Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 13

      Разумеется, миссия Демосфена оказалась невыполненной. Как и предполагал Филипп, знаменитый оратор, добираясь до Пеллы, попытался разнюхать обстановку в Фессалии и к своему великому неудовольствию увидел, что все её полисы один за другим присягнули на верность Филиппу и полностью удовлетворены своим новым тагом.

      Фокида сражалась с Фивами за Дельфы, лежавшие в приграничной области фокидян. Как всегда, конфликт разгорелся из-за священных земель дельфийского оракула, которые фокидяне забрали под распашку. Кощунства подобного рода давно уже ни для кого не были внове: угодий на небольшом Пелопоннесе и к северу от него не хватало многим долгими десятилетиями — и также десятилетиями велись войны: Первая, Вторая Священная и нынешняя, Третья.

      Нечестивцы совершили святотатство — и Афины, чтя и богов, и пифий, не могли открыто выступить на стороне Фокиды, показав тем самым, что ослабление своих заклятых врагов — фиванцев — занимает афинян гораздо больше, чем благообразие в глазах соседей. Афины ограничились преимущественно пассивным сопротивлением, понемногу вставляя палки в колёса окрестных полисов и царств, возмутившихся преступной Фокидой: не пускали войско Филиппа через Фермопилы к сражавшимся с переменным успехом, чтобы Фивы не склонили чаши весов в свою сторону слишком быстро, слали подкрепление Халкидике.

      В свою очередь, и Филипп не спешил ввязываться в противостояние открыто, понимая, что поражение Фокиды всё равно неминуемо: оскорбившие религиозные чувства всех эллинов фокидяне черпали средства на ведение боевых действий из сокровищницы своего храма, а она не была бездонной — как только деньги подойдут к концу, святотатцы сложат оружие. Но перераспределение баланса царь Македонии держал в уме — и, приняв сторону Фив, переправил небольшой контингент в Беотию*, рассчитывая сказать решающее слово ближе к последней фазе войны.

------------------------------
      * Беотия — самая обширная из областей средней Греции, граничила на западе с Фокидой.
------------------------------

      Филипп был тагом Фессалии — Фессалии после победы Фив были обещаны города Орхомен и Коронея, места в амфиктионе*, голоса в его собрании, вплоть до председательства на нём, и заведывание дельфийским святилищем.

------------------------------
      * Амфиктиония — местность в Элладе и общее судилище эллинов. Сюда обращался каждый эллинский народ, если подвергался обиде; здесь нужно было искать суда и обидчику, и обиженному; тут же происходили совещания и по делам общеэллинским.
------------------------------

      Таким образом, Фессалия, блюдя свои собственные интересы, была настроена по отношению к своему тагу очень дружественно.

      Не лучше для афинян обстояли дела и во Фракии: те прекрасные дни, когда на всю её береговую линию можно было смотреть как на свои колонии, безвозвратно канули в прошлое; Амфиполь, этот стратегически важный пункт и крупный торговый центр, давно уже принадлежал Македонии, фракийские рудники тоже отошли честолюбивому Филиппу, но он не собирался ограничивать свои притязания и далее. Было предельно ясно, что время играет на руку амбициозному царю, потому что с каждым прожитым часом Пелла усиливалась и всё властнее диктовала свою волю.

      Итак, мир надо было заключать как можно скорее, выговорив в нём для себя то, до чего ещё македоняне не успели дотянуться, — с этой миссией Демосфен и был послан в Пеллу, от красноречивого оратора Афины ждали должного воздействия на Филиппа и как минимум проектного документа, на основе которого в ближайшие месяцы уже можно будет составить договор полноценный.

      Царь Македонии это, безусловно, понимал и держал в своём уме прямо противоположное: он не собирался давать Демосфену никаких обещаний (впрочем, и тогда уже на царские слова нельзя было полагаться особо), переговоры же рассчитывал вести достаточно обтекаемо, карты на стол не выкладывая и конкретные сроки не обозначая, — всё это, учитывая множество полисов и прочих политических единиц, десятки интересов каждого из них и сотни точек пересечения корыстных притязаний, было естественно и вполне выполнимо.

      «Заверю краснобая в том, что моё самое страстное желание — мир, всеобщее процветание и вечная дружба с Афинами, не омрачённая никакими конфликтами, задам пышный пир по случаю отбытия посольства восвояси — и не сможет Демосфен сказать, что уехал из Пеллы, несолоно хлебавши, — ухмыльнулся про себя Филипп. — А там посмотрим, что ещё можно будет выжать из северян и Эллады в нашу пользу. И Керсоблепта во Фракии пора приструнить, и Эвбея недурна и прекрасно будет смотреться в короне Македонии, а как близко к Аттике расположена! — решительно, после того, как Демосфен уберётся, мне будет чем заняться! Мирный же договор подождёт ещё год-два. Жаль, конечно, что союз для похода в Азию можно будет создать только после его заключения и, вероятно, ещё надо будет мечом вразумить продолжащих иметь глупость не считать меня главной силой и в Элладе, и к северу от неё — ничего, поспешать будем не торопясь».

      — Клянусь честью, Демосфен, — говорил Филипп на исходе третьего дня переговоров не истощавшему своё красноречие оратору, — твой голос звучит проникновеннее, чем инструмент в руках самого искусного кифареда, и я полностью уверился в том, что Афины готовы перестать чинить препятствия сражающимся с фокидянами: ещё неизвестно, что святотатцы устроят вам на Эвбее — с иными друзьями и врагов не надо, но посуди сам и согласись с тем, что мы делим шкуру медведя, которого только предстоит убить. Фалек ещё сражается и не всегда без успеха, война ещё не окончена — что потеряют в её результате Фивы, хоть и победят, насколько ослабнут? Ты не можешь знать, какие требования предъявят они; интересов Фессалии тоже нельзя не учитывать. Пифийские игры, места в совете амфиктионов, размеры контрибуций — говорить обо всём этом можно будет конкретнее только тогда, когда до окончательного поражения останутся считанные дни.

      — Конечно, — вяло ответствовал Демосфен. — Ты прав, я это признаю;.

      — Значит, я буду иметь удовольствие свидеться с тобой ещё раз в следующем году, когда мы сможем повести беседу детально, с картами на столе и наиподробнейшим списком, учитывающим требования всех заинтересованных сторон. Что же касается ближайших часов, могу ли я надеяться, что ты не откажешь почтить своим присутствием пир, который я намерен дать в вашу честь? — «В честь того, что ты уберёшься и по твоём прибытии на родину у всех афинян рожи вытянутся, когда они узнают, что их демагог вернулся ни с чем», — держал Филипп в уме, но, естественно, произносить это вслух не собирался — Демосфен и без этого понял царя прекрасно.

      Таким образом, изысканные яства на пиршестве в компании неотёсанных варваров, коими все афиняне македонян надменно именовали, и оказались единственным приобретением знаменитого грека — ему оставалось только разодеться в одежды попышнее, явиться во дворец Пеллы уже без всяких хитроумных словосплетений и начать обдумывать в уме речь совсем другого свойства — ту, которую он произнесёт, вернувшись в Афины с невыполненным поручением. «Сами виноваты! — зло думал Демосфен про соотечественников. — Нечего было помогать гадам-фокидянам! Надеялись на то, что всё с рук сойдёт, — и просчитались. И заразные Феры сбоку припёку! Ввязались в войну на стороне фокидян, но с тех пор, как Филипп разобрался с их тираном, а заодно и остальные фессалийские полисы приструнил, делают вид, что всю жизнь только македонскому владыке и служили! Оно и понятно: каждому хочется урвать от Фокиды кусок пожирнее, а царь Македонии обещать мастер! И беотийцы не лучше: могли бы воевать с бо;льшим успехом, а вместо этого топчутся на месте, то выигрывают, то отступают — и так уже несколько лет! Филиппа-то это полностью устраивает: чем дольше тянется война, тем больше истощатся соперники, тем больше он для себя нахватает на севере. Как же мы сглупили, когда позволили ему завоевать Амфиполь! Думали, молодой царёк из захолустья для нас старается, ещё войска в помощь ему послали, а он взял и оставил достославный город себе — попробуй теперь выцарапай его, как было заявлено! А халкидяне! Голову на отрез даю, не решилось там всё без золота, умеет его Филипп разместить, лицемер Аидов! Как он милостиво выслушивал побеждённых олинфян, их просьбы исполнял, девушкам приданое давал, называл покорившихся дорогими гостями! Вот ведь гад!»


      Не поддавшись сладкоголосому оратору, а наоборот, достойно разобравшись с ним, Филипп шествовал в пиршественную залу в самом прекрасном расположении духа и, не пройдя и половины пути, встретился с дорогим гостем, тоже направлявшимся в трапезную. Кислое выражение физиономии Демосфена дополнительно обрадовало царя Македонии, его единственный глаз засверкал ещё более ярко, как и всегда после удачно проведённой операции.


      Молодое поколение тоже явилось на пир в самых разнообразных настроениях. Филота чувствовал себя великолепно, потому что уладил самое трудное дело: разыскал не такого знаменитого, как Лисипп или Зевскис, но очень недурного творца — тоже грека, Стратокла, — и упросил его написать свой портрет. Поняв, что речь идёт об изображении небольшого размера, а не о монументальном творении, художник упорствовать не стал, мальчика не отослал и просьбу быстро выполнил. Волнение Парменида и его всё время повторяемое «сделай так, чтобы очень похож был и очень красивый — самый лучший, каким могу быть!» грека дополнительно забавляли, Стратокл справился со своей работой за один сеанс и даже не взял денег, мудро рассудив, что портрет говорит сам за себя и, увиденный взрослыми, вполне может открыть дорогу целой галерее заказов из влиятельного богатого дома.

      Филота всё время любовался своим прекрасным ликом, запечатлённым на пергаменте, теперь ему оставалось самое приятное — составить убедительное письмо Гефестиону и написать его таким образом, чтобы прекрасный афинянин не смог не ответить (заметим в скобках, что постоянные расспросы об образцах прекрасного слога очень радовали Фукидида, который не мог нахвалиться Пармениону любознательностью и страстью к знаниям своего подопечного).

      Поэтому, прибыв на пир вместе с отцом, Филота цвёл, сиял, перебрасывался короткими репликами с Гарпалом и ждал, когда в залу войдёт царевич, заранее предвкушая, как обрадуется его понурой голове.


      Александр пришёл на пир, ступая вслед за отцом, выглядел царевич хмуро, глаза его были печальны. Минувшей ночью наследнику македонского престола снился прекрасный сон: его укачивала на руках незнакомая красавица с огромными волшебно-голубыми глазами, пышной грудью и нежными руками, но мальчик шалил, ворочался, всё время норовил выпростать ножку из одеяла, в которое был укутан, и, когда это удавалось, заливался торжествующим смехом. «Не балуй, Александр! — увещевала его убаюкивавшая. — Успокойся и выспись, а утром придёт Гефестион — тогда и будете играть, шалить и смеяться!» Александр задумался и зажмурился, всё в голове сложилось мгновенно: завтра Гефестион придёт, они станут кидаться друг в друга подушками, Александр победит и сядет на своего Патрокла, а сын Аминтора его за это ущипнёт — тогда надо будет сделать вид, что Ахиллу больно и он собирается заплакать, — и Гефестион его поцелует, Александр ему ответит, а потом они съедят пышки со сливками и побегут кормить Афину. Конечно, чем быстрее он заснёт, тем скорее придёт завтра.

      Александр перестал баловаться, затих и скоро отбыл в царство Морфея, а утром, очнувшись, выпал из двух снов: реального и привидевшегося, но из последнего не сразу.

      «А как Гефестион придёт? — стал соображать Александр, не открывая глаз. — Хорошо бы, если через наш тайный ход, а потом сюда в окно влезет, — так его никто не увидит и мы вволю наиграемся. Или он уже здесь, а я даром время теряю?» Мальчик открыл глаза — в комнате было по-будничному пусто и никого-никого, кроме него самого. «Он же…»

      Постылое настоящее, реальное вернулось сразу, Гефестиона не было ни в опочивальне, ни во дворце, ни в Пелле, ни в Македонии, он уехал, он находился теперь за многие тысячи стадиев отсюда — Александр ударил по подушке кулаком, уронил голову на белое полотно и разразился рыданиями. Было горько и ещё — мучительно стыдно за то, что он так глупо и взахлёб размечтался, что спросонья не сразу сообразил: сладостное ожидание, радужные надежды напрасны, они не сбудутся ни сейчас, ни завтра, ни через неделю и ни далее-далее-далее. Да, Александр помнит всё, что говорил ему отец, что советовал Клит, — но как же перетерпеть неизвестно сколько месяцев — а вдруг и лет?! — без своего Патрокла?

      «Я должен, я должен… — царевич никак не мог докончить мысль, он боялся, что такой прекрасный сон померкнет в сознании, сотрётся в памяти: царство Морфея так далеко от яркого дня, так быстро испаряются на солнечном свете его видения! Александр стремился оставить себе хотя бы иллюзию, когда действительность была так горька. — Я не имею права поддаваться отчаянию! Как Гефестион будет любить меня, если я стану серым, скучным и плаксивым? Таким я даже ни Кассандру не нужен, ни Эригию, ни своим родителям — что говорить о Гефестионе! Кто захочет водиться с унынием, кто прельстится зелёной тоской и бессмысленным взглядом, неведомо где неведомо что ищущим? Надо, надо спросить у Леонида, как называется такое, когда просыпаешься, но продолжаешь проживать сон. И не отчаиваться, ни в коем случае! Я должен быть сильным, только сильный может выстоять и перетерпеть все тяготы!»

      Но сердце не слушалось, ноги несли к Афине. По-прежнему было очень стыдно, царевич был противен самому себе, но Афина могла выслушать все сетования, а высказанная тоска не так терзает. «Это я тоже спрошу у Леонида… Или ещё лучше — у Клита, — пробовал защищаться, отходить от наболевшего Александр. — Почему, когда выговариваешься или пишешь о том, что ранит, на душе становится легче?»

      Афина немного помогла, но Леонид ничего толкового не сказал, занялся пустой демагогией, а Клит, как назло, куда-то запропастился, царевич не мог его найти — так и вышло, что и на пир он явился задумчивым, погружённым в себя и рассеянным.

      — Гляди-ка, наша златовласка объявилась. Похудела, помрачнела и исстрадалась, — определил Филота.

      — Но выздоровела, — нашёл положительное в облике наследника Гарпал.

      — Это только от болезни. А от любви — фиг, нисколечко! — И Парменид торжествующе улыбнулся. — Боги его наказали, нечего было Гефестиона от своих друзей прятать.

      — Ему не до этого было…

      — Думать надо было!

      — У тебя такой воинственный вид! Можно подумать, что ты собираешься обстрелять царевича козявками…

      Эригий и Кассандр, сидевшие поблизости, всё расслышали и отреагировали дружным хохотом, слившимся с весёлым гоготанием Филоты. Небольшая компания смеялась так беззаботно и громко, что обратила на себя внимание Александра: он поднял хмурую голову и тут же опустил её. «Весело им! А вот увидели бы Гефестиона и на следующий день потеряли его!.. Нет, это только моё сокровище! А эти… Пусть смеются своим глупым шуткам!»

      — У меня оружие покрупнее! — заверил Филота приятелей. — И я его использую, а начну издалека: надо проявить вежливость и осведомиться о самочувствии нашего наследничка. Пошли!

      Мальчик решительным шагом направился к Александру, следом за ним двинулся Гарпал, остальные ребята тоже подошли поближе к царевичу, предвкушая занятную пикировку будущего гиппарха с будущим царём. Все они, естественно, уже были оповещены Филотой о том, что ненасытный эгоизм Александра и его неумеренная страсть к обжорству за чужой счёт лишили славную компанию удовольствия познакомиться с прекрасным афинянином, горой стоящим за Македонию, а, сделав несостоявшимся знакомство, разрушили и возможность подружиться с ним. Мало того, что Александр повёл себя, как законченный себялюбец, — он ещё и наплевал на своих друзей и, утаивая Гефестиона от них, поступал бесчестно и просто-напросто врал. Боги его, конечно, за это уже наказали, потому что царевич заболел, когда Гефестион уехал.

      Необыкновенную красу сына Аминтора Филота описывал с красноречием, не уступавшим Демосфенову, и напирал на то, что Александр запутал прекрасного иноземца, занял всё его время одним собой, заморочил ему голову и убедил в том, что никто более Гефестиону не нужен, — таким образом, царевич оказался ещё и хитрым зловредным интриганом.

      Нельзя было сказать, что, зная за Парменидом страсть к скоропалительным выводам и неприязнь к царевичу, вся юная знать Македониии поверила ему безоговорочно — тем более интересно было, что произойдёт у сына Пармениона с Александром и найдёт ли несколько дней не показывавшийся на люди наследник достаточно убедительные опровержения предъявленным обвинениям, — спектакль на пиру занимал мальчиков больше, чем искусство кифаредов и мастерство акробатов.

      — Здравствуй, Александр! — подойдя к сидевшему на ложе царевичу, молвил Филота безмятежным тоном.

      — Здравствуй! — коротко обронил Александр, как и ранее, подняв голову и тут же её опустив.

      — Какое пренебрежение, какое безразличие! — прокомментировал Филота вялость царевича. — Совсем забыл своих друзей, а мы уже исстрадались без тебя. На последнем пиру не появился, ни к кому в гости не захаживаешь, и к тебе не пробьёшься. Почему Леонид не дал нам тебя проведать?

      — Мне нездоровилось. — На этот раз Александр даже не поднял головы.

      — «Нездоровилось»?! — картинно изумился Филота, округлив зелёные глаза. — Всего-то «нездоровилось»? Глядя на то, как ты похудел и осунулся, и посчитав, сколько дней отсутствовал, я прежде всего подумал, что дело не в лёгком недомогании, а в глубокой сердечной ране, — Филота рвался в бой и сознательно обострял диалог, ему не было нужды оглядывать обступивших его с Александром ребят, чтобы убедиться в том, что они потихоньку начали ухмыляться: правдоискатель просто чувствовал это кожей.

      — У тебя слишком богатое воображение.

      — Это не мешает ему быть верным.

      — Не на этот раз.

      — Звучит неубедительно, и никто этому не верит, но, если ты так хочешь, чтобы тебя считали уже излечившимся, поздравляю с выздоровлением!

      — Спасибо.

      — А почему ты не познакомил нас с Гефестионом? — выдохнул Филота почти без паузы и по тому, как вздрогнул царевич, понял, что этого вопроса Александр никак не ожидал.