А говорил, что грустить не умею

Что за печаль поселилась во мне?
Где?  Отчего?  Не иначе, от пыли.
Тропка бежит между скал и камней,
где мы с тобою  недавно бродили.
Щебень кремнистый срывается вниз!
Кто на плато поднимался, тот знает:
если ступаешь на скальный карниз,
душу, как холодом, страхом пронзает.
Но от печали вернее лекарств
нет, и не будет, чем в горы дорога,
входом в Аид разверзается карст,
и застываешь на миг у порога.
Что там?  Провал.  Пустота.  Темнота.
Дыры такие лишь пьяному снятся!
А над яйлою звенит высота,
и облака кучевые теснятся.
Помнишь, как мы любовались с тобой
сменою форм их, обличий и галсов:
то открывался простор голубой,
то облаками опять закрывался.
Помнишь тот ветер июльской яйлы?
Он твои волосы гладил, ероша.
Плавно и грозно парили орлы
над неприступной стеной Роман-Коша.
Кроны сосновые крымских лесов
морем зелёным дышали под нами,
рыжиков пряный домашний посол
так удавался всегда твоей маме..
Ты собирала в букет татар-чай,
пахло душицей, полынью, шалфеем…
Я о тебе загрустил невзначай,
а говорил, что грустить не умею.
А говорил, что разлука – пустяк,
мол, не жена, да и сам я не муж-то,
Помнишь, с тобой наблюдали мы, как
в тёмной долине теснилась Алушта.
И зажигались в кварталах огни,
и угасала закатная алость:
поулетали счастливые дни,
только тропинка к яйле и осталась…