Десять книг с верхней полки

День первый.

И до меня дошла очередь: меня пригласили участвовать во флэшмобе "10 КНИГ, КОТОРЫЕ ЛЮБЛЮ. ПО КНИГЕ В ДЕНЬ". С последующим приглашением другого человека.
 Так как более жёстких правил нет, то я их установлю для себя сам. Понятно, что можно, например, писать о книгах, которые потрясли. И тогда первой будет "Праздник непослушания» Сергея Михалкова – это был первый случай, когда я прочитал целую книгу за вечер! (Да, с точки зрения взрослого она небольшая, но мне было тогда, наверное, лет шесть всё-таки). И как я был потрясён фразой: «Начался второй день Праздника Непослушания…» В этом был что-то эпическое… Или «Путешествие Голубой Стрелы» Джанни Родари – это на пару лет позже – книга без первых двух страниц, потрёпанная…
Можно было бы взять книги, которые меня перевернули, изменили. Ведь, когда я за два вечера прочитал «Преступление и наказание» (мне только через месяц должно было исполниться 15), то я не просто по-другому мир увидел; я и уроки перестал делать – полностью, все оставшиеся полтора года школы – потому что всё это было так мелко, так ни о чём (нет, школу я хорошо окончил). А через пятнадцать лет был Честертон, который восстановил здоровость этого мира…
Поэтому критерий пусть будет такой: прекрасные книги, но которые не на слуху; упоминания о которых я практически не встречал ни из уст своих знакомых (читателей), ни в окружающем культурном пространстве. И это не обязательно забытое; это могло быть и в своё время не особо прочитанное. Или такие, про которые все знают, но читавших мне на моём пути не попадалось. Или же книги, которые когда-то были суперхитами, но сейчас к ним сомнительное отношение, хотя они остались по-прежнему прекрасны. Короче, всё то, что мне кажется непрочитанным, забытым или недооценённым. Понятно, что читать это может быть менее интересно: нет  узнавания («Да! И я тоже! И это моё!»). Зато радостнее будет обнаружить единомышленника.
И с выбором первых трёх книг проблем нет.
Итак, НОМЕР 1.
Михаил Анчаров «Теория невероятности».
Кто из писателей описывает нормальных людей? Вот таких – простых, нормальных, хороших? Которые говорят то, что думают, а думают умно. При этом, чтобы перед нами были не картонные персонажи (герои Жюля Верна добры и хороши, но мы не ждём от этих книг жизненных откровений); чтобы они жили насыщенной жизнью – но моей, обычной. Конечно, Ремарк, в первую очередь. Сколько бы его герои ни пили; какая бы эпоха их не травила – они остаются людьми с очень правильными ценностями и очень простыми и добрыми отношениями. А кто ещё? Знаю одного американского писателя (но о нём в номере 3). Да и всё.
А у нас – Анчаров. Люди в его книгах творческие, интересные, необычные, думающие, действующие. И при этом – простые. Нормальные. Есть проблемы – так они их решают. Есть переживания – так они и должны быть, чтобы быть человеком. Нет невротических подвывихов, нет манипуляций ближними, нет демонстративного привлечения к себе внимания. К плохому они относятся плохо, к доброму – хорошо.
В этом отношении показателен (для тех, кто любит неторопливое, медленное кино, где действий немного, больше разговоров и ещё больше скрытых отношений) многосерийный фильм по его сценарию – «День за днём». Там тоже такие люди.
Ну и любая книга Анчарова – о любви. И «Теория невероятности» тоже. О любви двух хороших людей. Чем заканчивается, писать не буду.
Михаил Анчаров «Теория невероятности»

День второй.

Однажды мой старший друг Саша Соколянский сказал, что никогда не перечитывает своего любимого писателя Джека Лондона. Он в юности прочитал все его книги, он мог рассказывать о своих прекрасных впечатлениях, но он никогда к ним не возвращался. Не знаю, чем Саша руководствовался, но у меня тоже есть книги, которые я не перечитывал, несмотря на любовь к ним.
С Гауфом я встречался неоднократно. В детстве я знал, что есть сказки нормальные, а есть – жуть. Про то, как вырастают огромные уши от поедания каких-то ягод. Про уродские носы у карликов. Слушал я всё это на пластинках, а значит, вечерами, что, понятно, не добавляло оптимизма. А на десятилетие наша знакомая – друг семьи, которая работала в Магаданском библиотечном коллекторе (и имела доступ ко всем поступающим книгам), подарила мне подписку на «Детскую всемирку». Кто знает – это было шикарное издание, с цветными и чёрно-белыми иллюстрациями, с предисловиями и комментариями; а все тома были разных цветов… Сейчас оно в Магадане – брат, наверное, читает… В каком году пришёл том с зарубежными литературными сказками, я точно не помню. Но пришёл он в то время, когда из сказок я уже вырос, и все эти «берник-бернак» и «Чиполлины» меня не грели. И вот этот чёрный (!) том детских (?) сказок. «Щелкунчик» Гофмана и сказки Гауфа. Всё пришлось ко времени. И главное – «Холодное сердце».
Когда я служил в армии, то мечтал о том, как, вернувшись домой, буду перечитывать, разумеется, «Швейка» (после армии что же ещё читать?) и – любые сказки. И Гауфа я купил, когда стали издавать всё, что раньше было не достать. Но это был уже другой Гауф – настоящий; когда сказки, которые я читал разрозненно, оказались объединены в альманахи со сквозным сюжетом; такой восточный вариант. Три альманаха со знакомыми и неизвестными раньше текстами.
А в конце книги небольшая… не знаю что – сказка? повесть? – фантасмагория – «Фантасмагории в бременском винном погребке». Сюжет небогат: герой выпивает и разговаривает с бочками с вином. Всё. («Сидит, умница, всё» – как напомнила Ольга Шиян ключевую фразу из вчерашнего Михаила Анчарова). И в этом было какое-то удивительное насыщение полнотой жизни, спокойствием и созерцанием, тихой радостной грустью… Перечитывать и не надо, так как это состояние осталось навсегда.
Вильгельм Гауф «Фантасмагории в Бременском винном погребке

День третий.

Я обещал, что третья книга будет тоже от автора, который наряду с Ремарком и Анчаровым умеет описывать простых, нормальных, хороших людей. Мужчин и женщин, с которыми хочется быть в одной компании, в одном рабочем коллективе – и в одном полку.
Странно включать в свой список Хайнлайна. Я же обещал писать об авторах непопулярных, малопрочитанных, недооценённых. А когда у двух великих фантастов Артура Кларка и Айзека Азимова спрашивали, кто в мире лучший писатель-фантаст, то они, не сговариваясь, скромно отвечали: «Я – третий». При этом каждый из них другого ставил только на второе место, так как приоритет Хайнлайна, получившего за романы четыре золотых дубля (одновеременно две высшие премии – Хьюго и Небюьюлу – читательскую и профессиональную), был очевиден. А ведь то великие Кларк и Азимов… А хиппи, у которых «Чужак в чужой стране» был настольной книгой…
Хайнлайн первым сделал фантастику не литературным жанром, а литературой – как у нас Стругацкие. Но мой опыт читателя и обсуждателя показывает, что Хайнлайн прошёл как-то стороной даже среди любителей жанра. И даже в кино, если по Кларку всё-таки снят шедевр, а по Азимову хотя бы интрижный боевик, то по Хайнлайну – пустая пародия под видом экранизации.
Но «Звёздную пехоту» (или как менее интересно переводится – «Звёздный десант») я люблю не только из-за того, что женщины в книге отвечают, когда их спрашивают, и отвечают именно на тот вопрос, который им задаётся (хоть мужчинами, хоть женщинами) – и при этом отвечают умно; и не за то, что мужчины именно таких женщин там любят.
В книге показано государство и армия. Государство, в котором право голоса даётся только тем, кто готов взять ответственность и жертвовать (а не всем, кто достиг восемнадцати лет, закончил на все тройки школу – да и тройки-то были пустые, бухает теперь по вечерам под «Спартак» – «Рязаньагрокомплект», слушает «Я люблю тебя-а-а, Ты така-а-я красивая-а-а-а…», но при этом его голос будет определять, кто будет вершить внешнюю и внутреннюю политику). Армия, от вступления в которую отговаривают на всех этапах; и после каждого нового этапа ты можешь её покинуть; но, если в какой-то следующий этап вошёл, то обязан делать то, что приказано; а приказывают не одуванчики обрывать, чтобы газон зелёный был.
Потому что жизнь там серьёзная.
И ещё там есть педагогика. «Почему ты не ударил его в морду первым? – спрашивает командир части капрала, которого ударил подчинённый ему солдат (слова даны в моём вольном пересказе по памяти). – Ты же видел, что солдат хочет тебя ударить; и ты знаешь, что теперь за это мы обязаны его расстрелять. Ты должен бы ударить его первым так, чтобы он упал и не встал. Да, остальные – кто не видел и не знал всего – стали бы относиться к тебе хуже; но жизнь солдата была бы спасена». Такая вот упреждающая педагогика.
Если после этого я ещё напишу, что Хайнлайн обладает прекрасным чувством юмора – таким английским, несмотря на американистость, с постоянной ироний, то после предыдущего абзаца, наверное, мне не поверят. И ещё у него книги хорошо заканчиваются. Для тех, кто выжил.
И все книги у него не про железяки в космосе, а про любовь. Не к неземной марсианской принцессе Аэлите, а к… – ну, я писал об этом выше.
Да, забыл сказать: Хайнлайн ещё был сторонником нудизма, но к «Звёздной пехоте» это не относится – там все в скафандрах.
Роберт Хайнлайн «Звёздная пехота»


День четвёртый.

Я знаю двух людей, которые читали «Пана Халявского». Первым был мой друг Хорин, который мне его и подарил с сопроводительным текстом что-то вроде «это  как Гоголь, но не Гоголь» (это было неожиданно, учитывая любовь Хорина к Гоголю: он читал немерянное количество раз всё – кроме, правда, «Тараса Бульбы»; «Тараса Бульбу» Хорин не только ни разу не читал, но и просто не мог взять в руки, чтобы начать читать – настолько школьный псевдоанализ выжег всё живое из этой украинской «Илиады»).
Другим человеком была неизвестная мне женщина лет пятнадцать назад (когда только начали появляться социальные сети). Я тогда в сети «Мой круг» разместил свои сто девяносто любимых книг (была там такая функция; неровное число от того, что больше не дозволялось). Так вот: там, когда книжку размещал, видимо, выделялось, сколько человек её отметили (если одинаково написали название и автора). И незнакомая дама прислала мне взволнованное письмо о том, как рада, что впервые в жизни обнаружила человека, тоже его читавшего – и рекомендующего читать.
Во фразе Хорина, что Квитка-Основьяненко – Гоголь, но не Гоголь, была большая правда. Вот если взять у Гоголя всё материальное, всю фактуру, всю плоть и кровь, весь внешний смак его малороссийских повестей (как «Вечеров», так и «Миргорода») и убрать всё внутреннее, духовное, убрать мысль, переживание и тонкость незаметной оценки – то и будет «Пан Халявский».
Перечитал, что написал.
Получилось, что Квитка-Основьяненко написал пустое, бездуховное произведение. Но как на картинах голландцев, где изображены огромные куски мяса, дышит жизнь (они, по словам Лившица, оживили не просто мёртвое, но и умерщвлённое), то и такой жизнью веет – пышет! – от этих обедов пана Халявского (да, в книге герои едят – и всё; возможно, там есть и ещё какие-то биографические подробности жизни пана, но вот запомнилось, как книга о смачной, натуральной еде – смаковании простого, наслаждении обыденным). И в этом не было мещанства и пошлости: все эти богатства плоти, богатства материи воспринимаются как жизненный пир, как дар мироздания, как чистая радость.
Чувствую, что не могу передать всё это словами; там же, в принципе, рассказывается, в каком порядке едят огурцы и мясо и запивают их наливками. Но я ж не получаю десять процентов от издательства за рекламу книг после того, как их кто-нибудь купит. Поэтому просто уподоблюсь той неизвестной женщине, нашедшей во мне собрата по чтению, которая хотела поделиться своей радостью.
Григорий Квитка-Основьяненко «Пан Халявский»

День пятый.

1700 страниц. Тысяча семьсот.
Да, в современном книгопечатном виде, когда буквы чуть больше и поля чуть пошире. Но всё равно – тысяча семьсот. На одном дыхании.
Выбирая из замечательной современной отечественной литературы (ну, для меня-то современная – это последние тридцать лет, с падения режима), однозначно я выбрал «Свечку».
При этом выбор был богатый: не говоря об общечитанных Пелевине и Улицкой, о многочитанных Быкове и Рубиной, о нынечитаемых Шишкине, Прилепине и Водолазкине, есть и книги, подходящие под мои критерии из текста первого дня (то, что мне кажется недооценённым, чуть обойдённым читательским вниманием; читаемым некоей группой, а хотелось бы, чтобы в школе проходили… Тьфу, нет – ни в коем случае! Только не в школе! Жалко же убивать прекрасное).
Это и лучшая книга о жизни при Советской власти – «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова (как выжить в невозможной среде; нет, не в лагере – в обыденной – и создавать вокруг человеческий мир; и как это делается именно интеллигенцией, людьми, которые думают, для которых существуют ценности; как они могут становиться другими, работать, обустраивать тяжелейший быт – и оставаться собой). Или «Андерманир штук» Евгения Клюева (того самого – автора культовой книги 80-х «Между двух стульев») с его смешением разных пластов, образной и культурной насыщенностью и при этом чётким бытописательством эпохи. «Книга Фурмана» – разумеется, Александра Фурмана (или «Вниз по кроличьей норе») – такой отечественный Пруст – но именно отечественный, советский (несоветский), наш. Да и любая книга Марины Аромштам – если хочется узнать (или вспомнить), как на самом деле жили в 60-е, 70-е, 30-е; если хочется понять, как можно взрослеть по-настоящему; если хочется читать умные, глубокие, трогательные и хорошо написанные книги…
И есть «Свечка». На самом деле это не совсем роман. Это четыре романа, написанных в совершенно (абсолютно) разной манере и соединённых вставными новеллами. Если пересказывать сюжет, то полная чернуха наших дней: карьеристы из органов, несправедливое осуждение, жесть в лагере, непонимание между матерью и сыном, между женой и мужем, алкашня, тупость… Ну вот как такое рекомендовать читать?
Но это очень светлая книга, очень позитивная, с гарантированным катарсисом. Книга, прочитав которою, захотелось опять раскрыть первую страницу первого тома и продолжать жить в этом мире. И это книга абсолютно религиозная. Хотя священники там показаны с любой стороны, а женщины и мужчины, вокруг них тусующиеся, ещё интереснее.
Просто это книга, написанная с любовью.
И когда я прочитал, то возникло старое, пионерское желание написать автору, поблагодарить – пусть он знает, что хотя бы кому-то понравилась его книга, пусть он услышит чьё-то спасибо.
А автор умер. Опубликовал книгу – и умер. И моего спасибо не услышит.
И не услышит спасибо Натальи Мирской, которая тоже знает эту книгу. И всех тех, кто её ещё прочитает.
Всё равно: Спасибо.
Валерий Залотуха «Свечка»

День шестой.

С каждой новой книгой всё труднее. Не потому, что трудно найти десять. О, нет! – прекрасных книг, которые поразили, изменили или просто понравились, множество. (Это ж я ещё и только художественные беру; это ж я не трогаю «Оправдание добра» Владимира Соловьёва, «Вечного человека» Честертона или «Продуктивное мышление» Вертгеймера). Просто десять дней перевалили за экватор, и начинаешь с неизбежностью думать, что о ком-то не расскажешь. И выбирая новую книгу, понимаешь, что тем самым сразу отсекаешь других. А флэшмоб – он и есть флэшмоб; раз есть правила – надо выполнять; десять дней, десять книг – значит, так тому и быть. (Правда, позавчера я обнаружил, что изначальным правилом было размещать книги без комментариев…Но я, увы, понял это поздно, так что продолжаю заполнять место над фото длинными текстами).
Вот вчера я пообещал разместить сегодня отклик на что-нибудь короткое – на рассказ; и в уме сразу началась битва рассказов за попадание в пятый от конца вагон уходящего поезда. Но рассказ про рассказ я отложу на завтра.
А сегодня – фэнтэзи. (И не Желязны, которого я тоже обещал).
Фэнтэзи давно перестало быть ярлыком чего-то низкопробного. Нет, начиналось-то оно наоборот – сразу с высочайших образцов жанра. Но потом массы подражателей и ремесленников заполнили пространство книжных полок в магазинах, и выдавили фэнтэзи в детскую или в чтение для электричек. При этом прекрасные книги теряются, так как они издаются в тех же сериях, что и массовое убогое чтиво; разукрашены обложками с подобным дизайном (когда картинка зачастую вообще не имеет отношения к тексту). И, если не знаешь заранее, то как догадаться, что «Дорога доблести» - это не стандартное попаданчество однофамильца Хайнлайна, а сам Хайнлайн; что «Ведьмак» – это не новеллизация компьютерной игры; что среди ста книг серии про «Конана» есть и сами начальные книги про «Конана»; и хорошо хоть «Хроники Амбера» достаточно известны, что их никакой обложкой и сомнительным соседством не испортить.
Вот знаю: зря я про «Конана» упомянул; теперь доверие к моим текстам упадёт…
Но я про другое. Я вообще не представляю, как можно писать прозу. Стихотворение – ладно; там четыре или восемь строк; всегда может статься, что когда-нибудь они окажутся хорошо подходящими друг к другу, и получится практически у каждого хоть одно хорошее стихотворение. Но проза… И ладно бы, что там пишешь много – но, значит, и в тебе должно быть много. Кто-то сказал, что писатель начинается тогда, когда может написать не только про себя. «Детство» Толстого замечательно, но он мог бы остаться Аксаковым («Семейная хроника» которого тоже замечательна); чтобы стать Толстым нужно было написать не про себя; нужно было, чтобы герои зажили сами – по логике своего характера; чтобы автор (и читатель) не мог предсказать, куда заведёт их жизненный путь – как не можем предсказать мы и в реальной жизни; чтобы появились незнакомые автору персонажи и стали близкими для читателей. Просто не могу представить, как можно придумать (сочинить – в лучшем, творческом смысле слова) жизнь несуществующих людей; это для меня всегда удивительно. А ещё когда это пишет человек, которого ты видел в двух шагах от себя…
Автора «Похода семерых», думаю, знает большинство из католического сообщества России (лично ли или в Сети) – и как автора настоящих стихов; и по «Доминиканской кантате»; и просто как человека.
Про «Поход семерых» много можно писать. Но я одну деталь выделю. В ней показан настоящий священник. Настоящий – в обоих смыслах этого слово. И в том, что такими и должны быть священники. И в том, что именно такие священники существуют. Священник, который знает и который ищет вместе со всеми.
Антон Дубинин «Поход семерых»

День седьмой.

Рассказ, как было обещано и не выполнено.
Понятно, что не Чехов, не Шукшин и не Мопассан. И даже не Юрий Казаков, который считался главным мастером рассказа.
Михаил Арцыбашев известен (ну – литературоведам… или интересующимся Серебряным веком; не только его гигантами, вроде Брюсова, Маяковского или Кузмина в поэзии или Белого, Сологуба, Горького и Андреева в прозе; но и людьми условного второго ряда: Большаков, Балтрушайтис, Клычков, Крашенинников…)… итак, Михаил Арцыбашев известен как «авторнашумевшегороманасанин» – вот именно так, в одно слово, как «пушкинвеликийрусскийпоэт» и «эхтройкаптицатройка».
А нашумел он своим «Саниным», что по тем целомудренным меркам (Серебряный век? – целомудренным?! – ну да: всё в сравнении…) считался эротическим и даже… и даже… Ну да, там у героев у всех две мысли: как бы застрелиться и как бы с кем в интимные отношения вступить. И всё это равнодушно, от нечего делать… «А не застрелиться ли мне?.. Да нет, лучше вступлю в интимные отношения… А не вступить ли в интимные отношения? Да уж лучше застрелиться…». При этом, когда уже пистолет навёл, то не стреляется; а потом стоит, о чём-то думает своём, равнодушном – и вдруг раз, пистолет достал, бац – и некому больше в интимные отношения вступать.
Теперь, когда мы уже погрузились полностью в Серебряный век и на дне серебряного громокипящего кубка проступило нацарапанное гвоздиком имя Михаила Арцыбашева, вернусь к рассказу. Не о нём (я и так уже много нарассказывал), а к его – к его рассказу «Бог».
У него два рассказа – «Смех» и «Бог». Вернее, у него Бог знает сколько рассказов, но я хотел бы про эти два написать. Но напишу об одном (один день – одна книга).
Так как это рассказ (то есть короткий, то есть мало страниц), то даже если о нём напишешь пару слов, то уже перескажешь содержание. Поэтому: внимание, здесь будут спойлеры. Вернее, я просто содержания рассказа напрямую перескажу.
Подростки в сумеречной атмосфере какого-то сарая говорят о философии. Атмосфера сгущается; и один сообщает, что он нашёл точные доказательства, что Бога нет. А ребятки-то, хотя и серебряновековские, но с религиозинкой в душе, впитанной всей культурой. И он начинает это затягивающее рассуждение; и постепенно, логично и убедительно все оставляют сопротивление и с ним приходят к этой бездне – нет Бога. И в состоянии непонятном, мрачном, тревожном, смутном выходят на зимний двор. И тут один спотыкается, другой падает на него, третий кидает снежком, и начинается подростково-детская куча-мала. И все их ненужные рассуждения рассыпаются от этой чистой незамутнённой радости божьего мира.
Я не знаю, это ли хотел донести до нас «авторнашумевшегороманасанин». Судя по роману, возможно, и нет. А получилось – так.
Для меня во всяком случае.
(Чувствую, все побегут не рассказ «Бог» читать, а «Санина»).
Михаил Арцыбашев «Бог»

День восьмой.

Что есть исторический роман?
Понятно, там должна присутствовать история. Но история – это что? То, что останется в учебниках? Но если я сейчас напишу книгу, где будет действовать кто-то из ныне живущих политиков, то это историческое? Или современное? Или если я буду сочинять про эпоху, свидетелем которой был? «Тихий Дон» - исторический роман? «Лейтенантская проза»?
Или история – это просто про прошлое? А если там не действует никто из известных (оставшихся в истории) персонажей? А «Очарованный странник» - это же уже про прошлое? (Да все книги через пятьдесят лет после написания становятся книгами про прошлое…).
«Три мушкетёра» - исторический роман? Историю по нему изучать, понятно, нельзя. (Хотя, думаю, у многих хронология французских королей выстраивается по линии: Дрюон – трилогия о королеве Марго – трилогия о мушкетёрах…). Дух эпохи там передан, подозреваю, очень приблизительно. Психология персонажей соответствует времени Дюма (или, скорее, ожиданиям его читателей)…
А «Война и мир»? Я с удивлением вдруг понял только в этом году на кружке «Ожившая классика» (есть такое замечательное дело в Фёдоровской библиотеке Москвы – спасибо Валентине Сергеевой и Анне Гумеровой; куда я иногда пробирался под видом сопровождающего на кружок своих детей), что «Война и мир» - как и «Капитанская дочка» - это же исторические романы! Автор эти события не застал; действуют исторические лица; попытка передать дух эпохи чувствуется. Возможно, в моём сознании они не относились к историческим, потому что было стойкое ощущение, что автору всё это настолько близкое, настолько знакомое, что он просто описывает свою жизнь. А тогда это для меня просто роман, не исторический.
Понимаю, сама проблема может выглядеть надуманной: ну какая разница, к какому жанру отнести. Не знаю, не знаю… Помню, как-то посадил я старшего смотреть фильм с Лесли Нильсеном; говорю: «Вот сейчас будет классно – комедия, Лесли Нильсен!» Смотрим; я угораю: «Во, это он незаметно пробрасывает пародию на «Рядового Райана»! А тут как смешно!» А Женя не смеётся. Ну ладно – дорастёт ещё… Но минуте на пятнадцатой и я перестал смеяться. Потому что Лесли Нильсен-то был тот самый, но ранний; и фильм был не комедия; и было там не до смеха, и «Рядовой Райан» был снят лет на двадцать позже…
Но это про «исторический»… А ещё есть слово «роман». Это же должна быть литература, роман, а не «исторический роман». Тех самых «исторических романов» я тоже в детстве начитался: когда всё в книге скучно, но историю же я люблю – вот и движешься с никакими персонажами по нудному отсутствию сюжета, но ради Тимура и Суворова. Или чистый биографический исторический жанр: там я, когда я доходил до фраз «Чайковский подошёл к окну и долго-долго смотрел в холодную мглу» - то быстро-быстро пролистывал до моментов встречи с Рубинштейном, чтобы просто узнать факты жизни композитора.
Вообще, для меня первым настоящим историческим романом: который был романом на первом месте, а историческим на втором, но при этом точно историческим – был « Quo vadis?» (я вдруг понял, что апостол Пётр реально же был, ходил, разговаривал, как и другие герои и антигерои мировой истории и как обычный человек). Если «Айвенго» - это приключения, а история там антуражем (понимаю, что Вальтер Скотт так не думал), то Сенкевич реально погружал в эпоху. А ещё есть книги, в которых это погружение выходит на первый план – сама история, плоть её, язык её; а персонажи – для создания сюжета; та же «Смерть Вазир-Мухтара» Тынянова.
И вот это напряжение: чтобы и книга была настоящей, художественной, и чтобы история была настоящей, реальной, правдивой, важной, конкретной, атмосферной – и создаёт настоящий исторический роман. В удивительной книге Булата Окуджавы «Путешествие дилетантов» (с лучшим женским образом советской литературы) мне не хватает конкретных исторических событий, чтобы причислить к жанру; а в биографиях Стефана Цвейга историей всё проникнуто до дрожи, но нет жизни придуманных персонажей, с которыми мог бы ассоциировать себя я (не с Фуше же – какой я Фуше? И тем более Людовик…).
А «Глухая пора листопада» - это оно. Это большая литература (когда книга тебя мучает; когда ты возвращаешься к ней после прочтения – не перечитыванием – переживанием, вопросами, настроением) и реальная история. Народовольцы, охранка, и всё так перемешано, что они уже и сами перестают понимать, кто против кого, какие благие цели подменились дурными методами и извратились, кто за нас – а наши кто? а я сам кто? Достоевщина и гоголевщина – только в ней живут реальные лица, которые из учебника истории. Да и все другие романы Юрия Давыдова такие.
А узнал я про него лет семь назад: когда оказалось, что живу в пятнадцати минутах ходьбы от Соломенной строжки (про которую у Давыдова тоже роман) и в тридцати от грота, где Нечаев убил студента Иванова. И история ещё более стала реальной.
Юрий Давыдов «Глухая пора листопада»

День девятый.

Я очень долго не мог читать книг живых авторов.
Во-первых, я не понимал, зачем читать о том, что и так происходит вокруг, и лучше посмотреть в окно или поговорить с соседями, чем узнавать об этом от другого. Понятно, что в этом была некоторая гордыня: мол, я и так умный, и сам разберусь с тем, что происходит вокруг. Но была и вторая причина, по которой я читал только книги покойников; и она базировалась как раз на противоположном – на недоверии к себе. Я опасался читать книгу, которая ещё не проверена временем. Ведь я же на неё потрачу часов пять – а вдруг это ничтожность? Или хуже того: я-то буду читать, и мне будет нравиться, я буду восхищаться, знакомым пересказывать, но вдруг это окажется Доньей Дарцовой? И на меня посмотрят, как на демонстрирующего отсутствие вкуса неэстета? И ладно бы посмотрят! А если рядом никого не окажется, кто скажет, что читать Кипуля неудобно человеку, интересующемуся историей; и я так и буду жить с радостным переживанием ничтожной поделки…
Так получилось, что я не читал в жизни плохих книг. (Одну читал, но как исследователь – хотя по третьей странице было понятно, что будет дальше). Ведь книги же выбираются не по аннотации на обратной стороне обложки («Искромётный юмор! Отзыв журнала «Литературные предместья»!! Сметена с прилавков в Воркуте!!!»). Ты же берёшь (а тем более покупаешь) только ту книгу, про которую уже знаешь, что прочитаешь её не зря; что это точно хорошая книга; что она может быть «не моя», но ты в ней найдёшь что-то важное для себя (важное – не обязательно серьёзное или глубинно-экзистенциальное; важным может быть и гогот от абсурда с мурашками от интриги).
Поэтому книги умерших авторов имели больше шансов быть мною прочитанными, так как их читали другие уже уважаемые мною люди, вкусу которых я доверял. Это сейчас включаешь «Один» Дмитрия Быкова и узнаёшь обо всём, что имеет эстетическую ценность в литературе. А в 70-е? В школе? В Магадане? Как узнать, кто подскажет правильно? Пушкин, который предлагал устами Моцарта перечесть «Женитьбу Фигаро» (альтернатива тоже была привлекательна).  Достоевский, который любил Диккенса. Краткая литературная энциклопедия, детская и взрослая Всемирка. Андрей Варфоломеев на школьной перемене, потому что мы совпадали с ним по вкусам в жизни, и значит, если он цитировал кого-то, то это имело смысл читать. Но про живущих моих современников не знали ни Пушкин, ни Всемирка и тем более не Варфоломеев. А Краткая литературная энциклопедия о современниках рассказывала… избирательно…
Но если брать умерших, то кто может быть более умершим, чем Гомер (если забыть о предположении, что он, может быть, и не рождался). И кто ещё более проверен временем?
Хотя с этим сложнее: никто же «Илиаду» не читал и не читает. Так, чтобы целиком, с первой песни и до конца двадцать четвёртой… Но и «Войну и мир» тоже почти никто не читал. Так чтобы от салона Анны Павловны и до историософских изысков второй части эпилога, не пропуская даже масонских обрядов посвящения Пьера….
Но вот именно это меня никогда не волновало. Мне было достаточно того, что если были люди, которые могли понять то, что сейчас мало кто любит (распевали же неаполитанские рыбаки арии Верди; собирали же фильмы Феллини рекордные кассы в Италии; слушали же на пирах афиняне гомеровский эпос…), то и я могу найти в этих жанрах и произведениях прекрасное.
«Илиаду» надо читать в стихах, в гекзаметре. (Я без пижонства – я ж не предлагаю на языке оригинала). Детский пересказ превращает эпос в героическую сказку. И в пересказе для детей (взрослых…) теряются две важные вещи, которые и делают «Илиаду» эпосом. Когда я в школе читал прозаическое изложение, я был на стороне троянцев и не мог понять несправедливости, когда проигрывают они из-за вмешательства богов. А при чтении несокращённого Гомера этих мыслей не возникает. Боги там – закономерная часть мира; все знают о них, как о законах природы; их вмешательство естественно. И в «Илиаде» сочувствуешь, сопереживаешь всем. Там нет правых; хочется и чтобы Гектор победил, и Ахиллес; чтобы Троя пала и чтобы устояла. Там вышли герои сражаться против героев. Там нет психологии – там дышит вечность. Там все умрут – и все останутся на века. Вместе с Гомером.
Как и некоторые мои современники.
Гомер «Илиада»

День десятый.

Вот и наступил последний день флэшмоба... (Слово-то какое пакостное; хотя дело было завлекательное – если, конечно, выполнить все требования, нарушив при этом все правила).
И завершить же должно что-то особое; после чего не может быть одиннадцатого номера (ну или надо так и продолжать писать ежедневно и далее, мельчая и подтягивая в список каких-нибудь уж совсем случайных авторов...).
Понятно, что лучше всего завершить список Библией. Но, во-первых, это не книга, а книги. Во-вторых, до такой наглости я ещё не дорос. В третьих, в какой-то мере я об этом писал в книжке «Credo». Ассоциативно, впромельк, но всё же...
Или десятым могло бы стать стихотворение – или книга стихов... Брюсов... Заболоцкий... Или Масленников, Хорин, броуновцы... Или даже своя...
Но, надеюсь, про десять стихотворений кто-нибудь когда-нибудь закрутит новый флэшмоб (что ж за слово-то!), и «Рыцарь на час» и «Конь блед» дождутся своего (моего) описания.
Но тогда... Тогда пусть будет эта – история жизни человека, который был шахтёром, взрывником, бульдозеристом, охранником нарзана, истопником, старателем (в перерыве между какими-то из этих профессий ещё и пятигорская банда вклинилась) – а потом учителем истории и отличником народного просвещения.
Часть издана Пашей Ждановым в виде книги «Моя Колыма» - там про старательскую артель. Из «Прогулок...» можно ещё несколько таких вырезать. Вот, например «Мой Магаданский пединститут». Но, пока брат мой там работает, эта идея не воплотится. Ему же там работать ещё. Так что придётся знакомым довольствоваться байками в моём пересказе. А вообще-то книгу с таким названием я и сам должен бы написать...
А «Прогулки...» – не напишу. Потому что для этого надо прожить такую жизнь.
Евгений Крашенинников «Прогулки в пещерах памяти»