Схимник. Глава 3. Схимник Захар Белоусов

«Покойника омыли, да в гроб положили.
Под левое плечо, под подушку — хлебушка да соломы,
да конфеток и пряников маленько: «Вот тебе, Иван,
хлеб и соль, у стола не стой, в окошко не гляди
и домой не ходи» © Заговор от нечистой силы.



      — Эй, хозяева? Есть дома кто? — спросил Аристов, осторожно постучав в дверь; на удивление, та легко поддалась, и артельщик смело шагнул внутрь, одуревая от запаха только что испеченного хлеба. — Здрастье-пожалуйста! Мне нужон Власий Степаныч!

      В печном углу продолжали тихонько стонать ручные жернова — видно, хозяйка и на утро молола муку, — но вдруг цветастая домотканина чуть шевельнулась, и оттуда высунулась востроносая девичья мордочка.

      — Ты чаво к нам? — шмыгнув носом, бойко поинтересовалась она, вытирая руки об и без того запачканный мукой сарафан. — К тяте небось?

      Прокопий кивнул, девчушка быстро шмыгнула за занавеску и тут же вернулась обратно, небрежно задернув домотканину на место, но уж очень неаккуратно, так что артельщик успел разглядеть и судную лавку, и забитые горшками наблюдники, и печной брус с двумя свежими караваями.

      — Тятя с мамкой сейчас свиньям дают. Ты садись-ка на лавку и обожди, а мы ужо покликаем, — девчонка задорно сверкнула чуть раскосыми голубыми глазами и громко крикнула: — Матюшка, а ну-ка сгоняй до тяти: тута пришли к нему!

      Послышался шум, и из-под лавки показалась белобрысая голова постреленка лет эдак шести, а потом, быстро работая коленками и локтями, вылез и сам мальчонка. Он безбоязненно оглядел артельщика и, одернув холщовую рубаху, важно спросил:

      — Ты по делу аль как?

      — По делу, — улыбнувшись, ответил Аристов и, наклонившись, по-отечески потрепал льняные кудри Матюшки. — Тятю кликай, дело моё ждать не может!

      Пострелёнок быстро посмотрел на сестру и выбежал за порог, сверкая маленькими грязными пятками. «На моего Антипку похож, такой же смышлёный», — подумал Прокопий, провожая ласковым взглядом ребенка. Девчонка указала ему на скамью аккурат напротив «красного» угла, и артельщик чинно уселся, раздумывая о том, до чего же нравы в селе этом свободные, даже дети чужаков не боятся!

      От нечего делать Аристов начал всматриваться в божницу, которая была полна старых, закопченных иконок: огонёк лампадки освещал лик какого-то криво намалеванного старца, а к образу Девы Марии были примотаны тонкой веревкой колосья — наверняка оставшиеся от прошлогоднего урожая, что, по православной вере, сулило благополучие семье, дому и всему небольшому хозяйству.

      Скрипнула дверь, и на пороге показался хозяин: высокий и прямой, как палка, красномордый мужик с длинной широкой бородой, в залатанных штанах и грязной рубахе. Аристов вскочил и поклонился до пояса, краем глаза успев рассмотреть, что левая рука у старосты была туго замотана тряпкой и висела, как плеть.

      — Благодарение Господу, что дошёл я до вас! — снова поклонившись, начал Прокопий. — Вот хочу молвить слово… Ты ль Власием Степанычем будешь?

      — Ну я, — отозвался староста низким, немного сиплым голосом. — Кто таков? Откуда сам будешь? Что за дело такое имеешь ко мне?

      — Артельщик я, плотник. Зовут Прокопием Аристовым, — спешно продолжил Аристов, вытирая о штаны мигом вспотевшие руки. — Выпил лишку вчера и заночевать в лесу мне пришлось, а там при луне страх божий увидел, как упырь жрет покойника! Ну, думаю, сейчас и меня порешит, ан нет — Господь милостив, уберёг! А потом мне схимник попался, сказал, как в село ваше дойти! Ох, беда-беда! Коль поблизости завелся упырь, то православным будет несладко! Упырь же, покуда не истребит всё живое вокруг, то не уйдет, не успокоится! Убить его надо! Я вот вас предупрежу, чтобы вы осторожничали да ночью за калитку не выходили, а сам кинусь в город к уряднику, чтоб прислал побольше солдат!

      — Упырь, говоришь? К уряднику хочешь бежать? — задумчиво протянул Власий Степаныч, запуская пятерню в густую копну на макушке. — Ну, что же, упырь — дело страшное и опасное, тут надо обмозговать всё.

      — Да чего мозговать-то?! Вам детишек надо спасать! — Аристов чуть не завыл от этого тугодумного обормота. — А коль он ужо этой ночью в село ваше придет?..

      — Малашка! А ну поди, на стол собирай! — некрасиво перебил его жаркие речи упертый Власий Степаныч. — Ты садись-ка, отобедай со мной, сытными и разговор пойдет лехше.

      Досадливо крякнув, артельщик все-таки сел за стол, глазея в упор на непробиваемого старосту, и всё в этом человеке ему-то понравилось: крупный нос, пухлогубый рот, пронзительный взгляд голубых глаз… Эх, только бы убедить эту упрямую косность! Малашка тем временем вытащила из печи чугунок с кашей, бросила туда кусок масла и положила рядом с каждым деревянную ложку, а после принесла каравай и отошла на почтительное расстояние, утянув за собой непоседливого Матюшку, который не просто принёс кувшин кваса, но сам так и норовил влезть подле тяти на лавку.

      Оголодавший Аристов быстро-быстро метал в рот теплую кашу, а староста, напротив, ел медленно, словно над чем-то раздумывал. Наконец, сыто рыгнув, артельщик вытер ложку мякишем и, отхлебнув холодного кваса, принялся убеждать:

      — В тех местах, откуда я родом, у нас так говорят: «Упырь и непевный у сим ведьмам родич кревный». Дед мой сказывал, что был в деревне одной, где упырь пожрал почти всех православных. Сотников тогда позвали, они изловили нечистого и колом осиновым к земле-то прибили, после в рот чеснока напихали да и похоронили в могиле мордой вниз. А чтоб не вставал, насыпали на спину горячих углей да камней ещё накидали. Упырь-то — это когда в тело покойника поместились черти и приводят его в движение! Вон у вас церковь есть, пусть в колокола погромче звонят, да батюшка всенощные служит, глядишь, и не подойдет к вам упырь, пока урядник с подмогой прибудет, — спешно говорил Аристов, то и дело оглядываясь на «красный» угол и крестясь образам. — Господи, помилуй от такой страсти!

      — Дык сам говоришь, что лишку ты выпил, — откусив кусок хлеба, терпеливо начал допрос староста, — а с пьяного глаза чего только не померещится ночью в лесу.

      — Вот те святой крест! — Аристов вскочил и быстро троекратно перекрестился, отвесив земной поклон Спасителю в «красном» углу. — Как тебя сейчас вижу, так и его! До сих пор трясучка берёт, как вспомню его чавканье мертвечиной да глаза узкие, злющие! Артель моя как-то подряд выполняла в Торжке, я тогда ещё подмастерьем сопливым был, но помню сказ местной знахарки о том, что есть мертвецы-упыри — те, что у кого морда красная, — и лежит он в гробу навзничь, никогда не разлагается, сам двигаться не может, потому и неопасен народу. А ежели упырь живой, то сам бродит в ночи, покуда не запоют первые петухи! Такой упырь всему живому погибель, а коль ещё на спине притащит вам мёртвого упыря? Всё село сожрут, нехристи окаянные! За урядником надо! А потом и царю-батюшке написать, чтоб прислал вам подмогу и весь лес прочесали!

      — За урядником, говоришь, на подмогу… — хищно раздувая ноздри и зыркая на востроносую дочку, просипел староста. — Наш барин живет далеко, приказчик его приезжает раз в год за пушниной да за деньгой. Значит, за всё здесь пока я в ответе. С меня будет спрос, коль лихое начнётся.

      — Вот и я говорю, что негоже вам с открытыми дверями жить дальше! Спрячьте детишек да сами тихо сидите, а я побегу за подмогой! Мы того упыря в миг прибьем!

      — Я вот подумал чаво, — оглаживая покладистую бороду, полную хлебных крошек, протянул Власий Степаныч, — наши мужики к утру будут дома. На медведя пошли, а я вот с рукой… Косолапый в прошлый раз шибко больно подрал…

      — Тятя, мамка тебя кличет! — В избу вбежал запыхавшийся Матюшка и полез к отцу на колени. — Прасковья опять пришла из-за горшка разбитого лаяться.

      — Скажи этим бабам, что некогда мне их дурные причитания разбирать. — Ссадив сына на пол, староста вновь взглянул на артельщика. — Дык вот я об чём: покуда урядник доедет, может приключиться беда… Мужики как придут, сами в лес и пойдём. Ты покажешь то место, где упыря поганого видел. Мы народ крепкий, зараз его порешим!

      — Боязно, — признался Прокопий и быстро перекрестился, вспоминая жуткую морду упырскую. — Вы бы в селе затаились, а я подмогой скоро вам подсоблю!

      — Всё равно в ночь никуда не пущу! — жахнул кулаком по столу Власий Степаныч, отчего Малашка шустро шмыгнула под лавку. — Ты покамест поспи, а утром решим, куда и как ты пойдешь.

      — Благодарствую, мил человек! Я, как проклятый, валюсь ужо с ног.

      — В углу на лавку ложись, а я пойду колья готовить. Осиновые хороши, говоришь? — Аристов кивнул и поклонился, приложив руку к груди. — Значит, как начнет вечереть, соберу стариков и батюшку Иоанна, думу крепкую думать будет, как ловчее упыря изловить.

      Только Прокопий подошёл к лавке, как сзади раздался свист воздуха, рассекаемого чем-то тяжелым, и ему на голову обрушился дикой силы удар, отчего свет вокруг разом померк, а дыхание вместе с криком застряло где-то в глубине глотки.

***



      Сколько провалялся в тягостном забытьи, Прокопий не знал, но пришёл в себя от того, что кто-то плеснул ему в лицо холодной водой. Аристов глубоко задышал и открыл глаза, морщась от боли, что прошивала висок и затылок. Под носом опавшая хвоя, сквозь которую пробивалась зелёная травка, воздух зябко холодит неподвижное тело… Он с ужасом понял, что лежит связанный по рукам и ногам, будто какой баран, подле брошенной рядом рогожки.

      — Ишь, додельный какой! Упыря убивать, за урядником… Мордой, как щенка шелудивого, за то тебя надо навозить! — миролюбиво укорил его староста, затягивая потуже веревки, которыми был крепко-накрепко опутан артельщик. — Солдаты они какие, понаедут, всё облапают да обгадят, и обратно за орденами-медалями, а мы что, мы здесь завсегда жить останемся! Убивать Ревнителя зачем? Хоть столетний мертвяк, а всё равно грех!

      — Коли мертвяк, то не грех! — отбивался Аристов, сверкая глазами на поганых предателей; как так-то? Он к ним с добром, а они по голове да с веревками! — Упырей убивать — дело богоугодное!

      — Где сказано? Вона батюшка Иоанн в богословии шибко вострый, Святое Писание на память всё знает.

      — Нигде там про упырей не помянуто, наоборот, писано, что все твари Божьи. Вот и Ревнитель наш раз живёт, то это Господу Богу угодно, — тут же отозвался стоявший поблизости поп, участливо взирая на распластанного артельщика с высоты своего исполинского роста.

      — Какой ещё Ревнитель?! Отпустите меня, Христом Богом прошу! — взмолился Прокопий и беспомощно задергал ногами, взбивая мягкую травку лесную. — Ведь благое дело хотел вам совершить!

      — Ишь ты, благодетель какой! А нам оно надо? Без Ревнителя в этих местах жизнь тяжкая да опасная, а упырь наш, заступник, боле века в лесу обитает, добрую службу нам служит: лихих татей отпугивает, людей и скотину от мора хранит, зверье лесное на охотников нашенских гонит, от непогоды спасает. Сколько раз было: гроза, дождь так и шпарят, а над нами солнышко греется. А что схимник наш до православной крови охочий, дык пойми, что и ему чем-то надо кормиться!

      — Сжальтесь, не отдавайте меня! Пожалейте деточек моих махоньких! Жену пожалейте, пропадут без меня! Молчать буду, как рыба!

      — Авось Господь Всесильный не оставит деток твоих. Но опустить тебя мы не можем. Знаешь, сколько таких молчунов тут перебывало? Все вы, супостаты, для нас одинаковые! Небось думаешь, обману дураков, а потом с царскими псами вернусь, упыря заколю и ай-да село грабить! Большую часть вы, конечно, пропьете, может, сирым и убогим деньжат отстегнете, церкви какой алтарь подарите. И пойдет на Руси о новых богатырях слава!

      — Что же вы делаете, ироды?! Душами православными упыря кормите?

      — Тайна наша святая, верно её мы блюдем. Не каждому селу такая выпадает удача — Ревнителем своим обзавестись! А на небесах что, туда-то не всякая молитва доходит. Покуда домолишься, ужо и не надобно ничего. А тут Ревнитель, хранитель и покровитель наш истовый, чуть что — позови и любую просьбу исполнит.

      Словно загнанная лошадь, Прокопий всхрапнул и затих, глотая горькие слезы отчаяния.

      — Ну, ты чаво? Не рыдай, а смирись, в покорности оно лехше! — проговорил староста, нетерпеливо всматриваясь в лесную темень.

      — Пользительна для души молитва и кротость, — прошептал склонившийся над ним поп и размашисто перекрестил, будто благословляя. — Слухайся его, не перечь! Чай не изверг, а честный и благородный упырь. Вот главные его добродетели!

      — Ну, кажись, идёт! С Богом! — Наспех перекрестившись, староста и Иоанн перекатили артельщика на рогожку, заматывая в неё, как бесформенный тюк. — Батюшка-Ревнитель, прими подношение. Про тебя хотел разболтать, к уряднику рвался да царю в Москву грозился писать. Вот еле остановили и тебе принесли. Больно прыткий он, всех нас разом погубить хочет!

      Глухо кричавший, шевелящийся сверток был легко поднят в воздух, перекинут через плечо, и Аристов почуял, что его куда-то несут. Покачиваясь в такт мерным широким шагам, он ещё пытался брыкаться и биться, но почти задушенный грубой мешковиной, вряд ли мог быть кем-то услышан…

***



      Спину нестерпимо ломило, перетянутые веревками руки и ноги, кажется, совсем онемели. Брошенный на влажный земляной пол Прокопий отчаянно брыкался и извивался ужом, стараясь отползти подальше от страшилища в чёрном, вокруг ног которого стелилась сине-серая дымка. В небольшой комнатушке холодно и темно — лишь бледный лунный свет падал с дырявого потолка — зато полным-полно всяких запахов: пряный аромат собранных трав, вонь отсыревшего тряпья да сгнившего дерева и ещё пахло чем-то особенным — то ли воском, то ли мышами или, может, просто накопившейся за века пылью? Тусклые отсветы неумолимо выхватывали признаки обитаемого жилья: стол, заваленный книгами и пергаментами; подле него обшарпанный старый сундук и узкая скамья у дальней стены с ворохом подушек и тряпок. «Ишь ты, не в гробу тварь проклятая спит! — пронеслось в голове у артельщика; сердце опять екнуло, сжалось до рези и вновь застучало, разгоняя застывшую кровь. — С-суки, а ведь я доброе дело для людей сделать хотел! Врёшь, супостат, не возьмешь! Вот выберусь отсюда и вернусь обратно с урядником, всех вас, подлых, выжгу дотла».

      — Чаво уставился? Ешь меня, окаянный! Пей православную кровушку! — изо всех сил храбрился Прокопий, вперив взгляд в застывшего подле порога жуткого схимника, хотя поджилки у самого так и тряслись.

      — Да кто ж тебя сырым жрать-то будет? Сейчас разведу костерок, ногу отрежу, зажарю, да с грибочками и пойдет, — усмехнулся схимник и стянул куколь, обнажив лысую шишковатую голову и премерзкую харю: трупно-серая кожа, пронизанная черными жилами, так сильно обтягивала кость, что, казалось, ткни пальцем, и треснет до самого темечка; темные десна обнажили в жутком оскале торчащие желтые зубы, а в прищуренных красных глазах паскудная гуляла хитринка. — Да шутканул, не боись, живой ты мне нужен. И не надо из меня чудище делать.

      — А кто же ты есть?! Чудище натуральное! — истошно завопил Аристов, кашлянул, поперхнулся и тут же с шумом выблевал остатки обеда у старосты.

      Покачал головой схимник, да ничего не поделаешь: придется за ним оттирать. Да уж, мельчает народец, вона какие богатыри ныне пошли…

      — Вот зря ты так! Я же сначала помочь хотел по доброте-то душевной. Из лесу дорогу к селу указал, а мог бы и в первую встречу оторвать твою дурную башку. Я же сразу почуял, как ты в кустах тех сидел и страхом смердел, — вздохнул схимник. — А ты вон чаво? На табе, здрасьте… Ни почета, ни уважения: словно под забором родился! С чаво решил-то меня убивать? Село всё переполошил, они дюже как испужались, что ты царских псов приведешь да меня, векового Ревнителя, вытравишь.

      — Дык я ж не ведал…

      — А вот поспрошал бы народ для начала, по-хорошему бы гостем зашел, ан нет — всё вам, пришлым, неймется! Думаешь, мне легко и приятно, когда каждый остолоп норовит кол осиновый меж ребер всучить?

      — Отпусти, у меня же детки сиротками останутся! Я в могилу секрет твой снесу! Хочешь, на иконе побожиться могу?

      — Э, братец, ты мне тут клятвами не разбрасывайся! Иконок я не держу, а в могилу ты скоро сам сляжешь, зачем Господа лишний раз беспокоить? Я давно по свету гуляю, никому зла понапрасну не делаю: людишек в селе оберегаю, лес стерегу, татей гоняю. Думаешь, хорошо мне живется? Судьбинушка у меня горькая, сколько раз избавления в смерти искал, но, видно, у Боженьки на меня свои планы. И сотни лет не прошло, а пригодился, нашел это место, и живем мы теперь с сельчанами как родные, душа в душу.

      — Так чаво же ты крестьян этих не жрёшь?

      — Вот ты дурак! Да как же так можно?! Они мне семья, а кто ж семью свою жрет? Когда голодно мне, люди сами приходят сюда и подкармливают своей кровушкой. У них так заведено, что раз в месяц бросают жребий, и один вспарывает себе руку, набирают для меня кровь… В последний раз это был староста, да так усердствовал, что чуть всю руку себе не оттяпал. Мне же много не надо, вот тебе растяну на полгода: ты сильный, большой, полнокровный. Живой всё мертвого лучше, да и поговорить с тобой буде о чём. Я много чего знаю, в богословии вон как поднаторел, а побеседовать не с кем. Отец Иоанн у нас книгочей, да только больно упрямый и язык как помело. Недавно заспорили с ним: я ему, дескать, глупость, что Дева Мария непорочно смогла понести и резоны привожу всяческие, но всё как об стенку горох — не слухает он. Сельские всё об охоте да о ловле рыбешки, скучно мне с ними. А ты вроде не дурак, хоть и с норовом. Ну, ничего, ты чуток пообвыкнешься, а потом и отмучаешься. Смертушка у тебя лёгкой будет.

      Бросив участливый взгляд на артельщика, схимник подошел к сундуку и, немного порывшись в его бездонном нутре, вытащил лучину, подпалил её и вставил в щель на столе. Немного постоял возле, любуясь сизым дымком, который весело клубился, тоненькой струйкой утекая в окно.

      — Вот ты всё заладил «чудище да упырь», а я ведь таким не мечтал становиться! Страдалец великий я, а не нехристь поганый. Историю тебе свою расскажу, а ты ужо реши сам, — схимник замялся, вдруг закрыл лицо рукавом и умолк, а после начал рассказ за свою жизнь: — Был я простым человеком и звали меня Захар Белоусов. Жил в деревне, исправно работал два дня на себя, а остальное на барина, да вот очень жениться хотел. Любил я её, свою Машеньку, пуще белого света, да только не суждено нам было семьей новой зажить. Бегала за мной в ту пору девка одна, с виду красивая да дородная, только не любил я её… А с девками оно как? Чем холодней к ним, тем жарче в них полыхает любовь, это давно уж известно… Она глазками стреляет по мне, вздохи и охи, а я ужо быстрей к Марьюшке свататься. Девка та с дуру ума и сиганула в колодец, мало того, что утопла сама, дык ещё и воду собой испоганила, а что за жизнь без колодца? Не жизнь! Отец у неё был нравом крутым, наговорил на меня, дескать, испортил я девку, и та с горя руки на себя наложила. Подговорил мужиков, поймали меня, сильно так отметелили да в погреб сырой полумертвого бросили. Лежал я там долго, не видя белого света, а потом ко мне ещё одного скинули — брата моей милой невестушки, который заступаться за меня начал, да на иконе поклялся найти меня и обелить. Помер он быстро — шею свернул, когда в погреб падал, а вот меня Бог к себе никак не прибирал… Однажды лежу, и вдруг стены предо мной расступились, вышла оттуда Матрена Упрядова, мать той самой девки-самоубийцы. Плохая про ту бабу молва шла в деревне: вроде богомолка и травница, да мастерица по части снятия хвори, а вот поговаривали, что по ночам тайно молилась древним кровавым богам, что до сих пор дремлют в чащах и в топях. Подошла ко мне, значит, Матрена и молвит: «Коль смертушка к тебе не приходит, ты сам её позови. Вон Аникей лежит ужо мертвый, ты откуси от него кусочек маленький, разом твои муки и кончатся». А сама, подлая, ужо протягивает мне бесформенный кровавый кусок. Не знаю, какая напасть тогда на меня вдруг нашла, но понял я, что раз живым мне из подвала не выйти и голубушку свою не видать боле, то пора мне принять тихую смерть. Помню, как мясо ткнулось мне в подбородок, ударило в нос сладковатой вонью гниения, помню, как тошнота поднялась из горла, а за ней пришёл он — голод. Жуткий, звериный, непобедимый… Вцепился я в тот кусок, запихнул в рот, принялся быстро жевать. Слёзы текли по щекам, а я всё жевал и глотал… Когда мяса больше не стало, я накинулся на скелет, с урчанием и визгом вгрызаясь в бледные кости, высасывая сочную внутренность да закатывая в блаженстве глаза. Сожрал я тогда не просто тухлого покойника, а проглотил частичку бессмертной души, маленький отголосок божественного света.

      — Выходит, прокляла тебя эта ведьма? — пролепетал Аристов, всё ещё отчаянно пытаясь распутать веревки.

      — Выходит, что да. Так стояла надо мной долго и приговаривала: «Погань проклятая, будешь тыщу лет ходить и жрать мертвяков, а всё равно не подохнешь. А ежели убьет тебя кто, то на том свете я тебя встречу и буду в котле с серой и кипятком варить, сучье отродье, ещё тыщу лет! Чуешь вонь? Это ужо гниет и смердит твоя душонка трусливая». А потом меня такой сон сморил, что спал как убитый, ну, а проснулся, смотрю… нет ни погреба, ни деревни. Всё быльем поросло, только кресты на погосте остались. Схимником я тоже не сразу заделался, долго скитался в полях да лесах, зверье ловил, жрал… да всё не то, голод мой только кровь да мясо православного утоляли. Бродил по свету я долго, пока не прибился в лесах к одному схимнику, который лет десять как один одинешенек жил в норе земляной. Прижился я у него, как приживается приблудный щенок в чужом доме, а монах тот был тихим и добрым, грамоте меня обучил, за спасение души вместе молились. Когда схимник представился пред Престолом Господним, я подобрал его одеяния… Тёмная одежда чем хороша? От солнца тело спасает, куколь рожу мою богомерзкую прячет надежно, опять же к схимникам отношение у православных особенное, уважают их да побаиваются, и все почитают за мёртвых, а мне другой участи ждать не приходится… Не по своей воле живу затворником и отшельником, как схимник… самый что ни на есть настоящий, — закончил упырь, зачарованно глядя на затихшего артельщика.

      — Прошу… Христом Богом молю, не погуби! Я молчать буду, уйду далеко… у меня тоже жена, дети малые, — жалостливо протянул Прокопий, глотая горькие слезы отчаяния, но ответом ему был лишь тяжкий, полный невыносимого страдания стон.

      — Зря никого я не убиваю, только по необходимости, — тихо ответил схимник и прижал руку к груди, словно оправдываясь. — Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё, яко беззаконие моё аз знаю, и грех мой предо мной, — проговорив нараспев слова покаянной молитвы, схимник наклонился к артельщику и, чиркнув кривым когтем, оставил на щеке длинную полосу, из которой тут же закапала свежая кровь. — Эх, какая сладкая да горячая! Прям мочи нет, как вкусить хочется!

      Озноб охватил обмякшее тело, Аристов вскрикнул и хотел было увернуться от бескровных сухих губ, приникших к свежей ране, но схимник несильно ударил его в середину груди и прижал рукой к полу.

      — Треклятый диавол! Да как только смеешь своей срамной пастью поганить святые слова светлой молитвы?

      — А Бог для всех одинаков. Разве тебя не учили, что самое главное в православной вере — это всепрощение и принятие Господом любой, даже самой поганой души? — проворчал упырь, пуская ртом багровую жижу и с большой неохотой отрываясь от раны. — Нет таких душ, для которых не существует совсем никакой надежды на спасение в Божьем Царстве. А вообще брешут, что с нами бороться можно молитвой, чесноком да колами осиновыми. Сами же упыри такие байки и распускают. Приятно и безопасно, когда смертные не знают твоих слабых мест.

      — Ты… ты… — задыхался Прокопий от страха и отвращения, когда шершавый язык вновь с жадностью принялся облизывать размазанную по щеке кровь. — Да я тебя…

      — Чаво ты меня? Убьешь? Дык я и так ужо давно помер, — усмехнулся упырь, отступая к зыбкому свету лучины, едва пробивающего плотную темень. — Полежи-ка пока отдохни, может, с утра опять приду полакомиться твоей кровушки. А я вот пойду подлатаю забор, твой осиновый кол как раз мне сходится, там таких ужо набралось две чертовых дюжины!

***



      — Так уж и черти?! — злобно буравя глазками наглую соперницу, подбоченилась с необыкновенно воинственным видом Михайловна. — А может, с бабой какой бесстыжей спутался? Есть же на свете такие падлюки, которые хвост перед любым мужиком задирают?

      Лукерья, испугавшись, охнула и перекрестилась, опасаясь, будто Анфиска разгадает, на что кивает товарка, и бабы сейчас задерутся, но вдовица то ли с умыслом, а то ли нет, но пропустила слова обиженной жинки мимо ушей.

      — Сама не видала, брехать не стану! За что купила, за то и продаю! — резко отрезала ей Анфиска. — Только на базаре люди сказывали, что от воеводы урядника к нам послали — чертей в лесу ловить!

      — А я те говорю, пропил энтот артельщик всё до копейки! — не унималась рассерженная Михайловна. — Энтим аспидам только дай в руки деньжат, вмиг свиньями оборачиваются. Шоб их всех накрыла падучая! Как есть пропил, а баба его небось брехню про чертей распускает. Ну ничаво, урядник-то наведет здесь порядок.

      — Ой, что-то боязно, — размашисто перекрестившись, воскликнула Лукерья. — А ишто не черти, а леший? Мой тятя ещё сказывал, что в лесах наших давно бродит лихо, и сам он видал здоровенного чёрного человека, будто колпак у него заместо башки и глаза красные…

      — С пьяных глаз небось и привиделось! Твой тятя хоть и кузнец ладный, тока водку жрать завсегда первый! — фыркнула Михайловна, не сводя глаз с Анфиски. — И мужик твой, Никишка, тоже как не в себя горькую хлещет!

      — Зато мой завсегда дома, а твоего в чужих хатах частенько встречают! И язык у тебя помело, и сама ты дуралейка, а коль ещё раз твои куры зайдут на мой двор, я им бошки-то и отрубаю! — став руки в боки, заорала Лукерья. — Люди добрые, вы только на неё посмотрите! Бесстыжая-то какая!

      — Мои куры табе помешали?! Ах ты неряха подлая и распустёха свинячья! Да я табе на то все волосья-то повыдеру!

      — Ладно, бабоньки, брешите тут без меня, — наполнив ведра, Анфиска скоренько заспешила домой, гадая, как бы урядника заманить на постой к себе в хату; ведь рублишки у служивых водились всегда, да и в томлении давно уж она пребывала, а урядники дюже, говорят, до энтого дела лихие.

      Вот так и кончился этот сказ, а что в нем быль, а где небыль толком до сих пор не знает никто.