Женщина без весла

Это был самый обыкновенный парк. Да, совсем обыкновенный, потому, что
строился совсем обыкновенными советскими людьми.
 Возведенный на месте бывшего городского сквера, участок был затем перекроен по замыслу советских инженеров-мыслителей в соответствие с концептом новых идей и течений социалистического реализма.
 Ранее, «при панах», это место даже в чем-то напоминало Булонский лес в центре
Парижа - везде стояли ажурные скамеечки и беседочки из литого чугуна, а на центральном месте, под сенью столетних лип, в уютном алькове духовой оркестр городской пожарной управы наигрывал вальсы, мазурки и краковяки под приглушенный смех и разговоры довольно таки приличной городской публики.
 Все это безобразным образом утекло. Отмирая, парк покидал прежние отжившие свой век аттракционы и танцевальные площадки, распространялся постепенно вдаль, вглубь и вширь; поэтому срединное место, на котором сходились все парковые дорожки, увенчанные центральным водным каскадом, постепенно отошло в сторону, и выглядело, наверное, диким и запущенным, подобно заднему двору какой-нибудь сельской механизированной колонны. Про него просто все забыли. Полное кипение жизненных струй ушло далеко в сторону - там, где под звездно-полосатой атрибутикой пластмассовых форм, миганием разноцветных лампочех и тошнотворным запахом тлеющего попкорна, местные городские плебеи весело разгоняли под смех своих визгливых детишек накопившийся за день жирок и верхние деньжата.
 
Но я любил эту старую, отшумевшую часть парка. Это выглядело как закулисье театра. Сюда свозили все остатки аттракционной крашеной фанеры, железные части и прочий хлам. Здесь было прохладно, тенисто и порою служило источником для новых открытий, инспирации. Место природы, на котором, казалось, смыкается время и место, «пиво и вермишель». Плененный этим всплеском фантазии, я прилично усаживался на облупленную парковую лавку, откупоривал жестяную пушку и представлял себе, как эти инкабулы-матери со своими зомби-детишками степенно кружились вокруг оси в запущенных с занудным скрыпом и наклоненных на бок проржавелых дирижаблях и самолетах. А вишенка на торте — это половина туловища служащего заведения из гондолы, пьяного в стельку, а из дырявой дерматиновой сумке на боку весело мечутся, в такт ветру, змейки непроданных контрамарок.

Однажды стояла вторая середина осени; гуляя по боковым улочкам места культуры и отдыха, забрел в слегка незнакомую часть парка, где стоял еще действующий конноспортивный клуб. Из его широких ворот рыжеволосая и конопатая девочка со смешной и круглой шапочкой на голове выводила под уздцы мерно трясущего сивой гривою старика-пони, накрытого старым солдатским одеялом вместо попоны. Ответив отказом на вопрос, хочу ли я взять лошадь на прокат на час, я вытащил из кармана теплое яблоко, которое пони задумчиво прожевало. Немного пошутив с девочкой на конную тему, дошел до первой развилки и медленно повернул влево. Правая часть дорожки заканчивалась небольшой поляной, на которой тренировались какие-то физкультурники с палками, только без лыж.
Другая дорожка, казалось, проваливается в сумерки. Он была обсажена по бокам липами и каштанами которые смыкали ветви у меня над головой, с лубочными остатками трепетавшей на ветру желтой листвы, требующих окончания их осенних мучений, и влажными плодами, хрустящими под стопой. Но постепенно эти сумерки рассеялись, и я вышел на совершенно открытое место, закрытое давно нестриженным кустарником, прочими сорняковыми клумбами, которые скрывали от меня центральную пуповину глобального замысла.
 Это была огромная бетонная чаша со следами зеленой тины по бокам и почерневшими копейками на дне. По всей окружности купели торчали частично обломанные бронзовыми писуны. Когда-то они обдавали струями воды центральную скульптуру, бетонную женщину, -но без весла - время не пощадило верней части композиции и поэтому женщина опиралась рукой на некое подобие кривого копья.
 Да, это была точная копия знаменитого творения Щадра - советская Фелумея Пенородженная, со щедрыми каменными складками на бедрах и выпуклыми гениталиями; советская труженица-спортсмен-патриот всегда готовый к совокуплению или военным действиям, плодовитый человеческий гермафродит, в нелепой купальной шапочке и бетонными округлыми зенками, бесстыдно вылупившимися в небо.
 Создана она была, как это водилось, из тоталитарного советского железобетона, которому не страшны ни времена, ни налеты фашистской авиации. Их отливали в специально
приготовленных формах и рассылали тысячами по всему союзу; стоило такое изделие 54 руб.35 коп. и получало учетный номер. И это было незыблемо, как черный саркофаг тов. Ленина.
Вновь открытый мною огромный бетонный паноптикум стоял в излучине реки не фоне частично вырубленных насаждений с призмами возведенных многоэтажек на горизонте, и был одинок и несуразен во все времена года как никому не нужная пожарная каланча. Я полагаю, что зимой на голове каменной женщины вырастал ослепительный "пукао"* (*шапка из камня, которая венчала некоторые каменные скульптуры на острове Пасхи) из осевшего снега. Он белил брови и свисал сосулькой на бороде и грудях, и она становилась похожей на Женщину Деда-Мороза. Летом к чаше подбирались ползучие растения, талая вода в чаше зацветала, а из вылупившихся икринок с берега сигало тысячу жаб, наполняя воздух своим немузыкальным кваканьем. Но осенью творение Щадра предстало в обнаженности и запустении - с прилипшими мокрыми листьями и черными плетями отмерших вьюнков на ногах - и мертвенной белизной крупного тела, подобно проказе проступившей на ее серой бетонной коже. Внезапно стало вечереть, и не замеченный мною фонарь затрещал как в фильме об Эрике Крюгере, выплеснув полоску люминесценции на одинокую скульптуру. " Она!" – чуть было не воскликнул я, увидевши Афродиту в этом новом свете. Да, сомнений быть не могло - это было действительно Она - достойной воплощения в прозе, камне или творениях - моя бывшая теща, Надежда Степановна Ша.

II

Прошу поверить, мои дорогие читатели, что если для кого-то создавалась и придумывалась вся эта великая советская провокация, с выстрелом из Авроры, « Даешь Перекопом!», Чапаевым и Петькой с Анкой, артеками, комсомолами и гармазеками, что закочилось в Союзе и продолжается в Северной Корее, и вообще гордо именовалось «советской властью», так это была моя бывшая теща, Надежда Степановна Ша., бывший советский гражданин, - но с маленькой буквы.
Это была ее стихия, тот ментальный питательный бульон, в котором она подобно синему киту в атлантическом океане питалась креветками красной серпасто-молоткастой атрибутики, прочим мелким планктоном советских «вех и мигов».
 
Рожденная в бедной крестьянской семье из-под Могилева, она только в 10 лет первый раз в жизни увидела паровоз. Однажды вместе с отцом, опоясанным двуручной пилой, держа в руках увесистый топор и смахивая рукой катившиеся из носа сопли, вышли они по скрипучему снегу из просеки, где рубили лес на дрова на проходящую мимо узкоколейку.
Рассматривая ее старый семейный альбом, я лицезрел все эти сельские радости с попойками и танцами, и понимал, что у этой женщины все должно было пойти по накатанной стезе – дом, семья, колхоз, кладбище… Все как обычно. Но рок и советская власть внесли свои коррективы и предоставили ей совсем иные жизненные расклады.

 Что же, надо признаться, что природа крепко сбила и слепила это создание – в наличие имелся пуленепробиваемый гипсовый лоб, бетонные брови, рот, напоминающий старый бабушкин кошелек с двумя блестящими бусинами на защелку, ухватистые, почти мужские руки, широкие плечи и покатые бедра, того рода, что деревенские жители обычно называют «кровь с молоком». Плохо только, что глаза со временем поразила катаракта, поэтому каждого, кто разговаривал с ней, она рассматривала как будто иностранного шпиона, приблизивши свое лицо и как будто даже обнюхивая.

 Кроме фигуры, она, подобно жене Васисуалия Лоханкина из «Золотого теленка», имела также и «должность», которой чрезвычайно гордилась. Когда я впервые узнал, что это была за «должность», мне тот час на ум пришла эта знаменитая гоголевская реплика из бессмертного произведения: «Господа, я должен сообщить Вам пренепренятнейшее известие…»

Иначе говоря, при «советской власти» она служила ревизором, а это многое объясняло в ее поведении. «Бытие определяет сознание» гласит один из постулатов марксистско-ленинской философии, но в случае моей тещи все как раз таки было наоборот. Её сознание было определяющим в её быте; а может, она просто так и прожила страхом вечно недокормленной крестьянской девочки, у которой со временем произошла душевная трансформация в
обыкновенную зеленую жабу. Поэтому в этом доме практически ничего не выбрасывалось, за исключением бытового мусора; дешевые серванты от «Пинскдрев» трещали по швам от кончившей свой век верхней одежды, забывшей, что такое мода и цвет, на радость мордатой и зубастой моли, вылетавшей из всех дырок вышеупомянутого шкафа. Вообще, вся обстановка этого панельно-градостроительного чертога была пронизано убогим «фетишизмом», сугубо казенным духом советских учреждений, - от коричневых, покрытых облупленный масляной краской полов, до знаменитых потолков «два метра – двадцать», а все вещи производили впечатление если не украденных, то списанных по разнарядке за сроком давности.
 
В наличие имелись 5-6 штук « кремлевских дорожек» красного цвета, которые я затрахался выбивать, знаменитая « стенка» из ДСП с бумажным шпоном, и старый с кусачими пружинами под задом диван. Так же имелось два чайных сервиза из непорочно серой глины с клеймом какого-то столового заведения; из украшений – пластмассово-стеклянные настольные часы с ленинской символикой, давно закаканные мухами и с отвалившейся стальной стрелкой. К моему большому удивлению, я не обнаружил на стенках даже намека на присутствие живописи в любом ее проявлении – ни картинки, ни лубка, ни плакатика, цитируя классиков: «никакого модернизма, никакого абстракционизма», только голые обои с подозрительными разводами (очевидно, происходила активная травля клопов).
 
Под стать обстановке происходило и питание. Именно Наталья Степановна Ша. вывела универсальную формулу счастья бывшего советского человека, которая выражалась всего в трех постулатах. Вот они, дарю вам их бесплатно:

1. Я ем, как в мясорубку;
2. Сплю, как убитая;
3. На работу иду окрыленная.

Питалась она, в основном, борщом, который приготовлялся следующим образом: в большую кастрюлю типа малой выварки (для молодоженов) в кучу сыпалось – кости с мясом, картошка, капуста, куча свеклы, приправы разные в виде соли и перца, все это ставилось на большой огонь на часа полтора. Затем все это вкушалось деревянной ложкой для варенья,
приправляясь сметаной; сия трапеза обычно начиналась словами: «А мне усё укусна!» в ответ на подозрительные взгляды своих домочадцев и собаки.
 
К моему большому огорчению в момент появления в этом семействе меня в нем уже отсутствовали отец и собака; муж Надежды Степановны умер от белокровия, а пес, любимец моей невесты, был продан тещей какому-то забулдыге за десятку. Маленький черно-белый спаниель Фишка, был признан «непродуктивным животным», а, следовательно, подвергся, так сказать, секуляризации. Вообще, всю флору и фауну Надежда Степановна подразделяла на «продуктивную», и «непродуктивную». Свинья, например, была «продуктивным животным» поскольку давала мясо, сало и колбасу, корова давала молоко, масло, сыр, сметану, и наконец - саму себя. Бедный пес Фишка кроме мокрых плям на вышеупомянутых дорожках ничего не давал, поэтому теще и вынесла ему такой приговор. К тому же его кормили преимущественно костями из борща, на которых после полутора часов варки и челюстей Надежды Степановны ничего, кроме запаха уже не оставалось.
 
Да, моя железобетонная родственница действительно несла в себе что-то из области лесной природы. Потную, неделями немытую спину она шкрябала об угол каменного выступа в коридоре, словно дикий лесной кабан после болота. Было у неё что-то и от медведя – например, купленную и припрятанную от нас связку сыровяленой колбасы она сначала томила от месяца (что бы с нами не делиться) под своей кроватью, а когда она становилась « с душком» да еще и с франзузской плесенью, потребляла её, вкупе со знаменитым борщом.
 
Ну, да и Бог с этим. Кое в чем моя теща была, действительно, академиком. И дело даже не в сути и не в теории предмета, а чисто в названии. Подобно ученому-самоучке П. из романа Войновича «Солдат Чонкин», она вышла из поля голой теории, расширила и углубила специализацию предмета. Короче говоря, была у нее еще и дача в поселке «Октябрьский», недостроенная и неухоженная, как и все хозяйство Надежды Степановны. К этой даче она мечтала иметь «золотого зятя с машиной», потому что вечно таскаться в переполненном автобусе, да еще и после постоянного соприкосновения с предметом исследований, было слегка затруднительно. Ввиду отсутствия у меня машины я был также отнесен к статусу «непродуктивного», что и дало первую трещину в наших с тещей отношениях.

 Этим предметом, источником постоянных волнений и надежд на постоянное приращение капитала был обыкновенный навоз, или проще говоря, по-беларуски, «гауно». К этому предмету моя теща питала некоторую душевную слабость и неподдельный интерес, очевидно, в силу своего крестьянского происхождения.
 
Что же, она знала о «гауне» все – «и какое кислое и какое не кислое», сроки внесения, массу и объем, и, конечно же, где можно разжиться предметом «нахаляву». Скотофекалий с учетом «прихватизированной» подчас «перабудовы» пахотной земли требовалось все больше и больше. Тогда она действовала по знаменитому хохляцкому принципу «что не з*iм, то покусаю», и там где не хватало гуано, семян или рабочих рук просто садила всякую лабуду, по-типу «гороха с капустой», с надеждой «авось, что нибудь и вырастет на продажу». Но пахота этому предшествовала несказочная: трое без лодки (не считая собаки) выносили из недр подвала железную ржавую корягу, и, преодолев большое расстояние до означенного надела, щедро приправленного фекалиями всех мастей, (так что пол округи ходило зажавши носы), тащили корягу до места. После чего моя бетонная женщина покорно впрягалась в этот плуг, словно сельская кляча, и с кряканьем и пуканием перла эту ношу по борозде, словно лось по лесосеке. Страшно белели при этом ее выпученные от напрягов глаза и летела липкая лента слюны изо рта.

 Основным жерлом, так сказать, отправным пунктом поставки ингредиента, служил, как это ни странно, местный облисполком, с которым теща в прошлом имела какие-то «сношения». Но разговоры по части поставок велись в деловом, официальном тоне не предполагавшим каких-либо инсинуаций и недоговоренностей по части предмета. Он происходил по
телефону примерно в таком ключе:
- Здравствуйте! С вами говорит заслуженный ревизор Беларуси, товарищ Ша...Н.С.
На другом конце провода аж приседали на пятую точку: « Надо же!», «И что Вам угодно?»
- Скажите пожалуйста, Вы уже отгружали механизаторам на полях, то, что в коровниках за год накопилось?
- Ну, конечно же, Надежда Степановна. А в чем проблема?
Тут теща сразу же переходила к делу, беря быка за рога:
- А вы не могли бы мне, как заслуженному ветерану войны и труда, преподнести мне машину коровьего, а еще лучше, конского – он тверже?
- Ветерану войны и труда? Гауна что ли? Пожалуйста! Не жалко!»

Но иногда у нее случались и обломы. В таком случае поднималась на ноги целая команда – от председателей колхозов до зам. начальника по идеологической работе.
 Гуано к ней в поселок привозили, как правило, самое вонючее, и, очевидно, несортовое. Небритым и хмурым водителям она платила таким же вонючим самогоном собственной выгонки, после чего те приходили домой и открывая слоик, прикрытый жестяной крышкой, словно березовый сок в гастрономе, обнаруживали, что старая ведьма вновь нае…ла – жидкость на 50% оказывалась обыкновенным разбодяженным уксусом. Но это уже были издержки долгого хранения и примитивного производства.

 Да разразит меня Господь Бог молнией, если я что что-нибудь в этой истории придумал. По вечерам происходил процесс перетирания полученного сырья грубыми, крестьянскими пальцами Надежды Степановны, похожими на лапы подлого йеху из новелл Джонатана Свифта. В это время она впадала в своего рода мечтательность, пела какие-то старые советские песенки и пропитывалась густым запахом конского стойла. В минуты такого расслабления она любила пускаться в воспоминания своей былой ревизорской деятельности – о посещениях больших совхозных курятников с залипающей в собственном гуано по колено птицей. Ей тогда приходилось надевать огромные резиновые бахилы, а после всего этого посещать местный винзавод, где она в тех же бахилах выхаживала по высокой куче гниющих яблок.
 
Воспоминания эти продолжались за семейным ужином разговорами о Витебском мясокомбинате, который она навещала в бытности; о том, что вдогонку за кусками мяса, которые поступали из жестяного желоба в огромную мясорубку, а затем в стальную чашу перла и целая стая крыс, «так что только визг стоял», невнятно бормотала она, грызя кости из борща. При этом она распространяла миазмы, оставшиеся после перетирания; и запахи эти не могли убить не мыло, ни стиральный порошок, ни даже духи «Москва» - но она называла их «природными» и приговаривала при этом: «Ты уж потерпи, зятек».
 
Культурная вечерняя программа продолжалась на седым от старости и потертом диване под аккомпанемент давно сгоревшего черно-белого телевизора «Витязь» с нелепыми и сбитыми настройками. Лики дикторов были целиком смазаны, от действий улавливались только контуры, а голоса были подобны на передачу информации с НЛО представителями
внеземных цивилизаций. При этом все, что ни показывалось, Надежда Степановна смотрела не более пяти минут – после этого она в сидячей позе со сцепленными на брюхе пальцами с громким храпом засыпала. Однако брови оставались высоко вздернуты, а выражение лица было таким, как будто бы она внимательно прислушивается к тому, что происходит на
белом экране.

Это гримаса на ее лице всегда оставалась слегка сердитой и немного брезгливой.



III

При всем при этом, назвать мою тещу «бедной женщиной» было решительно невозможно. «При советской власти» (любимое время жизни Н.С.) у нее «ляснулось», по ее собственному признанию, порядка 38 тысяч честных, не номинированных советских рублей на книжке. Но любви к «советской власти» она при этом не потеряла, потому что пришла власть «несоветская», которую Н.С. уже просто в себя не вмещала. Старым властям, которые так щедро нагрели ее и других, она продолжала тщетно верить и, по ее выражению, «низко кланялась», надеясь, что завтра к власти снова придут коммунисты, и все вернется на круги своя – она снова будет на белом коне. Что бы как-то приблизить этот светлый день «коммунистического завтра», она, подобно хомяку, тащила в свою норку, все, что только попадалось – остатки пенсии оседали на накопительном банковском счете, а все, что производилось на даче загонялось по спекулятивным ценам – лук и огурцы, семена и чудовищной величины укроп. В свободное от дачного бизнеса время она таскалась по производственным свалкам, бывшим местам трудовой славы, посещала местные фабрики и учреждения, влачилась там, подобно тени отца Гамлета, выуживая всякие промышленные отходы. Все это складывалось в кучу, точно у гоголевского Плюшкина, на вышеупомянутую сыровяленую колбасу. Затем из этого вторсырья изготавливались разные «изделия кустарного промысла» – подозрительной чистоты мочалки, веники «сорго» и остальная такая же «лабуда».

Однако было у Н.С., в то же время, и предмет для души, что-то вроде «хобби», а именно - собирание старого советского прошлого. В нижних полках пинского серванта я обнаружил целые залежи старой макулатуры – коллекция советских поздравительных открыток (начиная с 40-х годов прошлого столетия) – всякие там румяные мальчики в косоворотках с «шальварами», деревянными лыжами, или без них, надорванные конверты, знаменитых актеров шедевральных советских фильмов, целые стопки полученных грамот и конспекты марксистско -ленинских работ, исписанные ровным ученическим почерком без помарок (муха не садилась). Оказалось, что моя незабвенная Ша., всю свою жизнь держала нос по дующим политическим ветрам, колебалась вместе с линией, но в свое время закончила высшую партийную марксистско -ленинскую школу, без отрыва от производства. В своем родном Витебске она оказалась едва ли не самым активным членом партии, принимала живейшее участие во всех аграрно-политических шоу страны и была даже выдвинута на какие-то наблюдательные функции под час выборов, - без всякой малейшей надежды ее опять назад задвинуть. В такие дни она становилась особенно граждански активной, с азартом включалась в горячку предвыборной гонки кандидатов, таскалась по ветеранским сходкам и прочим «летучкам».
В день «всенародного волеизъявления» она больше обыкновенного мылась и скреблась «у своей ванне», одевала свое лучшее «крымпленовое» советское платье в крупные яркие маки, делала прическу вида «я упала с самосвала», выливала на себя двойную порцию духов «Москва» - и шла голосовать. Но перед этим событием целый вечер был посвящен эпистолярному жанру – химическим карандашом на листке из ученической тетрадке были выведены следующие слова (дословно, подсмотрено инкогнито):
«Голосую за коммунистов – единственно правильной на сегодняшний день партией и силой, способной восстановить ход истории, скривленной прогнившими «дерьмократами» которых купили за доллары с Запада, которые у нас ничего не добьются.
Желаю восстановления СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ, которая всегда была за человека труда и проводила курс к светлой жизни; при СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ рубль был золотым, а цены снижались из года в год.
 Империалисты из Америки всучивают нам пустые бумажки, а за эти «доллары» выкачивают из страны нефть и лес – при СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ всего этого не было, и не могло быть. Граница была на замке – мышь не проскочит…» и т.д. и т.п.

Хорошо помню этот день. Как будто вот она – красная заря с дьяволятами уже забрезжила на далеком горизонте, а мы проснулись в давно минувшем вчера. Так выглядела Н.С., летя на выборы и сжимая в пальцах свое сакральное «весло», тьфу, я хотел сказать – ее глобальное послание всему бывшему советскому народу, которое она вознамерилась опустить в черную щель ящика вместе с бюллетенем. Но все оказалось до ужаса скучным и даже тривиальным - никаких тебе грудастых пожарных оркестров и железных бронепоездов, поданных на запасной путь, ни знамен, не людских волнений с красными бантами. Только сугубо казенная обстановка выборных участков и фиолетовые глаза комиссии, тщетно мечтающих с первой оказией смыться в школьный буфет за дешевой водкой. Поставил крестик за того же – и пошел вон. Как говорилось в «Необыкновенном концерте» Образцова: «у рояля – то же самое, что было и раньше».
В общем, никто ее там «не снял», и вернулась моя теща молчаливая и подавленная. Скучно и без аппетита она жевала свой утренний борщ, пока до ее уха не стал доносится голос из нашей комнаты, на всю магнитофонную мощь:

Перемен требуют наши сердца, перемен.
Мы ждем перемен…

Тогда она изо всей силы стукнула берцовой костью из борща о край стола, вытряхивая из нее деликатесный костный мозг, и промолвила горько и вразумительно:
- Эх, молодые… Обкрадываете вы сами себя. В мои времена и песен таких не было. Все было веселым, бодреньким…

Продолжаю рассматривать ее старый, почти «дембельский», старый семейный фотоархив.
Вот она на отдыхе в Ялте – положила подбородок на каменную тумбу. Тут Надежда Степановна на субботнике – сажает деревья и смеется. Есть фото, на котором она в своем учреждении, 1953 год, - за пишущей машинкой в окружении сотрудников. Ура! Начало трудовой деятельности! Но взгляд у нее при этом…в общем, нехороший это был взгляд, - фиалковый (а закладывали сотрудников своих, Н.С.? Конечно закладывали – время было такое, фантастическое. Ну кто в эти годы своих не закладывал?)

Ладно, проехали, а расскажу я вам лучше, как с этой железобетонной женщиной я познакомился в первый раз.
 Не было еще у меня в жизни знакомства в столь своеобразный способ. Помню, вызывает меня моя сослуживица Галина – а работал я тогда в старинном Лошицком парке, - и сообщает мне, что в ее кабинет «ввалилась какая-то бабища», которая, особенно напирая на свое прошлое и возможные связи, стала у нее мою подноготную выпытывать. Оказалось, что – Надежда Степановна. Узнала у своей дочки, т.е. моей бывшей невесты место моей работы и прямо с вокзала сюда и рванула прямо в парк со своей разведывательно-диверсионной миссией. Однако утром мы так и не встретились. Вечером она уже нарисовалась в квартире моих родителей с почти родственным визитом, наотрез отказалась взять в руки 20 долларов США, которые просила передать ей моя невеста – на украшения к свадьбе (потом, кстати, соврала моей невесте, что я ей ничего не передавал).
Да все это были только цветочки – ягодки ждали меня впереди. На моем ответном визите в храм ее целомудрия, - квартиру почти в центре Витебска, - меня усадили на табуретке напротив. Тогда Н.С. задала мне 1000 вопросов – когда родился, как родился, чем болел, кто родители и где они работают – и все это казенным и безапелляционным тоном – словно она следователь с подозреваемым на допросе в НКВД. Когти ее при этом держали меня за локти – что бы не сбежал. Для чего это? Да потому что, оказывается, меня берут в очень приличную семью, фактически, «с помойки» - как оказалось. Через час этого допроса я уже понял, что сам готов заплатить кому-нибудь еще 100 долларов, при условии, что больше никогда в жизни не попаду в еще одну «приличную семью». По-моему, на 999 вопросе я все же послал ее подальше по известному всем адресу. После этого она меня слегка невзлюбила, но со временем сумела возбудить во мне лишь подобные чувства.
Не помню точно, как я дожил с этим чувством да светлого дня моей свадьбы. Но в день этого торжества она, как говорится, отпустила вожжи и даже спонсировала съемки небольшого свадебного фильма местным кустарным звукооператором. Возле длинного свадебного стола вдруг закрутился приличного вида круглоголовый мужик с видеокамерой в руках (- молодые, так… Водку – крупно!), и уже после, в качестве бесплатного бонус-трека, подыгрывал компании, слегка фальшивя на аккордеоне. Потом оказалось, для чего на самом деле моя теща пригласила этого мужика.
Очевидно, что лавры заносчивой американской актрисы Анжелики Джоли давно не давали ей спокойно спать, и она решила нанести ответный удар, по полной «засветившись» на экране. Когда все гости уже успели основательно нажраться, она подняла мужика посреди, а компонента и коротенько так, минут на 20, «замутила речугу» о своей трудовой и ветеранской деятельности, упиваясь собственной былой значимостью и вспоминая прошлое. В рюмках, поднятых по случаю столь затянувшегося тоста, чуть было не закисло зелье, мой отец едва не погрузился в сон, а дети застыли и вытянулись, словно присутствовали на пионерской линейке.
Наконец, она села на свое место с чувством плохо скрытого превосходства на лице, а собрание молча глотало водку, закусывая грибами с мрачным чувством человека, только что посмотревшего правде в глаза. Но тут вновь грянула гармоника, и веселье пошло своим чередом.

***
Я не поверил бы человеку, который бы сказал мне, что я вновь услышу о своей бывшей теще, Н.С. Но жизнь – очень странная штука, а мир, как говорится, тесен. В камере следственного содержания на Володарке он стал настолько тесным, что судьбы столкнула меня с бывшим чиновником из Витебского облисполкома, который знал, оказывается, о Ша. по прежней работе.
Внимательно прослушав мои воспоминания о моей жизни в Витебске, о «дерьмовой тематике» в частности, он сочувственно покрутил головой и промолвил:
 - Да, парень, не повезло тебе с тещей… Очень она власть любила, больше всего.
- Разве в этом дело, Александрович? Возможно, это наша старая советская система ее так воспитала, эдакой «чугунной бабой»?
Мы медленно брели с ним по кругу вокруг маленькой лавочки, созерцая серые, оплеванные стенки внутреннего тюремного дворика с ржавой решеткой вместо потолка и грязным снегом под ногами.
— Это была не баба, - продолжал задумчиво Александрович, - А целый конь с яйцами.
Мы оба невесело засмеялись и пошли к выходу в сопровождении хмурого солдата – конвойного.