de omnibus dubitandum 120. 46

ЧАСТЬ СТО ДВАДЦАТАЯ (1919)

Глава 120.46. ВОПИЮЩЕЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ…

    /.../ На этот раз все четыре батальона нашего полка наступали вместе. Когда на рассвете наши роты стали выходить за деревню, я увидел, что артиллерия уже была готова к выезду. Когда мы проходили мимо нее, раздалась протяжная (по-артиллерийски) команда: «Шагом м-а-а-а-рш!» и орудия тронулись к выбранной за ночь позиции.

    Наш полк не успел еще развернуться в боевую линию, как позади нас весело один за другим хлопнуло два выстрела, и снаряды прожужжали над нашими головами. Такие же веселые звуки раздались и слева и справа от нас. На этот раз мы безостановочно продвигались вперед. Неприятель везде поспешно отступал. В 5 час. вечера с песнями мы уже вступали в Богодухов.

    На улицах кое-где валялись еще не убранные людские и лошадиные трупы; в нескольких местах поднимался дым догорающих пожарищ. У одной из церквей лежал труп расстрелянного дьякона: он влез на колокольню, чтобы полюбоваться панорамой сражения, а его заподозрили в шпионской сигнализации, стащили и тут же расстреляли. Белые тоже расстреливали многих таких действительных и мнимых шпионов. Этот отвратительный придаток гражданской войны был самое худшее в ней. Каждое сражение заканчивалось расстрелами.

    Говорили, что коммунисты, прежде чем расстрелять, мучили и подвергали всевозможным издевательствам пленных добровольцев (вот отчего я и удирал от них так стремительно). Должен сознаться, — из песни слова не выкинешь, — что и добровольцы проявляли ненужную жестокость. Пойманных коммунистов и шпионов (часто, вероятно, совсем невинных, непричастных ни к коммунизму, ни к шпионажу) подвергали зверской порке шомполами, не различая ни пола, ни возраста. Крики и неистовые визги этих жертв завязли в моих ушах навсегда и навсегда отравили мне душу.

    В первый раз я увидел отводимых на расстрел еще в Харькове. Это было вечером после поверки, когда роты, выстроившись на дворе казармы, пели общим хором на сон грядущий «Отче наш». Вот во время этого пения я случайно оглянулся назад (я стоял в заднем ряду) и увидел процессию, смысл которой сразу понял: под конвоем шестерых солдат с ружьями шли два человека босиком и без шапок, а солдаты, кроме ружей, несли с собою еще две лопаты. Они вышли за ворота. Мы допели наше «Отче наш»...

    Да — это было ужасное, вопиющее противоречие: хор, поющий «Отче наш», — и тут же шествие на смертную казнь! В тот вечер я долго не мог заснуть и все спрашивал сам себя: «Стоит ли жить после этого? Стоит ли за что-либо бороться, если политическая борьба неразрывна с такими гадостями?». В эти дни сильные сдвиги происходили в моей душе, и из гражданской войны я вышел душевно сильно изменившимся (очень приблизился к толстовству).

    К счастию, мне недолго пришлось принимать участие в боях. К участию в расстрелах меня, слава Богу, не привлекали. Как это ни жестоко звучит, на эту работу всегда находились «охотники»! Но один раз ночью пришлось караулить запертых в сарае пойманных шпионов, и в эту ночь я был очень близок к самоубийству.

    Взяв Богодухов, Дроздовский полк быстро продвинулся дальше на север, и вот здесь, около станции Кириковки, я был контужен и выбыл из строя. В тот день, убийственно жаркий, шла перестрелка между нашим и красным бронепоездом.

    У красных на бронепоезде были тяжелые морские орудия, и работали на нем матросы. Моя рота находилась в прикрытии при нашем бронепоезде. Красные стреляли очень неудачно. Их снаряды разрывались далеко от их цели, часто возле самого нашего прикрытия. Сейчас я не могу никак с точностью припомнить момент, когда меня контузило. Слышал ли я или не слышал разрыв снаряда, я не помню. Помню только, что я сразу оглох, и все, что происходило передо мною, стало вдруг беззвучным, точно картина в кинематографе. Я встал (мы лежали в цепи), чтобы сказать об этом ротному, но вдруг мне показалось, что земля поднимается быстро на меня. Больше я ничего не помню...

    Очнулся я на перевязочном пункте уже вечером на станции Богодухов. Меня мучила сильная рвота, и болела голова. Я сначала думал, что это со мной случился солнечный удар. Но доктор определил контузию в правую часть головы. Левая рука и левая нога у меня некоторое время не двигались. Я пролежал в Богодухове несколько дней, все время испытывая отвратительные ощущения головокружения и тошноты. Когда я оправился, то, по распоряжению командовавшего полковника Руммеля, бывшего тогда в Богодухове, был перечислен из строевых в нестроевые для несения службы при эшелоне с вещами нашего полка. А оттуда, узнав о моем образовательном цензе, меня перевели в Отдел военной пропаганды.

    Сначала меня назначили лектором при агитопоезде, который продвигался вперед вместе с продвижением Белой армии. Задачей этого поезда была пропаганда против коммунистов во вновь занимаемых местностях и разъяснение программы Добровольческой армии (декларации Деникина). Мне эта работа была очень по душе. Во время моей службы в агитопоезде я побывал в Богодухове, в Кременчуге и в Полтаве и один раз возвращался в Харьков.

    Во всех этих городах я прочел несколько лекций для публики вообще и для солдат специально. /.../Когда я увидел, что наш агитопоезд есть, в сущности, разбойный поезд, более дискредитирующий Белую армию, чем пропагандирующий ее идеи, я счел своим гражданским долгом заявить обо всем этом в Главном отделе пропаганды, который находился в Харькове. Для этого я воспользовался первою же своею поездкою туда.

    Крон {Э.А. Крон, заведующим агитопоездом, организовавший мародерство, спекуляции и еврейские погромы, цинично относившийся к пропагандистским обязанностям} был вызван для объяснений. В это время он как раз находился на грабеже горящих эшелонов близ Кременчуга.

    Мне разрешили до разбора этого дела на поезд не возвращаться и остаться на несколько дней в Харькове. Эти дни я прожил у себя на Бассейной. Следствие, наряженное над Кроном, выяснило, что сообщенное мною не составляло и сотой доли его безобразной деятельности. Он был предан суду, отрешен от должности и, кажется, понес еще какую-то кару, несмотря на могущественных покровителей, которых он имел в верхах Добровольческой армии.

    С великой скорбью следует констатировать тот факт, что деятелей, подобных Крону, в Добровольческой армии — особенно в ее верхах, в штабах и разных совещаниях при главнокомандующем — было множество. Они-то, главным образом, и погубили ее дело. Облепившие Деникина черносотенные помещичьи элементы не дали ему осуществить на деле возвещенную в его декларации программу. Они бросились прежде всего возвращать себе свое добро, возвращать его с жадностью, с злобой, с полным забвением интересов России. Особое совещание при Деникине так за целый год и не удосужилось издать земельных распоряжений, хотя бы в малой степени удовлетворяющих требования крестьянства. Не удивительно, что в тылу Добровольческой армии, когда она продвинулась уже за Курск, разгорелся в широчайшей мере пожар махновщины, и пришлось большие воинские части снимать с фронта и отправлять на борьбу с нею. Целые области и даже большие города, как, например, Екатеринослав, оказались в руках махновцев. Так неразумно своекорыстно действовали черносотенные элементы, захватившие огромное влияние в Добровольческой армии, — действовали тогда, когда в их руках было только полпобеды, только Юг России. Как бы они развернулись, если бы им досталась полная победа и если бы в их руках оказалась вся Россия?.. Не могу передать, как все это мучительно буровило и терзало тогда мою душу. Фронт деникинской армии, на котором мне пришлось пробыть недолго, наоборот, произвел на меня, в общем, хорошее впечатление (если не считать тех жестокостей над шпионами и коммунистами, о которых я говорил выше). Я никогда не забуду того героического, спокойного мужества добровольцев, свидетелем которого я был сам в кровопролитном пятидневном бою под Богодуховом. «Отчаянную отвагу» добровольцев признавали даже их красные враги.

    /.../ Но в то время как на фронте, движимые патриотическим чувством люди, усталые, оборванные, по несколько раз раненные, давали пример отчаянной отваги, шли мужественно вперед и клали свои головы, в тылу все больше развивалась гангрена черносотенства и грубого разврата. Лучшие элементы Добровольческой армии постепенно таяли, худшие размножались. Развелось множество исключительно тыловых офицеров, которые прочно присосались к благам земным и позорили армию своими кутежами. Харьков кишел такими офицерами. Появлялись даже в газетах статьи под заглавием: «Прекратите позор!». Но ничто не помогало. При штабах устроились целые толпы «маменькиных сынков» из аристократии, ни разу не нюхавших пороха. И это были большею частию те самые, которые больше всех от победы добровольцев чаяли восстановления своего материального благополучия.

    Лишь немного дней после взятия Харькова добровольцами моя душа пребывала в состоянии восторженности и счастья. Скоро это настроение стало все более и более замутняться. Такова уж была судьба всех радостных порывов, пережитых мною за эти последние тяжелые годы... (на фото Андрей Григорьевич Шкуро в освобожденном Харькове, принимает благословение)

    В агитопоезд я больше не вернулся. Директор моей гимназии Н.Н. Кнорринг, узнав, что я в Харькове, начал хлопотать в Отделе пропаганды, чтобы меня оставили работать в Харькове, так чтобы я мог совмещать работу по пропаганде с работою в гимназии. Его ходатайство было удовлетворено, и я с той поры до самого ухода белых из Харькова остался лектором при харьковском Отделе пропаганды.

    /.../В харьковском Отделе пропаганды я прослужил два месяца, — с конца сентября до конца ноября 1919 г., т.е. до оставления Харькова белыми. Каждую неделю я прочитывал по две-три публичные лекции. И где только я не читал! Во-первых, почти на всех самых больших харьковских фабриках и заводах, во-вторых, в казармах, в-третьих, в семинарии — для окончивших семинаристов, в-четвертых, в остроге — для политических заключенных, в-пятых, в бараках — для военнопленных, в-шестых, в лазаретах — для раненых, в седьмых, в Народном доме, в театре, в кинематографе — для сборной публики.

    Читал я на темы преимущественно политические и экономические и один раз — на религиозно-философскую. Прежде всего я старался показать, что затеянное нашими коммунистами уничтожение капитализма ни в коем случае своей цели не достигнет, а приведет опять к капитализму же, но в самых его злокачественных формах: до сих пор господствовал капитализм производительный, коммунистический переворот приведет к господству капитала спекулянтского, который ничего не создает, а только высасывает соки из трудящегося народа {В то время я не предвидел еще всех ужасов государственного капитализма, приводящего к настоящему рабству (1931)}