Two Worlds And in Between the Best of Caitlin R. K

                МЕЖ ДВУХ МИРОВ

Когда жар спадает и Твила открывает глаза, ей кажется, что она целую вечность стоит у осыпающегося края ямы. Моргает три или четыре раза, прежде чем взгляд начинает фокусироваться, глаза горят и слезятся от жирного трупного дыма и слабого разочарования, растворяющегося вместе со сном. На другом конце маленькой комнаты, рядом с ее туалетным столиком Армии Спасения и треснувшим зеркалом, гримасничает Питер Мёрфи, его губы цвета баклажана, как синяк. На полу пламя свечи тонет в клюквенной луже жидкого воска.
Она лежит очень тихо, прислушиваясь к разбудившему ее звуку, вспоминает, где она находится и что конец света пришел и ушел, а она до сих пор здесь. В спальне воняет старой блевотиной, дерьмом и чем-то еще.
Блонди спит в потрепанном кресле, прислоненном к их кровати, голова опущена и подбородок покоится на голой груди. На нем нет рубашки - лишь черные трусики, подвязка и черные чулки в сетку с отрезанной подошвой. Он тихонько похрапывает, со свистом вдыхая и выдыхая. А внизу на улице мертвые ребята рычат и колотят по тротуару.
Больше ничего не происходит, как и раньше.
Она или еще жива, или уже мертва.
- Блонди? – она пытается шептать, но горло словно залили средством для чистки сточных вод, и теперь оно издает приглушенные зомбированные звуки.
- Блонди.
 На этот раз его ресницы подрагивают, голова откидывается назад, темные глаза туманятся от прерванного сна, замешательства и страха.
- Твила? – его голос звучит потерянным и далеким. – Господи, Твила, ты…. – но спрашивать бессмысленно, вместо этого он нащупывает ее запястье, прижимает большой палец к сине-зеленому пересечению вен и артерий и уродливому шраму, оставшемуся после попытки суицида.
Она чувствует слабое биение своего пульса под прикосновением брата и знает ответ еще до того, как видит облегчение в его глазах и призрачной улыбке.
Блонди вытирает ее лоб губкой, вырезанной в форме розового фламинго, отводит в сторону чернильно-черную челку.  Она пытается сесть, но он укладывает назад ее на сбившиеся простыни. Ее подушка покрыта коркой засохших соплей и крови; она знает, что обделалась.
- Мне уже лучше, - говорит она дрожащим, но уже почти своим голосом, и больше не остается сил, чтобы сказать что-то еще. Блонди плачет и крепко ее обнимает, пачкается, гладит спутанные волосы и не отпускает до рассвета.
Ее голова кажется пустой, очищенной сном и лихорадкой и наполненной злыми, жужжащими шершнями. Скупой ветерок треплет занавески, разгоняя жару.
Она садится на пол в прохладной тени, куда не проникает утреннее солнце, и начинает разворачивать больную руку, сматывая липкую марлю, пожелтевшую от гноя. Блонди пошел за  стаканом воды, и заодно проверить, не осталось ли выпивки. Последний слой прилипает к коже большими красными пятнами, но когда она выдергивает его, остается только немного крови и слабый запах аммиака.
(бззбзззбззз)
И идеальный полумесяц поцелуя Арлин под ним; Твила поворачивает руку, и вот он снова - резец, клык и двузубые проколы вытатуированы на ее ладони. Линия жизни, сердца и души разорваны. Твила пытается сжать кулак, и распухшая плоть трескается, стекает по запястью, как янтарный браслет, прямо на пол.
У нее снова кружится голова, и она прижимается к стене. Ее рука похожа на картинку, на которой она однажды видела укус коричневого паука-отшельника, и она вспоминает слово "некроз".
Дальше по коридору Арлин хлопает дверью ванной комнаты. В дереве трещины, краска облупилась от ударов, но Блонди притащил диван, стол и прочее, чтобы забаррикадироваться.
- Проваливай, сука, - бормочет Твила у двери. – Убейся, тупица. Посмотрим, есть ли мне дело.
Арлин стонет, булькает и снова врезается в дверь.
(бззбзззбззз)
Из кухни выходит Блонди с термокружкой, на которой изображена женщина-кошка, и почти пустой бутылкой водки «Попов». Он садится рядом с сестрой, наливает водку в кружку и размешивает  указательным пальцем.
- Не думает, что ей удастся выбраться, - неуверенно говорит он. Она отпивает напиток и косится на дверь.
- Найди мне молоток, и я нахер убью эту суку, - горячий алкоголь устремляется вниз.
- Мне было так страшно, Твила, - говорит он и старательно избегает смотреть ей в глаза. - Я думал, что ты умираешь, что ты будешь, как она. Слышишь ее? Ей становится все хуже и хуже, а прошлой ночью отключилось электричество и …
Если я открою рот, они вылетят, и она видит извивающиеся черно-желтые тела, цепляющиеся за лицо Блонди, вонзающие жала в бледные щеки и сжатые веки, пытающиеся заползти в ноздри.
- По телеку больше ничего не идет. Только снег и тестовые образцы.
Арлин с огромной силой бьется в дверь ванной. Твила закрывает глаза, слушает брата и завывания сирены вдалеке.

Вечеринка в честь конца света – идея Твилы.
Близнецы играли в хозяина и хозяйку для всех пришедших, тонули в их лучших черных нарядах из шелка и кружев, в настолько красных губах, что глаза готовы сочувственно закровоточить. Тридцать или сорок человек втиснулись в маленькую квартиру, как живые сардины, извивающиеся в готических, техно и индустриальных ремиксах. Кондиционера нет - их оконный блок не выжил в августе прошлого года; пот, запах тел и грязный запах пачули. Чайная роза и гвоздика.
Где-то после полуночи Твила поняла, что ей очень надо пописать. Она уже потеряла счет всей выпитой текиле и пиву, и начала пробираться сквозь танцующую толпу к ванной. Она подумала, что Арлин просто потеряла сознание, взяла билет, чтобы слетать к песочному человечку, а утром с ней все будет нормально.
- Ты какая-то зеленая, Арлин, - она засмеялась и откатила Арлин от унитаза. Смыла воду и смотрела, как темная рвота уносится к Харибде. Арлин прислонилась к ванне, глаза закатились так, что видны только белки, губы  синеватого оттенка. Пьяная и еле держащаяся на ногах Твила сидела на толчке и боролась со своей кожаной мини-юбкой и пыталась спустить колготки к высоким «Док Мартенсам», когда заметила лужу урины, растекшуюся по половине ванной комнаты. Под мочой пудрово-синий линолеум выглядел бирюзовым.
Она оставила дверь широко открытой, и кто-то заглянул внутрь - Дуги с ярко-оранжевой короткой стрижкой. Он зажимал нос и издавал рвотные звуки, пока она не показала ему палец. Мгновение спустя она услышала, как он смеется и отпускает шутки о золотом дожде.
- Разумеется, - ответила ему Твила, - просто встань в очередь.
Затем Арлин открыла рот и рыгнула, уродливый грохочущий звук, и все ее тело содрогнулось, как будто опоссум прошел по могиле Арлин.
- Эй, сука, ты обоссала мой пол, - сказала Твила.
Арлин медленно моргнула, как рептилия. Молочная радужка глаз стала почти серой, водянистый взгляд слепой девочки, едва заметный проблеск узнавания, а затем тело снова содрогнулось.
- Арлин, если ты собираешься блевать, будь лапочкой, сделай это в ванную очень тебя прошу.
Твила оторвала большой кусок дешевой шершавой туалетной бумаги и подтерлась.
Арлин дернулась вперед. Судорожные движения, как у марионетки, и клацающие зубы делали ее похожей на глупую Хэллоуинскую игрушку. Она упала лицом вниз на колени Твилы, уткнувшись носом в бедра, и от шока Твила на мгновение окаменела. Затем Арлин зарычала, Господи, она зарычала, Твила почувствовала и услышала, как что-то рвется, а затем увидела в прокуренных желтых зубах Арлин пучок светлых лобковых волос.
 Затуманенные глаза вспыхнули и затрещали - зрачки, тончайшая радужная оболочка - и внезапно свет в них погас.
Твила заверещала, никогда в жизни она не набирала воздуха в легкие для того чтобы заверещать, как тупая сучка в слэшере. Она попыталась оттолкнуть девушку, сплела пальцы в клубок, но Арлин крепко обхватила длинными руками фарфоровую чашу и повисла на ней.
Дуги снова возник в дверях с тупой ухмылкой и остекленевшим взглядом, правая рука сжимала пивную бутылку, как будто это его член.
- Господи, Дуги! Отцепи ее от меня! – это был не ее голос, а испуганное, перепрыгивающая на октавы нечто.
Она натянула повязку на голове Арлин, которая щелкала зубами и брызгала слюной на раздвинутые ноги Твилы.
- Девчонки, вы как больные щенки, - Дуги отхлебнул пива.
Арлин дернулась, и Твила осталась с бесполезным пучком волос. Голова Арлин повернулась, губы растянулась так далеко, что казалось, зубы вытянулись, когда ее рот сомкнулся на руке Твилы. Зубы пробиваются через кожу и мышцы. Ломающиеся зубы и скрежетание костей – как веточки, завернутые в мясо, и боль была чем-то почти живым, она поднималась по руке как огонь или выброшенная на мель медуза, ощущения как тогда, когда им было по восемь лет и Блонди защемил ее руку дверцей машины.
Она отпустила волосы Арлин и начала молотить ее по лицу, Дуги наконец сдвинулся с места, но только потому, что Блонди стоял позади него и оттолкнул в сторону. Блонди что-то кричал, но она не понимала ни слова из-за застилающего голову красного тумана. Влажный удар ладони по лицу Арлин, и вот ее нос превратился в кровавое месиво, а она все издавала чавкающие звуки.
Что-то в его руке отразило свет, дуга от фена, двадцатипяти ваттная лампа накаливания, и сила каждого удара передавалась ей через вторую руку, которой она держала Арлин.
- Хватит, чувак! Хватит! – кричал Дуги и потянулся к Блонди. – Ты же прикончишь ее, чувак!
Ее идеальное выражение собственного замешательства, боли и гнева не поддавалось словесному описанию. В последний раз ручка фена встретилась с лицом Арлин, пластик раскололся, кость треснула, рука Твилы выскользнула из ослабленных сломанных челюстей.
Твила ползла, раскачиваясь в багряном цвете и скользя по липкому от мочи линолеуму мимо Дуги в прихожую, где рокочущие тела собрались на представление.
Когда близняшки устраивали вечеринку, приходили все.

Полдень, день переходит в палящий летний зной, на асфальте мерцает мираж. Липкий запах кудзу из окна ничем не отличается от запаха разлагающегося зомби, который, кажется, усиливается каждый раз, как Арлин бросается на дверь ванной.
Близнецы лежат на полу, там немного прохладнее, голова Твилы лежит на костлявых коленях брата. В их проигрывателе садится батарейка, они слушают только This mortal coil и Cocteau Twins, потому что ее голова до сих пор трясется, а гудение у основания черепа медленно растекается, пока шершни проникают в  мозг. Желудок бурлит от бессмысленной схватки с обедом - она едва три раза откусила от сыра чеддер и несвежего сэндвича, как все тут же полезло обратно. Ей хочется подремать, хочется вернуться в мертвую яму, где шершни и звуки из ванной н могут ее найти.
Блонди расчесывает ее волосы, распутывает колтуны и Твила знает, что он подпевает магнитофону только затем, чтобы она не увидела, как сильно он напуган. Если она не будет смотреть в его лицо, то ей удастся в это поверить. Она закрывает глаза, сосредоточившись на голосах, мелодии и приятном прикосновении щетки к ее черепу.
- Ты это слышала? – спрашивает он.
Твила открывает глаза и смотрит на три четки, висящие на его шее – черные бусины из оникса и три идеально ровных распятия, и слушает.
Где-то на улице раздаются выстрелы и визг горячих шин. Мужские крики и выстрел. Сирен не слышно уже несколько часов, и она задается вопросом, мертвы ли копы или просто где-то прячутся.
- Совсем рядом, - говорит Блонди. Возвращающийся в его голос страх заставляет шершней извиваться и гудеть.
- Эй, Эббот, - говорит она, пытаясь услышать собственный голос сквозь скрежет гравия. – Что легче выгрузить – грузовик с шарами для боулинга или грузовик с мертвыми младенцами?
Он все еще смотрит в открытое окно на мерцающее хромированное небо и кажется, ничего не слышит. И, черт, она чувствует себя слишком хреново, чтобы шутить, но смотреть на отчаянье, сжавшее его губы и глаза, спрятанные в ореховой скорлупе, еще хуже.
- С мертвыми младенцами, - наконец отвечает он. – Можно использовать вилы.
- А что хуже грузовика с мертвыми младенцами?
- С живым младенцем внизу. И он прожирает путь наверх.
- А что хуже этого?
Он пропустил свою реплику. На улице визжат тормоза, и машина во что-то врезается.
- Блонди?
- Ему это удается.

Под желтоватым небом, похожим на свиное брюхо, зияет могильная яма. Она выдыхает угольный дым и мягкое серое облако пепла. Твила подходит ближе к краю, под ее ботинками хрустит битый сланец.
Позади нее шаркают и ворчат бессонные зомби, они небрежно бродят гуськом у края ямы - марш свинцовых ног по часовой стрелке. Внезапно что-то рвется и падает, это тут же пинают и затаптывают. Любая претензия на разницу в лицах – лишь пустая вариация на слащавую тему.
Из ямы не доносится ни звука, только треск пламени. Как дождь, думает она, как шипение грозового ливня, и над ней самодовольно грохочет серо-желто-зеленое небо. Молния, черная и плоская, как глаза мертвой девушки, пронзает тлеющий мир и мгновенно втягивается обратно в клубящиеся облака.
Начинается дождь. Он не падает, а сочится с израненного неба маслянистыми гнойно-слизистыми каплями.
Твила поворачивается к шторму и вздрагивает, когда первые теплые капли падают на ее щеки и лоб. Еще один раскат грома сотрясает улей позади ее глаз, суставчатые лапки бегают и щекочут пазухи, спускаясь к задней части горла. Она давится, выкашливает мокрый сгусток шершней, и еще большее их количество тут же заполняет ее рот, жужжа крыльями и беспокойно шипя. Они переползают через ее губы, лезут из ноздрей и ушей.
Дождь переходит в ливень, укрывает разложение, обрушивается на Твилу и пропитывает ее до тех пор, пока волосы не становятся гладкими, а одежда не прилипает к телу. Позади нее ноги зомби шлепают по грязи и мокрому камню.
Дразнящее жужжание тысяч ленточных язычков, когда насекомые всасывают гнилостный нектар с ее лица и, карабкаясь друг на друга, несут свои полные животы обратно в ее череп. Твила терпеливо ждет, пока они не закончат, пока у нее не заболит челюсть и дождь не превратится в кислый туман.
«Неужели это было так легко для Евы?» - думает она. Затихающий гром – стальной лязг захлопнувшихся  садовых ворот и защёлкнувшихся замков.
От обугленных костей и бесформенных горящих предметов со дна могильной ямы поднимается пар.
Звук – скрип бревен  на съемочной площадке с пиратским кораблем, ритмично поскрипывающие деревянные качели у неутомимого океана. В течение времени, которое уходит на то, чтобы вечер сменился сумерками, а затем первыми пятнами ночи, Твила неподвижно лежит спиной к звуку. Больше нет уличных фонарей, нет мандаринового сияния от неоновой вывески бара через дорогу.  Нет призрачного свечения от моста через овраг.
Но у нее есть шуршащее наставление шершней, десять тысяч тихих голосков в приглушенном медовом хоре, снова и снова звучащих в ее голове.
Последний катехизис, очевидные «делай» и «не делай» нового единого порядка. Специалист по этикету для блестящих созданий, вылупившихся из куколок лихорадки и грез.
Так что ей не нужно ничего видеть, пока она не будет готова.
Арлин начинает мягкую атаку на дверь ванной комнаты, слышны нерегулярные глухие стуки и грубые удары костяшками пальцев.
Твила переворачивается и даже не удивляется  безвольно висящему телу брата. Некоторое время она сидит на полу и смотрит на короткую дугу и покачивание его босых ног, пальцы грациозно обращены вниз, телесный маятник скользит в нескольких дюймах над упавшим кухонным стулом. Ветер пахнет дождем и озоном, а дневная жара вытекает кровью в космос. Кожаная петля на ремне скрипит и натягивается, туго обвязанная вокруг открытой водопроводной трубы, выкрашенной в тот же латексно-устричный цвет, что и потолок.
Она находит нож и, стоя на том же стуле, на котором стоял он, режет кожу между шипами. На половине его тело доводит дело до конца. Она пытается поймать его, но он слишком тяжелый, Блонди с шумом падает на пол. Его голова ударяется о дерево, а она просто стоит, держит большой нож и смотрит вниз на бледную, похожую на мальчика лужу.
Он снова достал свои бритвенные лезвия, и его живот, бедра и ладони изрезаны и похожи на жабры. Когда она опускается на стул, то видит единственное слово, вырезанное маленькими буквами на бедре. ПРОСТИ.
Твила подпрыгивает, заносит нож над головой, вонзает по самую рукоятку в мягкое место под грудиной. Через кожу, мышцы и мягкие мертвые органы. Она выдергивает нож, и теперь ее руки покрыты скользкими черными пятнами, а от крови воздух воняет как банка со старыми монетами.
Рыдания начинаются глубоко внутри нее, сердцевина разбивается, набухая и петляя сама на себе, питаясь чем-то с серповидными когтями, разрывает неподвижную темноту, когда лезвие погружается в тело снова, и снова, и снова.

Потом она смотрит для того, чтобы удостовериться. Она садится на корточки в кресле, кладет голову на колени и напевает Хендрикса «эй Джо, эй Джо», а нож безвольно висит в левой руке. Чтобы быть уверенной, что она понимает шершней, что она читает между строк и у нее тонкие психологические границы. Что бы ни заставило ее пережить лихорадку, оно не позволит брату умереть. Но Блонди хороший мертвец, и игр в Лазаря сегодня не будет.
(бззбзззбзззБЗЗЗЗЗ) жужжание шершней, внутри нее раскрывается пустота, широкая, как гангренозное небо над могильной ямой. Совершенное красивое ничто выползает из ее внутренностей, как сосущая Вселенная, пожирая сожаление, страх и потерю. Выплевывая кристальную уверенность, черноту и порождая острый аппетит.

- Арлин? – шепчет она. Твила отодвигает диван, стол и все прочее, закрывающее дверь ванной, прижимается лицом и ладонями к истерзанной двери. Тишина на той стороне твердая и холодная. Ощутимая.
- Слушай, Арлин. Ты обоссала мой пол, тупая зомби-сука.
Она думает, что впервые с тех пор, как все это началось, она произнесла слово на букву «З».
От зловония кружится голова, и она знает, что стоит повернуть медную ручку и толкнуть дверь, как пойманный воздух выкатится наружу невидимым гнойным туманом. Она открывает рот, чтобы сказать что-то еще, но слова тонут в густом потоке слюны. Твила вытирает подбородок тыльной стороной ладони, вытирает ладонь о футболку. Дверь тихонько шуршит по выщербленному от старости линолеуму, скрипят петли.
Ничто не могло подготовить ее к такому, к этому осязаемому нечто, наполняющему ее голову волнами удушливой кислой сладости, воздушной суповой ферменции прогорклой свинины, спелых персиков и сырного мускуса. Это не просто запах или вкус, или что-то еще, поддающееся восприятию. Шершни – воюющая какофония саранчи, и Твила задыхается, протягивает руку сквозь черноту, чтобы найти опору. От головокружения она моргает и щурится.
Ночь просачивалась сквозь грязные занавески над ванной - единственный прямоугольник с более светлой тьмой.
- Арлин?
Откуда-то спереди доносится прерывистое хныканье. Блестящий страх, сшитый на фоне мрачных оттенков цветов, которых Твила никогда не видела. Она делает шаг, нога задевает мягкую протекающую Арлин, мертвая девушка стонет и тянет себя в ванну. Затухающая часть сознания Твилы, запертая глубоко внутри лабиринта восковых шестиугольников, беспокоится о том, сколько всего осталось на полу, потому что все, к чему она прикасалась, все еще там.
Желудок Твилы урчит, когда она склоняется над ванной, и ее новый голод почти так же чудовищен, как звуки, доносящиеся из разорванного горла зомби.
В последние мгновения перед рассветом она идет одна по безмолвным улицам города, мимо дымящихся углей многоквартирных домов, брошенных машин и сотен других банальных зрелищ ушедшего апокалипсиса. Мертвецы знают ее, чуют противоречивую смесь теплого мяса и зелено-черной гнили, которая пятнает ее лицо, руки и одежду. Они лишь колеблющиеся тени, съежившиеся бродяги, мимолетные бойни. А живые - всего лишь слух на сонных устах ночи.
Шершни за глазами исчезли, а в голове так же тихо и спокойно, как утром. Из носа у нее капает мед.
Она достигает вершины холма, выходит на тупиковую улицу, и корвет «Бондо» бешено мчится через желтую разделительную линию. Дверца со стороны водителя открыта, потертая обивка вымокла до темно-бордового цвета. Твила садится на капот, и уже там, где деревья и крыши домов касаются неба на востоке, свет дает обещания, которые, как она знает, он не сможет сдержать.

*
Редактор (неважно кто) сказал: “Напиши мне историю про зомби. Ну, знаешь, в духе Джорджа Ромеро.” Он не совсем так выразился. Я перефразирую. Это должен был быть мой “большой прорыв”, но я и близко к нему не подошла. В общем, я написал историю про зомби, но не так, как Джордж Ромеро. - Когда близнецы устраивали вечеринку, приходили все”.  По-моему, это лучшее в рассказе.