Чертова дюжина или Разговор с самим собой

                ***

Скажи, за что я так Тобою награжден и столь же наказан Тобою, Господи? Что это? Дар, данный мне для спасения мира и человечества от животной злобы? Наказание, ниспосланное за прегрешения мои и чужие на этой земле? За что так много на мои слабые человечьи плечи? За что?
Согласен, не всякий способен испытать подобную радость от сознания бытия, не всякий распахнут тому прекрасному, что порой открывается внезапно среди рутины и обыденности, не всякий, далеко не всякий способен подчинить своей воле и рассудку журчанье бирюзовых струй, ультрамарин небес, сахарную белизну снеговых вершин, агатовую черноту ночи, обрамленную жемчугом Млечного Пути и подарить их, вновь и вновь, тому, кто жадно глядит на этот мир широко распахнутыми глазами, хотя бы и через лист белой бумаги с черными закорючками букв и знаков. Но какая же это мука вместе с тем! За что время свернулось в единый клубок событий, лиц, ситуаций, причин и следствий, душ и категорий, вывернув самое себя наизнанку и лишний раз давая понять, что прошлого нет, как нет и будущего, но есть Сущее, могущее лишь чуточку играть туда-сюда, не нарушая единства общего строя космической гармонии мироздания? Быть может, и посланы подобные мне, живущие по соседству, дыхание коих я ощущаю в ночи, в этот злой и жестокий мир, чтобы ослабить пышущий ненавистью, жаждущий жертв и крови, слез и пота, боли и страданий напор хаоса. Воистину, все неразумное и неживое бесконечно многообразно в своих проявлениях. Напротив, высокое, светлое и святое устремляется к единым истокам и в единое устье, дабы навек соединиться и восстановить Гармонию.
Есть ли Бог? Или Его нет? Какая чушь! Разумеется, Есть! Ибо тому, кто постоянно подле Него, внутри Него и вовне, доказательства не требуется, а тот, кто не ощущает Его присутствия, лишь сожаления достоин, слепой среди творений чудных, глухой в окружении искусных музыкантов, неспособный обонять благоухание цветочной оранжереи, бессильный чувствовать в объятьях любви сладострастной. Как немного надо, чтобы быть счастливым! И глубоко несчастным вместе с тем. Когда ты видишь, а кругом слепцы. Ты восхищаешься услышанным, а вокруг глухие. Наконец, ты постиг откровение природы, угадал направление течения вод жизни, но собеседник твой безумен, разум его не в состоянии воспринять сказанного тобою. И вот оно, бессилие, тщетность подарить то, что уже принадлежит всем от века, невозможность заставить почувствовать, сопережить, соединиться, слиться, совокупиться в наслаждении и созерцании чудных творений Твоих, Господи!
За что? За то, что человек. Ибо суждено человеку до предела испить чашу сию, пока не станет истинно человеком, Человеком с большой буквы, то есть более чем человеком в обыденно-приниженном значении этого слова, существом, способным приблизиться к Тебе, Господи!
Благодарю Тебя, Господи!
Спасибо! За все спасибо! Прости, что грешен, неразумен и дик, груб и безжалостен.
Боже, Ты даешь еще одну возможность приблизиться к Тебе.
Слава Богу, я могу поделиться.
Свой мир я дарю вам, люди!

                - 1 -

Неужели правда, что когда начинаешь жить воспоминаниями, это первый признак приближения старости? Я слышал, существует еще один признак: ежели после сорока ты проснулся утром, и у тебя ничего не болит, значит, ты умер. Признаков много, каждый стремится придумать свои. Признаки, по которым можно определить дурака, например. Приходит на память один знакомый, который идемпотентность путал с импотенцией, а концепцию называл контрацепцией и любил рассказывать байки о своем друге, неизменно зачиная рассказ фразой: - Был у меня один друг – дурак страшный! Сразу напрашивалась народная мудрость «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Но память смягчила и эти воспоминания. Даже дураки в прошлом были куда как милы и незловредны, уж не чета дуракам нынешним. Хотя, видимо, сегодняшние критерии и оценки вряд ли применимы к ним, давешним простодушным и наивным (как и мы сами в прошлом), дуракам нашей юности.
Как я уже обмолвился, всякий склонный хотя бы к малейшему анализу человек стремится сформулировать какой-то отличительный признак, который обладал бы неизменно универсальным действием и уж если отличал бы, то наверняка. Не скажу, что таких признаков мало, они даже подчас противоречат друг другу, ну да и Бог с ними. Главное, они есть. Пускай это не признаки Лагранжа и Коши, д’Аламбера и Ньютона, но это признаки. По ним можно признать. Или не признать. Как правило, бывают признаки первичные и вторичные, третичные и т.д. Можно, видимо, по индукции доказать, что любой вторичный, третичный, … или n-ичный признак есть некий производный от первичного или главного, основного.
Вы пробовали когда-нибудь сформулировать отличительные признаки, скажем, женщины? Попробуйте. И я не уверен, что в перечень выделенных Вами первичных признаков не вкрадется, предательским образом извратив Ваше мышление, признак вторичный, производный, извне привнесенный, то есть, не главный вовсе, но частично обусловленный. Здесь главное, чтобы, во-первых, этот признак был присущ ВСЕМ женщинам безо всякого исключения. Затем, он должен отсутствовать как минимум у подавляющего большинства субъектов, ради которых это разграничение проводится (в данном случае, у мужчин) – это во-вторых. В-третьих, следует, видимо, указать и какие-то качественно-возрастные, количественные или фактические различия, включая факты наличия или отсутствия, определяя таким образом полноту описания подмножества совокупности особей женского пола, не занося туда детей, бесплодных старух и исключая половозрелых девиц, вполне годных к исполнению Природой предначертанного долга, но фактически не переведенных в состояние полной (чуть не сказал боевой) готовности. И все же, как подчас легко спутать.
На память приходит один случай. Знакомая девочка была жестоко избита «любером» прямо на платформе станции метро «Электрозаводская» лишь за то, что имела неосторожность носить короткую хаотичную стрижку, то ли пейсы, то ли бакенбарды, маленькие усики, темную кожаную кепку, была увешана цепями и «феньками», обладала фигурой перезрелого подростка и щеголяла исключительно в грязных линялых джинсах и куртке с бахромой, под которой даже и предположить нельзя было малейшего намека на грудь. «Любер» профессионально расквасил ей нос, красная «юшка» вылилась на стильные шмотки, девочка заплакала от счастья, что зубы остались целы, а люберецкий «качок», нисколько не сомневаясь, что наказал парня, сплюнул и процедил:
- Стиляга сопливый. Еще раз встречу – убью!
И убил бы, ей Богу! Но девочка больше на «Электрозаводскую» не ездила, судьбу не искушала и вскорости сменила джинсы на платье, под которым хотя и нехотя, но все же стали проступать некоторые первичные, я бы даже сказал, наипервейшие, признаки.

                - 2 -

Легко ли ловить скворцов? А Бог его знает. Ни разу не ловил. Вообще не люблю ловить, вот так вот, просто ради ловли.
Зато, было дело, я дятла приручил. Птенца. Большой пестрый дятел. И вовсе не думал его ловить. И он это, видимо, понял. И стал корм брать из рук. Я тогда, если не ошибаюсь, класс четвертый закончил. И он тоже был юн. И на придуманную моей теткой Агнией кличку «Чира» отзывался, хотя крик его вовсе и не напоминал этого слова. И вообще ничего не напоминал. Особенно тому, у кого еще нет памяти.
Покричишь, бывало, минуту постоишь – летит! Как раз незадолго перед тем я Антуана де Сент Экзюпери читал. Маленький Принц приручал Лиса, а Лис – Маленького Принца. Вот и я таким же примерно образом приручал птенца большого пестрого дятла, а он – меня. И никто никого не ловил. Никто обмануть не стремился.
И он стал корм брать из рук. А ночью мне снилось, что он своими острыми коготками и коротким жестким хвостом царапает мне плечо и нежно трется клювом об ухо.
- Здравствуй, птица!
- Здравствуй, человече!
- Куда путь держишь?
- Далече!
Я – один такой во всей Вселенной. И дятел – тоже один. Видимо, уже тогда я ощутил уникальность, значительность факта бытия. И своего, и чужого. Никто не вправе отбирать то, чего не давал. Ведь он не Всевышний!
И мы беседовали с птицей. Она не улетала.
Но однажды Чира улетел и больше не вернулся. Кто-то из тех, двуногих, имеющих наглость именовать себя людьми, убил в нем веру. Веру в человека. Не в Бога, но в человека. В любого. Навсегда.
Больше он не прилетал и корма из рук не брал. И не стало у меня ручного и доверчивого, друга иной расы, другого мира, планеты иной. И меня, того, уже не стало. Потому что без него я уже был не тот, что прежде. Хуже, лучше – кто его знает? Но видимо, мудрее. И серьезней. И задумчивее. Хотя вовсе и не сделался старше по годам.
Просто он улетел, и его не стало. А меня тоже не стало. Для него. Такой, живущий среди тех, кто делает птицам его клана, вида, семейства больно, я ему был не нужен. И меня не стало. Несмотря на то, что я до сих пор жив и пока не умер.
И так всегда. Расставаясь, мы всегда кого-то в себе убиваем, даже если те об этом и не догадываются. Они тебя еще любят, ждут, а их уже убили. И их нет. И в этой жизни, наверное, уже не будет.
А жаль…

                - 3 -

Фантазия. Эх, фантазия! Фантазия!!! А что – фантазия? Фантазия?! А, фантазия… Сказал слово, и вся фантазия куда-то улетучилась. Да и была ли она? Вряд ли. Да и что такое фантазия? Что-то выдумать, наболтать, наплести, нафантазировать, напредставлять, нагромоздить, на… Вот те на!
Выходит, самые хорошие фантазеры – это пьяницы, алкоголики, наркоманы и сумасшедшие. Если есть, с чего сходить. Следовательно, пьяницы и наркоманы несколько предпочтительнее. Их состояние не блещет перманентностью фантастических явлений. Хотя и окрашено бурым налетом порока, тлена и разложения. Но кто им не окрашен ныне? Не налетом, так пеплом. Не пеплом, так настоем. Хрен редьки не слаще. Ибо, стоит фантазии чрезмерно разыграться, неизменно выходит либо слишком светло, либо чересчур мрачно, в возвращение в реальность чревато ежели не депрессией и хандрою, то холодным потом и пыхтением «ну и привидится же такое»!
Выходит, что лучше совсем не фантазировать. Однако, хочется. Правда, есть подозрение, что фантазии наши – это ни что иное, как извращенно повернутые в нашем сознании картины и реальности параллельных миров и событий, укрытых от нас ограниченностью сужения до трех мер пространства и одного временного измерения. Возможно, что и так. Проверить сложно. Да и надо ли?
А посему, заявляю: ни в одном моем утверждении, касающемся фантазии, ни грамма фантазии нет. Одни голые факты или полное их отсутствие.
Тут уж не до фантазий. Ибо, едва написалось на бумаге это слово, как все фантазии взяли да и вылетели куда-то, вероятно – в форточку. Но это все фантазии. Ведь фантазии сами по себе не летучи. А их субстанция нам почти не подвластна.
Иначе как объяснить тот факт (факт, а не фантазию!), что в ночь с субботы на воскресенье под утро мне привиделось, что я со своей родною теткой Ларисой нахожусь рано поутру, часов этак в восемь, где-то на Кутузовском проспекте, а какой-то прохожий заявляет, что в одном магазине продаются консервированные фазаны в больших овальных банках по пятнадцать литров.
Я хватаю рюкзак и бегу за этими фазанами, которые и сейчас стоят у меня перед глазами: овальная в плане стеклянная банка, залитая каким-то рассолом, а в нем плавают разделанные и плотно упакованные тушки пресловутых фазанов бледно-розового цвета. Без этикетки. С блестящей жестяной крышкой на широком горле.
И ведь, ей Богу, поехал бы и купил фазанов, не разбуди меня телефонный звонок. И сто рублей в нагрудном кармане было, а не успел. Звонок все планы спутал. Не попробовал я фазанов. Даже консервированных.
А вы говорите – фантазия!

                - 4 -

Защемило сердце. Горы вспомнились. Небо, синее-пресинее, такое, что космосом отдает. Облака барашками. Камни дикие умопомрачительных оттенков. Шум реки, ручьев, ледниковый треск, шипение и грохот оползней и камнепадов. Сверкающий на солнце ослепительный фирн, не уступающий по белизне и свежести рафинаду, но во сто крат милее и чуднее. Сияющие ледниковые поля и плато, вздыбленные зубья сераков и кольгаспоров, вспоротые бергшрундами глади белеющих склонов. Вершины, укутанные вечными снегами. Круглые, словно очерченные циркулем, всасывающие в себя сотни и тысячи кубометров воды в сутки, ледниковые колодцы. Холодные, жесткие, как наждак и вечно изменчивые, морены. Сияющие бирюзой в ледовом обрамлении, обдуваемые свежими ветрами с перевалов, студеные горные озера. Исполинские скалы и утесы, безмерно много познавшие и претерпевшие на своем нелегком и долгом веку. Живые и вечно перемещающиеся ледниковые трещины, ледопады и каменистые осыпи. Поросшие серо-зеленым лишайником и мхом, словно застывшие в забытьи по пути куда-то в долину, гранитные останцы. Альпийские луга, сплошь заросшие травами и цветами, озаряемые вспышками ярчайших красок бесконечного разнообразия горных растений. Запахи, духи, ароматы, благоухания; звуки, шорохи, шепотки, голоса, песни, напевы, сказания, шумы, вои, заклинания, ропот, гул, стук, скрежет, журчание, капель – не передашь словами – надо слышать. Не передашь, не воспримешь, не ощутив, не вникнув, не впитав, не прочувствовав, не приняв. То солнце, то туман, то гроза, с дождем и шумом, рокотом и ветра свистом. Вспышка молнии – и – грохот, грозящий расколоть на части полмира. И утро, застенчиво-робкое, нежное и трепетно отражающееся в капельках росы на листиках земляники. Причудливые испарения вокруг рек, в низинах, живые клубы тумана в ущельях и урочищах, сладко потягивающиеся и словно позевывающие при пробуждении ветви и стволы дерев и кустарников. Жемчужно поблескивающая радужная форель в лазури глубоких речных проток и промоин. Рыже-серые длиннорогие туры, грациозно перескакивающие по «бараньим лбам» и кручам с карниза на карниз и то и дело скидывающие вниз камни и черепки. И многое, многое-многое другое, ни с чем не сравнимое и ни на что не похожее. Горы. И непогода, и снегопад, и дождь, и ветер – все прекрасно и соразмерно в этом мире, все подчинено скрытому порядку и гармонии, несмотря на кажущийся хаос нарочито причудливых нагромождений. Надо только это принять, впитать, почувствовать, внять, вдохнуть и больше из себя не выпускать, а если выпускать, то лишь затем, чтобы бескорыстно поделиться им с другими и заразить этой дикой, влекущей, тягостно-желанной и неизменно притягивающей, приковывающей и раскрепощающей, освобождающей и окрыляющей в своей глубинной простоте, любовью. Ведь все, что родится и живет на Земле, тянется ввысь, к свету, к Солнцу. Мы дети его и ученики. Чем выше, тем ближе к нему. Вечно жив в нас упрямец Икар, неизбывно стремление, неизменна тяга. Потому и влечет нас в горы. Потому и щемит порою сердце, напоминая, что оно есть.

                - 5 -

От чего никогда не устаешь? От созерцания. От созерцания чего никогда не устаешь? От созерцания воды, огня и человеческих глаз.
Никогда не повторяются сочетания цвета и формы, света и тени, блаженства и тревоги, отчаяния и счастья в воде, в огне и в глазах человека. Из воды мы все вышли, вода породила нас.
Земля была нам матерью и повивальной бабкой, в нее мы все вернемся, когда придет время, но вода есть жизненная основа всего, из нее мы сотворены, а огнем оплодотворены и согреты. Вскормлены мы огнем, и огонь влит в нас.
Водяной глаз, наполненный огнем, ты зеркало души человеческой. И коли душа чиста, как чаша с живою водой, а огонь бушует на дне ее, согревая сердца и души других людей, то глаз того, в ком эта душа живет, притягателен, как пламень и горный поток – никогда не устанешь смотреть в него.
И беда, коли в душу вкрадется неправедная мысль, низкий помысел, завистливый голосок. Замутится песнь, померкнет ручей, окрасится поток, и взгляд изменится. Не притянет былой чистотой, не вспыхнет ясным огнем, а скроется под нервно дернувшимся веком, прикрывшись ресницей, словно бахромой. Беда, если огонь угаснет, вера умрет, и глаз померкнет. Мутным пятном окинет он мир вокруг, и постылым покажется он ему. Ничего светлого не заметит он, а узрит боль, страдание, грязь, пошлость, зависть, нищету и страх. Будет он пытаться высосать огонь из тех, кто смотрит в него, но не впрок пойдет ему огонь чужой. Как в бездонный сосуд будет струиться огонь тех, кто отдаст ему свою энергию, свою силу, свою волю.
Хорошо смотреть в воду. Хорошо смотреть в огонь. Но нет большего блаженства, чем смотреть в зеркало Великой Души. Ее вода напоит тебя, утолит жажду и омоет раны, а огонь согреет, вознесет и выжжет неправедное из души твоей. И глаз твой прояснится, едва душа твоя примет этот свет, свет исцеления, покоя и Вечности. И вода, и огонь сольются в глаз человеческий.

                - 6 -

Только что пробило полночь, и наступило 24 сентября. Я обещал написать длинное письмо – вот оно, уже началось. Время для него отыскалось лишь там, где сегодня кончается, а завтра наступает, хотя все еще считают, что это сегодня. Ан нет: сегодня-то оно еще сегодня, но уже завтра. И ничего уже не поделаешь, не попишешь, и Указа об отмене завтра не издашь: все равно наступит. Хотя вроде бы еще сегодня не кончилось.
Я даже выдумал, еще будучи студентом, название для этого явления: квадратные сутки. Суть его состоит в следующем: 24 часа, из которых сутки имеют честь состоять, в расчет по отдельности не принимаются, а рассматриваются как нечто единое и неделимое, как, скажем, некогда Союз ССР. Кончина предыдущих суток, пускай даже и не с двенадцати ночи, а просто условный нуль, принималась за начало отсчета, а концом отсчета автоматически становился момент, когда 24 часа истекали, испарялись, таяли, испускали дух, то есть, когда часовая стрелка будильника совершала ровно два полных оборота (на совсем старинных часах – один за полные сутки), а минутная, в свою очередь, обходила циферблат целых двадцать четыре раза. Можно, конечно, сосчитать в уме, сколько раз за это время обегала опостылевший кругляк секундная стрелка, но воздержусь: во-первых, по причине собственной лени, во-вторых, из-за тугодумия (ибо сосчитать быстро не сумею и позабуду, что хотел дальше написать) и, в-третьих, не желая наскучить цифрами (ведь не научную же статью пишу я, наконец).
Видимо, по причине эдакого безотносительного восприятия суток, исключительно воспринимая их как отражение циклических процессов, протекающих на бесстрастном лике часового циферблата, и не соотнося их с реальными явлениями быстротекущей жизни, созерцая ее сугубо плоско и однобоко, если не сказать – односторонне, и были они поименованы – не скажу ошибочно, но – без малейшего проблеска воображения – круглыми. Хотя, если бросить даже беглый взгляд из замкнутого объема наглухо задрапированной кельи созерцателя вовне, то нечаянно обнаружится, что окрестный мир, природа, улица, сад, лес, небо, пейзаж за окном – подвержены необратимым, от воли и сознания не зависящим, а стало быть, объективным, изменениям. Именно благодаря этим, носящим отнюдь не случайный характер, а напротив, повторяющимся изо дня в день, изменениям, и были сутки довольно удачно, я бы даже сказал, остроумно, поделены на четыре части: утро, день, вечер и ночь (та часть суток, в коей я сейчас пребываю). Допустив предположение о формальном равенстве по длительности каждой из составных частей, путем несложных вычислений, механики и тонкостей которых я не буду касаться по причине нехватки времени на сон, получаем, что каждая из вышеупомянутых имеет примерно по шести часов, что в сумме опять-таки дает 24, то есть сутки. А поскольку цифру 4 можно образно отождествить с квадратом, то почему бы суткам не быть квадратными?
Живешь, допустим, в вечерней части суток. И вот они истекли. Трагедия! Нисколько. Вспоминаешь о том, что ты принял гипотезу о квадратуре суток. Для человека остроумного, а также обладающего живым воображением, выход из этой щекотливой, где-то даже нелегкой ситуации напрашивается как бы сам собою: достаточно лишь мысленно поднатужиться, опрокинуть квадратные сутки на следующее ребро – и вот: ты уже в ночи, в твоем распоряжении целых шесть часов – живи, наслаждайся, работай, страдай, созерцай, общайся, размышляй, твори – будь самим собою!
А не хватит этой грани – извольте: маленькое усилие воли и воображения – и вот оно, утро. Можно встретить рассвет: оно подарит тебе нежные розовые отблески восходящего солнца, легкое дуновение ветра, росу на траве – это летом, а зимой: тишину предутреннего сумрака, морозные узоры на оконном стекле и застывающий серебряной пылью туман, вырывающийся изо рта при выдохе плотными непроницаемыми клубами. А рассвет и последовавшее за ним утро необратимо повлекут день, полный дел и забот, а там и вечер, пропитанный невольной грустью уходящего дня – и так вновь и вновь.
Ну чем не квадратные сутки?
Предлагаю при первой же встрече, засидевшись за полночь, не без выпивки и закуски, повернув ночь на ребро, поднять тост за квадратные сутки. Ей Богу, они стоят того.

                - 7 -

Жили-были два китайца: Пунь и Шань. Времена Китай переживал тяжелые. Народу много, а продуктов мало. Император объявил строжайший контроль над рождаемостью. Каждый брак и рождение ребенка облагались суровой данью, которую далеко не всякий мог заплатить.
А так как Пунь и Шань не умели унижаться, были скорее умны, чем недалеки, да и гордость у них тоже имелась, то занять высокий пост на чиновничьем поприще им не светило, ибо здесь, чем меньше талантов и достоинства у человека, тем лучше. Словом, относились они к тому слою общества, который нынче именуют интеллигенцией, а состоит он преимущественно из бессеребренников.
Работали они каждый по мере сил и совести в своей области, вызывая обиды лишь у дураков. Были они молчаливы, что провоцировало недовольство болтунов и бездельников. И многое было у них за душой, что вызывало недоумение и лютую зависть тех, у кого за душой ничего не было и кто душой не обладал вовсе.
Жизнь вели они тихую, никого не  трогали, собирались по вечерам друг у друга. А поскольку люди они были одинокие, неженатые и бессемейные, то и вечера у них походили один на другой: за бутылочкой.
Только наскучило им пить горькую рисовую водку, и начали они один за другим изобретать новые напитки. Иногда забредал к ним с Амура друг, русский охотник-промысловик по имени Сидор.
Ходил Сидор всегда с большим заплечным мешком, в котором частенько приносил изрядную бутыль вкусного яблочного напитка, что всем очень нравилось. Китайцы даже мешок этот назвали по имени владельца, «сидором», а напиток – «сидром», поскольку после третьей-четвертой его кружки буква «о» куда-то пропадала, будто ее и не было вовсе.
Сидор же, в свою очередь, поражался недюжинным способностям Пуня и Шаня в области конструирования разных питейных смесей и композиций, а один даже по имени изобретателей – тот, что пили поджигая и не обжигаясь, горящим – нарек «пуншем», ибо полностью их имен он произнести был уже не в силах, вдоволь нахлеставшись этого «пуншу».
Так и проходили день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. И чтобы утром от возлияний голова не трещала, талант изобретателей Пуня и Шаня породил на свет Божий ароматный состав, помыв которым голову, можно было идти на службу.
Сидор же состав этот нарек «шампунем», опять же по именам авторов, только в обратном порядке и заменив одно из «эн» с мягким знаком» по причине неблагозвучия на «эм», поскольку, по его мнению, на эту букву начинаются самые наилучшие слова русского языка – и ни у кого не нашлось возражений.
Таким вот образом, как мне сообщили надежные люди, появились и вошли в нашу речь и повседневный обиход слова «сидор», «сидр», «пунш», «шампунь».

                - 8 -

И вновь задаюсь вопросом: легко ли прослыть оригиналом? И вновь отвечаю на него: и да, и нет. Ибо однозначного ответа не существует.
Ежели ты оригинал, то легко. Поскольку ты сам и все, тобою произведенное на свет Божий, оригинально по определению, то и ты, породивший его, несомненно, оригинал. Причем самой высокой пробы. А если нет? Увы, тяжко. Тяжко заниматься тем, что тебе не присуще от природы. Иной и рад бы, а видит око, да зуб неймет. Не выходит. А другому – хоть кол на голове теши, а сделает – и поди разберись: откуда? Дар Божий, да и только.
Многим кажется, что оригиналом быть легко, приятно, почетно, наконец. Не верьте, люди! Плюньте в рожу тем, кто так говорит. Нет более тяжкой доли на свете.
Это значит – быть во всем оригинальным, иметь собственное мнение, идти наперекор авторитетам.
Это значит – быть самим собой. И если вы это осознали, поняли, прочувствовали, вникли и решили раз и навсегда быть самим собой, Господь вас храни. Нашего полку прибыло.
Только ведь оригинальность не означает оригинальничанья. Как отличить? Оригинал всегда небросок, он не выделяется, не кричит, не бросается с воплями на шею, не мозолит собою глаза. Он не навязчив. Но весом. В нем все НАСТОЯЩЕЕ, нет фарса, нет искусственности, нет нарочитости, его нельзя отрицать, он «есмь». Его Величество «Я», он заявляет о себе своим присутствием, своим существованием. Его можно не заметить. Но его отсутствие там, где он некогда пребывал, не заметить невозможно.
Он органичен, и без него становится пусто. Вам не надоела пустота? То, что все именуют перегруженностью, на самом деле пустота, незаполненность, суета мелочи, разросшейся до гигантских размеров за счет многократности соударений со стенками сознания, в котором царит вакуум. В этом сознании не за что зацепиться. Одна единственная химера, чужая и убогая мысль, случайно влетев туда извне, не встречая препятствий и конкурентов в своем стихийном и хаотическом движении в поле незагруженного сознания, в миллиарды раз усиленная от столкновения со своими отражениями, становится навязчивой идеей, уродливым фантомом, чудовищным монстром, принявшим почти зримый облик. Тут уж не до оригинальности. Сохранить бы хоть остаток себя!
Не бойтесь быть оригинальными, люди. Это не страшно. Единожды осознав свою собственную уникальность, неповторимость, единственность, отблеск Божественного образа в себе, дальше будет легче. Это как шестое чувство: его надо развивать. И скоро захочется делать только то, что больше никто не умеет. Это ведь так просто.
Конкуренции нет места в этом многообразном мире. Нужно лишь небольшое усилие над самим собою, и – главное: не думать об этом. И тогда сможешь то, чего не может никто другой на свете.
Это уже счастье! Это уже торжество!
Кому-то хочется (вы догадались, кому именно?), чтобы все мы стали стадом баранов чтобы исчезло «Я». А осталось лишь «мы» - с маленькой буквы, чье-то убогое и жалкое воровское «мы» - во множественном числе. В котором так легко затеряться, раствориться - насвинячить, нагадить, украсть, оболгать, осрамить всех и вся – и укрыться, и спрятаться. Не поддавайтесь.
Я очень вас прошу. Я заклинаю: будьте оригинальны!

                - 9 -

Общеизвестно, что инициатива наказуема. Вернее, не сама инициатива, а тот, кто ее проявляет, независимо от пола, возраста и рода занятий. Причем род занятий, будучи в какой-то мере инициативой, также порою выступает в качестве отягчающего обстоятельства.
Здесь весьма уместно обратиться к судьбам тех, кто некогда решил приложить свои силы и знания на благородном поприще развития техники, науки и культуры человечества в самом широком смысле. Но иным везет. Ибо везет не едет: надо самому лямку тянуть. И для того, чтобы выехать, необходимо вывозить. И себя, и других. Заодно. Или за два. А чаще за три или за четыре. И так далее, покуда силы достанет.
Особо примечателен путь тех, кто задумал выбиться из убогого серо-низменного инженерского ранжиру в кандидаты наук. Чаще всего попадают такие честолюбивые субъекты на зубок аспирантурам, очным и заочным, различного ранга. Очные несомненно предпочтительнее: Его Величество План подстегивает руководителя, а тот, в свою очередь, аспиранта. Так что ежели ты не вовсе шалопай и слабоумный (а бывают и такие, и немало), то дело почти в шляпе. Попахал, пописал, поискал по библиотекам, а что-то шеф за тебя сделал, и – будьте любезны на защиту.
Несравнимо труднее заочникам. Их пути, как и пути Господни, неисповедимы и извилисты. За счастье почитается иметь тестем близкого родственника своего руководителя, свояка, кузена, друга, или, наконец, собутыльника. О теме вопрос вообще не стоит. В этом случае часто даже диссертацию писать не надо. Дело ограничивается подготовкой автореферата, но и этого вполне достаточно, чтобы прочувствовать. Надо ведь сочинить доклад и при этом уложить содержимое диссертации и всех плакатов с пояснениями в десять-двадцать минут беспрерывного разговора. Этого не минует никто, даже тот, кто выжал из пальца каждую строчку, каждую буковку до единой. Таким гораздо проще, ежели конечно, за предыдущие годы тема им не обрыдла и не опостылела.
Итак, листы развешаны на предзащиту, рукопись в черновом варианте имеется, и аспирант (или соискатель), начав доклад, вдруг с ужасом обнаруживает, что на сороковой минуте выступления он едва продвинулся на треть объема своей диссертационной работы. Преподаватели же, сотрудники и редкие члены Ученого Совета благодушно кивают или похрапывают, откинувшись на стульях. По прошествии полутора часов утомительного сбивчивого рассказа начинается экзекуция: на бедолагу-соискателя обрушивается сонмище дурацких, не относящихся к теме работы, вопросов со стороны хорошо отдохнувших доцентов и немногочисленных профессоров. Учтя все свои ошибки, злополучный аспирант решает повеситься и, вернувшись домой, трясущимися руками достает толстую бельевую веревку. Но не может найти мыло: кончилось, а денег на новое нет. От смерти его спасает телефонный звонок шефа. Оказывается, все еще можно исправить…
И вот – наступает момент сдачи диссертации в Совет. Дни проходят как в тумане. Спешно печатается автореферат, в котором почему-то перековеркана до неузнаваемости фамилия автора, а в каждой формуле от трех до пяти ошибок, описок и опечаток.
Последней чашей, готовой опрокинуть чашу терпения, становится весть о том, что рецензии и отзыв на диссертационную работу должен в итоге писать сам диссертант. Выдрав с головы от волнения половину волос, соискатель ученой степени или кандидат в кандидаты (читай: аспирант) по имеющимся у шефа от предыдущих защит «рабам» проявляет чудеса фантазии в области сочинения рецензий на собственную работу. Это поистине танталовы муки, ибо каждый последующий вариант отзыва норовит походить на предыдущий, как две капли воды или близнецы-братья. Иногда на помощь приходят сочувствующие из сослуживцев или доброжелателей. В этом случае результат превосходит все ожидания: полученный от доброжелателя отзыв как зеркало воспроизводит первоначальный вариант, изготовленный самим соискателем. И немудрено, поскольку «рыба» у него та же, что и у диссертанта. Даже достоинства и «отмеченные отдельные недостатки» идентичны. И выводы точь-в-точь совпадают, до последней запятой. Иногда дело доходит до того, что автор вычеркивает из своего творения научную новизну, оставляя голую практическую ценность, которая, откровенно говоря, вовсе никого и не интересует.
Но вот наступает день защиты. Не детей, а диссертации. Диссертант, бледный, с красными, как у кролика-альбиноса (от бессонных ночей), глазами, приколов листы плакатов на рейчатые щиты-транспаранты, нервно выстукивает боссанову купленными в долг лаковыми штиблетами. Изредка он достает из кармана расческу и тщательно укладывает остатки волос на голове, то и дело оглашая коридор взрывами припадочно-истерического хохота вместо приветствий знакомым и участникам действа. Губы его непрестанно шевелятся, воспроизводя движения, соответствующие тексту доклада, тогда как руки рефлекторно перемещаются в пространстве, сообразно расположению графического материала на схемах и рисунках. Если его прервать во время выступления, он не сможет продолжить, и придется начинать все с начала: поэтому все молчат.
Бодро отбарабанив доклад и кое-как ответив на вопросы и замечания членов Совета, он мучительно дожидается, когда его знакомые из других институтов зададут свои вопросы, которые он сам, по причине недостатка времени, спешно нацарапал на клочках случайных бумажек, троллейбусных билетах, обрывках сигаретных пачек, билетах в кино за позапрошлый год и т.д. Силясь разобрать дрожащий и сбивчивый почерк и стремясь задать вопрос попроще, искренние доброжелатели порою ставят диссертанта в столь щекотливое и нелепое положение, что стоит немалых усилий не запутаться в собственных тенетах и хитросплетениях аргументов.
Последнюю точку ставит женщина, заведующая кафедрой, «железная леди». Она задает всем один и тот же каверзный вопрос, скажем: чем отличается дифференциальная селективность химической реакции от степени превращения? Или просит дать ленинское определение классов и международной деревни. Диссертанту стоит невероятных усилий вспомнить хотя бы, на каком курсе ВУЗа он изучал этот предмет, но иногда… Короче, он выкрутился, и единственное, что теперь может сделать вредная женщина, так это проголосовать против. Но это уже не в силах остановить необратимый процесс рождения нового кандидата наук.
Ведь после вопросов, заданных членами Ученого Совета, на кафедру взгромоздил свое тучное и грузное тело старый знакомый диссертанта из какой-то далекой западной или восточной провинции. На ломаном русском, превращенном в тарабарский посредством чудовищного акцента, он долго и нудно перечисляет достоинства и заслуги испытуемого. Всеобщее недоумение сменяется искренним восхищением, поскольку члены Совета даже и не подозревали, КАКОЙ человек ходит по одно с ними земле и дышит одним с ними воздухом! Правда, выступление сильно напоминает надгробный панегирик у могилы усопшего (дескать, покойный был прекрасным человеком, мир его праху). Хотя диссертант недалек от этого состояния.
И вот … свершилось. Одиннадцать – ноль или десять – один (происки женщины-завкафедрой). Еще одним кандидатом на свете стало больше.
Если вас не отпугнули эти строки, дерзайте. Я серьезно… Благословляю…

                - 10 -

Мы растем от классики, а классика – от народа. Что такое классицизм в драматургии? Это – как в жизни: единство времени, места и действия. Что нужно, чтобы что-то написать (в том, разумеется, случае, когда писать умеешь)? Время, место и действие. А чтобы получилась классика? Наверное, благоприятное время, удобное время и преизумительнейшее действие. Выходит, что действие главнее всего. Однако где происходило бы действие, не будь места? Ну да место - Бог с ним - найдется при большом желании. А ежели нет времени? Быстро, говорят, только кошки родятся. Теперь позвольте задать идиотский вопрос: почему нынче нет классики? Все ясно? Необходимо то, се, пятое, десятое. Вот-вот. Именно. А если чуть копнуть, поглубже? В том смысле, что классика коренится в народном творчестве и самосознании, народом изначально оплодотворяется и в народе же находит свое продолжение, признание и логическое завершение.
Попробуем оттолкнуться от косвенного признака (см. выше). Расхожее мнение гласит, что каждый народ достоин своих правителей. Но таких позорных правителей, как у нас, ни у одного народа не сыщешь. Выходит, что у позорного и срамного народа корни тоже заражены. Тогда о какой же классике может идти речь? И все же, несмотря на боль и недуги, зло и несправедливость, болезни и хвори тела и духа, именно наш народ, при всем убожестве своих правителей (не говорю - вождей), дарит и дарит миру классиков. И не одного, не десяток, а многие десятки и сотни. И в музыке, и в литературе, и в изящных искусствах, и в технике. И наверное, никто не в силах разрешить этот парадокс: чем лучше, тем хуже. Чем выше степень зажатости духа, тем возвышеннее формы его проявления. А может быть, это не парадокс? Ведь в стесненных условиях ярче, обостреннее, непримиримее обнажаются все противоречия, несуразицы, нелепости и несправедливости бытия. Хотя и выразить их бывает в таких условиях во сто, в тысячу крат сложнее. И время неблагоприятное, и место неудобное, но действие воистину преизумительнейшее! Ибо оно от Бога, оно свыше ниспосланный дар. Чрезвычайно прост критерий классики: она возвышает, но делает это ненарочито, не бросаясь в глаза. Мастерству незачем хвастать. Оно говорит само за себя. Ведь классика идет от народа, а мы растем от классики.

                - 11 -

Когда человек впервые осознал себя как личность? Осмелюсь утверждать, что именно с того момента, когда задал себе вопрос. Какой? Не важно. А важно то, что задал его себе. Задал и попытался ответить. Или просто стал в тупик. И это вовсе не так плохо, как может показаться на первый взгляд. Ведь не всегда, далеко не всегда находишь ответ и на чужой вопрос. А тут на свой собственный. Ну кто, скажите на милость, знает тебя так же хорошо, как ты сам? Можно, конечно, мухлюя и в виде самообмана задать себе вопрос, на который ответ и искать не надо. Но ведь это же просто нечестно, да и смысла, по правде говоря, не имеет. Баловство одно. С одной стороны, вроде бы из человеколюбия: щажу себя, даже трудных вопросов не задаю. А с другой - как посмотреть. Недаром горькое лекарство порою помогает лучше и действует во сто крат сильнее, чем сладенькая микстура. Соблазны сладки лишь поначалу, да вот плоды их горьки. И дабы не пожинать сих горьких плодов, стоит, покуда не поздно еще, остановиться и задать себе вопрос. Рано или поздно почти каждый здравомыслящий человек задает себе вопрос: в чем смысл жизни? Зачем я живу на этом свете? Но никому, кроме Всевышнего, не известен ответ на этот вопрос. Лишь Ему открыты Сокровенные страницы Книги Судеб Господних. Только Ему подвластны прошлое, настоящее и будущее, увязанные в единый клубок рождений, жизней и смертей, во всех своих ипостасях. Нам остается лишь догадываться, что последует за тем или иным событием, действием, поступком. Воистину «Господь располагает, а человек предполагает». А смысл, наверное, в том и состоит, чтобы приблизиться к Богу.

                - 12 -

Если не можешь не писать, не пиши. Я долго не мог – и не писал. Нынче полегчало - и пишу. Ибо не писать уже не в силах. О чем же писать? Скажем, о глубинной взаимосвязи явлений мира.
Жил себе человек, не тужил. Наслаждался общественным положением и социальным статусом, делая серьезное лицо и порою хмуря брови на подчиненных, полагавшихся ему в соответствии с общественным положением, должностью и этим самым статусом, хотя особенно отвечать ни за что и не приходилось. Просто некогда «попал в струю», ему помогли нацарапать кандидатскую, и он сделался сперва старшим научным, а потом – главным специалистом проекта. Обзавелся обстановкой, купил холодильник, телевизор, дом в деревне, «Запорожец» ... - и все. Кончилась лафа. Началась Перестройка, Ускорение, чистка кадров, «новое мышление» с ударением на первый слог и прочая, прочая, прочая муть.
И как теперь прикажете жить? Сразу вспомнились студенческие годы, песни под гитару, походное житье-бытье, семейная неустроенность. Все как тогда, особенно финансовое положение. Правда, без «обвалов», дефолтов и гиперинфляции, да и годы уже не те. А то бы развернулся...
И приходится с невольной завистью исподтишка наблюдать за теми, кто еще не устал от такой жизни и на что-то надеется.
А надеяться надо. Хотя бы и ради самой надежды. Ибо покуда жива надежда, есть вера в будущее. А если есть вера, есть и любовь. А любовь есть Бог. И Бог есть – любовь.
 Ибо сказал Христос: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга».
Любите - и все устроится. А чтобы устроилось, надо в это верить. А если веруешь, то появляется надежда. А коли есть надежда, то все по плечу. И замкнется круг, и все встанет на свои места, и жизнь победит смерть. А иначе и быть не может. Жизнь вновь и вновь порождает жизнь, хотя смерть, тлен и разложение борются с нею. Но жизнь все равно побеждает, потому что в истоках ее - любовь. А Бог есть любовь. Жизнь и право на нее даются нам от Бога. Пренебрегать ею - наихудший из грехов.
Пусть того, кто прочел эти строки, никогда не постигнет грех искушения отказать себе или другому в этом праве. Ибо право это - от Бога. Жизнь дана, чтобы принять ее такой, какой она есть, и быть самим собой. Каждому дано право выбора.
Дай Бог, чтобы кому-то помогли эти строки. Помогли сделать верный выбор. Если хотя бы одному человеку стало легче, то писал я их не зря. Бог мне свидетель, писал я их от чистого сердца и не корысти ради. Возможно, для самого себя. Они для тех, кому тяжело сейчас, кто разочаровался в жизни, кто не видит своего места и предназначения в этом мире.
Любите, верьте и надейтесь – и вас не оставит милость Божия.
Дай Бог, чтобы сбылось.

                ***