Плачь, гитара...

С синеватым отливом татуировка шла от локтя до кисти по внутренней стороне левой руки и состояла только из одного слова: "Шурик". Причём, первая буква была настолько громадной, что закрывала всё пространство кожи от края до края, а на конце - буква "к" выглядела неприлично маленькой. Но сделать уже ничего было нельзя: Витёк накалывал имя тушью, макая в пузырёк настоящей иголкой с намотанной на неё суровой ниткой. Мы с Шуркой, четвероклассники, стояли чуть поодаль, наблюдая за попыткой его брата, который был старше нас, войти таким образом в блатной мир. Витьке чуть-чуть не хватало до четырнадцати лет, поэтому милиция отправляла его не в колонию, а в спецшколу для трудных подростков.

На майском празднике, проводимом каждой весной в парке у плотины, он приподнял стеклянную витрину буфета и смахнул на землю десяток шоколадных конфет. Но ему показалось, что маловато вышло, захотелось несколько бутербродов прихватить, а витрина взяла и поехала со стола, грохнулась на стоящих в очереди людей. Продавщица заорала дурным голосом, а помогавший ей торговать муж, здоровенный татарин с наголо побритой головой, схватил Витьку за рукав. Драка была серьёзная, мальчишка тоже не робкого десятка был, держал дома пудовую гирю, стыренную в овощном отделе колхозного рынка, но татарина он не осилил, пришлось подчиниться подоспевшему старшине милиции.

- А, Собакин, опять ты! - сказал участковый дядя Валя Корзинкин, переводя кожаный планшет на ремне из положения "лёжа на заднице" в положение "лёжа на животе", - всё, буду оформлять тебя в спецшколу. Ещё и дерёшься, к тому же. Ты за что подбил глаз Вазыху? Да тебя татары без штанов прогонят по всему посёлку, дурак!

В милицию они не пошли, старшина помнил о матери мальчишки, работавшей на комбинате по полторы смены: кроме прядильных станков она через день обслуживала "чумазый цех", где человек в противогазе выдерживал лишь пару часов. Хлопок теребили и чесали машины, а пыль висела в воздухе так густо, что рабочего нельзя было разглядеть в двух шагах. А что делать, если она тянет двоих мальчишек: старшего отец успел увидеть перед отправкой на войну, младший - Шурик, родился уже без него - инвалида, вернувшегося домой на долечивание зимой 45-го. Но Корзинкин точно знал: буфетчица не простит мальчишке уже не первое покушение на её буфет. "Видимо, придётся оформлять в спецшколу, - думал старшина, - может, и к лучшему: не учится, работать - ещё не дорос, никуда не берут, мать уважает, но не слушается. Хотя бы пятнадцать исполнилось, можно было в подсобные рабочие определить, пусть бы метлой махал у ремонтников, глядишь, через год вышел бы в люди с разрядом".

Матери Виталия сказал прямо перед сменой:

- Анна Васильна, не обижайся, но Витьку буду оформлять в спецшколу. Не удержу я его один, вон, братва, уже приглядывается к нему... Значит, помоги мне собрать все справки. Я не хочу пока изолировать его, но скажи ему: пикнет где-нибудь ещё или кого заденет, сядет сразу за решётку, на полную катушку.

Мать подростка не привыкла к обращению "Анна", всё больше "Нюра или Нюрка" окликали её, некоторые даже ехидничали, специально орали на весь цех: "Нюрка Собакина! Тебя мастер хочет, беги, в кабинет вызывает..." Она, не глядя на милиционера, плакала, но понимала: слезам сейчас - не поможешь, пересилив себя, сказала:

- Спасибо, Валентин Сидорыч, может, так и лучше. Буду собирать его, попробую удержать эти дни, отпуск попрошу короткий, за свой счёт, постараемся с ним не подвести тебя.

И вот Витька решил, прощаясь с братом, увековечить его имя, но по лицу было видно, что он не очень доволен своим творением, тем более, понимал: тут уж ничего не исправишь, тушь буквально просачивалась в кожу, навсегда оставляя свой след. Он по очереди посмотрел на нас, сказал:

- Шурка и ты, Колян, знайте, через два года я вернусь с паспортом и разрядом токаря или фрезеровщика. Вот тогда поиграем ещё и в футбол, и за карасями сходим... И матери купим новое платье, крепдешиновое, она ещё молодая у нас. А сейчас, братишка, погундось малость, давно ты не играл на гавайской гитаре...

Мальчик на полном серьёзе отнёсся к словам брата, подошёл к окну с широким подоконником, справа от которого стояла кровать Анны Васильевны, накрытая кружевным покрывалом, связанным ручным крючком. На кровать без мамы никто и никогда не ложился, у старшего брата - узкая солдатская койка стояла справа от входной двери в комнату, у Шурки - слева, но это был обычный диван, на полочке которого разместилось с десяток белых фаянсовых слоников. За ним, по стенке, стоял большой, но тоже узкий стол с тремя стульями: здесь семья обедала, в основном, по воскресеньям, делал уроки младший брат, а старший, без мамы, нередко играл на нём в карты с пацанами, на деньги, говоря Шурке, что и мелочёвка всегда пригодится в жизни. Иногда он так заигрывался, что тому приходилось делать уроки на подоконнике.

Вот и сейчас он взобрался на тёплый от чугунной батареи подоконник, выкрашенный белой краской: несмотря на весну в доме вовсю топили. В окне третьего этажа перед Шуркой промелькнули часть двора с тополями и приземистым столом для доминошников, стая голубей, разгуливающих по детской площадке, кошка, притаившаяся за досками и выжидающая зазевавшихся птиц. Но он уже не видел этого: повернув лицо к свету, ладонью левой руки зажал нос, пальцами правой - невероятным движением выбил дробь по стеклу, напоминающую звуки барабанов. Но они были настолько разными по звучанию и громкости, что походили на игру небольшого оркестра. Мальчик начал зажимать-разжимать пальцами ноздри, из которых вдруг полились звуки гавайской гитары, тонкие, высокие, нежные, они ложились на тихое постукивание по стеклу и создавали полную иллюзию какой-то невероятной чарующей мелодии. Потом, "сыграв" танец из фильма "Возраст любви" с красивой и обаятельной Лолитой Торрес, любимицей всей страны, Шурка посмотрел на смущённого от чувств брата, сказал:

- Придёшь из тюрьмы, сыграю тебе на настоящей гитаре все песни Лолиты...

- Что ты буровишь, дурачок, типун тебе, какая тюрьма? Это спецшкола с обязательным трудом и профессией. А гитару я тебе куплю, обязательно...

***

Мы заканчивали с Шуркой четвёртый класс у немолодой учительницы Ольги Ивановны, правда, я пришёл к ним лишь год назад, когда отца перевели на новую работу. Характеристика у меня была не очень хорошая: рассеян, ленив, много читает, но посторонней литературы... Так мне сказал отец, правда, утешил, что и он был не отличник, но и школу, и институт закончил вполне прилично. Меня посадили недалеко от стола учителя, на вторую парту среднего ряда, с девочкой по имени Наташа, которая походила на Мышку-норушку из сказки "Теремок", только очки носила. Вечно что-то искала в портфеле, копошилась, пока достанет тетрадь, учитель прочитает половину диктанта, поэтому та каждый раз говорила мне:

- Семёнов, в конце продиктуй соседке начало. А ты, Зворыкина, копошись быстрее, задерживаешь, как всегда, всех.

С Шуркой мы жили в одном дворе: он в семейном общежитии, я рядом, в доме ИТР, у нас была общая котельная, от которой обогревался ещё и клуб старой постройки. Сейчас у комбината - новый Дворец культуры с кружками и ансамблями, кстати, после четвёртого класса можно будет записаться в духовой оркестр или в студию большого артиста из облдрамтеатра. Со спортом было гораздо хуже: до дома физкультурника или стадиона надо было ехать на трамвае или почти час времени топать пёхом. Но мне было проще: отец - мастер спорта, альпинист, водил группы студентов по горам, много чего рассказывал о Хибинах и Кавказе, на Памире они чуть не погибли, попав под снежную лавину. Мы с ним распланировали так: с пятого класса я серьёзно займусь спортивным ориентированием и альпинизмом.

А в конце мая пришло сообщение: экзамены за четвёртый класс отменяются. Мы даже не поверили своим ушам, директору пришлось собрать всех на линейку, сказать громогласно и поздравить нас с окончанием начальной школы. На построении Шурка стоял рядом со мной, и я очень настырно начал разглядывать его ковбойку: всё, как у всех, два кармана на груди, молния, пуговицы на боках. Но ткань, из которой сшита ковбойка, очень напоминала матрас или мешок, в котором почтальоны на грузовиках развозили почту. Он увидел мой интерес к его одежде, засмущался, прошептал:

- Я говорил маме... Не хотела верить, что все узнают матрасную ткань. Но другой-то у нас и нет... А сшила соседка, тётя Маруся-монашка, здорово получилось, как в магазине, правда?

Нам с Шуркой не удалось даже выйти из школы, как в коридоре подошли Чира и с ним трое, стали щупать ковбойку, цокать языками, спрашивать:

- Где купил? Скажи адрес. Мы пойдём за новой школьной формой...

- Чира, - сказал я зло, - тебе передавал привет Витёк Собакин. Помнишь такого? Не забыл, что он - брат Шуркин? Скоро обещал приехать домой...

По старшинству, Чира здесь был заводилой, он увёл своих дружков, не пришлось даже драться с ними. И мы с Шуркой побежали ко мне домой: я знал, родители специально накрыли праздничный стол, они ждали нас, хотя это был обычный рабочий день. Для отца пообедать дома - большое событие, сумасшедшая работа, по его рассказам, была у замдиректора комбината. Дверь открыла мама и тут же уставилась на ковбойку, а Шурка снова смутился, посмотрел на меня, я подал сигнал отцу глазами, он всё понял, сказал:

- Боже мой, как у нас топят, сирень зацвела, а кочегарка всё шпарит... Предлагаю всем раздеться до маек.

Я первым разделся, мой друг тоже снял ковбойку, у него была тёмно-синяя майка с гигантскими вырезами по бокам, наверное, её носил старший брат или отец, когда был живым. Родители вышли на кухню, о чём-то пошептались, после этого маму уже ничем нельзя было смутить: они веселились вместе с нами, ели торт и мороженое, пили компот, потом отец под гитару пел студенческие и туристские песни. Успел шепнуть мне, что они с мамой приготовили для моего друга пару толстовок, несколько рубашек и маек для спорта, хорошие и крепкие ботинки и резиновые сапоги на дождь. Я пожал плечами, не зная, как отреагирует Шурка, но согласился с ним поговорить: вдруг он решится принять наш подарок. А тот лишь кивнул в знак согласия, ему было не до меня: в руках он держал гитару, на которой только что играл отец. Держал - не то слово, он будто бы гладил её, перебирая струны и зажимая их пальцами по всей высоте грифа. Но так и не извлёк ни одного звука: он не умел играть на гитаре.

Тогда я сказал родителям:

- Санька умеет издавать звуки гавайской гитары своим носом. Хотите послушать? - мама и отец захлопали в ладоши. А Шурка встал, выждал паузу, направился к окну. Подойдя к стеклу, он правой рукой несколько раз тихонько отстучал различную по тональности барабанную дробь, повернул голову к свету, зажал ладонью нос, и в ту же секунду мы услышали потрясающие по красоте звуки: без всякого сомнения, у окна играли на необычном, похожем на звуки гавайской гитары, инструменте. И играл не мелодии из фильма "Возраст любви", он исполнял что-то своё, глаза его были закрыты, у лица мальчишки мелькали тоненькие нервные пальцы. После выступления Шурки я подумал, что приведу его к дирижёру оркестра и попрошу послушать голос гитары, но без самой гитары. Но сказать отцу, чтобы он подарил моему другу свою гитару, я не посмел: она покорила с ним столько горных вершин...

***

Дмитрий Быков был трубач от бога, так говорил весь посёлок, добавляя: "Если бы ещё не пил..." Он жил на втором этаже рубленного дома, построенного одновременно с комбинатом ещё до войны, четыре года воевал и четыре раза лежал в госпитале, трясясь только за одно: как бы его не ранили в грудь и не повредили лёгкие, тогда с трубой дело будет - труба. Обошлось, руки, ноги - всё сохранил, закончил вечернее музучилище, играл в оркестре, стал дирижёром. И если по утрам над посёлком раздавались безупречно чистые звуки трубы, все знали: Быков выгоняет похмелье, до обеда он будет страдать и мучиться, но не выпьет ни грамма. Потому что с утра - все солидные дела проходили в сопровождении оркестра. И Быков был, как всегда, помыт, побрит, от него за километр несло "Шипром".

После обеда - проходили репетиции оркестра, сразу в нескольких возрастных группах. Быкова можно было застать в приподнятом настроении ещё пару часов, потом он, наверное, выпивал очередную порцию водки и скучнел, начинал брюзжать, выражать недовольство звучанием оркестра, но музыканты привыкли к этому "жужжанию" начальства. К пяти вечера мы с Шуркой пришли во Дворец, оркестр, разбившись на группы, репетировал в трёх или четырёх местах, а группа трубачей и тромбонистов вообще обосновалась до открытия вечернего киносеанса в буфете. Я спросил у знакомого кларнетиста, по-моему, семиклассника нашей школы:

- Дирижёр где, не скажешь?

- У нас через полчаса общий сбор, а сейчас он на сцене...

Пошли на сцену, за небольшим столиком сидел человек крупного телосложения с головой, покрытой львиной гривой пегих волос, раскладывал какие-то листочки, черкал карандашом по бумаге. Я спросил довольно громко:

- Вы - Дмитрий Борисыч? Нам надо пять минут... Послушайте уникального музыканта Александра Собакина. Он закончил четвёртый класс нашей школы, умеет подражать звучанию гитары.

Быков поднял голову, тупо посмотрел на меня, сказал:

- Щас всё брошу и...

В это время к сцене буквально бежали молодой парень и женщина в строгом тёмном костюме, заговорили оба разом:

- Дим Борисыч, сделай одолжение, послушай мальчиков. Звонил Семёнов, просил паузу на пять минут...

- Так, всем тихо! - рявкнул Быков, - кто из вас Шурка Собакин?

- Я, - робко сказал мой друг и поднял руку.

- Давай, я весь внимания, - дирижёр положил ногу на ногу.

Шурка посмотрел по сторонам, ни стекла, ни фанеры рядом не оказалось, он растерялся, заморгал, сказал едва слышно:

- Я не готов...

- А что тебе надо для твоего номера? - спросил дирижёр.

- Стекло, фанера или доски...

- Вот кулисы, точно из фанеры, - и показал на правую кулису.

Мальчишка пошёл к перегородке, долго стоял у деревянных стоек, Быков терпеливо ждал. Затихли несколько человек на сцене, на первом ряду зрительного зала отложили инструменты трое музыкантов, все ждали чего-то необычного. Шурка посмотрел на меня, я кивал, улыбался, будто говоря: "Где наша не пропадала!" И сначала тихо, потом всё громче он начал выбивать дробь, но уже не одной правой, а обеими руками. Кисти казались живыми, и вдруг совсем неожиданно на сцене заиграла гавайская гитара, её нежные дрожащие звуки сопровождала лёгкая барабанная дробь. Я понял, Шурка не решился на импровизацию, не стал рисковать, заиграл мелодии из фильма "Возраст любви". Его номер длился минут пять, не больше, но я точно скажу: мой друг выложился на все сто процентов.

Быков молчал, как будто не понимая, что произошло. Наконец, он сказал:

- Подойди ко мне... Ты хочешь сказать, что вот этим носом и руками ты исполнил песни Лолиты Торрес? Хорошо, поверю, но как ты это сделал? У тебя абсолютный слух. Ну-ка, повтори, - и он карандашом простучал дробь. Шурка повторил, - попробуй напеть вот это, - и музыкант сыграл на трубе какую-то мелодию. Мальчишка повторил, причём сразу, без подготовки.

- Для меня - это главное, - сказал дирижёр, - а носом ты можешь играть в цирке, как артист оригинального жанра, ха-ха-хеех... Думаю, тебе надо приходить ко мне ежедневно, сразу после школы. Мы с тобой хорошо поработаем, попробую тебя на трубе, мне давно нужна замена. А на гитаре будешь играть дома, для семейного круга, ха-ха-хеех...

***

Мы договорились встретиться с Шуркой в семь утра, надо было опробовать новую вершу на запруде. Я примчался к кочегарке в семь часов ровно, ждал-ждал, не дождался друга, решил зайти в общежитие. У центрального входа собралось с десяток, в основном, пожилых женщин, стояли в халатах, накинутых на плечи тяжёлых платках, руки держали у ртов, что-то жалобно бормотали, приговаривали. С нашей семьёй дружила истопница кочегарки, тётя Шура, я подошёл к ней, спросил:

- Что случилось?

Она ответила не сразу, посмотрела на меня, будто определяя возраст, сказала:

- Нюра Собакина попала в ленту... Её так искромсало, что "скорая" отказалась забирать с собой. Ты, Коля, помоги Шурке, он ведь один остался.

Я помчался домой, отец с кем-то говорил по телефону. Когда положил трубку, я открыл было рот, но он перебил меня:

- Я еду туда, на конвейере всё буду знать досконально... Но мама Александра погибла. Это факт, дальше будет разбираться прокуратура...

Я не смог добраться до Шурки. Наверное, сам тянул время, долго не мог подняться на третий этаж, подойти к его комнате, не задал никому вопрос, который вертелся на губах: "Как там Шурка?" Прошёл рядом с их дверью, опечатанной двумя белыми полосками бумаги с тёмными чернильными печатями, соседке - монахине, так её прозвали из-за чёрных одежд, было не до меня. Вернулся домой, мама прижала палец к губам, давая понять, что Катька уснула, надо потише разговаривать. Я разделся, снял резиновые сапоги, тёплый спортивный костюм с начёсом и трусы, прошёл в ванную комнату, встал под душ. Понимал, что делаю что-то не то и не так, что не ответил себе на главный вопрос: "Что с Шуркой?" Но я тупо стоял под горячей водой, струи смывали с меня не только пот и усталость, они смывали слёзы, которые я не мог никому показать.

Приехала мама тёти Ани, чтобы забрать тело дочери в другой город, она увозила с собой и Александра. Отец сказал, что комбинат готов был взять похороны на себя, но родственница попросила денег. А я успел лишь спросить Шурку, что он думает делать дальше. Он ответил:

- Виталия не отпустили из колонии, он так и не простился с мамой. А меня сдадут в детский дом, бабушка сказала: у неё нет сил, здоровья и денег растить ещё и внука.

В середине лета мы всем семейством поехали на юг, в наш санаторий, я был постоянно с Катькой, давая родителям возможность купаться и загорать. А в пятый класс пришлось переходить в новую школу, отца перевели начальником на комбинат в другом конце города. Я часто вспоминал Шурку, спрашивал отца, помнит ли он, как играл на "гавайской гитаре" мой школьный друг. Он кивал, глаза его становились грустными. Как-то раз они с мамой продолжили разговор о таланте Шурки, отец встал из-за стола и вскоре вернулся со свёртком. В пакете лежала ковбойка из матрасной ткани: наверное, отец подумал, что вещь забытая, пусть полежит, вдруг хозяин вспомнит и придёт за ней.

***

Прошло много лет, работая в газете, я приехал с фотокорреспондентом на открытие моста через реку, который удвоил скорость попадания в центр города. Это был родной район, где отец начинал инженером на комбинате и где я дружил с Шуркой Собакиным, так талантливо игравшем на гавайской гитаре без самой гитары. Фотокор газеты отснял виды моста, ему выстроили в ряд передовиков производства, среди которых одно лицо мне показалось знакомым. Я спросил у прораба, кто рабочий, стоящий первым справа. Он ответил:

- Бригадир плотников, Александр Собакин... - и начал шпарить дальше, - это - четвёртый мост через нашу реку, сегодня он соединил все четыре района города с центром...

Я подошёл к Шурке. Щуплый, низкорослый, шапка надвинута на лоб, он смотрел на меня, помалкивал.

- Привет, - сказал я и тут же добавил, - я тебя узнал... - но когда посмотрел ему в глаза, понял: он не помнит меня. Растерялся, не зная, что делать и что говорить, - я - Колька Семёнов, четвёртый класс... Помнишь, как мы уломали Зворыкину за конфеты сесть за твою парту, а тебя пересадили ко мне? А как Витёк? Жива наколка "Шурик"?- и, наконец, я спросил о главном, - купил он тебе гитару? Но ты не стал музыкантом...

- Сколько вопросов... - перебил он меня. Голос у моего одноклассника был густой: есть такие некрупные на вид люди, говорящие почти басом. Его глаза по-прежнему ничего не выражали, - я прошёл пять детских домов, из последнего сбежал окончательно, меня прятала от местной власти тётя Маруся-монахиня. Потом "ремеслуха" подоспела, она - женщина цепкая, пристроила меня на плотника, в армии - не служил, не слышу на одно ухо, совсем. Мальчишками в детдоме набивали карбидом банки, воды наливали чуток и заряд летел со скоростью снаряда. Вот такой банкой мне и шарахнуло в ухо... А вы говорите - гитара, слава богу, сам жив остался. А рассказать так, чтобы было смешно, меня попросил прораб. Вы же из газеты, вот и посмейтесь над моей жизнью... Да, про брата Виталия, два слова, но это только для вас, поскольку вы назвали его имя. Он сгинул в лагерях, на Севере, после смерти мамы мы так и не встретились с ним.

Я молчал, вдруг почувствовав на себе смысл выражения: "Обухом по голове". Думал об исчезнувшей семье: женщина, недолюбившая мужа-воина, трагически погибла, её старший сын - попал к бандитам, младший - с абсолютным музыкальным слухом оказался никому не нужен... А он, видимо, не хотел тревожить старые воспоминания, связанные отнюдь не со мной. Кто я для него, так, лишь маленький эпизод из школьной жизни. Он не хотел тревожить память о маме, брате, о своей мечте - гитаре...

Пожав на прощание бригадиру руку, я сказал:

- После окончания начальной школы ты, видимо, случайно ушёл от нас в другой ковбойке. А эту, что сшила тебе тётя Маруся, я хранил, как память о большом музыканте.

- Извините, не оправдал ожидания, - ответил он, - но от судьбы - не уйдёшь...