Схимник. Глава 2. Атаман Игнат Булатов

«Как озеро в лесу не шумит, как волна его не колышется,
как лодка на нем не движется, так бы и ты, лихое, непрошенное,
в доме моем не шумело, ветром незваным не колыхало,
в печи заслон не двигало! А если будешь, гость незваный,
непрошеный и негаданный, грохотом грохотать, хохотом хохотать,
призову на тебя Симеона Столпника, чтобы остолбенеть тебе на ходу,
на бегу, на ветру, на вздохе и на вскрике, на гневе и испуге.
Прочь, прочь, прочь, вон изыди раз и навсегда, ныне и
присно и во веки веков. Аминь» © Заговор от нечистой силы.



      Ох ты, лес-лесок, приволье раздольное! С вековыми дубами берёзами молодецкая ширь необъятная! Глубока-зелена даль лесная, самое место народу удалому да отчаянному у тебя схорониться — всё здесь любо да ладно! А утречко какое выдалось — прям загляденье! Теплое, мягко-солнечное, с молочной туманной дымкой.

      Но не до красот местных было бродягам лесным, шибко сильно будоражил азарт души лихие, а головы татей кружились от обещанной лёгкой добычи, и так продолжалось до тех пор, покуда не вышли они из ольховых зарослей и не попали в царство сосен, елей и пихт. Вдруг паскудный холодок, как чёрт лукавый, пробежал по спине, и старому Ермаку показалось, что весело трещавшие вокруг птицы разом замолкли, а воздух стал таким плотным, что нет сил вздохнуть, и лишь шумное сопение Луки-Косоглаза тревожило тишину этого леса. Ермак вдруг вспомнил, как однажды, будучи сопливым постреленком, отстал от братьев и заблудился в лесу. В тот раз он просидел целую ночь за поваленным деревом, дрожа от страха и прислушиваясь к каждому шороху, пока поутру его не нашла кособокая бабка-травница.

      — Ох, и тревожно чего-то, — насупив подпаленные брови, просипел Ермак и размашисто перекрестился, когда их безбожный отряд вышел на небольшую полянку.

      — Чирь табе во весь лоб! Ей-Богу, как баба-кликуша! — насмешливо прикрикнул Демьян-Бурелом, поглаживая жиденькую бородку на своей широкой обветренной физиономии. — Та ты не робей! До села того дойдем к вечеру, а там, глядишь, разгуляемся! Дома там богатые, а девки, слыхал я, сдобные да дебелые. Вот ужо-то полакомимся!

      Потирая намятый в прошлой потасовке бок, Ермак остановился и настороженно огляделся: древний бор напирал на полянку, словно хотел растереть её в своих еловых объятиях, стиснуть в оковах непролазных зарослей, задавить буреломом на потеху диким зверям. Ванька-Плевок, возглавлявший вместе с атаманом отряд, тоже боязливо мялся на месте.

      — А может, чутка передохнем, атаман? До ночи ещё далеко, а сил нет, как ноги гудят! Авось до села того за полночь успеем дойти — ночью-то оно всё сподручнее, а то вдруг мужики там дюже крепкие? Негоже нам, голодным и уставшим, с ними тягаться.

      Атаман хмуро оглядел свою разномастную шайку: два десятка лихих бесяк, у которых отняли все, выжгли души каленым железом, залив в дыру злость, опустошенность и страх. Но на этот раз это был страх не перед царскими псами, что загоняли их в холодные острога да гнобили на каторгах, а перед ним — Игнатом Булатовым, самым жестоким и отчаянным из всех, кого только Божий свет видывал. Прожил Игнат длинную жизнь — целых тридцать годков — и на войне побывал, и на каторге, где ему обе ноздри да и вырвали. Уродился в отца — буйным, крепким, светловолосым — только не пошел по семейной купеческой линии, записался на царскую службу да и там не ужился. И всё из-за силушки своей, к которой Господь забыл приложить умную головушку да житейскую хитрость и рассудительность. Батя он что, горбом своим дело поднял, в каждую копейку вгрызался, да только Игнату вольная жизнь больше по сердцу пришлась. А помотало его знатно: хоть и подался в самую разнузданную ватагу, но первое время бил и грабил токмо ливонцев и бусурман; бывало, кормился лишь плесневелыми корками да мерзлой рыбой, однако и в Москве на белокаменный кремль зарился, и бухарцев горбоносых в длинных халатах видал, и бесов косорылых саблей рубил.

      — Тю на вас, лешие! Только и радеете о своем брюхе, — беззлобно отмахнувшись, Игнат задумчиво поскреб пятерней грязную щеку. — Нам-то осталось всего ничего. Вы что, супостаты, до сих пор не смекаете? В селе этом мужиков, дай Бог, маленько будет — все медведя пошли бить. Зверь сейчас жирный да ленивый, а за целую шкуру медвежью барыги в драку кидаются.

      — Игнат, ну давай остановимся. С утра, как неприкаянные, ходим по лесу, жрать охота, аж кишки выворачивает! — заныл Макар-Шило, самый молодой и бестолковый в отряде. — Сытым и махаться с крестьянами лехше…

      Недобро зыркнул на него Булатов, дюже не любил он, когда против воли атаманской идут, но взглянув на хмурого Степку-Татарина, призадумался. Степка, положив руку на топор, торчащий за поясом, шумно вдыхал своим свернутым на бок носищем и сердито мотал всклокоченной головой.

      — Надо бы маленько тут осмотреться. Побереги людей, атаман, к ночи всё равно же успеем.

      — Ладно, чертяки, только кострище не разводить и водку не жрать! Кого запримечу, голыми руками рвать буду!

      Уставшие, голодные люди торопливо уселись на траву, доставая из котомок нехитрую снедь. Хлеб вкушал каждый свой, а вот здоровенный кусок сала поделили по-братски. Так и уплетали сворованные на базаре скудные яства, передавая друг дружке фляжку со святой водой, которую набрали у источника в церкви на Малой Черлинке.

      — Люди сказывали, что две зимы тому явилась в Тулу окровавленная босая бродяжка. Всё плакалась, валялась в канаве да жаловалась, что она поповская дочка, которую злыдни выманили из дома обманом, снасильничали да бросили умирать. Люди её отогрели, кормили, поили, а ночью она обратилась нечистою девой — сверху красоты неземной, а снизу трухлявым скелетом — и как пошла всех зубами кривыми кромсать. Пятерых положила, да только изловили её и забили камнями.

      — Брешешь, анчутка! Не бывало такого!

      — Вот те крест! Мне Прошка Тульский сам сказывал!

      — Тать лесной убивал весной, летом жировал, осень пировал, а зимой упал мордой в мох и подох! — затянул привычную песню неугомонный Макар-Шило. — Ой, люли моя малина! Народила свинья сына: мордой кривой, брюхом худой, в глазах чёрт шальной!

      — Ох ты, окаянный, подремать дай! — проворчал Демьян-Бурелом, запустив в певца худым лаптем. — Чтоб у тебя язык отсох, выродок!

      — Чаво дерёшься, дяденька? — увернувшись от лаптя, обиженно протянул Шило.

      — Леший тебе «дяденька»! — беззлобно огрызнувшись и смачно зевнув, Бурелом по привычке перекрестил рот и завалился на другой бок.

      — Шило и есть шило, будто не знаешь! Что с него взять?

      — Эй, атаман, ты обещал нам легкие деньги и баб послаще, — плаксиво гнусавил только на вид угрюмый Ерема; его нос давно ужо от срамной болячки иссох и ввалился, оттого и говор выходил мерзким и жалким. — Верно знаешь, что в селе том мужиков сейчас нет?

      — Коли ты мне не веришь, то катись отседова, пока ишшо цел! — рассвирепел Игнат, доставая из-за пазухи нож. — Или я давно никому из вас не считал рёбра да не пускал горячую кровушку?

      — Уймись, атаман, дурак он, — по-прежнему принюхиваясь по-собачьи, отозвался Степка-Татарин. — Нас и так всего два десятка… Чу, не слышишь чего?

      — Нет, — закинув в рот кусок сала, Игнат внимательно огляделся. — А чаво там?

      — Да так, показалось, — ответил Татарин и, быстро поднявшись, пошел в сторону леса.

      Нет, чёртяка, сбрехал! Нарочно обманул своего атамана, не показалось! Вот там, за деревьями, давно стоит некто в длинных темных одеждах и воняет… ай, как страшно воняет: смертью, тленом, мертвечиной, будто запах сам лез Степке в рот, смрадным языком пытаясь уцепиться за свернутый нос. А ведь он давно заприметил, что между деревьями крадется за ними сгорбленная фигура в какой-то диковинной остроконечной шапке и длинном черном рубище. Сердечко скакнуло в груди, слева вдалеке опять показалась фигура, и Степка почуял, что уже не может отвести глаз, вроде как зовет его кто-то, требует рассмотреть и уверовать, что всё это не сказки. Фигура дернулась, и было в ней что-то лишнее, нечеловеческое, будто изгибалась она пополам, готовясь кинуться и разорвать. И вдруг прямо на глазах бесовский силуэт растворился, разошелся на кривой ствол сосны, на корягу под ним, вроде как и не было его никогда… «Показалось! — выдохнул Степка, трижды крестясь. — Богородица-матушка, убереги нас от лиха лесного».

***



      Брюхо у Ваньки-Плевка горело огнем, свив зловонное гнездо где-то под ребрами: сказывалась сырая репа, которую он наспех утром сожрал. Отойдя в лес подальше, он стянул штаны и присел, спрятавшись от любопытных глаз за могучим стволом раскидистого векового дуба. Тяжко вздохнув, Ванька ощерился и сплюнул, точно попав на шляпку мухомора. Рот у Ваньки был особенный, без двух передних зубов, которые выбили окаянные горожане, когда поймали его на мельнице аккурат с полными карманами белой муки. Зато плевался он теперь шибко ладно, за что смешливое своё прозвище и получил. Нутро бурлило, Ванька на корячках передвинулся дальше, закидав прежнее место опавшею хвоей. Некстати вспомнилась Марфа-солдатка — тихая, приветливая голубоглазая женщина, да к тому же и смелая, добрая, польстилась на его смазливую рожу да сильные руки, не испугалась щербатого рта и подбитого глаза. Эх, хорошо грела холодными вечерами, только вот зимовать с нею он не остался: царские псы наводнили деревню, а ему такое соседство завсегда на беду.

      Вдруг рядом с ним треснула ветка, и Ванька от неожиданности чуть не упал голым задом в своё же дерьмо. Чёрный бесформенный куль медленно выплыл из-за мшистого ствола — будто и не человек вовсе, а бесполая тень.

      — Лихое дело задумали, ироды! — прошипела нечисть и, выбросив вперед костлявую руку, намертво вцепилась Ваньке в кадык. — Ну, грешная душа, так и быть, первым пред Светлые очи Бога предстанешь!

      Ванька-Плевок и пикнуть не успел, дернулся и грузно осел наземь, окропив жаркой кровушкой темную одежду убийцы.

      — В моем лесу татям не место. — Сверкнув желтыми глазами, нечисть винтом скользнула по телу; тонкие с паскудной улыбочкой губы вытянулись в трубочку, и тварь истошно завыла, размазывая по своей мерзкой харе свежую кровь.

***



      — Что это?! — заслышав вой, разбойники подскочили и схватились кто за топор, кто за нож. — Никак диавол нечистый или дух лесной беду кличет?! — многие крестились и бормотали простые молитвы, а кто-то поспешно доставал ладанки из-под рубах.

      — Смотри, Игнат, вон там, у сломанной сосны… — часто, с присвистом дыша, Степка-Татарин указал атаману на темную фигуру, которая стояла гордо и прямо, опираясь на длинный посох; ни разу за свою жизнь Степка так не боялся, а ведь смельчаком себя почитал! — Уходить надо! Это деревни той проклятой Ревнитель! Я его видел, тайком крался всю дорогу за нами, а как разговоры наши заслышал, так и явился попужать и предупредить!

      — Я убогих чернецов не боюсь! Какой вред от него? Может, схимник простой поживает в лесу да молится Господу Богу… — Игнат побил себя по щекам, прогоняя дурные мысли и невесть откуда налетевшую дрожь. — Эка невидаль! Пойду и прогоню его.

      — Игнат, я тоже давно беду чую! — встрял Ермак, преграждая путь отчаянному атаману. — Не время сейчас. Степка не врет, в нашей деревне тоже Ревнитель был. Любое поселение без заступника-защитника обречено, обидеть его — самый великий грех. Так дедами заведено! Не ходи!

      Атаман поморщился, вспоминая старую байку, которую ему в детстве бабка сказывала. Мыслишки трусливые в упрямую башку так и лезли, но как же он людям своим потом посмотрит в глаза? Расскажут, что размяк атаман, как баба какая, испужался убогого схимника! А там, глядишь, и Яшка Головец шайку под себя подомнет, и будет он, Игнат Булатов, последней собакой, коль убоится этого чернеца!

      Чем ближе подходил Игнат к схимнику, тем сильней сердчишко колотилось в груди. Ни разу не упускал он момента покрасоваться силой да удалью, а тут струсил, аж поджилки тряслись. Закусив губу до крови, Игнат размашисто перекрестился и смело шагнул вперед.

      Схимник не шевелился, лишь подол его потрепанной рясы, перетянутой грубым вервием, лениво колыхал ветерок. Куколь узок и опущен до самого подбородка, крепко зашит по краям, а сквозь проделанные дырки недобрым огнем сверкают глаза. Игнат подошел ближе, липкий страх пробежал костлявыми пальцами по спине, словно только что он ступил на границу между миром живых и миром мертвых. Он ещё помнил, что схимники полностью умирают для суетного мира сего, оставаясь с единым Богом и посвящая ему все свои помыслы, готовясь в любой момент отойти в Царство Божье, однако сейчас атамана била настоящая дрожь. Схимник наконец шевельнулся и медленно, словно нехотя, приподнял иссохшей от постов рукой чёрный куколь. Крик застрял в глотке Игната — атаман увидел себя. Оскалившись голыми деснами, двойник уставился в ответ темными провалами заместо голубых глаз, шипя и раскрывая перекошенный рот, в котором торчал куцый обрубок языка.

      «Струсил, пес шелудивый? Окстись, нешто совсем не боишься? Могилка для тебя ещё не готова, дык и не спеши прыгать в неё».

      Рубаха прилипла к спине, голова затуманилась, а сердце едва не вырвалось из груди. Пошатнувшись на обмякших ногах, Игнат протянул руку, но так и не смог осенить себя крестным знамением, а лишь захлебнулся позорным заячьим воплем. Казалось, тьма сгущалась вокруг, липла к лицу, выпуская длинные щупальца, хотела с собой унести, а потом вкрадчиво позвала:

      — Игнат?.. Атаман… ты живой али как? — наперебой загалдели обступившие мужики. — Что с тобой?

      — Где этот схимник? — еле слышно прошептал Булатов; зыбкий, будто разбавленный молоком дневной свет больно резал глаза, во рту было сухо и гадко, а сердце, казалось, сковало ледяными тисками.

      — Да кто ж его знает? Посмотрел на тебя с минуту и утек в лес, а ты постоял-постоял и рухнул на землю, как мертвый. Что он такого сказал-то тебе, атаман? Вона как волосья и борода поседели… Худо, лихо здесь обитает! Поворачивать надо!

***



      Указанная схимником тропка весело бежала с холма, гоня прочь от страшного лесного видения. Тишь да благость: ласково поддувал ветерок, пронизанная солнцем, высоко в поднебесье зависла крохотная пичуга, напевая победно и радостно. Вдалеке показались темные крыши — вот и село, о котором отшельник поведал. Тропинка вильнула собачьим хвостом, выводя Прокопия на околицу. С первого взгляда было понятно, что село пред ним большое, зажиточное, вольготно раскинувшееся на уютной круглой поляне, с трех сторон окруженной сосновым бором. Чуть вдалеке виднелся золоченый купол церкви, переливаясь на солнышке, будто споря с ним яркими бликами.

      «Ну, просто душа радуется, увидеть после страшилища-упыря такую отраду! — подумал Аристов и, встав лицом к церкви, истово перекрестился. — Вот как блестят, значит, Боженька радуется. Эх, верный знак мне, что не зря доверился схимнику».

      Прокопий подошёл к ближнему дому и заприметил старуху, которая, мелко семеня, тащила на плечах коромысло с полными ведрами.

      «Ишь ты, тоже хороший знак! Видно, Боженька решил наградить меня за мучения», — Аристов почтительно поклонился старухе и спросил: — А что, мать, как вы тут поживаете? Все ли здоровы? Не хвораешь сама?

      — А табе дело какое? — остановившись и пытливо оглядев гостя, ответила бабка. — Чаво надобно, блудень? Ты, что ли, лекаль?

      — Нет, добрая матушка, я всего лишь артельщик, Прокопий Аристов. Искал короткую дорогу в село, где артель моя на постое, и, грешным делом, заблудился в лесу, чуть не подох. Да вот Боженька смилостивился, монаха-схимника ниспослал. Тот и указал мне, как село ваше найти, — сказал Прокопий и, снова повернувшись к церкви, сотворил троекратное крестное знамение. — Думал, спросить дорогу и прямиком к себе в Маховую Радовку топать, ан нет, слово хочу старосте молвить. Беду в лесу видел, предупредить должен!

      — Ай-ли беду? А чаво там стряслось-то? — встрепенулась бабка, и её морщинистое лицо тут же исказилось от страха. — Никак тати треклятые к селу подбираются?!

      — Нет, татей там не видал, но большего тебе не скажу! Тут дело такое… староста ваш решить должен, — быстро ответил Аристов, благоразумно предположив, что негоже панику раньше времени разводить.

      — Дык тогда табе к Власию Степанычу надо! Он мужик с большой головой! Ты ступай прямо, а подле церкви налево сверни. Первая изба возле погоста — его, нашего старосты. Не заплутаешь?

      — Благодарствую, мать, не заплутаю! — поклонившись до пояса, Аристов прямиком направился к церкви.

      Прокопий шёл по селу и только диву давался, разевая рот и оглядываясь по сторонам: даже на Рязанщине и Орловщине он не встречал столько большущих, высоченных — в два, а то и в два с половиной этажа! — с крытыми дворами домов. Всё кругом опрятно и ухоженно: ни покосившихся крыш, ни кривых амбаров, ни куч помойных — всё такое добротное, крепкое да надёжное. Аккуратные резные окошки с открытыми ставнями махали ему вслед колыхавшимися по ветру простенькими занавесками, из труб к небу весело тянулись столбы белого дыма. «Не иначе как бабы обед стряпают», — завистливо подумал Прокопий, сглатывая голодную слюну: шутка ли, с самого вечера маковой росинки во рту не держал!

      А ещё заборов в селе совсем не было: двор ко двору лепился, сосед от соседа не отгораживался — значит, дружно живут тута, слаженно. Только собаки люто брехали, как черти, выскакивая из-за углов, а за ними белобрысые ребятишки бежали, провожая Аристова звонким гулом мальчишеских голосов.