Нарцисс Араратской Долины. Глава 43

Опять начинаю очередную главу, в точности не зная, что будет в ней далее написано. Пишу же я в одно и то же время, ранним утром, когда Солнце только-только начинает восходить и мрак сонной ночи отступает. Возможно, это лучшее время для мемуариста. А когда ещё можно заглянуть внутрь себя? Внутрь своей, так сказать, бессмертной Души; если Она есть на самом деле, а не одна сплошная физиология и обмен веществ в смертном организме. В какое-то время суток мой мозг работает хорошо, и он может чего там вспомнить, и даже произвести некую творческую работу; а в другое же время, - мозг функционирует плохо, и его лучше не загружать воспоминаниями. Опять меня заносит в туманные рассуждения, которые мне плохо даются. Вспомню-ка я лучше, с кем я ещё познакомился в том 1990 году, когда ещё наш СССР был жив, но уже, как говорится, «дышал на ладан», и советские люди пребывали в состоянии некой борьбы за существование. Сахар в магазинах продавался по талонам, так как многие его скупали с целью производства самогона. Я в точности не помню, что тогда продавалось в московских продуктовых магазинах; они ещё не были абсолютно пусты, но пустоты уже наблюдались. Хлеб и масло, во всяком случае, были. Были рыбные консервы и колбаса. Были пельмени и сосиски. Были молочные продукты и сыры. Была картошка и макароны. Были яйца. Я же тогда особо по магазинам не бродил, в длинных очередях не стоял, так как мне на жизнь мало было надо. Мне хватало немного килокаллорий, чтобы носить своё худое и красивое тело, в котором жила моя блудливая и непоседливая душа… А познакомился я в том году с Жоаном, который учился во Вгике; с Махаоном, который торговал на Арбате прекрасными, но мёртвыми тропическими бабочками; с Лёшей Ч, который был тогда известный московский карикатурист и которого печатали в газетах; с Валерой, который был закадычным другом Лёши и работал огранщиком алмазов…

                Начну, пожалуй, с Жоана. Первым с ним познакомился мой друг художник Миша По. Это произошло где-то летом, в том самом 1990 году. Жоан был примерно нашим ровесником, может быть, на пару лет старше. С иностранцами я до этого особо не общался, если не считать покупателей картинок. Иностранцы для нас, советских людей, были какими-то особыми инопланетянами! Мы на них смотрели снизу вверх. Не все, конечно же, - но в основном. Языки иностранные мы, советские люди, знали плохо. Это и было тогда основным препятствием, чтобы с кем-то там, на Арбате разговориться о том, и о сём. Кроме разговоров о цене, и примитивных приветствий, дальше дело обычно не шло. Возникал, как говорится, культурный диссонанс и непреодолимая граница, между нашим диким Востоком и ихним цивилизованным Западом. Хотя, тогда довольно многие иностранные гости учили наш великий, но сложный и варварский язык. Они знали не только слова – «Перестройка», «Гласность», «Водка», «Милиция», «Матрёшка», «До свидания»… Встречались очень культурные иностранцы, которые даже читали Достоевского и Толстого в оригинале, без перевода на ихние языки. И не все они были иностранные агенты и шпионы. И не все они были христианские протестанты и иезуиты. Тот же Жоан, оказался в России, по каким-то странным причинам, о которых я даже не смог узнать и впоследствии, будучи с ним в дружеских отношениях. Почему он решил учиться на режиссёра в нашем престижнейшем вузе? Неужели он, португальский юноша, чьи детские годы прошли при диктаторе и антикоммунисте Салазаре, испытывал симпатию к нашему СССР? Так или иначе, но молодой Жоан оказался во ВГИКе; где всегда были места для иностранных студентов. Возможно, за некую плату, чтобы, тем самым, пополнять наши советские валютные сбережения. Я не особо этим интересовался, так как меня финансовые дела не очень интересовали. ВГИК – это было место, где училась наша «золотая» молодежь. Там, в основном, учились дети и племянники актёров и режиссёров; там учились иностранные студенты из дружеских стран; там учились дети разных партийных работников из советских республик. Туда ещё могли попасть особо одарённые художники и сценаристы; и, конечно же, девушки с очень приятной наружностью. Поступить туда «со стороны» было совершенно нереально. И мой новый приятель Жоан там учился!..

                Жоан был ростом невысок, и так же худощав, как я и Миша По. Мы все тогда были очень худые, и худоба эта не была свидетельством недоедания, а следствием молодости и очень активного образа жизни. Интернет тогда не заменял человеку реального мира, хотя эта всемирная паутина уже тогда начала рождаться, и только-только начала опутывать разум человечества; нас же, советских граждан, это никак тогда не касалось, по причине нашей отсталости и бедности… Облик Жоана вполне соответствовал его звучному имени. Горбоносый профиль римского патриция и пристально-глядящие, из-под черных сросшихся бровей, умные карие глаза, которые так нравились нашим простодушным славянским девушкам.  Жоан был аристократичный молодой человек, с вежливой улыбкой и немногословной речью. По-русски он говорил довольно хорошо с, приятным нашему уху, португальским акцентом. На кавказца он совсем не был похож. В нём была загадка и мягкость атлантического океана, на побережье которого он провёл всё своё детство. Окружавшая нас в детстве природа непременно оказывает воздействие на наш облик! Жоан был весёлым и остроумным собеседником; он умел очень заразительно и громко смеяться; хотя, при этом, в нём чувствовалась некая таинственная скорбь и вселенская печаль, которая, по его словам свойственна португальцам; возможно, потому, что в их венах течёт кровь и евреев, и мавров, и вестготов. Гордые португальцы когда-то владели многими колониями по всему Свету; плавали на каравеллах, совершая великие географические открытия; торговали рабами, и при этом, были очень набожными христианами. Такие имена как Магеллан и Васко да Гама известны всем советским школьникам. Португальские колонии, в отличие от британских, отличались демократизмом и даже неким гуманизмом, - португальцы не считали себя выше аборигенов и женились на местных темнокожих девушках.  В Жоане ощущалось что-то такое, идущее из прошлых веков, из прошлых, так сказать, инкарнаций, где он мог бы быть и моряком, и владельцем огромных поместий где-нибудь в джунглях Бразилии; и монахом-иезуитом (на него это больше всего походило). В нём жил дух свободолюбия и гордая независимость, которая к нему привлекала многочисленных друзей и подруг. Жоан дружил со многими, и был вхож в разные московские круги. Всегда чист, аккуратно и скромно одет, без пижонства и ненужного блеска. Не курил, и выпивал совсем немного; он мог выпить нашего ужасного портвейна, по-европейски поморщившись, «за компанию». Коротко-стриженная,  слегка лысеющая со лба, голова, и двухдневная сексапильная небритость.

                Не могу сказать, что мы с Жоаном сразу стали какими-то близкими друзьями. Жоан не терпел никакого амикашонства и панибратства! Я с ним тогда слегка познакомился; и он то появлялся на горизонте, то исчезал, совсем выпадая из нашего круга общения. С годами мы стали более открыты друг другу; и надо сказать, с Жоаном я любил разговаривать на разные темы, - это был прекрасный слушатель. Жоан так умел внимать собеседнику, как никто другой. Кроме того, он был очень начитан и, в культурном отношении, конечно же, опережал нас, простых советских художников, с нашими грубым шутками и глупыми хихиканьями. Жоан был очень религиозен (как мне тогда показалось). Вполне возможно, он даже истово молился перед сном, будучи воспитан в суровой католической атмосфере салазаровской Португалии. При этом, Жоан вовсе не был аскетом, и легко смотрел на плотский грех; на похотливые желания он взирал легко и непринуждённо, видя в них естественность и красоту. Можно сказать, Жоан очень любил наших женщин. И наши женщины очень любили Жоана. И не за его португальский паспорт, с тайным желанием навсегда уехать из нашей беднеющей державы в прекрасный Лиссабон; и там разводить розы, и гулять нежными вечерами по прекрасным португальским пляжам, вдыхая аромат жареной рыбы и слушая стоны чаек, глядя на заходящее в океан Солнце. И не за то, что Жоан был начинающим режиссёром, обещавшим им снять их в своём кино, чтобы потом прославить на каком-нибудь Венецианском кинофестивале. Конечно же, были и такие глупые барышни, которые кидались на него, потому что он – Иностранец. Быть иностранцем тогда у нас было, в этом смысле, довольно тяжело, из-за этого пристального внимания к своей особе. Что тут говорить, я сам к Жоану испытывал некое притяжение, видя в нём всё-понимающего и всё-принимающего человека с Запада. И будь я девушкой, я тоже бы захотел интимной близости с горячим португальским парнем. Ха-ха!.. Зачем нам судить этих наивных девушек, которые искали зарубежных женихов? Я тоже  мечтал об иностранке, которая меня увезёт куда-нибудь на туманный Альбион или в далёкую Калифорнию. Мозги наши, в этом смысле, были промыты, как я уже писал, западными радиостанциями, которые вражески разрушали нашу высокую нравственность, описывая все прелести свободной жизни. Помню, как в детстве, я мусолил журнал «Англия», разглядывая этих английских блондинок, и даже фантазировал непристойные картинки, воображал непотребные сцены, о которых не буду здесь распространяться, так как пишу мемуары, а не эротический роман…

                Возможно что, Жоан был прекрасным психологом, знающим тайные женские эрогенные зоны. Этаким чародеем-магом от Эроса. Конечно же, про это он мне не рассказывал, - ни тогда, ни позже, когда мы стали более открыты и могли обсуждать запретные темы, на которые я, признаться мало с кем мог поговорить, так как люди наши довольно зашорены и сексуально запуганы, можно сказать, исторически. История у нас такая! То монголо-татарское иго, то Иван Грозный, то Смутные времена, то крепостное право без Юрьева дня, то суровые сталинские будни с их «ежовыми» рукавицами. Какой уж там Эрос. Возможно, я утрирую и мрачно сужу о нашей Истории, ведь были и светлые промежутки в цепи непрекращающейся борьбы за Радость и Справедливость. Была же у нас немка Екатерина II, которая каждый год открыто меняла любовников.   Был Лжедмитрий I, который хотел в Москве открыть первые публичные дома и стриптиз-клубы.  Был великий царь Пётр, приказавший боярам сбривать их поганые бороды. Были Владимир Ульянов и его друг Луначарский, которые мечтали о полном равноправии, в половом вопросе, между рабочими и крестьянками. А что у нас делалось до Революции, - в эти чудные времена при Распутине, про которые я когда-то прочёл роман В. С. Пикуля «Нечистая Сила»… Нельзя сказать, что наша страна всегда была, в этом отношении, малокультурна и неграмотна. В каких-то областях мы даже опережали Запад, и цветы Эроса у нас цвели, хотя и недолго. Поэтому, голословно утверждать, что наши Вани, Пети, Коли, Васи ничего не знали, кроме одной или двух позиций, но где женщина обязательно снизу, я бы не стал. Уж, во всяком случае, мы опережали викторианскую Британию, где писатели и поэты буквально задыхались от ханжества и лицемерия, и убегали в прекрасную Грецию или в Италию, чтобы насладиться природой и запретной негой. Как лорд Байрон и Перси Биш Шелли. Мы даже знавали однополую любовь, за которую у нас особо не наказывали, когда там у них, на Западе. За что несчастного и свободолюбивого писателя Оскара Уайльда, замучили в Редингской тюрьме, не дав английскому гению полностью раскрыть свой творческий дар! Нашего великого композитора Чайковского никто в Сибирь, за это, не ссылал; хотя он, всё равно, от этого страдал и пытался излечиться при помощи каких-то там лекарств, которые ему прописал психиатр Яков Боткин. Лекарства же ему не помогли…

                Как известно, русский язык крайне богат и велеречив. Почитайте Тургенева, Пришвина или Шолохова (его я, правда, не читал), и насладитесь его многообразием.  При этом, как наш язык ужасно скуден, когда дело заходит в потаённую область меж-половых взаимоотношений. Здесь у нас – либо сплошной символизм и акмеизм, либо матерный жаргон монгольского происхождения, и где невозможно прямо и чётко описать акт, так сказать, любви. Нет цензурного красивого слова, обозначающего мужской скипетр в состоянии боевой готовности, и также нет, других слов, относящихся к женскому организму, которые бы радовали читательский глаз. Возможно, в других языках имеется такая же стыдливая проблема... Не буду забредать в эти филологические дебри, а вернусь к молодому Жоану, которого я описал в немного розовых тонах. Признаюсь, я не очень хочу кого-то очернять или обличать, так как не вижу в этом ничего хорошего. У каждого человека есть некий светлый образ, который он проносит через всю свою жизнь, даже встав на путь тёмного греха, ха-ха... Ну и что, что Жоан любил наших девушек, которым недодали любви чопорные советские родители и грубые простоватые пацаны-ровесники? В СССР было очень мало ласки и нежной открытости между людьми. Страхи и мрачный стыд постоянно преследовали советского человека. Жоан же был из совсем другого мира! Спустился к нам с западных Небес, где… Где что? Где, как мы думали, было возможно говорить на эти темы, на которые мы не привыкли у себя разговаривать, лишённые этой самой сексуальной революции, которая нас практически не коснулась. Жоан прекрасно слушал и слышал женские исповеди, и был очень внимателен к нашим барышням, которые никому ничего такого не рассказывали, как рассказывали ему. А ведь, когда женщину мужчина слушает, то она к нему, разумеется, тянется всем телом, а не только душой. Я это сам знаю, из собственного жизненного опыта. Большинству женщин совсем не важна величина мужского пениса, - пусть он будет совсем маленький и невзрачный, - им это не так важно, как важна возможность сердечно поговорить с мужчиной, и быть услышанной им. К Жоану наши женщины ходили именно исповедаться. Видя в нём, некий символ разума, добра и неосуждения. Жоан никого не судил, и я не слышал никаких гадостей от него, сказанных в сторону наших женщин. Он их искренне любил всей своей потерянной португальской душой, попавшей в наши дикие холодные степи по воле своей непростой кармы и своего загадочного Дао.

                Жоан был «киношником», и этим всем можно было бы объяснить его живой и жизнерадостный интерес к нашей реальности. Возможно, - люди его только интересовали, как некие будущие персонажи его фильмов. Познания его в области кино были огромны. Он просмотрел, будучи студентом Вгика, практически все высококачественные мировые фильмы, снятые на нашем Земном шаре. При этом, как я понял, его не очень привлекало наше советское кино, - он находил его довольно скучным, и ему не нравились наши комедии. Жоан не любил этот весь наш «совковый» юмор. Жоан был очень серьёзен, когда дело касалось его профессии, и в этом он был трагически одинок. Я пишу уже об его состоянии после того, как он окончил наш замечательный вуз, как бы забегая вперёд. Жоану очень хотелось снимать настоящее кино, а не просто подрабатывать, на разного рода, телестудиях, общаясь с пошлыми и грубыми людьми. Жоан так же, как и я, не умел общаться с «нужными» высоко-статусными людьми и вытряхивать чужие пепельницы; он был очень горд и при этом закомплексован; и совершенно не соответствовал нашей действительности. Кино наше, как я уже писал, находилось тогда в полной деградации и разложении. Надо было снимать яркие клипы и дружить с клипмейкерами, зарабатывая, тем самым, творческий капитал. Обслуживать нашу попсу и цинично «рубить бабло»; нюхать кокаин и разъезжать на мерседесах по ночной Москве. И потом уже, снимать «чернуху» про наших бандюганов, с убийствами, матом и чёрным юмором. Это если тебе повезёт, и ты кому-то там понравишься, и найдёшь толстого продюсера! Пишу это без всякой иронии, так как это очень трагично. Если сам Сталкер не сумел ничего толкового в те годы снять, то, что тут говорить про молодых выпускников Вгика, которые потом были вынуждены торговать турецкими шмотками в Лужниках и подрабатывать риэлтерами. Жоан был слишком интеллигентен для нашей варварской жизни. Единственное, с чем у нас было хорошо, - это с простыми добрыми людьми и с девушками, - и Жоану именно это очень у нас нравилось. Это смягчало драматичную атмосферу той поры, когда на смену «доброму» социализму приходил «злой» американский капитализм. Когда надо было просто выживать, а про «высокое» искусство, где главный герой, с его тонкими вибрациями души, страдает от своей богозабытости -  он этом надо было забыть; и получать удовольствие от общения со странными людьми, которых у нас было бесконечное количество, и довольствоваться малым. Пора заканчивать эту главу, посвящённую португальскому гостю, с которым я познакомился в том, 1990 году…