Порог. Глава из романа

Кажется, что времени мало, но оглянись: мы, сами того не понимая, потерялись на его просторах.
Дни, будто усталые океанские волны, бесконечно омывают пляж, по кромке которого мы сонно движемся. Песок мелких дел бел. Только камушки,  осколки из прошлого,  впиваются в ступни, и то редко: время зализало все грани и углы. Осталась галька -  тёплая, гладкая, податливо уходящая в песок под сводом стопы…

Симе уже за сорок. Ей кажется, что надо поторопиться - но куда? Она, будто сомнамбула, движется вдоль прибоя, следует за белой змеёй пены.  Полоса, вдоль которой она идёт, началась  задолго до её рождения. Утром она с трудом открывает глаза, и сразу недовольна этим утром: в окне тревожится всё та же ветка, и лишь отчаянная листва срывается, следует ветру. День шуршит скукой, накатывает привычкой усталостью: приходят не те сообщения, звонят нежеланные люди. Желанные же звонят, чтобы не тратить время на встречи.
Впереди у Симы годы, закольцованные в золотистый круг кухонной лампы - мутная, тепловатая сфера, границы которой нарушает лишь одно живое существо - кот Диего, серый, плотный, сытый, равнодушный к Симиной боли.
Издалека Симин мир выглядит пыльным.
Но это особенность нашего взгляда: мы легко распознаём знакомое.
От пыли глаза слезятся, и я злюсь.
С тех пор, как я узнала Симу поближе, вся злость улетучилась, остались удивление и благодарность. До встречи с ней я берегла свою злобу, носила её в себе бережно, цедила тонко - будто это атомное топливо, на котором можно полететь в космос - если, конечно, не взорвёшься при взлёте. С тех пор как я взглянула в Симины глаза, мягкие, сумеречные, моя злость показалась мне лужицей  мазута, пролитого на обочине широкой и привольной дороги.
Раньше казалось: я - другая; не такая как эти -  медленные, сонные...  Я много добилась. У них - жалоба да  переживание, будто припев к куплету. У меня всё есть и всё сама. У неё кот, а у меня - подросток; у неё – тишина и книги, у меня - шум рабочего шредера, изничтожившего в пыль тысячи листов и слов;  у неё разряженный воздух одиночества, а у меня суета в жизни такая, что не продохнуть.
И теперь, когда она стоит на пороге, бледная, отважная, с моими босоножками в руках,  с порога протягивает их мне, будто это пропуск в квартиру, куда без каблуков нельзя, теперь я  вижу: мы похожи.
- Ваши туфли, - сказала она, - извините, что без звонка. Я не знаю ваш номер.
- Да ничего, - растерянно ответила я, - вы б и не дозвонились, я вчера утопила телефон в Яузе.
- Ничего себе... - сказала она, не то сочувствуя, не то восхищаясь, -  ну что ж, телефон потерялся, зато туфли вот.. нашлись...
- А откуда они у вас? – я спросила просто так, не надеясь, что ответ хоть что-нибудь прояснит. Вчера вечером стало очевидно, что фантасмагория не кончается, а, возможно, только началась. Понятная картина быта,  ясный ход вещей – всё превратилось в рассыпчатый пазл, из которого всё время вываливаются огромные куски. Эта женщина (вероятно, соседка, похожая на многих таких соседок), эта её чёлка дурацкая, платье какое-то бабушкино, размякшие от старости сандалии, (и теперь стали видны потрёпанные фенечки на запястьях - будто из ремешков от сандалий сделаны), словом, вся эта бабская тряпичность - всё оказалось близко, знакомо, даже необходимо.
Давным-давно это была я: доверчивая, ожидающая. Я разучилась ждать. А она стоит на пороге, словно когда-то потерянная надежда; словно терпение, которое я, будто бусы, где-то рассыпала, и она протягивает мне туфли, сверкающие убийственным железными каблуками.
- Проходите, - сказала я растерянно, - извините, как…?
- Сима.
- Как, как?
- Си-ма.
- Необычно. Я - Майя.
- У вас тоже необычно. И как вам с таким именем?
- Да, нормально.. Сын говорит, мне не идёт. Майя - это что-то мимолётное у буддистов. А я, знаете, не летаю.
- Уверены?
- Уверена, - сказала я твёрдо, - уверенность - моё второе имя. Чаю?
- Спасибо, я вот только занести.. Не буду вас отвлекать…
- Проходите. Садитесь, куда удобно? Если б отвлекали, я б не предлагала чаю.
- Предлагали бы кофе или водки? – она чуть улыбнулась, качнулась в сторону окна, и, неожиданно ловко подобрав подол, красиво уселась на высокий барный стул, закинула ногу на ногу, по-королевски взбила платье на коленях, а потом стала медленно, любовно, как драпировку для натюрморта, расправлять складки, - давайте чаю, -  было в её голосе нечто царственное, а в улыбке и движениях, наоборот, свойское, родное.
- Кофе на ночь и не предлагаю. Но водки, если хотите, пожалуйста.. Впрочем, компании не составлю. Вчера как раз, перед тем, как утопить телефон…
- Ах, вот каковы обстоятельства..
- Вы  не подумайте, что я напилась до такого.
- Я и не думаю. Если утопили, значит, за дело. Уверенные люди топят основательно и по плану.
- Это точно. Конечно, водка способствует, но решение было трезвое, взвешенное, - и мне вдруг захотелось рассказать ей всё: про того мужика, что торговал лечебной водой и семейным счастьем; про страшное кино в пустом зале; про последний ряд, про бесстыдную, тупую пустоту после… Я нервно сглотнула, отвернулась к раковине, стала доливать чайник.
- Понимаете, я всегда сначала прицеливаюсь, потом кидаю. Никаких эмоций. Телефон забросила ровно на середину реки. Я б не бросила, но тут такое дело… Я всегда решительно стираю номера людей, которые мне не нужны, но он всё равно звонит, будто заговорённый.
- Кто? Телефон?
- Ну да... Не совсем. Звонит один… я его не видела 16 лет, точнее, 16 лет и 9 месяцев. Понимаете, я его блокировала, но он всё равно находит способ, - я говорила и говорила, и вода в чайнике уже закипала, а мне надо было уследить, чтоб не перекипела, потому что тот вчерашний мужик сказал, что если вода кипит больше минуты, она уже вредная, известковая какая-то, мёртвая. И надо было, чтоб не выкипело, но всё внутри так нагрелось, что я вдруг разрыдалась страшно,  громко, и слёзы текли кипучие, оставляя на лице красную, будто удар хлыста, дорожку ожога…