Марсианские хроники

                Город, в котором я вырос, оплетал меня незаметно и ненавязчиво, как паутиной. Он сам был и паутиной и пауком. Я изо всех сил жужжал и барахтался, как полагается попавшейся мухе. Ничто живое не сдаётся смерти без боя, и я тоже старался высвободить свои члены и слабое тельце. Если паук и не высосал из меня все соки, то исключительно благодаря вмешательству внешних сил, как житейских, так и метафизических. Но это слишком обширная тема. Лучше сказать ещё несколько слов о пауке, то есть городе. Не так уж он велик, но и не мал. Полтора миллиона – вполне приличная цифра. Есть в нём очень даже симпатичные районы с более или менее приличным населением. Есть и жуткие полунищие или даже нищие кварталы, в которых гнездится разный сброд и отморозки, и где случаются истории, абсолютно не подлежащие художественному описанию. Речь идёт о семидесятых годах. Я давно не посещал город и, вполне возможно, он изменился к лучшему или к худшему. Всё меняется, только память неизменна, точнее, воображение, которое кормится памятью и смешивается с ней нераздельно.

                Областная психо-неврологическая больница находилась в районе, употребляя терминологию романа Стругацких, «не достигшем процветания». Иначе говоря, довольно мрачном, обветшалом и плохо освещённом по вечерам. Возвращаясь вечером домой после окончания занятий в студенческом кружке, я частенько шарахался от мнимой опасности. Иной раз из полутёмных закоулков надвигались тени фантастических существ. Когда ветер раскачивал плохо закреплённые лампы фонарей, казалось, что толпы бесов или инопланетян заходят с флангов или с тыла. Воображение моё находилось в неустойчивом состоянии ещё и потому, что я писал реферат по так называемому «онейроидному синдрому». Это синдром ярких и сложносюжетных галлюцинаций, при котором человек полностью или частично погружён в свою сказочную действительность. Он может оставаться неподвижным и при этом ощущать себя участником разнообразных событий и только по его мимике понятно, что он погружён в видения. Но может он и разговаривать с тобой, одновременно переживая приключения, и даже комментировать их. Я в основном опрашивал одного и того же больного, Диму Губенко, паренька лет двадцати, имевшего инвалидность по шизофрении и проходившего время от времени стационарный курс лечения.
 
                Дима преимущественно жил на Марсе и рассказывал о нём и о своей там деятельности очень интересно. Я иногда забывал, что веду историю болезни и готовлю доклад на студенческую конференцию. Марс в Димином изложении полнился событиями и катаклизмами. При этом и сами жители поражали разнообразием и непривычным поведением. Все марсиане отличались друг от друга цветом кожи. Не так, как у нас, в расовом смысле, а каждый имел свой цвет или оттенок, отличавший именно его. Поэтому марсианская толпа переливалась всеми цветами радуги. Женщины были очень красивы и Дима плотоядно щурился описывая свои с ними встречи и знакомства. Ещё марсиане владели левитацией, то есть могли летать без помощи технических средств. Дима, естественно, тоже летал с ними заодно. Иной раз он в процессе рассказа порывался взлететь прямо в палате. Я в ужасе хватал его за пижаму, словно он заражал меня своей уверенностью, и я опасался, что он взлетит и шарахнется головой о потолок или разобьёт люстру. Вообще, я таки заражался Диминым энтузиазмом и чувствовал себя после разговоров с ним как-то неуверенно. Не говоря уже о том, что мне по ночам снился Марс и марсиане, по дороге домой я замечал за собой всякие странности. Сумасшествие заразительно, а я крепкими нервами никогда не отличался.
 
                Марсиане имели нравственный кодекс существенно отличавшийся от земного. Обманывать друг друга считалось нормальным и даже походило на игру или соревнование. Если жертва мошенничества открывала правду, она вела себя примерно так, как проигравший в карты. Не повезло, ничего не поделаешь. Мстить никому и в голову не приходило. Убивать считалось неприличным, вроде как испортить воздух на людях. Убийца краснел и тушевался. Вообще, моральный кодекс больше напоминал нормы эстетики. Я уже не помню всего. Главное, я начал замечать, что Димины россказни въедаются в мозг и я уже теряю грань между реальностью и бредом.
 
                Постепенно я начал воспринимать действительность как-то неотчётливо. Сидя в палате и окидывая взглядом её потрескавшиеся стены и застиранные, в серых разводах, затрёпанные простыни, неустойчивые, раздолбанные кровати и всю эту бедняцкую, почти нищенскую обстановку богадельни, я невольно ощущал величие сопротивления Диминой истерзанной психики дремучей и бесчеловечной реальности. Иной раз мне просто-таки хотелось крикнуть: «Дима, возьми меня на Марс, научи летать, как марсиане! Ничего, что они обманщики, наша здешняя жизнь ведь ещё худший обманщик, да к тому же прячет лицо под разными масками, а значит обманщик вдвойне.»  Я поднимал со вздохом взгляд на Димино осунувшееся от лекарств и дурного питания лицо и видел, что надо заканчивать эту свою, якобы научную, деятельность. - Дима, я запутался, - сказал я ему однажды. – Я даже не знаю что тебе пожелать: выздоравливать в эту помойку или улететь на Марс окончательно. – Дима непонимающе на меня посмотрел. Это был мой последний визит. Я понял, что ещё немного и мне можно постелить на соседней кровати. Доклад я так и не сделал.