Ловцы жемчуга

Ловцы жемчуга

Назар Шохин

Историю о знаменитом американском певце Поле Робсоне и его расстрелянном ташкентском друге мы впервые услышали в начале 1980-х от одного из ветеранов органов внутренних дел. Тогда еще не настало время переоценки исторических событий, и сюжет так и остался лежать в запаснике.

Потом были опубликованы воспоминания Натальи Вовси-Михоэлс, повесть М. Матусовского, мемуары В. Катаняна, записи сына П. Робсона... Все – с похожим сюжетом, где реальным собеседником Робсона выступает не актер (как у нас), а вывезенный на время из тюрьмы избитый и униженный поэт Ицик Фефер.

Подобное расхождение, на наш взгляд, лишь подтверждает универсальность факта, его значимость для обобщения и открывает возможность для художественной интерпретации.

Робсон – не только артист, но и юрист с университетским дипломом, и он, судя по всему, сумел в тяжелые 30-50-годы сохранить высокую порядочность, не сдавая брошенных в советские тюремные застенки друзей. Это американцу принадлежат слова «The artist must take sides. He must elect to fight for freedom or slavery. I have made my choice. I had no alternative» – «Художник должен принять единственную сторону. Он должен выбрать: бороться за свободу или рабство. Я сделал свой выбор. У меня не было никакой альтернативы».

Второй из наших главных персонажей, – узбекистанский премьер Файзулла Ходжаев, друг Бориса Пастернака, соратник Ивана Козловского, товарищ Григория Александрова… Свой жизненный путь он закончил подсудимым на большом московском антисоветском процессе 1938 года, после которого был расстрелян на одном из подмосковных полигонов. Поль Робсон по странному стечению обстоятельств об этом не знал.

Добившемуся искомой встречи с другом Робсону, как опытному артисту, хватило совсем немного, чтобы обнаружить подмену, разглядеть в собеседнике двойника. Само действо и уровень визави наверняка подвигли иностранного визитера на серьезные размышления. Наш рассказ – попытка художественно воплотить фабулу упомянутого сюжета; устроив небольшой диалог друга и слуги режима; представить на фоне немеркнущих восточных мотивов музыки Бизе судьбы новоявленных «ловцов жемчуга».

* * *

Дорогого заморского гостя, как и условились накануне, встречали только директор ресторана, чиновник из наркомата и переводчик. Все чинно, степенно, но скромно. Слава Богу, без русской традиции встречать хлебом с солью. Накануне изысканной трапезы это было бы по меньшей мере неуместно.

Здесь, в этом первоклассном общепитовском заведении в центре Москвы, почти все как на манхэттенском Бродвее. Стены со вкусом декорированы панелями; над головой огромные хрустальные люстры; антиквариат удачно сочетается с модерном. И все же кое-где проглядывает безалаберность: окурки в огромном горшке с пальмой; уродливый замок на боковой двери; пыль на части плинтуса…

Американец остановился у трюмо, украшенного позолоченной лепниной, причесался и решил (того не запрещал здешний этикет) поздороваться с обслугой лично. Глаза у метрдотеля и швейцара были зоркие, глаза ребят, наученных точно запоминать, кто был, предположим, вчера, во что одет и что сказал невзначай сдуру или спьяну. Гость за десятилетия визитов в Союз знал, что эти люди с повадками несостоявшихся нэпманов могли решать целые судьбы, могли их и повернуть, дай им только хорошие чаевые.

Интересно, пустили ли сюда, в ресторан, красивых женщин, благоухающих дорогим парфюмом, разрешат ли оркестру играть зарубежную музыку, догадаются ли подать американцу виски и не будет ли в ресторане он единственным темнокожим?

Войдя в зал в украинской рубахе с вышитым воротом, кивнув и улыбнувшись оркестру синегубой улыбкой, гость стал рассматривать публику.

Обычная для этой столицы скованность чувств, словно из двух причин ресторации – вкусно поесть и приятно провести время – для посетителей существовала исключительно первая. Обращало внимание и необычное обилие спин, будто и еда, и ее участники тоже были тайной. Впрочем, могло и показаться: было только начало ресторанного вечера, еще не оглушенного музыкой, гомоном посетителей, не окутанного удушливым табачным дымом.

В левом темном углу за столиком сидел тот, из-за кого, собственно, этот поход в ресторан-пролеткульт и был затеян.

Это – сам Федя – «бровеносец» с огромными черными глазами, бонза южной союзной республики.

Не виделись лет пятнадцать, а он все тот же, с таким же крепким мужским рукопожатием, правда, с серебристой проседью в волосах, морщинами на лбу, со змейками красных прожилок на широком лице.

Так вот и встретились два ровесника – американец и азиат; съели вместе если не пуд соли, то с десяток тарелок плова.

Официант подал жареную камбалу, котлеты со шпинатом, компот, вскоре поднесли и виски.

«Федья» поначалу лишь слушал, по крайней мере, пытался только слушать, понимая, что перещеголять в компании Пашу, «главного американца всея Руси», пусть и с его хромым русским, вряд ли кому удастся. Даже если бы речь всех присутствующих превратилась бы в сплошное пение, Робсон заглушил бы ее своим могучим басом, благо песен застольных он знал наизусть много.

Оркестр, – то ли из богемного братства, то ли из желания воздать почести, – начал с песни из Пашиного репертуара. «Полюшко-поле» – «Wide open prairie». В зале возникло оживление, Робсону стали кивать. Главный гость зала между тем задумался: если музыканты начинают застолье в четком ритме, быстром темпе и с такой громкостью, значит, кто-то намеренно торопит события. Американец однако вставать пока не собирался.

После второй рюмки Федя стал поддакивать, а после третьей – вдруг расспрашивать о положении в Гарлеме.

Гарлем, Гарлем, Гарлем... Прежний Федя никогда не лез вот так вот в душу с политикой, манеры у него были непринужденные: он не стеснялся в выражениях, вел себя раскованно, словно знал тебя с детства.

Может, обернуть все в шутку? Попросить нового Федю нарисовать на салфетке карикатуру на американцев или спеть про них частушки? Или перевести разговор на ассортимент товаров в провинциальных гастрономах?

Фальшь еще больше стала выпирать, когда собеседник многозначительно и печально уставился на потолок. А потом произнес, словно предназначенную для публики, тираду о трудной премьерской судьбе – длинный, явно заученный и отрепетированный, монолог, не в киношной – драматической манере.

Заметно проступили и следы грима на висках. Лицо новоявленного Феди то и дело вытягивалось, будто дыня. Поев рыбы, он пытался поковырять медной вилкой в зубах. Странно, а ведь аристократические манеры и одежда завоевали в свое время другу Паши славу самого модного представителя советской партноменклатуры…

Паша еще надеялся, что ошибается, что никакой подмены нет. Он почему-то вспомнил, как они вместе решили ставить на ташкентской сцене Бизе. Оперный театр узбекский премьер, как он сам тогда признавался, не особенно любил, но тем не менее по-своему помогал ему: специально посещал театр, чтоб вслед за ним, в рвении доказать свою лояльность, посещали храм искусства чиновники рангом пониже.

Робсон спросил, поставили ли там, у него на родине, «Ловцов жемчуга». Если это действительно не Федя, то собеседник собьётся с текста, начнет импровизировать.

Так и случилось.

Визави невнятно забормотал что-то невпопад. И снова этот напыщенный пафос! Маска стремительно спадала с лица; слова и жесты стали расходиться. Становилось ясно: за столом актер, причем неплохой.

В таком нешуточном смятении «друг», сославшись на сильную мигрень, попрощался и как-то боком в сопровождении официанта удалился.

Сомнений не было: ташкентца нет в живых, скорее всего, расстрелян, родственников отправили за Полярный круг, где плов приготовить можно, но дыни не растут. Не желая, чтобы Робсон обращался с просьбой к высоким чиновникам, чтобы, не дай Бог, о встрече узнал Сам, в спешке подсунули ему вот этот вот муляж покойника. Думали, добавят к «пуду соли» галлон виски – и американец ничего не заметит.

Загримированный двойник, очевидно, вернулся прямиком на Лубянку, откуда, собственно, его и привезли на свидание.

Сюда б Лемешева и Козловского, вот они б дали Робсону прикурить! Уж они бы «разоблачились» талантливо: «послали» бы в Сибирь всю политику, простучали ложками что-нибудь из Бизе и выпили за процветание искусства.

Интересно, что доложит двойник чиновникам, что его заставят написать в отчете? Водка была не совсем крепкая? Музыка негромкая мешала работать? Иностранец, интересовавшийся дефицитом продуктов, – не совсем благонадежный? Или, дай Бог ему чувство юмора, скажет, что сидел в ресторане с имитатором Робсона.

Виски, который певец любил, сейчас показался резким, неприятным на вкус.

Робсон остался наедине со своим неожиданным открытием. Как, оказывается, просто лишить человека его естественного убежища – закона и права!

Певец переворачивал свое непоправимо менявшееся подсознание, соединявшее его с тем миром, прочесывал память, куда по-разному, иногда вот так, совсем трагически, неожиданно перемещались его друзья. Эти воспоминания, чувства музыкант мог бы передать лишь через музыку.

Американцем давно не овладевала такая глухая тоска, давно страшная тяжесть не давила ему на сердце.

Знаменитые цейлонские страсти об искателях жемчуга сейчас представлялись зловещими и роковыми. Вечные злые духи... Верховный жрец, владеющий храмами, манипулирующий народом и скупающий жемчуг... Дающая клятву верности девушка – символ заступничества, лиры и чистоты... Два друга, один из которых погибает в пламени священного костра…

Да, пока придется держать в тайне сегодняшнюю встречу, надеясь на время, которое, хоть и работает не торопясь, но все же добросовестно; оставаться невозмутимым – где-нибудь на Бронксе, пока не станет лучше.

Сейчас бы фальши и пафоса поменьше, чтоб не превратиться в скульптуру девушки с веслом. И тогда будешь жить еще долго после смерти, даруя публике жемчужины своих сердечных слез, и твое творчество пойдет гулять по миру…

Робсон встал и вышел из зала. Вслед за ним вышли и трое.

Обслуга снова провожала, но уже без заискивающих улыбок. Глаза работников ресторана будто просили прощения за сегодняшний, совершенный не по их вине прокол.

Дождливая, насыщенная кислородом атмосфера, казалось, постепенно приводила Робсона в чувство. Люди ходили как ни в чем ни бывало, будто тюрем в их жизни и не было никогда. Захотелось назло постовому встать посередине дороги и громко запеть басом. Завтра предстояли утомительные репетиции.

2015, 22 марта.

Илл.: Опера "Искатели жемчуга" в постановке Государственного академического Большого театра оперы и балета имени Алишера Навои.