Фрагмент Прикосновение к себе из кн. Много, много

          Фрагмент Прикосновение к себе
          /из книги "Много, много страниц моей печальной жизни"/
 
     Идея пришла сама собой. Мы пошли и записались в библиотеку. По пути я рассказал о своем открытии Владимира Дудинцева, его романа «Не хлебом единым», прочитанного в журнале «Новый мир» годом или чуть больше назад, который произвел на меня сильное впечатление. Я не был в списке читателей первым. Прежде его прочитали Гена Бударов, перед новым учебным годом упросивший генерала отпустить его к болеющей матери, и Юра Лаптев. И рассказал Гене, к каким последствиям мой след в этом списке привел.
     Прежде роман прочитали, конечно же, ребята, которые сами пробовали писать и, естественно, обменивались впечатлениями, пользуясь при этом расположением работников библиотеки. Кстати, они порой оказывали на наши умы большее влияние, чем офицеры-воспитатели или преподаватели по истории и литературе. Я многих до сих пор помню в лицо, но не записывал ни имен, ни фамилий, не вел дневника, хотя к некоторым испытывал естественное юношеское влечение. Потому что они были обаятельными и разговаривали с нами живым интеллигентным языком.
     Случилось дело весной. Вызвали меня как-то прямо с урока и пригласили в офицерскую, командира роты, комнату. Но, к моему удивлению, там оказался только неизвестный мне гражданин в штатском, в сером, как сейчас помню, красивом костюме при широком галстуке.            
     Он встал мне навстречу, оторвавшись от тетради, вышел из-за стола, протягивая руку, что было в отношении нас, суворовцев, совершенно несвойственно. Проводивший меня дежурный офицер прикрыл за мной дверь.
     - Суворовец Марк Бойков? – спросил гражданин, как бы не вопрошая, а утверждая уже известный ему факт.
     - Да, - ответил я, испытывая неловкость от непривычного мне рукопожатия.      
     - Присядьте, пожалуйста, хочу с вами поговорить. Ваш офицер-воспитатель порекомендовал мне вас как пишущего, увлеченного человека. Я из журнала. Обозреватель. Из военного журнала. Мы расширяем круг тем, ищем молодые таланты. Вы что-нибудь пишите?
     - Да особенно ничего. Так, заметки, в «Красный Воин» или «Красную Звезду».
     - «Красная Звезда» - офицерская газета, с более сложной тематикой…
     - Ну, мы пишем обычно о каких-нибудь соревнованиях, торжествах, встречах с заслуженными людьми, походах в театр, вечерах отдыха с концертами художественной самодеятельности /привел я длинный тематический перечень/. Офицерская газета чаще всего отклоняет сообщение, зато «Красный воин» печатает, на четвертой странице, и присылает меленькие денежные переводы, на полтора – два рубля. А мы потом покупаем в буфете сгущенку или ириски.
     Мой старший собеседник на это улыбнулся: - Да, интересно. А… что-нибудь читаете?
     Вопрос поразил меня. Неестественностью. Конечно же, читаю. Я вынужден читать. Ведь как-никак учусь и должен отвечать на уроках. Смысла этого вопроса я не понял и ответил даже не уклончиво, а по искренности:
     - Не люблю получать двойки. На уроке могут спросить.
     - Нет, я имею в виду не по программе, а из библиотеки.
     - Из библиотеки? Ну, литературу к уроку, журнал какой-нибудь, по совету ребят…
     С взрослыми в разговорах я был тогда прямодушен, хитрить, отвечать уклончиво мог лишь с офицерами-воспитателями да сержантами, чтобы не подводить ребят. Обозреватель в красивом сером костюме оживился и сделал нажим:
     - Какой, например?
     - Журнал-то не помню. «Юность» вроде. Нет, там про рационализатора, повесть большая. Это - не в «Юности», не там.
     - «Новый мир», может? – поддакнул гость в галстуке.
     - Да, да. Точно. «Не хлебом единым» - повесть или роман Дудинцева, – обрадовался я подсказке, после чего говорить стало легче.
     - Ну и как вам она?
     - Понравилась. Жизненно, наглядно. Критичная повесть, но правдивая.
     - А о рационализаторах, изобретателях вы что-нибудь знаете? Как к ним относитесь? – поинтересовался гость.
     - Нет, о них я не читал до этого. Но интересно. Ведь они стараются о пользе стране.
     - Вы, стало быть, разделяете точку зрения автора?
     Впервые меня насторожил вопрос собеседника: какую важность может представлять собой моя точка зрения, да еще в связи с автором, если изобретатели стараются для общей пользы стране.
     Я начал юлить, говоря: - Я не уловил какого-то мнения автора, он показывает события без своего отношения к ним, давая читателю самому разобраться в хитросплетениях сюжета. Это обычно считается более объективным изложением материала.
     В это время раздался звонок об окончании урока, и гость остановил наш разговор, сославшись на то, что не имеет права отнимать у меня переменку. Он опять, уже через стол, протянул мне руку для пожатия, и мы расстались.
     Я вышел из офицерской в какой-то неясности смысла состоявшейся встречи. Но тут подошел ко мне Юра Лаптев.
     - И тебя вытащили с уроков? – спросил он.
     - Да, и еще кого-то?
     - Потом узнаем. О чем тебя спрашивал этот литератор? – спросил Юра.
     - По-моему,… я не сразу понял - о новом романе Дудинцева.
     - Во! Во! Много шума из романа по окрестностям дивана.
     Юра Лаптев даже шутил стихами, как он сам говорил, после "Турандот".
Через два дня нас с ним вызвал к себе начальник политотдела училища полковник Гуров Иван Кузьмич, высокий стройный, с красивым и умным лицом мужчина, сказал: «Что это вы, ребята, разоткровенничались перед литературным гостем?». Он, однако, так и не сказал, кто с нами беседовал, но добавил: «А знаете, что он посоветовал на прощание? Что вам не место в комсомоле, а, может, и в училище». Мы с Юрой только переглянулись. «Ладно, идите, но особо не распространяйтесь о визите "литератора"»…
     - И кто же все-таки это был? – поинтересовался Гена после всего моего рассказа.
     - Сотрудник КГБ, как сказал потом наш взводный, капитан Бегишев. Ушел, кстати, от нас в журналистику.
     Гена сразу же загорелся взять в библиотеке нужный номер с романом "Не хлебом единым". Но оказалось, что "Новый мир" уже как год исключен из подписки, и старых номеров в библиотеке тоже нет.
     На улице Гена закурил: - Вот те, бабушка, и юрьев день! А у нас в оренбургском прошло, точно с клизмой.
     - Как это?
     - Незамеченным.
     Мы пошли прочь, но не удрученные. Мы сами становились интереснее друг другу и давали пищу для доверия и притяжения.
     Раскуривая сигарету, Гена извлек из нагрудного кармана гимнастерки аккуратно сложенный и мелко исписанный, двойной, в клеточку, тетрадный листок бумаги.
     - Уж не признание ли в любви? – пошутил я.
     Углубившись в тыловую часть двора, со спортивно-тренировочными снарядами и полосой препятствий, мы уселись на бревне, тренажере равновесия.
     Равновесие действительно понадобилось. Читая, я быстро увлекся, застывая или меняя позу.
     Вообще я читал постыдно мало, даже по программе. Обладая витиеватым слогом, я обходился в сочинениях очень малым количеством сведений о героях, событий по сюжету, в основном, из учебника, развивая «глубинные смыслы» переживаний и побуждений действующих лиц по своим витиеватым предположениям. Преподаватель русского языка капитан Харламов М.Н. бранил меня за это, но ставил четверки и пятерки «за грамотность, а не аналитику, - как он говорил, - чаще беспредметную». А тут, тут все было так предметно, что дух захватывало.
     Передо мной, как потом сказал Гена, было неподписанное письмо дипломата Федора Раскольникова Иосифу Сталину, из-за границы. Я слышал о нем, но читать не доводилось. И теперь я представлял себе энергию и тяги, которые двигали живым автором. Взрыв искренности и прямоты, не соизмеримый с критикой Сталина Хрущевым, прозвучавшей с трибуны ХХ съезда КПСС. Гена прохаживался рядом и курил, а я читал и горел.
     «Хозяином земли советской является не Верховный Совет, а Вы. Вы сделали все, чтобы дискредитировать советскую демократию, как дискредитировали социализм. Постепенно заменив диктатуру пролетариата режимом Вашей личной диктатуры, Вы открыли новый этап, который в истории нашей революции войдет под именем «эпохи террора»… никому нет пощады.
     «Правый и виноватый, герой Октября и враг революции, старый большевик и беспартийный, колхозный крестьянин и полпред, народный комиссар и рабочий, интеллигент и маршал Советского Союза – все в равной степени подвержены ударам бича, всё кружится в дьявольской, кровавой карусели…   
     «… Над гробом Ленина Вы принесли торжественную клятву… хранить, как зеницу ока, единство партии… Клятвопреступник… Вы оболгали и расстреляли многих соратников Ленина – Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и других, невиновность которых Вам хорошо известна…
     «…В лживой истории партии, написанной под Вашим руководством, Вы обокрали мертвых, убитых, опозоренных Вами людей и присвоили себе их подвиги, их заслуги…Вы – ренегат…предавший дело Ленина…Вы обезглавили Красную Армию и Красный Флот…»
     Я читал и ерзал, в волнении меняя позы. Время от времени я испытывая трудности прочтения и просил Гену подойти, чтобы разобраться в слове или связности мысли. Он подходил, выдыхая дым в сторону, и, опустив сигарету, быстро устранял затруднение. Я понял, что письмо им было переписано собственноручно.
     Гена, наконец, не вытерпел, остановился передо мной и сказал: - Маркуша, потом дочитаешь. Тут нас могут видеть из окон, заинтересоваться, а этого не надо. Возникнут вопросы и разное прочее.
     - Ты дашь мне его переписать?
     - Если придумаешь, чем объяснить, откуда оно у тебя.
     - А у тебя оно откуда?
     - Не могу сказать. Здесь, понимаешь, не должно быть двух одинаковых ответов. Чтобы никого не подставить, в случае чего...
     Я понял. Особенно после того, что сам рассказал Гене о нашем случае с прочтением романа Дудинцева, осторожность должна восприниматься без иронии.
     Сейчас это письмо Раскольникова можно прочитать в Интернете, а тогда даже слух о нем не витал под крышами. Засекреченное службами, оно никак не мыслилось в какой-либо доступности, и потому даже знание о нем воспринималось с подозрением. Слишком много из этого письма оставалось в прежней, дамокловой проскрипции, под строжайшим запретом, укоренившимся со Сталина и удобным для властей предержащих.   
     - Слушай, Ген! Так ты дал мне почитать после моего «гэбэшника-литератора»?
     - Конечно, старик!
     Гена первый раз так назвал меня. Это говорило о многом, о доверии, переходе знакомства в дружбу. В СВУ многие ребята так обращались между собой, но прозванье это никогда не было рядовым между неродственными душами кадетов. И день этот получился памятным.
     К стыду своему, я так и не придумал, откуда у меня могло бы появиться письмо Раскольникова, а Гена отказывался раскрывать свою версию. Письмо потом я дочитал и не раз еще возвращался к нему, но обязательно в присутствии Гены. Так я понял, что никто не имеет права подвергать чужую жизнь или свободу опасности, но ничто не мешает пользоваться ими из добрых побуждений.
     Потом мы не раз еще обсуждали "ревностное служение КГБ своему народу». Или генсеку? Не укладывалось в голове, как это присылать к нам, суворовцам, агента с целью засечки затаившихся врагов, по сути, еще детей? Да и детей-то каких! От рабочих, крестьян, ушедших на войну простыми солдатами. Детей, ободранных и голодных, порой круглых сирот.
     С какой стати нам, поднятым с дороги, затаиваться и становиться врагами своей страны? Гена на то отвечал: "Пуганая ворона куста боится". А я так думаю, что, нагнетая собственные страхи, служба ГБ оправдывала своё пустопорожнее рвение. Кто-то завоевывал очки и по исковерканным судьбам лез в верхи. Ради этого, видимо, стоило не считаться с реальностью и извращать ее. Чтобы оправдывать и хлеб, и звезды на погонах.

                *       *       *
      
     БМВ: Сколько вообще мерзостей делается в Верхах, под благовидным предлогом,
а по сути ради укрепления этого своего положения или продвижения выше. Я никогда
не испытывал в этом тяги, оберегая в том не участь, а свою совесть.