18 января - 2 февраля

18 января

Сэм был безумно рад, когда увидел, что я проснулся, но эта радость быстро померкла. Он как будто на несколько лет постарел, говорит тихо медленно, словно каждое слово взвешивает. Я до сих пор не знаю, какое поведение с моей стороны было бы правильным. Сэм сказал, чтобы я не просил у него утешения, потому что он сам морально опустошён, но я бы даже в мыслях не посмел. Говорит, что нам надо найти новое занятие, чтобы ничто не напоминало о прошлом, и окунуться в него с головой, а ещё завтра отправимся на юг к ближайшей деревне. Я забыл у Лёлика дневник и чуть нас обоих не подставил. Снова. Я такого ему наговорил перед тем как, топиться, чуть ли не любовную тираду составил, правда, и обругал за сироп пролитый, за то, что не спит всю ночь, как нормальные люди, а просыпается, чтоб помахать своими маленькими ручками и снова улечься. Филипа-плотника обхамил, трактирщика благодарил, как мать родную. Вот помер бы как матушка, а у Сэма проблемы бы были, не будь Лёлик таким честным человеком: он ни страницы не прочитал. Так гадко внутри оттого, что случилось, телу тоже несладко. Дышать нормально не получается, голова чувствуется такой тяжёлой, а ещё дом этот давит безумно. Ляля мертва, я чуть сам себя не загубил.
Я засыпал полностью разбитый, просыпался грустный до одури, в полудреме непонимающий причины такого настроения, а потом вспоминался всё в деталях. И так снова и снова. Я пытаюсь, я мечтаю поверить Сэму, что все эти переживания успокоятся, и время возвратит нам хотя бы тот покой, который был прежде. Раньше у меня не было даже такой надежды. Дни и ночи состояли из борьбы с желанием плакать, если мне выпадала возможность побыть одному, слезы не шли, если я находился в обществе, наоборот, подступали, ну а если я давал слабину, это выливалось в какой-то бред, неостанавливающуюся истерику, не дающую никакого облегчения, лишь ещё больше опустошающую. Во время одной из таких истерик, мне в голову пришла идея, которая должна была стать последней. Ужасает, что она совсем не пугала, она казалась естественной и, как ни странно, воодушевляющей, меня радовало, что вскоре всё прекратится. Хотя, радовало, наверное, не самое правильное слово, скорее мне стало никак. Чувствовать себя никак — прекрасно, если до этого несколько дней подряд было невыносимо плохо. У меня будто развязались руки, я уже написал, что много высказал знакомым, я даже хотел рассказать про проклятие, меня остановило только то, что это может навредить Сэму. Я делал всё, не задумываясь, полагаясь на интуицию, был как медведь, который ведомый природой, направляется в спячку. Задаётся ли медведь вопросом, зачем он это делает? Почему нужно так, а не иначе? Я спросил себя, только когда начал задыхаться с камнем на шее. Мой испуг длился недолго, я быстро потерял сознание. Были какие-то обрывистые видения, как обычные сны, я видел людей из своего детства, прихожан монастыря, лица которых, как я думал, давно стерлись из моей памяти.
Я бы решил, что смерть подобралась ко мне не так близко, как кажется, если бы не поведение Сэма. Я вижу, что он пытается подбирать слова, что у него подрагивают пальцы на левой руке, что он придаёт голосу несвойственный тон, очень... мягкий, хотя я уверен, что он на меня всё ещё зол. Сэм бы не стал так со мной церемониться в другой ситуации при таких обстоятельствах, и слова о том, что мы чуть не умерли, не были преувеличением. Я не знаю, как его за это благодарить, и, не хочу этого признавать, но не чувствую переполненности благодарностью. Пожалуйста, пусть он будет прав, и всё действительно пройдёт. Я не наберусь опять такой слепой смелости, и в другой раз пойму, что попал в ловушку: неизвестно насколько длинная земная жизнь со страданиями, рвущимися непонятно откуда, или бесконечная загробная, наполненная болью и пытками.

22 января

Добрались до деревни. Ни в один дом нас не пустили, пришлось снять комнату в таверне. Соблазны до сих пор ослабшие, будь они неладны. Сэм предлагает заняться творчеством, рисованием или скульптурой. Я не против, мне одинаково не хочется ничего делать. Проблема в том, что это дорого, долго и не факт, что окупится. Мне повезло в своё время подружиться с лютнистом, но сколько времени у нас уйдёт на то, чтобы найти мастера, сколько он попросит за уроки, как этим зарабатывать деньги, как сделать так, чтобы у тебя заказал портрет какой-нибудь дворянчик — слишком много вопросов и мороки для дела, которым никто не горит. Сэм сказал, что я бы тоже мог что-нибудь предложить, и что деньги сейчас не так важны. Я ему объяснил, что мне всё равно, что делать, и, если он хочет рисовать, я поддержу. Он, по-моему, обиделся и ушёл пить. Я не знаю, что с собой делать, мне кажется, увлечённость чем-то это не та вещь, которую возможно вызывать, когда человек того пожелает. Да и я о чём не подумаю, у меня мысли приходят то к Ляле, то к Бахт. Я даже не знаю выздоровела ли она, и, почему-то, подозреваю, что так и не узнаю.
В который раз поражаюсь своему телу. Проблемы с дыханием почти прошли, петь бы я не решился, но, если бы я был о вокале ни слухом, ни духом, наверное, даже и не заметил проблемы. Хозяин у этой таверны какой-то недружелюбный, с очень пронзительным взглядом. Я понимаю, что его могут напрягать маска, шляпа, за которой невидно волос, зубы в конце концов, но я же всегда стараюсь как-то смягчить положение, если вижу, что кого-то это напрягает. Сейчас не вышло, видно, мужик из тех, кто, видя, что перед ним пресмыкаются, только рад самоутверждаться. Я боюсь, как бы у нас проблем из-за него не возникло. А что с этого страха? Погода оставляет желать лучшего, Сэм сказал, что выдвинемся, как на улице станет спокойнее. Бойся тавернщика, не бойся, ничего тут не сделать. Мне думается, что раз у меня такое равнодушное состояние, можно попробовать сделать что-то полезное. Сэм просил не играть при нём от слова совсем, так что денег я не заработаю, лучше займусь книгой для проклятых. В хорошие люди меня такой поступок не запишет, но это может остановить людей от тех зверств, что когда-то мы сотворили.

23 января

Наверное, это никогда не закончится. До сих пор проблемы со сном. Я спустился вниз из нашей самой дешёвой чердачной комнатушки, чтобы попить. Тавернщик (даже имя его забыл) болтал с каким-то мужиком, из их разговора я узнал, что какого-то парня по имени Август нашли с исполосованным горлом. Я попросил налить мне вина, они продолжили разговаривать, причитали, что воров развелось, а потом проскользнула фраза о том, что Сэм покойному в кости проиграл. Когда я вернулся в комнату, я поинтересовался у него по поводу этого случая, он пожал плечами, сказал, что не выдержал и вернулся к своему занятию — чтению того, что я успел добавить в книгу вчера. Я переспросил его, и лучше бы мне было придержать язык за зубами. Сэм вспыхнул мгновенно: начал орать, оправдываться, тыкать меня носом в смерть Ляли, как будто он защищался от обвинений. Я попробовал хотя бы чуть-чуть его образумить, донести, что не хотел и не собирался его критиковать, но это только распалило в нём злобу. Прозвучало, что я никогда ничего не хотел и не собирался, что из-за меня он лишён возможности жить по-человечески, из-за меня он начал убивать людей, которым поклялся помогать, что после этого я "бессовестно переобулся в святейшего святошу и просто взял и ушёл, зная, что" сам он не достанет слюну единорогов, которая точно связана с проклятием. Я стал оправдываться, он меня перекричал, принялся вопрошать за что ему это всё, что он всегда всё делал, как должно, что в отличие от отца не попрекал больных, и вообще был ко всем добр, даже к "непонятной демонической твари" (мне) проникся сочувствием.
Вот вновь обида разъедает. И главное, что зазря, он прав, я виноват, очень виноват перед ним. Но я не знаю, что с этим сделать, я не знаю, почему все мои старания, вся моя борьба с соблазнами, почему это всё оказалось бессмысленным, почему на нём появилось проклятье, на мне. Злость Сэма праведная, но я никогда, не одним своим действием, ни одним своим помыслом не желал ему плохого. Я перебил Сэма, только когда почувствовал приближающиеся в нашу сторону множество запахов. Он хмыкнул, мол, действительно, "твои любимые попы пришли по наши души" и сел в центре комнаты, скрестив ноги. Я запер дверь, скинул всё, что успел, в мешок. К нам стали ломиться, какой-то грубый голос скомандывал двум мужикам на улице нас подождать. Сэм издевательски спросил, куда я собираюсь, самый угодный Богу поступок, который мы можем совершить сейчас — сдаться. Я так обалдел от этого заявления, что даже замахнулся на него, он успел перехватить мою руку, и в этот же миг дверь слетела с петель. К нам пожаловало человек восемь не меньше. Верно, Сэму это вернуло рассудок и у него не возникло идеи оттолкнуть меня, когда я потащил его к окну. Мы успели убежать, оставив в деревне очередную легенду и кошелёк. Я не услышал претензий по поводу пропажи денег, напротив, Сэм извинился. Сказал, что ему такая жизнь осточертела, и нам нужно в ближайшем городе попробовать вычитанный им осенью ритуал, авось, что-то и прояснится. В который раз сказал, что мы уже так запачкались, что вечности не хватит, чтоб отмыться, а потому мне нечего переживать о том, что может не получиться. Скорее всего он слукавил и сам в это не верит, уж слишком безжалостно так рассуждать.

28 января

Сегодня был странный день. Мы наконец-то добрались до города, в путешествии нашем не случилось ничего необычного, пусть оно и было тяжким. Погода беснуется, снега по колено, нос мерзнет, глазам неприятно от летящих в них снежинок, а деваться от всего этого зимнего бушевания некуда. Зато такие неудобства помогают на какое-то время забыть, как я сломал судьбу не одному человеку. Сэм общался со мной как обычно, когда мы добрались до трактира, он приготовил какой-то раствор, который должен решить мои проблемы со сном. Мы обсудили разные занятия, так ни к чему и не пришли, написание книги для других проклятых занятием не считается, потому что оно конечно, в нём нельзя совершенствоваться. К тому же, Сэму хотелось начать чему-то учиться с нуля вместе, чтобы был дух соперничества. Может быть, судьбе надоело видеть сплошные разговоры без действий, и она решила нас подтолкнуть, потому что неожиданно новое дело нашло нас само.
Здешние жители не прониклись ни нашими грустными минами, ни историей о братьях-сиротах, которым негде ночевать, трактирщик сказал, что все комнаты заняты, свободная появится только завтра, и он не пустит нас в неё за так. Я пошёл по улицам играть, Сэм — искать людей, которым нужно вылечиться или пустить кровь. Желание петь мне и без Сэмовой просьбы давно отшибло, но люди любят живой голос и готовы его наградить деньгами. Я выл разные минорные баллады, любые, которые только мог вспомнить. В одной углядел такие параллели со своей жизнью, расчувствовался, как мальчишка. Иду я такой, руки мёрзнут, струны дребезжат, голос дрожит, я пытаюсь не наесться снега, глаза мокрые, и вдруг меня окликнул прохожий. Незнакомец представился Юлеком, он был одет в шубу, от одного вида которой уже становилось тепло, руки его прятали варежки, расшитые витиеватым диковинным узором, при взгляде на лицо первыми внимание привлекают выраженные острые скулы и аккуратная, очень красивая борода, и конечно же запах, вкусный и очень сильный запах, который было очень тяжело игнорировать. Одним словом, дворянчик. Юлек поинтересовался, работал ли я когда-нибудь плакальщиком, я удивился и спросил: "А что, если работал?". Он на меня внимательно посмотрел, обрадовался, объяснил, что я непременно нужен ему прямо сегодня и прям здесь и сейчас. Я ему начал Сэма рекомендовать, рассказывать про его лекарское мастерство. Юлеку это всё было неинтересно, он сказал только: «Брат твой, говоришь? А зубы у него такие же как у тебя?», — и после моего кивка потребовал скорее привести его.
После того, как я сбегал за Сэмом, дворянчик спешно повёл нас в свои хоромы, дал одежду, чтоб переоделись, сказал, что хороним его дядю Толика. Я спешно придумал лестную похоронную песню для мужчины, о котором Юлек смог отозваться только как об иногда хорошо шутящем человеке, отвратительно играющем в карты. Пока я выдумывал похвальбы, которые точно бы не прошли мимо усопшего, Сэм пытался выспросить у меня, что ему надо делать. А что тут посоветуешь? Я видел только мастериц оплакивания, не мастеров.
Юлек представил нас другим скорбящим как людей, которые вместе с ним присматривали за стариком в его последние годы жизни. Сказать, что мы вызвали интерес — ничего не сказать, прошлась волна шушуканий, но мне не удалось выцепить ни одного слова, которое помогло бы мне представить какую-то общую картину обсуждения. Я со своими стихами, как мне показалось, угадал, и Сэм справился, его даже успокаивало несколько гостей, которые уже и сами успели расчувствоваться. После похоронной процессии нас посадили за стол, мы на ходу сочиняли какие-то интересные беседы с дядей Толиком, причем настолько убедительные, что Юлек, после того как захмелел, поверил в свою собственную ложь. Про зубы интересовались, мы поведали им одну из множества придуманных нами легенд. После застолья нам даже спальни предоставили, лёгким манёвром решив нашу проблему с местом для ночёвки. Это самое настоящее везение, и оно очень верно выбило меня из колеи, я несколько раз за сегодня почувствовал себя безгорестным человеком.

29 января

Юлек гад и подонок, меня охватило такое негодование, которое не смог бы в полной мере описать даже самый искусный оратор. Он обманул нас, вот так просто взял и обесценил своё слово, чтобы оставить в своём кармане несколько паршивых гривен. Скупой платит дважды: когда нас грубо растолкали и чуть ли не за шиворот потащили к выходу, Сэм вырвался и схватил всё, что плохо лежало. В нашем мешке появились три книги, два кольца и бутылка портвейна. Мы решили её открыть, как только доберёмся до города. Я понимаю неправильность своего злорадства по поводу этой маленькой мести, Юлек бы и так получил по заслугам, незачем было пачкаться, тем не менее, у меня возникла шальная мысль. Что, если Сэм прав? Что, если нам менять что-то уже поздно? Из-за нас умерло много людей, но те убийства, которые были совершены осознано, в большинстве своём избавили нашу землю от грабителей и душегубов. Да, мы согрешили, но мы спасли этим не одну жизнь, мы делились деньгами с бедными, это не относится к Сэму, но я всегда по возможности принимал участие в богослужениях, постился, старался не пить кровь вовсе, полтора года не пил людской крови, только животную, меня не одолевала ни похоть, ни даже зависть. И всё равно этого было недостаточно, мой голод усиливался, борьба с желанием плоти становилась сложнее и сложнее, и это привело к тому, к чему привело. Мне даже посоветоваться было не с кем, причем то же самое происходит до сих пор. Бог осуждает самоубийц, но ведь если бы я пришёл в церковь с рассказом о своём проклятии, я бы всё равно, что подписал себе смертный приговор. Сэм показал мне, что происходит с проклятыми, не пьющими крови: они ломаются, становятся безумцами, бросающимися на всё, что видят, они не способны говорить, показывать знаки, кажется, что в них не осталось ничего кроме голода. Те, кого мы пытались вылечить с помощью слюны, успокаивались, но они были совершенно пустыми, живыми статуями, умирающими от нехватки крови, когда еда лежала от них в одном шаге. Так что мне надо было сделать? Действительно сдаться церкви и умереть в пытках? Стать умалишенным? Бог не посылает испытаний, с которыми человек не может справиться, получается, что Ляля умерла от моей слабости. Я могу навсегда потерять голос, сточить все карандаши, которые могут попасть в мои руки, без конца повторяя, как я не желал её убивать, как я старался не поддаться соблазнам, но это не отменит того, что я не покинул её раньше, что не повёл себя грубо, прекратив любое общение, потому что моё желание не обидеть её было сильнее чем стремление обезопасить, и в том моя вина, моё второе предательство. Я обелял себя выше, не замечая очевидного, я начал свой «праведный путь», своё «искупление» с того, что бросил названного брата в беде. Быть может, все эти несчастья, что обрушились на наши головы, быть может, то, что мы так и не нашли лекарства от проклятия, быть может, всё это вызвано тем, что мы даже не пробовали жить правильно?

2 февраля

Мои идеи Сэму пришлись не по нраву, мы наконец остановились в городе, сегодня будем проверять ритуал. Вроде и жутко, а вроде займусь чем-нибудь и уже всё равно. Понять не могу, что со мной, несколько дней назад казалось, будто воздух вдохнули, а сейчас ничего не ощущаю кроме равнодушия. Голова такая пустая, что, думается, войди в комнату инквизитор и объяви меня одержимым, я бы и не подумал отложить в сторону карандаш. Зато у Сэма вроде состояние улучшилось, он даже снова стал улыбаться. Мы начали читать Путешествие Габриэля, одну из украденных книг. Она красивая, практически новая, с множеством иллюстраций, стоит, наверное, кучу денег. Её автор описал свой жизненный опыт занятий торговым делом за пределами Польши. Не чувствую того же восхищения, что и Сэм, но признаю — Габриэль пишет мастерски. Он очень доходчиво описывает чужие верования, обычаи, отмечает, какие схожи с нашими, а какие возможно понять, только на время забыв обо всём, чему тебя научили на Родине. Книга вообще о Китае, но мы пока застряли на начале, где Габриэль рассказывает, что его поездке предшествовало. Про русских написал, он отметил, что язычников у них не больше, чем у нас, однако посвятил их верованию большую часть текста. И конечно, конечно рассказы о ложных богах не могли не напомнить Сэму тему для насмешек, которая не поднималась очень давно. Надо было менять имя при крещении на совершенно отличное, привык бы рано или поздно. С другой стороны, сейчас эти шутки не так обидны как десять лет назад, пускай Сэм развлекается, ему это необходимо.