Смерть в Швейцарии

                Когда Валера упал замертво и покатился по заснеженному склону холма, солнце радостно выскочило из-за облака. Валере это было уже безразлично, а солнцу и подавно. Впрочем, Гурджиев утверждал, что разум Солнца божественен. Я Гурджиеву не верю. Раскалённый сгусток плазмы, по-моему, разумом и сознанием не обладает. Но я отвлёкся. Несколько холмов на окраине Харькова местные жители, то есть харьковчане, называют «Швейцарией». Зимой туда ездят кататься на лыжах и там же есть настоящая слаломная трасса для спортивных тренировок.

                Валера жил с матерью в двухкомнатной квартире на Пушкинской.  Хорошая улица. Она довольно короткая, расположена в центре города и застроена старыми невысокими домами. В восьмидесятые годы её обитателями и пешеходами были преимуществено люди с высшим образованием или студенты. Вокруг расположено довольно много учебных заведений. Я всегда любил Пушкинскую, в ней чувствовался колорит и своеобразное обаяние старого восточноевропейского города.

                Валерина мать была старше меня, но выглядела значительно моложе своих лет, среднего роста блондинка с голубыми глазами. С Валерой я не то что бы дружил, но мы иногда пересекались и я присутствовал на его свадьбе.

                Я хочу сразу взять быка за рога и поведать то, что сподвигло меня на воспоминания о Валере. Иначе повествование запутается в никому не нужных подробностях, которые может конечно оправдать красота стиля и россыпь метафор. Соблазн велик, особенно учитывая, что я преимущественно поэт, а прозу пишу исключительно с целью доказать себе, что могу и это. По этой причине мне часто кажется, что я берусь не за своё дело. Нет у меня того, что я вижу у других прозаиков. Ни тебе связного и занимательного сюжета, ни фона, ни фактуры. Скорее, меня побуждает браться за перо какая-нибудь неопределённая мысль или впечатление, достаточно туманное, но неотвязное, и я изнемогаю в попытках от него избавиться, вытащив в абстрактную безвоздушную сферу искусства.

                Валера младше меня лет на десять. Когда у него случился инфаркт на вершине горки, с которой он собирался съехать, ему исполнилось то ли тридцать, то ли тридцать один. Потом говорили, что у него была врождённая аневризма коронарного сосуда, которая ничем себя до того не проявляла. Но мне почему-то кажется, что Валера умер в результате подсознательного решения умереть. Мой друг Лёшка, выдающийся визионер и психолог, сказал однажды, что многие смерти являются результатом осознанного или неосознанного решения, но могут выглядеть при этом как угодно: следствием болезни, несчастного случая, и так далее.
 
                Меня в людях всегда интересует и цепляет несоответствие низких и высоких сторон, из которых складывается их личность. «Низких» и «высоких» - не совсем точное определение, но ладно. В данном случае, применительно к Валере, это означает, что он был довольно незамысловатым парнем, к тому же со склонностью к алкогольным излишествам. На этом бесхитростном фоне он страдал, именно страдал, навязчивой идеей, для меня имевшей скорее философский оттенок, а для него экзистенциальный. Это идея времени, его неопределимости и мимолётности. При наших редких разговорах он постоянно приставал ко мне с вопросом – реально ли прошлое и что значит настоящее? Будущее его почему-то не интересовао.
 
                Я до сих пор очень ясно вспоминаю наши разговоры в квартире его матери, которая старалась напоить нас чаем и перевести беседу на что-нибудь более приемлемое. Крохотная столовая, небольшой круглый стол и расшатанные стулья, которые немилосердно скрипели в унисон нашему эмоциональному ёрзанью и жестикуляции. От Валеры к тому же распространялись явственные алкогольные пары.  – Ты пойми, - вещал Валера, облизывая пересохшие губы, они у него всё время сохли, особенно когда он волновался, - время – это наваждение и я не могу жить, пока в нём не разберусь! – Я зачарованно следил за движением кончика его языка, облизывающего губы, и оно почему-то вводило меня в гипнотический транс, словно качание метронома. Дело, видимо, в том, что у меня вызывало оторопь несоответствие всего Валериного облика теме разговора. – Объясни, пожалуйста, - Валера наклонялся ко мне и стул согласно скрипел, - чем отличается вчера от двух миллиардов лет назад? Ведь нет в наличиии ни того, ни другого. А если так, то зачем мы живём? Мы обманываем сами себя, делая фотоснимки. Вот уж дьявольская хитрость! Как-будто химическая реакция что-то доказывает. Она доказывает не больше, чем кости на кладбище. Раз мы не можем вернуться ни на миг назад и не владеем ничем, кроме настоящего, значит и настоящего тоже нет. Мы просто спим и снимся самим себе или кто-то спит и видит нас во сне, притворяясь каждым из нас. Во сне ведь всё возможно. А что ещё за мораль, которой меня мама учила в детстве? Во сне разве есть мораль? Во сне ведь можно сделать всё что угодно, а потом проснуться... Или не проснуться. - Тут Валера впадает в задумчивость, а я наконец отрешаюсь от гипноза и встряхиваю головой. Дальше я нудно и довольно бессвязно пытаюсь просветить Валеру относительно индуистских и буддистских представлений на данную тему, но поскольку не владею материалом в совершенстве, скоро запутываюсь и начинаю лихорадочно искать повод переменить разговор или унести ноги. В конце концов это мне удаётся и я с трудом навожу порядок в голове по дороге домой.

                Эти разговоры оставляли смутный и горьковатый осадок. - Никто никого не понимает – думал я, - и только искусство пытается всеобщее непонимание и разобщённость поднять до уровня, если не гармонии, то красоты, когда уже безразлична суть. Я брёл от Валеры по плохо освещённым переулкам, время от времени вздрагивая, когда встречал шумную компанию молодёжи. Вечером можно было легко нарваться. В конце восьмидесятых уже поднималась криминальная волна, достигшая пика в девяностые. Я недавно развёлся с женой и жил с родителями. Родители удивлённо поглядывали на меня, ожидая объяснений моему задумчивому виду. Я впрочем и сам не мог понять собственное настроение. Просто Валерина тоска прилипала подобно осеннему туману и мне не удавалось её стряхнуть иной раз весь следующий день.
 
                Грустный какой-то рассказ получается. Ну что ж, не всё смеяться. Да и что смешного, если у человека крышу набок повело. Я начал Валеру избегать. Последний раз видел его на свадьбе. Валера женился на довольно симпатичной девочке. Они хорошо смотрелись. Валера выше среднего роста стройный парень с русыми волосами и открытой улыбкой, невеста худенькая блондинка, смешливая и непосредственная. Через год у них родилась дочка. А ещё через год я узнал, что они развелись. Общие знакомые рассказали, что Валера пьёт и ведёт себя странно: то ли депрессия у него, то ли ещё что. Я конечно сразу же вспомнил Валерин заскок и в очередной раз подивился: неужели в тридцать лет подобные темы могут всерьёз волновать? Но чего только не бывает. Лёшка считал, что мы все ненормальные, но все по-разному, и задача каждого не показать собственное сумасшествие и проявить понимание к сумасшествию ближнего. Так или иначе, а когда я узнал о внезапной Валериной смерти, то почему-то не удивился. Скорее, я удивился тому, что не удивился. Мне показалось, что если в смерти присутствует хоть какой-то смысл, то в данном случае его можно по крайней мере предположить.