Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 14

      — А почему ты не познакомил нас с Гефестионом? — выдохнул Филота почти без паузы и по тому, как вздрогнул царевич, понял, что этого вопроса Александр никак не ожидал.

      К такому повороту разговора без долгих предисловий Александр действительно не был готов, вопрос Филоты застал его врасплох — и прошло некоторое время, прежде чем царевич с усилием выдавил:

      — Он меня об этом не просил.

      — Конечно, — подхватил Филота. — Он же не знал о нашем существовании, а ты не счёл нужным ему о нас рассказать. Для тебя твои друзья ничего не значат, мы для тебя пустое место?

      — Вы не пустое место, но у Гефестиона не было времени с вами знакомиться, — ответил Александр с усилием, он явно не хотел упоминать имя своего Патрокла: произносить его было больно и трепать перед другими — недостойно. — Он пробыл здесь недолго и уехал на следующий день после того, как приехал.

      — А разгуливать по базару и бегать на речку у него было время?

      В очередной раз поднятая голова Александра теперь не опустилась. Зелёные глаза смотрели на неё всё ещё безмятежно, но пространство между двумя мальчиками начало искрить.

      — А ты что, за нами следил?

      Филоте удалось беспечно пожать плечами и презрительно улыбнуться:

      — Очень надо! Мы с Гарпалом на рынок побежали перекусить и вас там увидели.

      — Подошли бы и познакомились, если так хотели…

      — Ты так нежно его лобызал, — в голосе Парменида зазвучала издёвка, — что мы решили тебе не мешать.

      Царевич едва не скрипнул зубами.

      — Если я его «лобызал» и нас двоих это устраивало, Гефестиону тем более не было нужды заниматься другими делами. А почему ты говоришь с таким жаром? Завидуешь, что не оказался на моём месте?

      — Где ты жар расслышал, не понимаю… — Филота на самом деле сохранял невозмутимость. — Если бы я оказался на твоём месте, я не о лепёшках за чужой счёт и не о бултыхании в холодной речке, от которого заболеть ничего не стоит, думал бы, а о том, что только что приехавшему человеку, в первый раз увидевшему Пеллу, будет одиноко, и познакомил бы его со своими друзьями, чтобы у него сразу появилось много приятелей, потому что я не боюсь, что внимание нового товарища будет отдано другим: я не единоличник, а ты эгоист, хочешь всё только для себя. И трус: испугался, что кто-нибудь из нас станет Гефестиону более интересен, чем ты сам, и прятал его от чужих глаз. Любишь скрытничать и секретничать. Царевич не должен так себя вести, если хочет стать царём. Вот твой отец открыт и щедр: он и земли, и трофеи всем воинам раздаёт, и пиры устраивает, и даже тех, кого победил, когда просят, деньгами обеспечивает. Он со всеми добр, а ты только угощаешься за чужой счёт и боишься на речку один ходить: все знают, что ты плавать не умеешь. Увидел Гефестиона, испугался, что он твою угрюмость не высоко оценит, и пытался из себя изобразить нечто значительное и занимательное.

      — Если бы Гефестиону это не понравилось, — выведенный из себя Александр едва не сорвался на крик, — он на следующий день ко мне не пришёл бы! А он пришёл — и ты просто завидуешь, потому что я ему понравился!

      — Ему просто не с чем было сравнивать.

      — Как будто у него в Афинах друзей не было!

      — Да, были, а здесь и новые появились бы, и они ему были необходимы, потому что он тогда думал, что останется в Пелле навсегда. Хочешь не хочешь, а видеться ему пришлось бы с нами и заводить новых друзей — тоже среди нас, а ты этого никак не хотел. Я же говорю: боялся, боялся, что на фоне его старых и среди новых знакомых просто потеряешься.

      — Ты всё врёшь, ты гад…

      Если бы дело не происходило на пиру, Александр бы бросился на Филоту, царевича так и подмывало повалить своего хулителя на пол, и Александр не думал о том, что, скорее всего, он не окажется на высоте, потому что после болезни слаб и утвердить своё превосходство вряд ли сможет. Богатое воображение не срабатывало, Александр не представлял, насколько унижен будет, если на глазах сотен людей Филота его под себя подомнёт, и мысли об этом мальчику в голову не приходили, а вот о том, что он делает что-то неправильно, царевич догадывался. Он не должен был защищаться, но не знал, как перейти в наступление, он вменил Филоте в вину только зависть, но Парменид относительно успешно с этим справился, удачно говоря от лица всех, объединяя себя с другими и оставляя царевича в одиночестве. Александр не должен был защищаться: он был наследником престола, по происхождению и титулу он был выше всех остальных сверстников, он чувствовал за собой право не отвечать — но, с другой стороны, и вопросы Филоты были не из тех, что решаются или остаются без ответа единственно по желанию допрашиваемого, по его положению.

      Это чувствовал и Парменид — и натиск свой не ослаблял: за «гада» мерзкий зазнавшийся царевич должен был ему ответить.

      Зелёные глаза Филоты сузились и побелели.

      — По-хорошему, тебе надо бы припечатать по твоим распрекрасным губам за твой премерзкий язык. Значит, своим новым друзьям ты поцелуйчики раздаёшь, а старым — гадости оставляешь? Да ты просто предатель в таком случае. И врезать здорово я б тебе мог, но со слабаками, только что вставшими с постели, не связываюсь: в отличие от тебя, у меня понятие о чести имеется. И позориться дракой, когда на пир заявились афиняне, и без того считающие нас варварами, не хочу. И никто из ребят не скажет, что я трус, никто — спрашивай хоть каждого. — Филота кивнул головой — произвольно, так как мальчики, слушавшие перепалку, обступили спорящих со всех сторон. — Они всё знают, они мои друзья, они за меня отвечают, а я — за них. А вот о тебе у них будет совсем другое мнение — даже если не выскажут, то подумают.

      — Ты меня в чём обвиняешь? Басни это всё, из пальца высосанные. «Всё знают» — знают что? Что ты скандалист и завистник, сейчас первым начал — и справедливую оценку получил!

      — Я ничего не начал, — невозмутимо парировал Филота, возвративший себе спокойствие и уверенность: поддержку ребят, пусть и молчаливую, он чувствовал; видел, что они и за него, и за старую дружбу, и за отношения без утаивания чего-либо или кого-либо; за «гада» пакостный царевич получил «предателя», что было обиднее, длиннее и конкретнее, так как «гад» оставался просто ругательством, а «предатель» — обвинением, разница в качестве была очевидна. И собой, и своей выдержкой, и отсутствием мелочности, и своим умом можно было гордиться — и Парменид продолжил: — За свои слова, как и за друзей, я отвечаю. Я подошёл, с тобой поздоровался, поздравил с выздоровлением, — упоминать о том, что затронул «сердечную рану», Филота не стал, — а о знакомстве с Гефестионом спросил, потому что счёл, что ты поступил нечестно — и в лицо тебе это высказал, но прилично. А обзываться начал ты, прекрасно зная, что я драться не буду, — повторил Парменид, — потому что с хиляками не связываюсь и перед гостями на пиру не позорюсь. Гад — это ты, потому что шипишь своими оскорблениями. Много о себе мнишь и думаешь, что можешь ругаться безнаказанно и ни на кого не обращать внимания. И в итоге останешься один за такое твоё отношение, так у тебя со всеми будет. И с Гефестионом то же самое произойдёт, и правильно он сделал, что тебя бросил.

      — Он меня не бросил! — Александр страшно побледнел. — Это ты гад, ты, ты шипишь, врёшь и клевещешь! Он уехал, потому что его отец должен был вернуться в Афины!

      — Отец не сын. Гефестион мог прекрасно здесь остаться: убежал бы к тебе из гостиницы… или где он там остановился, — предусмотрительно, не желая рассекречивать свою слежку, добавил Филота, — примчался бы к тебе и попросил, чтобы ты его спрятал. Чтобы ты во дворце не знал нескольких потайных местечек, где можно так укрыться, что никто не найдёт? — не поверю. Мог бы спрятать афинянина. Или, если ты его заморочил так, что стал очень мил, Гефестион с первой же остановки на пути из Пеллы к тебе удрал бы — хоть побежал, хоть поскакал. Встал бы Аминтор поутру, прочёл записку от сына — и не поехал бы за ним в Пеллу, потому что в Афины спешил. А за сына ему было бы спокойно, потому что твой отец к Аминтору хорошо относится и за Гефестионом, конечно бы, приглядел! Мог бы это сделать Гефестион?..

      — Не мог! — не давая Филоте самому ответить на свой вопрос, прервал Александр такие сладостные для себя предположения. — Он своего отца чтит, а в Афинах у него семья!

      — Пусть чтит, я с этим не спорю, но всё равно Гефестион мог бы остаться. И даже лучше — при полном согласии своего отца, — приступил Филота к главному, что по его мнению, должно было сразить царевича наповал. — Для этого надо было только одно, чего ты по своей глупости не увидел. Что человека больше всего тянет на родину, когда его семья должна рано или поздно переехать и держит это в уме? Конечно, не родные, потому что он знает, что с ними свидится, а друзья, которых он оставил, и одиночество, которым встречает любого чужеземца любой город. А что поможет не скучать по друзьям и не страдать от одиночества? — только новые друзья. Гефестион с тобой познакомился, но одного тебя ему было, конечно, мало: видать, не очень-то он тобой очаровался и только из вежливости делал вид, что ты ему понравился. Как бы то ни было, одного любому бы не хватило, а познакомился бы он с нами, стало бы друзей, приятелей, просто знакомых — да хотя бы моих потешных мелких или здоровяка Птолемея — у него множество, увидел бы это его отец — и сам Гефестион с удовольствием в Пелле остался бы, и Аминтор против этого не возражал бы, а потом, не дожидаясь, когда отец свои дела закончит, и мама Гефестиона в Пеллу перебралась бы, и остальные домочадцы, твой отец им помог бы — и всё прекрасно устроилось бы. Так что твоё утаивание тебе боком вышло. Я уже не говорю о том, как изменится мнение о тебе среди нас — это что, тебе же на него плевать! — но драгоценного твоему сердцу Гефестиона ты потерял. По своей жадности и глупости.

      — Это неправда! — царевич искусал себе губы, но ничего, кроме упорного отрицания, придумать не мог, а свою убеждённость в том, что любит и любим, и доказательства этого озвучить не смел: разве он раскрыл бы секрет о чудесной раковине, которая лежала на его столе, разве Филота и остальные поняли бы, как на него смотрели синие глаза и невыносимо болели, когда расставались, оба сердца, разве он позволил бы, чтобы его и Гефестиона самые сокровенные чувства и порывы трепались другими губами, разве допустил бы, чтобы чужие копались в его душе и доставали из неё принадлежащее только ему и его Патроклу! Возможно, нашлись бы и другие аргументы, но Парменид выкладывал свои претензии и предположения так быстро, что Александр растерялся, да и не в его состоянии, не ему, ещё не отошедшему от недавних переживаний, под силу было собраться и дать должный отпор. Больше же всего Александр боялся того, что Филота говорит правду, что если бы Гефестион перезнакомился со всеми мальчишками и его отец это увидел бы, он не возражал бы и оставил сына под гарантии царя Македонии и в приличной компании сверстников, то есть и у Аминтора сердце за Гефестиона было бы спокойно, и драгоценный Патрокл, найдя новых друзей, не скучал бы по семье и по приятелям, оставшимся в Афинах. А как радостно было бы самому Александру, когда всё таким чудесным образом решилось бы! Конечно, Филота врать мастак, но как бы хотелось, чтобы на этот раз его ложь оказалась правдой! Ушло, ушло, уехал Гефестион, не повернуть прошлое вспять — и горько. Но вдруг это на самом деле было возможно… Может быть, ещё удастся что-то связать? Или хотя бы помечтать — ещё и об этом, ещё и так…

      — «Врёшь», «неправда», «врёшь», «неправда» — заладил как попугай! — И Филота презрительно скривил губы. — Давай выясним, пусть это рассудит тот, кто к этому отношения не имеет! Взрослый! Пусть твой отец — он твой отец, но он царь и он справедливый. Пойдём и спросим! Что, струсил?

      — Пойдём! — упоминание родителя придало царевичу уверенности: отец с ним был добр, он дал умные советы, он должен теперь разбить в пух и прах все домыслы Парменида.

      — Пойдём! — Филота развернулся и направился к царю, вскочивший с ложа Александр пошёл следом, остальные ребята, пересмеиваясь и многозначительно переглядываясь, пристроились сзади.

      Филипп, продолжавший пребывать в прекрасном расположении духа, уже несколько раз с любопытством поглядывал в сторону небольшой стайки, в центре которой Филота что-то яростно доказывал царевичу, но за музыкой вовсю старавшихся флейтисток и кифаредов не мог разобрать, о чём спорит молодёжь.

      — Опять мой выступает, — критически оценил активность сына Парменион. — Вот ведь баламут…

      — Ха, мой тоже возмущается, — добавил Филипп. — Смотри, к нам направляются. Ставлю на спор, что по чему-то не договорились и хотят, чтобы старшие рассудили.

      — Не спорю, ибо полностью согласен, — не принял пари знаменитый полководец.

      — Государь! — начал Филота, подойдя к Филиппу. — Скажи, а царевич должен был познакомить нас с Гефестионом?

      Царь переглянулся с Парменионом и рассмеялся:

      — Решительно, у сына Аминтора дар возбуждать страсти даже в своё отсутствие, — и обернулся к мальчикам: — Это произошло бы, если бы Гефестиону не пришлось уехать так скоро.

      — Я это понимаю, — ответил Филота, кивнув головой, и продолжил допытываться: — Я просто хотел сказать… Вот царь — он мудрый и справедливый, он всем старший брат, он думает о народе, о воинах, о своих друзьях, и трофеями, и землёй, и рабами каждого наделяет. Если Александр хочет быть таким, как ты, он тоже должен думать сначала о своих друзьях и только во вторую очередь — о своих удовольствиях и лирических прогулках… за лепёшками?

      Филипп снова рассмеялся, но, отхохотав, заговорил серьёзно:

      — Если ты так ставишь вопрос, тогда да. Чем выше звание человека, тем меньше он должен думать о себе и больше — о своём окружении, о народе вообще.

      Лицо Филоты расцвело в улыбке, он скосил глаза в сторону Александра. «Вот видишь!» ясно читалось во взгляде Парменида.

      — Я тоже так думаю. А ещё… Если бы Гефестион с нами познакомился и завёл много друзей и приятелей, он мог бы здесь остаться после того, как его отец уехал?

      — Это вряд ли… — Филипп с сомнением покачал головой. — У него все родные в Афинах.

      — Да, конечно. Но Фукидид мне сказал, что в самих Афинах и за городом есть такие школы, в которые мальчики не ходят каждый день из дому — они при этих школах живут, то есть отдельно от семьи и месяцами с родными не видятся…

      — Кстати, — царь, не дослушав Филоту, обернулся к Пармениону и Антипатру, — это отличная идея. Хорошо, что твой сын, Парменион, это упомянул: надо нам устроить такую школу. Сын моего врача Аристотель…

      — Стагирит? — спросил Антипатр.

      — Да, они из Стагиры. Аристотель учился у Платона именно в такой школе. И у Исократа своя есть… Стагирит получил прекрасное образование — и было бы полезно, если бы он передал свои знания нашей молодёжи: вон она какая любознательная и пытливая… — Филипп по-прежнему пребывал в благодушном настроении, польстивший званию и поступкам царя Филота дополнительно его поднял.

      — Ну вот, — заторопился Парменид, боясь, что разговор царя с полководцами перейдёт в другую плоскость, — если такие школы есть, если родители отдают туда своих детей, то и Аминтор может поступить так же: расстанется с сыном, чтобы он вырос закалённым, умным и самостоятельным. А в Македонии Гефестиону будет ещё лучше учиться, чем в Афинах. Если бы Гефестион познакомился со всеми нами, его отец был бы спокоен, потому что знал, что в новой компании сын не будет сильно скучать по родным и по старым друзьям и прекрасно историю Македонии изучит — в Афинах же её не преподают. В общем, Гефестион привыкнет и очень-очень Пеллу и наши горы полюбит. И ты бы о нём позаботился, не оставил бы без присмотра, если Аминтор тоже наш, тоже за Македонию? Я не говорю, что обязательно, но вероятность того, что Гефестион мог остаться, была?

      — Была, была, — добродушно усмехнулся Филипп. — Только не изводи Александра его промашкой, на нём и так лица нет, да и предположительно это всё и в конечном итоге от мойр зависит. Эх-эх, восьмилетки, а какие страсти…

      Филота, очень довольный тем, что царь принял его сторону, решил, что теперь, когда одержана такая важная победа, самое время изобразить мальчика-паиньку. Он отошёл от Филиппа, чтобы не мешать разговорам взрослых, уселся неподалёку, выбрал утиную ножку и, с интересом посматривая на акробатов, начал резво расправляться с дичью.

      Царевич же за время разговора Филоты с отцом несколько раз менялся в лице, а под конец и вовсе сник. Он никак не предполагал, что Парменид вывернет беседу так, что царь его поддержит. На отца Александр не злился: владыка Македонии всегда поступал справедливо (то, что он делал со своими врагами и договорами с другими полисами, не учитывалось, так как и те вели себя соответственно) — царевича стали терзать другие сомнения: если старший, самый сильный человек в стране, самый мудрый человек в таком могущественном государстве, с Филотой согласился, прав ли был он сам, Александр, не совершил ли ошибку, когда забыл о своих друзьях напрочь, только завидев Гефестиона, и в итоге сделал хуже и самому себе, и своему Патроклу? Да нет же, немыслимо было, чтобы Гефестион мог настолько плениться Филотой, Гарпалом, Эригием, чтобы убедить отца в том, что на чужбине ему ничего не грозит, что он не будет скучать, что у него прекрасные знакомые, что, с восьми лет живя в Македонии, можно лучше её узнать, привыкнуть, полюбить, стать своим, немыслимо было, чтобы Аминтор в это уверовал и в итоге разрешил сыну остаться в Пелле.

      Но это были мысли и их отрицание, а тоска по Гефестиону с новыми силами вцепилась в сердце острыми когтями, и виновник её — противный Филота — лопал утку и всем был доволен! На какой-то миг глаза царевича и Парменида встретились. «Что, съел? Я же говорил!» ясно читалось во взоре Филоты.

      Этого нельзя было вынести — и царевич подошёл к торжествующему врагу.

      — Не думай, что ты одержал полную победу: сам же сказал не «обязательно», а «вероятно» — мой отец подтвердил только это, только предположение. Всё вилами на воде писано — это вовсе не успех. Ты просто завистник и ревнивец. И Гефестиону ты сто лет не нужен, он даже о тебе не знает!

      — Не знает, так узнает: я ему письмо напишу.

      — Он тебе его отошлёт обратно — и ты спасибо скажешь, если он соизволит тебе написать, чтобы ты его не беспокоил, а я сомневаюсь в том, что он вообще потрудится тебе даже об отказе сообщить.

      — Не волнуйся! Я ему свой портрет пошлю — он мной очаруется, на стенку портрет повесит и каждый день будет на него смотреть — так и с перепиской мы с ним станем самыми близкими друзьями, а тебя он забудет, потому что ты только о себе думаешь. Эгоисты никому не нравятся. Ты одни лепёшки можешь лопать, даже плавать не умеешь. И глупый, потому что не догадался, как надо поступить, чтобы у Гефестиона было больше причин здесь остаться. И вдвойне глупый, потому что твой Леонид — спартанец, из захолустья, и ничего не знает об Афинах, а мой Фукидид — настоящий афинянин и много интересного о знаменитом городе рассказал — и общие темы с Гефестионом у меня найдутся, это не лепёшки лопать. Жалко, что у нас с Афинами напряжёнка, а то я попросил бы отца — и он меня вместе с Никанором и Гектором под присмотром Фукидида отправил бы посмотреть великий город. Но ничего, наш царь всех победит, мир заключит — и мы туда поедем. В отличие от некоторых… — И Филота смерил Александра соболезнующим взглядом. — А тебя из Пеллы мама не выпустит: забоится, что против наследника престола недобитые враги могут устроить проковации, — звучание Парменида немного покоробило, и ему пришло на ум, что слово сказано не совсем правильно, но это были мелочи, и наслаждавшийся своей местью продолжил, не сильно смутясь: — А я лучше Афины узнаю — всё увижу, о чём мне Фукидид только рассказывал, и загляну к Гефестиону, чтобы обменяться впечатлениями и выяснить, одно и то же нам нравится или разное, — это не лепёшки на грязном рынке лопать, — повторил Парменид, — это высокие материи и умные разговоры. Я ещё вместе с Аминторидами в Пеллу вернусь — и Гефестион после возвращения на тебя и не посмотрит: на что ты ему будешь нужен…