Извечная борьба в стремленьях праведных ума и сладострастных таинств тернистого порока. Найдешь ли ты средь них деянье истинное бога. Уж коли нет… зачем сия морока? Так размышлял, крестясь, весь содрогаясь телом. Он все же углублял стремления души в неведомое дело.
1
Желто-розовой полоской, словно оторванный кусочек заходящей луны, свет уныло мерцал в полумраке детской комнаты. Наступал час самого крепкого сна. В любое иное утро близняшки с трудом, всегда не без тетиной грубой помощи могли подняться и только в ванной, обрызгивая одна другую холодной водой с оглушительным писком, просыпались окончательно. Отчего же сейчас, когда никто не беспокоит, им совсем не хочется спать. Это угрюмое молчание бездонной темноты дома мучительной пустотой витает над кроваткой девочек. Пока одной не надоело постоянно вертеться с боку на бок, безнадежно подолгу закрывать глаза, заставляя себя ни о чем не думать. Она сбросила с себя край одеяла и удивительно бодро для этого времени вздохнула.
- Не спишь?
- Не хочется. Странно даже, вот хочу уснуть крепко-крепко – и не могу. А ты?
- Как видишь… Ой, Верка, не понимаю! На улице весна, теплынь в комнате, вон как жарко! А ты дрожала всю ночь! Ну вот как тот запоздалый листок на морозе, помнишь? Приснилось, может, чего страшного? Или… А, я поняла! Опять! Признайся, куда ты летала без меня?
- Отстань, Наденька! Как раз этого нельзя рассказывать! Сердечная тайна, поняла?
- Прямь там, подумаешь! Не хочешь – как хочешь! Тебе же хуже. Знай: не расскажешь свою – я тебе не расскажу о своей. У тебя же, признайся, только во сне случалось, а у меня по настоящему! Да еще какая таинственная-претаинственная! С ума сойти! Ой, что со мной было! Только я тебе, Верочка, нисколечко рассказывать не стану!
- Не верю! Думаешь, не знаю, хитрюга?! Так и хочешь все выведать, выспросить! И что, прямь, такого настоящего у тебя случиться может без меня?
- А вот случилось, случилось, случилось!
- Ой…ой ли?
- Тише! Ну, тише, дуреха, тетя идет! Давай как бы крепко спать, пусть попсихует!
- Давай. Только не очень долго, больно есть хочется.
- И не хихикать, ладно?
Едва успело пухлое одеяльце укрыть притаившиеся на одной общей огромной подушке головки заговорщиц, как шумно распахнулась дверь и притворно суровый окрик прервал затаившуюся было тишину.
- Девчата-а-а, пора-а-а… Я так и знала! Опять глупости! Безобразницы, притворщицы несчастные! Ай-яй-яй, в такой-то день! Ну, хватит, быстренько встали и без фокусов умылись! Вы у меня не такие уже и маленькие, баловницы! Сегодня вам сколько годочков-то исполняется?
Одеяло тут же зашевелилось, притихло, снова заерзало. Вдруг метнулось на заднее быльце кроватки. Быстро мигая все увеличивающимися от удивления недоумевающими глазками, близняшки переглянулись так смущенно, словно впервые видели одна другую. Действительно, как можно было забыть за одну ночь свой день рождения? Ведь только вчера весь день только и разговоров столько, разных приготовлений, а тут… Если бы тетя также забыла или нарочно проспала, когда бы еще вспомнилось!
-Ай-яй-яй! – Не переставала та искренне удивляться. – Вот уж, действительно, коротка девичья память1 Ну, что уставились? Быстро поднимайтесь!
Девочки еще раз переглянулись, выводя из орбит бесконечно удивленные немигающие глазки, одновременно вскликнули, запищали одна другой громче.
- Это ты забыла, Наденька! Специально так сделала!
- Нет, ты! Ты! Ты! Ты со своим дурацким сном! Тайна сердца, тайна сердца…
- Тише! Тише! Обе хороши! Быстренько успокоились! Весь дом переполошили, ненормальные! Скоренько умылись, завтракать и в школу!
- Как?!...
- Как в школу?!...
От такого неожиданного оборота, в полном недоумении приподнимая плечики, близняшки снова попятились к еще неостывшей постели.
- В шко-о-олу?!
- Нет, тетя! У нас же сегодня День рождения! Сама знаешь!
- Да, праздник, тетенька! Пятнадцать лет раз в жизни бывает!
- Да-а-а!!!
- Ну и что? Жизнь на этом не останавливается. Опять не слушаться? Да я вас живо в деревню к бабе отправлю или в интернат поздаю к чертовой матери!
- Не имеешь права! Мы уже взрослые!
- Это кто сказал? Вот ведь давно собираюсь пометить как-то, не поймешь, кто здесь умный, а кто постоянно умничает! Взрослые они, надо же, взрослые! Грудки пооттопырились, задки поокруглились, только и того! Нет, милые мои, не с того места взрослеют!
Когда одна, пряча вдруг покрасневшее лицо, вся сжалась, насупилась и, казалось, вот-вот начнет всхлипывать, тетя, всплеснув руками, заулыбалась.
- Вот, вот, так-то. В одной, значит, стыд и совесть есть, а у тебя, непутевая, одни хиханьки да хаханьки!
- Потому что я старше, умнее!
- Ах, так, так. Ты у нас Наденька. Я так и знала. Это ж надо! Всего на полчаса разница, а как уж нос задрала! Поулыбайся, поулыбайся мне еще! Умница!
Они, конечно, нежно любили единственного родного человека. Но, чувствуя полную безнаказанность, выдумывали разные шалости, чтобы вывести тетю из себя. Тогда она мрачнела, пыхтела, напыщенная притворной суровостью, подолгу не разговаривала, как бы не обращая никакого внимания на проказниц, которые все чаще пытались заглянуть ей в глаза, с нетерпением дожидаясь, когда же они наконец вспыхнут, заулыбаются, и тетя, словно спящая королева, пробудится, рассмеется вместе с ними, и в огромной квартире вновь вспыхнут, засияют радужные веселки куда более хорошего настроения, чем было до того, когда они только начинали шалить. Они заранее знали об этом и всегда с нескрываемым нетерпением дожидались. Надо было только чуточку подождать. Подождать…
Только вот сейчас почему-то никак не получалось. Время уходило, вот-вот захлопнется за ними дверь, а тетя словно действительно уже и совсем позабыла о них, никак не сдавалась. Девочки взволновались по настоящему. Одна стала сильно дергать ее за халат. Другая прямо и неотрывно глядя в глаза, уподобившись ей же, сурово сдвинула брови и как можно тверже протянула:
- Те-тень-ка… Ну-у-у?!
Нина Михайловна давно научилась понимать своих «мучительниц» не только с полуслова, но и с полувздоха. И она как можно дольше боролась с собой, всячески пряча свое истинное лицо под навеянной на него строгой маской непроницаемости. И когда уже, наконец, не стало никакого терпения издеваться над собой и детьми, смущенно, как бы стыдясь неизбежного, едва успев отвернуться, она фыркнула сквозь сжатые тонкие губы, раз, другой, громко рассмеялась и чтобы как-то приглушить уже прорывающийся безобразный хохот, притопнула ногой, по очереди расцеловала племянниц, бормоча, сама себя утешая:
- Вот ведь… Вот нахалюги…
И что-то хотела еще важное назидательное сказать – не успела. Только тяжело вздохнула вослед со все еще неугасающей улыбкой.
- Видела бы вас сейчас мамочка ваша… Ох, сиротки вы мои, несчастницы…
Ослепительно яркое, едва взошедшее солнце с помощью теплого легкого ветра игралось серебряными блестками в одинаково взлетавших прядях пушистых светло-каштановых волос. Всю дорогу они молчали. И когда грустные головки совсем опустились на грудь, остановились. Тут же в одной из рук вывалился портфель. Вторая сама бросила свой под ноги, резко прерывая молчание, воскликнула, не обращаясь ни к кому и одновременно ко всему миру:
- Ну скажите нам, люди добрые, где такое видано! В наш День ангела, которого ждали, ждали целый год, а она?! Здрастьте тебе, пожалуйста, в школу!
- Слушай, Надька, а давай не пойдем?
- А давай! Почему другим можно, а нам, видите ли, нельзя?!
- И пусть тетя Нина хоть лопнет там со своим этим… дядей…
- Нет, нет, Верочка, он еще совсем не ее, то есть… ну-у… в общем, как бы…ее и не ее…
Надя отчего-то совсем запуталась в словах, смутилась и даже слегка покраснела, что с ней бывало очень редко и никак не смогло ускользнуть от сразу же прищурившихся от любопытства, в раз повеселевших глаз сестренки.
- Так, так, так, На-а-адь, и что же?
- Да ну тебя! Вот еще, сказала же: моя тайна взамен на твою!
Впервые сделав столь дерзкий шаг непослушания, близняшки сами ни о чем не подозревая, уже переступали невидимую черту беззаботного детства. И это маленькое событие будет вспоминаться всю жизнь, отчего-то каждой по разному.
- Итак, миленькая, рассказывай, а то у меня потихоньку терпение заканчивается. - Надя резко прервала какой-то бессмысленный разговор, в который раз беря сестру за руку, будто та от этого могла убежать. – Так что тебе снилось или, может, на самом деле произошло такого интересненького, сердечненького?
- Голуби… Мне снились голуби…
- Опять! Только и всего? Какая же ты, Верка!
- И совсем даже не всего! Не хочешь – не слушай!
- Вот еще! Начала – так не отвиливай!
- Во-о-от… Сначала они пролетали маленькой стайкой: два серых, один – белый. Потом пятеро: два – серых, два – белых, и один черный, черный, ну, как уголь! И блестит весь, переливается в перламутровых блестках! В общем, с каждым разом их становилось все больше, и больше. Все по парам, друг от дружки далеко не отходят. Только один, тот самый, почему-то всегда одинок. От жалости к нему сама не своя стала, легкая, невесомая, встрепенулась и…И они все сразу встрепенулись, взлетели над головой. Я смотрю, а меня тот самый на балкончике нашел – и нет совсем! Вот было, было – и вдруг не стало! Сразу не поняла, испугалась. Смотрю внимательней, а стая стала полной. Не верилось, почему-то, раз десять пересчитала. Так и есть – все по парам. Представляешь, это – я среди них! Не ухмыляйся так, Наденька, все – чистая правда! Мы все кружились, кружились над городом, взметались под горизонт, садились на крыши передохнуть, подолгу ворковали, разговаривая о чем-то веселом и интересном. Потом снова взлетали, потом… потом… Ты не будешь смеяться?
- Нисколечко.
- Вот только попробуй!
- Подумаешь! Знаю! Птенцы родились, так?
- И вовсе нет! То есть, не совсем так… Сама не знаю, как оказалась в каком-то уютном, но очень холодном гнездышке. А подо мной два маленьких, беленьких яичка. Катаются взад-вперед и пищат… Вылупиться на волю хотят да все никак не могут. Вокруг зима, снег, в глаза метель метет. Мне холодно, страшно за них до ужаса! Все грею собой, согреваю и чувствую, как будто уже вот-вот…
- Ну, дальше?
- Проснулась.
- Интересненько, и почему мне такое никогда не снится? Уж как полетать охота!
- Летать да! Здорово! А яйца высиживать?
- О-о-о, нет! Я что, дура? Да, куда это вся стая подевалась потом? Ну, хотя бы муж твой сизокрылый?
- Улетели.
- Вот так всегда! Яйца, значить, на тебе! А сами деру! И это ты называешь сердечной тайной?! Глупость, сказочка, мультик- пультик с плохим концом! Я-то думала и вправду там такое- растакое, о чем сразу не рассказывается…
- Жалко, больше, наверное, не приснится…
- Зачем? Вот еще.
- Очень хочется на птенчиков посмотреть.
- Зачем? Да-а-а… Ты уж совсем…того…
- Ага! Тебе же не снилось!
- Зато у меня на самом деле случилось такое! Ну, в общем, о чем на улице порядочные девушки не рассказывают! Вот так!
- Ах, Надька! Обманула, да? Бессовестная!
- Не хныч! Обещаю, вечером или, всего лучше, ночью перед сном, когда больше ни о чем другом и думать не хочется.
2
Едва проводив племянниц за порог, Нина Ивановна спохватилась, бросилась к окну и только в отчаянии всплеснула руками. «Ушли, скрылись, мерзавки! Вот дура ненормальная, совсем, что ли, с ума выжила? Оставить надо было! Хотя бы одну! Да и вторая не помешала бы! Вон сколько всего надо переделать, самой никак не успеть. Время не станет ждать, да и гости тоже». Засучив рукава, она принялась убираться в комнатах. Но махнув раз-другой, сразу как-то обмякла вся, поостыла, глубоко задумалась. «И что это такого в последнее время происходит со мной, ума не приложу! Прямь все с рук так и валится! Может, ну ее пока уборку эту? Да и салаты есть! Картошку варить успеется. Пойти по магазинам? Уж нет! Прямо в парикмахерскую?, бигуди накрутить, что ль?» Так раздумывала она, сама себе улыбаясь и повиливая огромным тазом. На цыпочках воображая себя легкой лебедушкой, плавно плывущей по невидимым волнам, совсем не подходящей к ее заметно толстеющей фигуре, подошла к зеркалу, пухлыми пальчиками маленьких рук высоко приподняла седеющие с корней волосы. « Покраситься, что ли? И губы тоже… Да и брови подвести надо бы… О-о-о… Засмеют ведь язычки поганые! Еще ничего такого не было, а вон как по углам шепчутся! Мол, сама так и вешается, прохода мужику не дает! Ну и тьфу на них! А голова-то кружится, кружится, да все не в ту сторону. Ах, пропала баба! Ой! Да его же позвать надо в первую очередь! Уедет куда на весь день, если уже не ушел… А я-то как же?»
С первыми проблесками весны в душе Нины Ивановны вдруг расцвели нежно-бархатные розы. На много раньше любого другого цветка на газоне под ее окнами колючий, ароматный головокружительный запах былой молодости, словно порыв внезапного ветра подхватывал ее, легкую пушинку, и кружил, кружил в круговороте чарующих желаний и надежд. Ей все чаще хотелось чего-то такого необыкновенного, что случалось в ее, казалось бы, навек ушедшей молодости. Не столь часто, и то оно было как-то все мимоходом, и как-то быстро поросло травой, забылось, не думалось никогда, не гадалось, и вот…он!
В то же время украдкой горечь подкатывалась в растерянной душе ядовитыми кусочками сомнения, боязни необратимых перемен. Все больше чувствуя, как понемногу угасает, остывает нежная любовь к девочкам, уходит куда-то в сторону, а она не в силах себя удержать, словно сумасшедшая влюбленная. Даже как-то странно взвизгивала, становясь сама не своя от одной только мысли о скорой встрече с ним. А когда проходило мимолетное свидание, она как бы опускалась с небес. В который раз не могла спокойно уснуть от небывалого гнетущего чувства угрызения совести.
«Нет, Нина, ты не должна так поступать», -говорила сама себе, смахивая краешком простыни холодные слезинки.- «Что делаешь, старая дева, что творишь? Совсем стыд потеряла! Хоть бы в память Любушки! Ты не должна позорить ее детей! Ох, Нина, Нина… Ты же над могилкой ее поклялась деток поднять, быть им вместо матери. Так и было, так и должно было быть. Что же нашло на тебя, ворвалось в твою налаженную спокойную размеренную по часам и минутам жизнь? А, может, ничего такого в этом страшного и нет? Может, оно и хорошо все будет? Подуются, может, конечно, девочки, насплетничаются соседи – жизнь-то не остановится. Нет, нет, нельзя! Так стыдно, нехорошо самой мужику на шею вешаться. Вот если бы он… Ох, да где же ты взялся, черт усатый, на мою-то голову?! Видно, и вправду есть лихая минута, от которой никуда не уйдешь. Надо же было так прямь нос к носу столкнуться! Вот специально ни за что бы не вышло, а тут…Даже дыхание его вдохнулось, а груди коснулись шинели. Ноги так и подкосились, с ума сойти…»
До того, как это с ней произошло, о нем знала совсем немногое, все понаслышке от соседей. Самой некогда было болтать да и незачем. Видела несколько раз. Да все как-то со спины, да со стороны. Высокий, пожилой, но подтянутый, и всегда в военной форме при погонах. Всему подъезду было слышно, когда он спускался или поднимался по лестнице. А она сама, не зная зачем и почему, всегда хоть немножечко да опаздывала вовремя припасть к глазку, и когда все же удавалось, видела его всегда серьезный профиль до блеска выбритого уж слишком бледного лица да край фуражки, из-под которой на фоне темных волос ярко серебрилась редкая седина. И это, казалось бы, простое любопытство, походившее на невинную детскую подглядку, всегда почему-то поднимало ей настроение на весь день.
Вовек не забыть Нине Ивановне, как он представился тогда, когда она сама не зная от чего, вдруг не могла дышать, едва насилу перевела дух, и толи тихо спросила, толи вовсе прошептала: «а Вы наш новый жилец, то есть сосед, да?», как он сразу вытянулся, как будто немного подрос на ее изумленных от восторга глазах:
- Так точно. Честь имею, Василий Захарович, подполковник авиадесантных войск. Правда, пока в запасе. Вот, обзавелся, приобрел, так сказать, на склоне лет единоличное жилище.
- Вот и хорошо, Василий… Захарыч, значит, соседями будем. А я Нина. Нина Ивановна. У нас с вами дверь в дверь получается.
- Да, надеюсь обосноваться основательно. Все! Кончилась военная тропка вечного скитальца. Теперь спокойно будем стареть, потихоньку.
«Ну что Вы? Что Вы такое говорите, какая там старость! Вы на себя посмотрите, вон еще какой! Даже вовсе ничего!»
С тех пор как бы не было сильно желание, никак не удавалось толком поговорить наедине. Хотя, в который раз подумав, пережив каждое слово сердцем, под каким-нибудь пустяшным предлогом или вовсе в каком-то полусонном забытье, она оказывалась у его двери, приподнимала руку к звонку. С ней происходила лихорадочная внутренняя дисгармония. И когда дверь, наконец, приоткрывалась, она не могла не только ничего внятно объяснить, зачем пришла, но и ровно дышать, совершенно забывала не только то, о чем дома подумывала, но и сами слова. Хорошо, он догадливый, наверное, умел читать по губам, всегда вовремя находил нужные вещи или слова, даже когда однажды она вполне серьезно сказала неимоверную глупость. В солнечный морозный день возьми да и спроси: «А что, Василий Захарыч, дождь еще не закончился?» «Ну, что Вы, это я душ проверяю!» И смешно, и грешно! Самой было стыдно за себя. Решила долго не ходить, как-то его самого к себе выманить. Вот и случай представился! Конечно, оно было бы еще лучше, если бы день рождения был ее собственный! Она не долго раздумывала, чтобы такого приодеть, все оставляя на потом. Наспех причесавшись, слегка припудрив носик и, как ни странно, совершенно не ощущая никаких стеснительных душевных неудобств, решительно направилась к нему. Но едва он вышел навстречу, весь при параде, блестя во всю грудь орденами и, видно, слегка навеселе, она сразу как-то сникла, растерялась, зачем-то стала вспоминать, какое сегодня число. Он улыбнулся, и она опомнилась.
- Так Вы уходите, Василий?... На службу?...
- Увы. Никак нет.
- На парад, конечно?! Но сегодня не девятое мая?!
- Оно-то так. Видите ли, форма должна соответствовать. Иду на торжественное собрание запасных отставных офицеров. Что делать, Нина Ивановна?!
- Можно, Нина, мы же не первый день знакомы.
- Да, Ниночка, по нынешним временам надо куда-то себя девать. Теперь только общие проблемы сближают, держат воинский дух офицерского братства.
- Ой… это так. Вам одиноко?
- Я бы не сказал. К одиночеству привыкший. Вот только никак не привыкну к безделью, спокойствию и тишине. Хотя не скрою, мечтал о ней. Планы разные строил было, а тут…
- Вам нужна женщина. Да, да! То есть… Вы меня извините, конечно, Василий, я хотела сказать, женского общения и участия, как друга, как…
- Ничего, ничего, говорите, Нина, не стесняйтесь. Мы, русские офицеры, привычны до прямоты. Да и совет дельный сейчас не лишний. Ведь, со стороны виднее. А я, скажу Вам так, в гражданской жизни, как дите малое, все в новинку. Может, Вы и правы. Я был женат, дважды, правда, давно и недолго… Да, да, помню, было… весело…
- Вот Вы шутите, Василий… А дело-то серьезное. Бабе куда еще не шло, а одинокий мужчина – это совсем никуда не годится. Он вот даже по природе своей неприспособлен к одинокой жизни.
- Очень даже может быть, Ниночка! Вы знаете, стоит подумать да и поставить этот вопрос на повестку дня ребром в начале сегодняшнего собрания! А что, идея хорошая! У нас ведь там большая половина личного состава – холостяки! От безделья дурью маемся, а тут раз, два – и снова, так сказать, на передовой…
- Ой, Василий, Василий, видный Вы мужчина, да недальновидный! Да ладно, потом как-нибудь поговорим. А вот сегодня, Василий Захарыч, по случаю ангела моих племянниц, приглашаем к нам на торжество. В часиков семь, будете?...
- Нина Ивановна! Ниночка! Вы – такая приятная женщина! Ни с кем, знаете, из всего подъезда так запросто не разговаривается! Вот только забыли, Вы же меня раза два, а то и три приглашали! Буду, обязательно буду!
- Как так приглашала, Василий?! Постойте…
«Вот те раз, убежал! И когда это? Старческий склероз! Глупости! Никого я еще не звала!» - пожимала плечами Нина Ивановна, растерянно глядя ему вслед. – «Вот и хорошо. И до чего просто все получилось. Легко, самой не верится. А то все строила из себя скромницу, понадумывала разные стеснения, а он… такой… такой…»
Офицер браво вышел из подъезда и облегченно вздыхая, сократил шаг. «Фу-у-у… Отцепился таки… Вот зараза! Как из-под обстрела ушел!» - думал он, сам себе хитро улыбаясь в усы. Но вот улыбка вдруг исчезла с лица, подбородок приподнялся, словно при команде «равнение на право», как-то сам по себе потянулся далеко за правое плечо. «А ведь и правда, она меня раньше никак не приглашала, зачем взболтнул?! Вот она, жизнь-гражданка! Хитро-мудрая бестия! Пропадешь, Василий Захарыч, не за грош пропадешь! Хотя… женщина сама по себе боевая, душевная. Ай… Держись, товарищ подполковник, как бы тебе не натворить делов еще более непредвиденных, непоправимых на склоне-то лет… Все! Все, отставить!» и его вспыхнувшее было румянцем лицо сразу побледнело. Посуровело, покрылось тенью непроницаемой грусти.
3
За годы службы от суворовского до академии генерального штаба подполковник Тимофеев приучал себя к сдержанности. В любой ситуации мог вовремя не только пресечь, казалось бы, необратимые действия, но и остановить, заставить застыть всякую злотрепещущую мысль, побуждающую на столь неверный шаг.
До недавних событий он еще явно ощущал это блаженное спокойствие и, казалось бы, столь несокрушимую уверенность в себе. Но вот произошло то, о чем страшно было услышать со стороны, где-то в толпе, мимолетом. Он бы содрогнулся, ужаснулся от того, что все больше и больше происходило с ним. И как бы не отвращал эту мысль, что такого никак не могло быть, что это только сон, навеянный от нервных потрясений, сладострастно-кошмарный сон.
Не дожидаясь автобуса, быстро, почти бегом он прошагал с десяток остановок в полнейшем расстройстве, гонимый неодолимой, все возрастающей, до сель неведомой тревогой. Переведя дыхание, он как-то сразу приободрился, едва ступив на крыльцо Дома офицеров. Молодой дежурный офицер у двери необычно широко улыбался и, казалось, как-то уж больно услужливо по-курсантски вытягивался, словно рос перед глазами.
- Здравия желаю, товарищ подполковник.
- Ну как, приехал?
- Так точно. О Вас спрашивал.
- Ну, если спрашивал, знать, не зря, рано списывать. Еще послужим!
И уже войдя в зал, повторился, громко, командно:
- Послужим!
Отчего зал притих. И с полсотни глаз смотрели только на него.
- А как же! По иному быть не может! Так, товарищи офицеры?
Толпа снова загудела, дружно расступаясь, отдавая честь пока еще исполняющему обязанности председателя совета. Он спрашивал направо, налево, где полковник, пока дежурный по собранию не подал команду.
- Товарищи офицеры! Командир!
Все стали по стойке «смирно». Тимофеев следил глазами за давно небритым лицом полковника, пытаясь предугадать итоги поездки его к министру, от которой напрямую зависел оборот его судьбы. И по тому, как Семен Степанович прошел мимо с опущенными глазами, на ходу молча пожав руку, его понемногу стало охватывать оцепенение растерянности и недоброго предчувствия. Командир, видимо только с поезда, при полном параде. От усталости больше обычного прихрамывая на правую ногу, прошел вдоль вытянутого строя и, не заходя за стол президиума, взошел на подиум, махнул рукой.
- Вольно, вольно. Зачем эта парадность? Напоминаю, товарищи, с вами пока не в строю. Садитесь, прошу извинить за опоздание. Я только что оттуда. Скажу сразу: дело плохо и не только у нас. По всему Союзу сокращения идут. Но надежда есть. Вот, к примеру, решился вопрос двоих из нас. И я бы хотел поздравить с назначением…
Он сделал паузу, бегло осмотрел зал, явно кого-то отыскивая. Зал замер…
- Капитана Еременко и старшего лейтенанта Маслюкова. Дальневосточный округ, приказ подписан. Можете прямо сейчас в штаб армии за назначением. К сожалению, пока только пограничники. Скажу больше, на ближайшее время существенного улучшения ситуации не предвидится. Потому как сокращение офицерского состава по армиям всего Союза, как надо полагать с доклада министра, будет увеличиваться до минимума. Все это, как вы понимаете, товарищи офицеры, связано не только с выводом войск с Европы, но и… - Он запнулся на полуслове, прокашлялся.: громко, властно, еще больше упреждая и без того затаенное дыхание напряженно слушающих. – Но и, надо полагать, вопрос судьбы политический на современном этапе перестроечного периода. Нам, военным, конечно, это тяжело понимать, оттого, как круто оборачивается жизнь каждого из нас не в самом лучшем направлении. Потому вопрос выживания встал сам по себе особенно тяжело для тех, у кого семьи и тех, кто не определен с жильем. Как быть? И выходить с этой ситуации? Нам советуют как можно быстрее перестраиваться, то есть занимать гражданскую позицию.
Он знал, что вскоре после этих слов поднимется шум и гам, потому, как сам сильно возмутился, узнав мнение командования, звучавшее, как приказ, как приговор. Поэтому предупредительно поднял руку, едва начали наполняться гневом груди и поползли переглядки полного недопонимания, особенно в первых рядах.
- Отставить! Я все понимаю. Но и вы поймите! Здесь есть над чем подумать. А думать надо спокойно, рассудительно. Тем более в этом нам обещали помочь. В ближайшее время придут соответствующие инструкции.
Зал вспыхнул. Казалось, вот-вот взорвется, и никто и ничто не остановит явно грозившей необратимой волны возмущения.
- Извините, товарищ полковник…
- Надо, стало быть, понимать – списывают к чертовой матери?
- Нас, боевых офицеров, как ненужный хлам на свалку?
- Мы верой и правдой, кровью и потом, а там?!
- Смирно! – Подал команду выступающий и сам весь выпрямился, как бы отдавая честь неизвестно кому. Зал сразу приутих. Он выждал паузу до полной тишины. – Стыдно, товарищи офицеры. Рано расслабляться начинаем. Нам ли подчиняться панике и превращать собрание офицеров в балаган?! Да, офицеров, потому как погон с нас еще никто не снимал и чести не лишал! Чего испугались?! Трудностей перемен?! Перемены на то и есть, чтобы переменяться! Вольно! Продолжим.
Он говорил еще с полчаса, но его мало уже кто слушал. Каждый задумывался о своем, и одним из первых, склоняя низко голову, подполковник Тимофеев, на побелевшем мрачном лице которого блуждали, сменяя одна другую, тени тревоги и недопонимания.
«Как же так…» - Думал он, пытаясь как можно спокойнее перенести столь внезапный удар. – «Семен, Семен! Надо было не надеяться на манну небесную да самому ехать! Так, мол, и так: молод еще, никак не могу в отставные, готов хоть к черту на кулички, лишь бы поскорее в строй, лишь бы не оставаться больше в этом неопределенном ожидании. Нет, все же никак не смог бы просить за себя, не привык, не по нутру поклоны! Вот и выходит: и так не этак, и этак не так! Пустое, Василий Захарыч, отставить! Не по чину слюнтяйство! Прав Семен! Надо думать, развеять сомнения и страхи! Надеяться, искать выход! Все еще может быть! Но почему Семен не объясняет главного, все вокруг да около? Никак не может ответить на главный вопрос: отчего так происходит? Не знает или не хочет отвечать?... О, может сейчас? Нет! снял фуражку – значит, доклад закончен. И сейчас…»
- Товарищи офицеры, на сегодня у меня все. Все свободны. С вопросами – завтра. Заходите по одному. Подполковник Тимофеев! Василий Захарович, прошу в кабинет!
«Видно, уж очень устал командир. Голос дрожит, да не срывается. Нервничает, только вида не показывает. Мне-то что до его вида? Его как Бога ждали, и что же?! Что скажешь, Семен, с глазу на глаз? Может, все таки? А вдруг есть?...»
- Ну, проходи, садись, Вась. Что грустный такой?
- С чего веселиться? Или?...
- М-да-а-а… Действительно, порядок. Уж ты тут вишь…
- Да не тяни ты! Ну?!
Их взгляды живо встретились и тут же поникли.
- Ясно, лучше молчи…
- Да не кипятись ты! Тут до какой либо ясности, как до Берлина раком! Полтора месяца пороги оббивал, кому только кланяться не приходилось! Все одно и то же! Пойдите туда, обратитесь туда-то! Так и пробегал по замкнутому кругу от кабинета до кабинета и опять к тому-этому! Пока не понял: все – зря! Никакого дела теперь никому до нас нет!
- Но хоть что-нибудь тебе объяснили?!
- Объяснили, конечно. Во всех подробностях! Как билет без очереди на обратный поезд взять! Там сейчас таких, как мы с тобой – тысячи! И каждый день – новые, и по одному и тому же вопросу! Я уж подумывал задней мыслью прямо к нему, обходной маневр как бы провести. Земляк, как-никак! А вдруг?! Только через голову, как сам понимаешь, не прыгнешь! Какой бы там демократии не было. Оно и ответ предугадать не сложно. У него же на все про все одна разнарядка! «Тогда, когда, тогда!» так и уехал почти ни с чем. А по дороге кошмары сниться стали. Едва не помер со страху в том сне. Представляешь, будто вывожу дивизию по тревоге при полном боевом! И все, вроде, идет как всегда хорошо да гладко. Только развевается дым, оседает пыль – и глохнут моторы – оказываюсь не на Будапештском учебном полигоне, а где бы ты думал?! Там, в Москве, на Красной площади! Рассредоточены мои танки стволами на Кремль! И сейчас, как вспомню, поджилки дрожат! Глупость, конечно. Да вот в пот до сих пор бросает.
- Может, Семен, сон этот не зря привиделся? Может, видел чего в самом деле, слышал чего такого? Не должно же оно так продолжаться вечно. Турнут, непременно турнут! Ведь не только армию, всю страну поломают! Все с ног на голову ставит, реформатор хренов!
- Ты бы попридержал язык-то. А то вот один герой доболтался, и на Звезду Героя не посмотрели, ни с какими заслугами не посчитались! Хорошо, еще так обошлось, а мог бы… Сам понимаешь. Гласность, она тоже не для всех, знаешь, категорий подходит! Кстати, ты когда его в последний раз видел?
- На позапрошлом собрании присутствовал…
- Ясно. Водку пьянствует. Я за него, черта лысого, честью и совестью ручаюсь, расхваливаю перед каждым столбом, какой он у нас хороший-прехороший! Сегодня же сюда, подлеца! На поруки брать будем1 да, Героя – на поруки! А что делать? Дело его пересмотрено, в звании восстановят, вроде как хлопоты наши не напрасны были. Хоть что-то радует…
- Вот и хорошо. Только, Семен, сегодня ну никак! Завтра…
- О! забыл спросить, как обжился на новом месте?
- Хорошо все, только непривычно уж слишком. Тихо как-то…
- Тишина, она обманчива, Вася.
- Боюсь, ты прав. Даже сам не представляешь, на сколько. Но об этом как-нибудь потом. Так что Москва? Неужели все для нас так безнадежно?
- Конечно, нет. Перемены, может, не так скоро, да будут. Народ у нас терпеливый. Словно дитя малое, пока игрушкой не наиграется, не бросит. К тому же, всякая новизна ослепляет. Время, только время – всему судья. Оно свое возьмет и рассудит. Вот только нас с тобой, Вась, боюсь, там уже не будет. Есть мнение всех стариков на пенсию, так сказать, на заслуженный отдых.
- В отставку?! Почему?!
- Надо полагать, по ненадобности.
- Не понимаю, как так?!
Склонив седые головы, едва не касаясь друг друга огромными морщинистыми лбами, они долго молчали. Пока полушепотом, скрипя зубами, словно доказывая самому себе очевидную несправедливость, прогудел Василий Захарович:
- У меня же лучший в округе полк был! Ни одного ЧП! Ни одной мелочной ошибки не допускалось! Дисциплина, выправка на высшем уровне! Самая показательная часть в Европе!
- Что часть?! Я Гвардейскую дивизию едва принял, в генеральскую должность как следует не вошел, и тут… словно… камни Берлинской стены на голову, посыпались приказ за приказом! Выводить, готовить к расформированию! Даже последний прощальный парад принимая, не думал ни о чем таком в серьез. Даже шутил: мол, эту разгонят, в Союзе новую дадут! Оказалось, все куда серьезнее. И что самое обидное, ничего невозможно с этим поделать! Одно остается – ждать, полагаясь на судьбу или случай. Хотя, если смотреть с другой стороны, в общем и целом, жизнь не прекращается с отставкой. Какую бы она форму не принимала. Турнули, или сам ушел – все едино. Ты меня слышишь, не будем отчаиваться так глубоко. Служба – та же работа, как и любая другая, кончается когда-нибудь.
Тимофеев молчал, подперев кулаком голову. Тупо, неподвижно уставившись в одну точку стола, он казался совершенно не слушающим.
- Ну, что молчишь, Захарыч? Думаешь-то про что?
- Думаю… Думать много стал. Старость, видимо, Семен, в затылок дышит.
- И о чем больше?
- Об одном. О несостоятельности жизни своей. Несерьезная она какая-то, однобокая вышла. Лучшие годы в солдатики проиграл, а главного, сути – нет. Потому как нет будущего. И вот – пустота, бессмыслица кругом. Стою пустынным бобылем среди поля цветущей жизни. Не понимаю себя. Ничего вокруг себя не понимаю…
- Все это от отчаяния. Не на много ты меня старше. Да и судьбы наши как бы одинаковые. Ты дважды женился, и я. У тебя детей нет, у меня – тоже. Хотя нет, вру, был ребенок – девочка. Давно, от первой еще. Вот видишь, только сейчас, когда особо тяжело на душе, об этом вспоминается. Потому и крепиться надо, поглубже прятать печаль свою. Хотя да, отставка для нас хуже смерти. Сейчас, когда еще полон сил, а себя некуда девать! Да… Коленки твои, подобно младенцу, впервые стоящему на ногах, подрагивают, а порой и дрожат перед неизвестностью. Боюсь, очень боюсь споткнуться, упасть лицом в грязь. Вот что важнее всего, Васек, для нас сейчас, и….
Когда, наконец, Тимофеев пошевелился, привставая, а тяжелая голова его медленно приподнялась, Савельев содрогнулся от неожиданности. Ему показалось, в глазах друга, хоть он их и прятал в сторону, блеснули слезы.
«Что…что такое?» - Вздрогнул он. – «Тимофеев… мыслимо ли… неужели… Нет, нет! Показалось мне, просто показалось! Этого никак не возможно быть!»
4
Встречая гостей с полупритворной улыбкой, сидя сразу на двух стульях и нервно дергая коленкой, Нина Ивановна не отрывала беспокойный взгляд от коридора. Уже чокались рюмки, стаканы, ей пора подавать закуски, а его все нет и нет! И вот, когда всякому терпению уже приходил конец, не смотря на опасение, что кто-то другой сядет рядом с ней, займет его место, Нина Ивановна порывалась встать, пойти привести его за руку и тут же опускалась на место, чувствуя, как с каждой минутой все больше вспыхивают щеки от неловкости и огорчения.
« И что это он так задерживается?» - В который раз приходила ей одна и та же раздражительная мысль.- «Вдруг вовсе не придет?! Нет, нет!» - Сразу же успокаивала себя, чтобы не сорваться с места. – «Конечно, придет! Он – порядочный! Он обещал!»
Девочек также начинала раздражать эта непонятная задержка с поздравлениями. Особенно суетилась, вертела по сторонам головой, совершенно ничего не понимая, Вера.
- Вот, сидим, сидим! Тетя сидит, ну посмотри, Надь, как королева на троне. Сколько еще так будем сидеть? Кого еще ждем?
- Дядю Васю. Я его пригласила. Теть Нин тоже, наверное.
- Ты че?!... Когда?! Он ведь нам нисколечко не знакомый!
- Знакомый, знакомый. Потом расскажу…
- Ничего не понимаю! Вот те раз! Надо же! Все загадочки какие-то да ухмылочки! Пусть я и младшая, да нисколько не глупее! Так, живо рассказывай, что случилось?!
- ничего особенного. Позавчера, помнишь, я мусор выносила, кстати за тебя! Ну вот, встретились как раз на лестнице, он о чем-то спросил, не помню. Я ответила, ну и пригласила, чисто машинально. Не знаю, может, настроение хорошее было.
- Слова, слова, хитрюга! Не видно, что ли, врешь!
- Хорошо, я его подождала на площадке. Все остальное – правда… Ой, вот и он!
- Ух ты! Смотри, Наденька, розы! Настоящие!
Наденька вдруг покраснела, опустила длинные свеженакрашенные ресницы, таинственно улыбаясь краешком губ.
- Ну вот, скажи, чему ты опять усмехаешься?! Ладно, я этого так не оставлю! И не вздумай опять врать! Придушу подушкой, так и знай!
От такой неожиданности гости притихли, и только приглушенные внутренним восторгом охи да ахи слышались со всех сторон. Нина Ивановна поспешила ему навстречу, сразу позабыв обо всем. И от изумительного восторга едва не бросилась не шею, и только, может, огромный колючий букет сумел удержать ее неистовый порыв.
- Ой, Василий Захарыч, какой Вы… Какой чудесный букет! Не верю глазам! Это же… неужели настоящие голландские розы?
- Не могу знать. Прошу прощения, Нина Ивановна, за опоздание.
- Ой, да что Вы! Совсем ни к чему извиняться! Понимаем – служба! – Не переставая улыбаться, сказала хозяйка как можно громче, и сама еще толком не зная, зачем надо было именно сейчас обращать на себя всеобщее внимание.
- Да уж, какая там… - Он хотел сказать: какая так, к черту, служба, но запнулся на полуслове, словно оно как-то само по себе оборвалось вместе с мыслями, утонуло в сияющих всеми цветами радуги, широко, уж слишком неестественно открытых, неподвижно уставившихся и, как показалось, медленно приближающихся глазах Нины Ивановны. Отчего он невольно отшагнул назад и совсем уж, было, оробел, но кто-то рядом громко закашлялся, гости оживились, вовремя ему, как утопающему, бросая спасательный круг чувства самообладания и ясности мысли. «А-а-а… Так это у нее от спиртного!» - Облегченно выдохнул, опуская широкие плечи бравый подполковник. – «Видно, давно начали! Ох, как неловко опаздывать, как нехорошо…»
- Вот. Это Вам. – Он протянул букет и, видимо, уколол огромным шипом руку Нины Ивановны, отчего она тихонько ойкнула и еще больше оживилась.
- Ой. Какой огромный! Василий… Вась… Ой, да как же его взять-то?! Вера?! Надя?! Идите сюда! Возьмите цветы! А Вы проходите, присаживайтесь вот. Можно, я за Вами поухаживаю?
С этой минуты весь вечер бесконечно счастливая хозяйка мысленно и явно ни на минуту не выпускала его с рук, в свои сорок с небольшим чувствуя себя молоденькой невесомой золушкой на сказочном балу.
Уже наступила глубокая ночь. В тусклом свете ночника ярко пылали аккуратно расставленные едва ли не вокруг всей кровати белоглазые бутоны огромных роз. Перевозбужденные весельем девочки все еще никак не могли уснуть. Вера раскинулась сразу на двух подушках и, никуда не глядя, неустанно бубнела себе под нос, обсуждая эпизод за эпизодом, стараясь ничего не упустить, ни одной маловажной детальки прошедшего вечера. Только Надя казалась совершенно безучастной. Как очарованная, она бродила от букета к букету и только томно произносила: ох да ах. Но вот, наконец, присела на кроватку у изголовья сестры, но все еще не решалась ложиться.
- Ах, знаешь, Вер, как мне хотелось с ним потанцевать? – Печально вздохнула она. – Вот прямо убила бы эту змеюку тетю! Правда, какая она сегодня нехорошая, отвратительная, мерзкая нахалка! Ведь это я его пригласила! Не она! А она!...
- Да-а-а… Она молодец! Столько танцевать на больных ногах! Удивительно! По-моему, она втюрилась, а?
- Вот, вот! Да только зря! Дядя Вася на нее даже не смотрит!
- И верно. Ну и что? Прям там! Стерпится, слюбится!
- Не слюбится!
- Не поняла… Ну, ну?
- Ладно. Обещала, так и быть, расскажу. Все равно не отстанешь, голубка ты моя сизокрылая. Так вот, с самого начала… В воскресенье, ты сама знаешь, как мне всегда не спиться по выходным, встала рано-рано. Вышла на балкон цветы полить. Слышу, стон как будто такой странный. Высунула голову, а там… Ой, Верка… представляешь, дядя Вася зарядку делает! Совсем голый, как мне показалось! Ну, конечно, трусы или то плавки такие, через которые все видно, были. Грудь такая огромная, вся покрытая волосатыми кудряшками. Я так и остолбенела! Смотрю, смотрю, знаю, неприлично, нехорошо так смотреть, а уйти не могу и все! Не могу никак оторваться! Странно как-то. Сердечко забилось быстро-быстро, и коленки как-то так сами по себе затряслись. Не от страха, совсем нет! А отчего-то такого, ну, в общем, такого… Даже когда он меня увидел, я все еще не могла сойти с места! Вот как сумасшедшая прямо! И смотрю все время туда, на тоненькие узенькие плавки с огромным выпуклым треугольником посередине. А он все напухает, как будто растет на глазах, вот-вот плавки лопнут! А мне все нисколечко не стыдно, только жарко стало очень. Хотелось даже ночнушку снять. Хорошо, он покашлял…
- Ну?! Ну и что?!...
- Все. Я ушла к тебе дальше не спать. Правда, еле дошла, ноги совсем не слушались, да и голова совсем не своя стала, все кружилась как-то странно. Да-а-а… Ой, Верка! Он же подмигнул, а я, представляешь, ответила и… вроде как мы с ним, ну, как бы… короче, я не знаю! А потом…
- Как?! Еще и потом?!
- Да… Вот с того самого утра совсем мне покоя никакого не стало. Представляешь, утро еще не наступало, а мне и не спится совсем. Встаю тихонько, на цыпочках на балкон… Делаю вид, как будто цветы поливаю, а сама краюшком глаза все смотрю, жду, ну так хочу чего-то, сама не знаю, только сердце так и млеет. Только он все не появлялся… Видимо, из-за этого проклятого дождя. В комнате зарядкой занимался. Знаешь, Верка, я уже хотела пойти к нему и…
- Ой, дура, Надька! Сумасшедшая!!!
- И пусть! Зато честно!
- Чего честно-то, а?!
- Сама знаю, дура. Нехорошо так, наверное, только… Вот интересно мне и все.
- Какая ты стала вся горячая! Ой, а глазки горят в темноте, как у кошечки! Может, заболела ты, Наденька? Говорила же, не пей столько шампанского!
- При чем здесь шампанское?! Разве ты не поняла? Тут другое! Сердечное! Раньше я его совсем не слышала, будто все спало оно крепким сном. А теперь вдруг проснулось. Дай руку! Слышишь, стучит как?
- Ой, и вправду! Как оно у тебя все интересно! Хотя и глупо. А я, дуреха, своих голубей скрывала, стыдилась даже тебе рассказать!
- Вер… Давай вместе посмотрим? Правда, тебе понравится!
- Нет, нет, нет! Вот еще! Ни за что! Не понимаю: зачем?! И как не стыдно! Ладно, раз там, случайно… Рано нам еще про такое думать!
- Как хочешь… Я, наверное, тоже еще разок-другой подсмотрю, да и думать забуду. Не то совсем голову потерять можно. Вот только как? Если оно само по себе происходит? Прямо, раз… и все…
- Ну что, раз?! Что, все?! Глупая!!!
5
Тимофеев размышлял над словами полковника Савельева, сказанными перед самым отъездом в разговоре о Нефедове, единственном, не пришедшем его провожать.
- Самозабвенное болото неопределенности. В некоторой мере мы все сейчас в подобном состоянии. Но Нефедов, Сережа… совсем уж… Ты бы съездил, поговорил, наставил, что ли. Повлиял. Нельзя нам никак врозь-то сейчас, не имеем права. Там, наверху, похлопочу за него, а ты здесь, Василий Тимофеевич, присмотри, как бы чего… Не дай Бог. А какой бравый офицер был…
- Да, конечно. Только не был, а есть. И я в него верю.
- Одной веры мало, Василий Тимофеевич. Здесь поддержка нужна. Помощь, особенно твоя. Так то.
Дом в военгородке недавно расформированного авиаполка был наводнен офицерским составом едва ли не всех родов войск. Считая это проживание временным, искренне надеясь на скорое переназначение все они, от лейтенанта до генерала, особенно не обживались. Но то, что увидел Тимофеев, едва приоткрыв нервно скрипнувшую полуразломанную без никакой видимости запоров дверь квартиры Нефедова, не на шутку насторожило и вызвало тревожные мысли о друге.
«Может, он здесь давно не живет? А вдруг уже что-то произошло, о чем намекал Савельев?»
Узкий полутемный коридор наполовину завален пустыми бутылками. Тимофеев приостановился, услышав едва знакомый, осипший, прерываемый частой пьяной икотой, но все же властный голос Нефедова.
- Я же сказал: грязь к порогу гнать аккуратно, не торопясь. А ты, бестолковая курица, опять стенку забрызгала! Тряпку насухо выжимай! Еще раз брызнешь на меня – будешь перемывать еще пять раз! Или прощайся с жизнью! Нет, сразу пристрелю! Ану, ставай к стенке, заодно и пушку опробуем! Так… раз…правее, правее… Подбородок повыше. Смирно!
- Вольно! – Скомандовал Тимофеев, шагнув в комнату и замер.
Давно не бритый Нефедов, глубоко сидящий в оборванном до дыр кожаном кресле, забросив высоко на стол ногу за ногу, казался еще более полысевшим. Вытянутой, дрожащей от запоя и тяжести маузера рукой он целил в голову немолодой разрумяненной женщины, прижатой к стенке, с серьезным выражением лица готовой вот-вот рухнуть замертво.
Не раздумывая Тимофеев бросился на палача, на ходу выбив револьвер, и с силой навалился на голову Нефедова. От неожиданного удушья тот не мог произнести ни звука. Зато приговоренная с визгом и криком вскочила на спину.
- Шо це таке?! – Истерически визжала она над головой непонятные слова. – Видпусты Миколу!!! Геть!!! Бугай чертов!!! Бач, шо шуткуе, заграе до мене!!!
Тимофеев, вставая, насилу сбросил с себя пышущее жаром тяжелое тело странной женщины и тут же почувствовал у виска холодное дуло пистолета.
- Я кажу, геть вид нього!!! Щас стрельну!!! Я не шуткую, геть!!!
От потока несколько не понимаемых слов Тимофеев машинально поднял руки вверх, отпуская что-то хрипло бормочущего хозяина.
- Отставить! Ганнуся, не балуй, положь, стерва, пистолет на стол! Вон как до смерти перепугала гостя. Положь, кому говорю! И иди домой. Вечером придешь, домоешь. А ты руки опусти, подполковник… Видишь, Вась, какова?! Огонь – баба! Хотя и дура.
- Где только нашел такую бестию?
- И не говори! Соседка… вдова… привязалась вот, ходит и ходит…- Что, она и вправду могла меня пристрелить?
- За меня – запросто! Если бы наган заряжен был. Его мне, кстати, муженек ее подарил, царство ему небесное. Семейная реликвия. Его прадед- белогвардейский офицер, дед – чекист, отец – офицером был. Жаль, какая династия прервалась. Повесился дружбан мой, полтора месяца как. Вот, сижу, поминаю. Будешь? Бери стакан, самогон нехорош, но…
- Нет, Коля, не хочу… Да и тебе подвязывать пора. Вон, какой синий, худой стал.
- Я-то не-е-ет. Вот Ванька синий был, аж черный, когда с виселицы сняли.
- Повесился? У него же, как ты говоришь, для того пистолет был.
- На то времени уже не было. Видимо, судьба такая. Кому повеситься, тому – не застрелиться. От безделия запил, она – загуляла. Как-то спросил: ты че, мол, Вань, совсем уж спился, нехорошо офицеру, как конченому алкашу под забором подыхать. Вон, и жена по рукам пошла. Знаю, говорит, она гуляет, я – пью. Тоска, бездонная тоска, Микола. Не пить – с ума сойти можно. А что лучше, могила или психушка, оно не известно. У нее как-то спрашиваю: ты, мол, что, стерва, делаешь, без стыда, без совести при живом муже шашни крутишь? Так она, стерва, только рукой махнула. Он, мол, пьет, а я – гуляю! Парадокс, говоря гражданским языком… Не могу!!! Не могу я, Вася, без дела!!! Лучше пить, чем с ума сходить! Или вон, как Ваня…
- Знаешь, может, ты где-то и прав. Только подобный удел – слабых. А ты - боевой офицер, Коля. Не одному тебе тошно и обидно! И мне, и Савельеву! Сотням офицеров не по себе! Время такое. Переждать надо с честью. А то, что ты сейчас творишь, скажу тебе как… товарищу…
- Почему же не другу?
- Да, как другу! В глаза! Сейчас, в общем, не остановишься, не приведешь себя в порядок, не вернешься в собрание, я… я тебя больше знать не хочу!
- Ладно, ладно, распыхтелся… Все это я и сам хорошо понимаю. Только…
- Никаких только, Николай Николаевич!!! Через неделю возвращается Савельев.
- Я понял, Вася. Ты-то сам как?
- Я? А что я? Да я… - Хотелось ответить быстро, прямо, как бы выхваляясь, открыть глаза, уразумить личным примером вкрай запившего Нефедова, чем выполнить приказ командира вернуть друга, но осекся на полуслове, что-то тревожное вдруг нахлынуло, взбудоражило душу, выворачивая ее наизнанку. Маленькая, полуголая девочка в который раз вставала перед глазами, опьяняя и без того растерянные мысли. На мгновение он поник. И тут же вскочил, залпом из горла проглотил недопитую бутылку.
- Вот это по-нашему! Это я понимаю! А то…
- Ничего ты не понимаешь! Не явишься в собрание – пеняй на себя!
Не подав руки вкрай изумленному Нефедову, совсем по-граждански, пошатываясь со стороны в сторону, вышел, как будто утонул в проеме изувеченной двери.
6
Вера, весь день украдкой наблюдая за необычно веселым настроением Нины Ивановны, то и дело дергала сестру за халат, недопонимая ее равнодушия.
- Надь! А, На-а-адь! Чего это с тетей стало? Вертится, вон, как юла, смеется, песни поет! Никогда такой не была!
- Довертится, пока опять на ноги не упадет! А знаешь, того, у нее старческий маразм! Точно, точно! Он! Винтики за ролики заходят!
- Нет, Наденька, тут другое. Смотри, она же молодеет прямо на глазах! Ой, как глазюки блестят, правда? Улыбается как широко! Румянец какой на щеках, так и пылает, так и светится вся!
- Вот-вот, все признаки на лице! Да и смеется без причины, ржет, как лошадь! И что только будем делать, Вер, не знаю, когда на дурочку отвезут?
- Вот еще! Скажешь глупости!
- Не веришь? Давай проверим! Теть Нин?! А, теть Нин?! Мы завтра в школу не пойдем!
- Что так вдруг?
- А просто не хотим!
- Вот и правильно. Отдохнуть денек не помешает, а школа никуда не денется.
- Видишь теперь, какие чудеса?
- Да-а-а… Тетя, а, теть, мы уроки не выучили. Погулять пойдем часок-другой.
- Идите, идите, девочки, хоть до темна. Я запираться не буду.
- Точно ненормальная… Ой, я боюсь, Надя…
- Я тоже как испугалась, когда соль рассыпала, а ей хоть бы что! Ни слова, ни полслова – смеется!
- Слушай, может, ее нам подменили?
- Детские глупости, Верочка. Тут другое. Молодик на нее напал. Месяц-то какой молодой по ночам всходит, не замечала?
- Нет, ночью я сплю и не занимаюсь глупостями.
- Зря. А я встану, выйду на балкон. Потом… Ну, в общем, тебе не надо знать. Пойдем скорее, пока тетя не передумала. А он такой…такой…
- Ну скажи, скажи, вот ты опять, опять…
- Ну? Ну?...
Нина Ивановна припала ухом к только что прикрытой двери, потом тихонько отошла и вдруг взвизгнула, подобно радостному младенцу, бросилась в зал, закружилась, завертелась в каком-то старом ритме под плавные звуки воображаемой, только ей слышимой музыки давно забытого вальса. Когда девочки были рядом, она еще как-то могла бороться, сдерживать в себе потоки щекотливого счастья, а вот теперь оно прорвалось, буйствует, волнует грудь, кружит голову, парит по кругу, взмывая под потолок свободной, легкой, невесомой бабочкой. Но и та все же, обессилев, упала на мягкий диван, широко раскинулась, улыбалась сама себе.
«Теперь он мой, мой! А я-то, дура, боялась, стеснялась, скромницу изображала, во снах уверовалась, да все мечтала, мечтала…глупая, а надо было-то всего шагнуть навстречу, сделать самой первый шаг к нему, и все… Все стало на свои места. С ума сойти! Неужели я так сделала? Вдруг увидел кто? Слухи пойдут… Ну, подумаешь, соседа пьяного до квартиры довела! Никто же не знает, когда я от него вышла. А если?... Вот, дура! Ну и пусть! Пусть! Девочки, видно, что-то заподозрили. И пусть, поймут, не маленькие! Я и сама сообщу. Мы сообщим, придет время. Вот только зубы вставлю, перекрашусь… В какой цвет?... Может, у него спросить? Хотя нет, пусть будет сюрприз…»
Так, предаваясь сладостным мечтам о предстоящей новой жизни, в силу последствий бессонной ночи, она потихоньку задремала.
Вера вздрогнула от холодного прикосновения тела сестры и, проснувшись, перепугано уставилась на циферблат часов, фосфорные стрелки которых показывали время глубокой ночи.
- Ты где была?
- На седьмом небе, сестренка… Ой, как там хорошо… Наверное, это и есть женское счастье…
- Мы еще пока… ты же не женщина, ой, или…
- Да! Да! Да! Я ходила к нему! Все получилось так хорошо, замечательно, только зря переживала. Представляешь, постучала тихонько, он, как знал, сразу открыл. Вошла сама не своя, стою как очарованная, ничего уже не соображаю, дрожу вся. Халатик с меня потихоньку сползает, сползает, потом раз – пол куда-то ускользнул из-под ног. Я взлетела и куда-то поплыла по воздуху…
- Врешь ты все, Надька, выдумываешь . летать можно только во сне, и то не всегда. А плавать-то и вовсе по воздуху нельзя.
- Нет, нет, оказывается, это он меня взял на руки, понес туда, в свою постель…
- Как это?! Ой, как это в постель?!
- Да… хотя, сама плохо помню. Да разве такое можно рассказать?! Это надо самой испытать, на себе. Ну хочешь, давай завтра я, потом ты?
- Нет уж! Я не такая… бо-о-о-же!...
- Ой, ой! Такая, не такая, растакая! Не хочешь – не надо! Мне больше останется!
- Чего больше? Соображаешь, что сама-то говоришь?!
- Соображаю! Получше некоторых! Нет, нет, не хочу ничего соображать! Хочу быть глупенькой, несмышленненькой, развратненькой, но счастливенькой!
- Перестань кривляться, испорченная девчонка! Да как ты смела?! Позор-то какой! Теперь и про меня думать будут! А о тете ты подумала? Счастье ей! Беда!!! Ой, какая беда…
- Да. Правильно, голубушка моя, ты же не пробовала! Ты даже не видела его в плавочках! Вот и давай утречком вместо меня на балкончик выгляни! Он не поймет. Мы же с тобой, Верочка, с одного теста сделаны!
- Только на тебя, видимо, побольше пошло! Ладно, только на балкон. А ты за то перестанешь к нему ходить, бесстыжая!
- Посмотрим, может быть…
Всю ночь не могли уснуть, со щекотливым нетерпением дожидаясь рассвета, хихикали под одеялом, легонько щипая одна другую, по очереди высовывая конопатые носики из-под толстого одеяла. И когда, наконец, запрыгали по стенке первые солнечные зайчики, бесшумно встали, на носочках легонько ступая по мягким подстилкам, пришли в зал к балконной двери. И тут, опомнившись, вера быстро взяла за руку сестру, зашептала на ухо:
- Не хочу! Не могу!!!
- Хорошо, хорошо, трусишка. Я сама посмотрю: все ли в порядке, а потом…
- Да, да, потом… не знаю я…
«Зачем, ну зачем я ей так сказала?! Теперь не отступится!» - Взволнованно подумала Вера , но все еще с надеждой глядя вслед удаляющейся в тишине короткими кошачьими шажками сестре, зачем-то снимавшей на ходу с одного плеча ночнушку, обнажая левую грудь.
- О, Боже… - только и простонала Вера. – «Она сумасшедшая! Надо немедленно уйти! Уйти, уйти отсюда!»- Проносилось в маленькой головке. Но она все еще не могла, как привороженная, сойти с места, пока не вернулась сестра. Надя предупредительно шепнула:
- Он там. Все хорошо, иди.
Легонько подталкивая в спину, незаметно, также, как у себя, стянула с подрагивающего плечика сестры ночнушку.
Он стоял, согнувшись, облокотившись на перила, задумчиво смотрел вдаль, как будто не замечая сразу вновь появившуюся соседку, все также полуобнаженную, только с более порозовевшими щечками, да с отчего-то смущенно опущенными на глаза ресницами. Когда он выпрямился навстречу, улыбнулся, она также хотела улыбнуться в ответ, но только вся напряглась. Удержалась, как ей казалось, от столь недопустимого опрометчивого поступка. Вот только предательски подрагивали краешки губ сквозь плотно сжатый ротик. Длинные ресницы также подергивались, настойчиво приоткрывая не в силах больше удержаться пылающие любопытством глазки. Вот они соприкоснулись, слились с таким же, только более сильным всепоглощающим блеском. Она явно чувствовала, как он входит внутрь, почти охватывает ее всю до маленькой частички. Робкая дрожь растворилась в горячих волнах неодолимых сладострастных ощущений. И она не вынесла, испугалась неожиданно новых в себе перемен. Тихонько вскрикнула, бросилась, как ей казалось, изо всех ног обратно. Хотелось поскорее вцепиться в предательницу сестренку. Все смешалось, поплыло перед глазами, ноги обомлели. Он, странно прикрыв один глаз, кивком головы указал ей вглубь своей квартиры. Сердце так и взбунтовалось неугомонным ропотом, готовое вот-вот выскочить, броситься в томительную неизвестность. Она уже явно ощутила полное бессилие перед неизбежностью бесчувственного падения. Но вдруг, как никогда вовремя, появилась Надя.
- Ну, ну, и что ты так побледнела, испугалась? Мужчину в плавках не видела?
- Нет, нет, не то… Я сама не знаю, только он… нахал он! … Он позвал меня, то есть тебя туда, к себе! Или… или мне так только показалось?... Ой, не знаю, Наденька, как все нехорошо, глупо…
- Ничего не показалось. И ничего особо стыдного в этом нет. Может, сегодня ночью пойдем к нему по очереди. Хочешь, я первая?
- Ну нет! Наденька, ты совсем сдурела?! Я не пойду! Как можно?! Я не такая!
- Вот заладила! Неужели тебе не интересно, не хочется, а?! Ты все еще считаешь себя маленькой куколкой, а меня развратной девкой?! Короче, чего хочу, того хочу! А ты… ты можешь записываться в монашки!
- Ну, не обижайся, Надька… Я подумаю…
- Ладно, так и быть, уступаю. Завтра пойдешь первая.
- Нет, нет, еще чего! Ты уже была, тебе проще!
- Вот только бы он не догадался о подлоге… Только, если разобраться, ему какая разница? Никакой! Все происходит молча, в розовом полумраке тусклого ночника. Просто я говорю: здрасьте… ты – до свидания.
- Тебе все просто! А я?!
- А я! А я! Это тебе проще будет!
Надя не договорила, так и осталась с открытым ртом, когда рядом из теткиной спальни послышался глухой стон. Потом более сильный, второй, третий. Позабыв о конспирации, девочки бросились к ней. И тут же поняли: они сегодня в школу действительно не пойдут. Нине Ивановне судорожно скрутило ноги. И уже спустя полчаса ее на носилках снесли вниз, где дожидалась скорая помощь.
7
По утрам он по-прежнему делал зарядку, обливался холодной водой, взбадривался крепким чаем. Но все больше и больше стал ощущать себя слабым, вялым и беззащитным перед самим собой. Все его, казавшееся непоколебимым, душевное равновесие, вздрагивало, сжималось в один нерастворимый холодный комок; всякая его маломальская ясность мысли улетучивалась, как только выходил на балкон. Его охватывало до дрожи в коленках давно, казалось бы, навсегда забытое неодолимое желание таинственного ожидания. И оно с лихвой вознаграждалось появлением в ослепительном сиянии весеннего солнца маленькой полуобнаженной соседской девочки, казавшейся пухлым облачком сладострастного видения. По ночам он все дольше не мог уснуть, всячески заставляя и приказывая себе забыть, не думать об этом. И, опасаясь еще более бурного развития в неодолимом влечении к девочке, Тимофеев решил больше не избегать наседающей страсти Нины Ивановны.
А она в это время, лежав маленькой тесной больничной койке, тихонько стонала, приглушая нетерпимую боль в ногах нежными мыслями о нем, понемногу погружаясь во всю ее обжигающие нетерпением мечтания о скорой встрече. Ведь он обещал в ближайшее время навестить, еще там, провожая у крыльца, как посмотрел! Какие неотразимо- милые глаза! Вспоминая об этом, Нина Ивановна как будто совсем не чувствовала боли, вставала с постели, подходила к залитому ярким светом утреннего солнца окну, распахивала занавески и подолгу неподвижно, как будто зачарованно всматривалась вдаль: на гладь загородного пустыря, где переливались в золотых блестках церковные купола рядом с мрачной обителью женского монастыря. Застыв в ожидании, она долго не могла отвести от него задумчивых глаз. Все гадала, когда же он придет. Сейчас, после завтрака, или, скорее всего, ближе к вечеру… «Нет, нет…»- вздрагивала она.-«Сейчас. вот прямо в эти минуты… Я знаю! Я это чувствую! О! скорее бы уж». Она хотела перекреститься, но не знала как. Медленно опустила вскинутую к часто дышащей груди руку, только и прошептала: «Господи, помоги! Сделай так, чтобы он сейчас вошел, и я поверю в тебя. О, Госп…» В это мгновение в дверь тихонько постучали. У Нины Ивановны перехватило дыхание. Она, тяжело приседая на табуретку, едва не лишилась чувств. «Боже! Он пришел!»- простонала она, от изумления прикрывая глаза. Изнемогая от томительного счастья, широко заулыбалась, вся как-то ослабела, не в силах подняться и поспешить ему навстречу. Но нет! О, Боже… Она даже растерялась, не веря своим глазам. Еще и еще раз их протерла и в который раз в глубоком вздохе прошептала: «Боже… Боже… О, Боже…»
Вместо так ожидаемого своего возлюбленного к ней к ней приближалась молодая, с каменно-бледным лицом, подобная смерти, монашка. Подойдя, она пыталась улыбнуться совершенно бесгубым ртом, чем еще больше перепугала снова болезненно стонущую Нину Ивановну.
- Спаси и сохрани, - перекрестила монашка больную, подобрав длинную рясу, все еще пытаясь улыбнуться. Присела рядом.- Я сестра Серафимия. С Новодевичьего монастыря пресвятой Марии.
- Ну и что? – Насторожилась Нина Ивановна, отодвигаясь подальше от неожиданной гостьи. – Вы, наверное, ошиблись. Я не собираюсь умирать. Да… не так уж я больна, чтобы… крестить меня тут…
- Вот и слава Богу, матушка.
- Никакая я тебе не матушка! Ишь ты, старуху нашла! Ану давай, иди себе, куда шла!
- К тебе я Божьей милостью послана.
- Еще чего! Ошиблась ты дверью, монашка! Не верю я тебе. Вон, может, в монастырь поди-ка, там видимо вашего брата…
- Нет, нет, сестра. Мы во кресте Святой Богородицы. Я там живу. Послушницей была. В Святое воскресенье постриг.
- Вот те на! Тогда что здесь делаете? Идите уже, готовьтесь!
- Уход за страждущими необходим перед постригом, как искупление…
- Такая молоденькая… Ты немногим старше моих племянниц, а уже… Ты меня прости, конечно. Да что так не живется по-людски, объясни, пожалуйста.
- Есть причина. Только Господь знает о ней, только с ним говорю об этом обо всем.
- Понимаю: счастье там, любовь, все такое, потеряла с молоду, в людях разуверилась. Дело твое, у нас ведь теперь демократия кругом. Разубеждать не стану. Счастливой никогда не поздно стать. Я-то свое только сейчас нашла. А ведь думалось: все, не было с утра, то и вечером не жди… Показалось как-то, вот может, как тебе, да мимо прошло. Заросла тропинка к бабьему сердцу, никто ее не отыщет. А оно, представляешь, нагрянуло! И что теперь делать-поделать, думай-гадай! И не знаю, откуда взялось. Старенькое, слабенькое, да свое. Тут не угадаешь, откуда оно и выглянет, твое солнышко.
- Как Бог даст, милая, как Бог…
- Бог не даст, пока сама не возьмешь, не выстрадаешь.
- О чем ты, не ведаю. Да буду молиться за исцеление тела и благоденствие души твоей.
- Нет, спасибо. Не молитва – лекарства понемногу помогают. Еще – мое сильное желание поскорее вылечиться, увидеть его, потому как, признаюсь тебе, ревность замучила, подозрения разные. Как бы не увел кто, пока я здесь прохлаждаюсь. Он же несмышленный у меня совсем. А уж холостячек, даже возьмем в нашем доме, хоть пруд пруди! Как грибов после дождя! Вот живет себе вроде человек не целованный, не балованный, а только задень да приласкай, тут же нападут, растянут по кусочкам. Вроде и был у тебя человек, да весь вышел. Вот чего больше боюсь сейчас, прямо в дрожь иной раз бросает от мыслей этих всяких. Сама себя извожу почем зря… Может, и не зря-то…
В реанимацию тихонько заглянула дежурная медсестра, и уже с порога радостно всплеснула руками:
- Ой, как кстати Вы встали, Нина Ивановна! Кажется, завтра, хотя, может, уже и сегодня в общую палату переведем. Да! Кстати, к Вам посетители!
- Девочки мои, наконец-то!
- Нет, мужчина. Солидный такой, в погонах и с цветами!
- Ой! Боже, он!
- Перекреститесь, матушка, перекреститесь!
- Что ты! Что ты, голубушка! Я и креститься-то не умею! Вот ведь, видишь ли… Он то все, ну как бы сторонился меня на людях, и вообще неприветный был, а тут сам пришел! Да я же не готова! Ни зубов тебе, ни здоровья! У тебя зеркала с собой нет? Не? От беда-то! Как я? Не очень страшненькая?
- Что Вы, что Вы, матушка! Вы у нас красавица! Ухожу, ухожу. Я попозже приду. Храни Вас Господь!
- И тебе удачи, доченька, и тебе…
С первого мгновения, едва вошел в палату, встретив ослепительно-счастливую улыбку, расплывающуюся по радостному лицу Нины Ивановны, Тимофеев растерялся, сразу поняв всю нелепость созданной им же ситуации. И долго еще не мог вспомнить, зачем все таки явился, ибо больная не давала ему ни минутки на размышление. Вся сияя от переполняющих эмоций животрепещущего счастья, она быстро окутывала его с ног до головы невидимой, но столь неотвратимой паутиной любвеобильной искренности. Почти не оказывая никакого сопротивления, он все больше опутывался ею, пока не почувствовал гибельное удушье собственного себялюбия. Ее любвеобильный натиск казался неотвратимым, подобно тронувшемуся по весне льду.
Но вот Нина Ивановна вдруг вздрогнула, как-то вдруг сразу испугалась, приутихла, когда он резко отстранил ее, прокашлялся, выпрямился во весь рост, принимая какой-то воинственный вид.
- Вот что, Нина Ивановна. Я пришел к Вам по вопросу деликатного характера. То, что случайно, я подчеркиваю, именно случайно между нами – прошу забыть, а также извинить меня за неподобающее поведение. В чем даю клятвенное обещание русского офицера: такого больше не повторится. И еще прошу Вас внимательно прислушаться к голосу разума. А также раз и навсегда решить вопрос надлежащим образом , ибо между нами ничего нет и быть в дальнейшем не может.
- Как так, Васенька?... Что ты… забыть… извинить… Это ты меня прости, извини, вот как болячка не вовремя наружу-то вывалилась! Прихворала малость, так это ничего! Пройдет быстро, поди, и не заметишь, как домой ворочусь и тогда… Вот ты думаешь, ничего нет? Не правда, Васенька! Мы не малые дети- жизнь идет. Я знаю, ты пока не любишь меня. Да не зря говорят: стерпится- слюбится. Так и у нас, Васенька. Знай: моей любви на двоих под завязку хватит, еще и останется! Вот еще выдумал! Ты просто растерялся, запутался. Только не волнуйся, не переживай. Все же хорошо! Понимаю, ты пока не готов к переменам. Да мы подождем, если хочешь. Ты привыкнешь, я помогу. А вместе мы с тобой горы свернем. Может, и детишек породим, не такие уж мы с тобой старенькие. Верно, Васенька? Ты только не принимай близко к сердцу глупости разные.
- Если Вы, Нина Ивановна, находите здесь глупости… Да, я согласен, то, что между нами было, чистейшей воды глупости. Да вот сейчас я разговариваю абсолютно серьезно. Я человек военный и привык отвечать сам за себя, также как и за свои поступки, прямо. В общем, разговор считаю законченным. Всего Вам хорошего, выздоравливайте. И прощайте.
- Как прощайте?... Васенька, ты хочешь уехать…
- Вполне возможно, я еще не решил.
- Тогда, миленький мой, не спеши. Наклонись, что скажу. Видишь, мне еще трудно самой подняться. Ну, ниже, ниже, на ушко…
Едва, уступая просьбе больной, он наклонился, как тяжелая рука обвилась ловкой змеиной хваткой вокруг шеи. Он и шелохнуться не успел, как толстые горячие губы уже впились в него, и жало торопливого кончика языка скользнуло по щеке. Несколько от придавившего его тела, но еще и от невыносимо сдавившего чувства собственной брезгливости он тихонько пискнул. И Нина Ивановна из жалости ослабила стальные тиски страстных объятий, одновременно нежно глядя в перепуганные глаза ошалевшего любовника, томно простонав:
- А сейчас как? Уедешь?
- Вот теперь, Нина Ивановна, наверняка съеду! По долгу и чести мне больше незачем оставаться рядом… мне больше ничего не остается…
- Вот ты только не спеши, Васенька. Все у нас еще с тобой будет: и честь, и долг… Только по новому, по-людски, а?
- О чем вы?! Не понимаю! Прощайте.
Она, еще хватаясь за руку, пыталась его удержать. Но Тимофеев был непрошибаем, чем и казался в этот раз на много сильнее, может быть, намного сильнее самого себя. Резко одернув руку, подбросил ее к виску, словно машинально отдавая честь. Круто молодцевато развернулся на каблуках и исчез с глаз. Растерянная Нина Ивановна пикнуть не успела, его и дух простыл, как будто не было вовсе или приснился во сне. Только всхлипнула, осторожно прилегла на подушку, застонала от вновь усилившейся боли и с нетерпением стала дожидаться девушку из монастыря.
Такого воинственно-гневного запала он не испытывал в себе со времен боевых действий. Когда находясь, казалось бы, в безнадежном положении, он весь преображался, шел напролом, всегда к неминуемой победе. Шагая твердым решительным шагом к остановке автобуса, сам того не замечая, бубнил себе под нос восторженные похвалы:
- Правильно! Все верно! Ох, какой я сегодня молодец! Умница! Вот так и надо бы было с самого начала! Тогда и не опустился бы, не встрял в этом глупом положении жениха! Ох, боевая баба! Щека-то как горит! Так мне и надо, поделом, подполковник! Расслабился, раскис! Теперь все! Всему конец! Не позволю ни ей, ни себе, ни…
Он вдруг осекся, задумался, в растерянности остановился, словно где-то здесь на узенькой тропинке потерял такую восхитительную мысль, уже почти выводившую его на светлую трассу будущего.
«Как быть с ней? Нельзя же вот так запросто отвергнуть, вырвать из себя нежно-душистый, едва распустившийся цветок благоухающих мечтаний…»
Все же он оставался тверд и уверенно утвердил в себе поколебавшееся, было, решение.
«Нет, не вырвать. Уйти самому, тихо, бесшумно исчезнуть, никому не причиняя боль».
Именно о ней он подумал только сейчас. она – эта славная девочка – ведь так же привязалась к нему не только телом! Хотя, как знать. Она же так всегда бывает переменчива с ним. То кроткая, скучающая, нежно отдающая себя в полное распоряжение его похабных желаний. То вдруг является недоступной дикой кошкой, вся пылающая неутолимой страстью, готовая растерзать в любой момент, если только он посмеет каким-то образом помешать ее намерениям. О, нет! Теперь это был не тот Тимофеев! Дядя Вася, Василек! Безвольно склоняющийся в полной растерянности при малейших изменениях обстановки. Он спал в своем чарующем сне, не замечая, как реально катится в бездонную пропасть собственных иллюзий., все дальше и дальше от себя. Непримиримая решительная отвага сияла на лице, поглощая розовое пятно от поцелуя Нины Ивановны. Теперь он знает, как поступить, как жить дальше.
8
Напрасно Нина Ивановна так часто прислушивалась к томительным мечтаниям своего неуемного сердца. И уж совсем ни к чему было, оказалось, поспешно выписываться не долечившись. Так как после их последней встречи сосед почти не жил дома, обитая где-то у друзей или… Сразу закрадывалось смутное подозрение: не пригрелся ли у какой-то из холостячек? Все же надежда не угасала, сразу тлела, вспыхивая с каждым разом все сильнее и сильнее, отражаясь в томительных ожиданиях. Она уже перестала верить в чудо, но и слухи о его якобы переезде не могла принять всерьез. И когда к ней пришли люди по обмену и спросили, здесь ли та самая квартира по объявлению, все оборвалось внутри. Дыхание перехватило, она молча перед ними закрыла дверь, не сдерживаясь, расплакалась навзрыд, нисколько не прячась от перепуганных племянниц, совсем не порывавшихся ее утешать-успокаивать, и не только потому, что хорошо знали, в чем дело, но и оттого, что пытались спрятать подальше, понадежнее собственную тайну. С недавних пор они избегали с ней излишних встреч, ибо эта тайна начинала расти все ощутимее и тревожнее под испуганно занемевшими перед надвигающейся катастрофой сердечками. Шел второй месяц их беременностей. Все это время девочки почти не разговаривали. Между ними в воздухе зависла тяжелая напряженная немота. Они почти перестали гулять во дворе, сторонились соседей, друзей. Каждая несла в себе свои смутные мысли, всячески стараясь ничем их не обнаружить. И только их беглые взгляды, встречаясь, говорили обеим об одном и том же: надо что-то делать. Первой подошла к сестре Надя.
- Я виновата во всем, голубушка. Прости…
- Не мели ерунды, без того тошно. У самой голова на плечах была. Что получилось, то получилось. Видно, нам такая судьба…
- Да… судьба… знала бы я такое…
- И что?
- Ну, хотя бы предохранялась как то. Вон, сейчас только об этом ск4олько говорят.
- Говорить можно сколько угодно. Только время не повернуть. Что же делать?...
- А разве не ясно и так? Аборт… Вот только где этот дядя Вася? Напакостил и смылся куда-то…
- Так ты ему сказала?
- Нет. Когда же?
- И не надо говорить. Чем он может помочь? Ну чем?! Денег даст? В больницу отведет? Представляешь, что будет, когда все сразу узнают?! Нет, конечно, нет! Тогда уж лучше прямо обо всем тете рассказать, и пусть будет, что будет…
- Вот ты всегда так! Как маленькая! Тетя, да тетя! Да она нас сразу прибьет! Давай сами в больницу сходим? Куда-нибудь подальше от нашего района, где нас никто не знает. Может, оно не так страшно, как кажется…
- А если не выйдет? Мы же малолетки…
- Тогда… Ну, тогда смерть… или тетя…
Казалось, наступившие смутные времена, слегка пошатнувшие устои законов всесильной морали, втайне стали помогать маленьким девочкам в преодолении огромного, уму непостижимого несчастья, навалившегося на них. Только они сами ничего этого не знали и знать не желали, свято веря в происходящее чудо избавления. Может, потому им так легко, как бы само собой разумеющееся, удалось под чужим именем пройти все обследование. Не весть бог какими слезами, мольбами удалось уговорить упрямого врача пообещать помочь. Наконец они вздохнули с тревожным облегчением. И даже колючий страх перед предстоящими абортами не стер улыбок, загоревшихся солнечными зайчиками на их столь рано посуровевших личиках.
- Мы выкрутимся, Верочка. Не плач, еще денек-другой – и свобода. Даже тетя ничегошеньки не узнает!
- Да, врач обещал сделать все аккуратно, без болтовни. Вот только… знаешь, мне почему-то уже не хочется туда идти.
- Боишься? Вот так всегда! Здесь, голубушка, бойся, не бойся, да надо. Через это многие проходят. Слыхала? Десятки операций за сутки! Выходит, не мы с тобой одни дуры.
- Выходит. Да только у меня, Наденька, не получается. Не врача я боюсь. Тут другое…
- Конечно, понимаю: стыд, позор, и все такое. Плюнь! Забудь, перешагни! Или…постой, постой, я чего-то не понимаю?
- Видно, от судьбы не уйдешь. Голуби!
- Опять?!
- Да. Теперь они не покидают меня ни днем, ни ночью. Вот и сейчас под самым сердечком будто воркуют, мягко хлопают крылышками. И оттого мне становится так хорошо, спокойно, радостно. Вот и выходит, Наденька, не смогу, наверное, погубить своего птенчика.
- С ума сошла! Нет! И не вздумай! Я твоя сестра! Единственный, можно сказать, родной человек! Ну, там еще тетя… не распускай нюни, не пытайся меня разжалобить, лучше молчи! Подумаешь, аборт! Да их, может, за всю жизнь будет сотня! Такова наша женская доля! И тут ничего не поделаешь! Так что, родная моя, прогони скорей разных там птичек из головы, да по- серьезному за ум возьмись. Ведь вскоре все пройдет, забудется, а если и вспомнится когда, то только посмеемся. Ну, улыбнись же, глупышка!
- Да, ты, наверное, права. Может, оно и действительно все гораздо проще.
- Вот и слушай меня! Потому, я умнее! Быстро все понимаю, а ты- тугодумка! Ту-го-дум-ка! Ой, прости, Вера, ладно? Может, ругательство какое обидное сказала, но я больше не могу видеть твою кислую мордочку! Давай сразу так договоримся: на операцию первая иду я. Ну, как обычно, ты ведь струсишь, конечно…
- Ой, не знаю, не знаю, Надюш, что-то плакать хочется.
- Поплачь, поплачь, только тихонько. Потом я. Плачь, не беспокойся. Я за ней посмотрю.
Вера плакала безутешно, долго, сама толком не зная, от чего так сильно струятся слезы, хлещут и хлещут сами по себе. Тогда как на душе спокойно, тихо. Ей хотелось сказать об этой странности сестре, но не успела. Надя, наконец, дождавшись своей очереди, бросилась в постель, тут же предаваясь бесшумной истерике, гневно выколачивая из себя противные, где-то глубоко застревающие слезы, билась головой о подушку, а когда та становилась все же мокрой, переворачивала ее на другую сторону. И все повторялось с той же неистово дикой энергией.
Потом они долго смеялись, шутили над собой, над совсем уж опустившей руки в своей таинственной печали тетей, которая теперь совсем не смотрела за ними, только бродила по комнатам, почти ни с кем не разговаривая. Потом, постепенно, разгадывая ее тайну, шуточки переходили на поспешно, не понятно, отчего, сбежавшего дядю Васю.
Они так и шли, держась за руки, тем пасмурным утром. Вприпрыжку торопились на консультацию. Веселые, счастливые, сияя какой-то особой неотразимостью. А на их розовых личиках уже не оставалось и крохотного следка прежней печали.
Только нельзя, наверное, быть так беспредельно счастливыми, даже в их, казалось, беззаботном возрасте. Приговор судьбы прозвучал, как гром среди ясного неба, в хрипло-сдавленном голосе врача.
Он так и сказал после короткой заминки в едва начатом разговоре:
- Да, рожать, милые мои! У нас нет иных вариантов. Нет выбора. Поверьте, ни один врач не согласится на заведомо обреченную операцию. Это прямое убийство! Подобные случаи очень и очень редки. Видите ли, здесь сама природа вмешивается в ситуацию. Медицина, увы, бессильна. Вчера мы собрали консилиум, и без проведения повторных анализов, общее мнение коллегии - только роды. Вы еще так молоды, но организм достаточно созрел. Поверьте, этим вы наверняка сохраните себе жизнь.
После услышанного Надя медленно стала походить на тетю Нину – такая же бледная, с отречено уходящим в никуда неподвижным взглядом. Вера же сохранила прежнее спокойствие и даже несколько посуровела. Голос ее крепчал с каждым словом распевчастым детским звоном, безжалостно разрывал назидающую кабинетную тишину.
- А ребенок как же?!
- Полную и ясную гарантию мы не даем никому. Скажу одно, пока у вас обеих все в порядке.
- То есть, как это, пока?
- Не беспокойтесь. У вас есть все шансы еще до Нового года стать матерями. Обязательно пришлите сюда ваших родителей. – У нас их нет! То есть, тетя есть…
- Хорошо, пусть будет тетя. Я жду ее уже завтра. Вот еще что: не беспокойтесь, старайтесь меньше волноваться, больше кушать. За вами будут присматривать опытные врачи, медсестры. Да, я не спросил об отцах…
- Он один… - Тихо сказала Вера, опустив дрожащие ресницы на повлажневшие от слез глаза.
- Как?! М-да… Не важно. Этим будут заниматься совсем другие структуры.
Вера насилу за руку вытащила из больницы полубесчувственную, едва держащуюся на ногах сестру, которая всю дорогу иступлено молчала. И даже моросивший холодный дождик, колючими иголками бросаясь в лицо, за весь длинный путь вымочивший до ниточки, так и не смог ее освежить. И уже у самого входа в свой дворик Надя резко остановилась, одернув руку, стала перепугано осматриваться вокруг, как будто намереваясь бежать, громко крикнула:
- Нет!!! – Потом тихонько, смиренно: - Я не пойду.
- Ну почему?
- Не знаю. Боюсь. Давай умрем?
- Да ты с ума сошла, сестренка! Совсем тебя не узнаю!
- А я тебя. Видно, я стала тобой, а ты мной. Но это не спроста. Я больше не хочу жить.
- Перестань! Ну перестань, сейчас же! Живи. Наденька! У тебя истерика! Вот это действительно не спроста! Шок, наверное. Ты очень близко к сердцу все приняла. Хочешь, я сама без тебя поговорю с тетей и все улажу?
- Что ты можешь, миленькая, сейчас уладить? Все уже улажено за нас.
- Нет! Нет… Мы выносим, родим своих детей, а там… жизнь покажет…
- Жизнь?! Пустая дребедень! Я ничего дальше в ней не вижу! Смерть ближе, желаннее! А так – пустота нас ожидает, бесконечная пустота, Верочка.
- Нет! Ты не можешь так думать! Несешь всякую всячину! Мы с тобой еще и не жили, чтобы так ее осуждать! Идем вперед – и пусть будет, что будет! Только в этот раз я первая! Давай руку и не хнычь!
Нина Ивановна давно поджидала их, до самого ужина подогревая обед да все выглядывая из окна в этот ненастный день, как никогда, волновалась. Какие-то тревожные предчувствия чего-то нехорошего охватывали ее все больше. Но как только они появились в дворике, обрадовалась невероятно, впервые за эти томительные дни открыто сама себе заулыбалась. И все вроде как улеглось, стало на свои места.
Вот они молча, виновато опустив головы, чего с ними давненько не бывало, держась за руки, тихонько вошли.
- Ну, и чего же у нас случилось? – Медленно привстала Нина Ивановна, чувствуя, как сердечко опять подергивается, не давая ей успокоиться. – Что молчите? Со школы, вон, звонили: на экзамене вы почему-то не были? Так где вы, мои красавицы, были?
- В больнице…
- Громче!
- В больнице!
- В какой?!
- У гинеколога…
- Ой, не ври, Надюшенька! Знаю я твои отговорочки!
- Я Вера.
- Вера… Вас что, бес попутал? Хотя, может быть. Ну и что?
- Мы беременны.
Надя судорожно сжала руку сестры. Так сильно, что сама ойкнула от боли.
- Ай! И откуда только нахватались таких слов! Что… что ты сказала? Боже… боже, боженьки мои! Беременные?! От кого?! От святого духа?!
- Нет. От него, от дяди Васи, соседа нашего.
- Что?!!! – Все цвета ужаса одновременно всплыли на лице Нины Ивановны: темно-бледный, зелено-розовый, и, сливаясь в непроницаемой гримасе, исчезли один за другим, оставив бесцветный след полного недоумения. Сквозь нервно трясущиеся тонкие нити губ она долго не могла ничего сказать. Потуплено в оцепенении безжизненно смотрела куда-то глубоко в себя. И только когда перепуганные девочки стали потихоньку украдкой пробираться к двери, она зловещим стоном произнесла:
- Не верю! Посмотрите мне в глаза обе!
Смогла ли Нина Ивановна сквозь пелену собственного страха рассмотреть то, что хотелось, или увидеть то, чего не желала для себя? Только она сразу как-то совсем успокоилась, махнула рукой:
- Уйдите, бесстыжие! Не могу больше вас видеть! Ужин на плите, сами разогревайте, или что хотите делайте.
Она легла, мягкая подушка сразу поглотила горячую голову. Сквозь плотно сжатые глаза выкатились две холодные слезинки, скользнули по щекам и растворились где-то в извилинах морщинках вздрагивающего подбородка. Хотелось уснуть, забыться, чтобы не сойти с ума. Но сон не шел. Тревожный отголосок все еще звенел в ушах: от дяди Васи… от дяди… от него…
Любовь, как призрачное наваждение, испарялась ядовитым смрадом, отравляла и без того растерзанную душу, в каждом тяжелом вздохе прорастала неодолимой ненавистью. Так она не переставала стонать в эту свою самую длинную ночь. Но жизнь продолжалась. Наступило спокойное утро, и она, немного сама себе удивляясь, обычным ровным голосом позвала к себе племянниц. Но как только они вошли, вся кровь сошла у нее с лица, она так и припала перед ними на колени. Девочки перепугано отшатнулись, забились в уголок, плотно прижались одна к другой. Приоткрыв ротики, пытались расслышать полушепот, полубред полусумасшедшей тети.
- Простите меня, прошу вас, деточки. В первый и в последний раз. Потому как вина моя очень большая перед вами неизгладимая. Не уберегла! Как теперь с этим жить?! Не знаю. Девочки, дорогие мои! Не плачьте. Вы ни в чем не виноваты! Разве что немножечко. Думали: все играете. Вот и доигрались! Нет, конечно, не нарочно, я знаю. Он! Соблазнил! Совратил! Не человек, а дьявол! Он! Но ничего! Сейчас же собирайтесь! Едем в больницу, а потом… Никуда он не денется! Найдем на него не только суд и право, но и божью кару! А за свою вину – обещаю: отвечу перед богом, людьми и совестью.
Нина Ивановна, говоря так, словно в забытьи от бессонно-томительной ночи и неведомых мыслей, терзавших всегда спокойный мозг и блаженно-спокойную душу, едва ли сама соображала, что говорит. Но именно сейчас она, как никогда, была близка к истине.
Вскоре по заявлению Нины Ивановны рано по утру на квартире Нефедова Тимофеева арестовала военная прокуратура. Недолго разбираясь, передала его из рук в руки гражданскому делопроизводству.
Пока шло следствие, он, дав подписку о невыезде, жил все там же, в военгородке летчиков, у Нефедова, никуда не собираясь бежать или что-нибудь изменить в своей судьбе, добросовестно выполнял все распоряжения следствия. Но уже за неделю до суда его опять арестовали по обвинению , как он не без удивления понял, в двойном совращении несовершеннолетних. После этого он предусмотрительно был помещен в одиночной камере.
Когда с убийственно-противным металлическим скрежетом за ним защелкнулся замок, сердце вздрогнуло. Он обернулся, припоминая, где еще слышал этот зло отрезвляющий звук. Так, или почти так защелкивались крышки цинковых гробов. В одну минуту в памяти они проплыли сотнями, и в каждом он почему-то видел свое отражение. Сейчас он больше всего хотел оказаться на их месте. И, хотя не имея никакого представления о том, что будет с ним через час, день, через неделю, ясно понимал: жизнь, к которой так стремился, лелеял, защищал, едва родившись, оборвалась, задохнулась в первом вздохе.
9
Его судили закрытым процессом. Кроме Нины Ивановны с племянницами в сторонке чуть поодаль находилась группа пожилых офицеров. Совсем не по нутру была это сборище Нине Ивановне. В эти томительные минуты ожидания она то и дело косилась в их сторону, по движению губ и жестов пыталась разгадать, о чем они говорят, что вообще им здесь нужно? «Ах…» -вдруг догадалась она, слегка привстав навстречу неожиданной догадке.- «Да он… его хотят вытащить! Своего спасать пришли, мерзавцы! Шепчитесь, шепчитесь, только ничего у вас не выйдет! Не позволю! Нет такого закона оправдать негодяя!» она уже готова была показать им кулаки, но встретив растерянные глазки девочек, наклонилась и быстро, внушительно зашептала:
- Не волнуйтесь так. Помните, что я вам говорила.
- Мы помним, тетя, слово в слово, тютелька в тютельку. Правда, Вер?
- Нет! А я не хочу! Не хочу, чтобы убили дядю Васю!
- Ну уж, знаешь, милочка! Ты лучше помолчи, коли ума нет! Если хочешь, поплачь. Пусть Наденька расскажет, а ты поплачь. Тоже умница нашлась!
- Да, нашлась! По правде, по справедливости, так он совсем не виноват! Правда, Наденька?
Та, всхлипывая, согласно качнула головой.
- Ясно… сговорились. Дома поговорим. Цыц мне тут!
В это время сквозь узкую дверь у решетки два милиционера ввели Василия Тимофеева, или то, что от него осталось. За это короткое время он изменился основательно: постарел, сильно похудел. Густая серебристая щетина покрывала когда-то чистое, гладкое, всегда улыбающееся лицо. В потухшем взгляде глаз была отреченность. Без ремня и погон он походил на страшную механическую игрушку, строго выполняющую команды охранника. Едва протяжно скрипнула решетчатая дверка клетки, с него сняли наручники.
Офицеры привстали навстречу этой своеобразной процессии, по залу прокатился их грубоватый полушепот.
- Как он сдал…
- Да-а… совсем опустился.
- Нет, покорился судьбе неизбежной.
- Жалко подполковника.
- Полковник. – Все сразу приутихли. – Полковник он. Позавчера был звонок с кадров министерства. Приказ подписан на него и… в общем, тебя, Нефедов. Поговорим после всего этого, в собрании.
- Спасибо, Семен Степаныч. Надо как-то попытаться помочь Васе… полковнику Тимофееву.
- Нет. Достаточно об этом. Он получит то, что заслужил.
- Но я вот тут имею кое-какие соображения…
- Отставить!
Вслед прозвучала по залу другая, более громкая команда судебного пристава:
- Встать! Суд идет!
Трое судей, ни на кого не глядя, важно прошли к своим местам. Председательствовала пышная полнощекая средних лет женщина с высокой светло-каштановой прической, непонятно как держащейся на маленькой голове с той напыщенной важностью, с какой она восседала над залом. Становилось ясно, в чьих руках сейчас закон и права, судьба не только подсудимого, но и, возможно, каждого, на кого устремлялся пронзительный, слегка задумчивый взгляд многоопытной судьи.
- Все ли присутствуют в зале?
Судебный пристав еще раз осмотрел зал, одобрительно закивал головой.
- Да, присутствуют все, задействованные в данном процессе.
- Хорошо. Начнем заседание. Для начала необходимо выслушать опекуна пострадавших, как главного свидетеля обвинения.
Нина Ивановна почувствовала, как всю ее начинало трясти от внезапного прилива неодолимого отчаяния. Раньше она справлялась с подобным состоянием, как бы обуздывая себя, приглушая гнев глубокими вздохами и как можно дольше задерживая дыхание. Сейчас не получалось… Она сидела неподвижно, прикрыв глаза, собиралась с мыслями. Да делать нечего. На отекших от долгого сидения ногах она поднялась медленно, почему-то оглядываясь на клетку с подсудимым, подошла к стойке, облокотилась, все также косясь на клетку, словно оттуда исходил так ей сейчас злой дух, отравивший жизни не только ее девочкам, но и втоптавший в грязь все ее самые светлые чувства. Да, то был он, хотя и жалкий, низкий сейчас. И ее гнев вспыхнул с новой силой, распирая ее изнутри, крупной, неудержимой дрожью охватывал все тело. Она задыхалась, не в силах сразу выдохнуть первые слова, и только протянутая дрожащая рука резала пустоту от зловещей клетки до притихших в ожидании девочек.
- Он… он! Он соблазнил, извратил моих малышек, не пожалел сироток! Он поглумился над ними! Ввергнул в позор и несчастье! Как?! Как жить дальше?! Ведь несчастным придется рожать с малолетства в позоре! И как оно еще там обойдется, не известно! Я… я… хо…
Поперхнувшись на полуслове, она часто заикала, и слезы залили бушующий пожар ненависти в ее глазах.
- Да разве такое мыслимо?! Да разве такое можно вынести, скажите, люди добрые?! Я… мы требуем справедливости, просим суд приговорить мерзавца, нелюдя к высшей мере наказания! На лютую смерть! Мало его, изверга, расстрелять или повесить! Только разорвать, разодрать на мелкие кусочки, чтобы и духу, и духу…
И она, совсем уж захлебываясь своими слезами, больше не могла говорить, только икала, тяжело вздыхая.
Судьи, еще даже не успев посовещаться между собой, услышали, как установившуюся, было, тишину разорвал резкий детский крик:
- Нет!!!
Обе девочки с уже отчетливо видимыми вздутыми животиками, держать за руки, вскочили на ноги.
Одна, видимо испугавшись гневного, протестующего, необычно громкого голоса сестры, как бы считая и себя повинной в том, поникла головой. И только тихонько зашептала, неотрывно глядя себе под ноги.
- Верочка, милая, не надо…
- Не правда! Тетя хочет смерти дяди Васи! Она… она и нас заставляла говорить неправду! Поверьте, он не виноват, клянемся! Мы сами соблазнили его! Правда, Надь?!
Та согласно покачала головой.
- Вот. Мы сами приходили к нему, сами хотели. Тетя сама не раз была у него, мы видели. Видели! Потому она и хочет его смерти, а мы – нет! Дядя Вася не такой! Не надо на него так говорить!
Судья в первый раз привстала с места, не совещаясь с коллегами.
- Девочки! Тихо! Сядьте на места! Суду все ясно. Суд во всем разберется. И Вы, свидетель, пройдите на свое место, успокойте своих подопечных… Продолжим. Продолжим. Подсудимый, встаньте!
Всем своим жалким видом он походил на обреченного. Без ремня и погон совсем не к чему было ставить руки по швам, приподняв щетинистый подбородок. Все же он был еще жив и даже в этом маленьком, казалось бы, излишнем движении играла свою инстинктивную роль твердость военной выправки и духа.
- Подсудимый, вы знаете, в чем вас обвиняют?
- Да. – Голос сухой, сдавленный, видимо после долгого молчания, звучал неуверенно, тихо.
- Повторите!
- Да, граждане судьи, знаю.
- В таком случае Вы должны знать всю тяжесть вины Вашего преступления.
- Да. Я готов понести любое наказание.
- Хорошо. Тогда почему Вы отказались от предлагаемого комиссариатом опытного адвоката?
- Не посчитал нужным.
- Хорошо. Что Вы сами можете сказать в свое оправдание?
- Ничего. Виновен.
- Что ж, садитесь пока. Продолжим заседание. Товарищи военные, вы у нас заявлены в качестве свидетелей защиты. Кто будет выступать? Мрачно шел Семен Степанович к стойке свидетелей. Едва поравнявшись с пострадавшими, взглянул в совсем еще детские личики девочек и еще больше поник головой.
- Граждане судьи, я являюсь председателем окружной организации Союза офицеров запаса, а также отставников. Прежде чем идти сюда, мы на последнем собрании долго спорили, решали. Конечно, непримиримо осудили поступок, извините, преступление нашего члена, являвшегося долгое время секретарем организации. Напрямую ставился вопрос о немедленном исключении подполковника Тимофеева с наших рядов и ходатайстве перед командованием о лишении его воинского звания и всех правительственных наград как недостойного, опозорившего честь офицера. И только с перевесом в один голос он все же был оставлен. Видимо, уважаемый суд, сыграл свою роль бывший авторитет и уважение, каким он пользовался до сего момента среди офицерского братства. Поэтому инициативная группа собрала подписи под прошением о смягчении наказания. Здесь есть поручительство… и еще, мы, то есть окружное братство русских офицеров, ходатайствуем перед судом рассмотреть вопрос и не отказать нам в попечительстве над потерпевшими, в оказании всевозможной помощи и покровительстве, насколько таково возможно. Перед этим мы провели ряд консультаций у юристов и узнали: таков шаг вполне приемлем, нисколько не нарушает гражданское законодательство, конечно, если сами девочки, а также их опекун дадут на это свое согласие.
- Ни-ког-да! – Прошипела сквозь зубы Нина Ивановна, зачем-то прикрывая обеими руками девочек.
Когда полковник проходил обратно, он вновь приостановился, молча положил на стол визитные карточки.
- Никогда! Никакого согласия, чертово отребье, вам не будет! Я не допущу!
Все же Семен Степанович нашел в себе те немногие нотки вежливости, тихо сказал, любопытно рассматривая девочек, видимо мысленно удивляясь подобному сходству:
- Уважаемая, мы только предлагаем помощь, поверьте, ничего плохого в этом нет. Все же, может, когда -нибудь передумаете, вот наш адрес…
- Уберите, а не то…
Судья постучал молоточком, прерывая уже вскочившую Нину Ивановну на полуслове.
- К порядку! Тишина в зале! Кто еще хочет что-либо сообщить суду по делу?
- Я! Я хочу! Разрешите!
- Просим, проходите.
Нефедов явно волновался, поэтому торопился, едва сдерживая четкий парадный шаг.
- Граждане судьи, есть веская причина не применять крайней меры к Василию Тимофееву, ибо он совершил подобное, не будучи в полном сознании.
- Вы хотите сказать: обвиняемый на момент совершения преступления был в невменяемом состоянии и не отдавал отчет своим действиям?
- Нет… То есть да. Сейчас объясню подробно.
- Только по существу.
- Да, конечно… Так вот. Как бы покороче… Я командовал частью, в которой служил Тимофеев. Там, в афганских горах случилось так, что мой штаб попал в засаду. Бой был неравный. Казалось, вот-вот все закончится. И вот тогда на помощь подошла бригада штурмовиков, которой и командовал капитан Тимофеев. Понимаете, он сам, будучи контуженным, вынес меня на руках из-под огня. Потери были большие. Не подоспей они вовремя… Понимаете, будучи сильным волевым офицером, он не желал признавать свою контузию, и о ней ничего не упоминалось в рапорте командования, иначе могли бы быть неприятности, в общем, зависал крест на военной карьере. К тому же ему вскоре стало лучше, и он быстро поправился, хотя временами, и это знали только я да военврач, ему становилось плохо. Он как будто на время отключался, становился сам не свой, не соображал, что делает. Потом, конечно, ничего такого не помнил. Теперь сам по себе возникает вопрос: не были ли теперешние действия следствием перенесенной контузии? Я уже узнавал, такое в реальности возможно. Ведь не мог Василий Тимофеев! Не тот он человек! Всегда во всем очень осторожный, рассудительный и…
- Спасибо, свидетель. Пройдите на свое место. У суда есть заключение психиатра о нормальном состоянии подсудимого. И на момент совершения им преступных действий он вполне отдавал себе в этом отчет. Тем не менее суд благодарит Вас, хотя ничего конкретного мы не услышали. Итак, суду все ясно. Прошу, прокурор, Вам слово.
У прокурора речь, видимо, была приготовлена заранее. Поэтому он все время сидел молча, без особого любопытства наблюдал за делом, поглядывая на часы. И как только ему предоставили слово, вскочил и, как по заданному наизусть, начал без запинки:
- спасибо. У меня через час еще одно заседание, поэтому буду краток. К сожалению, в последнее время дела подобного рода приходится разбирать очень часто. Парадокс заключается в том, что у совершенно нормальных людей, достойно проживающих жизнь, совершенно не склонных к преступлению, происходит что-то с головой. Теряется самоконтроль, происходит невероятно быстро отклонение от всяческих норм морали. Что мы видим? Пред нами извращение несовершеннолетних, одно из самых чудовищных преступлений нашего времени. И как результат – статья сто восемьдесят вторая, за исключением пункта второго, на лицо. Прошу уважаемый суд со всей ответственностью назначить обвиняемому максимальное наказание в виде пятнадцати лет лишения свободы в колонии строгого режима. А также в случае рождения детей взыскивать алименты до наступления их совершеннолетия. И так как обвиняемый не в состоянии выплатить пособие на содержание пострадавших, прокуратура ходатайствует в конфискации всего имущества. А вырученные с конфискации средства передать опекуну пострадавших. У меня все.
- Спасибо. Прошу всех встать. Суд удаляется для вынесения приговора.
Слушая, Тимофеев не воспринимал обвинительного приговора, ибо сам себя уже трижды приговорил. Когда вновь протяжно заскрипела железная дверь, в нем заработал безвольный механизм обреченности
- Осужденный! Выходите! Стоять! Руки за спину!
Вот и кандалы на теле. Да только что они по сравнению с тяжестью оков на душе…
10
«Ах! Будь, что будет!» - Изгоняя из себя последнюю каплю тревоги, Вера решительно переступила порог роддома, не выпуская скользкую руку всхлипывавшей сестры. Та, едва почувствовав маленькую слабинку, наверняка бы вырвалась и убежала куда-нибудь подальше от этой все ближе приближавшейся неизвестности. Она была именно там! Она боялась сама не зная чего, но ОНА была там, притаилась и ждет ее в свои уже протянутые леденящие объятия. У нее вдруг с каждым шагом все сильнее стали дрожать и предательски подкашиваться ноги. Она была готова упасть прямо здесь у широко распахнутой двери или вот где-нибудь под стеночкой этого бесконечного мрачного темного коридора, не держи ее так крепко цепкие руки сестренки. Она только удивлялась, время от времени приходя в себя: откуда у Веры столько сил? Ведь она не в лучшем положении, и ей наверняка также не по себе. Не дрожат коленки? Нет. Видимо, нет. Она бесчувственно, как ни в чем не бывало, мчится вперед да еще и ее за собой тащит.
« Какая же она у меня умничка! Совсем уж бесчувственная какая-то стала. Тут с ума сходишь, а она идет себе как ни в чем не бывало!» – Подумала Вера, все же на ходу заглядывая в странно сильно побледневшее, как-то не по детски совсем на нее не похожее суровое лицо сестры, отчего становилось уж совсем не по себе, хотелось ущипнуть, развеселить, как раньше, но не решалась, опасаясь, как бы и она не стала такой же растерянной, плаксивой трусишкой.
Если бы она только знала, что таилось за этим бледным каменным лицом Наденьки! Как она сейчас изо всех сил борется с собой, чтобы не разреветься, не сойти с ума, всячески подавляя в себе любые, едва возникающие чувства, приостанавливая биение сердца и гоня, гоня от себя злосчастные мысли о предстоящей боли, свято веря в скорое явление того незнанного чуда, что так явно невидимой дымкой неотступно кружит над ее головой и вот-вот готово уже в любую минуту спасти, предотвратить предстоящую боль. Она ждала его, мысленно звала, умоляла поскорее избавить, очистить, сделать такой, как раньше. С первого дня, когда узнала о невозможности аборта и до последнего, вот этого, надежда не покидала ее. Верила, когда уже животик вырос до невероятных размеров и все труднее становилось передвигаться, верила, когда почувствовала, как внутри стучится что-то лишнее. Правда, сначала сильно испугалась, пришла в ужас, по сравнению со счастливо улыбающейся чему-то Веркой. Нет, она решительно перестала ее понимать. Вот как можно столько терпеливо ожидать стремительно надвигающейся беды?! При этом нежно поглаживать вздутый живот и улыбаться неминуемой боли! Права тетя! Верка - тихо помешанная, оттого так и представляет себя безмерно счастливой. Она, наверное, ждала, когда заберут на сохранение, а говорила совсем другое. Сохранение… От этого слова Надю бросало в дрожь. И вот, когда к подъезду подъехала скорая, и тетя сразу засуетилась, поднимая тяжелую сумку с давно подготовленными вещами, скорбно простонала: «Пора…», разорвав нервное напряжение тишины, у Нади вырвался ужасный крик отчаяния, потом второй, третий. В ее горячке вперемешку с болезненным стоном, казалось, начались схватки. Но это была неистовая истерика, настолько сильная, что успокоительные уколы долго не могли подействовать. Ждали долго, пока наконец, стала успокаиваться. Только еще всхлипывала раз за разом да стонала не переставая.
Сопровождавшая Нина Ивановна все посматривала на них настороженно, также тяжело вздыхала да стонала, качая сама себе заметно поседевшей головой.
- Потерпите, девочки мои, потерпите. Уже немного осталось. - То и дело приговаривала она, вытирая на ходу слезы одной да предупредительно кивая пальцем на другую, кабы чего доброго и та, не дай бог, не разревелась. Ведь может, как и та! Все молчала, как воды в рот набрала. Вдруг прорвало! Вот уж позора не оберешься! Все обратят внимание, все пальцем показывать станут да хихикать. Пусть не в голос, пусть про себя, все равно видно будет!
«Боже сохрани!» - Думала Нина Ивановна, осматриваясь по сторонам да украдкой крестясь. В последнее время она частенько осеняла себя крестным знамением, действительно явно чувствуя от этого некоторое облегчение. Появлялась исчезнувшая куда-то вера в хорошее будущее. Вся она жила предчувствием таинственного перевоплощения в определенном неизбежном предназначении, спрятанном до поры за чарующей дымкой будущего. Нисколько не оглядываясь на прошлое, ибо там оставались горькие тяжелые годы разочарований, бессмысленной, ложной, не для нее предопределенной жизни. В тот слепой самообман, причал несбыточных надежд она больше не вернется, вот только исполнит свой последний долг. Определит племянниц, как ни горько об этом думать. Ведь недавно они были для нее всем составляющим смыслом жизни. Теперь чувствовала тяжесть в сердце, желая скорейшего избавления и покоя.
Вторая дверь, открывшая родильное отделение, пред ней захлопнулась, она вздрогнула, одновременно облегченно вздохнув, читая висевшие перед глазами таблички «Посторонним вход воспрещен», «Карантин».
Их положили в отдельной палате с телевизором и кондиционером. Пожилая меленькая худенькая санитарка, сильно до смешного походила на ворчливую Бабу-Ягу, только уж слишком приветливая, обходительно распахнула перед ними просторную, недавно убранную палату.
- Вот вам, девочки, отдельные апартаменты.- Пролепетала она вполголоса, словно боясь растревожить их спокойствие, и все переводя любопытный косой взгляд с одной на другую. – Лично главврач распорядился. Присмотр, ой, то есть, уход за вами назначил барский, по высшему разряду, можно сказать. Уж не знаю и почему? Да и не мое это дело. Ну, устраивайтесь. Если понадобится чего, вон, только на кнопочку нажмите. Вот только вряд ли понадобится. Слыхала так, про между прочим, скажу вам по секрету: у вас скоро своя личная сиделка будет. С минуты на минуту. Вроде, как с высшим образованием. А еще говорят, как будто… Ой, обход начался! Ведь никак сам пожаловал! Все, все, все! Исчезает бабушка до обеда…
Во врачебной практике главврача подобного еще не случалось. Осмотрев в очередной раз девочек, убедившись, что беременность протекает правильно, и что роды должны произойти не позже конца текущего месяца, он все больше задавался вопросом: а что дальше? «Ведь сами в сущности еще дети-сироты, и нет никаких прямых инструкций, указаний, да и закона такого не существует – детей отдавать детям! Разве только опекунша согласится взять и их под свою опеку. Тогда ей придется попотеть, отстаивая свои права в совете опеки. Вдруг не согласится, не захочет, ведь они не совсем родные, да и по всей видимости не желанные. Тогда вопрос разрешается сам по себе о переводе младенцев в дом малютки. Как быть? Вдруг упрутся, по недопониманию, по детской наивности или по зову природных материнских чувств? Торопиться пока не родят, конечно, не надо. А родят, вдруг окажется поздно? Окончится все вне контроля, в тупике? Надо все же с опекуншей говорить откровенно прямо сейчас! Может, завтра?»
На следующее утро Нина Ивановна сама постучала в кабинет главврача, он даже еще не успел переодеться.
- Извините, здравствуйте, - начала она прямо с порога, осторожно прикрывая за собой дверь. – Доктор, спасибо, конечно, за такое хорошее внимание, но я бы хотела знать, откуда такие привилегии моим девочкам? Конечно, все это приятно, но все же…
- Присаживайтесь, Нина Ивановна. Никаких здесь особых наших заслуг нет. Райисполком распорядился. Там почему-то военные очень обеспокоены за состояние малышей. Вы не знаете, почему?
- Нет… Хотя…догадываюсь…я…я…я…
- Дело совсем не в этом. Я хотел вот о чем поговорить с Вами. Так сказать, на чистоту. Вы сами как поступите в дальнейшем, когда внучата на свет появятся?
- Да никак. Как закон, так и я. Что ж теперь. Видно, такое мое счастье…
- Закон здесь как раз Вас ни в чем не обязывает. Вы можете добровольно взять над ними двойное опекунство, а можете отказаться, тогда…
- Хорошо. Вот и слава богу! Знаете что, если уж эти вояки так обеспокоены, пусть забирают себе. Их вина в том не меньше. Я же клянусь, вот Вам крест, не прикоснусь, не впущу к себе этих … этих мальчиков- девочек, кто там будет! Ну, вы меня понимаете. Уж если закон не против, никакого моего опекунства не будет. Хватит, вырастила одних, и какова благодарность? Позор! На люди показаться стыдно! Все соседи пальцем тычут! Шепчутся, хихикают, будто не они, мерзавки, а я согрешила с этим проходимцем! Оно и самой-то стыдно! Хоть бери да вешайся! Нет, не за них, бесстыжих, за себя обидно и горько! Пусть грех большой возьму на душу, так мне непутевой и надо! Только байстрюков не приму! Не лежит душа, окаменела. Нет у меня к ним ни грамма любви, ни жалости, ни сострадания. Истинный крест, нет сил никаких, как неживая хожу по свету белому. Пустота в душе, да в сердце – страх. Пусть осуждают люди, презирают, плюют в след – мне все равно. Ибо осуждена высшим судом. Вот только за что, понять не могу. Ничего не вижу впереди, словно пелена закрыла глаза. Саму себя боюсь, и где искать спасения – не знаю. Не у кого спросить, ведь одна осталась на белом свете.
- Успокойтесь, Нина Ивановна, не стоит так расстраиваться. Может, оно еще все образуется само собой. Я Вам искренне сочувствую, хотя понимаю с трудом. Может Вам, извините, стоит показаться психиатру? Ну, всякое бывает. Женщина она очень хорошая, специалист – прекрасный. Сейчас как раз с Вашими племянницами работает индивидуально. Почти все свое рабочее время им уделяет. Все те же вояки побеспокоились.
- Вот пусть их и осматривает, раз побеспокоились. А я не дура, знаете ли… Ну, чем мне написать отказ от опекунства?
- Видите ли, для оформления младенцев в дом малютки одного Вашего отказа будет недостаточно. Необходимы еще отказные расписки матерей. Но не будем забегать наперед. Продолжим наш разговор уже после родов. Может быть, еще Ваше решение изменится.
- Нет! Никогда я не изменюсь! Только Бог в праве воскресить мертвеца!
- Ну, Нина Ивановна, не такая Вы уж и мертвая, как себе кажетесь. Время покажет.
- Вряд ли. Что оно может изменить? Судьбу не обманешь, как и через себя не перешагнешь. Хотя и глупые они еще совсем… Да, видно, придется говорить с ними начистоту. Иной раз глупость малая надежней ума большого скажется. Попробую на путь истинный наставить, а нет, так Бог им судья.
- Бог- Богом, да и Вы, Нина Ивановна, им далеко не чужая.
- Да, правда Ваша. Была как мать, теперь хуже мачехи стала. И не их здесь вина. Сама по жизни оплошала, не досмотрела. В первую очередь, за собой. Так то… Мне и ответ держать… А знаете, что я тут думаю? Вы такой хороший доктор, поговорили бы с ними, Вас скорее послушаются. Меня – нет. Чужая я им стала. После всего. Насторожились, одичали как-то совсем, словно я им враг какой, словно во всем виновата. Наденька ведь была такой спокойной, рассудительной, хорошей девочкой. А теперь совсем истеричка! Чуть что – в слезы, в крик… а Верка?... Та и вовсе умом тронулась. Теперь боюсь да Бога молю, чтобы хуже не стало. У людей посмотрю, их ровесницы, дети как дети. В классики играют, а эти… на тебе… Эх, детки, детки…
- Это верно. Дети детям рознь. Ранние они у Вас. Жизнестойкие. Уверен, при других условиях сами бы деток подняли, не хуже любой опытной мамки. Согласны? Вижу, согласны. Да только камень у Вас на сердце огромный образовался, и никак его сдвинуть не можете. Умом знаете – надо, да воли нет. И нет у нас от этого никаких лекарств. Жаль, очень жаль. Но будем работать, будем искать выход. Никуда не денемся, раз уж так. А пока всего хорошего, Нина Ивановна. Все образуется, все будет хорошо. Армия с нами – прорвемся.
- Дай-то Бог. Дай Бог.- Пролепетала в неловком замешательстве, явно чего-то недопонимая, Нина Ивановна.
Вера порой и сама замечала за собой некоторые необъяснимые странности с момента, когда явно почувствовала в животе движение иной, едва-едва зарождающейся жизни, все настойчивее постукивающей о стенки, как бы напоминая ей о себе: «Мама, я здесь! Мамочка, я у тебя есть!» и она отвечала, нежно шепча: «Скоро увидимся, скоро обнимемся! Потерпи еще немножечко. Осталось совсем немножечко. Подрасти, и мы… мы…»
В такие минуты она изумленно закрывала глаза, не обращая ни на что и ни на кого внимания, находясь в своем видимом только ей причудливом мире, в таинственной отреченности улыбалась сама себе. Проходили день за днем, а она нисколько не переживает. Не стонет, не жалуется на судьбу, словно так надо. Все идет своим чередом, от этого никуда не деться. Ни слезинки в глазах, ни чуточки бледной тени на лице от должного страха перед безудержно надвигающимся неотвратимым предстоящим, когда, может быть, уже завтра или сегодня ночью невыносимая боль скуют ее маленькое, еще не вполне окрепшее тельце, и, кто знает, может, смертельными тисками.
Об этом с тревожной грустью частенько задумывалась Наденька. Глядя на сестру, сердце ее разрывалось. В такие минуты хотелось плакать, да слез не хватало. Особенно когда Вера уж совсем забывалась, прогибаясь к своему огромному, словно надутому до отказа воздушному шару, животу, что-то шептала ему, улыбалась, странно хихикала, потом подолгу поглаживала его, убаюкивая на руках, напевая колыбельную.
Иной раз Надя взрывалась, охваченная нервной дрожью бродила по комнате взад-вперед, словно отыскивая из нее выход. И только в отчаянии громко вскрикивала, пытаясь вывести сестренку из этого отрешенного состояния. Но с каждым днем ей это удавалось все реже. И Наденька понимала, без психиатра здесь уже не обойтись. К тому же врач-психиатр сама приходила к ним каждое утро и, словно нанятая сиделка, оставалась на весь день. И как бы она своими нудными разговорами, расспросами, одними и теми же наставлениями не надоедала, девочки быстро к ней привыкли и вскоре стали дожидаться ее появления с нетерпением. Особенно Наденька. Ей необходимо было немедленно высказаться, выпустить из себя распирающий накопившийся за сутки жар негодования.
- А знаете, Ольга Михайловна, чего только сегодня с ней не происходило?! Совсем уж чокнулась, ненормальная!
Не совсем еще пожилая, с болезненно-желтым худощавым лицом, Ольга Михайловна казалась намного старше своих лет. К тому же огромные для маленьких всегда прищуренных глаз непроницаемые линзы очков завершали строгую жизненную определенность вполне зрелой женщины. И только мелодичный строгий голосок, как бы отделяясь от всего образа, звучал сам по себе, с кипучей, все еще никак не тронутой увяданием годов энергией молодости.
- Та-а-ак, ангелочки мои, что у вас на этот раз? – Голос у нее был удивительно свеж, сразу развевал нависшую неловкость, располагая к доверительному откровенному разговору. Значит, ты – Наденька? Так! Да, я хорошо научилась вас различать. Не внешне, конечно, нет. Тут вас сам черт попутает! А вот по характеру, знаете, он у вас такой разный! Даже удивительно!
- Ничего удивительного, тетя Оля! Просто моя глупенькая сестренка с каждым днем все больше с ума сходит! Я вот не думаю, ну, почти не думаю. А она, представляете, животику всю ночь сказочки рассказывает, песенки поет, да все обещает ему пеленочки разные, распашеночки с цветочками, птичками, белочками, зайчиками подарить! А еще пустышки да погремушечки! Ой, все говорит, как с ними играть! Ой, не знаю! А вдруг и на меня перейдет?! Как подумаю, так и жить не хочется!
- Не волнуйся. Наденька. Никакой болезни в этом нет. Так часто бывает у некоторых девочек перед первыми родами, когда слишком рано обостряется чувство материнства. А когда родит, станет кормить да беспокоиться, все уляжется само собой. Хотя надо сказать, у каждого это проходит по-разному. И у тебя все наладится. Вот увидишь, все страхи отступят, боли исчезнут, как только услышишь первый крик малыша. Все оно, конечно, так. Только скажу вам прямо: проблемы у вас, девочки, в другом. Вера! Верочка! Подними головку, открой, пожалуйста, глазки! Значит так: по восемнадцать вам исполнится только через два года. Точнее, два года и два месяца. Так? Во-о-от, по законодательству вам, вот только не волнуйтесь, и не пищите! Да… ваших детей вам пока не отдадут. Конечно, в том случае, если ваша тетя не даст согласия на свое опекунство над ними. Хотя бы до вашего полного совершеннолетия.
- Если она не согласится? – Пролепетала Вера, быстро мигая, как будто приходя в себя, осоловевшими испуганными глазками.
- Конечно, не согласится! Как будто ты не знаешь, какая она у нас стала?!
- Что тогда?
- Мне очень жаль, мои дорогие, но деточек, возможно, временно, придется определить в дом малютки.
Надя, крепко сжав глаза и чуть шевеля дрожащими губами, погрузилась в раздумье. И некоторое время, казалось, уснула. Но вот ее утомленный вздох прервал затянувшуюся тишину палаты.
- Два года… два года… Вот влипли так влипли, дуры! Оно нам надо, Вера?!
11
Как бы не боялись девочки предстоящих родов, время брало свое. Им не сиделось, не спалось. Они все чаще выходили в коридор, сами не зная, зачем. Слушали где-то там, за стеклянной дверью, нечеловеческие крики рожающих, бросались обратно в приоткрытую для таких случаев дверь своей палаты, прятались в постелях, набрасывая одеяла на головы.
Сиделки-психолога давно не было. Говорят, заболела. Не было с кем поговорить о чем-то постороннем, отвлечься, как-то расслабить гнетущее напряжение в ожидании неизбежного. Только Надя все старалась задержать его, остановить, как-то обмануть судьбу. Всячески убеждая себя в невозможном, нашептывала всякие заклинания. Бывают, ведь, разные чудеса на свете! Почему Боженька не сделает хотя бы один единственный разочек чудо для нее? И больше она его никогда ни о чем не попросит! И до чего же ей было противно видеть, как Вера, вся изнывая от ожидания, торопила себя, уговаривала его побыстрее появиться на свет.
- Ах, Наденька, - вздыхала она.- Побыстрее бы уж родить, тогда закончатся, наконец, эти бесконечные ожидания.
Ей так хотелось уже сегодня, сейчас, сию минуту прижать к груди, обласкать своего ребеночка, придумывая ему разные смешные имена. Вот только никак не могла ни на одном из них остановиться. Ей не хватало дыхания в такие минуты от избытка нежных волнений, от предвкушения скорого счастья. Только все почему-то выходило наоборот.
Ночью Надя уж как-то слишком громко, томительно застонала. Пока Вера к ней пыталась подойти, она вдруг диким сумасшедшим криком остановила сестру. Потом еще, и еще раз, и вот непрерывная цепь истошных завываний, точно таких же, как они слышали днем откуда-то из глубины коридора, разорвала ночную тишину. Вера не успела до конца сообразить, в чем дело, как уже сбежались медсестры, подхватили сильно вспотевшую от крика и боли Надю и увезли в родильное отделение.
Пришедшая вскоре в себя Вера хотела пойти следом, но ее не пустили. Рано, мол, тебе, жди! Вера была сама не своя от радости, когда уже через два часа ее поздравляли с племянником. «Так скоро?» - Подумала она.- «Какая ты у нас счастливая, сестренка! Ой, какой же он, какой?» Вере хотелось прыгать от счастья, бежать, лететь туда, к ним. И ей казалось, что она действительно вот-вот сорвется, взлетит, но только потопталась на месте, вскрикнула, обнимая акушерку, сообщившую, что с мамашей все в порядке и племянник хорошенький.
-Мамаша, мамаша, племянничек хорошенький, - повторяла счастливая Вера, сгорая от нетерпения поскорее их увидеть. И вот она уже совсем не понимает, как можно так обманываться в своих ожиданиях. Вера от неожиданности ойкнула, когда полуживую Надьку медсестра под руки привела в палату. Ослабевшая, измученная, она еле передвигала ноги. Но страшнее всего было ее измятое, бледное, никак не походившее на себя лицо. И эти пустые, безжизненно сухие глаза.
«Бедная, бедная моя сестренка! Как же тебе, должно быть, было больно и тяжело, если за такое короткое время ты так изменилась…»
Ни на кого не глядя, не проронив ни звука, Надя легла в постель, все с той же непроницаемой отреченностью укрылась с головой.
Вера долго смотрела на нее, не зная, как быть: оставить пока сестру в покое или все же… Нет, она не могла так долго быть в неведении, думать о чем-то другом, жить дальше, как ни в чем не бывало, когда сестренка, частичка ее собственной души, сейчас затаилась и не поймешь, что с ней.
- Наденька, сестричка, как ты? А?...
- Не подходи ко мне, Вера, молчи. – Со злостью, глухо простонала она.
- Ну, как же? Как же? Тебе было очень больно, да? Но все уже позади, все прошло, только зря так боялась! Я тебе завидую…вот…как… А где малыш?
- Замолчи!!! Слышишь, замолчи!!! Я ничего не хочу! Не хочу!!! Я не хочу слышать ни о каком ребенке! Я умерла, нет меня, нет…
- Не правда! Вот успокойся, поспишь, а завтра проснешься – не будешь такой!
Надя не отвечала.
Рано утром принесли младенца. У Веры от восторга перехватило дыхание, как вдруг она едва не задохнулась от неожиданного ужаса, разразившегося перед ее глазами и в ее сердце. Надя не приняла его, не стала кормить, отвернулась к стенке и еще больше закрылась одеялом. Нисколько не удивившись странности молодой мамаши, опытная медсестра, качая на руках голодного, готового вот-вот разреветься малыша, поторопилась унести его к кормилице. Но Вера стала на пути между кроватями так плотно, что той никак уж невозможно было пройти.
- Подождите, умоляю! Дайте я… у меня уже есть молоко…
Та, сделав суровый вид, собиралась уже отругать нахалку, но только улыбнулась, видя ее полные умиляющих слез детские глазки.
- Успеешь еще. У нас есть кому покормить. Отдыхайте пока.
Вера никак не могла справиться с собой. Ее бесило и одновременно угнетало холодное каменное бесчувствие сестры. Ладно там, обиделась на весь мир, ни с кем, даже с ней, не разговаривает! Но при чем здесь ребеночек?! Так, думая о бедном племяннике, которого сейчас кормит какая-то чужая тетя, Вера испытала такое негодование, что все ее терпение, до этого сжатое в один нервный клубок, лопнуло, как воздушный шарик, коснувшийся самой острой иглы на новогодней елке. И Вера, вся пылая и задыхаясь от гнева, сорвала злосчастное одеяло, впервые в жизни хлопнула сестру по лицу. Хлопок был сильный, громким звоном прокатился по палате. Но та ни чуточки не возразила, не вскипела, как могла бы, но даже глазами не моргнула, уставившись в потолок мертвыми глазами, и как будто не дышала.
- Наденька? Надь, очнись! С ума ты сошла?! Сдурела совсем! Отвечай! Отвечай мне, глупая, не то я не знаю, что с тобой сделаю! Знаешь… он…
Вдруг Вера медленно опустилась на колени, заулыбалась.
- Ой! Ой! Кажется, началось… Наденька… Наденька… что делать?...
Надя быстрее очнулась от тихого стона сестры, чем от громкой пощечины, след которой все еще горел розовым пятном на ее бледном лице. Надя совершенно забыла о кнопке экстренного вызова врача, все время висевшей над головой перед глазами, вскочила, бросилась в коридор, крича что есть силы хриплым прерывистым голосом:
- Врача! Врача! У нас началось!
Малыш, словно играя с Верой в прятки, то вот-вот, казалось бы, должен появиться, то обратно все начиналось с начала. Бедная Вера улыбалась сквозь слезы и время от времени вырывающиеся из нее нечеловеческие крики. Она изо всех сил старалась их приглушить, сжимая зубы, чтобы не напугать малыша. Прошли почти сутки, когда он наконец-то появился с таким громким резвым криком, что она сама сразу испугалась за него. И только успев поцеловать еще мокрую головку, лишилась сил. И уже во сне убаюкивала его. Без устали прижимая к груди, нежно шептала: «Сынулька… сыночек мой…» трое суток находилась Вера в полусознательном состоянии. Когда же, наконец, появился на руках малыш, недовольно кряктящий и жадно причмокивающий маленьким ротиком, она совершенно перестала что-нибудь ощущать вокруг себя, кроме него. Никого не видела, ни с кем не разговаривала, словно ей его приносили невидимые ангелы на невесомых крыльях, садились рядом, бережно протягивали ей этот комочек огромного счастья. И когда снова его забирали, долго не могла оторвать от себя, но от общего бессилия во всем ослабевшем теле не могла сопротивляться, и потом медленно погружалась в чарующее продолжение сказочного сна.
Надя вскоре оправилась. И теперь ей уже ей не терпелось поскорее поговорить с сестренкой, но та, казалось, слишком долго не выходила со странного состояния. Видимо, последствия от сильно действующих лекарств. Разве можно столько спать, постоянно бредить, кого-то звать умирающим голосом? А глаза совершенно сумасшедшие! То отрешенно спокойные, то вдруг вспыхнут, заблестят, заиграют по сторонам и так странно широко открываются! Надя тревожилась, терялась в догадках. То и дело спрашивала во всех, кто только появлялся у дверей палаты:
- Что с ней?! Долго ли еще она… такая?
И хотя почти все с добродушной улыбкой отвечали, мол, ничего страшного, так часто бывает после тяжелых родов, особенно с первенцем, Надя подозревала неладное и все пыталась расшевелить, разговорить сестренку. С нетерпением начинала ждать и радовалась, когда наконец-то приносили ей ребенка, и несчастная Вера хоть на какое-то время оживала. И злилась, выходила из себя, когда та в самом начале разговора забывалась, бормоча себе под нос какую-то глупость, и засыпала с детской божественной улыбкой. И это теперь, когда они стали совершенно свободными, освободились от тяжелого бремени и цепких оков, сковывавших по рукам и ногам однообразием черных мыслей, от которых можно было сойти с ума! Теперь они вновь могут вернуться в свою детскую беззаботную жизнь или, нет, в лучшую, более осознанную, более ясную, где можно скрыться от всех разговоров, насмешек, уехать далеко-далеко, куда еще вчера звала тетя Нина. О ней сейчас в самый раз поговорить! Она же почти все устроила. Только надо… и тут Наденька сжимала глаза. Ей об этом даже не хотелось думать, вспоминать.
«Не-е-ет! Не было и не будет его никогда!» - И гнала прочь нехорошие мысли от себя, от сестрички, от всего того, что хочет помешать чему-то такому хорошему, чего она и сама еще до конца не понимала. Дело сделано. Назад пути нет. Теперь она раз и навсегда избавится от своего позора. «Вот и правильно, милочка моя. Ну, сглупила, сглупила по молодости, с кем не бывает! Ошибки надо исправлять» - Вот и сейчас стоит в ушах спокойный, как стена ровный тетин голос.
Надя, глубоко вздыхая, прижала холодную руку сестры к губам.
- Верка… Верка… Скорее бы ты, уж, очнулась, и мы могли вместе уйти туда, где не будет злых языков, насмешливых шепотов за спиной, всего этого позора и стыда. Только покой, покой и тишина вокруг.
Как не дежурила внимательно Надя у постели сестры, та очнулась внезапно. И еще не открыв глаза, своим обычным твердым голосом спросила:
- Когда принесут малыша?
Как будто и не было с ней ничего непонятного, и была она при полном уме и памяти, только задремала немножко и вот снова продолжает незаконченный разговор.
У Нади перехватило дыхание, с минуту она ничего не могла сказать, только удивленно хлопала огромными, выходившими из орбит глазами. Но вот взвизгнула, бросилась обнимать сестру.
- Ну вот! Вот! Наконец-то, родная ты моя! Есть, есть Бог на свете! Говори! Говори же со мной! Еще скажи!... Не верится, ой, не верится мне… это все… Верочка, мы опять, мы снова, как прежде, свободные птички!
- Сумасшедшая, Надька! Отпусти, задушишь! Скажи, лучше, я давно сплю? Где дети? Почему их не приносят?
- Зачем? – Удивилась Надя, отпуская объятия и пристально глядя в глаза, словно читая в них ответ на свой просто сам по себе возникший вопрос. – Зачем они нам?! Правильно?
- Нет, не понимаю, как это – зачем?
- Ну, как, как, подписала какую-то бумажку – и все, с глаз долой!
- Какую бумажку?! Ты что?! Где дети?!
Вера жадно впивалась в немигающие застывшие в испуге глаза сестры. Но они все еще не таяли. Невозможно разобрать, проникнуть вглубь этой непроницаемой стены. Так и сидели они, неподвижно друг против дружки, каждая со своими взбудораженными, никак не вкладывающимися в сознание, тревожными мыслями. Но вот постучали в дверь, и за ней раздался резвый крик младенца. Вера, позабыв обо всем, бросилась навстречу, почти вырывая из рук медсестры маленький орущий сверток, прижала его к груди. И уже внимательно рассматривая каждую черточку на румяном от крика личике, словно впервые его видя, рассмеялась. Медсестра только всплеснула руками.
- О, боже, мамаша! Да Вы совсем поправились! Вот хорошо-то! Так вот, как только покормите, собирайтесь в кабинет главврача. Нет, знаете, лучше я ему сама сообщу. К тому же, ваша тетя сейчас у него. Вот обрадуется-то… Давно, давно ожидают видеть Вас такой живой и здоровенькой.
Надя, сделав равнодушный вид на помрачневшем личике, хотя ее всю трясло от нахлынувших вдруг щемящих волнений, подошла к окну. Только она одна знала, о чем сейчас говорила медсестра. И, искоса наблюдая за счастливой сестрой и притихшим жадно сосущем племянником, ясно поняла – Вера никогда от него не откажется. И чем более она это сознавала, тем чувствительнее расширялась между ними невидимая пропасть. И она уже ничего не может поделать ни с ними, ни с собой, ни с судьбой. Надя молча собрала вещи, тихонько вышла с палаты, чтобы больше никогда здесь не появляться.
12
Покормив малыша, Вера попыталась с ним поиграть, только напрасно. Он тут же заснул, никак не реагируя на ее ласковый голос у самого ушка. И только недовольно покряхтывал, когда ощущал на слегка вздутых розовых щечках горячие губы или холодный кончик носа своей назойливой мамочки. Но и со спящим, она не хотела бы с ним расставаться. Все же, бережно передав его в руки уже долго ожидавшей медсестры, Вера вдруг насторожилась, ощутив необычную пустоту палаты. Хотела спросить медсестру, где ее сестра, не встречала ли она ее где-нибудь в коридоре и почему до сих пор не приносят ее племянника. Но в замешательстве только успела крикнуть, чтобы та не опаздывала. Потом она никак не могла вздремнуть, как всегда, после кормления. Все ждала. Прислушивалась к каждому шороху, шагам в коридоре. Вот они приостановились у палаты.
- Наденька! - Вскрикнула она и со всех бросилась навстречу. И действительно, дверь сама распахнулась ей навстречу. Только от этого сердечко у нее замерло в еще большей тревоге, так как в палату входили галдящей толпой широко улыбающиеся главврач, веселая, вся сияющая взволнованным румянцем тетя Нина и бледная, видимо все еще продолжающая болеть психолог.
У тети на быстро мигающих глазах заблестели слезы, когда она обнимала племянницу.
- Ой, какая же ты у меня бледненькая, девочка моя! Как же я истосковалась, как переживала да все молилась за вас! Особенно за тебя, моя дорогая. Да вот все, слава Богу. Обошлось. Все теперь будет хорошо.
- Тетя, где Надя?
- А… она… она, там ее выписывают. Сейчас поедем домой, потом…
- Ой, правда?! – Взвизгнула Вера обрадованно. – Они домо…
- И тебя выпишут. Еще денек-другой. Доктор обещал. Так ведь, Иван Николаевич?
- Да. Да, еще денек понаблюдаем и остаются формальности. Но мы их сейчас устраним, как договорились. Верно, Верочка?
Вера в недоумении согласно закивала.
- Ну, вот, Виктория Александровна, где эта бумага, которую надо подписать Верочке?
- Какая бумага, тетя? – Вмиг насторожилась Вера, отстраняясь, на ходу быстро всматриваясь в потупившиеся лица каждого.
- Не волнуйся так, милая. Это всего лишь отказная записка. Так надо. Такой закон. Ну, чтобы ребеночка определить в ясельки. Там много деток, я сама видела.
- Я…я… поняла. Значит, правда. – Веру охватывал ужас, сдавливая сознание, затмил все перед глазами. Она пошатнулась, сделала шаг вперед. Огромные глаза сверкали яростью, губы дрожали, пытаясь сдержать истерический крик. Все же гнев оказался сильнее рассудка. С неистовым напором он вырывался наружу, заглушая все вокруг, повергая в ужас всех, кто в эти минуты мог находиться в родильном отделении. Не переставая орать, Вера изловчилась на некоторое время вырваться из цепких сильных, опутавши х ее рук и горячих тел санитарок и сбежавшихся на крик окрепших рожениц. Но тут же она почувствовала неодолимую истому во всем лихорадочно дрожащем теле. Окончательно выбившись из сил, она могла только умиленно стонать, хотя бы как-то защищая едва родившегося сына:
- Не-е-ет! Где мой ребенок? Где мой сын? Верните его мне, принесите его, умоляю!
Еле-еле ее уложили. Укол успокоительного действовал не сразу. Все же она успокоилась, притихла, перестала дрожать. Только в голове роились, шумели лихорадочные мысли: «Тетя от нас отказалась. Надька отказалась от ребеночка. Нет, нет, ее заставили так сделать. Они и меня заставят…нет…не-е-ет… Я не сойду с ума. Не умру от горя. Им никогда ни на час, ни на минуту не отнять его у меня! И если есть на свете хоть маленькая частица справедливости, я найду ее! Мама! Мамочка! Если бы ты была у меня сейчас! хотя бы на коротенькое время приди, спаси нас, родненькая моя!...О-о-о! Нет, что это я? Нельзя сходить с ума! Не плакать! Успокоиться, искать выход! Он есть! Сердце чувствует, где-то совсем рядышком. Надо подумать хорошенько. Может, просто выкрасть, убежать с ним куда-нибудь, куда глаза глядят? Если поймают, наверняка потом уже ничего нельзя будет сделать. Может, сразу самой в милицию? Глупо…ой, глупо! Говорят, ведь все по закону. А если сразу к судьям? Может, найдутся у них какие другие законы? Пусть даже в тюрьму, только вместе с ним!»
- Суд…суд…суд…- Шептала она, вспоминая зачем-то зал заседаний, где судили дядю Васю. А она не могла, да и до сих пор не понимает, за что его в тюрьму посадили. Потом этот седой военный с добрыми глазами остановился, разговаривал о чем-то, что так сильно разозлило тетю.
«Да. Да! – Спохватилась Вера в своих воспоминаниях. – Он обещал! Честно! Честно, обещал! Я поняла, а Наденька – нет! Глупая, слушала только тетю! Наденька, Наденька, зачем ты ушла, оставила его одного? Ведь он… они такие маленькие, крохотные… Ах, если бы только могла! Как бы найти этого старика?»
Окрыленная надеждой Вера вскоре совсем поправилась. Но ей перестали приносить малыша. И гнетущая тоска едва не приводила к помешательству. Только силы ее материнской любви оказывались сильнее. Через одну добрую хорошую медсестру она узнала, где находятся дети, и сколько они еще могут находиться здесь и куда их могут отправить в любую минуту. Потому не смотря на еще сильно томившую слабость, с непрекращающимися вспышками болезненно-темных кругов перед глазами, вера решительно требовала немедленной выписки. В своем неистовом гневе она казалась совершенно здоровой. И весь этот воинственный напор для главврача уже не оставлял никаких сомнений в выписке. Ничего более не требуя, ее выписали с тот же час.
От потока свежего воздуха немного кружилась голова. Она сразу же почувствовала млеющую слабость во всем теле. После нескольких шагов как-то странно сами по себе стали подкашиваться ноги. Но шли, устремленные в какую-то только ей понятную неизвестность. На ходу переводя дыхание, широко открывая глаза, она всматривалась в дома широкой центральной площади, издали угадывая среди почти однообразных строений то серенькое здание, находящееся недалеко от маленького базарчика. Вдруг остановилась, силясь вспомнить фамилию. Но как она могла ее вспомнить, если даже лицо того, в чьих руках может сейчас оказаться ее жизнь и жизнь ее детей, едва смутно мерцало где-то в самой глубине девичьей памяти.
В этот день в штабе отставных офицеров ничего особенного не планировалось, не намечалось, и безлюдный коридор дремал в спокойной тишине. Лишь в самом его конце за маленьким столиком дремал дежурный офицер, изрядно лениво стряхивая на газетку пепел с недокуренной сигареты. Узкая полоска дыма тянулась через весь зал заседаний прямиком в широко открытую дверь командирского кабинета. Едва она коснулась и обожгла колючим смрадом широкие ноздри хозяина, как сонную тишину тут же разорвал его громогласный командный окрик:
- Дежурный!!!
- Я… Я… - Отозвалось звенящее эхо.
- Ко мне!!!
- Есть… - Громко застучали по деревянному полу тяжелые сапоги. – Я здесь, товарищ полковник!
- Вижу. Опять куришь на посту?! Смотри, майор, доиграешься! На губу загреметь хочешь?!
- Виноват, исправлюсь… Только зачем так кричать, Семен? Вон, всех мух разбудил!
- Знаю я, какие у нас мухи дремлют на посту с сигареткой в обнимку! Вот что, дорогой, повесь на двери с той стороны табличку. Большими такими буквами: курение, мол, опасно… нет, нет, курение в конференцзале да и в коридоре запрещено! Ясно?!
- Так точно! Не совсем…
- Каждый дежурный лично отвечает за выполнение данного приказа. А что ты так на меня уставился? Да, приказа! А то слова до вас не доходят! Дисциплину вообще перестали уважать! Одни беспорядки кругом! Разгильдяйство развели! Прямо махновщина, а не штаб боевых офицеров!
- А… где же курить-то?
- На улице, Сашенька. Не меньше десяти метров от крыльца. Курилку такую соорудить тебе лично поручаю!
= Ой, я старый болван! Совсем забыл! Семен, там во дворе девица такая, знаешь, девочка совсем, главного спрашивает!
- Что за девица? Чья?
- Вроде, как на суде ее видел. Помнишь, по тому делу Васьки Тимофеева?
- Ну да. Конечно, помню. До сих пор не по себе. Натворил дел, проказник! Да черт с ним! Зови! Чего стоишь, как истукан? Двигайся, Нефедов, двигайся! Нам никак нельзя застаиваться! Ай, как же мы о них совсем забыли? А, майор? Нехорошо, некрасиво получилось! Нет, ты лучше пойди в мой кабинет, прибери там быстренько, а я сам… сам…
Она стояла у невысокого крыльца. Наклонив голову на плечо, пристально наблюдала за кружащейся вдали стайкой диких голубей. Впервые за этот год вновь улыбалась, сама не зная чему, все больше и больше ощущая легкость свободного полета, все дальше удаляясь от себя. Радостно трепыхали, трепыхали легкими крылышками эти пташечки, шептали в ее груди. Позади легонько хлопнула дверь, но и от такой неожиданности Вера обернулась так резко, что едва не споткнулась о ступеньку и не свалилась на казавшегося таким огромным военного с приветливой улыбкой и печальными глазами. Вера заметила это сразу и расстроилась.
- Здравствуй, девушка.
- Здрасьте… Ой, это Вы! Да, конечно же, вы!!! Знаете, я…
- Идемте в кабинет. там обо всем и поговорим. И прошу извинить меня, старика, да и всех нас.
- За что?! Господи, за что мне Вас…
- Сейчас, девочка, я Вам все объясню. Проходите, вот мой кабинет. Усаживайтесь здесь у окошка. Сейчас, сейчас… Нефедов! Сделайте нам кофейку. И-и-и… давайте, пошевелитесь, гости у нас… Так вот, с чего бы я хотел начать?
- Я… я… не знаю, дяденька… я хотела…
- Нет. Нет, девочка, слушай сначала старого недотепу. Давно, давно собирался вас навестить дома, и в больнице, да все откладывал. Хотя, чего греха таить, забывать стал. Старческий склероз замучил, скажу тебе по секрету, ну прямо беда! Прими мои самый искренние извинения.
- Нет, нет, какие там…. Как Вас зовут?
- Семен Степанович.
- Ой, дядя Сеня, так?!
- Так, так…
- Я знаю, как научиться не забывать…
- Ну, ну…
- Надо закрыть глаза, посчитать до десяти, три раза повторить, что нужно не забыть, и еще раз посчитать…
- Да ну тебя, доченька! Гадалка какая-то…
- А Вы попробуйте!
- Непременно. Нефедов! Неси скорее свой кофе! Знаешь, какая забавная у нас гостья? Ты еще таких не встречал. Как тебя зовут, девочка?
- Вера… сестру Надей… помните… мы еще…
- Да, да… Конечно, конечно… А как, извините за любопытство, Вашего …
- У меня сыночек родился, Семен Иванович! И племянничек!
- Поздравляю. То есть, как… Ну, да, поздравляю, конечно. Рассказывайте, как вы себя чувствуете, как детки? Нефедов! Прикрой дверь!
Вера рассказала все как есть по порядку, ничего не утаив, не приукрасив в своем рассказе о малыше, о своем прекрасном малыше, едва появившемся на свет и вот по чьей-то жестокой воле зависшем на тоненьком волоске над страшной пропастью неизвестности. Рассказывая, она нет да нет каким-то тревожным краешком подсознания сомневалась, не напрасно ли она пришла сюда? Смогут ли помочь, поддержать ее такое шаткое счастье? Эти огромные, покрытые глубокими морщинами, но все еще мужественные руки, эти широкие плечи в золотых погонах, держащие слегка склоненную седую голову с добрым старческим лицом вселяли в нее надежду. Он все время пытался куда-то спрятать влажные бесцветные глаза, вот-вот готовые пустить слезы, когда Вера, всхлипывая, говорила о предстоящей разлуке с детьми, без которых она не сможет больше жить, как без собственного сердца.
- Помогите, дяденька! Или скажите, что нам делать? Ведь не кого больше, нет… никого…
- Ты правильно поступила, девочка, очень правильно. – Грустно, ни на кого не глядя, как бы сам себе, пробасил хозяин кабинета.- Более того, и нашим детям, да, теперь они и наши дети, так сказать! Здесь дело чести каждого офицера нашего небольшого братства. Не так ли, майор?
- Так точно, товарищ полковник! – Вскочил на ноги казавшийся до сего дремавшим в глубокой задумчивости дежурный офицер.- Никак нельзя пускать на самотек! Предлагаю…
- Отставить! Все предложения потом. А сейчас вот что. С ее близкими родными, как я понимаю, предстоит еще серьезный разговор. Поэтому отвези сейчас Верочку пока ко мне домой. Пусть Анна Степановна примет как… ну, как положено. А я, пожалуй, в райисполком, затем наведаюсь в этот роддом. Посмотрим, что можно сделать уже сегодня. Надо пресечь это…
- Да. да, Семен, гражданские законы безнравственны и…
- Ну, не нам судить, разберемся. А ты, девочка, не беспокойся. Все будет хорошо. Теперь вы под хорошей опекой и защитой.
- Спасибо! Спасибо Вам1 Я… я…
- Благодарить пака не за что. Нефедов, подойди, я выдам еще кой-какие поручения.
Переполненная надеждами скорой встречи с детьми, видя перед собой их счастливые улыбающиеся мордашки, Вера словно взлетела от счастья! Едва поспевая за высоченным молчаливым офицером, все улыбалась и улыбалась, осторожно хихикая себе в ладошки, сама не зная, от чего и почему. Просто, на душе у нее становилось легко и спокойно, и порывы радости выходили сами по себе.
Когда он купил огромный букет ее любимых алых роз, видимо это и было еще одно поручение главного, не слыша слов поздравлений. Вера безудержно рассмеялась, пряча, стараясь остановить, этот неистово сумасшедший смех в огромных бутонах колючего букета. Она шла и шла, торопилась навстречу новой неизвестности, почему-то искренне веря этим почти не знакомым суровым добродушным людям.
13
Год от года он все более чувствует, как отвратительно холодные щупальца старости неумолимо сдавливают грудь, ноги все медленнее волочат отяжелевшее тело. Дни, как заведенные, мелькают перед глазами однообразной чередой, зато почти бессонные ночи стают все длиннее и тревожнее.
« Отчего же так тяжело, тоскливо до омерзения? Вроде все есть, основная цель достигнута. Стал генералом, а ведь далеко не каждому дано, особенно в эти столь гонимые нашего брата, времена. Квартира, машина, должность. Чем не доволен? Откуда эта бездонная, как омут, душевная пустота? Конечно, годы… Усталость и особенно эта повседневная канцелярская дребедень. А я ведь строевой офицер! Причины на лицо. На что обжаться?» Так часто думал он по утрам, поглаживая крохотную морщинистую руку сестры. Только она в такие минуты могла понимать его больше его самого.
- Ну что ты стонешь то так, Сенечка? Болит что? А знаешь, ты снова улыбался во сне! Прямо, как в детстве! К чему бы?...
- К смерти, Тонечка. К чему еще?
- Ой, что ты?! Совсем уже! А я знаю отчего! Хоть и не говоришь. Или не понимаешь, что снилось то.
- Тут помни, не помни – все едино… Говоришь, как в детстве? Этому одно объяснение. Жизни круг замыкается. Вот он начался с колыбели, туда и возвращается. Но похоже колыбель похожа на гроб.
- Да ладно тебе о грустном! Вставай завтракать.
- Ты знаешь, Тонечка, я вот только сейчас подумал о той телеграмме. Как гром среди ясного неба на голову свалилась!
- Это ты о Ваське?
- Да… он же лет на двадцать моложе меня был…
- Каждому свое, Сенечка. Одним жить долго, другим – помирать молодым.
- Спасибо, сестренка. Я завтракать не буду. Его сегодня должны привезти. Надо встретить.
Сестра провела его до машины. Быстро, как она умела, говорила, говорила обо всем, не спрашивая о главном. Но она и сама знала, о чем так таинственно нежно улыбался брат во сне…
Он еще боролся с видениями сна, занимаясь любым каким-либо бумажным делом. Но работа не шла. Все валилось из рук. Не было никакой определенности в мыслях. В отчаянии он опустился в кресло, решив успокоиться и, если удастся, подремать. Но вдруг пустынную тишину кабинета прервал свежий голос молодого дежурного.
- Товарищ генерал! Гроб с телом полковника Тимофеева к нам доставлен. Какие будут дальнейшие указания?
- Обзвони немедленно всех членов совета. Нет, отставить. Только «братства». Пусть по тревоге прибудут сюда. К полковнику Нефедову в авиагородок отправьте посыльного. У него до сих пор нет телефона. Пусть немедленно ко мне. Он будет организовывать похороны. У гроба выставить постоянное дежурство. Что с запросом на родину Тимофеева?
- Нет ответа.
- Ждать не будем. Вон какая жара стоит! Мою машину к подъезду! Вот только взгляну на него – и поедем.
Ровный голос, подающий четкие, как будто сами по себе выходящие команды, говорил о его спокойствии. Внутри же его всего трясло, и плотный непробиваемый комок в горле сдавливал дыхание. Наконец, дежурный вышел. Теперь можно перевести дыхание, расслабиться, глотая таблетку валидола.
« Ах, Васька, Васька… - шептал он, тяжело дыша. – Товарищ дорогой… Не уберегся. Оставалось всего-то ничего, каких-то полгода… И все, вот нет тебя… Ни пуля, ни осколок тебя не брали! А тут нелепость глупая… нелепость…»
Нет, не те силы! Продажные слезы хлынули из глаз. Густо потекли по щекам, заполняя горечью глубокие морщины.
В душном кабинете, наедине с самим собой он просидел несколько часов.
«Надо встать! Встать!» - Приказывал он себе, но не мог подняться. Тяжесть во всем теле не пускала, словно на спину давило чье-то тяжелое бездыханное тело. Это состояние продолжалось до тех пор, пока кто-то сильно не сжал ему руку.
- Семен, я здесь.
- Да, да… А я вот, как видишь, Сереженька, раскис совсем. Ни к черту стал. Скольких приходилось терять, хоронить – и ничего. Привык. Так было надо, потому как не сегодня-завтра и тебя могли… А тут… сам не знаю… понесло… сдавила жалость, что ли… Вот, отпускать никак не хочет… Скажи, ты знал о Васькиной болезни? Ну, как он заразился, чем лечился?
- Нет. Только слышал: эпидемия туберкулеза по тюрьмам прокатилась. Говорят, чуть ли не половину лагеря скосила! И никто тебе ни слова, ни полслова!
- Не-е-ет… Сам бы он не пожаловался! Мы же…
- Да, Семен, да… Вот хотел зайти, Верке сообщить, и никак…
- И не смей, слышишь?! Не надо. Я сам, если что… Сыны его подросли хорошо! Ровные, как два грибочка, вытянулись! Спрашивают как-то у меня тихонько, чтобы мамка не расслышала! Дедушка, так они меня называют, а когда папка с войны придет? Слышь, Нефедов, я так и обомлел! И кто им такого наговорил?! Может, сами себе навыдумывали? Теперь что сказать, как быть? Сиротки ведь! Отца не знали, а теперь и вовсе… Врать нельзя, да и молчать стыдно. Поеду к ним, как раз собирался. Может, как-то само собой скажется да образуется… А ты тут командуй! Музыканты предупреждены. Стрелки вот-вот прибудут. Проследи, чтобы честь по чести было. Потом все сюда, помянем. Или, может, лучше… нет, потом…
- Да, конечно, не беспокойся, Семен. Так и будет.
Двойственность решений донимала Савельева в последние годы. Особенно ощутимо стало, когда вместе с генеральскими погонами на плечи легла должность председателя областного совета ветеранов, и на нем оказались не только судьбы кучки неопределившихся после реформаций офицеров, а целая армия ветеранов всех каких бы то ни было и где бы то ни было войн. Ответственность не только окрыляла боевого офицера, но и настораживала, как старого человека, взвалившего на себя непосильную ношу. Он понимал, откуда эта растерянность, порой переходящая в нерешительность. Неоднократно говорил себе: «Все хватит, Семен, пора и честь знать!» И садился писать рапорт в отставку. Да все никак не слушалась вялая рука трезвого рассудка. Долг, долг, долг – проносилось в голове как автоматная очередь.. долг надо выполнять до конца. Возможно, сегодняшние похороны и станут последним отголоском того самого долга?
Теперь ему приходилось долго думать, прежде чем принять, казалось бы, пустяшное мимолетное решение, которое вчера еще решалось на лету, не моргнув глазом. Вот и сейчас, казалось, готово обдуманное- передуманное решение. Но нет! Заерзал, засомневался при виде КПП летного городка, где все эти годы жила с детьми его «крестница». И к ним он сейчас спешил с нехорошими новостями.
«А надо ли? Может, все оставить, как есть?»
- Нет! Нет! – Вдруг вскрикнул он перепугано. – Вот что, лейтенант! Поворачивай обратно! Нет! Лучше стой! Постой немного, я пройдусь.
«Что делать? Как быть? Рассказать обо всем прямо начистоту, пусть простится? Если захочет… Почему не захочет? Все же Тимофеев отец ее детей. Узнает сама – обидится. Не хорошо поступаешь, генерал. Сказать? Да, сказать! Не важно, как примет, что скажет. А может нет? Ведь ни разу не спросила, не поинтересовалась… Забыла, словно и не было его никогда? Или помнит да спросить стесняется? Н-да… задачка… Провести разведку боем. Между разговором, незаметно: так мол и так… Скончался, мол, в тюрьме от туберкулеза легких, сегодня в два хороним. Да офицер я в конце концов или красна девица на выданье?! Вперед, генерал, и только вперед!»
Вся растрепанная, разрумяненная, видимо, сразу после жаркой работы, Вера выбежала навстречу подъезжающей к дому машине, даже забыв снять фартук и руки вытереть. Вся сияя от радости, бросилась на грудь слегка опешившего генерала.
- Ну почему так долго не появлялись? Если уж генерал, так можно забыть о нас? Мы ждем, ждем, все глаза просмотрели! Мальчики только и спрашивают, когда дедушка Сеня приедет? Да дедушка… А что это Вы такой грустный? Ой, да что с Вами, Семен Степанович?! Заболели?! Нет? Так… что там у Вас случилось? Говорите, не томите ребенка! Я же чувствую, что-то не так! Да?
- Да… Конечно, ты права, есть причина, доченька, грустить… Об этом я и хочу поговорить с тобой. Видишь ли…
- Я поняла! Ну, наконец-то! Ой, как только права Антонина Степановна! Все, говорит, не спеши, не время, Верочка, к нему с этим подходить, пусть он сам как-то начнет… Ну, вот.
- Что Антонина? Что начнет? Так ты все знаешь? Кто ей сообщил? Ладно, не важно. Ну, и что обо всем этом… как нам… то есть, вы поступите?
- Мы с Антониной Степановной давным-давно все придумали-передумали! Да вот все ждали, с какой стороны к Вам подойти. А тут, надо же, Вы сами! Вот и не верь после такого в чудеса! В общем, адрес я помню наизусть. Она живет в Белоруссии! Так? Гомельская область, город Речица.
- Кто живет, Верочка?
- Как кто?! Ваша дочь, Татьяна Семеновна!
- Кто?... Кто?... Так вот ты о чем… А я-то… Я к тебе еще сегодня заеду или пришлю кого. Нет, нет, я не про то… Ах. Антонина, Антонина! Сколько раз говорил не мутить воду! Давненько таких сюрпризов не было! Маразм у нее старческий, что ли, начался? Ты, Верка, тоже хороша! Сговорились! Дошушукались! Ну-ну…
- Дядя Сеня! Ну, прости девку глупую! Вот что думалось, то и вышло на язык. Я же не знала… Нельзя же все так в себе держать. Мы знаем: Вы очень хотите их увидеть! А мы ведь Вам не чужие, Семен Степанович, все чувствуем да переживаем!
- Нет! Отставить! И думать об этом забудь! Слышишь, Верка! Ишь ты, разъерепенились!
Казалось, генерал дошел до десятого каления. Топал ногами, грозя пальцем перед носом потупившейся Веры. Но она улыбалась краешком губ, так как знала: он хочет, но не умеет притворяться. Глазки-то ожили, сияют совсем по другому и говорят ей совсем другое. А слова… эти страшные выкрики – то так, для самоуспокоения. На самом деле он мягкий, добрый, отходчивый. Побесится, набесится себе вволю да и успокоится. И тогда она не так, не с бухты-барахты, а по другому подойдет. По умному. Может, вместе с сестрой. Сам-то уже, наверняка, никогда не насмелится. Вон, как испугался! Прямо вспотел весь!
« Может, и не надо совсем?» - Подумала Верка, грустно провожая неотрывным длинным взглядом до самого шлагбаума КПП машину крестного. – Вот жил себе человек своими заботами, примирился с судьбой, и только мог мечтать, и этой мечтой счастлив был. А тут… как снег на голову! Трах-бах – и на тебе! В самое больное место! Кто знал, отчего он такой грустный, подавленный совсем приехал. Глупо, неправильно ты, Верка, поступила! Вот и получила!»
Так ей думалось, а гадалось совсем по другому…
14
Давно все было готово к похоронной процессии, а он все еще не начинал движение. От этого нервничал, то и дело прохаживаясь от гроба, выставленного на подставке до распахнутых ворот, в нервном размышлении. Все мысли путались, скатывались в одну неподвижную глыбу. Чего он ждет? Приказа? Но Семен дал полную свободу действиям. Значит, самого генерала? Скорее всего, он сам в чем-то был не уверен. И это напряженное ожидание сковывало действия всегда решительного зампреда. Сейчас же в такой простейшей ситуации он оказался в замкнутом кругу неопределенности. А он испытывал неприемлемые для себя эмоции. И терялся, каждый раз подходя к гробу. Жестом руки подавал команду снять крышку и долго всматривался в уже сильно посиневшее лицо мертвеца, но никак не признавал в нем того, кого знал многие годы от училища до Афганистана, от его кровавых гор до цветущих низменностей Германии, где с падением берлинской стены началось расформирование. И вот глаза не верят, душа не узнает! Нет, не его, не Васькин это, а какой-то маленький скелет древнего старца! И Нефедов срывается, почти бежит к воротам, куда наконец-то въезжает генеральская «Волга». И сразу как камень скатился с плеч! Нефедов ощутил легкое нервное расслабление, едва не бросился ему на шею, но сразу прямо спросить не решился. Генерал же недовольно покачал головой.
- Полковник, в чем задержка? Почему до сих пор…
- Семен, а ты уверен?
- М-да… Вон оно что. Понимаю. Давай отойдем в сторону. Я тоже долго не мог поверить, да только, видно, в жизни мы как бы одни, а в смерти иной образ имеем. Ведь он умер не сегодня, даже не вчера. Ты понимаешь, в последний раз там, на суде, я его уже тогда еле узнавал. Прошло почти семь лет! Для нас – целая вечность.
- Да, но…
- Отставить… всякие чувства, мысли! Все отставить! Сейчас у нас одна задача: отдать последнюю честь товарищу. Вижу, у тебя все готово. Командуй, полковник!
- Семен, ты…
- Нет, я ей не сказал, если ты об этом. Запутался, как то сразу не смог. Потом… Ничего, как-нибудь вместе зайдем, помянем…
- Ясно. Вот и я на себя не надеялся…
- Стареем. Дряхлеем телом, слабеем душой, и ничего с этим поделать нельзя. Никаким приказом время не остановить, никаким желанием его не приукрасить. Остается ждать подобного конца.
- Нет. Я не согласен.
- Я тоже. Надо жить, Сережа. Надо жить дальше…
Нефедов, давно примирившись со своим полу-гражданским положением, и сам хорошо понимал насчет необходимости жить дальше. Тут ничего не поделаешь. Такова их удача. Но что касалось дряхлости телесной да духа слабины, тут его так и подмывало поспорить. Ибо он, будучи не намного моложе генерала, никак не ощущал себя надломленным, стареющим. Ясность ума, сила воли непоколебимо служили ему как прежде. Даже после нередких запоев быстро приходил в себя, мгновенно набирал форму. Семен и сам не раз удивлялся, как, зная о состоянии зама, он все же отправлял посыльного, и тот. как не странно, тут же становился в строй: гладко выбрит, отглажен, подтянут. Даже краснота глаз куда-то исчезала. Сразу принимался, буквально набрасывался на дела, и служба, как не странно, шла у него лучше прежнего.
«Не-е-ет, Семен, не сломало нас еще бремя перемен, не стынет кровь в жилах! Как бы там ни было, рано нам сдаваться, рано руки кверху поднимать!» Так размышлял Нефедов весь этот траурный день.
Такое желание жить заново Нефедов испытывал не всегда. Казалось, чего проще, живи спокойно. Ты не один такой, не дергайся, плыви себе по течению. Есть желание, сил в достатке, какие там еще преграды! «Живи проще!» - Говорил он сам себе. – «Не надумывай, не создавай проблем сам себе, учись жить, не опасаясь лет, не обращая внимания на прошлые запросы, не оглядывайся так часто и не сожалей так больно о прошлом, понапрасну не испытывай судьбу!» Эти заклинания всегда действовали успокоительно, придавали уверенность и, как ему казалось, непоколебимость духа. Только давно уже не было в нем уверенности, и холодная тень самообмана наслаивалась в сердце, сгущалась, туманилась в голове. И оттого все те слова бледнели, забывались, от них оставалась только пыль на ухабистой дороге жизни, по которой безудержно мчалась дряхлая повозка судьбы, угрожающая вот-вот развалиться по велению времени и бунтующей в ней неопределенности чувств. Такие непонятные, почти неуправляемые чувства испытывал Нефедов, когда оставался один, расслабляясь в тиши своей полупустой комнаты. И только тяжелые вздохи с едва уловимым именем той, которая живет так близко, в двух каких-то шагах, слышны в почерневших от времени от сырости стенах. Образ смутный и туманный всплывал в темноте, как в тумане, каждый раз, как только прикрывал глаза. И он сжимал глаза сильнее, чтобы снова и снова четко различать ее тонкую прозрачную фигуру с острой, как кинжал, пронзающей сердце грудью, упругими нежными бедрами, медленно раскачивающимися, как лодочки на малой волне. Они дразнят, и можно сорваться и исчезнуть в них, раствориться в бескрайней синеве неодолимых желаний. О, это невыносимо! И он в который раз вскакивает с постели, как будто вырывается с обжигающего пламени, быстро, как по тревоге, одевается во все гражданское, на ходу завязывает галстук, подходит к зеркалу, к котором отражается сияние каких-то не своих, неестественно блестящих глаз, словно у юноши, когда-то спешащего на свидание. Был ли тот юноша так счастлив, как он сейчас? Может быть. Только он потерял это сладостное ощущение много-много лет назад, в той. Отвергнутой, забытой жизни. И вот теперь с новой силой вливается в него нежно, страстным волнением. Вот оно рвется наружу, толкает в грудь. Ослабевшие от волнения ноги не выдерживают. Он падает в кресло, неподвижно ждет, пока успокоится бешеное биение сердца. «Да… да… я влюблен… Как ни глупо, как ни странно, как ни стыдно, влюблен в почти девочку… Нет, это как-то нехорошо. Фантазии, воображения – глупости! Отставить! Подполковник расслабился, разнежился! И думать забудь! Ведь она… она же…»
В этот вечер, как и многие месяцы потом, он из последних сил умел заставить себя не ходить, всячески избегать с ней случайных встреч. Но вот только не думать, не мечтать о ней, не вспоминать эти коротенькие головокружительные мгновения мимолетных свиданий не мог. Ибо он, как никогда, ощущал себя мужчиной, безнадежно теряющим голову в омуте давно забытых, живощемящих сладострастием неодолимых чувств. Укоряя себя за столь нелепую слабость, Нефедов искал в себе хотя бы какое-то маленькое оправдание, впадал в тревожные раздумья: может быть, это и есть настоящее чистое счастье любви, и всякий раз содрогался, ибо ничто не может сравниться перед истинно видимым счастьем непоколебимой чести офицера, четкого выполнения долга. Риск, удача и все, что за этим следует…
Все же, в такие тоскливые часы нет да нет, он задавался вопросом: «Счастлив ли ты в самом деле, полковник Нефедов?» И сколько бы не рылся в себе, не стонал, не скрежетал зубами, не мог найти определенного ответа. Как и тогда, в тот единственный раз в наивысшей степени близости она спросила так просто, откровенно…
Теплым майским вечером по случаю Дня Победы в клубе офицеров шел праздничный бал. На подобные вечеринки она никогда не появлялась. И вдруг, странно, без особых усилий удалось уговорить. Хоть по вечерам еще было прохладно, а зал уже не отапливался, она вошла, нет, выплыла, как будто из тумана, перед его изумленными глазами в одном длинном прозрачном розовом платье с яркой фиалкой на левой груди. О, как она и сейчас волнует память! Эти пять нежно-белых лепестков с желтым пупырышком посредине. Она, как будто сказочная золушка, торопилась, то и дело вспыхивала волнением, поминутно посматривая на часы.
- Ой, ой, знаете, мне пора… Ну, разве что еще один танец – и я побежала, ладно?
- Куда тебе спешить, Верочка? Мужички твои спят давно и видят сны!
«Как я сейчас, вижу волшебный сон» - додумал он дерзкую мысль, не в силах договорить вслух, задыхаясь от перешедшего к нему волнения партнерши.
- Нет, нет, без меня их не уложить, вот в чем несчастье. Только меня и слушаются, и то через раз.
- Да, действительно, уж несчастье, так несчастье.
- Ой, да что Вы! Это я так, в шутку! Только они и есть мое самое большое, самое-самое настоящее счастье! И никакого другого мне не надо!
- Правда? Здорово! Но ведь тяжело одной без мужчины, Верочка!
- Ой, да у меня целая армия мужчин!
- Да не то, не то… Я имел ввиду… ну… без всего… того…
- Так. Стоп, стоп, стоп! Куда это Вы все клоните, а? Вот… Вот, я поняла… Да только некогда мне об этом думать. Да и незачем оно мне! Глупости разные!
- Не верю! Ты у нас такая… такая…
- Ну, ну, какая? Вот и не знаете!
- Знаю! Ты очень красивая, Вера! Настоящая королева городка, и может…
- Ладно! Ладно Вам, Петрович, заигрывать! Лучше скажите, сами-то Вы счастливы?
- Я?... Нет, я… - Ему так хотелось в тот момент, когда она с такой ласкающей нежностью смотрела в глаза, ожидая ответа, тут же объясниться, может быть, легонько припасть к бутончику ее цветущих, слегка приоткрытых алых губок. Если не вырвется, не убежит… Все внутри бушевало, рвалось к тому, но он боялся. Ведь она просто-напросто может сейчас оставить его, исчезнуть в тот самый момент, когда он достигал края блаженной бездны, так явно испытывая свежее дыхание давно забытого, где-то потерянного, раздавленного временем чарующего томления. Вот же она, в его руках, кружится, улыбается, хихикает, все норовит подколоть острым язычком его, оказывается, такое слабенькое беззащитное самолюбие. Нет, он сходил с ума, держа тонкие пальчики, жадно стараясь поймать каждый торопливо ускользающий взгляд! И… еще! Что венчало пик: пышная грудь, туго обтянутая корсетом явно маловатого для нее платья… И он сокращал и сокращал расстояние, вальсируя, как бы невзначай, прижимая острия сосков, замирая на миг от щекотливого блаженства. И он уже не раз наклонялся, готовый шепнуть ей на ушко: «Счастье, Верочка, мое сейчас со мной, качается в моих руках, нежится в моем сердце». Но так и не смог, опасался разрушить таинственную идиллию, окутавшую невидимой паутиной блаженного забытья, походившую на сладкий сон.
«Любовь?...Нет, нет, нет…Какая там, к черту, в мои годы? Глупость, дикость, распутство похабного старика! И все же за столь длинную жизнь никогда ничего подобного со мной не происходило! Ведь были женщины, много женщин! Почему? Почему? С того времени только о ней и думаю?! Надо остановиться, прекратить, ибо чувствуется в этом сумасшедшем состоянии зловещий оттенок. Забыть, забыть, выбросить из головы, каленым железом выжечь из сердца!»
Он и забыл, или так только думал. Целый год чувствовал себя свободным, независимым от каких бы то ни было душевных капризов. Пока не наступила еще одна такая же осень.
15
Вера собиралась в «Военторг». Все никак не могла оторваться от дел, думая о покупках, а руки как бы сами начинали новые и новые дела.
« Ну, все,» - сказала она сама себе, домывая последнюю тарелку. – «Человек зайдет, а я не готова! Хватит, это потом, потом. Ах, вот она, как всегда, минуту в минуту!»
В дверь постучали: раз, потом настойчивее второй.
- Сейчас, сейчас, теть Лид, только руки вытру! Иду-у-у!
Незапертая на ключ дверь от легкого толчка стала приоткрываться ей навстречу, одновременно представляя перед глазами высокого офицера с огромным букетом ослепительно ярких роз. Она и подумать не могла. что они могут так цвести в эту пору года. Потому так и застыла от изумления и неожиданности, только и всплеснув руками.
- Боже. какие! Петрович, что это Вы такой сегодня никак на бал? Или…
- Нет, Верочка, к тебе.
- Ко мне? А я, вот, в магазин собралась. Думала, соседка… А тут Вы… Да ничего, проходите, раздевайтесь!
- Вот, цветы тебе, возьми. Тут еще шампанское, конфеты…
- Ой, да Вы, прямо, не знаю… Случилось чего? Праздник какой, повышение?
- Нет, нет, я так просто зашел… - Произнес он дежурную фразу, в то время, когда в мыслях, гонимая трепетом души, гудела, рвалась наружу совсем другая.
«Ах, если бы ты знала, сколько мучений, бессонных ночей мне стоило прийти сюда, милая, милая девочка! Смилуйся, ибо я схожу с ума! Нет больше никаких сил, пойми! Прими или убей!»
- Что Вы там бормочете? Проходите в зал!
- Давно не был здесь. Городок совсем не изменился. «Только ты, став более взрослой, разжигаешь еще большее желание своей неотразимостью цветущей молодости, безжалостно заслоняя собой все жизненное пространство!»
- Знакомых, вот, решил навестить… То одно, то другое…
- Ой, и всем такие красивые цветы дарите?
- Нет, конечно, нет…
В теплой комнате аромат цветов густо рассеивался, невидимой дымкой зависая в воздухе, блаженно дурманил голову. Но не только от него кружилась сейчас голова Нефедова. Неудержимая страсть взбудораживала все тайные желания души, мутила сознание. Все недавние фантазии, терзавшие сладострастием воображение, оказались поблекшей тенью по сравнению с настоящим, где малейшее движение изящной фигуры девушки, едва прикрытой коротким тонким халатиком, вызывало бурю эмоций. И он пылающими глазами голодного волка впивался сквозь разрез в пышно вздымающуюся навстречу его невыносимо мучительным желаниям грудь, задыхаясь от убийственного удушья сладострастия.
- Что с Вами? – Отступила на шаг-другой от него настороженная Вера. – Петрович?! С ума сошли? Нет?!
Он еще хотел остановиться, как-то все обратить в нелепую шутку, только поздно. Она поняла всю серьезность его намерений, и это немое шевеление чуть побелевших от страха губ, рассерженный блеск широко открытых глаз только усиливали его необратимую настойчивость.
- Ничего, ничего, Верочка….Не бойся, я только…знаешь… как я…
Ему хотелось сейчас сказать ей столько нежных ласковых слов. Каких не говорил ни одной женщине за всю свою жизнь. О том, как безгранична и чиста его любовь к ней. Но только все пожирающая страсть, задыхаясь в неистовом предвкушении, сдавила грудь, не выпуская этих, может быть, так необходимых, все объясняющих слов. Бедная Вера в ужасе порывалась бежать, но споткнулась, упав на колени, неистово запищала, ногтями дикой кошки впилась в лицо Нефедова, когда тот неловко пытался подхватить ее на руки, стянул халатик, лопнувший по швам. Вид внезапно обнаженного юного тела иссушил в нем последние капли здравомыслия. Разогретому воображению казалось: девочка сама хочет, только сразу не поняла, испугалась. А вот может сейчас, в следующее мгновение прижмется, обнимет так, как когда-то, еще ребенком обнимала его, друга. К тому же сейчас она вполне созревшая женщина, одинокая, тоскующая. Не оттого ли сейчас от нее так и палит томительным жаром желания? И он еще сильнее прижал, повалился, все явственнее чувствуя под собой упругое слабо сопротивляющееся тело, блаженно застонал, только не услышал желанного стона в ответ или хотя бы кроткого вздоха, увенчивающего согласие.
- Помогите-е-е….
Где-то там, в коридоре, послышался шум, с силой хлопнула дверь, и раздался крик запыхавшейся от волнения страдающей астмой соседки:
- Ах, ты, сволочь!
Что-то тяжелое ударило насильника по голове.
- Ах, ты, нахалюга! Убью, убью мерзавца!
Она погналась вслед за быстро убегающим Нефедовым, и когда он исчез, она все еще причитала, потрясая над головой тяжелой пельменницей.
- Верочка, дорогая. Как ты, детка, милая?
- Ни-ничего… спасибо, теть Лид… Я в порядке… испугалась немного… Я и не думала, не гадала…
- Испугалась? Вот, на тебе лица нет! Дрожишь вся, как былиночка! Вот, халатик накинь, ох, как порвал-то! Нахалюга! Попомнится ему еще, вот увидишь! Я хорошо знаю подлеца! Ты одевайся. доченька, магазин подождет. Едем в прокуратуру! Убежал он, а?! далеко не убежишь, сволоцюга!
- Ой, что это у Вас? Боже, моя пельменница! Да вы могли его запросто убить!
- Хватило бы духу, то и убила бы! Рука не дрогнет гада такого раздавить! Давай, девонька, собирайся, а то как бы не улизнул куда!
- я не поеду! Мне срочно в магазин надо! Дети скоро со школы прибегут, а у меня даже хлеб кончился!
- То есть, как? Совсем не поедешь? Сдурела, девка!
- Что тут такого? Халатик заштопаю или выброшу. Все равно старый был. А про это дяде Семену скажу, он ему задаст! И чего такого на Петровича нашло? Заболел, видно, глазюки так и горят бешено!
- Заболел! Ой, ей! Да он тебя едва не изнасиловал! Дядя Семен задаст! Жди! Все они кобели неприкаянные! Без женщин! То есть одной мазанкой мазаны! Что ж, понимаю, не дура. Жизнь прожила. Тебе надо отдохнуть, успокоиться, а я…
- Не надо, теть Лид… Понимаете… один уже страдает из-за меня, из-за этого… - не успела договорить, так как соседка решительно встала, выпрямилась, принимая до смешного серьезный вид:
- Ну знаешь ли, милочка, я – вдова офицера! Мой долг – доложить командованию! Только, насколько мне известно, мерзавец в отставке! Да все равно, где-то он должен числиться!
- Лидия Петровна, прошу Вас, не надо! Ведь ничего же не было!
- Было! Или Вы сама, милочка?!
- Нет, нет, что Вы! Только Сергей Петрович… он не хотел! Он… он хороший!
- Видела я, как не хотел этот добродетель! Так вот знай, девочка моя, покушался он не только на твою честь! Прежде всего, он оплевал честь мундира! Там, на вешалке, его фуражка?
- Да… ой, надо передать!
- Я передам! Куда надо, передам!
16
Вот уже вторые сутки в душевном полуобмороке он не встает с постели. Голова с гулким чугунным звоном под огромной, расползающейся по всему затылку шишкой, гудит, словно раскалывается пополам. Каждый раз, прикасаясь к ней, он подолгу сосредоточенно вспоминал тот увесистый предмет, едва не лишивший его сознания. Нет, не вспомнить отчества соседки, тат ловко вовремя сумевшей его остановить. Хотя он и испытывал к ней искреннее чувство благодарности, все же подкатывала холодной волной горечь тоскливого разочарования.
« Не хорошо, не так, неловко… Ну почему, почему не убить сразу?! На месте? Вот и закончилось бы все… А так… попытка изнасилования… Что теперь? Несмываемое пятно позора, всеобщее презрение, тюрьма, мрак ада на земле… Как медленно идет время, все мучительнее становится ожидание неизбежного…»
Временами, когда боль отступала, наступало просветление, и тут же всплывало две противоречивые, но столь ясные определенные мысли.
«Бежать? Чем быстрее, тем лучше! Только куда? Домой? Далеко, за Урал, где чуть ли не полвека не был? Может, еще жива мать? Как хотелось бы проститься с ней, прежде чем… Вот только смогу ли я стереть с лица позорную метку? Как посмотрю в глаза друзьям детства? Родственникам? Нет, нет! Это хуже тюрьмы! Тогда чего же я жду? Надо сдаться, написать явку с повинной… Лучше сразу туда, чем вот так, постепенно сходить с ума. Позор… позор… Но ведь я не хотел! Все должно было быть совсем не так! Только на миг потерял контроль, кровь ударила в голову! Как то глупо, чисто машинально получилось! Можно сказать, случайно! Нет, нет. Нельзя! Ты ищешь себе оправдание, трус! Что делать, как быть?!»
И он снова впадает в отчаяние. И он снова ждет, полностью отдаваясь на волю судьбы. Время от времени прислушивается к шагам за дверью на лестнице, вскакивает, когда они непривычно громче обычного. Или, подолгу замирая, стоит у телефона в ожидании звонка. И вот он наконец зазвонил тревожно и настойчиво, взрывая эту глубокую напряженную тишину, сковывающую всякую надежду хоть какой-то определенности. Медленно, чуть дрожащей рукой, бережно, словно собственную, ставшую столь ранимой, судьбу, поднял трубку, едва простонал сквозь сдавленное дыхание:
- Алло…
- Подполковник Нефедов?
- Так точно.
- Здравствуйте. Вас срочно вызывает… Звонил дежурный штаба собрания.
- Хорошо. Спасибо, сейчас буду.
« Почему вызывает генерал? Не милиция? Не особый отдел? А именно он, да еще срочно? Хотя сегодня и нет никакого собрания… Значит, дошло до него. Или нет, меня ведь не арестовали еще. Может, она к нему прямиком? А надо бы самому… Семен единственный после Васька, кто поймет. Хотя я сам себя не понимаю. Вот поэтому и надо бы поговорить с ним, если еще не поздно. Если он уже все не решил. Тогда невозможно переубедить. Значит, разговор не состоится».
Едва глотнув свежего воздуха, поморщившись от внезапного ослепительно яркого солнца, Нефедов сразу почувствовал приятное душевное облегчение. С каждым шагом приподнималось настроение. И он подумал, оглядываясь вокруг: « Вот жизнь настала… Настолько переменчива и непредсказуема! Как эта странная погода. Еще вчера бушевала гроза, шел проливной дождь. А уже сегодня выпал первый снег».
И как бы желая убедиться, что это действительно так, он зачерпнул глыбу холодного пуха, натер лицо, сразу ощутив жгучую боль от оживших в холоде царапин, возвратившую его в прежнее состояние.
«Поймет ли Семен? Должно же быть этому какое-то объяснение…»
Уже в коридорчике штаба, встречая постные лица старых товарищей, никак не желавших его замечать, он стал понимать всю несостоятельность воображаемых сомнительных надежд.
- Разрешите?
Стараясь не думать ни о чем, собрав воедино всю твердость духа, решительно шагнул в просторную, залитую солнцем комнату, где посреди длинного стола лежала его фуражка, и над ней зависла, словно в ремонте, тяжелая голова генерала. Все же он быстро справился с волнением, четко принимая волевое решение: чему быть – того не миновать. «Он все знает, что ж, меньше будет объяснений».
- Здравия желаю!
Савельев молчал. Но и оно, это траурное молчание, говорило о многом. Ибо его морщинистое лицо так искажала глубокая печаль, словно и в самом деле только что похоронил близкого друга.
- Пойми, Семен… Я… я не хотел…
- Отставить! – Генерал встал, выпрямился во весь рост. Но даже в таком положении он сверкал гневным взглядом снизу вверх на долговязого, опешившего от неожиданно резкого тона товарища. – Пред Вами цельный генерал! Смирно!!! Как ничтожно мелкого человечишка, я Вас понимаю. Но как русского офицера – нет!
- Поверь, у меня были самые искренние серьезные намерения!
- Намерения! Намерения, говоришь, серьезные?! Подлец!!!
Бледнея, Нефедов все ниже опускал глаза. Сразу сник и вроде как будто стал меньше ростом. И показалось, он вот-вот рухнет замертво как подрубленное дерево.
- Виноват. – Тихо, как бы шепотом, себе, внутренним, едва уловимым голосом простонал он.
- Виноват?! Только и всего?! Ступайте вон, мокрая курица! И думайте, думайте, Нефедов, головой, иначе не будет Вам места не только среди офицеров, но и по всей России, как бы она не была велика!
- Есть!... Прости, Семен…
- Не я должен тебя прощать! Или не прощать! Совесть! Честь!!! Если она у тебя еще осталась! Пойдите, умоляйте ее о пощаде! Пусть сама скажет «прощаю», и только тогда продолжим разговор! Вон с глаз моих!
17
Получилось не очень уж хорошо, не так, как бы хотелось. Да он этого заслуживает. Он отложил все дела на сегодня, решив немедленно навестить Веру с детьми. Подарки для них давно упакованы, пылятся в багажнике машины. Давно сам не садился за руль. И всю дорогу побаивался впасть в глубокую задумчивость, что не раз бывало во время поездок. Все же она наседала, и время от времени приходилось сбрасывать скорость.
«Бедняжка, как она сейчас себя чувствует? После всего… М-да… Натворил дел, старый похабник… До такого додумался! Как посмел, сучий ты сын?! Может, стоило арестовать, отправить на гауптвахту? Жаль, как жаль, не имею права! Отставной, гражданский, значит. А ведь я его, как и недоумка Тимофеева, в свое время хотел на свое место выдвигать! Да вот оно как: голубь гадюкой извернулся! Ужалил ведь в самое сердце, в святое святых! Ах, гаденыш из гаденышей! Думал: сиротка – защиты нет! Да я тебя сам задушу, посмей только гражданский суд оправдать! Вот только бы с ней все было хорошо! В церковь пойду, на колени перед иконами стану. Пусть, пусть только обойдется! Виноват! Виноват я, старый пень! Одряхлел совсем, проглядел! Когда ответственным назначал, кого, насильника? Извращенца? Да как ведь притворялся. Скрывал свою гадкую душонку! Какой обстоятельный, внимательный, заботливый был! Вот оно, предельное внимание! Боком и вышло! Как я мог?! Не рассмотреть, не прочувствовать угрозы беды?! Нет, не откроет, не станет разговаривать! И поделом мне, старому ослу! Хотя жаль, очень жалко будет, если не поговорить. Может, утешить, извиниться еще и еще раз? Не за него! За себя, ради душевного успокоения! Да только разве я успокоюсь? Да разве возможно жить спокойно после этого? Как она? Не перепугалась ли? Как мальчики? Блестят ли в их глазках также счастливые огоньки? Что ж, видно, как Бог даст… Да что это я последнее время о Боге, да о Боге! Не собрался ли сам к нему, чего доброго? Как бы собственную смерть не просмотреть! Пора, давно пора сдавать дела… Вот надо же такое! Едва присмотришься к человеку, лелеешь, растишь его, как рассадинку хрупкую, и только укоренишься в мнении, так он скок, падлюка, это деревцо и срубит под корень! Был человек – и нет! Рухлядь одна остается! Спрашивается, зачем он был? Зачем существовал, коли после тебя ничего не осталось? Ладно, расфилософствовался! Мне ли судить о том?»
Все же великие сомнения, тревоги улеглись сами собой. Вмиг растаял на сердце лед сомнений, как только увидел ее счастливо улыбающиеся глаза. С порога, взвизгивая от радости, она, подобно маленькой проворной обезьянке, бросилась ему на шею, звонко расцеловала в обе щеки. От такой неожиданности генерал совсем растерялся, не зная, то ли радоваться ему вместе с ней, или нейтрализоваться, разобраться сначала, искренна ли ее радость или все же игра, притворство, тщательно скрывающее последствия несчастья.
Только Вера так и не дала поразмыслить окончательно.
- Надо же! Вот только-только о Вас думала! Загадала – и вот Вы вошли!
- Как ты, девочка моя? Что случилось у тебя? Что произошло?
- Да все нормально, как всегда! На сто процентов! Дядь Сень! Ой, нет, вот только Санечка приболел. А Ванька в школе за двоих учится.
- Правда? Все нормально? Только мне кажется… В общем, у меня было…
- Да, да, тетя Лида… я так и знала… Вот неуемная баба! Говорила – не ходить никуда, сами разберемся… Так нет, коммунистка чертова… Ой. Извините, дядь Сень! Ведь я так рада Вас видеть, вот и плету по чем зря…
- Доченька, скажи, Нефедов, этот мерзавец, и вправду…
- Да нет же, нет! Ничего страшного не произошло! Так, глупость одна, баловство…
- Ты его простила?
- Ну конечно! И забыла. Мы же взрослые люди. И потом… мы давние друзья…
- Оно то так… Только не верю. Не верю я, доченька, что в тебе совсем не осталось ни капельки обиды!
- Ну, разве что капелька, самая, самая маленькая. В доказательство тому мы с Вами сейчас разопьем шампанское Петровича. Ой, как я забыла! Это Вы меня совсем заговорили! Есть же повод! Специально для Вас!
- Повод? Какой повод, Верочка?
- Не догадываетесь? А он большой, хороший! За него надо обязательно чокнуться! Я сейчас…
Через минуту, вся сияя, держа у виска тонкий конверт, она скомандовала:
- Так вот. Вольно, смирно, товарищ генерал! Ваше боевое задание выполнено! С Вас причитается!
- О каком задании ты говоришь, Верочка? Что то я не припоминаю, чтобы давал…
- Правильно. Только я сама себе его дала. Вот письмо от Вашей дочери Ирины.
Бокал вывалился из дрогнувшей руки генерала, со звоном разбился о пол на мелкие кусочки.
- На счастье, на счастье! – Весело вскрикнула Верочка. – Вот еще один! Осторожно, так…ну, будем чокаться!
- Конечно, конечно! Дай скорее его сюда… бокал, письмо – все давай!
Отвернувшись в пол-оборота, он стал быстро читать листок, то и дело подергивая его в слегка дрожащих руках. Потом все медленнее и медленнее. Со стороны было видно, как он снова и снова перечитывает некоторые строчки. Хотя письмо было адресовано не ему, оно волновало до глубины души.
« Здравствуйте, наша милая незнакомка Верочка. Если бы Вы только знали, насколько сразу посветлела наша жизнь после Вашего письма! Ведь я недавно похоронила мужа. Осталась одна с детьми. Благодаря Вам тяжелый камень свалился с души. В ней появилась надежда. Я знаю, папа гордый. Сам уже, наверное, не напишет. Да ведь и мы были такими. Когда, получив от него родную весточку, так и не ответили. В чем глубоко раскаиваемся и просим, умоляем у него прощения. Как бы мне хотелось сейчас же сорваться, прилететь к вам, обнять его крепко-крепко, чтобы больше никогда не разлучаться. Вот дети только и говорят о нем, расспрашивают. А я и не знаю, ведь я почти не помню папу. Вот и приходится выдумывать.
Верочка, милая, напишите нам поскорее! Мы хотим знать все-все о нашем отце и дедушке. Если бы только знали, как мы рады, что он жив, здоров, что он есть где-то у нас! С огромной благодарностью к Вам семья Савельевых».
- Прочли, дядь Сень? Ну, что же Вы стоите как каменный? Улыбнитесь! Это еще не все! Она… она… да вот, читайте сами!
- Нет… Нет, доченька, прочти ты мне. В глаз что-то попало. Да я и очки не взял, строчки разбегаются…
Вера пристально всмотрелась в убегающие от нее глаза генерала, пытаясь рассмотреть, что в них такого попало. И только ахнула, всплеснув руками:
- Ой, Вы плачете?
- Нет, нет, доченька, что ты…
- Плачьте, плачьте, не стесняйтесь! Я знаю, каково оно. Ведь она тоже плачет, когда пишет! Видите, вот пятнышки? Это капельки слез так застывают. Я первый раз читала – тоже плакала. Представляю, как ей сейчас. всю жизнь без отца – и вот! Где тут не расплачешься? Садитесь поудобнее. Вот так. Слушайте. Доченька Ваша пишет.
« Нет слов благодарности, дорогая наша девочка. Я не зря говорю наша…» Это не важно, пропускаем…
- Все читай, Верочка, все важно…
- Так, так, так… Вот. «Всякое наше терпенье на исходе. Нет сил ожидать и думать, как бы поскорее увидеть папу. Итак, вскорости я беру отпуск. У детей как раз начало каникул. Вылетаем сразу, как только появится возможность. Верочка, дорогая Вы наша, предупредите папу, расскажите ему обо всем. Главное, как мы его любим и умоляем не держать на нас зла и простить. Вот и все пока. Ожидайте телеграммы. Савельевы».
- Прочти, прочти, доченька, еще раз.
- Не… я не могу. Если Вы так – я тоже расплачусь. Улыбнитесь! Вот так, вот!
- Понимаешь, Верочка, прорвало…
- Понимаю, Семен Степанович. Я так рада за Вас! Что вот прямо не могу удержаться, на месте усидеть! А давайте мы допьем! Правда, хорошее шампанское? Где только Петрович его сейчас достал?
- Нефедов?! Да, да… совсем забыл о нем. Он у нас такой! Что хошь, достанет! Я сейчас за ним, доченька, съезжу! Туда и обратно. Потом вместе допьем, мировую, так сказать… вот. Заодно узнаем, где он все таки раздобыл шампанское. Нам вскоре понадобится очень, очень много такого, верно, доченька?
- Запросто, дядь Сень! Может, уже завтра?
18
Нефедов не ожидал гостей, как ничего уже не хотел от самой жизни. С каждой секундой мысленно удаляя ее все дальше от себя. Пристально по долгу всматривался в собственное отражение в зеркале, не совсем доверяя собственным странно выпученным, увядшим, выцветшим от времени глазам. Спокойно размышлял о себе: « Нет… если разобраться, ты можешь быть милый, обаятельный. Но нет… Разве может быть таким спокойным, чистым, облагороженным лицо труса и подлеца? Ни одна черточка, ни один нерв не волнуется, не вздрагивает! Ни страха в нем, ни упрека!
Неужели за этот короткий неполный день до такой степени успела очерстветь совесть, честь? Может, ее и не было по-настоящему? Так, видимость одна? И та в один миг взорвалась, развеялась в пух и прах по ветру! Пустота… Ничего во мне не осталось… Вот разве что дряхлеющее убожество тела… Сможет ли она, принимая боль на себя, погасить боль душевную? Говорят, перед смертью вся жизнь проходит перед глазами. Возможно, если долго умирать, чего не вспомнишь. Только у него по- другому, все не так, как у людей. А ведь жизнь почти прожил, и есть что вспомнить. Только зачем? Если бы от этого стало легче, может, и дожил бы до глубокой старости».
Вдруг он почувствовал краткое огорчение. В эту нелепую минуту отчаяния отложил на кушетку запотевший пистолет. Какие-то неведомые силы вновь заполнили его, напоили капелькой живительной влаги истощенный, поникший, как под жаркими лучами солнца букет, цветок жизни. Конечно, он мог еще пойти к ней, на коленях или как-то по - другому вымолить прощение. Она добрая, все понимающая женщина. Конечно, простила бы, со временем все забылось бы, ушло в небытие, словно и не было ничего, или было, но не с ним. Только сможет ли он дальше жить рядом с ней, также противостоять неосуществимым надеждам, смотреть в ее ясные глаза, гасить в себе пламя чувств, то и дело разжигаемое страстной улыбкой ее алых губ? Сможет ли простить себя сам? Да если и сможет, то не станет ли это гранью между ними, не повториться ли все вновь? В этом он был очень не уверен, чтобы переломать себя, встряхнуться, обмануть судьбу.
Тело пистолета остыло, приятно холодит ладонь. Может, действительно, армейская жизнь гораздо проще, потому и выход из ее тупика столь простой и верный. Прислонив ствол к сердцу, он тут же отдернул руку.
«Нет, нет!- стучало в мозгу, - Оно только любило! Неумело! Опрометчиво! Но чистой любовью! Мозг, породивший гнусные мысли! Именно ты изменил мне в самый важный момент! То и умри как изменник!»
В это мгновение он больше всего опасался осечки. Сможет ли второй раз нажать тугой курок онемевшая рука? Смог! Оглушительный хлопок вмиг прозвенел в голове, мелькнуло в глазах пробитое навылет рикошетом пули зеркало. Искаженное изображение в нем медленно опускалось вниз…
Спустя полчаса в комнате еще ощущался едкий запах пороха. А воцарившаяся вокруг тишина после выстрела была особенно торжественно покойной. Он склонился над распластавшимся на полу еще неостывшим телом друга. В ощущении вины сердце в нем рвалось пополам. В глазах – темнота. И казалось, он сам вот-вот бесчувственно рухнет рядом. И только сила воли, отточенное годами самообладание держали в нем равновесие под горьким стоном отчаяния.
«Опоздал! Прости! Прости меня, Сереженька! Как же так? Зачем?!... Все же хорошо, дорогой ты мой… Взбунтовалась, видно, дворянская кровь, будь она неладна! У тебя, конечно, не нашлось другого выхода, как стреляться! Ох, Сережа, Сережа… Как я мог опоздать?! Я должен был это предвидеть, предусмотреть! Ведь знал об этом пистолете! Да все не предавал значения… Мы даже не поговорили как надо, по-человечески… в слепой вспышке ярости я… Я! Я подтолкнул тебя… Сам того не осознавая, погубил лучшего друга… Как дальше жить с этим? Снова переживать гибель твою, когда еще не заросла могилка Тимофеева… и на сердце не зарубцевалась рана… Да и черт со мной!!! Ей! Верочке нашей как сообщить? Какие слова найти? Не знаю… Наверное, не смогу… Да и не надо ничего сообщать… Она так добра, так ранима и незащищена от самой себя. Все воспримет на свой счет. Будет казнить себя и только себя. Как недавно на похоронах… Нет, нет, если спросит, скажу: « Срочно убыл по месту нового назначения». Что еще могу сказать… Хватило бы духу и на такое…»
19
Казалось, чего проще. Годы прошли. Кто чего о тебе помнит. Печаль твоя давно улеглась. На самом глубоком донышке горьких воспоминаний тихонько покоилась под непроницаемой простыней забвения. А тут… Еще совсем недавно, в поезде, все было понятно, ясно. Ведь возвращается не куда-нибудь, а домой, к родным, к… Это слово, так легко, так радостно всегда произносимое, теперь застревало в сердце и никак не могло найти путь к сознанию. Какой-то невидимый барьер вставал между ними. Как только она пыталась его произнести, ее охватывал жар неодолимо волнующей материнской нежности, готовой вот-вот вырваться, броситься, подхватить на руки, расцеловать первого встречного ребенка. И насилу сдерживая себя, каждый раз она приходит на одно и то же место, печально начинает кормить воркующих вокруг голубей, и думая, думая свои мысли, плачет. То вдруг начинает улыбаться чему-то сквозь слезы, сквозь тоску. С последней горстью брошенных семечек она совсем приходит в себя, успокаивается. И все же… Решилась окончательно и уже бесповоротно только с четвертой попытки. Вошла в подъезд сестриного дома без секунды колебаний, позвонила в заветную дверь. И все же в предчувствии скорой встречи не удержала слез.
- Кто там? – Тихо прозвучал родной голос, отчего Надя, радостно вздрогнув, всхлипнула и расплакалась навзрыд.
- Я, Верочка… Это я…
- Кто я? Я – тоже я!
- Надя…
- Кто?...
Мгновение – и старая ветхая дверь со скрипом распахнулась. Державшийся на одном гвоздике замок отскочил куда-то в глубину полутемного коридора. От одновременных громких взрывов радости, писков и криков проснулся, ожил, зашевелился не только уже было приутихший в темноте подъезд, но и весь городок. Весь мир, вздрогнув, пробудился в этом неистовом сплетении двух родных сердец, соединивших, наконец-то, обе частички их общего счастья.
- Наденька! Надя! Сестричка моя родная! Ну же! Где ты была? Где? Как жила столько времени?!
- Погоди, Верочка, голубушка моя. Дай отдышаться. Тут и рассказывать нечего. Не было у меня жизни никакой без тебя, без вас… Так, глупость одна…
Из глубины комнаты их прервал протяжный сонный детский голосок.
- Мама! Мама! Кто там?...
Надя, и без того пылающая румянцем, вся вспыхнула, насторожилась, впилась колючим вопросительным взглядом в слегка растерянные глаза сестры:
- Мой?!...
Вера, отрицательно качая головой, отвернулась.
- Тетя Надя приехала.
- Ура-а-а!!! – Оба малыша с радостным криком полуголые выбежали в коридор.
- Здрасьте!!! – Весело выкрикивали они во весь голос, переводя любопытные глазки с тети на маму, с мамы на тетю.
У Нади перехватило дыхание, все остановилось, замерло внутри. Она слегка пошатнулась. Когда в глазах потемнело, и пол начал уходить из-под ног, она прислонилась к стенке. Только и простонала, едва слыша твой голос:
- Боже! Какие они… как… - Прерывистое от волнения дыхание не давало ей говорить.
Настолько они были одинаково похожи! Совершенно одинаковые, до миллиметра роста, оба светленькие, голубоглазые, курносые, одинаково усыпанные веснушками на круглых личиках, с глубокими ямочками на слегка вытянутых подбородках, точь в точь, как у них в детстве. Когда смотрелись в зеркало, не узнавая, где кто, делали разные рожицы и щипали друг друга за эти подбородки. Надя наклонилась над ними, целуя обоих по очереди, теперь уже задыхаясь в материнской нежности.
- Какая же ты счастливая, Верочка!
А Вере почему-то все больше становилось не по себе. Хорошо понимая состояние Нади, ничего не могла поделать с невесть откуда пробудившейся в ней материнской ревностью и еще с чем-то нехорошим, чего, не понимая сама, никак не могла побороть в себе.
- Надя… Наденька… Надюша, может хватит их ласкать? А то и гляди, совсем неженками станут! Пойдем лучше за стол. У меня вино сухое есть! Вояки подарили на День Советской Армии.
- Как?! – Надя насилу оторвалась от детей, с непониманием взглянула на сестру.
- Ну да! Я же теперь вроде как солдатка! На полном армейском довольствии состою. У меня и форма есть. Дети! А у марш спать! Завтра раззнакомитесь! Никуда теперь тетя не денется!
- Вер! А можно я их уложу?...
- Нет, нет! Нечего баловать! Потом. Все потом. Мы же идем на кухню! Ты, наверное, голодная у меня с дороги?
- Угадала! Есть хочу. Только не совсем с дороги я…
- Как здорово, сестренка! Ты нашлась. Мне прямо не верится. Когда я ездила в монастырь, тетя сказала, что ты сбежала. Вот с тех пор сердце у меня не на месте. Уснуть долго не могу. Куда сбежала, зачем? Да все ждала, ждала. Все думала, вот-вот объявится, а тебя нет и нет. Сколько раз, было, сама искать собиралась. Да детей куда? Подумаю, подумаю, поплачу, да и ладно. Дядя Сеня, спасибо ему, сам в розыск подал. Уж какой год безрезультатно. Говорят, мол, может, замуж вышла, фамилию сменила. Ну вот прямо сквозь землю провалилась! Ни тебе весточки никакой! Ты бы написала когда, а? Что жива, здорова…
- Прости, Верочка, прости меня непутевую! Родная моя! Вот, на колени стану!
- Нет! Помолчи уж, бессовестная! Ой! Как это, нет? Рассказывай все о себе, как на духу, рассказывай! Соврешь чего – убью!
- Если бы ты знала, сестренка, как я рада сейчас за тебя! Как завидую тишине да покою в твоем гнездышке. Блуждая по свету, где бы я не была, я всегда чувствовала, порой до острой боли в сердце, что мне постоянно чего-то не хватает. Чего-то такого, без чего и жизнь не жизнь, и жить – не мило. Теперь я это вижу у тебя, моя милая голубушка! Так вот… Ну, что же мы так сидим? Наливай, в горле совсем пересохло. Наливай потихонечку и слушай. Никак не могу настроиться, потому как сердце мое переполнено любовью к вам и ненавистью к себе. Да. Надо и обо мне. Так необходимо твое… ваше с сыновьями прощение… Ну, что ж, наливай да слушай меня, дуру непутевую… После того, как рассталась с моим малюткой, он ведь тогда и на человечка не совсем похож был… Пойми, я была не в себе, я не знала, что делаю… сама еще ребенок совсем… Нет, нет, это, конечно, не оправдание… Оказалось, оставить, бросить младенца в роддоме так просто, словно забыть свою игрушку, к которой еще не привыкла… Да только возвращаться в жизнь без него оказалось невозможно. Да уж… лучше бы я действительно сошла с ума по настоящему, а не только слегка помешалась. Быть полу-дурой, все равно что жить наполовину! Постоянно ощущать себя одной ногой в могиле, совершенно не пытаясь ничего сделать для спасения своей души! Вот и пошла за тетей в тот монастырь, сразу ставший началом моих постоянных страданий, угрызений совести. Мне говорили: « Забудь, в молитвах возродись, стань истинной невестой господу…» И я, ты знаешь, никогда не верившая в подобное, молилась дни и ночи, стоя на коленях, забывая обо всем на свете, о еде, о воде… И когда монашки из жалости отрывали меня от алтаря, мне казалось, они вырывают мою душу, в которой дышит мой ребенок, ибо чувствовала его в себе намного явственнее, чем когда вынашивала. Совершенно не ощущая собственного тела… Потом не вставала с постели, потом меня хотели поместить в психушку. И я с радостью соглашалась. Соглашалась совершенно со всем, хоть в гроб ложи или так в землю закапывай, все равно… Не знаю, может, и вправду, опоили чем… Постоянное ощущение пустоты. Меня словно не было. Только какая-то мутная непроницаемая оболочка легким перышком кружилась, кружилась где-то между небом и землей… Зачем?... Сама того не знает и знать не желает. Все едино, все ни по чем. Только вот как-то приснился мне сон. Мою я своего младенца в маленькой ванночке. И только ножки в ванночку опустила, а она вдруг и замерзла вся, стала жутко холодной. Он мне говорит: «Мама, не надо меня купать. Вода холодная!» Да я, будто и не я вовсе! Да все его хочу туда запихнуть! Злюсь, плачу, а он как закричит! Подхватилась, проснулась, вся дрожу, потом холодным обливаюсь. И слышу, в самом деле где-то младенец кричит. Подумала: ну вот и сошла с ума-то. Да нет, снова крик! Да такой сильный, ясный! И шум какой-то. Странно, ночью, в приходе? Я вперед, вперед, да все бегом! И тут поняла я: родила монашка прямо там, в монастыре! Рядом где-то, за моей стенкой, я услышала ее слабый крик о помощи. Бросилась изо всех ног! И, боже, дверь заперта! Не помню, что-то вроде крикнула в отчаянии и, бессильно опустив руки, подошла к окну. Вижу, внизу монашка копошится. Луна светила ярко. Уж ее-то они запереть не смогли. Потому так хорошо было видно под их черными мантиями их черное дельце. Сначала не поверила! Вроде бы как показалось. Нет! Они и в самом деле тайно уносили куда-то новорожденного! Я очнулась! О, ужас! все сразу просветлело в моей голове! Святая обитель для страждущих милости душ для меня в один миг превращалась в холодную жестокую тюрьму! А я сама в ней добровольно заточенная! Сознание быстро возвратилось, окатило меня с ног до головы ледяной водой. Я, дрожа от ужаса, расплакалась, от всей души, то жалея себя, то проклиная на чем свет стоит. И вот с той минуты я думала только о нем. Я баюкала, лелеяла эти мысли, как будто он все еще был во мне. Ах, Верка, я чувствовала себя матерью и была почти счастлива. Не хватало только свободы. Я молила, умоляла тетку уйти оттуда, пока не поздно! Оказалось, для нее уже все было предрешено. Она и слушать не стала! Только взглянула каким-то чужим окаменелым взглядом и голосом сухим отреченным сказала, что если еще раз меня посетят такие мысли, она сама отведет меня в темницу, мол, ибо в смирении моя сила да в послушании. И я поняла – тети у нас больше нет.
- И ты?...
- В ту же ночь собрала монатки и ушла, куда глаза глядят. Хотя кругом было темным-темно. Бесконечный, с ухабами пустырь под ногами. А впереди неизвестность. Все же я ощущала вольный ветер на лице да щекотливое облегчение в душе… Ты разливай, сестренка, я пока взгляну на них, ладно? Больно хочется…
- Ладно. Только свет не включай.
В детской совсем темно. Только слабый отблеск болтающегося вдали одинокого фонаря, словно мгновенные лучи неугомонных молний, освещал то тут, то там в разных уголках комнатку, изредка попадая на сонные личика детей. Он невольно заставлял ее метаться. Едва склоняясь над одним, тут же она бежала к другому, едва успевая касаться губами их лобиков и поправляя им одеяльца. А в голове лихорадит одно и то же: « Господи, кто же мой?! Неужели она не скажет? Сказать, значить вернуть, отдать его мне! Нет, нет, она не может быть такой жестокой! Не может…Не может…»
Вера, словно застыв, сидела все в той же неподвижной позе: глубоко задумчивой, и, казалось, задремавшей с так и не разлитой бутылкой в руках. Она, как только Надя вернулась, так и заговорила, не шевелясь:
- Надя, зачем он тебе?
- Кто? Ребенок?...
- Да! Мой сын! У тебя, наверное, своя жизнь, и ты уйдешь туда.
- Нет, нет! Родная моя! Ты еще ничего не поняла! Нет у меня никакой жизни без тебя, без… Если бы ты только знала, через что мне пришлось пройти, вынести грех и искупление, прежде чем вернуться сюда. Конечно, и тебе тяжело. Ты, наверное, не сможешь мне его вернуть… Да сейчас и я бы не смогла… Только позволь мне быть рядом с ним, с тобой…
- Ой, ну да что ты, Наденька! Глупышка моя! Такой же твой, как и мой! Нет. Нет! Что я такое говорю! Я не знаю… запуталась, совсем запуталась… Видно, еще время не пришло… Ты подожди, может, все наладится, все будет хорошо! Ну, не плачь, рассказывай дальше! Вот ты ушла из монастыря и…?
- Ой, не знаю. Не знаю, вспоминать тошно… Разве обо всем расскажешь! Ночи не хватит. Разве только коротко, главного понемножку? Ты не обидишься? Как-нибудь потом обо всем… Я ведь не на один день, не в гости к вам заехала… Так вот. Шла я, шла, сама не зная, куда, наконец-то рассвело. Остановилась на бугорочке, смотрю- кругом поле бескрайное, позади все еще монастырь виднеется. Впереди – трасса. Поймала первую попавшуюся машину. Не помню уже. что говорила, только долго, очень долго ехала. И привезла она меня в какой-то огромный просторный город. Я сразу подумала – Москва! Обрадовалась, сама не знаю чему. Да нет! Мне сказали, до Москвы как до неба! Стою посреди площади, куда дальше идти – не знаю. Без денег, почти без вещей. А главное, мыслей никаких не было. Топчусь на одном месте, придумать ничего не могу. Дрожу от холода, одежда стала влажной от утренней росы. Да еще и ветер холодный поднялся! Ну все, как на зло! Хотя, на радость, или на беду, недолго пришлось бродить в одиночестве, голодной-холодной. Уже на другой день, ближе к вечеру, на какой-то очень широкой улице познакомилась с девушкой, также как и я, бес толку, как мне показалось, бродившей от столба к столбу. Звали ее не то Мариной, не то Марусей. Но не важно. Она оказалась тоже не местной. Сбежавшей от родителей год назад. Но она уже успела освоиться. Ну, знаешь, вся из себя такая дельная, хотя и развязная. Вся накрашенная, намазанная! В короткой юбочке! С огромными грудями на выкате, без лифчика! Я потом долго думала, как она это делает! Потом… Сразу разговорились, легко, как давние подруги. Мариша, узнав о моих проблемах, успокоила, обняла меня, согрела… У меня же зуб на зуб не попадал… Так вот, пообещала пристроить. Я согласилась. Только не знала, на что…впрочем, мне тогда было все равно, лишь бы где-то согреться да перекусить. Голод и холод, страх одиночества ослепили меня, сестренка. Когда она познакомила меня с парнем, я совсем потеряла голову. С первого взгляда он… в общем, этот прямой взгляд темных пронзительных глаз как будто сковал меня тяжелой цепью повиновения. Только красавчик оказался сутенером, а я… а я и того хуже… проституткой… Да, да, милая моя сестричка, тут тебе была монашкой, трах-бах, оглянуться не успела, и на конвейер… так у них это называется. И идет он сверху вниз медленно, как будто так и надо. Девочка по вызову. Стала работать без срывов и авралов. Сразу мне платили больше остальных. Свежий товар, всегда в цене. Жорж берег меня, абы куда не посылал. Только к иностранцам, по валюте проводил. Все возле себя держал, обнимал, говорил ласковые слова. И сердце мое, содрогавшееся после каждого клиента от обиды, тут же умилялось новой надеждой. Так незаметно, в тумане прошло больше двух лет. Я уверовалась в своей судьбе и почти ей не сопротивлялась. Была ли это сильная любовь или слабость падшей женщины. Не знаю. Но только уйти, оторваться, изменить что-нибудь не смогла. Да и как убежишь на коротком поводке под постоянным присмотром, без документов, без права выбора. Но если бы только кто знал, как опротивело, как душили слезы обид в короткие часы одиночества… Не знаю, что могло бы быть дальше. Скорее всего, покончила бы с собой. Раз и навсегда. У меня уже были эти утешительные мысли в голове, радовали все чаще и чаще. Идея о смерти вернула меня к молитвам, к самоуспокоению. Ведь самоубийство – страшный грех! Я же хотела непременно попасть в рай. Ну вот, заранее отмаливала у Господа, просила прощения и… Осталось только выбрать, как. Отравиться, повеситься или утонуть где-нибудь незаметно. Так я думала-гадала, от жизни совсем отмахнулась. Как вдруг толи Боженька смилостивился, не хотел к себе принимать, или еще что… Только один из богатых клиентов, ну, знаешь, из этих крутых новых русских, выкупил меня у моего возлюбленного. И, как ни странно, предложил выйти замуж. Ну где уж тут было отказать! О предстоящей смерти как-то само собой забылось. Стали меня к свадьбе готовить. Да ладно, об этом потом… Звали его Борис Станиславович. Подпольный бизнесмен. Очень солидный. Только я поначалу мало обращала на все это внимание. Мне было все равно. Лишь бы поскорее вылезти из грязи. Потом… ниче… понравился даже. Знаешь, его деньги, уважение, роскошь… Нет, нет, конечно, он меня действительно любил. Меня это удивляло, задевало, смешило даже. Во мне как будто таяла ледяная глыба отчуждения жизни. С каждым днем мне хотелось все больше играть, шутить, баловаться. Помню, как в первый раз рассмеялась над его шуткой во весь дух. Как он был рад! А когда назвала его ласково, как котенка, Боренькой, он был беспредельно счастлив. Действительно, как мало нужно человеку для этого! А ведь он сказочно богат! Раньше все жил в Америке, женат на какой-то богатой наследнице. Только детей у них долго не было. И как потом оказалось, быть не могло. Развелся, представляешь, вернулся, как раз когда у нас перестройка началась. Бизнес заимел. Нелегальный, правда. Да деньги свое дело делают… Так вот, прожили мы с ним ровно два года, три месяца и два дня. Ему нужен был наследник. Он на этой идее совсем помешался. А у меня выкидыш за выкидышем. По заграницам возил, в разных санаториях бывали… Только зря. Оказалось, детей родить я больше не могу. Он сразу подал на развод. Я и не возражала. Кто он, и кто я! Бывшая проститутка, по глупости убившая в себе материнство. До сих пор не пойму, за что столько любил, терпел? Я его уважала. Добрый был старикашка! Даже плакал, когда выпроваживал. и я плакала. не знаю, отчего больше: от жалости к нему или от своего счастья вновь обретенной свободы. Словно птичка, вдруг выпорхнувшая из клетки. Хотя и золотой. Он, конечно, найдет, а нет, так купит: одну, другую, третью, десятую… Мне же больше искать нечего…
Вера! Милая сестренка! У меня ведь, действительно, больше никогда не будет детей! Понимаешь?! Кроме… Ты плачешь?... Я. подлая, не заметила… прости…
Потом они еще долго сидели молча в темноте, не заметив, как уснули в нежных объятиях друг дружки. Пока светлый луч наступившего утра робко коснулся дрожащих, так не желавших приоткрываться глаз. Может быть, они и проспали бы его безвозвратно, да только в дверь постучала ранняя соседка.
- Верочка? Детка? Вы дома?... Вот тут телеграмма! Срочная!!!
- Ой! Как здорово! – Взвизгнула счастливая Вера.
Она давно с нетерпением ждала ответ на свой запрос. И все же получилось как-то вдруг. Телеграмма, да еще срочная! И в ней всего лишь три коротеньких слова. «Встречайте мы едем»
- Получилось!!! Все, все получилось! О, боже, какое счастье! – воскликнула, что есть силы, на миг позабыв обо всем на свете.
20
- Что это с тобой, Верочка? Ты вся сияешь в темноте! Куда ты, сумасшедшая? Дождись хотя бы рассвета!
- Наденька, милая сестренка моя! Как бы мне хотелось сейчас не отрываться от тебя ни на минутку! Все говорить, говорить… Только она приезжает! Вот ты ждешь, ждешь, а оно – бац! Словно снег на голову и опустится! Счастье-то опустится! Представляю, как он обрадуется! Он очень хороший человек! Старый друг Василия Тимофеевича.
- Дяди Васи?! Отца наших детей?!
- Да…наших… Ты побудь пока за маму. Разбуди, покорми, в школу выпроводи. А мне надо бежать. Не, не. Пусть побудут сегодня дома.
- Спасибо…
- За что, Наденька? Ой, да я побежала! И еще. Если мы вдруг разминемся с дядей Сеней, скажи, пусть возвращается. Я у них. Ну, не скучай, сестренка! Надо же! Она все таки приезжает! Я так рада, аж не верится. Разве может быть в человеке столько счастья одновременно?
- Может, Верочка! Ты и представить себе не можешь, как еще может!
Терпение Наденьки напряглось до предела и, казалось, вот-вот лопнет, взорвется от давившего сердце чувства безграничной радости. И вот, наконец-то, сестренка скрылась из глаз, а она… она взвизгнула, и уже нисколечко не сдерживая себя, на цыпочках, кружась, словно балерина, бросилась в детскую, на ходу соображая: может, все таки сначала приготовить завтрак, потом будить? Нет, нет, потом, завтрак подождет! Но, о боже! Она заглянула сквозь раздвинутую шторку над дверью. Только детей на месте не оказалось. Сердце екнуло внутри и занемело. В глазах потемнело. Теперь она вскрикнула от отчаяния. Каждую частичку дрожащего тела охватил ужас. Дрожь никак не унималась, даже и после того, как они повысовывали свои улыбающиеся личики из-под темных занавесок на окне.
- Теть?
- Тетя, мы, что, сегодня в школу не пойдем?
- Да?
- Ах вы, негодные проказники! Как напугали! А если бы я умерла? А? Ану признавайтесь, кто… - от радости она не совсем следила за мыслями и хотела спросить, кто из них ее сын, а кто племянник. Вовремя удержалась. – Кто из вас придумал так нехорошо разыграть маму… тетю?!
Мальчики, было, принасупились, потом дружно рассмеялись.
- Ой! Да что же это я, в самом деле?! Нет, мои дорогие, сегодня вы никуда не пойдете. Потому, что к вам приехала ваша мама… тетя!
- Так…
- Да, да! Роднюсенькая тетя! Итак, будем знакомиться поближе. Кто из вас кто? Подойдите, садитесь рядышком. Нет, лучше ко мне на коленки. Итак?
- Я Володька! Старший сын!
- Вот еще выдумал! Не верьте ему, тетя! Вовка врун! Он всегда врет, когда хвастается! Это я… умный!
- И как тебя зовут? Сережа?
- Да-а-а!
- Сережка! Вовка! Вовка- Сережка! Нет, нет, так не годится! Давайте, я вас как-то помечу!
- Зачем?
- Вот видите, какой недотепа! А чтоб отличить умного от не совсем! То есть тебя от меня! И наоборот! Правильно?
- Нет, нет, совсем не для этого! На первое время!
- Тогда, тетя, мы Вас тоже пометим!
- Зачем, Вовочка?
- Не знаю, не….
- Я, я знаю! Вы так похожи на маму! Можно запутаться!
- Тетя-мама! А что мы будем кушать?
- Ой! Действительно! Совсем запутали! Ану, марш в постельку! Начнем с начала. Спите как будто.
Мальчики шумно разбежались по своим местам. А она опять оказалась в полном недоумении.
«Пойми сейчас кто тут где! Надо будет незаметно буковки на матрасиках поподшивать. Господи! Боже мой! Как хочется обнять своего сыночка! Если бы знать! Как можно, смогу ли удержаться… Ох, Верка, тебе легко говорить… Конечно, может, и ей нелегко, только я жду с нетерпением счастливой минутки! А она знает! И не может его от сердца оторвать! Не время, не время! Да, да, конечно, Верочка, надо выждать, может, оно как-то само собой устроится… Терпение, Наденька, терпение…»
21
Всю дорогу до вокзала Савельев вспоминал и никак не мог вспомнить, когда в последний раз приходилось облачаться в гражданский парадный костюм. «На своей свадьбе? Нет. Тогда еще форма была в почете. Может быть, на свадьбе кого-то из родственников? Нет, нет! Кого бы вдруг? Да и родственников раз-два и обчелся! И те всегда находились уж слишком далеко. Тогда, когда же? Может, у Антонины спросить? Неудобно, она наверняка должна помнить. Нет, тут такое дело, а я… Постой, постой, кто с роддома забирал… нет, исключено, я же только капитана получил, погонами блеснуть перед дочуркой хотелось…»
Забываясь воспоминаниями, весь погруженный в раздумья, он пытался отвлечь себя от мыслей о предстоящей встрече. Он терялся от непонимания. Как надо вести себя, что говорить, да и признает ли она его? Эти тревожные вопросы словно по заколдованному кругу вращались в голове, приходя в один и тот же тупик с каждой минутой со все нарастающей настойчивостью. Порой он не выносил этого. И чтобы не оставаться подолгу наедине со своими мыслями, то и дело задавал всем суетливые вопросы:
- Мишенька, мы не опаздываем? А то прибавь газу!
- Нет, товарищ генерал! Подъедем в самый раз! Может, еще и ожидать придется!
- Вот и хорошо. Антонина Степановна, ты как себя чувствуешь? Не очень трясет? А то, может, по медленнее?
- Я то? Хорошо. А вот тебя, Сенечка, вижу, трясет так трясет!
- Верочка, доченька, мы ничего не забыли?
- Вроде бы нет. Вот только, мне кажется, цветов маловато будет.
- Да, да, да! Конечно, мало! Мишенька, ты слышал?
- Так точно, товарищ генерал! Сейчас как раз к цветочницам подрулим!
- Забудь, Мишенька, не генерал я сегодня… Нет… просто… ну как бы…
- Отец. Дедушка! – Быстро поправила Вера.
- Правильно, доченька! И что бы я сейчас без тебя делал? Да и вообще могло бы оно быть это сейчас?...
Наконец объявили о прибытии долгожданного поезда. Семен Степанович, как не ободрял себя, совсем растерялся, побледнел больше обычного. Он чувствовал, как неодолимо учащается притаившееся было биение сердца. И он, не в силах ним совладать, то и дело приостанавливался. Вере пришлось взять его под руку и вместе с Антониной Степановной вести по перрону. К счастью, нужный вагон оказался недалеко. Только Вера все равно еще издали всматривалась в лица выходящих из него пассажиров, все представляя себе, какой же она должна быть? Высокой, худой, как тетя Антонина, или, наоборот, коренастой, плотной, наподобие своего отца? Но ни того, ни другого еще пока не удавалось повстречать ее пристальному взгляду.
Но вот из-за спины на плече легла чья-то рука, и дрожащий голос робко коснулся слуха:
- Вера? Вы Вера?
- Да, да, конечно! Вы?...
Самая обычная, не высокая, не толстая, открыто счастливо улыбающаяся женщина лет немногим за тридцать протянула руку. И тут же, еще не коснувшись руки слегка растерявшейся Веры, бросилась в объятия.
- Верочка, милая, вы?!
- Да, конечно…
- Надо же… я Вас именно такой и представляла…А где?...
Вера взглядом указала на стоящего рядом Семена Степановича, едва удерживающего полуобморочную сестру, которая без устали шептала:
- Это она, Сеня, это она…
Екатерина Семеновна немедленно обернулась, впопыхах сделав торопливый шаг к нему, споткнулась, задержалась на какой-то миг. Пристальный, словно окаменевший взгляд заплаканных немигающих глаз все глубже проникал в него, уводил куда-то далеко в прошлое. Так явно ощутимое, словно оно вот здесь, рядом. Надо только сделать один единственный шаг, чтобы обнять, прижать к сердцу самое дорогое, казавшееся потерянным навсегда. И теперь он не смог его не сделать, ибо так хотелось вытереть ее слезы, убрать уже подложенную самой судьбой томительную преграду времени, наконец, обнять родную дочь. У него самого слезы сочились между ресниц, хоть он и пытался их удержать. И едва протянул объятия, они хлынули свободным потоком по глубоким морщинам гладко выбритых щек.
- Папа… Дети, наш дедушка…. – Вскрикнула на ходу Екатерина и бросилась ему на шею.
Все это время малыши находились рядом с матерью, ничего не замечая, мирно спорили о чем-то между собой. И только сейчас встрепенулись, подобно двум встревоженным голубкам. Худощавый мальчик в форме «суворовца» и голубоглазая девочка чуть младше его по возрасту, но ничем не уступавшая брату, как только услышали о дедушке, мгновенно зависли на руках.
- Дедушка, дедушка наш! Дорогой! Единственный! – Визжала девочка, пытаясь дотянуться тонкими губками до его щеки.
– Здравия желаю, дедушка! Мой дорогой! Я так давно хотел Вас увидеть! – Сжимал тонкими пальчиками обеих рук ладонь деда растроганный подросток.
- Папа… Папочка мой…
Эти слова острой болью, словно горячий осколок, сквозь сердце прошли с нежным умиленным стоном, замерли, медленно тая в сознании, уходили все ниже к бесчувственным ногам, опуская за собой на холодный перрон его уже безжизненное тело…
Эпилог
Прошло девять дней со дня смерти Семена Степановича. В суете города еще не ощущались первые признаки уходящей осени. А здесь, в затаившейся тишине кладбищенского пустыря, где все уже было покрыто блестками изморози, и корка песка на свежих могилах уже была плотно прихвачена первыми заморозками, зима вдыхала полной грудью. Продрогнув от колючего ветра, обе сестры уже не раз пожалели, что выбрались сюда слишком рано. Да и дети тоже приутихли и дрожали от холода. Они молча уже подошли к третьей могилке, как вдруг прервав всеобщее траурное молчание, Вера наконец улыбнулась, словно сбрасывая тяжелый камень с плеч, облегченно выдохнула. Решилась, наконец, прекратить столь долгие мучительные колебания души.
- Так вот, Наденька, - глядя прямо в глаза сестре, зачем - то взяла ее за руку. – Не знаю, почему, может быть, оттого, что здесь лежит отец наших детей, я решила больше тебя не мучить.
- Ты о чем, Вера? Как не мучить?
- Вот помолчи, а то передумаю. Вот, он твой…
- Где?...
- За деревом спрятался.
- Правда, сыночек мой?!
- Куда, дура?! Не спеши! Ноги поломаешь! Может, он еще и не он! Придем домой – дома разберемся.
- Как дома, Вера?!
- Да, да, рубашечку только приподнимешь, сразу и увидишь родинку около пупка, точь в точь как у тебя под мышкой, похожую на раздвоенное яблочко.
- Верочка, милая, я тебя заклинаю! Может сейчас, а?
- Нет, я сказала.
Домой возвращались медленно, то и дело оглядывались назад, где все меньше становились могилки. И все легче становилось на душе. И вот, когда уже совсем стало свободно и даже немного весело, вдруг раскатисто прогремел гром. Серебрившийся на солнце морозный иней стал на глазах покрываться серой пеленой. Сразу подул холодный сногсшибательный ветер. Над головами сверкнули молнии, и снова трескучий гром ударил с такой силой, что, казалось, под ногами затряслась земля. Дети испуганно прижались к Вере. От этого улыбающееся лицо Наденьки помрачнело, глазки потухли, вот-вот готовы были пуститься слезинки. Но тут от общего оцепенения первой опомнилась Вера.
- Дети! А ну, отцепитесь! Что вы, как маленькие! Надя, бери сына на руки! А то, вон, наши мужики того и гляди помрут от страха! Надо же, гроза в такое время! Зима вон на носу, а тут, на тебе, пожалуйста!
Надя подбросила сына на руки, счастливо расхохоталась, когда тот теплым щекочущим дыханием прошептал ей на ухо:
- И ничего мы не боимся… честное-пречестное…
- Надя! Что вы там копошитесь! Не хватало еще под дождь попасть в такую-то дрыготень!
Оба малыша были рослые и упитанные не по годам. Только беспокойные матери , не чувствуя тяжести своих детей, почти бежали по скользкой пустынной улице города. Но вот Верин малыш заерзал, заметался. И она едва удержала его на руках. А когда крикнул как ошалелый, показывая обеими ручками куда-то вверх, совсем опустила его на землю.
- Смотрите, смотрите, голуби!
- Ух ты-ы-ы-ы…. Как высоко-о-о-о– с радостным удивлением протянул Надин, даже не думая вырываться из цепких объятий матери.
И действительно, в небе над голубятней неподвижной свечей, похожей на огромный зонт, зависла стая домашних голубей.
- Ой, Боже! – Словно ослепленная молнией и пораженная треском оглушающего грома над головой, Вера остановилась, медленно выпуская из рук на землю сына.
- Вера! Ты что? Бежим!
- Боженька ты мой! Зачем в грозу-то?! Надюша! Они же могут погибнуть!
- Да что с тобой? Что с тобой, ну?! Что стоишь, как вкопанная?! Бежим! Ничего не станется с этими птицами! Мальчики, вон, напугались! Вера!!!
- А я боюсь… Ой, как боюсь чего-то…
Тревожные предчувствия Верочку не обманывали. Как бы ни была сильна эта многочисленная стая, подхваченная грозовыми ветрами, она вскоре разметается во все стороны. И вернуться в свои насиженные гнезда будет суждено далеко не всем…
Ранние голуби-поздние грезы
© Copyright: Валерий Маслак, 2020
Свидетельство о публикации №220081101576
Свидетельство о публикации №220081101576
Рецензии