Баба Нюра

Белёсыми холстинами в кубовой бочке полощется туман. Стелется-клубится над лугом, у дерев на опушке светлеет, густеет. Баба Нюра бормочет себе под нос: «Вецор холодает, мож косцерок запалить?» В кармане клетчатого передника шуршит коробком, запаляет. От костерка сумерки сгущаются.
 
Хворост быстро прогорает. Шипит влажный можжевеловый прут. Бабкины тонкие ноздри ещё различают его горьковато-терпкий пряный аромат. Запах грибов вот уже не чувствует она, не слышит, как вдали ухнула сова. Зрение, правда, пока не подводит. Детские васильковые глаза на пергаментной коре лица, зоркие и внимательные, смотрят ласково, будто бы светятся. Вокруг двигаются беспокойные стаи морщинок. Руки – маленькие птицы – то взлетают, то мягко садятся на передник. Пахнут сухими травами. Да и вся она, как осенний высохший стебель с коричневыми листьями, причудливыми веточками и неожиданно свежими голубыми цветами.

Она вытянула руки и мимоходом глянула на всполохи тлеющих угольков сквозь узловатые пальцы. Тепло волнами пошло по старым костям. Заблеяла коза, скрипуче резанув вечернюю тишину. Пора. Старуха отвязала козу и стала подниматься к деревне. Чёрный пыльный подол мимоходом цеплялся за подорожник и клевер. В туманном вечеру колеблясь таяли два светлых пятна – коза Малина и белый платочек бабы Нюры.

Бабка идучи тихонько, скороговоркой приговаривала, то ли козе, то ли самой себе, что поделала сегодня: «Наварила штей, поевши-то всё намыла, творога откинула. Шти-то хороши. Давеца-то как дож шёл. Весь день шёл. Туцу-то цернушшу принесло, дак молоньи-то били и били. А нынце вёдро, хоца нынце Малинушку попосла». Как и большинство местных стариков она цокала. Приезжали вот городские из музея, просили говорить помедленнее. А то совсем непонятно. Баба Нюра смеялась, немного закидывая маленькую головку в светлом пёстреньком платке, сухонькие птички-руки так и порхали то к платку, то к переднику, то смахивали крошку со стола. Старалась замедлить разговор, но потом забывалась и опять щебетала быстро. Порассказала всякого. Ведь так и разучишься говорить-то. Ведь говорить-то не с кем. А тут девки такие хорошие, славные девки. Картошку окучили ей. Она им отдала две рубахи праздничные, сороку, отрез кумача, две прялки отдала. Ведь никому уж и не нужно это всё: «Вон Петруха прошлу зиму – прялками да кроснами пец топил. Дак моё добро пусть хоц в музей». Порассказала заговоров им. Переспрашивали, записывали всё.

В деревне зажглась пара огоньков. С каждым годом их становилось всё меньше. Её дом темнел на фоне зелёного отсвета. В вышине серебрился тонкий серпик. Кроме рыжего и Полкана давно уже никто её не ждал. Казалось, что уже целый век. Долгий-долгий век. Под крышей приготовлена была домовина. Баба Нюра думала иногда, как придёт её час, она оденется в припасённое и ляжет в домовину. И Господь приберёт её к себе.

Но час этот пока не близок. Еще не пройден путь до конца.

Завтра нужно встать раненько. Обрядить скотину. Скотины той было всего – коза, подросший поросёнок и куры. Корову давно не держала. Коровье молоко привозил изредка Петруха из села – много ли ей надо. Соберёт котомку утром и отправится на дальний луг за зверобоем. Будет жарко, но до самой жары она управится. Пожалуй, возьмёт с собой Полкана. Пусть тоже разомнётся, разбойник. Рыжий за хозяина побудет, улыбнулась баба Нюра.

Слыла она знахаркой. Знала, когда собрать какие травы, что пошептать над больными суставами или немощным ребёнком. Одно время к ней ездили из города. Денег не брала. Привозили чутка с собой – кто гречки, кто колбасы, кто из святых мест масло от икон, а кто предложит крышу залатать, крыльцо поднять.

Зимой приезжали на машинах. Летом на тракторе Пётр привозил. И хлеб-то в их забытую богом деревню привозили на тракторе порой. Сами тоже пекли, но редко. Дорогу-то кто бы стал поправлять. Глухомань. Обычно в тёплое время года топко было, но пешком пройти можно. Идти нужно было долго, часа два с половиной хорошим шагом. Ходили ещё по праздникам в церковь в село, затемно вставали. В  жаркие дни из бурой чащобы веяло прохладой. Травы колыхались от юбок путниц и клюки Маланьи, из-под листвы поднимались тучи комарья и мошки. Бабки не обращали на них внимания и насекомые отставали, теряли интерес к усохшим старым существам. Вдоль дороги над чёрной водой густо цвели незабудки. Яркие солнечные прогалины, неожиданно открывавшиеся в густом лесу, пестрели разноцветьем. Где-то меж болот шастали, невидимы, волки да медведи.

Когда к бабе Нюре из города приезжали лечиться, хлебушка свежего тоже прихватывали с собой. В селе продавались буханки серого со твёрдой вкусной коркой. Но после одного случая она перестала лечить чужих. Только понемногу помогала своим.

Тогда она долго мудрила над парнем, больным волчанкой. Была зима, на полторы недели затянулась оттепель. Снег валился с крыш колкими пластами. Парень, Митюша, приезжал три раза. На третий раз она сказала, что здоров. Он выглядел счастливым, много планов у него было, много надежд. Мальчишечка с озорной, белозубой улыбкой. Мог внуком быть ей.

- Ох, баб Нюр! Жди, летом с женой молодой приеду. Теперь женюсь точно!

А по дороге в город он разбился на мотоцикле. Через неделю она узнала ещё, что удавилась женщина, которая лечилась от волоса полгода назад. Муж её бросил и удавилась. С тех пор перестала бабка принимать чужих людей. Поняла, что Господь не благословляет больше её целительство.

А своих – пожалуйста, по-маленьку лечила. Редкими мудрёными болезнями в деревне, слава богу, никто не болел.

Последнее время частенько возвращалась бабка мыслями в прошлое. Как будто оно приближалось к ней и становилось яснее, чем вчерашний день. То вдруг вспомнится, как разгоняли в двадцатом монастырь, где уже прожила три года и готовилась к постригу. Как топотали грязные сапоги по чистым полам, как выволакивали мощи, словно ненужный сор. Как сидела на допросе. Цветущая яблоневая ветка в открытом окне, а в вышине – весёлые стрижи. Казалось, что как грозу ветром, пронесёт напасть сейчас, и всё будет как прежде.  Удивлялась, сидючи, густой кудрявой шевелюре начальника – «чернявый, нешто цЫган» и переживала, что опара у неё убежит, скорей бы отпустили уже. А следователь подумал – дурочка наверное. Так смотрела на него простодушно небесными глазищами своими и так наивно отвечала на вопросы.

- Антонова, темная ты девка. Надо учиться тебе. Поезжай пока к мамке. И смотри, в церковь не ходи. Опиум это.

- Дак опара ж у меня – не поняла Нюра.

Только потом стало ясно, что чудом отпустили, а матушку и большую половину сестёр никто с тех пор не видел.

Отвезли её к родителям. В монастыре звалась Анна, а в деревне опять Нюра-Нюраша. Просватали Нюрашу за Ивана Григорьева. На красную горку свадьбу должны были играть. А на душе – тоска. Нюра печалилась об монастыре. Молилась много. Плакала о сёстрах и матушке. Весь мир перевернулся вокруг. Вспоминались ранние утра, когда потемну шли в храм, читали часы, пели на литургии. Потом работала в пекарне. Светло да благодатно. Мука, вода, огонь в печи, опять храм, опять мука, и ни одной ненужной мысли в голове. Бело да чисто, как квашня, как нежные пузырики на опаре и вспорх муки от удара по тугому узлу теста.

Замуж-то как боялась. А муж оказался добрым, хорошим, и жалел свою Нюрашу. Плохо, что деток им бог не дал. Но жили не тужили. Потом началась война. Нюра работала в госпитале санитаркой, в конце войны пришла похоронка. Стукнула в окно почтальонка Катюшка в чёрном мокром плаще, дождь стеной, выбежала на крыльцо, а у Катюши слёзы стоят в глазах. Зажала дрожащей рукой влажный треугольничек, зашла в дом, колени подгибаются, но развернула всё же - «смертью храбрых»...

Работала потом в колхозе – то дояркой, то в поле, то в свинарнике – и потихоньку начала лечить. Бабке-соседке немного помогала, а потом сама научилась. Отец Викентий, правда, всегда говорил, что не божеское это дело. Но она-то была уверена, что её сила от Господа. Неужели у всех, кого она вылечила, всё пошло не так, как должно было? Нет, не знала она ответ. В субботу пойдёт к вечерне, отогреется душа у мерцающих свечей, в тепле общей молитвы. Благовест прогонит сомнения. Не всё мы можем понять о нашей жизни, да и не нужно это.

Туман совсем рассеялся. В тихой синеве чернела полоса леса. Полкан для порядка глухо тявкнул. Скрипнула дверью, загнала козу. Поднялась в горницу, под иконами теплился крохотный огонёк лампадки. В горнице было темновато, но всё видно. Лампу сейчас и не зажигала совсем. Ночи пока ещё светлые. До Петрова дня ещё будут светлые. Перекрестилась, погладила рыжего. Рыжий довольно мурчал на лавке, привычно тикали ходики.



Фото из инета. Спасибо автору.