Кровь и серебро

(Версия без финальных правок. Сказка выходила в издательстве Анимедия.)

I.
Хогард стоял на балконе, взгляд его был устремлен вдаль. Неизвестно, что представало перед его мрачным взором; люди хана, готовящиеся к наступлению, были ещё далеко. По расчётам Хогарда, у него оставалось около месяца, чтобы подготовить войско — войско, которое несомненно будет разбито в краткие сроки; войско, которое в несколько раз уступало многочисленной рати хана. Но Хогард был не из тех, кто сдаётся без боя; он мучительно пытался найти решение. Конечно, численность его соратников не могла возрасти втрое, поражения было не избежать. Война всегда страшила князя; она унесла его отца, унесла брата, и ничего, кроме горя, не сулила и в этот раз. Бесконечное небо, пока ещё мирное и лживо обещающее благоденствие, расстилалось перед Хогардом. В соседних покоях наряжали к пиру Морену, его единственную дочь; казалось, Хогард был сейчас где-то далеко, будто уже на пиру — его занимали будущие смотрины. Мысль выдать дочь замуж до войны, спасти ее от гибели, от плена, от бесчестия, и одновременно соединиться с зятем во имя общей победы показалась Хогарду невероятно удачной, но теперь его мучали дурные предчувствия. Никогда он не разлучался с дочерью больше, чем на несколько месяцев, да и последнее случалось настолько давно, что теперь князь и представить не мог любимое дитя в чужих землях. Выхода не было. “Скоро мой дом может стать вотчиной заморского хана, — подумал Хогард. — Нужно торопиться со свадьбой”.
Смотрины устраивались им для отвода глаз; брак Морены с северным господарем был делом решённым. Не доверял князь северному владыке, но союз с ним в данных обстоятельствах был ему выгоден.
“Хан не ожидает, что ему предстоит столкнуться с таким серьёзным противником; что ж, его ждёт приятное открытие”.
Хогард с сожалением отмечал, что предстоящая перемена совсем не радовала Морену. Безусловно, она готова была подчиниться воле отца, и хотя война никогда не считалась уделом женщин, Морена догадывалась о причинах своего скоропалительного замужества. Знала она и о том, что всё было решено заранее, и выбор, который ей предстояло сегодня сделать, был давно сделан за неё; чужой господарь не страшил её, но из-за предстоящей разлуки с родными она не могла больше участвовать в обычных своих развлечениях. С детства Морена отличалась бунтарским нравом, и обычные занятия девушек не прельщали её; отец снисходительно относился к её предпочтениям и с грустью отмечал, что однажды ей встретится на пути тот мужчина, которому предстоит обуздать её дикий нрав. Больше всего в жизни Хогард чтил волю и свободный дух, но женщина могла только лишь мечтать об этом. Ему было больно представлять, как его дочь, свободолюбивая, взращённая им в полной воле, будет заперта в женском тереме, окружённая недалёкими боярынями и напыщенными княгинями, сытыми и удовлетворёнными своей долей. В такие минуты князь вспоминал её мать, высокую, чернокудрую, сильную женщину. Звали её Вия. Вия умела быть мягкой, но решительной; князь настолько любил свою жену, что мысль о ней, сидящей взаперти, вызывала у него отвращение. В народе боготворили молодую княгиню; боготворили за её простоту, скромность и силу, но приближённые бояре не доверяли ей, завидовали её красоте, положению, которое она снискала при дворе мужа. Происхождение её никому не было известно, даже самому Хогарду; говаривали, что она пришла в Златоград с запада, желая спастись от нежеланного брака. Злые языки же глаголили, что в родных землях её окрестили ведьмой, и она отправилась искать убежища на чужбине... Князь никогда не задал жене ни одного вопроса касательно её прошлого; это не задевало его чувства к ней и мало его интересовало. Вию отравили — должно быть, те, кто считал её ведьмой; Хогард необыкновенно ярко помнил тот день; помнил, как их сын стоял у подножия её постели, как Морена, тогда ещё совсем малютка, тихонько плакала в своей колыбели, словно чувствуя происходящее в их доме. Князь больше не женился, не желая, чтобы у его детей была мачеха; бояре считали, что одержимая ведьма была настолько сильна, что даже после её смерти их повелитель находится во власти ворожбы. 
Тоска по матери разъединяла брата и сестру. Яромир, потерявший мать в восемь лет, ежедневно и еженощно жил с этой болью, не в силах с ней расстаться; Морена же с удовольствием слушала рассказы отца о княгине; в ней тоска быстро превратилась в гордость, ведь она не знала мать, а потому не могла разделить горьких страданий брата. Но несмотря на всю свою разность, они очень любили друг друга, и Яромир по мере взросления начал заботиться о маленькой сестрёнке. Как и отец, он не желал для неё обычной печальной участи, но прекрасно понимал, что избежать её Морене никак не удастся; северный господарь, которого отец выбрал ей в женихи, вызывал у него большую неприязнь, однако перечить отцовской воле он не смел. Их княжество находилось на грани войны, на грани разорения и распада; возможно, этот брак мог бы их спасти...
Хогард вернулся с балкона в большую, просторную комнату; в ней царил полумрак. На столе лежала засохшая веточка рябины; её ржавые, жизнерадостные ягоды зарделись, стали алыми, морщинистыми, как лица столетних старух. Рядом лежали свитки, книги; судя по оставленным бумагам, наполовину исписанным извилистым почерком, и небрежно брошенному перу, князь вынужден был прервать работу под влиянием тягостных размышлений. Весь стол был занят, покрыт разнообразными предметами; вниз с него спускалась багровая бархатная скатерть, и только одна его ножка была шаловливо выставлена на радость зрителю. Впрочем, зрителей не было, а Хогард вряд ли обратил бы на это своё внимание. Громоздкие дубовые шкафы стояли у противоположной стены, и кровавый ковёр, весь в узорах, покрывал пол — пол, скрипящий под тяжёлыми шагами князя. Вся комната имела этот кровавый цвет, и не только комната, но и богатое одеяние её владыки напоминало открытую рану.
В дверь постучали, отвлекая Хогарда от печальных мыслей.
— Он пришёл, князь, — сказал вошедший слуга. — Ждёт, пока ты примешь его.
— Проклятый колдун, — прошипел князь едва слышно. — Впусти его!
Человек, появившийся в комнате после приказания князя, внушал ему отвращение — и, в чём Хогард никогда бы не признался, страх. Несмотря на слухи, ходившие о его покойной супруге, князь никогда не встречал доказательств её ворожбы, и колдовство с ранних лет вызывало в нём ужас. О колдуне, который так ждал его приёма, сказывали всякое. Кто-то называл его обманщиком; кто-то говорил, что ему удалось достичь бессмертия; считалось, что однажды за неповиновение он погубил целый город, наслав на него невиданный мор. Одет колдун был, в отличие от князя, в светлые, серебряные одежды, покрытые заморским узором; в полумраке комнаты узор приобретал зловещий вид. Колдун был безбород; чёрные кудри доходили ему до плеч; синие, словно озёра Средней Земли, глаза горели безумным блеском. В ушах у него, как с неприятным удивлением отметил князь, блестели тяжёлые бирюзовые серьги. 
— Ну что, светлейший господин, подумал ли ты над моим предложением? — спросил колдун бархатным тоном.
— Ты не получишь мою дочь, чертово отродье! — разъярился Хогард.
— Совсем ты стыд потерял, князь. И жизнь тебе, я вижу, не дорога, — колдун укоризненно покачал головой. 
Его бирюзовые серьги встрепенулись.
— Союз с Марилом не принесёт тебе победы. — Марилом звали северного владыку. — Твоя дочь погибнет, едва хан вступит в Златоград. Неужели ты желаешь ей смерти?
— Я скорее позволю ей умереть, чем отдам в твои руки, — лицо Хогарда перекосило от омерзения. 
— Тебе решать, князь, — колдун насмешливо поклонился. — Через месяц от твоего города останется одна зола, поверь моему слову, но я могу спасти его: запутать хана, уморить его войско; все, что твоей душеньке будет угодно. Цену ты знаешь.
— Ты не получишь мою дочь! — повторил князь.
Его била дрожь; бессильная злоба сковала душу.
— Как скажешь, — последовал спокойный ответ. — Я буду сегодня на смотринах; у тебя есть время до полуночи. Отдай мне княжну — и твой народ будет спасён.
Лёгкая усмешка тронула губы синеокого колдуна. В следующую секунду князь остался один.

***
Морену старательно готовили к пиру. Сначала девушки докрасна натёрли её белое упругое тело, окропили его заморскими маслами и благовониями, нарядили в шелка и кружево, заплели в косу ленты с самоцветами. Морена ко всему отнеслась безучастно, ничего вокруг её не интересовало, думала она только о предстоящих смотринах. Сколько князей, должно быть, съедется просить её руки, сколько гостей соберётся поглазеть на пригожую княжью дочку. И сегодня, сегодня впервые она увидит его, северного господаря Марила. Про него говорили, что он могуч и велик, грозен и беспощаден, неулыбчив и суров. Девушки, наряжавшие свою безрадостную госпожу, тихонько завидовали её доле. В роскошном тереме поселится Морена, думали они, государыней будет, детей родит. Каждая из них хотела бы на её месте оказаться, а сама Морена думала иначе: “Лучше девкой в горнице, чем господаревой женой!” Сбежала бы, да отца жалко, взрастил он её, дочку любимую, в благодати и радости, неужели она ему бегством отплатит? 
“А погибнет мой муж в бою, что я делать стану?” — с отчаянием думала Морена. Ведь вдове господаря прямая дорога — в монастырь, монахиней. Когда отец впервые заговорил с ней об этом браке, она приняла его решение с мужеством, но теперь Морена думала лишь о том, как наденут ей на голову кокошник тяжёлый, как косу нельзя будет уже по-девичьи заплести, как в её круге не будет больше незамужних и весёлых девушек — и развлечений не будет прежних, и батюшки дорогого. Страх сковывал ей сердце; вот-вот её выведут в зал, и она увидит его, своего невольного губителя, своего ненавистного суженого, а в будущее воскресенье обвенчают их — и увезут далеко-далеко, и запрячут в высокий терем, словно в башню, и свет белый отвернётся от неё. 
“Если бы не война, выдал бы я тебя через год замуж, — сказал ей батюшка. — Знаешь ты, дочка, другой участи тебе не может быть уготовано”. 
Знала это Морена, только вот ещё в далёком детстве снился ей юноша, прекрасный, как майская ночь, и на шее у него мерцал оберег — яблоко хрустальное. Морена обычно не помнила своих снов, но яблоко то запомнила — яркое, блестящее; казалось, откусишь его — захрустит во рту, а потом прольётся мякотью в жаждущее горло. Долго она ждала юношу с яблоком, надеясь, что ей предназначено нечто особенное, но теперь все мечты девичьи развеялись, словно дым, разлетелись листьями по ветру. 
“Помнить надобно всегда и Бога благодарить, — думала Морена, — не крестьянская я девка, не в землянке чёрной выросла. Судьба моя не благосклонна ко мне, отбирает мою волю вольную, свободу мою крадёт, только терем — не изба деревянная. Смириться, что ли? Стерпится — слюбится?"
За время приготовлений Морена несколько раз бросалась в душе от смирения к полному неприятию — и так и не смогла договориться сама с собой. Покоя не было её бунтарскому нутру. Шёлк щекотал её нежные пальцы, не знавшие грубой работы, из-за громоздких камений, сложенных в венок, она едва могла поднять голову, расшитые туфельки сжимали ноги, словно кандалы, а от запаха благовоний она готова была упасть в обморок. Ей предстояло вынести несколько долгих часов, сотни взглядов, один из которых был для неё самым невыносимым и роковым. Разряженная и напомаженная, с неестественным румянцем на щеках, Морена чувствовала себя товаром, причиной для выгодной сделки. Её вывели под руки в залу, и алчные глаза будущего жениха воззрились на неё. Все и вся смотрели, не отрываясь, на прелестную княжью дочку, но его она узнала сразу, хотя и не видела никогда раньше. Он был ещё молод, но волосы его и густая борода были белы, как снег. Казалось, он единственный здесь выделялся среди противных, одинаковых бояр и князей. Однако, бросив взгляд в левую половину зала, Морена заметила ещё одного, отличного от других. Одет он был, как и полагалось, в алое с золотом; в отличие от остальных гостей, на его жгучих чёрных волосах, ниспадающих тугими кольцами до плеч, красовался венок — только не из каменьев, как у самой Морены, а из обычных васильков. Среди присутствующих мужчин он один не носил бороды. 
Морену подвели к широкому стулу подле княжьего трона; она медленно опустилась на стул и взглянула на отца. Тот с явным недовольством наблюдал за южным княжичем — так Морена окрестила про себя юношу в васильковом венке. Марил, её жених, смотрел воинственно и сурово; Морене стало не по себе. Тревога вернулась к ней вместе с мыслью о такой близкой теперь разлуке с домом. 
Стол ломился от яств, но печальная княжна не взяла ни кусочка. Разные соленья, варенья, рыба и птица покоились на широких блюдах; багровое вино в кубках пугало Морену, создавая впечатление, что оно и не вино вовсе, а её кровь, которую суждено было испить каждому во время этого страшного вечера. Фрукты, лежащие в высокой вазе — рубиновые гранаты, изумрудные, спелые виноградины, которые так и просились на язык, разрезанные яблоки, немедленно находящие приют во рту очередного жадного гостя, звон кубков и гул голосов — всё мелькало перед Мореной нескончаемой каруселью. Она обратила внимание, что южный княжич, будто следуя её примеру, отказался от блюд. Перед ним одиноко стоял серебряный кубок, также наполненный вином. Княжич не сводил глаз с Морены и мягко улыбнулся ей, когда она случайно встретилась с ним взглядом; она едва улыбнулась в ответ, надеясь, что и отец, и Марил были слишком поглощены празднеством, чтобы заметить её улыбку. Княжич поднял кубок, как бы намекая, что пьёт в её честь. Он пригубил вина; крупный перстень на его безымянном замерцал призывно. 
Смотрины начались во второй части пира, когда столы были почти опустошены, а гости, разомлевшие от еды и вина, устали от долгих бесед и почти не прислушивались к остроумным репликам шута, который появился словно бы из ниоткуда, весь выряженный, как заправский господин, и только шутовская шапка выдавала его истинное лицо. Князь Хогард поднялся со своего кресла, его примеру последовала Морена. Все жаждущие её руки по очереди подходили к ней для поклона. Южного княжича, как с неожиданной грустью отметила Морена, среди них не было. Марил был последним; он кланялся медленнее других, растягивая момент, будто больше никогда не желал покидать княжну.
Наконец он отошёл, присоединившись в ожидании к остальным женихам; роковая минута наступила. Казалось, Морене вот-вот сделается дурно; венок стал ещё тяжелее, ожерелье сдавило грудь, несомненно жаждая удушить её; ног она почти не чувствовала, настолько сильны были тиски её очаровательных, изящных туфелек; шёлк под пальцами вдруг стал жёстким, колючим, чужим, пол под ней поплыл в неизвестном направлении, потолок пустился в пляс; зал будто закружился в бешеном танце, весь аляпистый, безвкусный, отвратительный в своём великолепии, сводящий с ума своей яркостью; гул голосов усилился, чей-то безобразный смех донёсся до Морены — она хотела закрыть уши руками, но этого сделать было нельзя. Шёлк не отпускал её руки, будто намертво к ним присосавшись. Отчаяние плескалось в Морене, плескалось в самой комнате, в её отце, отдающем любимую дочь в чужие края; это отчаяние смешивалось с алчным торжеством северного господаря, с колдовским хохотом южного княжича, с болью всего города, застывшего перед приближающейся войной. 
Казалось, минута эта длилась год, а может быть, и целую жизнь —  но оборвалась она стремительно. В зал вдруг вбежал один из приближённых князя, Арист, — Морена узнала его. Он заведовал военным делом.
— Князь, князь, — прокричал он, — худые вести принёс я тебе! Не осуди своего верного слугу за то, что ворвался он вот так к тебе на пир, но вести эти не могут ждать.
— Говори же! — приказал ему Хогард.
— Войско хана ближе, чем мы ожидали, князь. Вряд ли у нас есть больше недели.
Повисла тишина — такая ослепительная и громкая, словно десятки голосов ещё продолжали свой разговор. Но все молчали.
— Предупреждал я, князь, сговор с Марилом не доведёт тебя до добра, — тот, кого Морена приняла за южного княжича, поднялся из-за стола и вышел вперёд. — Я говорил тебе, срок истекает в полночь. Выбор за тобой. 
Князь не ответил ничего; его лицо было мертвенно-бледным, как борода Марила.
— Что случилось, батюшка? — спросила шёпотом у отца Морена. — О чём предупреждал тебя молодой княжич?
Хогард горько усмехнулся.
— Это не княжич, а колдун заморский. Он вызвался помочь нам, но цену назвал страшную.
— Какую цену, батюшка? 
— Тебя в жёны требует. Пойдёшь за него, дочка?
Сердце Морены затрепетало в груди, будто пойманная птичка. Она посмотрела на Марила; тот стоял в глубине зала, погружённый в свои думы. Не ведал ещё северный господарь, что его суженую вот-вот сделает князь колдуновой невестой. Сам колдун стоял ближе к ним и всем своим видом выражал нетерпение; до полуночи оставалось ещё время, но его было недостаточно, чтобы найти другой способ спастись от хана. Морена изучала теперь колдуна; гордый вид, расшитый золотом алый кафтан, красивое лицо в обрамлении чёрных кудрей, цветочный венок, пальцы, усыпанные перстнями. Ничего необычного словно и не было в его облике, но его красота смущала её, а глаза будто горели дьявольским огнём — хотя, наверное, ей казалось так оттого, что в одну секунду он перестал быть для неё обыкновенным княжичем. Хогард молчал, ожидая ответа дочери. В глубине души он желал, чтобы она отказалась — ни о себе, ни о своём городе он не думал сейчас. Пусть лучше Златоград, его дом, его вотчина погибнут, пусть погибнет он сам, но его дочь будет спасена в далёком господарстве. 
— Пойду, батюшка, — сказала Морена тихо, но решительно. — Пойду.
Колдун усмехнулся, будто услышал её слова.
— Подойди, — велел ему князь.
Колдун выполнил приказание, но весь вид его выражал пренебрежение; он был хозяином здесь, и только от него зависела судьба этого города — и этой княжны. 
— Моя дочь согласна стать твоей, но если ты не выполнишь своего обещания, я отыщу тебя хоть на самом краю света. Отыщу — и убью, — Хогард понимал бессмысленность своей угрозы, но удержаться не смог.
— Убьёт! Вы слышали? Этот князь окончательно потерял страх, — колдун мерзко расхохотался. — Ни один заточенный клинок, ни одна отравленная стрела ещё меня не коснулась, и, поверь мне, я всегда держу своё слово. Хан не тронет твоего города, можешь быть спокоен.
— Зато трону я, — вперёд вышел Марил. — Ты обещал мне свою дочь, а теперь, как я посмотрю, готов отдать её поганому колдуну.
— А я пообещал князю спасти его город, — спокойно ответил колдун. — И хотя я не думал осаждать пыл каких-то северных князьков, полагаю, тебе не захочется иметь дело со мной. Убирайся.
— Ты слишком много думаешь о себе, бесовское отродье, — зло выплюнул Марил. — Однажды найдётся воин, который поразит тебя.
— Неужели ты желаешь расправиться со мной? — удивился колдун. — Как я посмотрю, здесь собрались одни храбрецы, только, видно, дальше оскорблений ваша смелость не простирается. Оставь меч, господарь, — сказал он Марилу, рука которого уже сжала рукоять. — Твоё оружие на мне и царапины не оставит.
Морена, следившая за их словесным поединком, думала о том, что ждёт её в колдовской обители. Не понимала княжна, зачем она колдуну понадобилась; союз с её отцом не мог принести ему никакой выгоды, а она сама? Ничего особенного в ней не было. Да, недурна собой, но разве колдун не видел на своём веку достаточно красавиц, разве не насладился женщинами вволю? Сколько он прожил уже, думала она, должно быть, не одну сотню лет! Когда поединок, наконец, закончился, и колдун приблизился к Морене, она почувствовала, что жар заливает ей щёки. 
— Пойдём, красавица, путь длинный. Как ты понимаешь, без венчания обойтись придётся, негоже колдуну в Богову церковь ступать.
Глаза княжны были устремлены в пол; она вся дрожала.
— Не смущайся, девица. У меня на расправу рука легка, сбежишь — найду. В остальном, тебе нечего бояться.
Он бережно взял её за руку. Выходя из зала, Морена так и не нашла в себе силы в последний раз взглянуть на отца.

II.
Едва колдун с Мореной покинули зал, Марил приблизился к князю.
— Неужели ты допустишь, чтобы дочь твоя была в услужении у этого исчадия? Чтобы стала она колдуновой женой?
Хогард поднял на него взгляд, полный горя.
— Я дал ему слово, — просто ответил он. — В обмен на помощь в войне я посулил ему Морену, таковы были его требования. Ты же сам знаешь, каково выбирать между долгом и велением сердца. 
— Прости, князь, но ты неправ. Теперь, когда угроза миновала, неужто ты не захочешь вернуть свою дочь? Неужто не испробуешь всё возможное и невозможное, чтобы снова увидеть её, услышать её певучий голос и звонкий смех?
— Я бы всё отдал за это, господарь, только что мой отеческий пыл, моё оружие и мои люди значат против могущественного колдуна? Он оставит от них лишь пепел, а даже если и решит даровать им своё помилование, они вовек его не одолеют. Морена останется в его власти.
— Знаешь, князь, когда я был ещё несмышлёныш, жила в нашем доме одна женщина, нянька моя. Была она из деревенских, но справлялась с любой грубой работой, да и меня очень любила, исполняла многие мои прихоти, хотя подчас могла быть и очень строга. Отцу она нравилась за некую простоту свою, искренность, бесхитростность; выносливая баба была, сильная, что и говорить! Да и я к ней привязался, было дело. Нянчила она меня несколько лет; помню, какие чудные колыбельные она пела, какие сказы сказывала, заслушаться можно! Ты прости, князь; понимаю, не до бесед тебе сейчас, но, поверь, иначе ты отнесёшься к речам моим, ежели дослушаешь до конца.
Хогард кивнул только. Он не стал прерывать Марила, хотя тот был прав — мысли его были далеко. Комната теперь почти опустела; ещё во время словесного поединка северного владыки с колдуном многие спешили откланяться и удалиться восвояси; заморский ведун внушал им первобытный ужас. Несколько бояр сидели на скамейке в углу; вино в кубках было давно выпито, серебряный кувшин стоял подле них, забытый и неприкаянный, — после пережитого налить ещё они не решались, смиренно внимая словам господаря. Комната приобрела тоскливый, одинокий вид, будто поблекла в одно мгновение; её покинула княжна, покинул синеокий колдун, и теперь не для кого было мерцать и переливаться.
— Слыхал я, князь, от няньки своей, — продолжал Марил, — что есть на свете средство, способное погубить любого чародея и чернокнижника. Средство это простое — меч серебряный. Хранится он в землях далёких, за северным морем в скале, пройти к которой можно, ежели пересечь одну долину. Зовётся та долина Мёртвой.
— Хорошо сказываешь, господарь дорогой, — прервал его Хогард, — да только где я возьму эдакого храбреца, который горазд будет на такие подвиги, чтобы спасти мою дочь. 
— Думаю, долго искать тебе не придётся, — Марил усмехнулся. — Храбрец этот перед тобой стоит.
— Неужто Морена тебе так дорога, что ты готов жизнью рисковать ради её спасения?
— Ты обещал мне её в жёны, князь, а значит, я её получу, — голос Марила был твёрд. — Дружина моя мне в помощи не откажет, а ближе к делу я сам разберусь. Нечего мне, северному господарю, бояться какого-то ворожея.
— Знаешь только, что смутило меня в поведении колдуна? — Хогард нахмурил тяжёлые брови. — Он пообещал мне уберечь мою землю от ханского войска, с чего бы ему проявлять такую милость и защищать мой народ от тебя?
— Не могу знать, князь, — ответил Марил учтиво, — не могу знать. Да и хочу извиниться перед тобой, не должно мне было угрозами выманивать у тебя княжну обратно; в конце концов, сделка с колдуном была мерой вынужденной, и я, будучи сам владыкой обширных земель, понимаю это. 
— Рад, что между нами не осталось теперь недопонимания, — сухо ответил Хогард.
В искренность слов Марила, как и в чистоту его намерений, Хогард не верил. Наверное, он отдал бы всё на свете, чтобы вернуть любимую дочь, но возлагать её спасение на плечи северного господаря ему не хотелось. В глубине души он понимал, что такая рискованная затея не впечатлит и не обрадует даже самого верного из его приближённых, да и он сам вряд ли решился бы отправить своих соратников на верную смерть; ещё ни одному лихому воину не удалось вернуться из Мёртвой долиной живым — собственно, отсюда и пошло в народе такое её название. Князь и сам с детства слышал подобные рассказы, но никогда не придавал им значения — его это не трогало, он не горел желанием попробовать свои силы в подобном путешествии. Теперь же, казалось, у него появилась надежда на воссоединение с Мореной, но цена этому воссоединению оказалась страшна — он не готов был её заплатить. 
“Если Марил настолько жаждет совершить этот подвиг, пускай, — думал Хогард. — Может быть, он привезёт мне дочь, а может быть, пропадёт в гиблых землях. На всё воля Божья”.
— Неужели не дашь ты мне на подмогу своих людей, князь? — прервал Марил размышления Хогарда. — Ведь я лишь во имя дочери твоей отправляюсь в этот опасный путь; думал я, ради Морены ты на любые подвиги готов. 
— Знаешь, гость дорогой, — холодно ответил ему Хогард, — кабы был я уверен, что удача будет сопутствовать тебе, отправил бы с тобой хоть целое войско. Но не полагаешь ли ты, что я отправлю своих людей на верную смерть? То, что ты рассказал мне о серебряном мече, может быть, и есть правда, но я также немало наслышан о той долине. Я не смею отговаривать тебя от этой затеи, ведь ты сам понимаешь, каков может быть исход. Я благодарен тебе, господарь, за то, что готов ты принять любые муки за мою дочь, но помни — это твой выбор. Если потеряешь ты лучших своих людей или, не дай Бог, сам найдёшь свою гибель на этом пути — не кори меня, не поминай лихом, и княжну, которой не суждено было стать твоей невестой, не кляни. 
— Может быть, и суждено, князь, — Марил смотрел сурово и решительно. — Только я сначала доказать должен своим подвигом, что достоин её. Колдун ещё получит своё. 
— Ты так уверен в своей победе, что ничего не боишься. Поверь мне, я, может, и воевал поменьше твоего, заслуг боевых у меня всё же немало, да и пожил я достаточно, довольно повидал на белом свете. Повторюсь, ты волен поступать, как тебе угодно, но не хотелось бы мне, чтобы ты сгинул, желая вызволить из колдуновых силков мою дочь. 
— Не хочешь ли ты этим сказать, князь, что досадно тебе будет ощущать вину за мою гибель? 
— Возможно, господарь, — уклончиво ответил Хогард. 
Хотя он и не доверял Марилу, при мысли о его кончине в душе Хогарда и вправду рождалась горечь. Всё-таки молод был ещё северный господин, молод, силён, хорош собой; кто знал теперь, может быть, он и стал бы любящим мужем для Морены. Уж заморский владыка всё лучше хитрого безродного чародея. 
— Если ты принял уже решение, — сказал Марилу Хогард, — нет более причины продолжать нашу беседу. Пожалуй, я дам тебе свою дружину, чтобы охраняла и оберегала тебя в пути, но на корабль твой они не поднимутся, в море северном придётся тебе положиться лишь на самого себя и своих соратников. 
— Благодарю тебя, князь, — Марил улыбнулся едва заметно; улыбка задержалась на пару секунд на его губах и нырнула, пропадая, в белую бороду. — Оставайся с миром. Угроза твоему городу миновала, а уж об остальном я позабочусь. 
— Самоуверен ты, господарь, уж прости мне мои слова. Да пребудет с тобой Господь Бог. 
Они поклонились друг другу — и Марил вышел из зала, сопровождаемый двумя своими сподвижниками. 
Хогард в глубоких раздумьях сидел на троне, затем налил себе в кубок вина из стоящего подле кувшина и сделал глоток. Вино полилось в его распалённое беседой горло, утешило, прояснило мысли. Итак, Марил был прав, угроза миновала; Хогард предпочитал не ведать о том, что сделал колдун с ратью хана. Дочь его, по всей вероятности, была уже далеко-далеко от Златограда; он вспомнил, какой она была в последние минуты своего пребывания дома, вспомнил её тугую косу с вплетёнными самоцветами, тяжёлый венок из ценных каменьев, платье — воздушное, неземное, как и она сама, — расшитые туфельки. Вспомнил он её затравленный взгляд, как у загнанного оленёнка, дрожащие губы, белую руку, зажатую в руке колдуна... Хогарду стало дурно. Казалось, не было ничего в мире дороже этих последних минут, проведённых вместе, а ведь Морена даже не соизволила посмотреть на него, когда уходила навсегда из этой комнаты, — до того, должно быть, её сковали страх и стыд. Что ждало её на чужбине, в колдуновых владениях, какая участь — может быть, много страшнее той, что была уготована ей отцом...
Всё распадалось, всё тлело и исчезало; воспоминания, которые проносились сейчас нестройной чередой перед глазами Хогарда — воспоминания об его ушедшей супруге, о детстве Морены, об её только что закончившейся юности; какой она росла строптивицей, какой бунтарский дух горел в ней неустанно днём и ночью, как противны ей были все эти роскошные наряды, жемчуга и громоздкие драгоценности, узкие туфельки, в которых едва ли можно было сделать шаг — она любила волю, любила природу и бескрайние просторы, любила скромные девичьи сарафаны, вплетала в косу простые ленты — и не надобно ей было ничего, кроме этой воли и этой простоты, которая так была свойственна её матери и которую так чтила она сама...
Хогард остался один. Комната опустела, и теперь казалась тусклой, серой и не нужной ни единой живой душе. С уходом гостей здесь не осталось крови и злата — голубые стены отдавали холодом; в наступающем полумраке казалось, что они покрыты ледяной коркой. Остатки яств покоились на столах, ожидая, пока их разберут голодные слуги; последние не решались войти и побеспокоить тем самым своего господина. Вино в его кубке больше не мерцало, не отливало золотым, не походило на кровь княжны, которая, верно, уже была выпита до дна алчными гостями; казалось, дом погрузился в глубокий сон, как погрузился в него и весь город; князь бодрствовал один — и будто должен был сидеть так в этой зале ещё добрую сотню лет, пока северный господарь Марил не вернул бы ему дочь — которую, правда, и отобрал бы сразу себе в жёны. Вся роскошь убранства словно была теперь подделкой, обманом, ворожбой того самого колдуна; пир закончился, закончились смотрины, отгремели праздничные фанфары, отзвучал смех гостей, гул десятков голосов скрылся за поворотом, тихий шёпот Морены исчез, будто его и не бывало вовсе, и только отвратительный хохот колдуна, невероятно довольного своей жестокой шуткой, казалось, всё еще витал в воздухе, оседая на стенах, на полу, даже на одеяниях самого князя. 
На Златоград медленно опускалась безрадостная полночь. 

***
Путь им и вправду предстоял длинный. Колдун провёл Морену через широкий двор — их ждали вычурные резные сани, забитые подушками; поверх подушек покоились два узорных серебряных покрывала и тёплая шуба, которую колдун накинул княжне на плечи. Лица возницы Морена не разглядела; тот сидел, плотно закутавшись в косынку, да и на дворе было уже довольно темно. Ей показалось только, когда возница на миг повернулся, что глаза у него были какого-то неестественного, рыжего цвета — и ярко горели в темноте. Колдун помог ей устроиться в санях, накрыл покрывалом, не проронив ни слова; они отбыли. Сама Морена не решалась затеять разговор, его отчуждённый вид пугал её; она слабо ещё понимала, что долгое, долгое время теперь будет с ним — или даже его — и это невыносимое молчание, и его равнодушие могут длиться вечность. Чтобы отвлечь себя от горестных мыслей о доме, который она покидала, о своём брате Яромире, с которым так и не успела попрощаться — он отбыл из Златограда на поиски союзников ещё до известий о её замужестве — Морена стала смотреть на дорогу. Они выехали со двора, минули широкие ворота — дальше начинался город, такой знакомый и теперь навсегда чужой; город, не ведающий ещё, что любимая госпожа покидала его навеки, смотрел на неё с какой-то отеческой теплотой, обволакивал своим морозным ночным дыханием; снег под санями казался длинным белым ковром. Колдун не смотрел на Морену; он прикрыл глаза и, казалось, задремал, утомлённый длинным, тяжёлым вечером на княжеском пиру; утомлённый своей бессердечной шуткой, своим успехом, своей победой над обречённым князем, над зазнавшимся северным господарем — минувшим вечером он отыграл достойное представление и теперь с чистой совестью мог позволить себе отдохнуть. Теперь, за час до полуночи, почти в полной темноте — путь им освещали два светоча впереди, находящиеся по обе стороны саней, а луна была слаба этой ночью — колдун виделся княжне существом из другого мира, будто в нём не осталось более ничего земного; он выглядел духом, каким-то чародейным созданием, и человеческого в нём не ощущалось. Красота его показалась княжне ещё более жуткой, нежели на пиру; никогда ей не встречались люди, способные состязаться с ним в правильности черт — разве что, мать её, которую Морена не видела с самого рождения, а потому не могла этого знать. Его наряд, бывший на смотринах алым, теперь казался терпкого, тяжёлого, почти чёрного цвета — такой же была и шапка, на которую он заменил свой венок.
Они ехали молча, наверное, добрый час или больше — Морена полагала, что много больше; несмотря на шубу и покрывала, она ощутимо замёрзла и невольно придвинулась ближе к колдуну, прижалась к нему в поисках тепла. Он сделал вид, что не заметил ничего, а княжна, всё так же смотрящая на дорогу, не увидела, как на его губах мелькнула довольная улыбка. Они въехали в лес.
— Проедем его — и будет деревня, там сделаем привал, — подал голос возница, и Морена подивилась, насколько голос этот странно звучал. Он был скрипучий, необыкновенно высокий и мало походил на человеческий — складывалось ощущение, что в лице возницы с ней говорило топкое болото, зазывающее высоким голоском несчастных путников в свои гиблые недра, на самую глубину, где ими могли бы полакомиться зеленокожие русалки, пучеглазые кикиморы и прочая нечисть. Морена задрожала — то ли от холода, то ли от самого настоящего страха, сковавшего ей сердце. Вместе с голоском возницы ей словно бы послышались другие голоса, леденящие душу, будто сам лес вдруг откликнулся, очнулся, заговорил с ней; ей стало жутко.
“Мы не тронем тебя, не тронем тебя, прекрасная княжна, — нашёптывал ей на ухо лес, — но бойся колдуна, бойся, бойся, не к добру везёт он тебя в свою обитель, беды не миновать, ох, не миновать беды! Поразит он тебя, красна девица, в самое сердце! Бойся, бойся...”
Морена не понимала, сон это или явь — где это видано, чтобы лес с человеком разговаривал! Да и если это не лес вовсе, а его обитатели, разве легче от того, что они с ней беседу ведут, предупреждают; то ли чудятся ей их голоса, то ли взаправду она их слышит — мракобесие, не иначе! Голоса затихли в одну секунду, но страх не отступал из её сердца, сдавливал грудь; ей захотелось вдруг спрятаться, ещё ближе придвинуться к колдуну, чтобы он защитил её от невидимых существ, ведь он, он единственный состоял здесь из плоти и крови — за возницу Морена бы уже не поручилась. Но колдуну словно было всё равно — верно, не слышал он ни единого слова, погружённый то ли в дрёму, то ли в глубокие раздумья. Вдали будто немного рассвело — то были огни деревни. 
Через какое-то время — Морене оно показалось нескончаемым — они добрались до самой сердцевины этой деревни, шумного трактира, который даже в этот час был полон разного люда. Колдун будто дал обет молчания, хотя и бережно помог княжне выбраться из саней; в трактир они вошли под руку, и снова Морену настиг бешеный шум и гам, гул десятков разгорячённых голосов, только здесь он был другим, нежели в отеческом доме: отовсюду слышалась крепкие ругательства, пьяные мужские голоса горланили неведомые ей песни, звенели и бились кружки из-под пива и дешёвого, невкусного вина — здесь оно напоминало не кровь, а отвратительную багровую воду. В воздухе стоял плотный, густой, омерзительный запах того самого вина, пропавшего съестного, конского и людского пота — одним словом, местечко было из таких, которые Морене не приснились бы и в страшном сне. Возница прошёл к одинокому столику в углу и кликнул хозяйку; Морена не слышала, о чём они переговаривались — колдун проводил её за другой столик, как бы отгороженный от всего зала. Когда хозяйка подошла к ним, княжна чуть не вскрикнула от ужаса; кожа хозяйкина была будто серебряная и блестела, как блестят начищенные монеты; глаза у неё были узкие, ярко-зелёные, зрачки — змеиные совсем, а нос, маленький, крючковатый, и широкий рот с тяжёлыми губами словно противно кривились. Узловатые пальцы соединяли перепонки. 
— Ну здравствуй, Хильдим, — приветливо обратилась к колдуну хозяйка, насколько могло быть приветливым такое безобразное существо. — Чем попотчевать тебя сегодня — и твою очаровательную спутницу?
Морена смотрела в стол, не в силах больше поднять взгляда.
— А я смотрю, Кикимора дорогая, процветаешь ты здесь, — насмешливым тоном ответил старухе Хильдим. — Всё гадостями разными от гостей откупаешься, за дешёвое вино и пищу безвкусную плату собираешь. И не стыдно тебе?
— Кабы стыдно было, я бы давно с голоду померла, — старуха подмигнула ему и стала ещё противнее.
— Смотри у меня, Кикимора, если посмеешь навязать нам то, чем обычно люд бедный радуешь, я с тебя кожу спущу — оно всяко выгоднее. Знаешь ты меня, слово я своё держу, а коли понравится мне всё, золота получишь и милость мою — до следующего раза.
— Обижаешь, Хильдим, — старуха поджала толстые губы, — где это видано, чтобы я тебя отравами всякими поила? Нет уж, то удел простого народа, а ты, господин, лучшего вина достоин, что у меня в погребе хранится, да лучших блюд.
— Смотри у меня! — колдун пригрозил ей полушутливо.
— Всё выполнено будет наилучшим образом, — хозяйка поклонилась ему и поспешила удалиться.
— Что, красавица, неужто испугалась? — обратился Хильдим к княжне после ухода мерзкой Кикиморы. — Хозяйка — простая деревенская баба; да, зарабатывает на жизнь себе нечестным путём, да и что с того? Вертится, как может.
Морена подняла наконец голову и осторожно посмотрела на колдуна, словно боялась, что и он сейчас потеряет человеческий облик.
— Разве не видел ты, какая кожа у неё, а глаза какие? — тихо спросила она. — Я существ подобных не встречала никогда, страшно мне.
— Вот как, значит, видишь ты её природу настоящую? А ведь простым смертным этого не дано... 
Морена удивилась его словам, но не решилась задать ещё одного вопроса. Тем временем, спорая старуха вернулась к ним с двумя чарками вина и огромным блюдом, заполненным едой.
— Откушайте, гости дорогие, — сказала она им.
Колдун только кивнул ей — и подбросил в воздух две золотые монеты; она проворно подхватила их, привычная к этому делу, и исчезла. Морена не притронулась ни к пище, ни к вину, до того отвратительно она себя чувствовала; трактир этот действовал на неё угнетающе, скверная Кикимора пугала её — и ничего не хотела она теперь, кроме как очнуться от этого ужасного сновидения в собственной постели. Хильдим наслаждался едой; на пиру он так и не прикоснулся к роскошным блюдам, зато здесь дал себе волю. Чарка вина его быстро опустела — и он запросил вторую, хотя это не повлияло на него нисколько, будто он не выпил ни глоточка.
— Что же ты, девица, так к еде и не притронешься, неужели заморить себя голодом хочешь? Я тебе этого не позволю, — колдун провёл рукой по щеке Морены. — Смотри, как зарумянилась на морозе. Поверь, слушать меня не будешь, я легко тебя заставлю. А теперь выпей вина.
Морена послушалась — вкрадчивый, бархатный тон Хильдима неожиданно успокоил её; она пригубила вина, испробовала ещё горячего мяса и сочных фруктов. После трапезы она разомлела; колдун обнял её, довольный этой переменой. Они сидели так; страшная старуха поглядывала на них с одобрением. У Морены вдруг появилось чувство, что ничего ужасного больше не было ни в этом трактире, и даже хозяйка перестала пугать её так сильно. Переведя взгляд на возницу, всё так же сидевшего за столом в углу, она заметила, что из его кубка поднимался странный, будто бы разноцветный дымок, а вот снеди перед ним не было никакой, — но даже это не удивило её. Было уже раннее утро, за окном посветлело, снег поблёскивал счастливо, радуясь зиме; Морене было тепло и спокойно. Люди разошлись, всё затихло и улеглось, трактир вдохнул с облегчением, а они так и сидели — княжна, прильнувший к ней колдун и возница с дымящимся кубком.
— Ладно, красавица, — сказал, наконец, Хильдим, — пора дальше двигаться. Старик-леший, чувствую, уже в нетерпении.
— Леший? — переспросила Морена, хотя, казалось бы, после всего случившегося удивляться было уже нечему.
— Возница наш, — усмехнулся Хильдим. — Пойдём.
Они встали из-за стола и направились к выходу; колдун на ходу поблагодарил хозяйку и бросил ей ещё несколько золотых монет, она посмотрела на него — в её змеиных глазах читалось раболепие. Колдун с княжной вышли на улицу, за ними бесшумно следовал возница-леший. Снег казался россыпью драгоценных каменьев под их ногами, утро вступало в свои права — вчерашний горький день был давно позади.

III.
Марил в нетерпении расхаживал по комнате — выдвигаться они должны были на рассвете, а до тех пор он решил подробнее изучить все возможные дороги, ведущие к Мёртвой долине. На огромном столе, раскинувшемся у восточной стены, лежали разные путевые карты — были и совсем крошечные, и те, что нетерпеливо свешивались со стола в ожидании, пока хозяин обратит на них своё внимание. Совсем старые, бережно вычерченные, имели запах пыли, книжной рухляди — чернила, казалось, въелись в них намертво и не желали отпускать. Не все карты с точностью указывали местоположение долины, но Марил хорошо помнил рассказы няньки, до того впечатлили они его в детстве. Верил ли он в них до конца, он и сам не знал, но попытать счастья стоило — в конце концов, это было на сегодняшний день единственное средство одолеть проклятого колдуна. Марил подошёл к широкому окну — на улице ещё было темно; оставалось всего пару часов до рассвета, и ночь, не желая пока отдавать бразды правления, царила единогласно и непреложно; ничто не могло ей помешать. Снег едва мерцал при слабом свете луны, двор был озарён светом факелов; Марил заметил стражников, державших ночную службу — они неспешно проходили вдоль ворот, иногда перебрасываясь словами. В доме было тихо; даже самые работящие слуги, верно, уже отправились на покой, но Марил, несмотря на предстоящую ему трудную дорогу, не собирался в постель. Чернильные обозначения карт стояли у него перед глазами единой глыбой; казалось, всё, что он знал и видел, смешалось сейчас в его сознании, но это было не так. Ему оставалась какая-то мелочь, крошечная подробность, которую необходимо было найти в этой груде бумаг и наметок — он уже было зацепился за эту нужную ему ниточку, но тут же выпустил её. Ночь за окном не внушала ему умиротворения, на душе у него было мятежно — прекрасная княжна наконец должна была оказаться у него в руках, но судьба распорядилась иначе. Если бы только Марилу удалось обвенчаться с ней, никто не посмел бы забрать её, похитить, увезти за десять морей, но он не имел на неё права. Она могла бы помочь ему вернуть то, что он потерял годы назад в неравной битве; увы, до судного дня теперь было далеко. Теперь из-за окаянного колдуна ему придётся претерпевать страшные беды и невзгоды, чтобы, быть может, однажды заполучить княжну; поруки тому не было никакой, как и иного выхода. Что же, он был готов.
Марил вернулся к картам; нечего больше было выглядывать в глухой ночи. Первый путь, который указывала огромная карта — та, что лениво растеклась до самого пола, — лежал через Гиблые болота. Отдать жизнь зазря было бы страшной глупостью; пересечь северное море лишь для того, чтобы сразу же погибнуть! Крошечная карта, украшенная изображениями местности и множеством завитушек, самая хорошенькая из тех, что были здесь, предлагала самый безопасный путь, но лежал он в землях, завоёванных ханом. Допустим, Марилу удалось бы сладкими речами усыпить бдительность ханского наместника, подкупить его бесценными подарками, запутать его разум... Пожалуй, то была самая удачная дорога, которую ему предлагали карты — он вынужден был согласиться, что лучше уж задабривать ханского посланца, нежели заполучить себе пренеприятнейшую встречу с болотной нечистью; нельзя было сказать, чтобы Марил особенно верил в неё — или когда-либо имел с ней дело — но рисковать в подобном случае было ему невыгодно.
Лёгкий стук в дверь положил конец метаниям господаря и окончательно утвердил его в решении следовать в долину через ханские земли. В комнату вошёл Милу — один из преданнейших ему людей, ближайший его соратник и лучший воин; лицо у Милу было совсем не человека военного дела — открытое, доброе, широкое; в рыжей бороде часто он прятал лукавую улыбку.
— Прости, господарь, что беспокою тебя в этот трудный час; все приказания отданы, князь проститься с тобой не выйдет.
Марил нахмурился.
— Хорошенькие вести ты мне принёс! Ничего, вырву я его дочь из рук безбородого чернокнижника, иначе со мной князь заговорит. Правда на моей стороне будет.
Милу поклонился. 
— Правда и сейчас на твоей стороне, милостивый господарь. 
— Сколько я помню, Милу, ты всегда был мне добрым другом; вот поможешь мне в нашем последнем с тобой, я надеюсь, деле, получишь всё — и золото, и земли, и жену пригожую; всё, что захочешь, дам я тебе, только не подведи в этот раз.
— Обижаешь, господарь, — возразил ему Милу, — как ты сам говоришь, я всегда служил тебе верой и правдой; знаешь ты, что не надобно мне ничего, кроме милости твоей и служения тебе.
Марил слегка улыбнулся.
— Посмотрим, как ты заговоришь через несколько дней, опасное это дело... А, впрочем, верю я тебе. Теперь ступай.
Милу поклонился ещё раз — и вышел. И вправду же, сколько битв они вместе выиграли, сколько боёв провели, сколько войн отвоевали бок о бок! Где ещё найти было Марилу такого верного приспешника, что подчинялся бы ему беспрекословно? Они были ещё совсем юнцами, когда жизнь их свела впервые — отец Милу служил тогда при дворе отца самого Марила; их даже биться учили вместе, и первую победу свою одержал Марил как раз в поединке с верным другом. Он вспомнил вдруг о своём детстве — о матери, слабой, хрупкой, тоненькой женщине, не смевшей никогда сказать и слова против; вспомнил об отце, которому был обязан северной, характерной для их рода белизной волос, суровым нравом, алчным и бешеным нутром, — что сделало с ними время? Отец его погиб бесславно, мать сошла с ума — и всё больше напоминала теперь безликую тень, одиноко бродящую по огромному терему; сам он, Марил, северный господарь, взращённый в любви, здравии и вседозволенности, чего он достиг? Боевые заслуги его меркли перед количеством потерь, жены у него не было — обвенчался бы с княжной, да бесовской прислужник все замыслы его честолюбивые запутал. Князь Хогард боялся, что погибнет он в дороге; да и если случится ему погибнуть, что же с того? Зачем возвращаться ему снова в промозглый, пустой дом, где не было более никого, кто мог бы утешить его, удержать, наставить на путь истинный? Потеря его великая никакими благими мирскими теперь не окупится — женитьба бы помогла, да не сложилось. Ничего, покажет он ещё судьбине своей горькой, кто здесь господин, и восстановятся справедливость да равновесие в его беспокойной жизни...
Выехали они, как и задумывали, ровно на рассвете; город оживал постепенно, манил своими изысканными товарами, соблазнял пряностями, тканями заморскими, пряжей — тонкой, как паутина, — но Марил ни на что не обращал внимания. Подле него скакал преданный Милу, сзади — дружина, состоявшая из его соратников и людей златоградского князя; не сказать, чтобы он им особенно доверял, но за помощь был благодарен — лишние воины никогда не помешают. Не ведал Марил, что в это самое время выходила из дальнего трактира княжна Морена; знал бы если, все силы бы приложил, чтобы догнать её, но догонишь разве колдуновы сани? Утро поднималось над городом дивное, свежее, разрумянившееся, будто только что из печи; снег лежал, словно сотканное тысячами умелых рукодельниц тончайшее кружево с золотыми вставками, и преспокойно мог дать жару любым украшениям. После выезда из города дорога становилась извилистой, упрямой, и вела прямо в лес; именно здесь проезжала вчера Морена на узорных санях, именно здесь ей вчера слышались диковинные голоса; леший знал этот край, как свои пять пальцев, чего нельзя было сказать о Мариле и его спутниках. Несколько дней назад, прибывая на долгожданные смотрины, въехал он в город с другой стороны, а теперь погорячился — и решил сократить путь. Дорога перед ними петляла, крутилась, корчилась, всё истончаясь и истончаясь; солнце уже встало и с неприкрытым злорадством наблюдало теперь за мучениями путников; огромные, вытянутые до самых небес ели, казалось, ехидно пересмеивались. Стало очевидно — они заблудились, и даже люди златоградского князя не имели понятия, как выбраться отсюда.
— Чувствовал я, господарь, не к добру ты всё это затеял, — Милу позволил себе высказаться. — Княжну не воротишь, сам себя погубишь — и нас на дно за собой утянешь.
— Помолчал бы ты! — рявкнул Марил. — Коли верен ты мне, останешься со мной, а коли нет, как выберемся из леса, отпускаю я тебя на все четыре стороны.
— Если выберемся, господарь, надежды-то нет. Знаешь ты сам, что пёс никогда своего хозяина не предаёт, да только не нравится мне всё это.
— Разберёмся!
Добрый час они плутали ещё по дорожкам и тропинкам, но толку не было.
— Чай, леший нас крутит или ведьма какая, потому и просвету найти не можем! — в сердцах воскликнул северный господарь. 
Делать было нечего; решили сделать привал. Костёр разожгли, вина выпили — мало, чтобы опьянеть, но достаточно для того, чтобы согреться.
— Поднимаю флягу за наше спасение! — сказал Марил. — В конце концов, кто-то же должен нас вывести на волю?
Едва он сказал это, как издали показалась фигура. Фигура была женская и направлялась, несомненно, к ним — то была старая-добрая Кикимора, которая прошлой ночью на славу отпотчевала колдуна и его невесту; одета она была теперь в чёрную потёртую накидку и шла, сгорбившись, — то ли пыла ночного в ней больше не осталось, то ли подзаработать решила, притворившись больной нищенкой. Когда она подошла ближе, Марил подозвал её.
— Подсоби-ка нам, милая старушка, — сказал он, подавая ей монету. — Подскажи, как нам из леса этого проклятого выбраться. 
Кикимора взяла монету, попробовала её на зуб; даже сейчас, при свете дня, когда кожа её была обычного блеклого цвета, а глаза не казались змеиными, милой её было назвать трудно.
— Что же ты, господин дорогой, лес-то не уважаешь, — ответила она и посмотрела на Марила, хитро прищурившись. — Ведь он тебя потому и держит в лапах своих, потому и не отпускает твоих людей, что не веришь ты в его живость. Полон он существ разных, разной нечисти, — чуют они, с каким пренебрежением и неверием ты к ним относишься, да ждут, когда ты взмолишься о пощаде.
— Помилуй, старушка, что же ты такое говоришь? — ужаснулся Марил.
От речей Кикиморы ему стало не по себе.
— Я-то помилую, господарь учтивый, а вот помилует ли лес... Затеял ты против чародея козни страшные, запутался ты, дружок; лес тебя не простит, весь мир колдовской тебя не простит. Понимаешь же ты это сам; разверни коней своих, пока не поздно, — не для тебя тропа это, участь это — не твоя.
— Не тебе учить меня, старуха поганая, — взвился Марил. — Или дорогу показывай, или меч мой сейчас проучит тебя, как следует.
— Наивен ты, господарь, наивен и глуп; слишком уверен ты в своих силах и своей безнаказанности. Мне тебя не учить, ты прав, но ещё найдётся тот, кто поставит тебя на место; а теперь ступай, лес тебя отпускает — найдёшь ты и без него смерть свою.
Марил хотел было ещё что-то ей ответить, но старуха испарилась в воздухе на его глазах, будто её и не бывало вовсе.

***
Морена сидела в санях, по-прежнему укутавшись в серебряное покрывало. Хильдим обнимал её, совсем как недавно в трактире, только трапеза их была давно закончена, вино было давно выпито, и постепенно на душе у Морены стало проясняться. Она уже не чувствовала себя такой разомлевшей и довольной, быстрая радость улетучилась, и объятия колдуна приводили её в смущение; ей было крайне неловко, но и возразить ему Морена не могла, а потому сидела отвернувшись; на щеках у неё — не то от мороза, не то от стеснения — играл румянец.
— Что же ты сидишь, красавица, как неродная, нос воротишь? — спросил Хильдим, усмехаясь. — Неужто не мил я тебе? Или боишься ты меня?
Морена подняла на него взгляд.
— Не боюсь я, колдун, — сказала она тихо. — Боялась бы, не пошла бы за тебя. Чужой ты мне, я по дому тоскую.
— По дому, видали! — расхохотался колдун. — По дому! Знала бы ты, девица, как с такими тоскующими расправляются, побереглась бы говорить подобное. Не для увеселений я везу тебя в свои владения, мне девичьими слезами заниматься некогда, а тоску ты свою прибери, в дальний угол запрячь, нечего мне её показывать!
Морена промолчала.
— Знаешь, одного я понять не могу, всё хочу разобраться в твоей природе; видишь ты то, что люду обычному видеть не положено, ничего от тебя не скроешь. Ну что ты хмуришься, красавица, лучше поцелуй меня.
Хильдим придвинулся к ней ещё ближе, но княжна не пошевелилась.
— Строптивица ты, однако, — усмехнулся колдун. — Ничего, сломлю я однажды волю твою, придёт время.
Они ехали сейчас по бескрайнему полю; белоснежные просторы вокруг, казалось, тянулись до самого горизонта; становилось всё холоднее и холоднее — Морену начала бить дрожь.
— Что же ты, девица, дрожишь? Не годится так! Давай, согрею тебя, не робей.
Морена вытащила из-под покрывала руки и протянула их Хильдиму; он взял её руки в свои, и тотчас заструилось в ней тепло, тёплый жар теперь обволакивал её с головы до ног — вот где оно было, истинное колдовство! Колдун посмотрел на её губы, алые, что маков цвет, и подумал — не время ещё. Не время.
— Не нравится мне, что так холодно стало, — сказала княжна. — Опять, должно быть, чья-то ворожба.
— Это ты верно угадала, красавица, — Хильдим улыбнулся. — Не мог я не заехать по пути к старому своему знакомцу; думаю, и тебе он по душе придётся.
Тем временем, местность снова стали заполнять редкие деревья; ветки их были покрыты слоем льда, и при ближайшем рассмотрении можно было увидеть небольшие ледяные листочки и цветы — то были ледяные яблони. Постепенно вокруг путников вырос целый яблоневый сад. Сани остановились; леший ловко спрыгнул с козел и помог колдуну и его невесте выбраться из саней не поскользнувшись на тонком льду. Морена, поддерживаемая колдуном, оглянулась — позади них виднелся небольшой дом; он был похож на те строения, которые она видела в своём родном Златограде, и отличался от них лишь тем, что был целиком и полностью покрыт ледяной коркой; даже на окнах его можно было увидеть тончайший слой льда. Навстречу им выбежал мальчик лет восьми с непокрытой головой; одет он был в простой белоснежный кафтан. От мальчика веяло жутким холодом.
— Здравствуй, маленький демон, — с улыбкой поприветствовал его Хильдим.
Мальчик подбежал к нему, Хильдим раскрыл объятия; похоже, удивилась Морена, его никак не смутил холод, идущий от мальчика.
— Вижу, нашёл ты в конце концов свою суженую.
— Нашёл, Альдо, правильно ты заметил! Нравится она тебе?
Альдо пожал плечами.
— Главное, чтобы она тебе нравилась.
Хильдим засмеялся.
— Может быть, зайдёте в дом? — спросил Альдо; голос его был полон надежды.
— С радостью!
Зашли они втроём; леший остался караулить сани, да и не хотел он особенно ступать в ледяную обитель Альдо.
— Кто этот мальчик? — спросила шёпотом у Хильдима Морена, чтобы Альдо не услышал её слов.
— Цветочник, — последовал ответ. — Раньше владения его выглядели совсем иначе: яблони стояли во цвету, а затем давали алые, сочные плоды; зима не смела касаться земель Альдо, но со временем всё изменилось; разгневал он одного проклятого заклинателя, тот и посулил ему зиму вечную. Яблони замёрзли, всё здесь покрылось льдом, в царстве его наступил бесконечный холод — лютая зима дала о себе знать и правит здесь и поныне.
— Есть ли средство расколдовать его, снять заклятие?
— Только смерть того ворожея вернёт саду его настоящий вид, но, увы, ещё ни одному смельчаку не удавалось победить его; даже я смог лишь забрать его силу, но не умертвить. 
Взору их открылась комната, которую по праву можно было считать главной комнатой в этом доме, до того она была хороша. Несмотря на заклятие, она сохранила былое великолепие — огромные шкафы, резные стулья, обширный стол, многочисленные свитки, книги и украшения не пострадали, а только покрылись тоненькой ледяной паутиной; свет шёл от диковинных мерцающих камений, разложенных по всей площади комнаты. 
— Нечем мне вас попотчевать, гости дорогие, — сокрушённо промолвил Альдо. — Даже вина, и того не бывает.
— С этим неполадок точно не будет, — хитро улыбнулся колдун и буквально из воздуха сотворил большую серебряную флягу с живительным напитком и три таких же кубка.
Альдо аж вскрикнул от восхищения.
— Каюсь, дорогой Хильдим, забываю я иногда, какой ты кудесник!
Они немного выпили; колдун не выпускал руку Морены из своей руки, и потому она не чувствовала особого холода. 
— Куда путь держите, к тебе в палаты? — спросил Альдо Хильдима.
— А куда же ещё невесту дорогую везти? Вот, решил я тебе по пути честь отдать, как можно забыть о старом друге!
— Приятно, что не забываешь, — Альдо слегка улыбнулся. — У меня тут старуха Кикимора была давеча, рассказала мне в подробностях и о пире в княжьем тереме, и о невесте твоей. Что-то усмехалась всё, подмигивала да заискивала, так и не понял я, что она от меня утаить хотела.
— Мне это также неизвестно, — спокойно ответил Хильдим, но в глазах у его заиграли плутоватые огоньки. — Мало ли, что старуха понапридумывать может, что ей, окаянной, в голову взбредёт! И я видел её намедни в трактире; как была, так и осталась услужливой пройдохой, но стряпня у неё превосходная, ничего не скажешь.
— Здесь я с тобой, пожалуй, соглашусь, хотя и не бывал я у неё после того, что тот ведун проклятый со мной сотворил; хорошо ещё, что гостей принимать дозволено.
— И не скажи!
— Встречал ли ты его ещё, а, Хильдим? Или затаился он?
— Верно, затаился, да ежели бы и встречал, был бы в том какой толк? Говорил я тебе, друг любезный, ты прости меня, но умертвить его я не могу.
— Помню я твои слова, Хильдим, — Альдо вздохнул. — Не ведаю только, притворствуешь ты — или правду говоришь.
— Неужели думаешь ты, что я солгал бы другу? — возмутился колдун.
— Знаю я ваш род не понаслышке, много горюшка от вас натерпелся. Ну да ладно, чего уж теперь рассуждать, не станем портить настроения ни себе, ни невесте твоей прекрасной. 
— Правильно говоришь, — поддержал его Хильдим, — не станем.
Они говорили ещё какое-то время; Морена слушала их разговор — из живого и острого он стал медленным, терпким, тягучим — и думала о том, как бы только расколдовать этого мальчика. Наверное, прав был Хильдим, есть только одно средство, и оно им недоступно... А как бы она хотела увидеть сад Альдо во цвету, сорвать потом спелые плоды с тяжёлых веток, полакомиться яблоками, почувствовать их пряность, их любвеобильность, перекатить на языке их мякоть белоснежную, почти жемчужную, расцеловать их в алые бока! И как хотела бы она сама обнять хорошенького Альдо, не чувствуя мёрзлого ледяного потока; каким он, верно, был хорошеньким существом — румяным, загорелым, вечно хохочущим — до того, как с ним случилась эта страшная беда. Жаль было Морене и его, и его красивого дома, и ледяных теперь яблонь; если бы она могла, сделала бы всё, что в её силах, чтобы помочь ему.
После встречи с Альдо они направились прямиком на юг — во владения синеокого Хильдима.

IV.
Они ехали ещё день и ночь, раза два останавливались в придорожных трактирах — довольно обычных по сравнению с тем, которым заправляла старуха Кикимора; Морена заподозрила, что столь короткий путь их был делом рук колдуна и лешего — и что ещё быстрее они могли бы добраться, ежели этого захотел бы сам колдун — слишком уж скоро зима, груды снега и холодное, неприветливое солнце сменились благостным теплом. Сани их в один миг превратились в очаровательную повозку. Хорошо всё-таки было жить, думала Морена, глядя на прелестные, покрытые неизвестными ей цветами деревья и низенькие кустарники, которые словно бы приветливо махали ей веточками и учтиво кланялись, приветствуя свою госпожу; воздух был тёплый-тёплый, душистый, пропахший насквозь диковинными цветами и редкими травами, которые не видела Морена на родной земле. Птицы пели, и песня их переливалась тысячей голосов, воспевая и чествуя молодую хозяйку, славную колдунову невесту, что совсем скоро должна была стать его женой. На Хильдиме больше не было шапки; его чёрные кудри покорно лежали на плечах, рубиновые серьги алели и переливались под свежим летним солнцем... Солнце это ласкало горячими лучами красивое колдуново лицо и выцеловывало щёки его хорошенькой спутнице. 
— Вот мы и дома, — сказал Хильдим довольно. 
Рука его покоилась на руке княжны.
— Что скажешь, красавица? Нравятся тебе мои владения, или всё по дому тоскуешь? 
Морена слабо улыбнулась. 
— Знаешь же, колдун, вырвал ты меня из отчего дома, как дерево с корнем вырывают, а потом хотят, чтобы оно на новой земле прижилось. 
— Ничего, красавица, приживёшься, всего сразу не бывает; скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, как в народе говорят. Привыкнешь. 
Морена отчего-то зарделась, неловко ей стало. 
— Повезло мне с женой — тихая, робкая; а я слышал, ты свободу любишь, дух бунтарский, мол, в тебе неукротим; неужто ты в моём присутствии только робкой делаешься? 
— Поцелуй меня, колдун, — вместо ответа выпалила Морена. 
Хильдим воззрился на неё с удивлением. 
— Поцелуй, говорю. Правильно ты всё слышал, бунтаркой я была всегда — ею и останусь, позабыла только об этом; отчаяние навёл на меня отец скорым замужеством, потом ты ещё бахвалился силой своей... Страху-то я натерпелась, не передать! 
— А говорила, не боишься, — колдун хитро улыбнулся.
— Тебя не боюсь, а вот Кикимору жуткую и чародея того, что Альдо заколдовал, как не бояться! Была я бунтаркой, да как-то смиренно приняла долю свою, неправильно это. 
Хильдим поцеловал её скоро, с жаром; леший непристойно засмеялся, будто видел и слышал всё, что происходило в повозке.
— Брось смеяться, кому говорю! — полугрозно-полушутливо закричал ему колдун. — А не то отсеку я тебе голову, ох, отсеку!
В тот же миг смех прекратился. Морена теперь и вправду чувствовала себя иначе, будто та робкая княжна, которой она была последние два дня, ушла, спряталась в дальний угол. Колдун действительно пугал её сначала, хотя она и не находила сил признаться в том ни ему, ни себе самой, но теперь ей снова было хорошо — совсем как тогда, когда она впервые села на коня и ощутила дыхание ветра на своём лице; нечто подобное она испытала уже вчера, испив вина в Кикиморином трактире, но тогда она задавила в себе всю радость; страхи и сомнения не дали восторгу расцвести в её душе. Чего было теперь скрывать, колдун понравился ей ещё на батюшкином пиру, когда он казался ей южным княжичем — она даже на какую-то минуту тогда пожелала, чтобы он достался ей в мужья — он, а не северный господарь. Кабы знала она в тот миг, что скоро совсем будет въезжать в колдуновы земли его невестой, не поверила бы! Проще поверить было, что ей оставят её свободу и волюшку вольную не отберут. Да, за эти два дня она будто заново прошла весь путь и приняла своё новое положение как данность, хотя и понятно было, что где-то в глубине души она долго ещё не сможет смириться с произошедшими в её жизни переменами — и, наверное, будет раз от раза возвращаться к отчаянию и тоске, но сейчас в ней не было этого, а если и было, то схоронилось оно настолько глубоко, что и не достать.
Палаты колдуна нисколько не уступали хоромам златоградского князя; хорошенькие крылечки, деревянные башни, резные узорные двери — складывалось ощущение, что здесь обитает не простой чародей, а какой-нибудь господарь. Внутреннее убранство терема, в который отвёл Морену Хильдим, также поразило её воображение; внушительные шкафы, расписная посуда, стол с овальным зеркальцем и множество всяких чудесных мелочей; огромный алый ковёр, простирающийся на всю комнату, чем-то напоминал ковёр в доме её батюшки, только здесь он был ярче, светлее, дружелюбнее; княжна скинула туфельки и прошла по нему босыми ногами — и вдруг закружилась в танце; шёлковое платье её завертелось паутиной, зашлось веретеном, руки её выписывали в воздухе неведомые ей доселе узоры, коса растрепалась — и волосы, длинные, до самых колен накрыли её плотным, тягучим покрывалом, а затем принялись отплясывать вместе с ней. Морена раскраснелась, разошлась, забылась совершенно; колдун любовался ею, думая: “Схватить бы её сейчас, такую свободную, живую; схватить — и зацеловать! Наконец-то проснулась в ней её истинная природа, её неспокойный, мятежный дух; забудет она отчий дом, забудет однажды всю свою прежнюю жизнь, и будет любить меня, лишь меня — как она уже близка к этому, как её сердце этого жаждет, осталось только ей самой принять это желание. Всё будет так, как я задумал, она исполнит всё — во имя любви, ради любви ко мне. Прелестная княжна!”
Морена не слышала мыслей Хильдима, не могла знать, о чём он думает, но она приблизилась к нему, продолжая танцевать — и засмеялась; засмеялась звонко, искренне, совершенно неожиданно для себя самой, и смех её разносился тысячей колокольчиков по всему терему; казалось, всё живое и неживое внимает с готовностью этому смеху, такому яркому и пронзительному, — смеху своей госпожи. Колдун подхватил её — и они заплясали вместе, понеслись в этом головокружительном танце, и дивная музыка сопровождала их — музыка, что звучала только для них двоих; хохот Хильдима — не тот мерзкий, оглушающий, что был на пиру, а новый, залихватский и счастливый — слился с журчащим смехом княжны, образуя волшебное единство; они не заметили оба, как внезапно остановились, и колдун схватил её, как мечтал несколько минут назад, поцеловал в губы, что маков цвет, поцеловал её разрумянившиеся от танца щёки, белый прямой лоб, тёмные брови, утянул её на невесть откуда взявшиеся подушки; утянул, накрыл собой — и снова принялся целовать... 
Когда Морена очнулась от этой любви, от этой жаркой колдуновой ласки, первое, что она почувствовала, был стыд; он окутывал её, захватывал в плотный кокон, не давал дышать — это было восхитительно и тягостно одновременно. Она провела рукой по волосам Хильдима — нежнее, чем шёлк её платья, — по его широким плечам; говорить ей не хотелось, да и нечего было говорить. Такова была женская доля, ублажать и подчиняться, но сейчас ей казалось, что она была не единственной здесь, кто подчинился — это произошло с ними обоими. Отдаваясь в руки колдуна в батюшкиных палатах, она словно бы до последнего надеялась, что он не тронет её, что она нужна ему только лишь для того, чтобы причинить боль её отцу, ведь испокон веков так повелось, что люд колдовской простых людей ненавидел. Она надеялась даже, что будет прислуживать Хильдиму, будет поклоняться ему и выполнять любые его прихоти, но только не эту единственную прихоть, которой она так страшилась в глубине души. Морена не знала, конечно, не могла знать всего до конца, но до неё доходили слухи и разговоры, а потому боялась она любви, потому и не хотела так замуж; и девицы сказывали ей иногда о поцелуях тайных и украденных — это будоражило Морену, но внушало ей трепет и тревогу. Она отвернулась от Хильдима; он также не говорил ничего, будто давая ей возможность прийти в себя; она не ощущала больше внутренней свободы, желания сбежать и избежать, она больше не имела на это права. Девичья жизнь её осталась позади, словно бы в другом мире да в ином измерении; мучило её ещё то, что с колдуном она не была повенчана.
— Негоже колдуну в Богову церковь ступать, — сказал Хильдим на пиру, — без венчания обойтись придётся.
Эти слова его теперь стояли у Морены в ушах; как можно было женой его вне церкви стать, грех подобный принять? Она всё же нашла в себе силы посмотреть на мужа; он сидел совсем близко, касаясь её. Красота его дьявольская больше не пугала княжну, не вызывала в ней дрожи, но какое-то незнакомое доселе волнение поднималось изнутри; ей захотелось снова быть к нему ближе, ещё ближе, снова почувствовать его... Она испугалась собственного порыва и опять опустила взгляд.
— Что же, Морена, — колдун впервые назвал её по имени, — глаза ты от меня прячешь, не мил тебе муж! Чай, опять скромницу из себя изображаешь, думаешь, поверю я в твои вздохи печальные? Некогда нам с тобой вздыхать да грустить; жизнь пройдёт — оглянуться не успеешь, так и будешь в тереме своём плакаться. Пойдём, покажу тебе кое-что.
Морена поднялась с подушек, набросила платье, заплела косу быстрыми, 
ловкими движениями; Хильдим надел кафтан, посмотрел на неё и улыбнулся. 
— Пойдём, — снова позвал он жену. 
Они прошли в соседнюю комнату; она была меньше предыдущей и гораздо более скромной. На небольшом столике у окна лежала зелёная ящерка; шкурка у неё была непростая, будто изумрудная; солнечный свет подсвечивал её и делал похожей на россыпь драгоценностей. Морена при виде ящерки даже не вздрогнула; после лешего, старухи Кикиморы и сада маленького цветочника Альдо её вряд ли можно было так просто удивить.
— Это Матильда, — сказал Хильдим, показывая на ящерку. — Она будет тебе прислуживать.
И всё же Морена не смогла сдержать возглас удивления, когда ящерка проворно спрыгнула со стола, на ходу превращаясь в хорошенькую девушку; платье на ней было изумрудное, словно шкурка, а волосы травяного цвета она уложила на голове в тугую косу. 
— Приветствую вас, хозяин и добрая госпожа, — сказала она почтительно и поклонилась. 
— Пожалуй, оставлю я вас одних, наговоритесь вдоволь о своём, что мне разговору женскому свидетелем быть, — колдун поцеловал жену в лоб. — Покажу я тебе потом палаты, Морена, теперь ты их полноправная хозяйка. 
Он вышел, на губах у него играла довольная улыбка — как чудно он всё-таки придумал одурачить княжеских людей, перебросить войска хана поближе к Златограду; всё лишь ради того, чтобы заполучить в свои сети пленительную княжну Морену, — да и какая княжна она теперь! Так, жена колдунова.
— Мы так готовились к твоему приезду, дорогая госпожа, — промолвила Матильда, едва Хильдим исчез за дверями, — так старались, чтобы тебе всё здесь было по нраву; властитель наш строго-настрого наказал нам предстать в наилучшем виде.
— Разве здесь есть ещё кто-то, кроме нас троих? — подивилась Морена. — Я и не заметила никого.
— Что ты, госпожа, слуг у нашего хозяина — любой князь позавидует! Да только не хотят они пока обнаруживать себя, боятся.
— Меня? — Морена улыбнулась. — Зачем же? Это мне мир колдовской чужд и страшен, а вам, слугам колдуновым, ни к чему бояться простой девицы.
— Непростая ты, госпожа, знаем мы, — Матильда подмигнула ей. — Ничего, ты освоишься, мы к тебе привыкнем — наладится всё. Властитель наш велел нам подготовить для тебя наряды заморские, украшения неземные, а я смотрю на тебя и думаю: зачем они такой красавице? Ты уж прости мне мои слова смелые, но господин наш знает толк в девицах. Пойдём, буду я тебя наряжать, а ты спрашивай, госпожа, ежели тебя занимает что-то.
Они прошли вглубь дома, поднялись по тоненькой витой лесенке — и попали в обширную залу. Ничего в ней не было, кроме зеркал от пола до потолка и длинных, вместительных шкафов, где и хранились наряды, подготовленные для колдуновой жены. Матильда расплела ей косу, причесала гребнем серебряным волосы, что реками нескончаемыми струились почти до самого пола, уложила в мудрёную заморскую причёску, втёрла ей в белые руки бальзам странный, а затем принялась примерять ей платья разные, коих здесь было бесконечное множество, — шёлк, атлас, бархат и парча, всего имелось вдоволь, — и ожерелья жемчужные, и колец с серьгами ряды целые; были и рубиновые — похожие на те, что видела княжна в ушах у колдуна, были и ленты с самоцветами, и пояса, каменьями выложенные... Не любила Морена никогда такое роскошество, такое великолепие, и отца своего просила не баловать её, как всякий князь балует дочку любимую, но сейчас, казалось, она забыла все свои прежние убеждения, до того нравилась она себе в зеркале во всем этом великолепии. Разве можно было устоять?
— Благодарю тебя, Матильда, — сказала она, когда всё было готово. — Не уходи, посиди со мной; не знаю я, когда колдун воротится, а одной мне тоскливо.
Матильда покорно уселась на скамеечку у ног Морены.
— Расскажи мне, как у вас здесь жизнь протекает, чем хозяин занят обычно?
— Не велено, добрая госпожа, не велено, — отвечала Матильда. — Да и разве ведаем мы? Не наше это рабское дело, чем хозяин занят, мы своё место знаем — и работу свою не гнушаемся выполнять на славу.
— А гости бывают у вас? — спросила Морена.
— Бывают, госпожа, как не бывать; хозяин наш любит очень и пиры закатывать, и друзей добрых принимать. 
От этих слов Морене почему-то спокойнее стало; может быть, однажды муж не откажет ей и батюшку её принять, и брата.
— А ты чем раньше занималась?
— За домом смотрела, дому всё-таки тяжело без хозяйки, — теперь вот вам прислуживать буду.
— Хозяину, значит, не служила?
— Что ты, милая госпожа, — Матильда улыбнулась, — у хозяина есть свой прислужник, негоже было бы девице занимать его место.
Морена почувствовала странное облегчение, будто до этого мучила её ревность к хорошенькой служанке.
— Знаешь, госпожа, что я тебе скажу, — Матильда хитро прищурилась, — ты только хозяину не говори ничего — погонит он меня в шею, а то и умертвит. Есть у нас комната, в которую никому ступать не положено, я ни разу там не была; только сам хозяин и прислужник его ближайший имеют к ней доступ. Чего я только ни слышала об этой комнате; не моё это, конечно, дело, но, говорят, хранит там наш властитель то ли тела, им убиенные, то ли врагов своих, в статуи застывшие превращённых, то ли ужас всякий для зелий колдовских вроде жабьих костей там держит...
— Зачем же ты говоришь мне всё это о муже моём, ежели сама не видела ничего? — спросила Морена.
Страх снова сковал ей сердце, она вся похолодела.
— Боюсь я за тебя, госпожа, догадываюсь же, что нечестным путём взял тебя хозяин себе в жёны. Разве порядочная девица, да ещё и княжна, пошла бы за колдуна по доброй воле?
Морена потупила взгляд.
— Владыка наш, может быть, и хорош собой необычайно, любая красоте бы его позавидовала, да что там! Полжизни отдала бы, чтобы на добрых молодцев глазами такими взирать, да только не верь ты ему, госпожа, не верь — и чарам его не поддавайся; не просто так привёз он тебя в палаты свои — и не спрашивай ничего у него, хуже будет. 
Тут Матильда навострила уши.
— Идёт он к нам, слух у меня тонкий; делать мне здесь больше нечего. Осторожнее будь, госпожа, умоляю тебя.
Странная служанка мигом обернулась ящеркой и проскользнула под дверь. Через минуту вошёл Хильдим.
— Вижу, понравились тебе дары мои, любезная Морена, до чего же ты хороша! И серьги любимые мои выбрала.
Княжна покраснела; права была Матильда, да только не устоять перед его чарами, как ни старайся!
— Знаешь, что мне любопытно, почему назвали так тебя — и кто?
— Матушка моя назвала, — ответила Морена. — Отец мне в детстве рассказывал, что настаивала она на этом имени, а почему — неизвестно мне.
— Чудная у тебя матушка была, должен сказать, — усмехнулся колдун. Знаешь ли ты, что имя твоё означает?
Жена его отрицательно покачала головой.
— Морена — это богиня зимы; древние славяне страшились её. Считалось, что она олицетворяла собой как смерть, так и воскресшую природу, — каждый считал по-своему; матушка твоя, верно, причину имела так назвать тебя...
— Я родилась в конце зимы, — тихо ответила Морена. — Верно, потому меня так матушка и нарекла.
Колдун улыбнулся.
— Не ведал я подробностей таких, не ведал. Ну, что ж, пора тебе и дом твой новый показать. 
Хильдим подошёл к жене, поцеловал её снова в уста сахарные — она вся зарделась. Вместе они вышли из зала.
— А давно ящерка эта, Матильда, служит у тебя? — спросила Хильдима Морена.
— Давно, очень давно, многие годы, да и не была она сначала ящеркой, а я разглядел в ней способности ведьминские — и научили её мои прислужники ящеркой оборачиваться. А почему ты спрашиваешь, красавица, неужели она тебе не по душе?
— Наоборот, понравилась она мне, вот и хочу разузнать о ней больше, — схитрила Морена. — Смышлёная девица, проворная, спорая на руку.
— Права ты, поэтому я и выбрал её тебе в служанки.
— А как встретился ты с ней? — спросила его Морена.
Отчего-то мысли о Матильде не давали ей покоя.
— У Кикиморы она прислуживала; столько вынесла, бедняга — и побои зверские, и ругательства страшные в свою сторону; Кикимора ведь не посмотрит, что ты — девица хрупкая, на редкость сварливая старуха! Уж почему Матильда на работу пошла в старухин трактир, мне неведомо, видно, жила в деревне неподалёку, а семья была нуждающаяся, — вот и отправили её; там я с ней и встретился, разглядел в ней ведьминство, пожалел — взял к себе, за домом смотреть. А ты почему спрашиваешь, Морена, неужто заревновала муженька к служанке? — колдун засмеялся. — Волноваться тебе нечего, верь моему слову; ни о чём не беспокойся, прелестница.
— Раз говоришь ты так, значит, так оно и есть, — покорно ответила Морена. — Верю я тебе. Только ответь мне, Хильдим, зачем ты взял меня в жёны?
— К чему задаёшь ты подобные вопросы? — голос колдуна зазвучал недовольно. — Дому без хозяйки тоскливо было, — он словно бы повторил слова Матильды, — да и мне, признаться, тоже. Увидел я тебя как-то мельком в доме у твоего батюшки, да ты меня не заметила тогда; а князь, чай, в страхе был постоянном от слухов, что про меня ходили, недаром отношения добрые налаживал. Здесь так удачно, уж прости, и войско ханское подвернулось, я и решил помочь князю, да он, как цену мою узнал, рассвирепел, ничего от его учтивости не осталось... Да выхода другого у него не было.
Морена промолчала.
— Покажу я тебе, пожалуй, сейчас залу, где мы с тобой пировать будем, и баню покажу, в неё дверь отдельная из двора ведёт, прогуляемся с тобой по саду обязательно. Вот только, хотел я предупредить тебя. Видишь вот ту дверцу узенькую в конце хода?
— Вижу, как не видеть!
— Ежели узнаю я, что ты случайным — или нарочным — образом решила посмотреть, куда ведёт она, да проникнуть в восточное крыло — накажу, ох, накажу. Помнишь, что говорил я тебе на пиру? Рука моя на расправу легка, а предупредить я тебя решил для того, чтобы ты по неведению своему того не проведала, что тебе ведать не полагается. 
— Зачем ты предупредил меня, Хильдим, разве не так любопытство вызывают, соблазнами разными толкают жертву на грех?
— Что ты, милая, верю я в твоё благоразумие; не станешь ты делать этого, коли милость моя тебе дорога.
Они спустились вниз по лесенке и прошли к зале, которую упоминал Хильдим, но широкие столы и столовое серебро не занимали сейчас Морену. Шла она молча, ведомая колдуном и думала лишь, чего бы он ни хранил в комнате той, верно, придётся разузнать об этом любыми доступными и недоступными ей средствами; должен был понимать это колдун, если слышал многого об её натуре. Морене нужно было убедиться теперь, что ничего ужасного, о чём говорила Матильда, нет в той таинственной комнате за узенькой дверцей, но кабы не было там ужасного, разве стал бы он скрывать её ото всех? Не ведала ещё Морена, идя рука об руку со своим мужем, что теперь ничего уже не изменило бы того трепета и вожделения, что она чувствовала в его присутствии; как бы глубоко она ни старалась спрятать их, слишком сильны теперь были чары чернокудрого ворожея над сердцем и разумом той, что, казалось, уже долгую вечность назад считалась златоградской княжной.

V.
После встречи со старухой Кикиморой в лесу на душе у Марила было неспокойно. Может быть, и удалось поганой старухе одурачить его спутников, но сам северный господарь видел её насквозь; не укрылись от взора его ни глаза её змеиные, ни кожа посеребрённая. Дурным знаком было встретить подобное существо в самом начале пути, но Марил твёрдо решил не изменять своим намерениям. Дружина его спокойно переговаривалась с людьми златоградского князя, не ведая ничего о мятежном состоянии своего предводителя да о сомнениях, что терзали сейчас его душу. Да, старуха предрекла ему если не погибель верную, то поражение в борьбе с треклятым чародеем, но Марил никогда не был суеверен, никогда не доверял ворожеям и ведуньям, и предсказание это хотя и вызвало в нём бурю тягостных размышлений, сбить его с пути оно уже не могло. Можно сказать, никаких особенных приключений не случилось с ними больше по дороге к пристани; повторной встречи с Кикиморой они чудом избежали, порешив не заезжать в её трактир. День был к ним благосклонен, ночью они разожгли костёр и уселись вокруг него, греясь и подкармливая друг друга увлекательными боевыми россказнями. Господарь мало участвовал в оживлённой беседе своих соратников, разве что изредка вставлял пару едких слов, когда речь заходила о ратных подвигах того или иного воина; подобное бахвальство было знакомо ему не понаслышке. Морозный воздух окутывал их с головы до ног, но костры не позволяли забыться и окоченеть от холода; весело, задорно было княжеской дружине — знали они, что скоро путь их будет окончен, и возвратятся они домой под крыло своего доброго господина, а господаревы люди вторили им, не задумываясь сейчас о будущих своих невзгодах. Марил, пребывая в тяжёлых раздумьях, смотрел, как вспышки огня расцвечивают в рыжину всё вокруг, и виделись ему в костре образы небывалые, очертания неслыханные; казалось, из-за соседнего дерева вот-вот выбежит ырка или другая какая нечисть — тревожно было северному господарю. Никогда в своей жизни не чувствовал он страха, нравом трусливым не отличался, но теперь, едва прислушиваясь к проказливому говору дружинников, впервые ощущал он непонятный испуг, смятение охватывало его душу, а ужас подкрадывался откуда-то сзади, казалось, того и гляди вонзит ему в спину свой расписной кинжал. Да, непросто было сейчас Марилу, хотя и пытался он час от часа поддерживать бодрую беседу своих спутников; не поздно было ещё, добравшись до пристани, держать курс не на Мёртвую долину, а на родимое северное господарство. Да, подумал он, дивно это, что море северное не замерзает даже в самые лютые морозы, словно подпитываемое неведомой обычному люду силой. Отсюда до владений Марила было всего несколько дней пути. Корабль уже с нетерпением ждал своего хозяина и не ведал ещё, какой страшный путь уготовлен ему; впрочем, Марил собирался бросить якорь в ближайшем к долине поселении — оттуда надо было ещё добираться на конях.
Соблазнился он мыслью одолеть окаянного колдуна, водился за ним такой грешок, да только вот пороху теперь в нём маловато оказалось; странно даже было думать, что однажды он позволит какой-то старой ведьме одурачить его, запутать своими дурацкими предсказаниями, ведь никогда доселе не сомневался он ни в силе своей, ни в собственном бесстрашии. Когда с рассветом снова двинулись они в путь, даже коню Марила будто передалось это беспокойство; он поводил ушами, словно прислушиваясь к звукам леса, словно тоже казалось ему, что за каждым кустарником, за каждым деревом нечисть всякая скрывается. С ветки вдруг вспорхнула большая птица, взлетела высоко в небо и закричала; конь под Марилом вздрогнул, заржал — второе дурное предзнаменование дано было северному господарю. Ждал он теперь третьего, заключительного предзнаменования, ведь ясно уже было, что и оно не задержится в пути; ждал, чтобы после выдохнуть спокойно — решение было уже принято им в последний предрассветный час, хотя и далось нелегко. Кони дружинников также заржали беспокойно, перекликаясь, будто пытались что-то сообщить друг другу; увы, никто не понимал их языка.
Они остановились всё-таки в кабаке в очередной деревеньке, встретившейся им; здесь не было ни мерзкой Кикиморы, ни гула, стоявшего обычно в её трактире, и вино здесь было похоже само на себя и пахло иначе. Дружинники сели вряд, запросив питья и снеди; Марил сидел в самом углу стола, потягивая из чарки багровый напиток. До моря оставалось полтора дня пути; что их встретит там, спокойная водяная гладь или самая настоящая буря, он не знал. Крик птицы и ржание коня звенели у него в ушах, перекрывая обыденные звуки кабака; чудно это было, но теперь ему словно бы стало легче — погибнет он, значит, так тому и быть; выживет — порешит непременно бесовского прислужника, даже ежели стоить ему это будет всего на свете... Да и не осталось ничего у северного господаря — мать, сошедшая с ума, народ, который держал он в вечном страхе, считая, что страх всегда надёжнее и вернее любви — да жизнь его, которую теперь готов он был отдать за правду и справедливость, а единственной справедливостью казалось ему сейчас избавить землю-матушку от тлетворного чародея. 
Все опасения его были напрасны; море встретило их довольно приветливо, насколько приветливой могла быть холодная, тёмная, почти чёрная вода; волны бились о берег — поток их горазд был сбить с ног любого, кто посмел бы к ним приблизиться. Удивительно было наблюдать, как снег разбивается о морскую гладь; как, едва попадая в воду, каждая снежинка сливается с ней и превращается в ничто. Корабль с нетерпением ожидал своего повелителя.
— Ну что ж, вот и настала нам пора прощаться, — сказал Марил, обращаясь к златоградским дружинникам. — Благодарю вас, что сопровождали меня в пути; жаль, не пускает вас князь разделить со мной дальнейшие невзгоды, с вами-то оно всё сподручнее было бы — чем больше людей, тем надёжнее. 
— И мы благодарим тебя, господарь, за слова эти и желаем, чтобы удача всегда сопутствовала тебе — возвращайся к господину нашему с княжной, уж он не поскупится, — с почтением ответили ему дружинники.
— Надеюсь, люди добрые, надеюсь и уповаю, что удастся вызволить мне княжну и землю нашу спасти от бесов всяких, да только чему быть, того не миновать! Ежели позволят мне силы высшие до конца дойти, ежели сберегут жизнь мою, буду счастлив я, а ежели нет, не поминайте лихом, люди добрые, — и князю вашему скажите, чтобы простил мне все мои слова резкие и сам лихом не поминал.
Дружинники поклонились господарю, оседлали коней своих верных — и ускакали, только ветер засвистал на том месте, где минуту назад стояли они. Господарь окинул суровым взглядом своих соратников. 
— В добрый час! — воскликнул он, и эхо голосов подхватило его слова, а северные воды разнесли их по всему свету.
Когда подняли они серые паруса, что казались белыми из-за облепившего их снега, и вышли в открытое море, погода была ещё спокойная и умиротворённо благословляла путников; шторм разыгрался к ночи, сумасшедшие волны укачивали судно, будто пели ему последнюю в его жизни колыбельную, — то был третий знак. Марил не выходил из каюты, снова изучая карты; разбушевавшееся море его не волновало; шторм этот был конечным предупреждением и бояться его было нечего; ежели и ждали их беды, то эта должна была обойти стороной. Прослеживая путь по картам и скользя пальцем от одного края до другого, Марил убедился, что решение идти через ханские земли, которое он принял ещё во владениях златоградского князя, было верным. Он надеялся, что ханский наместник миром разрешит ему пройти, купившись на драгоценные подарки и сладкие речи, а ежели не уступит, придётся бой дать; людей у Марила было немного, но он уповал на их воинские умения. Из-за шторма он не мог уснуть, всё думая о предстоящей встрече с наместником; слова в его голове никак не желали складываться и сходиться между собой; он размышлял над своей речью. Неплохо было бы завоевать доверие посла, может быть, даже заключить мирный договор, если удача будет сопутствовать ему; занимало Марила ещё и то, что колдун мог сделать с войском хана — перебросить в другой край, умертвить, обратить в пепел? Догадки строить не было пользы — никто не поведал бы ему, что на самом деле сотворил колдун, зато можно было бы спросить его самого, ежели судьба сохранила бы северному господарю жизнь и свела бы его с чародеем лицом к лицу. Таковы были мысли Марила, пока корабль его носило по северным водам, пока спутники его умоляли Бога о помиловании; казалось, судно того и гляди разорвало бы в щепки, но третье предзнаменование свершилось — шторм затих так внезапно, будто и был он всего лишь дурным сном; мглистое небо, озаряемое вспышками молний, стало вдруг чистым, прозрачным; звёзды зажглись на нём одна за другой. Люди выдохнули, обнялись; высшие силы дали им отсрочку. Марил заснул только под утро; в его воспалённом разуме проносились видения — вот колдун, зайдясь торжествующим смехом, выводит за руку златоградскую княжну, вот старуха Кикимора глядит на него своими змеиными глазами, её морщинистая кожа блестит и переливается теперь всеми оттенками серебра, а вот и бесплотные ырки в лесу, мерцая жуткими глазами, идут на него, идут, их становится всё больше, они разрастаются уже в огромное, бескрайнее, светящиеся изнутри облако… И не было этим видениям конца и края. Нельзя было даже сказать, что Марил погрузился в сон, скорее, на него нашла страшная, тяжёлая дрёма, из которой он никак не мог выбраться; казалось, проснуться ему не удастся уже некогда. Но вот зашёл Милу, позвал его — и господаря резко вытянуло из этой жуткой дрёмы.
— Через две ночи будем в ханских землях, — объявил Милу, ставя перед Марилом чарку вина и нехитрую снедь. — Ты придумал уже, господарь, что делать будем? Подарки какие приготовил?
— Приготовил, — мрачно ответил Марил, пригубив вина. — Не нравится мне это, боюсь, в бой идти придётся с ханским послом, да только вот другого пути нет; Гиблые болота меня не прельщают — о них слухи ходят похлеще, чем о Мёртвой долине.
— Не знал я, господарь, что так затронула тебе душу княжна; глянь, на подвиги какие ради неё ты готов, и других обрекаешь следовать за тобой.
— Разве не говорил я тебе, что колдун отобрал у меня не только княжну, но и кое-что подороже? Нечего бесовскому отродью по земле нашей расхаживать.
— Боюсь, не слыхивал я от тебя такого, господарь, — признался Милу. — Не моё это дело, я пёс твой верный, и ты это знаешь. Людей только жаль.
— Можешь распустить их, я и сам справлюсь, — Марил презрительно скривился. — Господарева служба — не на пирах восседать и не поцелуи воровать у девок; коли не ведают о том твои люди, на службе моей им не место.
Милу промолчал.
— Скажи мне, Милу, а какие настроения гуляют среди моих соратников? Неужто не мила им уготованная мною доля? 
— Не могу знать, господарь любезный, не могу знать; не говорят они ничего, а мысли читать — то лишь чародеи да чернокнижники умеют, — последовал спокойный ответ. 
— Да, Милу, тяжела господская судьбина; не ведаешь никогда, что против тебя люди твои добрые замышляют. 
— Оставь, господарь, куда им замышлять что-то против тебя сейчас, когда за жизнь только они за свою и боятся. Коли не желали бы они следовать за собой, так бы и сказали тебе; люди они храбрые, трусости я за ними не замечал. Предать господаря своего они не посмеют — на верную смерть пойдут, но не предадут. 
— Уповаю я на это, друг мой, — Марил нахмурил белые брови. — Знают они меня хорошенько; ежели заподозрю я что-то неладное, мало не покажется ни одному из них. 
— Тебе не о чем беспокоиться, господарь, — промолвил Милу. — Следовало бы тебе только больше доверять своим людям, а то так и с ума сойти можно, коли в каждом верном воине изменника подозревать. 
— Здесь ты неправ, — возразил ему Марил, — иные так прикидываться умеют, такую личину на себя напустят — вовек не догадаешься, что у них на уме. 
— Подозрителен ты стал, — тихо сказал Милу, — подозрителен и мрачен; чай, чувствуешь, что зря всё это затеял, а с выбранной стези сойти не можешь, честь тебе не позволяет, честь и совесть. 
— Прости мне грубость мою, но не твоё это дело, Милу; не тебе угадывать, что у меня на душе творится, не тебе замыслы мои судить. Работу свою ты выполняешь споро, здесь я ничего сказать не могу, и другом всегда был мне верным, а большего и не требуется; приказам следуешь, владыке своему подчиняешься — вот и славно. 
— Никогда не слушал ты моих советов, господарь; подчинюсь я тебе теперь, как и всегда, но всё же, да ты и сам знаешь, гиблое это дело. Гиблое. Три дурных знака получили мы, и не удивляйся, что я тоже распознал их; старуха та сразу не понравилась мне; видел я, какое впечатление произвела она на тебя. 
— Слишком умён ты, Милу, а должен лишь слепо подчиняться моим приказам. Ни одно дурное предзнаменование не остановит меня, не заставит развернуть корабль и возвратиться домой. Высшие силы даровали мне возможность придать смысл своему существованию, я не могу не воспользоваться ею. 
— Высшие силы предупредили тебя три раза, господарь, а возможность эту ты сам себе решил даровать. Помяни мои слова. Не знаю, чем не угодил тебе так проклятый колдун, ежели, как ты говоришь, не только в княжне златоградской дело, но не стоит он жизни твоей — и жизни людей, тебе преданных. 
— Не думаю, что разговор наш дальнейший принесёт пользу, — холодно произнёс Марил. — Ступай. 
Милу вышел; он и сам понимал, что упрямого господаря разве что смерти переубедить удастся. Марил пригубил ещё немного вина; картины прошлого замелькали перед ним. Двадцать лет минуло с той самой роковой его встречи с Хильдимом, но заморский ворожей не изменился ни капли; нежным и юным оставалось его красивое лицо, будто не прошло и дня; тело его всё так же было стройным и гибким, будто молодое дерево, да и наглости не поубавилось в его бесовской натуре. Марил скрипнул зубами от злости; в то время, как сам он с каждым днём неизбежно приближался к путешествию на тот свет, кожа его становилась всё грубее, а сила воинская неизменно покидала шаг за шагом его нутро, ворожей только бахвалился своей почти девичьей красой и даром своим колдовским, серьгами бирюзовыми бренчал; беды все были ему нипочём. В то время как Марил собственной шкурой защищал земли свои, бился и воевал за свою честь господарскую, колдун наслаждался покоем в южных чертогах, ни одна битва не коснулась его, ни один воин не посмел бросить ему вызов, ведь знали все от мала до велика — первый, кто посмеет ступить в его владения, потеряет облик человеческий. 
“Защитил себя хитроумный бес, — думал Марил, — душонку свою трусливую спас, да только от меня ему, чёрту поганому, не спрятаться! Знаю я, как выманить его из уютного гнёздышка; он ещё на коленях будет стоять передо мной и молить о пощаде!” 
Честолюбивые мысли одолевали Марила, но до их претворения в жизнь было ещё ох как далеко. Ханский наместник ждал его впереди — и неизвестно было ещё, какую участь он ему уготовит. Марил коснулся объёмного серебряного перстня на безымянном — когда-то, в старые добрые времена, перстень принадлежал его отцу. Он вспомнил мать — какой она была, когда сам Марил был ещё мальчишкой; всегда скромная и тихая, она боготворила его отца и подчинялась ему беспрекословно — да и отец, казалось, любил свою маленькую жену сильнее, чем обычно принято у господарей — только горился, что она не может больше иметь детей. Марил мечтал иметь жену, похожую на мать, и готовился уже усмирить, как слышал он, бунтарский нрав княжны, но не ему было это суждено. Он смотрел на неё тогда, на пиру; смотрел, как она покорно выходит из зала, ведомая колдуном; смотрел, как она боится поднимать на него глаза и заливается румянцем, когда он обратился к ней — красота колдунова ещё ни одного человека на свете не оставила равнодушным. Иногда Марил думал, действительно ли он был так хорош собой, или всё дело было лишь в умелых чарах? Красота эта вызывала в северном господаре приступы чёрной злобы. Где это видано, чтобы муж бравый обладал подобными чертами! Чтобы были так насурьмлены его брови, чтобы волосы в локоны тяжёлые собирались, чтобы глаза синие сверкали из-под длиннющих ресниц! И руки у колдуна ведь белые, нежные, будто меча никогда в жизни своей не видали, пальцы тонкие, да и сам он, хотя и широкоплеч, изящен до невозможности! Марил аж сплюнул от злости, до того гадко ему стало при мысли о колдуне. 
Следующая ночь была спокойной; луна, освещая, седые волны, заглянула и к Марилу, как бы подбадривая его. Все вздохнули с облегчением — казалось, на какое-то время небеса даровали им долгожданный покой, и только Милу никак не мог забыть о дурных знаках, полученных ими в пути. Понял он уже давно, что переубедить северного господаря ему не удастся, хотя и не оставлял надежды, что тот сам выберет единственную верную дорогу; впрочем, с каждым часом, что они приближались к ханским землям, надежда истончалась и становилась всё призрачнее. 
“Если даже меня, слугу своего преданного, он слушать не желает, кто сможет наставить его на путь истинный?” — думал Милу.
Даже под угрозой страшной смерти, даже во время самой невыносимой пытки не сознался бы Милу господарю, что тоже видел истинное обличье старухи Кикиморы. С детства внушали Милу, что колдовства не жалуют теперь на земле, что дар свой прятать надо, и Милу впитал это с молоком матери. Сколько раз за последние двадцать лет спасал он жизнь своему господарю при помощи дара своего — и как тяжело ему было хранить это в тайне, но знал верный пёс господарев, что из-за того ворожея синеокого ненавидит Марил всё колдовское, что грозится весь род чародеев истребить; не мог рисковать Милу, не мог рассказать господину правду. Марил доверял ему и любил его, как брата родного, хотя никогда в том и не признался бы; росли они вместе, вместе закалялись в боях, и помощь Милу должна была оставаться тайной; благо господаря было важнее для него возможности открыться. Знал он, что на смерть его господарь если и не отправит, то навсегда придётся покинуть ему северные земли, и останется Марил без главного своего защитника. Этого Милу допустить не мог.
Когда ханская земля показалась вдали, Марил, казалось, был уже наготове. Понимал он все риски, догадывался обо всех злоключениях, что могли подстерегать их во владениях хана, но было уже поздно. Луна подсказала ему верное направление, как бы утвердила его в правильности собственных намерений — чародей должен был погибнуть; нечего земле было носить такое зло — и такую поистине колдовскую красоту. Полдень расцвёл и во всём своём великолепии возвышался над путниками, когда они сошли с корабля. В ближайшем же трактире, где они решили отдохнуть и подкрепиться, их взяли люди посла; чужеземцев здесь определяли с полуслова.
— Странно, что люди твои ещё на пристани нас не схватили, — сказал Марил послу, и лёгкая усмешка тронула его губы.
— Мне и самому это странно, — последовал ответ. — Все, к этому причастные, будут наказаны. 
Говорил он чисто, но было в его голосе что-то, отличавшее в нём иноземца; узкие глаза смотрели на Марила с подозрением.
— Откуда пожаловал ты, милостивый господарь, куда путь держишь?
— Из северных земель, — отвечал Марил. 
Златоград он благоразумно не упомянул.
— Путь держу, — продолжал он спокойно, — в Мёртвую долину, а оттуда — к Одинокой скале.
— Храбрец ты, господарь! — подивился ханский наместник. — И ради чего ты на подвиг этот идёшь — и людей своих гонишь?
— Благое дело совершить хочу; землю от одного колдуна бесовского избавить. 
— Чем же так не угодил он тебе?
— Невесту мою украл, — Марил ни слова не сказал о том, что причина крылась не только в княжне. 
— За невесту биться похвально, — сказал посол. — Никто не имеет права отбирать то, что тебе принадлежит. 
— Дары я тебе привёз со своей земли, — сказал Марил, чуть поклонившись.
— Благодарю, господарь; слуги мне их передадут, а тебе я, пожалуй, дам часть людей своих, чтобы сопровождали тебя к твоему подвигу. Желаю успеха тебе.
— Прости мне то, что скажу я тебе сейчас, но слышал я много ужасов всяких, что сказывают о тебе, а ты мне кажешься человеком правильным и великодушным.
— Не могу сказать ничего о собственной правильности, — усмехнулся посол, — что касается великодушия, есть вещи, которые восхищают и трогают меня — к примеру, смельчаки, готовые на любой подвиг. Здесь нет ничего удивительного. Предлагаю я тебе, господарь, отдохнуть, откушать хорошенько и провести ночь в моих владениях; не бойся, ничего дурного с тобой не случится — ежели хотел бы я умертвить тебя, не стал бы здесь долго разглагольствовать.
Марил скрепя сердце согласился; всё же неспокойно ему было в посольском доме. Отвели его в богатые покои; Милу расположился по соседству. Хотя и занимал посол терем, внутри мало что осталось от обычного убранства; всё пространство заполняли восточные узоры; одежда слуг вызывала у северного господаря раздражение, непривычно было его глазу наблюдать такие сочетания и формы. Комната его вся была усыпана подушками, на полу лежал широкий багряный ковёр; северный господарь совсем некстати вспомнил сейчас владения колдуна, так похожие на жилище ханского посла; снова лицо его помрачнело, и на душе стало тяжело. Узкий кувшин стоял на маленьком столике с тоненькими ножками; напиток, находящийся в нём, мало напоминал столь уважаемое всеми вино; Марил, не доверяющий ханскому наместнику, не стал пробовать этот напиток, и от яств дорогих также отказался, удовольствовавшись собственными припасами. Он плохо спал ночь; быстро попрощавшись с послом и поблагодарив его за тёплый приём да пожалованных ему людей, Марил со своими спутниками отбыл из посольского терема.
Впереди ожидала его гибельная Мёртвая долина.

VI.
Когда проехали они последнюю деревню, Марил ещё издали увидел её — Мёртвая долина простиралась на много вёрст вперёд; чем ближе они подъезжали, тем сильнее накрывала их могучая, суровая тьма. 
— Огня! — повелел Марил, и тотчас зажгли свои светочи его верные спутники. 
“Вот и всё”, — подумал северный господарь. 
Всё, к чему он стремился и чего так жаждал, было здесь, у подножия ночи; тьма окутывала его бережно, осторожно, убаюкивала его, ласкала своим дыханием, будто заранее обещала ему вечный покой и благодать, но до покоя Марилу было ещё далеко; сначала нужно было исполнить то, к чему он шёл так долго, так мучительно последние двадцать лет; осталось сделать последний бросок, последний шаг в сторону неизвестности. Кто знал, что ждало его впереди, насколько правдивы были рассказы старой няньки? Казалось, где-то вдалеке промелькнула вездесущая ырка — та, что мерещилась ему ещё в лесу; он вздрогнул едва заметно. Люди его были до странности спокойны — верно, примирились окончательно со своей долей. Это обрадовало господаря. Одинокая, на удивление слабая луна глядела на них с чёрного неба, звёзд почти не было видно; светочи спасали их от полной темноты. При вступлении в долину они сначала не заметили ничего дурного; казалось, тьма была единственной опасностью, но чем дальше углублялись они, тем страшнее становилось. Вся долина будто состояла из костей — она была усыпана ими вдоль и поперёк; среди этих костей можно было заметить голые кустарники, что простирали к путникам свои мерзкие руки-ветки, будто покрытые какой-то слизью и запёкшейся кровью. 
— Вспомни грехи свои, господарь! — прозвучало из мёрзлой черноты. — Вспомни их и покайся, ибо лишь тому открыт будет путь до Одинокой скалы, чьи намерения чисты и безгрешны. 
— Вы слышите, слышите этот голос? — спросил Марил у своих соратников; по его телу пробежала дрожь, и столь несвойственный ему страх снова пленил его сердце. 
— Прости, господарь, но о чём речь ведёшь ты, нам неведомо. 
Дружина, в самых страшных боях испытанная, не могла его подвести, да и люди ханского посла вряд ли бы скрывать что-либо стали от Марила, скорее, испугались бы этого голоса до той поры, что скрыть им бы и не удалось ничего. 
“Удивительно, — подумал северный владыка, — неужто люди мои и ханские прислужники достаточно чисты, и лишь я один заслуживаю покаяния?” 
— Чего хочешь ты от меня? — громко спросил он, как бы обращаясь ко всему сущему и небывалому; светочи хотя и мерцали во тьме, вдалеке ни зги было не видно. 
— Я сказал уже тебе, господарь, чего мне надобно; не думал я, что ты можешь быть настолько непонятлив. Покайся, а иначе станешь горкой косточек, что видишь ты на земле, да кровью, поселившейся на голых кустарниках. 
— Кто ты и как смеешь ты мне, северному господарю, указывать да угрозами в меня сыпать? — дух Марила окреп, осмелел, расхрабрился. 
— Зря думаешь ты, что терять тебе нечего, что всё равно пропущу я тебя; поганый ты человек, господарь, поганый и недостойный, а земли твои да успехи воинские — не твоя заслуга, но судьба, тебе предначертанная. По рождению тебе дано было право властвовать на северной земле, — продолжал суровый и, казалось, бесплотный голос, — но права этого не заслужил ты, а только лишь им воспользовался и злоупотребил положением своим. Не дивись, господарь, всё мне ведомо, всё известно — народ боится тебя, боится, но не любит, и многое отдал бы он, чтобы заполучить иного правителя. 
— Не знаю я, кто ты, трус, что позволил себе такие слова о северном господаре молвить, — презрительно сказал Марил, — покажись, яви свою природу! Или боишься ты мне на глаза показываться? 
— Гордыня твоя тебе погибель накличет, — голос зазвучал печально. — Совсем забылся ты, господарь, власть лютая испортила тебя, весь ты пропитался ею — властью этой да вседозволенностью, облик человеческий потеряешь ты скоро, и не я буду тому виной. 
— Пропусти меня, знаешь ведь, что цель у меня благая — хочу землю людскую от злого духа очистить да княжну златоградскую, невесту свою дорогую, спасти. 
— Поздно, господарь, княжны той нет уже на нашем свете. 
— Нет на нашем свете? — повторил вслед за голосом Марил, бледнея. — Опять врёшь ты, опять провести меня хочешь, бестия поганая? 
— Вовсе нет, — голос звучал спокойно, будто не замечая бурных настроений господаря, — княжны нет больше, есть только жена колдунова — и невестой тебе она быть не может, ежели другому принадлежит. 
— Сегодня ему принадлежит, завтра — мне. Тебе-то какое дело? 
— Да мне, собственно, до княжны никакого дела и нет; стражник я Мёртвой долины, тяжела моя доля; сколько таких упрямцев, как ты, погибло не по моей вине... Намерение твоё, может быть, зла под собой не имеет, да только вижу я тебя насквозь, господарь, и тщеславие твоё вижу, и честолюбие, и собственничество, заставляющее тебя идти на этот подвиг. Не знаю я, чего жаждешь ты больше, княжны или могущества, которое может даровать тебе победа над колдуном, только не получишь ты, боюсь, ни того, ни другого. Прекрасная Морена как была колдуновой женой, так ею и останется, и принадлежать тебе не будет, даже если телом ты её овладеешь, а могущество... Могущество всегда ненадёжно и тлетворно да плоды даёт гнилые. 
— Не тебе поучать меня, голос бестелесный, — взъярился Марил. — Было бы тело у тебя, проткнул бы его насквозь, не задумываясь. 
— Было оно у меня когда-то, — печально ответил голос. — Века назад я был, как все люди, ходил по земле и горя не ведал; грешил, конечно, как не грешить, все мы таковы. Потом встретил я человека, который даром владел особенным — нищих привечал, болезных исцелял, чудотворцем был, одним словом. Раскаялся я в своих грехах, и он простил мне их, и стал я одним из ближайших его соратников. Не ведал я, что судьбой мне уготовано, но он, он ведал всё — и предупредил меня.
Слаб я был духом, господарь, слаб и жалок — трижды отрёкся я от него. Прощения мне не могло быть, да я прощения и не искал: пошёл — и удавился, только после смерти ждал меня не покой, а муки вечные, предписанные всем страшным грешникам. Теперь я здесь как судья, должен выбирать, кому в живых остаться, кому — пасть замертво; старая кровь ещё запечься не успевает, как новый грешник гибнет в землях этих, что я сторожу. Что в той жизни, земной, что в этой, господарь, кровь покрывает руки мои, кровь несмываемая, и люди гибнут по вине моей. Знаешь, скольких погубил я, за коими грешки водились, казалось, незначительные, — ложь мелкая, лицемерие перед вышестоящими. Говорят, Бог милостив, да только, господарь, милость его границы имеет; вспомни, скольких загубил ты, скольких загубишь ещё, неужели достоин ты прощения? Мы с тобой, верно, одинаковы, ведь деяниями своими ты Его предал не меньше меня.
Марил слушал этот рассказ, и жуткий холод сковывал его изнутри. Знал он теперь, кому принадлежит этот голос, и ужас охватывал его беспокойную, грешную душу. 
— Слушай меня, господарь, пропущу я тебя дальше — пропущу, потому что судьба твоя найдёт тебя после, и погибель тебя найдёт, и наказание за деяния твои. А пока, иди дальше; поверь мне, то, с чем ты встретишься ещё на пути к скале, страшнее смерти здесь, в самом начале, потому как даже её не заслужил ты. Помни только, ежели и случится тебе завладеть мечом, победа твоя не свершится никогда. 
Голос замолчал, пропал; не стало больше ощущения, что нечто неведомое витает в воздухе. Марил будто очнулся ото сна — и увидел, что они пересекли уже часть долины, и что спутники его ничего не видели и не слышали; только Милу взирал исподтишка с тревогой на своего господина, потому как был свидетелем тому разговору, но обнаружить себя не мог. Тьма оседала на землю плотная, густая, как туман, перекрывая даже огни светочей. Дружинники тихо переговаривались; Марил не слушал их, мучительно вглядываясь в темноту. Что могло быть страшнее смерти в самом начале, о чём предупреждал его голос? Что могло быть страшнее, чем погибнуть там, на земле, выложенной костями; на земле с обнажёнными кустарниками, облитыми человеческой кровью? Ответ пришёл к нему незамедлительно — из темноты в их сторону направлялся огромный сноп света, даже не сноп, а шар, раздувшийся до невероятных размеров, только при ближайшем рассмотрении можно было увидеть — то был не свет, а огонь. Нечто ужасающее шло им навстречу, извергая его из своего нутра; спутники Марила схватились за сабли, но сам он застыл, как вкопанный. Знакомые образы неслись на него бесконечной чередой; ему казалось, что пламя целиком поглотило его, и нет этому пламени конца и края. Вот из огня возник образ женщины — она молила северного господаря, чтобы он пощадил её мужа, но тот был непреклонен; палач отрубил несчастному голову на глазах у страдалицы, и плач её ещё долго мерещился свидетелям этой казни. Следом за женщиной появился образ ребёнка, обнаружившего колдовские способности, — его казнили как взрослого, ведь колдовство в северных землях было запрещено, и даже возраст бедняжки не остановил Марила от этого страшного преступления. Увидел он в сонме искр и другого ребёнка, мальчика, что обречён был теперь вести одинокую жизнь в вечном холоде — и не было ему выхода из собственных чертогов; были здесь больные, которых он отказался выслушивать, была даже нищенка, умоляющая о подаянии, но тогда он с брезгливостью проехал мимо. Казалось, из пасти чудовища вместе с огнём извергались все его грехи, все преступные деяния; жертвы его тянули к нему руки, рты их словно было раскрыты в безумном крике. Марил выхватил саблю из ножен, стал рубить отчаянно по головам своих жертв, но сабля проходила будто сквозь, не затрагивая их; глаза их, как чёрные пустоты, зияли на кажущихся ржавыми лицах — создавалось впечатление, что они слепы, но при этом невидящий взгляд их устремлён был прямо на господаря. Наконец, чудовище выросло перед ним; у чудовища была драконья голова, туловище его было покрыто чешуёй, когтистые лапы ступали так, что вся земля сотрясалась под ними, раздвоенный хвост вздымался за спиной; Марил, наконец, очнулся от колдовского марева — и со всей силы рубанул саблей по новоявленному чудищу — оно вскрикнуло, зарычало, поднялось на дыбы; дружинники окружили его, пытаясь поранить со всех сторон. 
— Думаешь, испугался я тех видений, которыми ты меня устрашить пытался? — взъярился Марил; его сабля прошлась ровно по морде адского создания, в то время как Милу удалось ранить чудовище в бок.
Изнутри чудища полился какой-то дьявольский звук, всё внутри него заклокотало — и северный господарь, пользуясь его слабостью, вонзил саблю прямиком ему в сердце. 
Первое испытание было пройдено; Марил утвердился в правильности своих действий, победа показалась ему совсем близкой и осязаемой. Страшные видения всколыхнули что-то в его душе, но он поспешно запрятал их на самую глубину; голос, с которым имел он беседу по прибытии в долину, теперь производил на него впечатление страшной сказки.
“Мало ли, что поведал он мне, — думал Марил, — не Господь Бог же он, в конце концов; человек сам может вершить свою судьбу, ежели хватает ему для того храбрости и силы”. 
Заветная Одинокая скала показалась вдалеке; её верхушка, казалось, излучала странный свет, словно кто-то зажёг огромный светоч, чтобы разогнать темноту. Луна подмигнула Марилу, будто одобряя его стремления; темнота постепенно редела, будто кто-то раздвигал её рукой, как занавеску. Они двигались молча, наверное, час, но создавалось ощущение, что скала не приближается; её верхушка по-прежнему мерцала вдали. Верный Милу ехал рядом, рука его медленно поглаживала конскую гриву, будто пытаясь успокоить коня, давая ему понять, что осталось совсем немного. Сколько им оставалось в действительности, не знал никто; Марил думал, что скорее они вернутся снова на костяное поле, чем достигнут заветного места. 
Голос, что слышал он там, казалось, снова зазвучал где-то рядом. 
“Назови грехи свои и покайся”, — вспомнил Марил, и праведная дрожь снова пробежала по его телу. 
Все грехи помнил он — те, что отражались в страшном огне; те, в которых он и признаться бы никогда не смог — они хранились на самой глубине его погибающей души. 
“Вот спасу землю от колдуна проклятого, быть может, простят мне тогда если и не всё, то хотя бы самое жуткое — то, что я и ворошить не смею”, — думалось ему. 
Какая-то часть его понимала — не простят. Никакой подвиг не в силах был искупить его прошлых деяний. 
Тьма расступалась перед ними; что-то засверкало, будто заморские драгоценности, на самой земле. 
— Ты, Марил, победил свой страх перед самим собой, — теперь уже голос звучал явственно, резал слух северному господарю; Милу едва заметно насторожился. — Победил, но не думай, что меч дастся тебе легко. Знаю я и другие твои страхи, что преследуют тебя, как врага заклятого. 
— Не льсти себе, — насмешливо ответил Марил. 
Он храбрился для виду, потому что уступать и признаваться в собственных слабостях было никак нельзя. 
— Я вижу, пройденные испытания поубавили в тебе спеси, — продолжал голос, — чудище и головы огненные особенно потревожили тебя. Не притворяйся, господарь, что видения не оставили следа в твоей душе — или в том, что от неё осталось. Смотри, тот, кому ты доверял больше всего, лгал тебе столько, сколько ты его знал. 
Марил в недоумении огляделся вокруг. Вся дружина его верная, казалось, была теперь погружена в глубокий сон; всадники держались прямо, но головы их упали на грудь, а глаза были закрыты. Только Милу смотрел на господаря; как бы ни хотел он присоединиться к дружинникам и сделать вид, будто его тоже одолела сон-трава, долина делала это невозможным. 
— Видишь, Марил, один твой преданный сопровождающий сохраняет бравый вид, морок ему нипочём. 
— Что ты хочешь этим сказать? — тихо, нерешительно спросил Марил. 
— Только тот, в чьих жилах течёт колдовская кровь, может устоять против этих чар, — ехидно ответил голос. 
Господарь отвернулся от Милу. Как бы ни был силён удар, сейчас его больше заботил дальнейший путь. 
“Может быть, это к лучшему, — подумал он. — Никогда не помешает иметь на своей стороне сильного чародея. Как бы ни ненавидел я весь их род, помощь Милу всегда была неоценима. Но могу ли я теперь доверять ему?” 
Времени думать над этим вопросом не было. Они двинулись дальше. Кони дружинников неспешно шли за ними, словно гонимые неведомой силой. Милу молчал; у него было ещё время убедить господаря в своей верности. 
Внизу расстилался ковёр словно бы из мелких стёклышек; он блестел и переливался в свете луны, который вдруг стал сильнее и ярче. 
— Посмотри вниз, господарь, посмотри вниз, — зашептал Марилу на ухо проклятый голос. 
Скала будто бы приближалась; ощущения, что они стоят на одном месте, больше не было. 
Марил глянул вниз — и обомлел. Все вместе, стёклышки складывались в единую картину и образовывали его отражение. Милу будто не было рядом, не было рядом и спящих всадников; Марил был один. Остановившись и вглядевшись, он ужаснулся — мужчина, отражавшийся внизу, словно в огромном зеркале, не мог быть им. Его белые волосы потускнели, стали какими-то серыми, грязными; слипшиеся пряди свисали вдоль лица, которое вдруг стало испещрено глубокими морщинами; грубые борозды пролегли вокруг тяжёлого рта, под глазами кожа собралась в тугие комки. Марил хотел закричать от ужаса, но не в силах был издать даже писк. 
— Смотри, смотри, господарь, вот твой главный страх. Не смерти ты боишься пуще всего, не расплаты за грехи, не наказания жариться в аду на чёртовом огне, нет. Пуще всего боишься ты стать старым, дряхлым, никчёмным, боишься утратить силу свою богатырскую. Колдун будет вечно молод, будет сверкать до скончания веков своими синими глазищами, а ты будешь тлеть и сгнивать в северных чертогах, не нужный ни единой живой душе. Впрочем, если осмелишься ты всё же вызвать его на бой, существует вероятность, что ты не состаришься вовсе. Не ведаешь ты ещё, господарь, что та, которую ты до сих пор называешь про себя княжной, таит в себе невиданную опасность. Поостерёгся бы ты. 
— Вот ещё, бояться какой-то девицы! — Марил расхохотался, но в его смехе слышались страх. — Думаешь, напугал ты меня своими выходками, чудищами да стёклышками? 
— Вижу, что это ослабило тебя, и что с каждым разом приходится тебе прикладывать всё больше усилий, чтобы справиться с самим собой, хотя твой коварный замысел и помогает тебе справляться с испытаниями. Глупец ты, господарь, не обычные стёклышки это, а серебреники, и заколдованы они так, что показывают человеку предмет самого страшного его ужаса... Ступай к мечу, раз уж ты так упорно к этому стремишься. Всё сбудется в своё время, хотя ты и выдержал это путешествие.
Темнота исчезла окончательно; скала сверкала в лунном свете и была теперь совсем близко. Дружинников всё ещё одолевал сон; Марил выехал, оставив Милу чуть поодаль. Когда они подошли к скале, он спешился — нужно было немного пройти пешком. Меч был врезан в скалу, но словно сам прыгнул Марилу в руку; его резная рукоять безупречно легла на ладонь. Едва коснувшись меча, Марил почувствовал, как то, что отняли у него двадцать лет назад, медленно возвращается к нему — нечто знакомое заструилось в жилах.
Пожалуй, оно стоило всех испытаний, которые выпали на его долю.

VII.
После осмотра владений и богатого пиршества Морена осталась одна. Колдун отправился на свою половину, а Морена естественным образом не ведала ничего о его делах. Прелестная девушка-ящерка, очаровательная Матильда тоже куда-то запропастилась — правда ведь, не целыми же днями сидеть ей было при своей госпоже. Мысль узнать, что же скрывается за той таинственной дверцей, не давала Морене покоя. Её не страшило теперь наказание, которое мог придумать муж; она боялась только, что потеряет его благосклонность — так она называла то, что, как ей казалось, он к ней испытывает, ведь любовью она это назвать не могла. Не смела. Однако желание выведать его тайну было в ней сильнее всего; дверца манила и ждала, зазывала невероятно. Морена брела к ней по дому, ноги вели её сами; она вспоминала свою прошлую жизнь, которая теперь казалась ей далёкой сказкой. Должно быть, много лет, а не пару дней прошло с тех пор, как она покинула отчий дом; славно было в колдовских чертогах. Осталось только исследовать последний островок, вкусить запретный плод. Морена вдруг подумала, что Хильдим мог и проверять её подобным способом — ушёл якобы к себе, отослал слуг, а сам наблюдает за ней, того и гляди появится из-за угла. Впрочем, даже эта догадка (верная или нет — неизвестно) не могла её остановить. Когда Морена подошла наконец к заветной дверце, ей впервые пришло в голову, что она не знает, как её открыть. Ключа у неё не было и не могло быть, никаких заклинаний она не ведала, а Хильдим хорошенько позаботился о том, чтобы ни одна живая душа не проникла за ту дверь помимо его воли. Морена взялась за ручку — так, на всякий случай; только лишь для того, чтобы убедиться — этот путь для неё закрыт. Из ручки неожиданно высунулась маленькая иголка и кольнула княжне палец. Она вскрикнула тихонько, отняла палец от двери — и та распахнулась, будто с радостью приветствуя свою хозяйку. Вопреки ожиданиям Морены, там не было никакой комнаты, но был длинный ход, по обе стороны которого располагались другие двери. Все они были разные, непохожие одна на другую: простые деревянные и выложенные драгоценными камнями, маленькие и большие. Морена шла вдоль них, не зная, какую выбрать; две изумрудные змейки, изображённые на одной из них, казалось, смотрели на колдунову жену с любопытством; наконец одна змейка ожила, отделилась от двери, зашипела, поползла навстречу Морене — та застыла от ужаса и закрыла руками лицо. Когда она пришла в себя, змейка уже снова была на месте. Княжна прошла до конца хода, так и не решившись выбрать какую-либо из этих дверец; в глубине, казалось, была глухая стена, но Морена, словно подчинившись непонятному, охватившему её чувству, шагнула туда, где должен был быть тупик. Если ход ещё был слабо освещён светочами, то здесь царила кромешная темнота. Где-то недалеко замерцал огонёк; Морена пошла на него — и очутилась в небольшой комнатке; за столом в этой комнатке сидел за бумагами старец; одет он был скромно, но с достоинством. На Морену он взгляда не поднял, полностью погружённый в работу.
— Прости, добрый господин, — нарушила молчание Морена, — прости, что отрываю тебя от серьёзных занятий... 
Старец отвлёкся от своих бумаг и внимательно посмотрел на княжну. 
— Вот и госпожа пожаловала! — сказал он и широко улыбнулся. — Красавица какая! Знает толк в женщинах наш добрый Хильдим, да и сам ведь недурён, только смущать всех своей красотой. Вижу, успел он уже тебя очаровать. 
Морена залилась румянцем — и тут её поразила догадка. 
— Значит, это тебя, добрый господин, скрывает он от всего белого света? — спросила она. 
— Меня, кого же ещё. Ты ловко обошла все его ловушки, чутьё тебя не подвело; за каждой дверью скрываются чудища, капканы да мороки колдовские. Выбрал он тебя недаром, дочка. 
— Разве не хотел он отомстить моему батюшке за ненависть ко всему чародейскому племени? 
— Это был хороший предлог, но правда кроется в другом. 
— Но почему же он прячет тебя? Боится, что благодаря тебе я узнаю всё до конца? Должен же он был приказать тебе молчать…
— Он знал, что, ежели найдёшь ты меня, я расскажу тебе всё. Не была бы ты сама роду ведьминского, дверь тебе не открылась бы. 
— Значит, правду про мою матушку говорили, — прошептала удивлённая княжна.
— Не совсем. Силы у неё после венчания с князем светлейшим не стало, такова была её доля, её выбор. Ведьма, вышедшая за простого смертного, теряет способности колдовские навсегда, но они переходят потом к её ребёнку. Вия отдала их тебе, не зная, что это приведёт тебя в объятия того, из-за которого она так много страдала.
— Матушка моя знала Хильдима?
— Не просто знала, дочка, они росли вместе. Бабка твоя также отказалась от силы, выйдя замуж, и она перешла к Вие. Вия имела несчастье полюбить соседского купеческого сына; ни одну девушку свёл Хильдим с ума, да и сам он, казалось, отвечал Вие взаимностью, только вот мечта у неё была, чтобы оба они отказались от колдовства и зажили спокойной мирской жизнью. Хильдиму участь эта виделась невыносимой, а Вия посчитала его расставание с ней страшным предательством.
Некоторое время Морена хранила молчание. Вот как, значит, мать её любила Хильдима, а он предпочёл ей свою колдовскую силу... Но могла ли она требовать от него подобной жертвы?
— Ведаете ли вы, добрый господин, отчего для моей матушки было настолько важно отказаться от чародейства? — спросила она наконец старца.
— Боялась она его, колдовства неизведанного, — ответил тот. — Боялась и своей силы, а особенно — непредсказуемого дара Хильдима, ведь он уже в годы юношества обладал б;льшими способностями, нежели твоя матушка. Ревновала она его к чародейству, ревновала к дару ведовскому, да и проверить, верно, хотела его чувства к ней.
— После того, как Хильдим оставил её, она сбежала в Златоград?
— Да, и в том ей помогла её мать, твоя бабка, мудрая княгиня. Хильдим с самого начала не нравился ей, не одобряла она дружбы Вии с колдуном — и не верила никогда, что он предпочтёт её дочь дару своему. Муж её даже не ведал ничего об их дружбе; где это видано, чтобы княжья дочка — да с купеческим сыном. Хранила Вия всё в тайне, пускалась на всякие ухищрения, только матери открыться решилась. Предостерегала княгиня Вию, но та уже была во власти чар Хильдима, а потому оставалось только ждать да надеяться. После разрыва мать отправила юную Вию попытать счастья в Златоград, строго-настрого наказав ей скрыть своё происхождение.
— Но зачем я понадобилась колдуну? Верю я вам, добрый господин, что в моих жилах течёт ведьминская кровь, но ни одно колдовство мне не подвластно, ни одно чародейское умение.
— Всему своё время, дочка, — таинственно промолвил старец. — Хильдиму ты нужна не только из-за своих будущих умений. Прячет он меня здесь по вине предсказания моего. Хильдим стремится к жизни бесконечной да к вечной юности, а срок его медленно, но верно истекает. Предрёк я ему, что ежели не возьмёт он в жену деву непорочную из древнего ведовского рода и ежели не полюбит она его, проживёт он лишь обычный человеческий срок. 
— Но как мне понять самой, как разобраться в природе своих чувств? — воскликнула Морена. — Да, время здесь будто бы проходит иначе; мне кажется, давным-давно я уже покинула отчий дом и живу здесь долгие дни и ночи...
— Этого я, дочка, сказать тебе не могу. Видишь ли, какое обстоятельство — к сожалению, а может быть, и к счастью, мне никогда не удавалось запоминать свои предсказания целиком. Только Хильдим ведает, какое доказательство своей любви ты должна предоставить ему, ежели ты успела его полюбить.  Проверку его главную ты уже прошла; как я сказал, только той, в чьих жилах течёт особенная ведьминская кровь, открывается дверца в мою скромную обитель. Колдуновый дом признал тебя своей хозяйкой.
Морена вышла от старца в смятении чувств. С одной стороны, Хильдиму требовалась только её любовь — и ничего более. В союзе с ней он преследовал только личную свою выгоду — кто не жаждет бесконечной жизни? Кто не хочет вечность оставаться юным и прельщать всех и вся своей красотой? Морена не желала винить Хильдима — да и не могла; она не разобралась ещё в своих чувствах, но трепет и смущение, которые одолевали её в его присутствии, говорили больше, чем была способна поведать она сама. До наступления темноты Морена не видела мужа; искать его она не решилась, а он, по всей видимости, не спешил воздать ей хвалу за пройденное испытание. Вечером после ужина, который Морена также провела в одиночестве (сам ужин словно бы появился из ниоткуда; слуги по-прежнему предпочитали не показываться на глаза хозяйке), деятельная Матильда помогла ей избавиться от тяжёлых одежд; Морена попарилась в бане, попасть в которую можно было теперь прямо из её терема — она могла поклясться, что ещё днём этой дверцы, ведущей в баню, не было и в помине. Впрочем, удивляться было нечему. Когда она, распаренная и готовая ко сну, вернулась в свои покои, Хильдим уже ждал её. Его алый атласный кафтан, весь покрытый замысловатыми узорами, зловеще мерцал в полумраке.
— Слышал я от старца Алатора, прекрасная Морена, о твоих сегодняшних подвигах, — он усмехнулся. — Удивляюсь я всё-таки твоей храбрости; не побоялась ты ни наказания за содеянное, ни моей немилости... 
Морена опустила глаза в пол, не говоря ни слова. Колдун приблизился к ней и взял её лицо за подбородок, тем самым заставив княжну посмотреть на себя.
— Не прячь взгляда, милая. Скажи мне, что заставило тебя нарушить запрет? Неужели простое любопытство внушило тебе уверенность и победило страх?
— Я говорила тебе, Хильдим, что не боюсь тебя, — тихо сказала Морена. — Возможно, я предчувствовала, что ты не можешь сделать мне ничего дурного... Я не хотела делать что-либо помимо твоей воли, но желание узнать твою тайну было сильнее, как будто кто-то свыше принудил меня отправиться туда.
— Я не сержусь на тебя; должно быть, старец поведал тебе достаточно, — Хильдим подошёл к небольшому шкафчику у самой постели и достал из верхнего ящика богато украшенный ларец.
— Он не сказал тебе только, каким именно образом ты докажешь мою власть над собой, — он открыл ларец и достал оттуда хрустальный оберег в форме яблока.
Морена взирала теперь с недоумением на оберег; ей показалось, что она уже где-то видела его. И тут вдруг она вспомнила — вспомнила свой давний чудесный сон до мельчайших подробностей; он словно окутал её тончайшим покрывалом, забрал в уютный кокон. Вспомнила Морена и синеглазого юношу с хрустальным яблоком на шее, а в яблоке том была...
— Я знаю, что должна сделать, — решительно сказала она, подойдя к Хильдиму, и бережно взяла оберег из его рук. 
Острый черенок, подобный той маленькой дверной иголке, также кольнул ей палец; едва первая капелька крови упала на яблоко, оно всё заискрилось, засветилось, вспыхнуло… Морена не отнимала палец, пока в яблоке не оказалось тринадцати капель; затем оно погасло и приняло свой обычный вид.
Княжна взяла оберег за тонкую золотую цепочку и осторожно надела его на шею Хильдиму; тот протянул ей платок, чтобы она перевязала ранку, но делать этого не было необходимости — крови будто и не было вовсе. 
Они сели на краешек постели.
— Давным-давно мне приснился чудный сон; по пробуждении я почти забыла его, и лишь образ прекрасного юноши, лица которого я тогда не смогла запомнить, с оберегом в виде яблока на шее не давал мне покоя... Теперь я понимаю — это был не сон, а лишь видение о том, что должно было случиться много лет спустя... Должно быть, ты не ведал, что оберег принял бы мою кровь лишь в том случае, когда моя власть над тобой была бы не меньше моих чувств к тебе. Пока мы любим друг друга, он сохранит тебя от любой беды, от старости и от смерти.
Впервые Хильдим не мог найти правильных слов, чтобы ответить жене, а потому просто поцеловал её.


***
Обратный путь дался Марилу легко; предвкушение победы даровало ему невиданные силы, а колдовство, когда-то отобранное Хильдимом, теперь вернулось при помощи меча и, казалось, вселило ему ещё б;льшую уверенность и спокойствие. Однако не всё было так просто; для поединка необходимо было выманить чародея из его владений, ведь там, защищённый собственными премудрыми заклинаниями, он был необыкновенно силён. Земля хранила своего господина; Марил вряд ли смог бы даже ступить на неё. Северному господарю теперь многое опять было подвластно, но ведь у всякого могущества есть свой предел. Маленькие орлята, подкормленные Марилом на пути (к счастью, он снова понимал птичий язык), принесли радостные вести — Морена собиралась обратно в Златоград навестить отца и брата. Хильдим действительно отпустил жену со своим верным лешим, пообещав, что приедет за ней прямиком в княжеский дом через семь дней. Морена была рада возвращению в родные края; рада была наконец повидать брата, с которым тогда даже не успела попрощаться, и отца, который обнял её со слезами на глазах.
— Я не надеялся уже, что увижу тебя ещё хотя бы раз, — сказал дочери князь Хогард.
Он и вправду был вне себя от счастья при встрече, до которой не чаял дожить, но дочь теперь была другой — что-то в ней появилось новое, далёкое, чуждое ему и всему его окружению; какое-то иное выражение приобрело её пышущее радостью лицо, нечто незнакомое мелькало в её движениях, в её спокойной речи, в нежной улыбке. Да и сама Морена чувствовала себя чужой в отцовском доме. Чародейство никогда не свершалось в этих крепких, толстых стенах, не имело здесь власти, не витало в воздухе, как в чертогах колдуна, и Морене было неуютно, как бывает неуютно в гостях, где несмотря на самый тёплый приём никогда не может быть ощущения дома. Она долго разговаривала с братом — он предпринял ещё путешествие в соседнее господарство и заключил союз, выгодный для Златоградского княжества; Морена радовалась его успехам на этом поприще, но не без грусти отмечала, что даже терем её, в котором она провела столько беззаботных дней своей юности, больше не принадлежал ей по-настоящему. Ближе к ночи, ложась в свою широкую, мягкую постель, она долго не могла уснуть и всё думала о том, как далеко сейчас находится её муж. На удивление, сон её был крепок, хотя ей и удалось окунуться в него только ближе к рассвету; её не одолевали ни счастливые видения, ни тревожные образы, только чернела огромная, зияющая пустота. Семь дней тянулись медленно; Морена старалась развлечь себя пиршествами, танцами, долгими беседами с отцом и братом и отказывалась признавать, что отчаянно тоскует по своему новому дому. Утром на восьмой день муж должен был прибыть за ней. Когда Морена проснулась, ей показалось, что она всё ещё спит, настолько обстановка вокруг отличалась от привычного терема: простые деревянные стены, на удивление не пропускающие холода, небольшая деревянная кровать, стол, два стула, узкий ковёр на полу — в комнате больше ничего не было. Морена села на постели, приговаривая, что это лишь дурной сон — и вот сейчас он наконец развеется, но сон не думал кончаться, потому как это была действительность. Морене захотелось кричать от ужаса, но она сдержала этот неблагоразумный порыв; важно было узнать теперь, где она и как сюда попала. Долго ждать ответа ей не пришлось — за дверью раздались тяжёлые, мощные шаги; княжна вся сжалась, по голову закуталась в покрывало. Она ожидала кого угодно — врагов своего отца, жаждущих его земель; товарищей брата, которые вместе с ним решили вдруг пошутить над ней самым подлым образом. Впрочем, на брата это не было похоже — какие бы забавы ни развлекали их раньше, он никогда не поступил бы с ней так, а враги были достаточно наслышаны о её замужестве. И вот дверь распахнулась — вошёл северный господарь. Морена узнала его мгновенно; никогда в жизни она не забыла бы этого страшного человека — ещё на пиру он произвёл на неё гнетущее впечатление.
— Ну здравствуй, княжна златоградская, — сказал он, противно оскалившись, и опустился на стул недалеко от её убежища. — Хотя вряд ли тебя можно ещё так называть; вся ты теперь колдовством пропитана, да разве только есть в этом какой-нибудь толк? Ни одного заклинания не ведаешь, ничего не смыслишь в чародействе — и мужа своего, так и знай, уберечь тебе не удастся.
— Что тебе нужно от меня, господарь? — спросила Морена, стараясь, чтобы голос её звучал как можно более спокойно. — Зачем похитил из батюшкиного дома?
— Пообещал я князю, батюшке твоему, что вызволю тебя из рук проклятого ведуна; если бы знала ты, какой путь мне пройти пришлось, чтобы приблизиться к выполнению этого замысла.
— Ты не посмеешь и прикоснуться к нему! — зло воскликнула княжна. — Что можешь ты, северный господарь, против мужа моего?
— Вот как, значит, люб он тебе, — усмехнулся Марил. — Околдовал тебя, очаровал, заманил в свои сети, а ты, простодушная девица, повелась на его ласки да речи сладкие.
— Не думай, что словами этими ты можешь повлиять на мои чувства, господарь. Всё было решено давным-давно силами высшими.
— А рассказал ли тебе колдун Хильдим про меня? Рассказал, кто я таков на самом деле?
Морена молчала.
— Хорошо, княжна, не говори ни слова и продолжай только думать о праведности своего мужа. Знала бы ты, что он отнял у меня силу колдовскую, что это из-за него я потерял всё, что имел; из-за него умер мой отец, которого я не успел спасти, из-за него сошла с ума мать, будучи не в силах наблюдать моё отчаяние. Из-за Хильдима я возненавидел всё племя колдовское; тщетно пытался я истребить это племя, потому как не хотел, чтобы на земле оставались люди, обладающие тем, что отняли у меня.
— Ты прав, господарь, Хильдим не рассказывал мне о тебе, зато не преминул поведать о чародее, который заколдовал на долгие века маленького садовника Альдо, а сад его превратил в ледяное яблоневое кладбище. 
— Заносчивый мальчишка заслужил это! — снова оскалился Марил. — Слишком уж гордился он своей особенной силой.
— А разве ты отличался от него, господарь? Разве не гордился ты своим даром? Нет, должно быть, не в этом крылась причина твоего деяния, а лишь в зависти чёрной, что сковала тебе сердце. По заслугам получил ты за страшный поступок, и я не могу винить Хильдима в том, что он решил забрать у тебя способность колдовать — и наказывать за особые умения других невинных чародеев. Увы, не ведал он, что, потеряв силу, ты окончательно превратишься в чудовище.
Марил ничего не ответил.
“Девчонка права, — подумал он. — Но это не помешает мне расквитаться с Хильдимом”.
— Скоро объявится твой благоверный; посмотрим, кто из нас двоих более жить достоин, — сказал он. — Найдёт он тебя быстро; связь вашу теперь никто расторгнуть ни в силах.
Морене показалось, что он хранит какую-то тайну, неизвестную ни ей, ни мужу — и тайна эта могла погубить Хильдима.
Действительно, явившись в златоградские хоромы и не обнаружив там жены, колдун пришёл в ярость.
“Неужели сбежала, — подумал он, — хороша красавица!”
Но нет, оберег по-прежнему теплился у него на шее; не просто так пропала Морена. Хильдима провели в её опустевшую опочивальню, где он повелел оставить его в одиночестве; князь Хогард, до сих пор испытывающий страх перед зятем и ужас от второй потери дочери, не посмел ему возразить. Оказавшись один, колдун вспорол себе запястье висевшим у него на поясе кинжалом; крупные капли одна за другой опустились на пол.
“Проведите меня к ней”, — прошептал он, и капли потянулись из опочивальни в залу, а затем и прочь из дому, в лес.
Морена почувствовала приближение Хильдима, и сердце её болезненно сжалось — что было уготовано ему здесь Марилом? Почему северный господарь был так уверен в своей победе? Когда Хильдим вошёл в избу и увидел Марила, глаза его заметали молнии.
— Как хитёр ты, однако, — произнёс он, — выманить меня из моих чертогов, похитив Морену! Что задумал ты на этот раз, господарь? Или недостаточно тебе было прошлого нашего поединка?
— А разве не ощущаешь ты, что сила моя ко мне вернулась? — взгляд Марила был полон торжества.
Из простых ножен он вынул тот самый серебряный меч; Хильдим, увидев его, пошатнулся и побледнел.
— Вижу, ушёл твой запал, — продолжал Марил, — будто и не бывало. — Что ж, ежели не трус ты, выйдешь со мной на бой; быть может, тебе и удастся доказать своё превосходство, но я очень в том сомневаюсь.
Морена с ужасом слушала их беседу.
— Добыл ты его, однако, — усмехнулся колдун, хотя лицо его всё ещё хранило мертвенный оттенок. — Что заставило тебя ждать двадцать лет, чтобы отправиться на поиски меча? Я уж было подумал, разуверился ты в старых сказках.
— Ты знаешь, Хильдим, меч возвращает силу лишь тому, кто жаждет заполучить его, руководствуясь благими намерениями; только сейчас у меня появились таковые, ведь я пообещал князю спасти его дочь.
— Да, смекалки и хитрости тебе не занимать, — ответил Хильдим. — Я принимаю твой вызов.
— Я не оставлю тебя, — промолвила Морена, вставая с постели. — Позволь мне пойти с вами.
Хильдим скинул шубу и накинул её жене на плечи, а потом обнял её.
— Всё обойдётся, — сказал он — и втроём они вышли из избы. Перед избой располагалась широкая заснеженная площадка, где и решено было сразиться. У Хильдима не было меча — на это и рассчитывал бесчестный Марил — но он надеялся, что дар его не подведёт. Морена стояла поодаль и наблюдала за ними, коря себя за то, что колдовство не было ей подвластно; она ничем не могла помочь мужу. Морена смотрела на него, на его губы, шепчущие невиданные слова, на пальцы, которые извергали столпы искр; его чёрные кудри разметались, а на бледном лице застыло напряжённое выражение...
“Всё обойдётся”, — повторила она про себя его слова.
И всё текло хорошо; силы Марила постепенно иссякали, годы его давали о себе знать; Хильдим же был полон юношеской безудержности. 
“Выманить бы меч из его рук, — думал он, — и останется только вновь лишить его возможности ворожить”.
И вдруг в последнюю минуту, когда Хильдиму это почти удалось, Марил приблизился к нему вплотную — резко, неожиданно; Хильдим и сам не мог понять, как это случилось. Остриё серебряного меча — единственного на свете оружия, способного убить его — прошло ему прямо в сердце. Он упал на колени, хватаясь за рукоятку в попытке вытащить клинок из груди; в том не было никакой пользы. Всё было кончено. Марил расхохотался с гибельным торжеством, но дикий, отчаянный крик Морены заглушил его смех. Она кричала так, что всё вокруг замолчало, застыло в своём безмолвии; умолкли птицы, замерли в страхе лесные звери; крик её разносился по всей земле, полный неизбывного страдания — страдания женщины, потерявшей мужа. И Марил прекратил смеяться, закрыл руками уши — крик этот проникал в самое его нутро, не давал дышать, не позволял даже сдвинуться с места. И Марил вспомнил слова: “Всё сбудется в своё время”. Может быть, и одержал он победу над врагом своим, но здесь же нашёл и свою погибель — сбылись все страшные предсказания, все предупреждения воплотились в жизнь. Он чувствовал, что обращается в камень, и тело его будто разрывало на тысячи кусочков; крик Морены по-прежнему звенел у него в ушах, и наконец он стал камнем — неживым, твёрдым, застывшим веществом, подобным его душе; стал им — и распался на мельчайшие частицы, а порыв ветра подхватил их и унёс далеко-далеко от этого леса, от златоградской ведьмы и её мужа...
Едва придя в себя, Морена подбежала к Хильдиму; казалось, ещё было слышно его тихое дыхание. Осторожно она достала меч, порвала кафтан, чтобы взглянуть на рану — но раны не было. И крови не было. На том самом месте, в которое угодил клинок, лежал хрустальный оберег, теперь будто склеенный из крошечных осколков. Хильдим открыл глаза; Морена бросилась ему на грудь, не сдерживая рыданий.
— Ты спасла меня, — сказал он хрипло и добавил довольное: “Ведьма!”
Морена подняла лицо и посмотрела на мужа; он улыбался, хотя было видно, что это даётся ему нелегко. Он был ещё слаб.
— Надо будет навестить Альдо, — сказала она, улыбаясь сквозь слёзы ему в ответ. — Думаю, его сад наконец расцвёл.

Эпилог

Солнце стояло высоко. Сани, влекомые особым чародейством, шли по земле так же легко, как по снегу. Сад уже показался вдали. Морена посмотрела на Хильдима; солнечные блики затерялись в его чёрных кудрях. Казалось, только вчера (или тысячу лет назад?) она была здесь, въезжала в ледяные чертоги Альдо, заколдованные, замученные тяжким проклятьем — теперь всё было иначе. Вокруг царил лёгкий, душистый запах, тёплый весенний воздух окутывал и обнимал за плечи. Морена подумала о Мариле, о поединке — случившееся превратилось в страшный сон, замерло где-то в памяти, и всё же Морене не давала покоя мысль — что, если бы она не смогла? Что, если бы древнее колдовство, сильное, крепкое, извечное колдовство любви не спасло их, а сила, доставшаяся ей от матери, не проснулась бы в душе, не взяла над ней верх? И этот сад, чарующий, бело-розовый, полный света, навсегда остался бы ледяным, мёрзлым, убивающим всякую жизнь? 
Они подъезжали. Морена увидела Альдо; он сидел в глубине сада за дубовым столом, склонившись над книгой. Как и тогда, Альдо был одет в простой белоснежный кафтан, но сейчас казался сгустком сияния и тепла. Хильдим помог Морене выйти из саней; она взяла его руку, посмотрела в глаза. Не было ничего прекраснее того, что она чувствовала, и это счастье ничем не должно было теперь омрачиться — ничем, кроме горьких мыслей, что мучали её. Что, если?..
Альдо подбежал к Морене, и она обняла его — румяного, полного радости и жизни, потрепала по рыжей макушке, и он вдруг заливисто засмеялся. Его колокольчатый смех разнесся по всему саду. Хильдим не сдержал улыбки. Сейчас Альдо не был вечным колдовским созданием, не был маленьким демоном, как называл его Хильдим, живущим не первую сотню лет. Он был просто довольным мальчишкой, искренним и беспечным. Альдо позвал их к столу, на котором по мановению руки появились восхитительные пироги и серебряные чарки с поблёскивающим багряным вином.
— Был я вчера у старухи Кикиморы, — сказал Альдо важно. Солнечные лучи золотили его волосы.  — О ваших подвигах, дорогая госпожа, судачит весь колдовской люд.
Морена смутилась и отпила немного вина. 
— Горько, что о моих славных делах теперь все забудут. — Хильдим сокрушенно покачал головой, но в синих глазах его мелькнуло лукавство. — Только и будет, что разговоров о златоградской ведьме.
— Ты, конечно, мой добрый и давний друг, — Альдо надкусил пирог и аж зажмурился от удовольствия, — но умение быть благодарным никогда не было твоей сильной стороной. Не правда ли, милостивая госпожа?
Он подмигнул Морене, и она вдруг на долю секунды увидела перед собой не смешного мальчишку, а тоненького юношу, хитрого и невероятно довольного собой. Видение сразу исчезло. Золотое сияние исходило от её пальцев, подушечки приятно покалывало. Пройдёт пара сотен лет — и вот каким он будет! И останется юным уже навсегда. Колдовство пока не было полностью подвластно Морене, но ей нравились такие случайные его проявления; в груди разливалось тёплое чувство. Свобода. Дар, которым её мать предпочла пожертвовать ради обычной жизни, из-за которого её погубили, освободил Морену. Разве не в этом состоит вся прелесть бытия, когда чародейство клубится в твоей душе, когда оно замирает на кончиках пальцев, а с губ в любой момент готовы сорваться колдовские слова? И сила, льющаяся изнутри мощным потоком, которую даже ты сам не можешь приручить до конца, которая будто составляет всего тебя, тебя самого, сливаясь с тобой в единое целое, проникая в самое сердце, разве это не то, ради чего стоит жить? 
Морена погладила налитой бочок серебряной чарки, и тотчас чарка снова наполнилась живительным напитком. Даже в этой лёгкой ворожбе было своё могущество, своё очарование.
— Спасибо тебе, Морена, — тихо проговорил Альдо и склонил голову. — Я уже потерял надежду, что когда-то мой сад снова зацветёт, а весеннее солнце благосклонно заглянет ко мне в гости.
Что-то блеснуло в его светлом взгляде, по лицу прошла тень, будто Альдо снова очутился в том времени, когда яблоневые ветви покрывал слой льда, а сам он источал лишь холод и тоску. Морена посмотрела ему в глаза — подёрнутые печалью, сейчас они не были глазами румяного мальчишки-цветочника. Ворожба снова заплясала у неё на ладони, и она увидела всю его боль, всё отчаяние; увидела, как медленно и мучительно лёд затягивал тела яблонь, как они корчились и извивались; услышала его крик, так похожий на её собственный, полный бессильной ярости... Всё закончилось. Альдо понял, что она прочитала его мысли, но его взгляд уже опять стал прозрачным и смешливым. Альдо с улыбкой сказал что-то Хильдиму, тот пошутил в ответ, они засмеялись...
Зло отступало. В обереге на шее Хильдима, в цветках раскидистых яблонь, даже в золотящемся на солнце вине была благодать, во всём свершалось какое-то светлое таинство. Морена закрыла глаза. Ворожба вдруг покорно легла у её ног. Колокольчатый смех Альдо снова зазвенел по всему саду, а беззаботный ветерок услужливо подхватил его и понёс до самых чертогов колдуна, за десять морей, в неведомые дали...

2019-2021 гг.