Схимник. Глава 1. Артельщик Прокопий Аристов

Рух Бучилой навеяно, ему же и посвящается.



«Коле ты доле моя, покажись! Коле ты недоля моя, отзовись!
О беде предупреди, о несчастье загодя скажи, а шебуршать,
громыхать, малых детей пугать берегись! Как встану на
молитву Господню, призову Спаса нашего и накажет он
угодникам святым прочь тебя выслать, сквозь воду
протащить, солнцем опалить, в землю вбить и землею
засыпать. Берегись гнева угодничьего, угодничьего
праведного, стерегись человеку крещеному лиходействовать.
Слово мое крепко, и молитва моя со мною. Аминь»
© Заговор от нечистой силы.



1666 год от Рождества Христова,
царствование Алексея I Михайловича (Тишайшего).
Северное поселение на берегу реки Волхов



      — Здорова, Лукерья! — ехидно улыбаясь, поприветствовала молодуху дородная баба в вытертом цветастом зипуне, как только та показалась на тропинке, ведущей к колодцу. — А что, опять вчера с мужем полаялись? Смотри, найдёт он себе полюбовницу — будешь тогда знать…

      — И тебе не хворать, Михайловна, — бойко откликнулась молодая женщина, — за своим бы лучше приглядывала: говорят, он к Анфиске захаживает…

      — Дык хто ж у нас такой говорливый? — сверля товарку пытливым взглядом, насупилась первая баба…

      Молодуха пожала плечами, опуская коромысло с пустыми ведрами на землю:

      — Да, так болтают люди: ветер носит, земля слухами полнится…

      — Вот уж мне эта гульна — косы бы ей поотрывать! — рассвирепела старшая, но быстро заткнулась, так как на тропинке показался предмет их обсуждения: вдовица Анфиса, бойкая смазливая бабенка, которая не лезла за словом в карман, а если и начиналась какая-то свара, то никогда не терялась — могла и за волосы оттаскать. Женщины не без зависти разглядывали тёплую кацавейку, двурогую кичку и затканный цветами платок, в который бесстыжая Анфиска и вырядилась. Срам так вдове одеваться!

      Впрочем, Анфисе не было до них никого дела дела — она не спеша досеменила до колодца, бросила ведра, подперла руки в бока и затараторила:

      — Здорово, бабоньки! Лукерья, ты никак на сносях: эвон как в ширь раздалась! Михайловна, чего рожу кривишь, опять желчная болезнь мает? Говорю тебе, верное средство: мёд с мелом смешай да по ложке утром вкушай — враз и отпустит…

      Не давая вставить опешившим бабам ни слова, Анфиска сразу перешла к главной новости, от которой её с самого утра распирало, и ради чего, собственно, вдову и понесло на колодец:

      — Слыхали? Артельщик пропал! Получил деньги за подряд в городище, вышел за заставу и поминай как звали! Баба евойная убивается: детей у него пятеро осталось — мал мала меньше!

      — Тю, ну и новость! Небось пропил всё до копейки, вот и боится вертаться домой! — всплеснув руками, разочарованно протянула Михайловна, думая, как бы ловчее повернуть разговор на своего благоверного.

      — Может, и пропил, но дьяк сказывал, что черти артельщика в лес унесли да сожрали! Неужто не знаете, сколько нечисти в нашем лесу расплодилось? То всё гнев Христа — наказание за грехи наши тяжкие…

***



      С чего бы нам лучше начать эту историю? Да, пожалуй, уместней с начала…

      Глава артели плотников, некий Прокопий Аристов, только что плотно отобедавший в небольшой трапезной при Храме Вознесения, прибывал в прекрасном расположении духа и уже было собирался покинуть гостеприимное городище, где ему удалось так удачно, прямо из-под носа у посадских, увести подряд на строительство амбара в Рыбной слободе, получив наперед в задаток аж целых двадцать восемь рублей! До соседнего села, где стояла артель Аристова, считай, рукой подать, и он ничуть не сомневался, что успеет засветло прошагать пяток верст.

      «Хорошо бы, с Божьей помощью, в возок какой напроситься попутный, чтобы не сбивать ноги зря, — думал он, вертя вихрастой соломенной головой, покрытой новым гречником из овечьей шерсти, за подклад которого, завёрнутые в чистую тряпицу, и были спрятаны деньги. — Про лихих людей у нас давно не слышно, но вдвоем в дороге всяко веселей буде».

      Как назло, попутных телег на выезде из города Прокопию так и не попалось: ясное дело, время шло к вечеру, и все спешили к своим дворам, а не обратно из города, и он, подпоясав тулуп и заткнув за пояс топор, ускорил шаг. Уже у заставы дорогу артельщику преградило стадо, лениво бредущее с выпаса, и он спешно посторонился, суетясь и пугая пегих коров с телятами, мычавших на разные голоса. Оборванный чернявый пастух, шедший за стадом, нехорошо зыркнул на мешавшегося плотника и сердито щёлкнул кнутом.

      — Отошёл бы ты в сторону, мил человек, не путался бы под ногами! Подобру-поздорову убрался бы восвояси… Не ровен час, беда какая случится! — сердито прикрикнул на него чернявый, сверкнув угольными глазами на гладком, темном, как пергамент, лице.

      От неприкрытой угрозы Прокопию стало не по себе, и он почувствовал, как по спине шустро бежит ручеек холодного пота, а кожа враз покрывается гусиными пупырями. Вот беда — ещё не хватало с пастухом тут рассориться! Ведь давно известно, что пастухи уговор с лешими имеют: поссоришься с таким, и все — в лес ноги не суй, сживет со свету нечистая сила!

      «Тьфу на тебя! Сглазит теперь, окаянный!» — думал плотник, костеря про себя чернявого по чем свет: ведь кого хошь спроси, а понятно, что если нечистую похабно ругать, то она и отстанет. А уж если плюнуть в неё и попасть!.. Правда вслух он не стал ругать пастуха, а уж тем более плеваться — ещё не дай Бог огреет кнутом! — справедливо решив, авось и так обойдется. Он насупился и, отвернувшись, принялся разглядывать резные наличники на избах за спиной нехорошего пастуха, сжимая покрепче фигу в кармане.

      Пастух кривовато ухмыльнулся и снова защелкал кнутом, громкими окриками погоняя своё рогатое стадо, которое неспешно обтекало застывшего артельщика. Наконец коровы прошли, и голос чернявого почти стих за поворотом, но Прокопий не спешил двигаться с места, зацепившись взглядом за новую избу, недавно срубленную напротив станции ямского приказа, на широком крыльце которой, вольготно развалившись, стоял здоровенный детина с непокрытой головой, в ещё белой, но уже чем-то заляпанной и кое-как подпоясанной веревкой рубахе. Над крыльцом красовалась надпись, сделанная крупными буквами, которые Аристов, окончивший целых два класса в церковно-приходской школе, смог с грехом пополам разобрать по слогам: «В сием доме питейная продажа».

      Вихрастый детина тоже заметил артельщика и ощупывал его цепким холодным взглядом, словно оценивая и что-то прикидывая, а затем вдруг поклонился, явно рассмотрев крепкие руки да здоровенные ладони в мозолях, и широко улыбнулся самой дружелюбной, но щербатой ухмылкой:

      — Чарочку не желаешь выпить, добрый человек? — радушно предложил он. — Целовальня царская: только отстроили и сразу на откуп отдали. Ну, коли деньги есть — царским указом в долг не отпускаем…

      Прокопий помедлил секунду, вспоминая строгий наказ жены водку не жрать и сразу возвращаться домой, не заходя никуда по пути, и окаянного пастуха, который, к бабке не ходи, точно сглазил его… Опосля в лес в потёмках идти боязно, а навеселе и черти не страшны… Подумав так, он наконец снял шапку и, зажав её в кулаке, важно кивнул:

      — Что ж… пожалуй, можно!

      — Прошу за мной, гость православный! — засуетился целовальник, кланяясь ещё раз новому «клиенту» и широко распахивая дверь перед ним. — Водки у нас преотличные, все как одна с монастырских винокурен, а есть и заморские в штофах!

      Ввалившись из сеней в полутёмную избу следом за целовальником, Прокопий настороженно огляделся — вроде бы всё знакомо, привычно. Горница, как горница: беленая печь с трубой, только без полатей; кут за ситцевой занавеской; стеклянные оконницы; пол и потолок тесовые, а в углу образа, под которыми стоял длинный стол и скамьи. Там уже сидела развеселая хмельная компания, с ухмылками слушавшая тощего монаха с острой бородкой и почти плешивой башкой.

      — Вона табе крест! — гаркнул раскрасневшийся от водки монах, грохнул деревянный ковш о стол и осенил себя широким крестом. — Устроили энти антихристы часовню прямо над кабаком, намалевали в ней образа, верх у той часовни соорудили с бочкой, а над ней и шея, и маковица, и крест животворящий, как на церквах… Люди там упиваются да так пьяные под тою часовнею и валяются. Блюют и другие непотребства чинят… Эй, ещё две чарки сюда притащи!

      Детина-целовальник мигом подлетел к столу, ухватил пустые посудины и кинулся за занавеску отмерять требуемую водку, черпая её из большого котла деревянной ложкой.

      Компания, отсмеявшись да чуть не подравшись, притихла, вдруг заметив Прокопия, неловко топтавшегося в дверях. Сидевший с самого края седой невзрачный мужичонка с красным носом на шальной морде посмотрел на него сперва с любопытством, которое тут же сменилось алчным блеском в прищуренных глазах, и от Прокопия не укрылось, как он подмигнул второму собутыльнику, притулившемуся рядом с монахом и, по виду, пьяным в дымину, и как тот понимающе кивнул в ответ.

      «Вот паскудники! Опоить и обобрать меня сговариваются». Не зря жена Варвара — умная и прозорливая баба — заказывала ему близко не подходить к кабакам. Он было попятился назад, но целовальник, почуяв попытку сбежать, подскочил к нему, крепко ухватил за локоть и подтащил к столу, на котором, помимо посудин, стояло блюдо с недоеденным сомом и краюхой хлеба, валялись рыбьи кости, приговаривая: «Что ж ты, мил человек, обижаешь? Неужто и питья нашего не попробуешь?».

      Артельщик немного помялся, снял тулуп и нехотя уселся за стол. Шустрый детина тут же грохнул перед ним оловянный ковш, в котором плескалась резко пахнувшая отмеренная чаркой водка, а мужик с красным носом, не давая опомниться, важно объявил: «За здоровье Великого государя Алексея Михайловича! До дна!», и выпил весь ковш, отерев рукавом мокрые от пролившейся водки усы. Монах тоже быстро выхлебал остатки в своем ковше и добавил нараспев, криво крестясь: «Господи спаси и сохрани». Прокопию ничего не оставалось, как пить вместе со всеми: во-первых, чтобы не получилось, что он — единственный, кто не желает царю здравия (таким макаром и на дыбу угодить скоро!), а во-вторых, угощают же…

      — Ещё водки надобно! — расхрабрившись, заявил красноносый, недвусмысленно покосившись на Прокопия, но детина-целовальник злобно зыркнул на них и неожиданно объявил:

      — Боле, аспиды запьянцовские, ничего вам не дам! Вона должок сначала верните…

      За столом разом воцарилась тишина, запахло горьким отчаянием. Только монах тяжело вздохнул, засопел, отломил краюху хлеба, понюхал её и отложил в сторону, а затем, вдруг всхлипнув, громко запричитал:

      — Вот же я, подлюка окаянная, упиваюсь каждый день пьяным… Деньги, что для монастыря выручил, — пропил, тулуп — пропил, токмо подрясник да крест православный на мне и остались… А треклятый змий ещё больше требует гадкой отравы… — он поднял осоловевшие, невидящие глаза на артельщика и жалобно заныл: — Не дай, добрый человек, душе православной сгинуть навеки, голью кабацкой стать — поднеси чарку! Голова тутошний, нехристь безбожный, в долг боле мне не отпускает…

      — Куда ж вам, питу;хам окаянным, водку в долг жрать? И так двадцать алтын на тебя записано! Когда отдашь? — рявкнул из-за занавески целовальник, ничуть не разжалобившись речью монаха, а скорее, от неё же пуще прежнего и разозлившись. — Митрополит, болтают, велел вас бить батогами за пьянство. Гляди, как бы не донес кто на тебя…

      Монах горестно заплакал, а оба его собутыльника кинулись утешать, что, дескать, артельщик, по всему видно, человек работящий и, значит, надежный — не оставит в беде их, несчастных; не даст пропить все до нитки, а подлечит, поставив по чарочке…

      Прокопию, которому водка уже шибко ударила в голову, внезапно горемык стало жалко, особенно непутевого монаха, и даже сомнительные собутыльники перестали казаться ему мошенниками; некстати он вспомнил, что в мошне за пазухой так и остались лежать двадцать алтын, совсем непотраченные на подарки жене и детям, потому как пока дело артельное решалось, все лавки ужо-то закрылись.

      «Стопу, пожалуй, можно взять, и будет с нас… Вон как корежит его нечистый, жалко же ведь», — подумал плотник, вспомнивший, ко всему прочему, своего батюшку, который от водки и помер десять зим назад: свез матушку на погост, в корчму зашел, а домой не вернулся — пьяным упал в сугроб и насмерть замерз. Ещё немного подумав, Прокопий полез за мошной, сунув вместо неё за пазуху шапку с основным капиталом. Развязав веревочки, он вытряхнул копейки и крикнул целовальнику:

      — Тащи, паря, на всех три ковша! Только смотри мне, мерь как следует! Не шельмуй, я ж замечу!

      Вся честная компания разом повеселела: монах, сразу же переставший всхлипывать и рыдать, сверкнув хитрыми глазенками, принялся рассказывать, что в таком-то монастыре допились до того, что обедню служить стало некому, а монахи пьяными по кельям валяются. Красноносый же, быстро прикинувший сумму в мошне Прокопия, бросил многозначительно-разочарованный взгляд на целовальника, но тот ему глазами показал на выпиравшую из-под рубахи шапку плотника и ухмыльнулся.

      Незаметно ковши опустели, но приятель красноносого со сноровкой подливал сразу же и прикладываться велел сидящим за столом чаще: то за победу над поляками, то чтоб чума кончилась, то за здравие митрополита, да за царя с новой царицей. Красноносый уже подсел к артельщику совсем близко, пил маленькими глоточками, да все выспрашивал: кто он, да откуда, да по какому делу приходил к ним в городище.

      Аристов хоть и пьян был изрядно, но почуял, что интерес этот нехороший, что позволил в западню сам себя заманить: недаром же жена предупреждала его в кабаки не соваться — нет там нынче порядочных людей, одни тати! Артельщик отнекивался и врал, но пропойцы, явно догадавшиеся, что деньжата у него ещё не закончились, вцепились, как клещи, не желали выпускать такой жирный улов.

      — Братушки, по ветру мне надобно, — взмолился отчаявшийся вконец плотник, — не пустите, в портки обделаюсь…

      — А не сбежишь? Мы ж к тебе, как к родному, прикипели! — заплетающимся языком спросил монах. — Побожись!

      — Черти пусть меня утащат, не сбегу! — путаясь в словах, заверил Прокопий, незаметно скрестив за спиной пальцы в кукиш. — Вот в залог оставлю вам рукавицы да топор свой любимый. Какой же я буду плотник без топора?

      Когда вконец осоловевшему Прокопию удалось вырваться из цепких лап собутыльников, он резво выскочил на пустую улицу из полутемной избы и припустил прочь. Вдыхая ночной воздух, казавшийся особенно свежим после проспиртованного в питейной избе, он слегка протрезвел, радуясь тому, как удачно и малой ценой удалось ускользнуть от пьяниц; но тут же опять сокрушался, что не послушал жену, и рукавицы с топором тоже жалко. А потом решил: «Ну их к лешему! Рукавицы да топор — дело наживное! Зато задаток цел. Ничего, луна большая да светит ярко, дойду как-нибудь до опушки, а там под деревцем заночую. Всяко лучше, чем оберут меня здесь до нитки».

***



      До леса Прокопий дошел быстро, а дальше дорога поворачивала налево, в обход. На самой опушке он заприметил тропинку, тут же припоминая, что тутошние говаривали о короткой дороге до селища: сначала наперерез через бор до оврага, а потом через поля напрямки. «Пройдусь немного вглубь по тропе, небось найду место посуше да потише и до рассвета там заночую», — думал Аристов, опасливо вглядываясь в темноту.

      Тропинка, окаймленная желтой осенней травой да освещенная ночным светилом, поначалу весело бежала вперёд, петляя между редких с почти облетевшей листвой березок. Где-то вдалеке ухнула сова, тявкнула молодая лисица, кто-то — то ли ёж, то ли заяц — зашуршал в кустах, давая дёру. Прокопия привычные звуки леса не пугали совсем — он сызмальства в лес на охоту ходил: с дедом и с батей, когда те ещё были живы. Ничего в лесу страшного и опасного не было, коли лешего не злить. А как его не злить? Все просто: зверя попросту, ради большой наживы, не бей; деревья не порть, да Хозяина лесного задобри — хоть пирогом, хоть крынкой молока. А сейчас Прокопий и вовсе не брать пришел, а так — гость проходящий, но все равно на опушке поклонился Хозяину да леденечик, что ребятишкам припас, на пенечке оставил. Эх, с пастухом только неладно вышло, но так и не бранились оне вовсе…

      Место для ночлега отыскалось практически сразу — не иначе как Хозяин лесной доволен остался. Под большой елью было сухо и чисто, даже если дождик пройдет, то сквозь густую хвою его не намочит. Притомившийся за день Аристов, недолго думая, забрался под нижние ветки и, облокотившись спиной на ствол, надвинул на глаза шапку да тулуп запахнул поплотнее. «Ничего, авось до утра и без костерка не околею», — решил он и моментально заснул мертвецким сном.

      Снилась Прокопию покойная матушка в рубашке с расшитым воротом, праздничной юбке с красным узором да в платке, повязанном назад по-домашнему. Принарядилась голубушка к светлому Христову Воскресению да куличей напекла: запах стоял на весь дом, да такой, что они с братьями слюной исходили, мечтая, как разговляться пойдут. Отец во дворе покрикивает на каурую кобылу — телегу ужо запрягает к утренней ехать; а вот и он — пострелёнок Прокопий — крадется в подпол, чтобы одним глазком напоследок глянуть на белоснежные «пасхи», ожидающие своего часа на леднике… Вдруг дверь подпола за ним захлопнулась, громко грохая железным кольцом-ручкой и оставляя мальчика одного во тьме кромешной, и где-то рядом, совсем близко, кто-то большой и страшный ворочается, щелкая пастью зубастой.

      Сон Прокопия как рукой сняло: он распахнул глаза и совершенно отчетливо услыхал… Да, совершенно точно на полянке неподалёку от него что-то шуршало и чавкало точно так же, как чудовище из его сна. Страшно ему стало и любопытно одновременно. «Надо поглядеть, — решил артельщик. — Не зря люди сказывают, что у страха глаза велики». Он встал на карачки и подполз ближе, спрятавшись за корягой в кустах. Аристов долго вглядывался в то место, откуда раздавался шум, но в темноте, кроме странного силуэта, похожего на зверя, разглядеть ничего не мог. Внезапно дунувший ветерок отогнал облачко, и луна осветила лесную полянку, открыв перед Прокопием страшное зрелище. От увиденного волосы на голове артельщика встали дыбом и зашевелились: жуткая тварь прильнула к распластанному по земле в луже крови недвижному телу и деловито там копошилась, размахивая когтистыми лапами и причмокивая. Лица у человека было не видно — вместо него осталось лишь густое, как кисель, месиво.

      «Отец небесный, неужто упырь?! Как есть упырь! — думал Прокопий, разом похолодев: по спине словно край льдины скользнул. — Матушка, Царица Небесная, упаси от него! Коль заметит меня, несдобровать: сожрет… как пить дать, выпотрошит мя грешного!»

      Тварь, будто почуяв его, подняла облезшую башку, распрямила костлявое бледное тело и повернула сморщенную складчатую морду аккурат в сторону кустов, где, ни жив ни мертв, притаился артельщик. Будто в самую душу Аристова глянули красные, светящиеся в лунном свете глаза с чёрной щелью зрачков, с торчащих вострых клыков капала алая кровь, а багровая глубина пасти словно вспыхивала бледными огоньками. Артельщик понял, что коль сейчас упырь задумает подняться и сцапать его, то жути такой он, здоровый крепкий мужик, побивавший на кулаках любого в деревне, не сможет противиться.

      Посмотрев маленько туда, где схоронился Прокопий, упырь втянул ночной воздух своим плоским, как будто размазанным по харе носом и, взмахнув лапой, зацепил из распотрошенного нутра покойника нечто длинное, склизкое, ярко сочившееся при луне багрецом.

      «Кишки, нечистый, разматывает, — зажимая руками рот, чтобы от страха не заорать, думал артельщик. — Господь Всемогущий, спаси и сохрани мя, верного раба Божьего Прокопия Аристова».

      Жизнь и смерть зависли в страшном коротком равновесии перед лицом Аристова: упырь, сопя и кряхтя, с жутким хрустом выдрал у покойника левую ногу и, присев на корточки, впился зубами в мертвое мясо, урча и подвывая на своем нечистом наречии. В горле у Прокопия так перехватило, будто олово расплавленное кто залил, а в груди заклокотало, трепеталось сердчишко, глядишь, и само не выдержит — будет упырю и второй покойник на ужин. Мочи нет, как кружилась голова и тошнило, и Аристов, словно малый ребенок, зажмурился, а когда зенки открыл, то увидал, что упырь ногу ту обглодал до кости и ко второй примеряется. Руки и ноги у артельщика мелко дрожали, а подушечки пальцев покалывало, будто завелся под кожей паразит червоточный.

      — Избави, Боже, агнца твого от зубов поганого упыря! Спаси мя, кающегося, спаси согрешившего, убереги от лесного диавола! — тихонько крестился артельщик, бормоча сумбурные слова только что придуманной молитвы. — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, отврати и удали мя от злого нечестия, да не возможет он причинить мне некоего зла.

      Белый свет помертвел перед ним, а полная луна, висевшая большой сырной головой, вдруг превратилась в копеечную монетку. Дыхание у Прокопия спёрло, как у неживого, а упырь все перемалывал острыми окровавленными зубами то, что осталось от покойника, и казалось, что все лесные звуки вокруг сменились одним — хрустом, треском раскалывающихся костей и жадным чавканьем поганого упыря. Вот кисть человечья исчезла между зубов, а следом раздался сухой звонкий «хрясь», Прокопий охнул и разом обмяк, падая на сырой мох. Теряя остатки разума, он краем глаза зацепился за проклятущую морду, и ему померещилось, что тварь тоже пялится на него и довольно кивает.

***



      Кругом всё пусто, бездвижно, мокрая от росы трава торчала на поляне торчком, словно вставшие дыбом волосы на макушке. Прокопий открыл глаза и не сразу сообразил, что ему так больно тычет в плечо, а когда рассмотрел, то с диким воплем полез подальше в кусты, суматошно повторяя: «Свят, свят, свят!». И было отчего испугаться: прямо перед ним стоял глухой чёрный мешок, сверху остроконечный, а снизу пошире, и пытался снова задеть его длинной обструганной палкой.

      — Ну ты чаво так пужаешься? — тихо, почти ласково окликнули артельщика, и тот, наткнувшись спиной на шершавый древесный ствол, остановился и вгляделся внимательней.

      Аристов с придыханием следил за своим новым знакомцем: темные долгополые одежды, белая схиигуменская кайма вдоль всего облачения, надвинутый на глаза куколь, под самой верхушкой которого намалеванный череп со скрещенными костями. Правая рука артельщика сама собой потянулась перекреститься.

      — Негоже честному человеку посреди леса валяться! — насупился схимник, с явным неодобрением разглядывая всклокоченную башку да помятую, опухшую от вчерашней пьянки рожу артельщика.

      — Простите, батюшка святый, я только до дома короткой дорогой добраться хотел да вот заплутал… — пролепетал Прокопий, поднимаясь с колен, потом подошёл к старцу и ткнулся губами в жёлтую костлявую руку, за что немедленно был благословлен крестным знамением. — А ночью такой страх дикий увидел, что оробел да прямо тут и упал, будто мёртвый.

      От страшного воспоминания Аристов побледнел, часто задышал, чуть не начав клацать зубами, но отшельник молчал. Вдруг артельщику показалось, что схимник вздрогнул, словно выйдя из великой задумчивости и оцепенения.

      — Не надо тебе здесь вынюхивать да расхаживать… ещё и голодный, с похмелья небось? — проговорил схимник, тяжело опираясь на посох. — А мне нечем тебя накормить: пища моя скромна, а быт скуден, и вообще отвык я от посланцев внешнего мира. Ты в село лучше ступай, я тропку верную тебе укажу. Люди там добрые: обогреют, накормят да проводят домой.

      — Благодарю тебя, отче… — Второй раз приложившись к костлявой руке, Прокопий маленько застыл, словно опасаясь чего-то, но потом всё же спросил: — А не страшно одному-то в лесу? Ничего богомерзкого не случается?

      — Богомерзкого ничего в мире нет, всё по велению Господа происходит, — ответил схимник, зыркнув не по возрасту живыми и блестящими глазищами сквозь дыры на куколе. — Во всяком деле Божий огонёк теплится, суета — есть бесчинства, а испытания — милосердие. Даже у Иуды в вечном Аду есть надежда на спасение чёрной души, и, стало быть, даже его грех не богомерзкий, а по велению Христа, великом в своем чистом сиянии!

      То ли от речей этих спасительных, то ли просто от голода у Аристова закружилась голова, и опять чуть не подкосились ноги. «Видно, совсем старец из ума выжил, раз ничего не замечает и не боится, а может, Господь его охраняет. Как знать, кто для Христа боле всего драгоценней?» — думал он, но после все же решился робко напомнить про свое ночное видение: — А я, отче, упыря на полянке ночью видал…

      — Вот до чего же вас, бесстыжих, горькая-то доводит! Скверное дело водку без удержу жрать. Пьянство-то лежит в основе всех смертельных грехов!

      Выслушав скучную проповедь о вреде водки, которая плавно перешла в наставления, как скорей дойти по тропе до села, Аристов до земли поклонился и, в третий раз облобызав сухую длань старика, скоренько бормоча благодарности, хотел было припустить в указанном направлении, но схимник неожиданно окликнул его:

      — Шапку-то свою подбери! Я пока тебя добудился, разбросанные деньги обратно в неё запихал. Ты бы с оглядкой шастал с таким-то богатством!