Лучший Слушатель

У людей, живущих одиноко, всегда бывает на душе что–нибудь такое, что они охотно бы рассказали.
«Ионыч»


Толпа обтекала Юрия, струилась шумным потоком, смыкаясь за его спиной. Не слишком–то хорошо с его стороны было вот так застывать столбом посреди зала, у самых эскалаторов – люди уже начинали толкаться, отпуская в адрес чудака явно нелестные и, слава Богу, неслышные за шумом поездов комментарии. А Юрий продолжал стоять, позволяя человеческому потоку бежать дальше.

Честно говоря, шипящие ругательства прохожих вряд ли могли сделать его день еще хуже. Куда уж хуже, спрашивается? Ну не может быть приятным день, начавшийся с вызова на ковер к начальству. Журавлева до сих пор потряхивало, а голос шефа звенел где–то за барабанными перепонками, заглушая грохот составов.

– Мне нужны результаты, а не оправдания! – Вопил невидимый начальник, заставляя Юру содрогаться и нервно кусать губы. Поразительно, как некоторые люди трепещут перед обладателями золоченой таблички на двери и внушительного письменного стола. Юра, признаться, был как раз из таких трепещущих: от вида налившегося кровью лица босса у него все слова застревали в горле. И ведь даже было что возразить! Только все логичные и четкие возражения рассыпались пылью, стоило Журавлеву перешагнуть порог ненавистного кабинета.

Но вечно стоять памятником самому себе – то еще занятие, так что Юрий встрепенулся, вливаясь в толпу, и толпа подхватила его, понесла к распахнутым дверям поезда, стиснув до удушья. Домой. Домой, как и тысячу вечеров до этого.

Девушка напротив улыбнулась ему милой улыбкой, но отвернулась раньше, чем уставший как собака Журавлев сообразил улыбнуться в ответ. Ее ставший равнодушным взгляд еще раз скользнул по мужчине, и он, к своему удивлению, не ощутил досады от этого несостоявшегося знакомства, только тоску. Может быть, ей тоже испортили настроение, и она решила подбодрить товарища по несчастью, стоявшего с еще более постным лицом? Юра всерьез задумался. Возможно, теперь она ощущает себя неловко? Одиноко в этом набитом людьми, как банка кильками, вагоне? Но тут двери отворились – девушка выскользнула на станции. Чуть раньше, чем сам Журавлев.

Стоило стеклянным дверям метро выплюнуть его на улицу – телефон в кармане настойчиво завибрировал. В мерном жужжании сотового будто звучало удивление: "Что? На меня кто–то позвонил? Серьезно? А я уже и забыл, что у меня есть такая функция!".

– Как дела, Юрец? – Бодрый голос в трубке заставил Журавлева поморщиться. "Юрец" – ну что за слово? Но у Димы было своеобразное представление о дружеских шутках, и спорить с ним – бесполезно. Придумает что–нибудь похуже. – Тухнешь в офисе или уже отстрелялся? Не важно, короче, – не давая другу вставить и слова, затараторил Димка. – Я тут в кафешке у твоего дома, заваливайся. Посидим, потрещим. Бывай!

Журавлев выдохнул сквозь зубы. Ноющие от усталости ноги тянули домой. Но с другой стороны, они с Димкой и правда давно не виделись. Да и разве ему оставили выбор? Если подумать, то поболтать со старым другом – это же здорово. Ему и про шефа можно рассказать, поворчать, как в старые добрые, когда они жаловались друг другу на школьных учителей, или на университетских лекторов. Приободрившись, Юра махнул рукой на усталость.

Судя по тарелкам, Димка уже успел сделать заказ, и не только сделать, но и прикончить все, что в этих тарелках, собственно, было.

– Забавный свитерок, эй! – Димка встретил друга ослепительной улыбкой, и тут же уткнулся обратно в телефон. – Готов цеплять девчонок своим прикидом, Юрец?

– Да какие там девчонки, – Журавлев устало махнул рукой. – У меня на работе такое было, сейчас расска...

– Ага, ага. – Не отрывая взгляда от телефона, перебил Димка. – А я тут такую лапулю встретил! Вон, видишь, официанточка? Как тебе? Я уже номерок цапнул.

– Серьезно? – Юра нахмурился, разглядывая суетящуюся у столиков девушку. – Ей хорошо если есть восемнадцать, а юбка при этом – короче пояса.

– Интеллигент паршивый. – Вынес заключение друг, скривившись. – И тихушник. Сидишь у себя в четырех стенах, и девчонка в юбке чуть короче, чем до щиколоток – для тебя уже верх неприличия. Жить ты не умеешь.

– Дим, да нет у меня сил на девушек, на работе... – Начал было Юрий снова, но Димка, похоже, его и не слушал:

– Не понимаю я тебя. Хороший парень, при квартире, и на рожу не урод. Умный весь из себя, вежливый. Да на тебя бабы вешаться будут! А их мамки дружно вручат тебе приз и звание "хорошего мальчика из приличной семьи". Но нет же, сидишь, гниешь.

Он что–то еще вещал, размахивая руками, и даже снизошел до того, что пару раз оторвался от ненаглядного смартфона, горячо втолковывая другу элементарные для него истины. Только вот настала очередь Журавлева не слушать. И стоило ли надеяться, что Дима, как раньше, разделит с ним бытовые беды и проблемы? Когда он последний раз слушал–то? Вот именно. Третий раз про работу Юрий даже не стал и заикаться и, кое–как вклинившись в речь приятеля, буквально убежал из кафе, оставив Димку заигрывать с официанткой.

И вновь толпа спешащих домой людей подхватила Журавлева. Она несла его мимо фонарей, чужих окон, разрисованных кирпичных стен, и дурно нарисованные яркие граффити казались Юрию чьими–то беззвучными криками. Толпа что–то говорила, ворчала как разбуженное животное. Звенели назойливые гудки застрявших в пробках автомобилей, а милая барышня с рекламного экрана рассказывала что–то о новом "уникальном средстве". Весь мир настойчиво вопил ему в уши, но, увы – весь этот огромный мир просто не желал слушать в ответ. И Юра ускорял и ускорял шаг, почти пустился бежать, едва удерживаясь, чтоб не зажать уши ладонями.

Домой, домой, домой. Здесь, среди оглушительного гула, визга, крика, он и сам переставал слышать хоть что–нибудь. Но дома... Юрий улыбнулся, шагая еще быстрее.

Входная дверь хлопнула, отсекая шумную Вселенную от Журавлева, и он замер, потирая переносицу и привыкая к тишине. Медленно сползая по стене, мужчина прислушивался, насколько оглушительно звучит здесь даже шорох одежды, даже его собственное дыхание.

– У меня был чертовски тяжелый день.

Юра задумчиво уставился в потолок и заговорил медленно, словно пробуя слова на вкус:

– Знаешь, моему шефу просто невозможно угодить. Я делаю одну вещь – он спрашивает, почему я не сделал вторую. Делаю две – негодует, что не сделал три. И так – до бесконечности. Хотел бы я высказать ему все, но ты же знаешь, как это бывает...

Не дожидаясь никакого ответа, Журавлев поднялся, аккуратно повесил пальто на вешалку и неторопливо прошествовал в комнату. Безмолвие квартиры обволакивало его мягко и успокаивающе. Усаживаясь на краешек дивана, Юрий впервые за весь день расслабленно прикрыл глаза и улыбнулся:

– Прости, я задержался сегодня, да? И совершенно, замечу, зря. – Кудрявые блондинистые волосы затрепетали под его рукой, и Журавлев принялся совершенно бездумно перебирать эти жестковатые локоны. – Но кое–за что я Димке могу сказать спасибо, правда? За тебя.

Да, помнится, это была очередная из "гениальных" шуточек Димы. Как–то раз он притащился сюда с огромной коробкой, и со словами:

– Нет у тебя, Юрец, бабы – на тебе бабу! – Вручил другу, собственно... резиновую "бабу". И подбирал же наверняка самую страшненькую – такую только вместо спасательного круга использовать, и то стыдно. Особенно Юрия тогда смутили пушистые ресницы, наклеенные поверх отвратительно нарисованных глаз, до того они были лишними.

Вроде бы, именно в тот вечер, распаковав сей "подарочек", Журавлев и принялся на чем свет стоит костерить друга. Ходил по квартире, размахивая руками, как мельница, и ругался. Говорил о том, как надоела развязность приятеля, его "бывалые" советы и заезженные фразочки, будто выдранные из второсортных фильмов для домохозяек. Как муторно становится на душе каждый раз, когда друг, снисходительно похлопывая Юрку по плечу, начинает очередную отповедь. Дескать, не так ты, друг Юрий, живешь, смотри на меня и учись. А чему там, спрашивается, учиться? Разве что наглости, каждый раз сходящей с рук, и прожиганию жизни.

И только выдохшись, понял, что все это время обращался к бессмысленно таращившейся в стену голубыми глазищами кукле. Излил, называется, душу. Ему тогда казалось, что вот–вот резиновая девица для утех разинет плохо прорисованный рот, и расхохочется в голос.

Вспомнив все это теперь, Журавлев только тихо, нервно как–то рассмеялся. Вот ведь в чем вся штука: жить–то и вправду стало легче! Нет, выигрыш в лотерее ему на голову не свалился, да и начальник не отрастил внезапно ангельские крылышки, и сволочью быть не перестал. Но переносить всю эту канитель отчего–то стало легче.

Поначалу–то он нервничал. Запинался, чувствуя себя полнейшим идиотом. Но день проходил за днем, и разговоры с "резиновой леди" (уже прилично одетой, разумеется) стали чем–то до боли привычным. Вроде как в душ сходить или поужинать. Иногда Юрий даже усаживал "девицу" с собой за стол. Тарелку, конечно, перед ней не ставил – не с ума же он сошел, в самом–то деле? Но изливать душу такому благодарному, не перебивающему слушателю, перемежая возмущения очередной котлетой, было приятно.

– Кстати, о сегодняшнем вечере... – В глазах Журавлева загорелся довольный блеск. Он поправил блондинистую синтетическую прядь, отводя ее от размалеванного лица куклы. Жест вышел даже каким–то неловко–нежным. – Подожди одну минутку, хорошо?

Мужчина кинулся в прихожую, раскопал на дне комода золотистый футлярчик с помадой. Вульгарно–алой, зато ее было очень четко видно на резиновой поверхности, хоть цветочки–ягодки рисуй. Вернувшись, Юрий с умением взялся за дело, нервно посмеиваясь:

– Делаю я черт–те что. – Жестом фокусника выводя контур губ на резиновой поверхности, пробормотал он. – Хотя люди и не такое творят, и хоть бы что. Спят спокойно, и просыпаются же как–то по утрам. Руки тебе жмут без зазрения совести. А у самих за душой – такое... И смотришь, бывает, им в глаза, думаешь: "Какая же ты сволочь!", а сказать ничего не можешь, потому что сам – не подарок.

Он отстранился, любовно оглядывая плод своих трудов, и с придыханием, как герой–любовник в дешевом провинциальном театре, прошептал:

– Зато ты так очаровательна этим вечером! – Подхватив свою собеседницу, и кривя рот в улыбке, Журавлев сбивчиво забормотал:

– Ты – лучший слушатель, моя дорогая. Ты слушаешь меня, слушаешь... Не осуждаешь и не перебиваешь, не то что некоторые...

Юрий закружился с куклой в руках по комнате в подобии вальса, не замолкая, хоть и дыша через раз. Слова лились, не встречая на пути никакой преграды. Сбиваясь и распаляясь все больше, он говорил про толкающихся в метро людей и лживое СМИ, про назойливую рекламу и шумные автомобили. Про соседа с дрелью, которому хочется набить морду, да вежливость не позволяет. Юрка продолжал говорить, подчас не успевая мыслями за собственным языком:

– И знаю я, знаю, – С каким–то странным наслаждением вслушиваясь в свой охрипший голос, вещал Журавлев, – Знаю, что кому–то живется в сотни раз хуже. Но что мне до голодающих детей Африки, скажи на милость? Почему я должен про них думать? Нет, нет, мы не будем думать о них сейчас...

Он бережно, почти пританцовывая, усадил куклу обратно на диван. Насвистывая себе под нос какую–то, только что выдуманную мелодию, Юрий, как конферансье перед единственной зрительницей, торжественно развел руками и провозгласил:

– Сегодня, дорогая, у нас – литературный вечер!

Звук шагов эхом отдавался в безмолвной квартире, как в пустом театре, и голос Юрия, окрепший и звонкий, летел по комнатам:


"Я пришел в этот мир, никого не кляня,
Зла, что мне причиняли, — не помнил...
Мир не понял меня,
Мир не понял меня,
Но и я его тоже не понял..."


И мир за окном продолжал греметь, и автомобили выли гудками, а девица из рекламы тараторила заученную скороговорку. Где–то в кафе Дмитрий, беззастенчиво лапая ничуть не возражавшую официантку, и думать забыл о сбежавшем друге.

Но здесь, в этой тихой квартире, одинокий человек продолжал говорить перед своим самым благодарным слушателем. Пожалуй, кто–то со стороны мог бы посчитать его сумасшедшим, не правда ли? Вот только быть чуточку сумасшедшим, но счастливым, оказалось куда легче. Так что вряд ли у кого–нибудь было право осудить его маленькую причуду.

Мир продолжал шуметь.