Обитель

     «Ты за это ответишь!» - проклинал Григорий своего начальника, когда женщина-секретарь вручила ему документ об увольнении.
Женщина неопределенного возраста и, по личному наблюдению Григория, неопределенной внешности ожидала его в коммунальной квартире.
- Вам извещение, - сказала она. – От начальства.
«Сколько времени она ждала меня? – думал Григорий и диким волком озирался вокруг. – Почему она не оставила извещение в почтовом ящике? Или ему так важно, чтобы документ вручили мне лично?»
Не произнеся больше ни слова, секретарь невозмутимо и, как отметил Григорий, бесцеремонно, отперла дверь в его комнату. Ключ, которым она воспользовалась, необъяснимым образом изменил форму бородки под замочную скважину.
- Нашлась фокусница! - съязвил он.
Секретарь, протиснувшись в темный проем, заперлась изнутри. Григорий растерялся, помялся на месте в неуверенности, позволительно ли ему войти в комнату или лучше постучать? Не потревожит ли он уединение женщины своим присутствием?
«Глупости какие – это моя комната! – зло подумал он. – Я здесь живу, и никаких гостей не приглашал!»
Григорий полез в брючный карман. Ключ имел неизменную форму. Он покрутил его перед глазами и, только убедившись в том, что перед ним настоящий экземпляр, а не цирковой реквизит, отпер дверь.
- Чертовщина! – жалостливо простонал Григорий, когда не обнаружил секретаря в комнате. – Ну, точно фокусница.
Но что казалось Григорию более странным и мистическим и в чем, он уверен, были замешаны Его силы, – это обстоятельство, при котором он получил документ. Григорий – безработный. Но, как стало известно, это недостаточная причина для того, чтобы его не могли известить об увольнении.
   Он внимательно изучил документ. Печатные буквы сжались по центру листа, как рота безвольных солдатиков, а подпись, написанная от руки начальника, вороным, размашистым крылом наделяла приказ силой. Известие об увольнении будоражило сознание Григория; злые мысли в черепе его роились, гудели, словно осы, запертые внутри костяного улья.
«Ты! Ответишь!» - повторял Григорий заученную мысль, как будто пленку из кинофильма о его жизни заклинило. Последний эпизод, который он мог вспомнить, оказалось намерение отплатить начальнику, несправедливо уволившего его с несуществующей должности.
   В решимости добиться справедливости Григорий встал посреди комнаты, заложив правую руку подмышку, и начал вбивать номер на стационарном телефоне – старомодном для современности, но доступном для человека его возраста аппарате.
   Солнце отмерило Григорию семидесятый год. Его не пугал ни возраст, ни собственная тень, которая незаметно для него с каждым годом истощалась в костлявую, невзрачную фигуру. Нисколько не пугало его и вдовье, бездетное одиночество. Нажить что-то за лета ушедшей молодости: старику тоже не случилось. Но при всем безутешном и, казалось бы, безвыходном положении, Григорий продолжал жить, словно время над ним было не властно. Он много созерцал, как созерцают воодушевленные молодые энтузиасты, расписывал на воображаемом холсте «план на жизнь», реализовать который не спешил. Все стремления, цели, которые он выстраивал перед собой в цепь событий, оставались неосуществленными в его мысленной обители. Он не проявлял усидчивости, чтобы завершить дело и не испытывал увлеченность мечтой на протяжении долгого времени. Григорий продолжал вести мысленную, бесплодную активность и на людях, подшучивая над собой, называл семидесятилетие просто: «без тридцати сто»
- Без тридцати сто… - нашептывал он опьяненным голосом.
- Алло? – прошипели в трубку.
- Алло! – вскрикнул Григорий, настолько увлеченный думами о скоротечности жизни, что не расслышал, как монотонный звук гудков оборвался, и знакомый голос зашипел в трубку.
- Обитель слушает! – отозвалась женщина-секретарь на другом конце провода. – Говорите!
«И снова эта фокусница» - узнал он недоброжелательный тон.
- Я бы хотел… - недоговорил он, как сомнение овладело им. Григорий не счел «хотеть» убедительным словом и потому решил исправиться, заменив его следующим образом: - Нет, я требую аудиенции с начальником!
- По какому поводу?
- Это конфиденциальный разговор! Разглашать не имею права.
Увольнение Григорий счел за дело личное, дело, оскорбившее его честь и достоинство.
- Аудиенцию с Визионером, значит? Подождите, я проверю… - недоговорила секретарь и замолчала. Григорий терпеливо слушал, как она шелестела страницами записной книжонки, изредка смачивая пальцы на кончике языка. Секретарь издала протяжный звук, видимо, обнаружив искомую запись, откашлялась в трубку и погрузила звонок в молчание. Григорий беспомощно поморщился. Женщина как будто зависла в ожидании, когда ее собеседник проявит инициативу и спросит ее: - Алло? Вы здесь?
- К сожалению, Визионер не готов вас принять, - откликнулась секретарь.
- С чего бы?! – вспыхнул Григорий, прижимая кулак к впалой щеке.
«С чего бы ему не пригласить меня в Обитель?» - досказал он мысленно.
- Он занят, - ответила секретарь. – Прямо в эту минуту.
Где-то с оглушительной силой обрушился удар. Крик разбежался по улице. Григорий пробежал несколько шагов, высунулся из окна и увидел, как люди столпились над телом девушки. Провод телефона натянулся в пружинистую струну (секретарь оставалась на связи). Григорий узнал девушку – это была Маргарита Филипповна, робкая и малообщительная соседка по дому. С высоты пятого этажа ее лицо показалось старику белым, плоским овалом без выраженных очертаний. Одни губы девушки не замирали и нашептывали последние слова. В ушах Григория зазвучал ее голос, тихий, как шепот, и знакомый, словно то был голос его покойной супруги. Старик невольно улыбнулся, как это умела Маргарита: смущенно, держа в напряжении губы. Он не мог расслабить мышцы лица так же, как и опустить поднятые в напряжении плечи и брови. Григорий высунулся из окна с подозрительно жуткой гримасой.
   Марго лежала неподвижно, неестественно запрокинув голову. Рядом с ней валялась расколотая надвое каменная горгулья.
«Откуда взялась эта уродливая бестия?» – подумал Григорий о статуе, которая злым роком настигла беспомощную девушку. Он воссоздал в памяти макет дома, мысленно обошел его кирпичные стены со всех сторон и не обнаружил ни одной скульптуры готической архитектуры. Старик был убежден: необъяснимое появление статуи неслучайно. Он разглядел в уродливой, дьявольской физиономии образ крылатого посланника. Послание от надменного по отношению к людям и беспощадного, как удар каменой статуи по голове, Визионера. Он стал напоминанием каждому земному существу. «Напоминанием, в чьих руках господство над живыми», - подумал Григорий.
   Собравшиеся оживились: один человек вызывал скорую помощь, другой прикладывал к разбитой голове Марго платок, а третий, поглядев немного, отстал от толпы и ушел дальше по неотложным делам. Неотложным настолько, что даже тело не стало для молодого человека потрясением. Григорий же был потрясен. Рука старой корягой приросла к его щетинистой скуле – он был не в силах отнять трубку от уха. Он наблюдал за тем, как растерянно мельтешат человечки у него под окном, подобно муравьям, когда на их пирамиду обрушивается жук с подбитым крылом; они также суетились, носились вокруг неопознанного существа в нерешимости, какое действие предпринять. Григорий с любопытством, отвратительным ему самому, всматривался в безжизненные глаза соседки, ее тело, растянувшееся в нелепом положении, и мысленно проговаривал: «И ее, несчастную, уволили. И меня тоже – уволят»
- У Визионера, кажется, появилось свободное окно, - произнесла секретарь в трубку. Григорий думал отказаться. Труп под окном занял все его мысли, утащив решимость за собою в иной мир. Неожиданным визитом Григорий опасался раздражить Визионера, нарушить его удовольствие от общества с самим собой.
- Да, верно, - подтвердила секретарь. – Визионер готов вас принять.
- Готов, значит… - Григорий смахнул испарину со лба и произнес, казалось, против всех предостережений страха: - И когда?
- Скоро. Ожидайте.
Звонок сбросили. Григорий положил трубку на место и вернулся к окну, поглядеть, как санитары уносили мертвое тело, и как люди начинали расходиться, будто свидетелями никакого ужасного происшествия они не являлись. Напоминанием об этом оставалась разбитая горгулья и неровный кровавый овал на тротуаре.
   Облака, налитые свинцом, мрачным хороводом закружили над Городом, как священники, окутанные дымом ладана, провожали душу усопшей в последний путь. Григорий протянул ладонь, и ее наполнили редкие капли. Дождь крепчал. Облака продолжали набухать и чернеть. Густел влажный туман, скрывая под седым покрывалом место преступления. Тучи столкнулись. Загрохотало. Дождевая стена звонким маршем прошлась по улице, уничтожив следы произошедшей трагедии. Ничто больше не напоминало о смерти человека: ни бледная лужица под окном, ни горгулья, обломки которой вмиг унесли невидимые руки. Люди начинали забывать: девушка погибла или мужчина? А был ли, на самом деле, человек?
   Григорий задвинул шторы. В комнате стало душно. Темно. Он крепко обхватил свое одряхлевшее тело руками, стараясь удержать в ладонях лихорадочную дрожь. Старик склонил голову, оглядел сырые и мягкие от влаги половицы, долго всматривался в кожаные туфли на ногах, будто выискивал в бантах на шнурках нечто важное. Страх пронизывал его тело: обвивал кости, вступал в реакцию с кровью, вникал в ткань сухих мышц, вытягивая из них последние соки. Стена как намагниченная притянула Григория к себе. Он вжался плечом в холодный бетон и, следуя вдоль стены, как границы клетки, в которой его заперли, приблизился к столу. Григорий оглядел рабочее место. Глаза раздражали ненужные вещи: леденцы, гелиевая ручка, черновые листы и злосчастное уведомление.
- Всё не то! – Григорий обрушил на стол костлявые руки. – Всё к чёрту! – вскрикнул он и сбросил вещи. Листы зависли в невесомости, заметки, которые он вел, но так и не смог объединить в сюжет, маячили перед его глазами, как одни из многих его несбывшихся целей. Григорий сильнее раздражился. Листы приземлились на пол, где и были задавлены под его ногами.
- Где же ты?! – вопрошал старик неизвестного. А он стоял на видном месте, занимая пьедестал из стопки книг. Настольная лампочка утаивала граненый стакан под куполом света. Одинокая капля болталась на дне, блестела драгоценным кристаллом.
- Вот же он! Вот же…! – Григорий схватил и поднял стакан над головой, воображая, словно то был Грааль в его руках и капля святой крови хранилась в нем. Старик подставил жадный язык.
«Капля… всего одна капелька способна исцелить меня!»
Спирт обволок его горло ядом, создав чувство ложного облегчения от мигрени и боли в сердце, от которых Григорий страдал с давних пор. Страх разжал холодные пальцы на шее. Дрожь унялась. Старик опустил стакан обратно – на пьедестал, точно в кружок, застывший на переплете книги несмываемым следом. Лицо старика некрасиво сморщилось – язык пропитался горьким вкусом.
- Исцелен… - убедился он, когда и душевная, и физическая боль в нем временно притупились.
   Григорий покинул душную комнату. Полутемный коридор уводил к отдаленному светлому пятну. Синяя краска, в которую были выкрашены стены, опадала хлопьями, обнажая бетонный скелет увядающего от старости дома. Окошки выглядывали на улицу. Стекла покрывал налет пыли, вздымающейся в воздух из-под колес автомобилей. Шоссе тянулось под окнами длинным хвостом. Нескончаемый поток автомобилей, казалось, приводил в движение тихий, окутанный в тумане, Город.
   Половицы зазвучали под ногами – Григорий прошел вперед. Он был не один. В затемненном коридоре толпились фигуры: рослые и коренастые, тучные и жилистые. Дневной свет струился из дальнего окна – лиц их было не разглядеть. Григорий наблюдал черные, как измазанные в саже, лики и светящиеся белые глазницы. Явление Григория приковало к нему внимание толпы. Клацанье челюстями, цокот языками, мычание – наполнили его уши. Если бы слуховой орган его имел форму ракушки, найденной кем-то в подвале дома, то вместо буйства и всплеска морских волн, из его уха струились бы жуткие голоса обитателей дома.
   Григорий прислушивался, наблюдая за тем, как неестественно плясали тени обитателей: как они хватались за голову и кружились вокруг себя, как в злобе махали руками и задирали подбородок, всматриваясь в потолок, как будто на его поверхности лежали ответы на их бесчисленные вопросы. Что делать? Как жить? Темные существа, заметив приближение Григория, оживились, закопошились, как будто он только что раскрыл осиное гнездо. Звуки, издаваемые их ртами, множились. Но затем произошло необъяснимое: Григорий затерялся в толпе, слился с тенями в единый, безликий поток, и насекомые звуки обрели для него разумную, человеческую речь. То ли страшные образы растворились, то ли он сам превратился в одного из них. Невозможно сказать с уверенностью, однако, как чувствовал сам Григорий, его постигло непреодолимое желание начать также цокать языком и щелкать челюстью…
   Обитатели всего дома окружили дверь в комнату Маргариты Филипповны. Вполголоса они осуждали божью немилость, опасаясь привлечь на себя его гнев, обсуждали молодые лета погибшей (по их убеждению все молодые неуязвимы для смерти) и мысленно представляли себя на месте погибшей, нашептывая слова благодарности за право остаться в живых.
«Но в чем привилегия быть живым и молодым, когда в любой миг на тебя может обрушиться его приговор?» – думал старик и так же, как остальные, взглянул на потолок с желтыми подтеками. Ответ извне, как всегда, не последовал.
   Григорий скрылся за угол, проследовал в помещение, которое он ласково называл «кухонькой». Он опустился на приземистый табурет, облокотился на стол. Клееночную скатерть окропляли засохшие пищевые следы – никто не содержал обеденное место в чистоте. Обитатели расходились по комнатам и разделяли первое и второе блюдо в обществе отражения в зеркале, детей (у кого они были), сожителей, но никогда соседи не собирались вместе за общим столом, чтобы по-дружески разделить между собой хлеб. Стол занимала одна жестяная баночка. Ржавчина по краям указывала на то, что неотъемлемый атрибут находился на столе с давнего времени и заменял тем, кто имел пристрастие к табаку, пепельницу. Григорий притянул жестянку к себе, как товарища за плечо, и вынул из кармана смятую пачку сигарет. Коробок спичек лежал под рукой. Григорий чиркнул головкой спички о ребро коробка, и ее охватил рыжий язычок.
«Забавно. Дар Прометея нам – людям, мы стали использовать для таких мелочей, как, например, зажечь сигарету, - невзначай подумал Григорий и задавил огонек желтыми пальцами. Нити дыма растягивались и заплетались в седые косы. Григорий вкушал клубки дыма. Яд проникал в легкие, согревал желудок изнутри, пропитывал ткани пожилого организма, прожигая его изнутри так же легко, как бумажного человечка.
   Григорий вспоминал Маргариту Филипповну, последнюю жертву взбалмошного, неуправляемого разума.
- Да будь он проклят! – промелькнула мысль в голове старика о начальнике или, как величала его секретарь, всемогущем Визионере.
Григорий мысленно разглядывал воспоминание о покойнице. Лицо, глаза-васильки и смущенная улыбка – всё так знакомо, так манило его протянуть к девушке руки, но мертво – очнулся Григорий – и должно быть забыто. По его наблюдениям, память о смерти Марго была способна ранить острее любого ножа. Григорий разглядывал ее лицо и ощущал, как невидимое лезвие углублялось в грудь, как клинок увязал в сердечной мышце. Он сгибался от боли, висел над телом и с упоением разглядывал девичьи черты. Старик дерзнул в последний раз представить улыбку Марго, и ее мертвые губы дрогнули, покорно исполнили его прихоть.
- Как не хватает! – возопил Григорий. – Улыбки! Живой! Верни! – он задыхался. – Какая дурацкая смерть! – кричал старик и колотил себя то в живот, то плечо – куда попадет, чтобы скорее оклематься от охватившего его наваждения.
- Как порой глупо и странно умирает человек! – повторял Григорий и терзался в раздумьях: заговор ли это начальника, быть может, злая шутка или скука движет его смертоносной силой? Существование Визионера омрачало Григория. Он был настроен против начальника с предубеждением, что он намеренно калечит человеческие судьбы. Его гневят «адвокатишки», которые находят преступлениям Визионера оправдания: «такова жизнь» или «против судьбы не пойдешь».
- Не дамся! – Григорий не мог примириться. – Не получишь!
Он смял окурок о жестяное дно баночки и зажег новую сигарету, зажатую у него между зубов.
- Ничего у тебя не выйдет, - и вновь обращался Григорий к начальнику. – Не помру! – настаивал он и продолжал вытягивать яд из бумажной трубочки, набитой горьким табаком. Продолжал пассивно ожидать, когда Обитель раскроет перед ним двери…
   
   Тьма воцарилась в Обители. Одинокий клубок света запутался в ее черных коридорах. Он забился в беззвучном танце, в надежде вырваться за пределы неизмеримой темени. Клубок света боролся: отбрасывал медно-красные тени, прожигая во тьме сквозные круги, и ласково, едва ли касаясь, обрамлял лицо секретаря.
   Женщина несла шар света перед собой, нарушая тишину цокотом каблуков. Светом оказался язычок пламени, запертый в шестигранном фонаре. Жизнь огонька висела на кончике фитиля и зависела от того, как скоро под его жаром растает восковая свеча. Секретарь освещала себе путь: она раскачивала фонарь, заливая комнату светом, как будто наполняла пустоту вокруг смыслом.
   В свете фонаря начала проступать антикварная мебель: напольные часы с налитым золотом маятником, глобус на львиных ножках и множество однотипных портретов Визионера, равнодушно смотрящего анфас. Долгое скитание во мраке привело секретаря к цели – настенным канделябрам. Она открыла створку фонаря и сунула руку в очаг. Капля огня повисла на ее указательном пальце, ничуть его не обжигая. Секретарь шла вдоль стены и, как в образе посланницы, передавала весточку от пленницы-свечи ее родным. Обитель залилась шафранным светом. Последнюю каплю огня секретарь сунула в пасть камина, как леденец, под его грубый язык из хвороста и ворохов исписанной бумаги.
   Под влиянием света Обитель начала оживать: заскрипели шумно половицы, стулья разом обернулись, приглашая секретаря понежиться на мягком сидении. Механизм напольных часов пришел в действие. Удары один за другим объединялись в звон церковных колоколов. Часы заводили в груди хозяина сердце. Визионер пробуждался. Отсутствие стрелок в механизме часов лишало его связи со временем, но Визионеру было не важно, в какой час он бодрствует, а когда поддается колдовству забвения. Им являлось безыдейность, апатия – сила, способная остановить движение мысли и погрузить его в бессвязный сон. Там было темно, холодно и бесчувственно, как ощущает себя ментальный покойник, не способный к созиданию. Вне забвения, казалось, Визионер жил за гранью пространства и времени, как божество, нависшее над миром с разнузданным намерением творить.
   Шум и гомон в Обители замерли. Секретарь повторно оглядела помещение. Письменный стол располагался недалеко от камина. Обитое изумрудным бархатом кресло было развернуто к пламени высоким изголовьем. Фиолетовый ковер стелился по черным половицам. Терновые ветви кольцами вились по дымчатым стенам. Комната служила хозяину кабинетом.
- Это ты... – прохрипел Визионер. – Ты вернулась… - явление секретаря пробудило его основательно.
Он сидел за письменным столом, сгорбившись в вопросительный знак. Осевшая на него пыль, как на предмет мебели, обесцветила одежду и густо спрятала лицо Визионера за серыми ворохами.
- Я так рад, что ты вернулась! – он одобрительно качал головой и обнажал беззубый рот в улыбке. – Ты знаешь, как я нуждаюсь в твоем огне? Конечно, знаешь. – Визионер жестикулировал худосочными руками, не в силах унять в кистях старческую дрожь. – Не будет огня, и весь труд мой погибнет – усердие стольких лет! Работа сознания замедлится, и забвение победит, - бормотал старик о чем-то важном, в сердцах осуждая и умоляя секретаря. – Ты же всё это знаешь, и все равно покидаешь меня!
   Секретарь отвлеченно внимала недовольству старика, осматривая мрачную Обитель. Ее взгляд застыл на трещине, красующейся на стене изогнутой линией. Трещина представляла значимую деталь, больше, чем косметический дефект. Секретарь хотела предостеречь Визионера о грядущих переменах, но старик продолжал разминать язык в монологе. Тогда секретарь отставила фонарь и мягко опустила ладони на его плечи. Немой жест оказал мгновенное воздействие: Визионер умолк, оставив рот возмущенно открытым.
- И вам должно быть известно: пока горит огонь, я буду рядом с вами, но погасни он, и я вновь исчезну прочь из Обители, - сказала она. – Погаснет огонь или будет гореть – зависит от вас. В противном исходе, неизвестно, смогу ли я найти для вас ту новую мысль, что вдохновит и вновь озарит светом ваше сознание. Возможно, настанет тот день, когда я не вернусь, - голос ее ласковым теплом ложился на грудь старика, а слова, страшные и безжалостные, словно ледяным осколком, ранили его прямо в сердце.
- Ты, как всегда, противоречива – жестокая и прекрасная Муза! – сказал Визионер, и тревога его унялась, давая радости от встречи одурманить ум.
Муза проявила снисхождение к его жалостливым глазам, старческой немощи и, склонившись, поцеловала старика в лоб, как это делают матери: заботливо и ласково.
   Свет пламени ложился на усталый силуэт Визионера. Рыжие тени скользили по волнам его морщин на лице, вступали в схватку с серебром редких волос, изобличали из тени большие ладони. Свет чарующего пламени осел каплей в глазах Визионера, отчего казалось, что в море его глубокого взгляда плещется одинокий солнечный лучик. Но Визионер не думал навсегда остаться миролюбивым стариком, предпочетшим созиданию – покой. Он жадно глотал воздух, нагретый пламенем, словно испивал магический эликсир. Визионер распрямился в плечах и горделиво вознес подбородок. Он наслаждался приливами сил: его костлявое тело набирало вес плоти, морщинистая кожа становилась упругой от притока крови. На голове его выросла шапка густых волос. Седина зеркально отразила и от корней до кончиков впитала свет пламени. Немощность на лице Визионера сменилась молодой улыбкой. При взгляде на Музу, он чувствовал, как вдохновение оседало в его глазах, золотых, усеянных искрами, словно пустота вселенной наполнилась звездами.
   Муза прошла вглубь помещения, обошла напольные часы и столик, за которым она принимала звонки и вела записи в книжонке. Муза встала напротив парадной двери в самом отдалении комнаты. Легкий свист дул из отверстия замочной скважины, точно напевая о том, чтобы замок скорее отперли. Сам Визионер мечтательно нарекал дверь «порталом» и, видно, хвалился и гордился своей, казалось бы, обыкновенной выдумкой.
- Он ждет, когда вы примите его, - сказала Муза, посмотрев в глазок парадной двери. – Он надеется, что вы измените решение.
Визионер вразумил помощницу без лишних слов; он закрыл глаза и, насупив брови, пустил в голову желание увидеть перед собой одного гостя, от которого мыслил избавиться. Он ясно представлял его образ, как будто вылепил из глины, изучив пальцами каждый мускул лица и тела.
- Пусть войдет.
   Муза потянулась к ремешку. На поясе ее весело забренчала связка с ключом. Железный скрежет, с каким вошел ключ в замочную скважину, вгрызался окружающим в уши: все тайные механизмы замка как будто ожили и закричали о том, что их открывают. За дверью сгущалась человеческая тень.
- Визионер готов принять вас, - сказала Муза в неосвещенное пространство.
- Благодарю, - ответил человек.
Из тени дверного проема вышел Григорий. Он искоса взглянул на Визионера, занятого организацией рабочего места. Начальник вынул из ящика стола все необходимое: тетрадь-черновик, коробочку с монпансье и неоконченный роман.
- Прошу, располагайся, - сказал он, жестом руки приглашая Григория занять место напротив его стола. Григорий повиновался.
- Угощайся, – любезно предложил Визионер, когда удачно извлеченная им сладость из коробочки отправилась под язык.
- Благодарю, - повторил Григорий, усаживаясь на стул. Он изучил зеленый леденец под светом окружающих свечей. Огненные лучики, как спицы, пронзали леденец и просвечивали внутри застывшей капли его желтую сердцевину. Григорий разглядел в этом нечто таинственное. По его мнимому убеждению, обыкновенная с виду сладость обладала волшебным свойством, точно так же, как целебная капля в его выдуманном Граале.
- Приступим к делу. – Визионер открыл черновик и приготовился делать заметки. – Личному, как ты выразился, делу.
Григорий с раздражением признавал могущество начальника, от которого не скроешь ни слова, ни мысли, ни даже чувства. Визионеру было известно обо всем, что происходило в душе старика. Созданная им, душа представляла собой идею – апофеоз его творческого эго, воплощение дерзких амбиций. А на поверку – пленника авторского иго, легкоранимый и несовершенный организм.
- Я получил извещение об увольнении, - произнес Григорий, вынимая документ из кармана вельветового пиджачка.
- Знаем-с! Помним-с! – весело отвечал Визионер, проговаривая слова с удовольствием и смакуя яблочную сладость леденца, словно то был вкус предстоящего празднества.
- Хочу знать: по ошибке ли его доставили мне или то было ваше осознанное решение? – спросил Григорий, избегая неуместной фамильярности.
- Ошибки и быть не может, дорогой друг!
- Дорогой… Друг… - мрачно усмехнулся старик. – Потому и норовите избавиться от меня, что уж очень дорог вам!
- Это устойчивое выражение, не придирайся к словам, - ответил Визионер, щедро расточая улыбки. – И нечего таить на меня обиду. Я не совершаю против тебя никакого преступления, - убежал он. – Видишь ли, сюжет требует иного развития, ну, а ты… - Визионер оценивающе осмотрел Григория, - ты не соответствуешь задуманному мною замыслу.
- Значит, как я понимаю, увольнение мое – во благо сюжета? Вашего, так называемого, замысла?
- Правильно, дорогой!
«Дорогой» отразилось на лице его собеседника неприязнью и гневом: морщины на лбу Григория сложились гармошкой, крылья орлиного носа раздулись, углубились носогубные складки.
- Вы не можете так поступить! – Григорий зажал леденец между зубами, ладонью растирал грудную клетку, щерился, нахмурив лоб, и смотрел в одну точку – на роман. Книга лежала под рукой Визионера. Казалось, он собирался дать на ней клятву и вновь подтвердить все сказанное: - Мой замысел… - не успел он докончить, как Григорий вскочил с места, и стул под ним опрокинулся.
- Нет, вы не можете! – он рухнул перед начальником на колени и, сложив руки в молитве, долго упрашивал его изменить решение, сделавшись в глазах Визионера жалким и отталкивающим. В презрительном снисхождении начальника к его рыданиям Григорий увидел единственное – неотвратимость смерти…
«Это несправедливо» - ярость и гордость взыграла в Григории. – Разве это суд? – спросил он с чувством ненужной вещи, от которой норовит избавиться хозяин. – А вы кто – судья, что дает вам право играться с чужими душами? – Григорий мысленно тянулся к весам правосудия, воображал, как до него снизошла богиня Фемида, чтобы вынести справедливый приговор им обоим. «Фемида знает, на чьей стороне правда!» Но ответ Визионера мигом отрезвил подсудимого: - Мне некогда вести распри с тобой!
И Фемида оказалась бессильна.
- Не отталкивайте меня! – вскрикнул Григорий, сам от себя не ожидая. Он поднялся с колен и с дрожью в голосе продолжил: – Где мое право изменить судьбу? Я требую дать мне это право!
- Я понимаю твое возмущение, - сказал Визионер. – Кто бы испытал счастье, если бы узнал, что вся его жизнь происходит по чужому замыслу? Что каждое принятое им решение, на самом деле, от него не зависит и действует он согласно установленному сценарию?
Визионер помолчал, насупив умный лоб. На него снизошло непреодолимое желание продолжить разговор. Хоть он и знал, что действовать импульсивно – значит наговорить лишнего, Визионер был не в силах обуздать то откровение, что просилось в нем на свободу.
- Какой бы человек не разочаровался, если бы узнал, что их Бог не соответствует образу всевышнего Отца? – продолжил он, как будто обращаясь к самому себе. – Если бы узнал, что их Отец снимает жилье в обшарпанной комнатушке и пожинает сохлые плоды своих трудов? Расписывает черновики под действием «целебных» капель и отправляет на суд любительской публике? Как результат – мизерное жалованье, которого бедняку-писателю едва ли хватает, чтобы оплачивать налоги. Так ведь, Григорий? Мы оба это знаем!
Визионер вынул из нагрудного кармана платок, встряхнул хлопковую ткань и впитал ею забившуюся в уголки губ пену.
- Никто не возрадуется, если раскусит примитивность и бессмыслие своего бытия… - подытожил он угрюмо.
- А вы разочарованы? – насмешливо спросил Григорий.
Визионер сделал вид, что не услышал.
- Итак, поступать наперекор воле и изменять своему решению – я не стану, - ответил он. – Прими же мои слова, как наказ, и исполни с честью!
- Только дурак или безумец воспримет смерть за честь, а не осмелится воспротивиться ей, - заявил Григорий недрогнувшим голосом.
- Интересное мнение, - равнодушно отозвался Визионер. – А теперь прошу меня извинить, я должен работать…
Григорий ударил кулаками по столу, вскричав: - Я вас предупреждаю!
Обитель содрогнулась. Муза отстраненно наблюдала за тем, как углублялась трещина в стене. Напряжение возрастало и достигалось оно молчанием и немигающим взглядом Визионера на своенравного гостя.
- А иначе? – с вызовом спросил он.
«Убью» - озарила Григория мысль: просто, будто ничего порочного и противоестественного его затея не влекла. Животный страх перед смертью душил Григория, вынуждал отбиваться, словно зверя, которого поймал и вот-вот прикончит беспощадный охотник. Визионер прочел его мысли, откинулся на спинку кресла, задумчиво трогая подбородок, и ответил заинтриговано и увлеченно: - А вот это действительно интересно! Убей ты меня, и что бы с тобой сталось? Ждала бы тебя погибель или самосовершенствование? Но подожди, кажется, я сам знаю ответ!
Писатель тщетно добивался услышать благодарное слово за отведенные Григорию «без тридцати сто» лет. Но в ответ – ни слова. Визионер не стерпел молчания собеседника, его отрешенного взгляда. Он поднялся и, угрозой нависнув над ним, продолжил: - А ты знаешь ответ? Сможешь ли ты существовать независимо от меня?
- Еще как смогу! – возгордился Григорий.
- У тебя не осталось никого, кроме меня! – по-детски обиженно вскричал Визионер, притопнув ногой. – Одиночество страшнее приговора, - ответил он, как отсек. – Оно погубит всех нас!
Визионер совершенно растерял самообладание: кровь прилила к его щекам, на шее и висках пугающе задергались жилы. Разыскивая способ, чтобы вернуться к былому спокойствию, Визионер опустился в кресло и забарабанил пальцами по столу. Но за внешним гневом его скрывалось потрясение, человеческий испуг, до которого снизошел Визионер. Он изучал новое, ранее невиданное им, лицо Григория. Тот глядел на автора с проклятиями родиться запертым на страницах романа, с жаждой вырваться из мира междустрочия и, как показалось писателю, войти в его душу и завладеть им. Визионер тянулся к новой опасности, точно осмелился заглянуть в бездну: с наивным любопытством узнать, покорит он страх или покорится ему сам.
- А сейчас мне надо работать, - повторил Визионер монотонным голосом, ничем не обнаруживая внутренний разлад. – Ступай.
   Муза открыла портал и пригласила Григория вернуться, но он остановился в дверном проеме, острым носом уткнувшись в непроницаемую тень.
- Визионер сказал, чтобы вы ушли, - настойчиво проговорила Муза.
Григорий не стал препираться, как бы ни одолевало его желание спустить на секретаря и гнев, пронзающий грудину осиным колом, и желчь, ощутимую горечью на языке. Он молча шагнул за порог, оказавшись на том же месте – на табурете в кухоньке. За окном гремела непогода: тучи набухли, истекая ручьями холодной воды. Молнии рисовали на черном полотне витиеватые корни. Всполохи света выхватывали из грозовой ночи высотки призрачного Города. Григорий вдохнул последний клубок дыма. Третий окурок зажимали его указательный и средний пальцы…
   
   У него были свои требования к начальнику. Он перенес себя за рабочий стол в комнате и, съежившись, как гусеница, над которой нависла опасность, начал писать жалобу, разделяя предложения на отдельные пункты.
- Он не изменит решение, ты и сам знаешь, - по-дружески сказала Маргарита Филипповна, расхаживая от окна к столу и обратно.
Григорий не отвечал. Он заполнял пустые строки: жаловался на условия проживания («Дальнейшее проживание в коммунальной квартире считаю невозможным: антисанитарные условия, аварийное состояние дома»), на некоторых соседей («В комнате напротив проживает клептоман, похищен кошелек; в комнате на последнем этаже многодетная семья выпрашивает у жильцов милостыню»). И, конечно, Григорий жаловался на саму жизнь («Я настоятельно требую пересмотреть решение о моем увольнении!»)
- Визионер как увидит, что это твое произведение, скомкает жалобу в бумажный ком и забросит его в адские врата! – насмешливо сказала Марго, имея в виду камин в кабинете начальника. Она обхватила старика за шею и повисла на его плечах невесомым грузом: - Поверь, я знаю, как будет…
Призрак Маргариты Филипповны, которого надумал себе Григорий, вышел в его представлении глумливым и раскрепощенным. На губах девушки, которая выглядела старше, чем она была при жизни, застыла искусственная, неживая улыбка. Кокетка постоянно улыбалась и смотрела на него стеклянными глазами. Григорий наблюдал за искаженным образом Марго и мысленно подтверждал: «эта женщина – мне чужая!» Но отвергнуть объятия незнакомки не имел ни мужества, ни желания. Компания воображаемой Маргариты спасала его от одиночных мыслей, исполненных злобы и страха перед близостью приговора, и предлагала иные пути решения в сложившихся обстоятельствах.
- Нет, я вручу ему жалобу лично! – заявил Григорий и поставил в углу листа подпись в знак подтверждения всему сказанному и написанному. – Пусть откажет, глядя мне в глаза, и тогда я… я…!
- Убьешь его, - утвердительно заявила Марго.
Григорий ощутил прикосновение холодных пальцев, тянущих прямую касательную вдоль позвоночника. Дрожь разливалась по телу. Он вздернул рукав пиджака и увидел, что предплечье его покрылось гусиной кожей. Всего одно слово, одна мысль об убийстве и нравственные устои, принципы и незыблемые заповеди, что родители внушают в головы детям: почитай отца и мать твою, не кради, не убивай – вступали в борьбу с естественным инстинктом выживания.
- Я просто хочу жить… - простонал Григорий. – Разве я много прошу? – Он отвел лицо от призрака. Застыл в ожидании ее одобрения.
- Твое право отстаивать свою жизнь, - сказала Марго.
- Любыми способами?
- Иногда обстоятельства вынуждают человека действовать вразрез с его взглядами и принципами, - ответила призрак так, как бы того хотел Григорий. Идея убийства была им воспринята как единственный способ спастись.
«А что мне остается? – подумал он. – Это не я, а он лишил меня выбора!»
Григорий сложил жалобный лист и спрятал его в грудном кармане пиджака. Другой лист – извещение об увольнении – старик поджег спичкой. Он увлеченно наблюдал за тем, как огонь сжигал поля, окружал печатный текст, сужая огненное кольцо вокруг подписи начальника. Григорий чувствовал, как мгновенно таяла сила документа в его руке. Он скинул приговор в мусорное ведро и, свесив голову, долго наблюдал за тем, как листок скручивался в обугленную трубочку. Когда над комнатой взошел дым, Григорий коснулся его бесплотного существа, убедившись, что документ сожжен и бессилен против его скверного замысла.
   Григорий встал с места, взглянул на Марго, но вместо девичьего лица увидел себя в отражении дальнего зеркала: обезумевшего и трусливого, жалкого в глазах своих и других старика. Марго исчезла. «Ни здравствуйте, ни до свидания!» - подумал Григорий о призраке.
   Старик, упершись ладонями в стену, приблизил лицо к зеркалу. Он смотрел и горячо желал высказать, излить на себя ту желчь, что сидела и теплилась в нем до самых пор и умертвляла, разъедая горечью и злобой, сложившийся за годы праздной жизни его личный метафизический мирок. Он представлял собой иллюзию, в которой жизнь Григория складывалась противоположно реальности и становилась для него правдивее любого дня, проведенного в комнате за письменной работой или на кухоньке с сигаретой в зубах.
    Григорий скосил взгляд в сторону – на часы с кукушкой. Маленький, серебряный маятник раскачивался и, подобно метроному на сеансе гипноза, вводил Григория в состояние покоя. Но именно покоя он боялся сильнее остального. То, что люди называют «жаждой жизни» пробудилось в нем с опозданием в семьдесят лет. Все, что он делал раньше – это мечтал и говорил. Болтать или, как сердито отмечали его родители, «чесать языком» Григорий всегда умел красноречиво и убедительно. Мечтать он мог круглые сутки, забываясь в лабиринте выдуманных им образов. Но исключительным недостатком его таланта являлось то, что слова и мысли его никогда не переходили в действие. Планы оставались красоваться на воображаемом холсте, а обещания, данные себе и окружающим, звучали, как змеиный шепот: лживыми и ядовитыми изречениями.
   Одна соседка Маргарита служила Григорию вдохновительницей, притом, что никакие черты прекрасного в девушке не выражались. Старик разглядел в обыкновенном человеке недостающую ему «жажду жизни». Он мысленно заглядывал в ее печальные глаза, в которых влажным блеском отражались несбывшиеся надежды, и следил за кроткими жестами, сдержанной мимикой. Тело Маргариты, подобно темнице, стесняло ее свободолюбивую душу. Григорий чувствовал – девушка жаждет свободы, но неизвестный враг заставлял ее бояться и опускать глаза в стеснении, стыдиться амбициозных стремлений. Григорий застывал в напряженном ожидании увидеть, как в девушке, для которой ее собственное теневое «я» и являлось врагом, разовьется смелость переступить за границы надуманных правил, как преобразится и раскроется ее истинное лицо.
   Григорий с увлечением наблюдал за чужими судьбами. Сам же закостенел на месте. Вел существование комнатного растения. Но время, скоротечное и беспощадное, ни на секунду не останавливалось, чтобы на пару с Григорием насладиться одним и тем же мгновением, проведенным в его иллюзионом мирке. И чтобы ни время, ни приговор больше не висели над Григорием судейским молотом, он пришел к заключительному решению воплотить в жизнь свой гнусный замысел.
   В отражении зеркала появилась фигура. Призрак Маргариты стоял возле тумбы. Стационарный телефон занимал место на кружевной салфетке. Она подняла трубку и начала вводить номер. Григорий потирал мокрые ладони, учащенно дышал. Волнение стучало в висках.
- Обитель слушает, - прошипели в трубке.
Григорий не заметил, как телефон оказался у него в руках: он прижимал аппарат к груди, а согретую чужим дыханием трубку приложил к уху.
- Визионер… - только и вымолвил он. – Могу ли я увидеть его?
- Григорий Пересмешников? – узнала секретарь. – Зачем вы звоните? Визионер не изменит решение, сколько бы раз вы его не навестили.
- Изменит, - заверил старик. – Я нашел аргумент, против которого даже начальник бессилен.
- Аргумент? Какая наивность… - недобро прошипел голос в трубке. – Какая глупость…
- Скажите, в какое время он готов принять меня? – настаивал Григорий.
- Нет, лучше вы скажите… - голос секретаря очерствел. – Не пожалеете ли вы о том, что решились воплотить задуманное?
«Все-то фокусница обо мне знает!» - раздражился старик.
- Дам вам последний совет: ничего не предпринимайте, сдайтесь и, быть может, вы не заметите, как приговор станет для вас освобождением…
Затишье в трубке. Григорий прислушивался к мельчайшим звукам: как скреблись мыши, как жучки шуршали в набитых перьями подушках и как соседи клацали челюстями, цокали языками за дверью, такие же, как он, потерявшиеся в жизни люди. Они зазывали его к себе…
Старик обрушил аппарат на тумбу. Голоса ярости и страха в унисон вскричали в его помутненном сознании: - Я требую Визионера к ответу, сейчас!
Секретарь не заставила долго ждать: - Ожидайте, - сказала она, и связь между мирами оборвалась…
   
   Григорий вернулся в Обитель.
- Подождите здесь, - сказала Муза. – Я оповещу Визионера о вашем приходе.
Ее каменное лицо не выражало ни единой эмоции или чувства, ни обиды, направленной на пренеприятного гостя, ни злобы. Секретарь прошла вглубь комнаты.
   Григорий вальяжной походкой обошел письменный стол начальника, растерянно оглядываясь по сторонам, как будто оказался здесь случайно. Он вынул из пиджака жалобный лист и швырнул его на стол. После застыл на месте, прислушался и, только убедившись в отсутствии посторонних, окончил изображать непричастность. Григорий опрокинул изумрудное кресло и встал на его место. Его трясущиеся, зудящие в ладонях руки потянулись к ящикам стола. Старик нагло проникал в личные вещи начальника, вынимал и переворачивал ящики, опрокидывая себе на ноги ворохи исписанных листов.
«Где он? Куда спрятал? – Григорий пыхтел, изливал ругательства, сжав зубы, и молился в пустоту: - Ну же, Господи!»
Пока руки действовали, словно бы отдельно от туловища, сам он не сводил обезумевших, красных глаз с маятника напольных часов, прибывая в тайном опасении, что бездушный механизм отсчитывал его последние секунды жизни. «Ну, где же он?! Где?» - старик знал, что искал. Знал на память, на ощупь, на запах... И нашел. Пальцы жадно впились в переплет книги.
«Это он! – просиял Григорий. – Я точно знаю!»
Григорий обрушил на стол тяжелый роман. Сердце Обители. Старик не отнимал рук от кожаного переплета и с отцовской нежностью ласкал корешок.
- Мой, - с чувством собственности прошипел он.
Пальцы дрожали и не слушались. Григорий поддел желтым ногтем обложку и с усилием открыл первую страницу. Во внимание его попались отдельные буквы. Буквы объединялись в слова. Слова в предложения. Текст вела уверенная рука.
- Молодец! – восхвалял он себя с гордостью, разглядывая хвостики прописных «д» и «р». – Как складно написано, буковка к буковке!
Григорий листал дальше. Он вчитывался в текст, сопровождая восхищенными возгласами знакомые отрывки из своих черновиков: - Я это написал! Не кто-нибудь, а именно я!
Старик перешел на последнюю страницу. Заглавие в левом уголке было выделено жирным шрифтом: Кульминация.
- Скоро я завершу роман. И моя жизнь непременно изменится, словно поезд событий встанет на рельсы и отправится по нужному маршруту. Я перепишу свою жизнь с начала и… - остановился он на полуслове.
Григорий протянул дрожащую руку к письменной принадлежности на столе.
«Нечего слова на ветер пускать, - подумал он. – Сейчас решается моя жизнь!»
Без промедлений  Григорий приступил к задуманному. Игла, на кончике острия которой выглядывала крапинка черного геля, впилась в материю пустой страницы. Старик локтями придавил роман. Ему причудилось, будто книга вырывалась, не поддавалась чужой воле. Он с наслажденьем упивался скрежетом, издаваемым острым грифелем. Гель мгновенно застывал на бумаге, вживляя в роман чужеродные мысли.
- Ты всех нас погубишь, - прозвучал в отдалении ледяной голос.
Старик поднял на Визионера искаженное в нечеловеческом выражении лицо.
«И впрямь, как загнанное животное» - подумал о нем писатель.
Григорий пытался скрыть роман под собой, загрести его под живот и лечь на собственность неподвижным камнем.
- МОЙ! – вскричал старик, щелкнув челюстью. – Не отдам!
- Ты, старый безумец! – ответил Визионер в подобном сварливом тоне. – Ты ничего этим не изменишь! Слышишь?
Но Григорий не слушал. Скрежет иглы возобновился. Последние слова заполнили страницу. Восклицание на конце предложения растеклось в уродливый, вопросительный знак.
«Авторское слово является первоосновой к созданию мира. И я создал его. Мир, в котором нет тебя – Визионер?» - заключил Григорий кульминацию.
   Визионер окостенел на полушаге от Григория. Схватился за сердце. Последние импульсы стучали в мозгу. Он сжимался обратно в жалкую, невзрачную фигуру: кожа покрылась морщинами и лоскутами повисла на его дряблых конечностях, волосы – пламень в камине – поседели, повылезали на голове и остались торчать мышиными хвостами. В глазах, искрящихся и золотых, истлел последний огонек. Взгляд писателя утратил осмысленность, сделался пустым. Старик зашамкал сухими губами, перешел на цоканье языком и мычание, уподобляясь манере григорьевского косноязычия. Визионер из последних сил взглянул на Григория – на самого себя.
- Дурак ты, Гриша… - прохрипел он по-старчески. – Приговор-то наш общий!
Визионер замертво рухнул на пол. Глумливая ухмылка застыла на его лице, как древняя окаменелость…
   Григорий, как и предостерегал его Визионер, остался в одиночестве, бессильный в попытке угнаться за светом. Невидимые силы задушили его, погасили свечи в Обители влажными пальцами. Вслед за светом ушла Муза. Трещина в стене росла на глазах и витиеватыми линиями рассекала потолок. Половицы оседали, углублялись в бездонную яму. Григорий беспомощно озирался в темноте. Слушал, как рушился его несуществующий мир – обитель собственных мыслей, в которой неимение движущей силы, «жажды жизни», преградой встало на его пути к развитию. А смерть Визионера – человека, которым мечтал стать Григорий, привела его Обитель к конечному распаду…
- Нет! Не дамся! – в испуге остаться навек в темноте, старик потянулся за последним сокровищем. Провел ладонью по столу. Но роман – очередной плод воображения – канул в лету.
   
   Могущество, каким Григорий обладал в своих мыслях, оказалось бессильно перед законами действительности. Законы были таковы, что власть его в реальности становилась искусственной. Осознание этого разрушительной силой вторгалось в иллюзии Григория. Иллюзии о будущности, которой он не смог достичь. Чувства самолюбия и гордыни (которую он ошибочно принимал за гордость) унижались в значении, становились презрением и жалостью к своей реальной судьбе: не состоявшийся писатель, грубый сосед, нелюбящий вдовец. Действительность пристала к Григорию, точно закадычный приятель, неустанно лопочущий ему неприятную истину. Она не прекращала посылать ему немые знаки, разрушая стены его метафизического мирка и обращая все желаемое в горькую правду.
   Сон развеялся. Григорий сидел за письменным столом. В той же самой комнатушке, в том же самом доме. Старик откинулся на изголовье кресла и потянулся руками к сумеркам, тенями льющимся из окна ему на ладони, словно сама ночь приветствовала и пожимала ему руки. Григорий лениво оглядел рабочее место: черновые листы, ручку, отброшенную на край стола, фантики из-под леденцов. Всё оставалось на прежних местах. Как и он сам.
Сожженного уведомления не оказалось в мусорном ведре. Оно, догадывался Григорий, либо рассыпалось, либо никогда не существовало.
   Настенные часы ожили: кукушка на пружине вылетела из гнезда, трижды ухнула, подражая ночному филину, и влетела обратно – в деревянный скворечник. Сердце Григория забилось в такт бою часов. Через каждые три удара оно замирало. Старик ощутил сдавленность, жгучую боль… Он сжал в кулаке ткань рубашки на груди. Накренился на бок в застывшем положении: сгорбившись и беспомощно озираясь по сторонам пустой комнаты. Григорий шевелил губами, обращаясь в пустоту. Из венозных стволов поступала кровь, и мертвый холод разливался по венам. Тело сползло с кресла, растянувшись на полу. Вместе с последним ударом часов, сопровождающим в прошлое этот грозовой, безотрадный день, в вечном забвении осталась и жизнь человека…