:

 Здесь две различные породы
Представлены для образца,
Один -  курносый, безбородый,
С густым румянцем в пол-лица,
Другой -  апостольской щетиной
До глаз неряшливо оброс
И в небосвод уставил длинный
Ассиро-вавилонский нос.

Поэма написана октавами на точных, но одновременно богатых, разнообразных, выразительных, зачастую смысловых рифмах. А над «Панихидой деревне» кто-то заплакал в ряду позади.
Через полторы недели он тут же читал отрывки из своего перевода «Потерянного рая» Мильтона – картину сотворения мира, монолог Сатаны и сцену падения Сатаны.
Церковные люди, в частности верующий Володя Бибихин упрекали Акимыча за то, что он «облагораживает» Сатану.  Через несколько дней, когда мы были в гостях у Штейнберга, он вернулся к спору с Володей:
- Иногда там на самом деле я. Меня в художественном училище звали Люцифером, в лагерях у меня кликуха была Сатана, а теперь я уж просто чёрт… Это ведь не шуточки, - он наклонил голову, раздвинул еще пышные волосы, справа и слева от темени выступали две довольно крупные шишки. – У меня Наташа пятая жена. Я не Бог весть как ревнив. Даже был и не против, чтобы мне наставляли… А этого не случалось, поелику я по сути рогатой породы.
- Он ведь, Сатана, вступил в битву с Богом, уже зная, что обречен. А как он любовался счастье Адама и Евы, хотя знал, что рожден разрушить это счастье… Нет, Бог должен его простить!
Галя Тюрина говорила на возвратном пути от Акимыча: «У него такие детские, беззащитные были глаза, когда он это говорил!»
А Женя тогда в ответ проворчал: «Не говори ерунду! Акимыч – хитрый старый филин…»
Один поэт выразил сожаление, что переводного у Штейнберга больше, чем «своего». Штейнберг улыбнулся в ответ:
- Я перевожу, например, про то, как Сатана борется с Богом. А писать я теперь могу про что? По то, как дождь идет?
Вообще-то он замечательно писал и про дождь. Иногда в духе восточных поэтов, которых тоже много переводил. Переиначивал свою фамилию на китайский лад:
Здесь проживает старый монах Ши-Чань,
Ловит на удочку станцию Би-Би-Си.