Часть 1, глава 1 40 часов

GJ:FKTNM <JUF




«И Ангелу Лаодикийской церкви напиши:
так говорит Аминь, свидетель верный и
и истинный, начало создания Божия;

Знаю твои дела: ты ни холоден, ни горяч;
о, если бы ты был холоден или горяч!

Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден,
то извергну тебя из уст Моих»

Откровение, 3:14-16

Часть 1

40 часов

     От господина Тургенева я узнал, что слово «колдобина» на Руси означало яму на дне реки или озера - место, где удобно прятаться сомам, ракам и вообще любой божьей твари. Но потоп свершился, побыл и отбыл, отступила вода далеко. Вода отступила, а колдобины остались. Я так хорошо их чувствую сейчас, и всякий раз подпрыгиваю на своём сиденье, в знак солидарности с автобусом и маслящимся в нём шпротом.      
     Забавная дорога... Это я хочу так думать: забавная дорога. Не выходит от сердца. Думай: забавная дорога, забавная дорога, забавная доро... Нет, всё, сдаюсь. Потому что дорога вовсе не забавная. Не удивлюсь, если окажется, что это одна из самых незабавных дорог в. Здесь заканчивается (или начинается) надежда: ты едешь по самой незабавной в мире дороге, и так без конца, до самого Миллерово, а уж что дальше...

     Волнистая картинка цвета влюблённой пустыни, тягучая и сонная, но живая, с частыми полями подсолнухов. Цветы рассажены густо-густо; кажется, гигантские, они хватают друг друга культяпами листьев и блеют от тесноты тесноты. Шкловский часто повторял, что посаженный лён только тогда принесёт нужную пользу, если его угнетать, слишком густо сеять, не давать растению окуститься. Что ж, понимаю, возможно, подобная логика связывает и подсолнухи (агроном становится равен холодному и мудрому инквизитору, случайно (а как иначе) зачаившему с Достоевским). И хочется возопить прямо сейчас: Я не хочу никому приносить пользы! Выпустите меня! Остановите поле!
     Но по закону жанра молчу, и пытаюсь пытаться мечтать в окно. Я – городской житель, мой глаз боится простора. Меня тошнит от простора. Это не Сартр ; это  физиология. Это условный рефлекс, выжженный в глазах всевластной привычкой к жизни в тесноте и едва слышными, но сохраняющими еще гулкость, отзвуками глубокой памяти. Да, разумеется, страх перед простором вырос из детства, откуда ещё.
     Возле нашей школы валялось асфальтное футбольное полище, с бугристым, часто треснувшим брюхом кое-как заштопанным сорной травой, кусочками стекла и вековыми окурками. Редкий матч обходился без разбитых колен, локтей, ёбл, судеб. Это было так давно, что теперь я словно припоминаю просмотренный бог весть когда фильм, забытый бы теперь и вовсе, но унюханный всё же в памяти благодаря пленительному запаху химреактивов возле станции очистки воды, куда я (он, ты, и мы. И она) хожу/ходил/никогдаятамнебылребятотпуститеа за коноплёй. Но несмотря на все умственные ужимки я никак не могу связать общей сущностью самое себя на расстоянии каких-то двадцати лет, как будто с каждой новой локацией, протяженной хотя бы на год, появлялся новый герой, наслаиваясь на одном и том же теле подобно кольцам на стволе дерева, - так что с годами становилось всё более тревожней: а действительно ли эти события имели место быть? Не мог ли я их ненарочно выдумать или увиидеть во сне и поверить в них? Но в одном я уверен: тогда это поле, асфальтное лютое поле, казалось мне самой громадной и чудовищной постройкой затеянной человеком, и созданной с целью таинственной, если не наказательной. Кто-то нёс свой крест и висел на кресту, а кто-то играл в футбол на нашем поле. Сколько же галлонов крови и соплей впитало оно в себя за долгие годы...

     Я так и не стал футболистом, хотя Те некоторые пацаны трижды звали меня вернуться, и трижды я не возвращался, пока не вернулся и в четвёртый. «Локация пройдена, вам начислено тридцать бонусных звёзд». Э-эй, ребята, да вы меня с кем-то путаете! Какие звёзды! Я ведь и не против, только разве мне они должны достаться?
      «Локация пройдена, и всякий прошедший получает бонусные звёзды, в количестве оглашённом выше, - вещает столпотворенный голос, – такова традиция».
Я не стал футболистом, а локацию прошёл.

•••••

     …Прочая же рыбёшка глотает соус своих испарений, так и коротает путешествие, жалуясь в жесть, сквозь которую не видно света, хоть он и есть, - а видна бездонная степь, с подсолнухами, искорками маков (маки, маки на Монте-Кассино!), с неожиданным на этом небе облаком-самоубивцем, далёкими ниточками и более близкими гребешками лесопосадок, ягодицами холмов и впадин. Среди шепотливого и недовольного гулца, распустившегося в салоне, я узнаю, что конструкция этого автобуса предполагает и наличие кондиционера; но в степи свои законы, и что-то пошло не так: вон та бабушка подвывает, вздыхает от близкой жизни; несколько женщин с разных углов автобуса также ропщут на духоту, а их дети пытаются высунуть головы из окон (так и хочется услышать этот сочный  краткий хруст, когда цветки одуванчиков так послушно отлетают от стеблей - из-под ног уходящих столбов). Потом дети получают скушный нагоняй, кукожатся в креслищах как сраные щенки и шелестят себе фантиками и планшетами, и думают как было бы здорово щас мороженца. Что, щенки, – приуныли? Думали – жизнь это алый закат или там бля рассвет? Это вонь из берцев, как пел один харизматик из подмосковья. Не будет вам ни мороженца, ни даже форточки открытой не будет. Привыкайте к подчиненью, свиньи, нам ещё ехать минимум 40 часов.

По радио играет песня про солдат не пришедших с войны, которые превращаются в журавлей. Взгрустнул сквозь испарину глаз в окно-окошечко, взгрустнул напоказ самому себе.  А ведь журавлей не так уж и много летает по миру. А солдат, напротив, ползает - дохуя. И кромсают солдат регулярно. Может, не все солдаты  – настоящие? Журавлей ведь явно меньше в мире, чем их. Стало быть, кто-то из солдат косит под солдат, чтобы потом косить под журавлей. И здесь нет ничего такого, Джон, успокойся. Вот пример. Если бы я торговал наркотиками (просто пример!), то для маскировки обязательно поступил бы на военную службу, носил униформу (я люблю насекомьи цвета), терпел тяготы, наживал капиталец, а уж затем нашёл бы журавлиху себе вшивенькую, смазливую, чтобы вымещать на ней постсолдатское зло, - как полагается, лается в семейной жизни. Как это прекрасно!
     Правда, ещё не выяснено, а кто же тогда после смерти превращается в (кого, кого, кого) постельных клопов? Мог бы я, допустим, превратиться в клопа? Боже, нет, это немыслимо. Кто угодно, только не я. «Пусть минет, пусть минет» - как бы думается. Так. Если что. Открою тебе, Джон, секрет (да-да), что я из чаш не пью. Я больше изгорла люблю. Но сколько ещё клопов до меня утверждали, что они не пьют из чаш? Пьют, ещё как пьют.