Интервью с Белинским. День первый

ВЛИЯНИЕ НАЦИОНАЛЬНОСТИ
НА ДУХ И ДОСТОИНСТВО ТВОРЕНИЙ ПОЭТА

    Слава дается людям гением и не зависит ни от каких случайных отношений. Против нее бессильны предубеждения, зависть и злоба. Они даже служат ей, стараясь уничтожать ее, - и если им удается иногда помрачить ее лучезарный блеск, то не более, как на минуту, и для того только, чтоб она явилась еще лучезарнее: так солнце является в большем блеске, когда пройдут мимо застилавшие его облака, а они не могут же не проходить мимо его! Время всегда на стороне "славы"…
                В.Г. Белинский

М.В.: Но слава, как Вы говорили: «дается одним гениям, - и как между гением и обыкновенным человеком есть множество посредствующих ступеней и звеньев, называемых "талантами" и "дарованиями", так и между "славою" и "неизвестностью" есть посредствующие величины славы, называемые большею или меньшею "известностью".».

В.Г.: Вот эти-то таланты и дарования, эти-то известности более или менее и испытывают на себе влияние случайных отношений и временных обстоятельств, ничтожных и бессильных для гения и славы.

М.В.: Нельзя провести резкой черты, отделяющей гения от таланта?

В.Г.: Нельзя, ибо есть таланты, близкие к гению, и вообще подобное разграничение окончательно совершается временем и веками. В этом вопросе для нас важно только то, что чем… огромнее талант, - тем больше его известность приближается к славе, тем менее могут вредить ему случайные отношения; и наоборот…

М.В.: Я так поняла, что разговор у нас пойдет не только о Полежаеве, о котором собирались говорить.

В.Г.: Часто случается, что совершенно пустое и ничтожное дарование пользуется в свое время громкою известностию, похожею на славу; а истинный и замечательный талант проходит, незамеченный толпою при жизни, забытый ею по смерти. И когда поток времени поглотит все случайные известности и эфемерные славы, тщетно стал бы кто-нибудь воскрешать непризнанную славу вотще промелькнувшего таланта.

М.В.:  «Его вновь заслоняют вновь возникшие известности, его слава, его творения принадлежат исключительно его времени, которое прошло для него и бесплодно, и безвозвратно». - Вы и сейчас так думаете?

В.Г.: Потомство согласится, что он был выше тех, которые заслоняли его, но и на нем не захочет остановить своего внимания так же, как и на них. Впрочем, нельзя сделать общего правила из такого случая, потому именно, что он случай. Часто бывает и наоборот…

М.В.: Но в том-то и состоит зависимость таланта от случайности, что он так же может быть признан современниками, как и не признан ими?

В.Г.: Только мировые гении поставлены вне закона этой случайности, ибо не могут не быть ни непризнанными, ни забытыми. Конечно, не стоит и хлопотать о таланте, который умер, не живя, и которого имени нельзя воззвать к жизни. Но этому могут противоречить два обстоятельства. Во-первых, истина и справедливость сами себе цель; для них иногда может быть важен предмет более по отношению к ним самим, чем к себе самому. Во-вторых, если дело идет о таком таланте, который, будучи не признан при жизни, не может возвратить должного себе после своей смерти, не столько по недостатку в силе, сколько по неразвитости, ложному направлению, или по причинам, скрывавшимся в самой эпохе, в которую он явился: тогда критике стоит и очень стоит заняться им как предметом замечательным и поучительным.

М.В.: К таким талантам принадлежит Полежаев?

В.Г.: И потому-то мы давно желали найти случай поговорить о нем. Теперь много имен в нашей литературе, пользующихся только прошедшею своею известностию, и на этом зыбком основании тщетно требующих себе внимания равнодушной к ним современности: и однако ж все они некогда заслоняли собою Полежаева, которого и теперь не видно из-за их поблекшей известности. И как им было не заслонить его? их стихотворения печатались в Петербурге, издавались так красиво, сами они писали друг к другу послания, участвовали в приятельских журналах, и некоторых из них сам Пушкин печатно величал своими сподвижниками... Стихи Полежаева ходили по рукам в тетрадках, журналисты печатали их без спросу у автора, который был далеко; наконец, они и издавались, или за его отсутствием, или без его ведома, на плохой бумаге, неопрятно и грубо, без разбора и без выбора - хорошее вместе с посредственным, прекрасное с дурным...

М.В.: Еще в Москве Полежаев пользовался громкою известностию?

В.Г.: Там и доселе не забыт он; но Петербург вскользь слышит о существовании его как поэта: теперь же, когда Петербург, давно уже центр администрации, день ото дня более и более делается центром умственной и всякой другой деятельности России, - теперь и литературная известность в России, даже в самой Москве, возможна только через Петербург.
   
М.В.: Часто случается встретить в критиках и рецензиях мнение, что такой-то поэт мог бы приобрести себе прочную славу, но погубил свое дарование, увлекшись звоном рифмы, вычурностию в выражениях и т. п. Справедливо ли такое мнение?

В.Г.: Может быть, и справедливо, только крайне односторонне, по нашему мнению. Почему Шиллер - великий поэт? - Потому что получил от природы великий гений. А почему Шиллер не погубил своего великого гения, почему он не увлекся звоном рифмы, вычурностию выражения? - Потому что он получил от природы великую душу, которая презирала мелочами и стремилась к одному истинному, великому и вечному.

М.В.: Видите ли: здесь причина прежде всего в натуре поэта, которая уже по самой сущности своей не допустила бы его сбиться с пути.

В.Г.: Но, скажут нам, поэзия Шиллера велика не одною силою художнического гения, не одним пламенем любви к человечеству и к истине, но и мирообъемлющим, вечно юным и вечно развивающимся содержанием, которого только возможность лежала в его натуре, но которое усвоено, развито и обогащено было им посредством учения и неослабного стремления за современными интересами.

М.В.: Так; но опять-таки начало всего в натуре поэта, душа которого сгорала жаждою знания и сердце которого вечно билось только для идеи.

В.Г.: Потом, здесь причина еще и в духе, жизни и развитии, словом - истории народа, среди которого родился поэт, и, наконец, в историческом моменте, в котором застал поэт современное ему человечество.

М.В.: Это уж не его заслуга - это дело судьбы, велевшей ему родиться германцем, а не китайцем.

В.Г.: Природа везде природа, человек везде человек: и в Китае может родиться поэт с организациею и духом Шиллера, но...

М.В.: Но Шиллером никогда не будет, останется китайцем.

В.Г.: Он выразит своими творениями бедное содержание китайской жизни и в уродливых китайских формах; китайцы будут им восхищаться, но европеец не поймет его ни в подлиннике, ни в лучшем переводе. Таково влияние национальности на дух и достоинство творений поэта: она, эта национальность, делает его и великим и ничтожным. Но если бы этот предположенный нами китайский Шиллер и выдвинулся из своего народа, усвоив себе европейскую образованность и европейское знание, и тогда бы в своих творениях был он только любопытным фактом феноменологии духа человеческого, а не великим явлением в сфере творчества…

М.В.: «Ибо великий поэт может возникнуть только на национальной почве», - как Вы считаете.

В.Г.: Содержание для поэзии дает поэту жизнь, а не наука: наука только обогащает и развивает это содержание. Не из книг почерпнул Шиллер свою ненависть к униженному человеческому достоинству в современном ему обществе: он сам, еще дитятей и юношею, перестрадал болезнями общества и перенес на себе тяжкое влияние его устарелых форм; наука только познакомила его с причинами настоящего, скрывавшимися в веках, уяснила вопрос и дала сознательное направление энергической деятельности его могучего духа. Равным образом не наукою постиг он все великое и истинное в средних веках: наука только уяснила ему этот вопрос, а самый вопрос возбудила в нем жизнь: ибо современная ему цивилизация была результатом средних веков, с их добром и злом.

М.В.: Более ощутительно влияние науки на Шиллера, по Вашему выражению, - в его «сочувствии с древним миром».

В.Г.: Но и тут корень этого сочувствия скрывался в истории его отечества, связанной с историею Рима, а через нее и с историею Греции. Предполагаемый нами китайский гений мог бы усвоить себе только извне европейскую образованность и просвещение: вырастая без почвы, она не принесла бы и плодов; непонятый соотечественниками, он не был бы оценен и европейцами. Другое дело, если б, родившись в Европе или перевезенный туда младенцем, он вырос и развился в духе и жизни той страны.

М.В.: Но тогда бы он мог быть только поэтом этой страны, а отнюдь не китайским поэтом. Как, например, Лермонтов – «перевезенный в Россию младенцем, он вырос и развился в духе и жизни этой страны», но «корень сочувствия» его Чечне и чеченцам «скрывался в истории его отечества» - Чечни: «Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас…», - «От ранних лет кипит в моей крови /Твой жар и бурь твоих порыв мятежный; /На севере в стране тебе чужой /Я сердцем твой, — всегда и всюду твой!..». Два стихотворения, но второй будто вытекает из первого. Но это отдельный разговор. Итак, два обстоятельства творят великих поэтов - натура и история?

В.Г.: Вследствие этого и величайший по своей натуре и поэтическим силам поэт не может достигнуть в искусстве назначенной ему высоты, если он родился среди народа, которого национальность или лишена мирового значения, или еще не развилась до него; в таком случае он может быть ниже не только равных ему, но и низшей натуры и меньшими творческими силами одаренных поэтов, которых гений воспитался на почве национальности, имеющей мировое значение. При оценке степени достоинства того или другого поэта нельзя не брать в соображение этого обстоятельства, если хотите быть справедливыми и многосторонними в своем приговоре.

М.В.: «Все сказанное нами относится только к тем великим поэтам, которые столько же принадлежат человечеству, сколько и своему отечеству, и к которым поэтому так идет эпитет "мировых". Нельзя не быть великим поэтом, будучи мировым поэтом; но можно быть великим поэтом, не будучи мировым поэтом: эта разница не в натуре поэта, а в историческом значении его отечества», - процитирую Вас же.

В.Г.: Но где жизнь, там и поэзия, а следовательно, и содержание для поэзии. Только содержание может быть истинным мерилом всякого поэта - и гениального, и просто даровитого. Следовательно, прежде чем говорить: "такой-то поэт мог бы быть великим, но погубил свое дарование", - должно, на основании содержания его поэзии, показать сперва: действительно ли его талант был велик, а потом: столько ли он был велик, чтобы, опираясь на своей силе, не мог сбиться с настоящего пути и утратить свою силу. А то говорят: "г. NN обещал много, но увлекся звоном рифмы - и из него не вышло ничего!" Но, милостивые государи! на чем же вы основываете, что он много обещал, если такие пустяки, как звон рифмы или вычурность в выражении, могли сбить его с толку? Не все ли это равно, что сказать: "такой-то господин подавал блестящие надежды быть великим полководцем; но, к сожалению, увлекшись врожденною трусостию, оставил военное поприще и решился определиться в становые приставы?" Если бы в вас было побольше эстетического такта, то - уверяем вас - вы в первых же произведениях вашей мнимо-великой будущей надежды увидели бы только звон рифм и поняли бы, что больше звонаря из него ничего никогда не выйдет!

М.В.: Вы как-то сказали: «странно было бы назвать Лермонтова великим поэтом за две написанные им книжки; но о нем все говорят, как о великом поэте, ибо в этих двух книжках он дал залог своего будущего великого развития…».

В.Г.: И никому, кроме людей, которые в искусстве ничего не смыслят, - никому не придет в голову сказать, что Лермонтов мог бы со временем погубить свой талант, увлекшись звоном рифмы или вычурностию фразы. Такие таланты обессиливают себя не подобными пустяками, а разве тем, что, отрываясь от современных интересов, предаются созерцательному отчуждению от живой действительности и засыпают в поэтическом аскетизме или живут жизнию прошедшего, холодные к современному, которое в свою очередь равнодушно к их запоздалым интересам.

М.В.: Вы правы. Лермонтов жил Прошлым и в Прошлом… В «отчуждении от живой действительности», как поэт, он все время возвращается к моменту своего рождения, т.е. – в Чечню. О чем бы он не писал!.. Почему? Вы сказали выше о назначенной поэту высоте и о национальности мирового значения… Лермонтов взял свою назначенную ему Небом высоту, потому что он родился среди своего народа – в с. Парабоч Шелковского района (в 1811 году), и национальность его имела к этому времени уже мировое значение, поскольку к многовековой борьбе чеченцев за свою Свободу и Независимость против могущественной Российской империи, державшей в страхе весь мир, было приковано внимание этого мира. Вы же знаете, о чем писал Лермонтов – об этой самой вековой борьбе и о любви к этим доблестным воинам: «… кипит в моей крови Твой жар и бурь твоих порыв мятежный»!.. Это ли должно было кипеть в крови русского юнкера? Но не смею Вас более напрягать, отвлекая… Как бы то ни было, но если и для великих талантов возможно свое падение, тем более возможно оно для дарований второстепенных?..

В.Г.: Но и в отношении к ним мы все-таки разумеем не "рифменный звон" и не "вычурную фразу", которыми способны увлекаться только дарования внешние, лишенные внутренней самостоятельной силы, чуждые всякого содержания.

М.В.: Дались Вам эти пустозвоны!.. Зачем мы к ним возвращаемся?

В.Г.: Гладкий и звучный стих, вне содержания, обнаруживает только способность к форме поэтической: в отношении к истинной поэзии он то же самое, что риторика в отношении к истинному красноречию. Чтоб стих был поэтический, не только мало гладкости и звучности, но недостаточно и одного чувства: нужна мысль, которая и составляет истинное содержание всякой поэзии. Эта мысль дает себя чувствовать в поэзии, как известный взгляд на известную сторону жизни, как начало (principe), которым вдохновляются и живут творения поэта. Каждый век и каждое время питает свою думу о жизни, стремится к своим целям, и источником всех своих побуждений имеет единое начало.

М.В.: И чем поэт выше, тем более выражается в нем эта дума его времени?

В.Г.: Всякое истинное содержание отличается жизненностию, вследствие которой оно движется вперед, развивается, а не стоит, оцепенелое, на одном месте или, подобно попугаю, не повторяет вечно одного и того же, и притом одними и теми же словами.

М.В.: Вот почему истинные поэты постепенно, с течением времени, становятся глубже и совершеннее в своих творениях.

В.Г.: И вот почему творения истинных поэтов располагаются умными издателями не по родам, а в хронологическом порядке, сообразно с временем появления на свет каждого из них. А откуда же возьмется это движение, эта постепенность совершенствования, если поэт барабанит своими гладкими и звучными стихами вечно одно и то же, - например: студентские попойки, звон рюмок, хлопанье пробок, деву-красоту, у которой перси всегда полны, а сердце пусто?

М.В.: Тут может быть «услуга только языку и версификации, а отнюдь не поэзии», как Вы пишете.

В.Г.: И не диво, если такой стихотворец, ошибочно провозглашенный поэтом, скоро выпишется, всем надоест старыми погудками на новый лад или новыми погудками на старый лад, утратит даже свой бойкий, звонкий и гладкий стих и, мертвый для всяких современных, живых интересов, по привычке будет от времени до времени, плохими стихами, воспевать в приятельских журналах то рейнвейн, который нежит, так сказать, глубокомысленно, то малагу, которую пьют, когда уже ничего другого желудок не выносит?.. Важное дело - знать нам, какое вино пьет господин стихотворец... После такой фамильярности с доброю публикою ему остается только уведомлять ее, разумеется, в стихах, в каком погребе берет он свое вино. Оно бы и лучше: тогда стихи его имели цену и достоинство хоть прейскурантов и потому хоть на что-нибудь годились бы...

М.В.: И после этого еще говорят, что он много обещал, но жаль-де, что, увлекшись звоном рифмы, погубил свой талант!..

В.Г.: Да в рифменном-то звоне и заключался весь его талант, почтенные господа аристархи!.. Но не лучше его и те рифмотворцы, у которых, кажется, что ни слово, то мысль, а как вглядишься, так что ни слово - то риторическая завитушка или дикое сближение несближаемых предметов. Один из таких господ, пожалуй, так опишет вам дружбу: "у меня - скажет он - есть в сердце рана; она вечно истекает кровью; ее нанес мне друг нежною рукою, и сквозь ту рану он смотрит в мое сердце", и тому подобное.

М.В.: О, здесь у меня россыпь таких перлов: «Мякоть сердца стучит и ноет», «Грудную клетку возглас раскроил. /Уста глаголют сморщенным невеждой» …

В.Г.: Другой, пожалуй, пропищит: "что в море купаться, то-де читать Данта: его стихи упруги и полны, как моря упругие волны".

М.В.: А вот от его потомка: «Ночи сдобой сырой ложатся, /Словно машут тугим крылом» ...

В.Г.: Третий чудак, пожалуй, соблазнясь этим образцовым примером, затянет: "что макароны есть с пармезаном - то Петрарку читать: стихи его сладко скользят в душу, как эти обмасленные, круглые и длинные белые нити скользят в горло".

М.В.: Вы мне бросаете вызов. Как Вам такое: «О, как немощен рев щемящий, /Диким хрустом поправший грудь!..; «Гортань охвачена икотой. /Нет сил к спасению взывать!» ?

В.Г.: Четвертый посоветует юношам не "призывать вдохновения на высь чела, венчанного звездой", или станет воспевать грудь, которая высоко взметалась беспредметною любовию; любовь, которая гнездится в ущелиях сердец; деву, которой стан поэт вносил в вихрь кружения на огненной ладони; струи времени, возрастившие мох забвения на развалинах любви; гибкий стан, в котором поэт утопляет горящую ладонь; искру души, которая прихотливо подлетела к паре черненьких глаз и умильно посмотрела в окна своей храмины; деву, которая, сидя на жеребце, гордится усестом…

М.В.: Это нечестно, Вашим всем этим современники ответит один мой пиит: «Морщит ноздри сырая копоть…»; «Вешним взглядом парит беда! /Так хочу быть бескрылой птицей /И растечь, как течет слюда!..»; «И смеюсь, и томлю оскал…»; «мнется тело раскинутой тушей»; «Грохочет таинство столетий… /Чело перебирает гул. /И хрящ, как беспокойство петель, /От боли всенощной уснул! /Душа истратилась от гнёта, /На ладан хочется дышать!» и т.д. Его можно бесконечно цитировать: «О суд земной! Я боле не сужу! /Моей утробе непокорны судьи! /Задетая, уходит мысль в пике!..». Из этой чуши состоит все его «творение» стихов, высоко оцененное «Славянским эхом» и «Безмолвным эхом» - «поэтическими» потомками пиитов, озвученных Вами. Кстати, можно усладить свой слух здесь: http://proza.ru/2016/12/22/2194

В.Г.: И тому подобную дикую галиматью, которую иногда и на самом деле выдают нам за полную мыслей поэзию и которую основательная критика должна преследовать огнем и мечом, как преступление против здравого смысла, языка, литературы и искусства... Нет, не такова поэзия, полная мысли: она проста, естественна, неизысканна, как творения природы, выразившие собою мысль Творца... О таких рифмачах, если только бывают на свете такие рифмачи, нельзя говорить: "они многое обещали, а мало сделали"; но должно говорить: "они ничего не обещали хорошего и много написали вздорного".

М.В.: Лучше не скажешь. Есть поэты, в которых нельзя не признать ни чувства, ни вдохновения, ни поэтической формы, но о которых, по первым же их произведениям, можно безошибочно сказать, что они недалеко пойдут и скоро, как Вы говорите, «выпишутся»?

В.Г.: Это те односторонние дарования, которые пробуждаются от какой-нибудь случайности - несчастия, утраты, и, открыв в душе своей затаенный родник грустной поэзии, скоро исчерпывают его весь, настроив свою лиру на один тон; а потом, когда неглубокий родник истощится и пересохнет, уже по привычке к рифмам, продолжают вяло и бездушно выговаривать то, что некогда пелось у них, по крайней мере искренно и тепло...

М.В.: Потом это те эфемерные души, которые бывают юны только во время юности…

В.Г.: Пережив юность, они тотчас же отцветают и скоро мирятся с прозою жизни. И слава им, если они, из поэтов сделавшись агрономами, чиновниками, спекулянтами, совсем забывают свою лиру для счетов, аршина или деловых бумаг; и позор им, если они вздумают обманывать и себя и других рифмованною стукотнёю бесчувственных чувств и безмысленных мыслей!..

М.В.: Вы специально меня провоцируете? Вот Вам еще «рифмованная стукотня бесчувственных чувств и безмысленных мыслей»: «Дрожит стопа, простертая пугливо…», «Надежды свет, взошедший, все круша…», «Давит горло липкая простуда…», «Гложет слух расколотое эхо…», «Вьются нимбом выжженные тени, /Трепет мышц разбился и утих…», «В этом смысл я черпаю мутный…», «Хрящ груди уже совсем остыл...», «Мнется лик, воспрявший исподлобья. /И глаза – две млечные звезды...». Умолкаю… Ладно бы был юнец какой!..

В.Г.: Юность дается человеку только раз в жизни, и в юности каждый из них доступнее, чем в другом возрасте, всему высокому и прекрасному. Благо тому, кто сохранит юность до старости, не дав душе своей остыть, ожесточиться, окаменеть.   
   Да, возможное совершенство каждого человека, то, к чему должен и может стремиться каждый человек, состоит именно в том, чтоб, и доживши до седых волос, даже у края могилы, не пережить своей юности...

М.В.: Но увы! сколь немногие достигают этого и сколь многие стареются, когда еще не миновалась и юность их!

В.Г.: Эта разница происходит при многих причинах прежде всего от разницы в натурах, с которыми родятся люди. Это же и главная причина, отчего один поэт всю жизнь сохраняет свое вдохновение, а другой теряет его после десятка хороших, впрочем, стихотворений. И напрасно о таких поэтах говорят: "как много обещал он и как мало выполнил!" О таких, напротив, чаще можно говорить: "он обещал еще меньше, нежели сколько выполнил"...

М.В.: "Но - говорят - если бы он писал так, а не этак, воспевал то, а не это - он сохранил бы свой талант". – Это меня особо возмущает. А Вас?

В.Г.: Нет, милостивые государи, тому нет спасения, кто в самом себе, в слабости своей натуры, носит своего врага... - "Но если бы он слушался критики?" - Поэтов творит природа и жизнь, а не критика, - и для них поучительнее критики на чужие сочинения, чем на их собственные... - "Однако ж отчего же нибудь он сбился же?" - Для таких талантов на каждом шагу жизни стоят силки, и от чего бы то ни было, но им надо сбиться... В отношении к ним даже неинтересно и исследовать причины падения.
Гораздо поучительнее падение таких поэтов, которые не так сильны, чтоб не бояться падения, и не так слабы, чтоб выдохнуться незаметно и испариться в болотной атмосфере житейской повседневности; но которые или достигают, при благоприятных обстоятельствах, той степени развития, что их творения делаются капитальным, хотя и второстепенным сокровищем отечественной литературы; или, при неблагоприятстве судьбы, пролетают по пути жизни блудящею кометою, являя своею жизнию и своими произведениями зрелище печальное и поучительное.

М.В.: Таков был талант Полежаева?..

В.Г.: Стихотворения Полежаева начали являться в печати с 1826 года, но…

М.В.: Но мы так долго к нему подступали, что не хотелось бы начинать сегодня эту отдельную большую и болезненную тему. Встретимся завтра, если не возражаете. Благодарю Вас.