Рождённые огнём первый роман о российских пожарных

РОЖДЁННЫЕ ОГНЁМ


Первый роман
о российских пожарных

Пожарным России всех времён посвящается…


Дорогой читатель! Герои моего романа – герои в прямом смысле этого слова. Они живут, влюбляются, попадают в разные детективные и мистические истории и, конечно, делают главное дело своей жизни – пожарное дело, которое они однажды выбрали. Все описанные события происходят в Оренбурге, но вполне могли происходить в любом городе нашей необъятной России. Итак, вперёд, дорогой читатель! 

Часть первая

АМУЛЕТ


16 апреля 1879 года

               С запада на город Оренбург клубами надвигалась большая чёрная туча. Она вырастала из-за горизонта, стремительно увеличиваясь в размерах. На фоне потемневшего неба луковки церквей, пики минаретов и треугольники домовых крыш проступали очень отчётливо. Всё сделалось чёрно-белым, будто городской фотограф господин Фишер сделал свой очередной снимок. Немногочисленные горожане, оказавшиеся на улицах в этот полдень, замерли с нехорошим предчувствием на этом фото. Уличный юродивый Яшка, истово крестясь и тыча корявым пальцем в тучу, что-то быстро и безостановочно бормотал о конце света. Казалось, что вечерний закат сам наступал на едва различимое неподвижное солнце, находившееся почти в зените. Повсюду начали лаять собаки, и к тому же, совершенно неожиданно, добавив ужаса всем без исключения, закукарекал чей-то петух.  В воцарившемся хаосе -  уже неясно было ли это в мыслях или звучало на самом деле -  носился шёпот: «Господи, спаси и сохрани!»… Прошло, наверное, ещё несколько бесконечных минут, прежде чем всем стало ясно, что город не опускается в преисподнюю – на него наползает дым разгорающегося пожара. 
                Звон колокола привёл город в чувство. Звонили не с колокольни, а с пожарной каланчи, что была поблизости. Караульный в пожарной робе, каске и рукавицах дёргал верёвку так, что казалось, вот-вот, вырвет колоколу язык, громкий и надрывный. Огня отсюда ещё не было видно. Фотография вдруг задвигалась, все побежали в разные стороны к своим домам, прочь от дыма, запаха гари и уже летящих по небу обломков, кусков дерева и ещё чего-то.  Ворота здания пожарной команды распахнулись, и оттуда вылетела тройка гнедых, запряженных в пожарный обоз. Следом, натягивая на ходу робы и рукавицы, бежали пожарные, с разбегу запрыгивая на деревянную телегу – линейку. Возница, нетерпеливо оглянувшись, всё же попридержал рысаков, дожидаясь отставших. Следом из конюшни выскочил верховой сигнальщик и поспешил во главу обоза, последним выехал бочечный ход с огромной красной деревянной бадьёй и пожарной помпой. Бойцы команды были явно в хорошем расположении духа, будто собрались вовсе не на пожар, а на яркое зрелище, в котором все главные роли в представлении отводились только им.   Усатые молодцы, засидевшись без дела, должны были на глазах у достопочтеннейшей публики, наконец, показать свою удаль и смелость. Спустя минуту вся эта процессия с лестницами, баграми, лопатами, топорами и ещё бог знает чем бесстрашно понеслась туда, откуда наступал дым.   
               Горели торговые базарные ряды, что начинались прямо от гарнизонных солдатских бань. Где именно загорелось, понять было невозможно. На месте торговцы бегали с вёдрами, пытаясь залить уже набравшее силу пламя, кто-то тащил из огня мешки и лотки с уцелевшим товаром. Бояться было чего: совсем рядом хранились бочки с дёгтем, куда пожар сумел добраться, с размаху перепрыгнув через кадушки с водой.  Пожарные уже мчались вдоль горящих рядов, крутя головами, махая кому-то руками, что-то говоря друг другу. Впрочем, разобрать хоть что-нибудь в этой огненной круговерти было нельзя. Пожар тем временем, не замечая пожарный обоз, словно не предвидя своей скорой гибели, продолжал ползти к новым лавкам, с треском обрушивая навесы и подпоры.
               Сейчас же пожарные принялись раскатывать по земле прочные пеньковые рукава, расталкивая пинками лавочников. В начале улицы появился на вороном рысаке брандмейстер в чёрном плаще и начищенной медной каске. Он ехал не спеша, не обращая никакого внимания ни на рушащиеся в сажени от его головы крыши, ни на языки пламени, то и дело дотягивающиеся до него, чтобы выбить из седла полководца и обратить сражение в свою пользу. Обученный рысак столь же невозмутимо нёс своего хозяина в самое логово пожара. Брандмейстер, остановившись посередине, начал отдавать команды….


    
 16 апреля 1859 года         
               
                Ровно за двадцать лет до этого самого происшествия в погожий апрельский день в Оренбурге было всё спокойно. По Николаевской шагал молодой человек лет двадцати от роду в свежем сюртуке и почти новых сапогах, радуясь жизни этой наступившей весной.   Молодого человека звали Николаем Мартыновым. Родившись в Оренбурге в семье пожарного унтер-офицера, Николай, благодаря стараниям зажиточного двоюродного дяди, не имеющего к нашему повествованию ровным счётом никакого отношения, получил вполне сносное образование. И хотя полученные знания время от времени заставляли молодого человека погружаться в размышления об устройстве и смысле жизни, а также о собственном предназначении на земле, всё же глядел он на эту жизнь с оптимизмом. Тем более, что в этот хороший день грустные мысли если и посетили Николая, то улетучились ещё с рассветом. Накануне, в три часа пополуночи, у себя в доме он потушил на маленьком столике свечу, оставив лежать рядом небольшую стопку листов, перевязанных крест-накрест бечёвкой. Это был первый его рассказ или же совсем небольшая повесть – автор заранее решил, что кому как будет удобнее -  содержание которого было пока неведомо никому. Нет-нет, уважаемый читатель, это были не крамольные мысли о существующих порядках, которые вполне могли закрасться в голову автора всё из тех же прочитанных книг.
               Из всех воспоминаний детства самым сильным для Николая остался запах. Запах был режущий до слёз, заползающий через ноздри в самую его голову. Когда он вдруг возникал, маленький Коля точно знал, что отец вернулся домой с пожара.
-Как ты, Николка? Эк, похож на деда, - склонялось в полутьме над кроватью что-то неведомо большое, со вкусом, не похожим ни на мамкино молоко, ни на кисловатые щи, дымящиеся на печи. – Расти, расти! В пожарные тебя определим, придёт срок.   
-Бог с тобой, - испуганно крестилась жена. -  Чего ж в пожарные? Мало дела что ли другого, чем с огнём-то целоваться?
-Ты, Дарья, мне парня, слышь, не порть! – нарочито суровел отец. 
               О том, что пожарный унтер-офицер Алексей Мартынов был добрым и смелым парнем, знала вся округа. За эту доброту и смелость, видно, и полюбила его красавица оренбургская казачка Дарья. Горожане поначалу перешёптывались по поводу выбора молодой дочери казачьего есаула Ерофея Якунина. С молодости Мартынов – сам красавец со смоляными залихватскими кудрями и столь же обжигающим женщин взглядом чёрных своих глаз  -  отслужил за веру, царя и отечество рекрутом добрых три года на Кавказе, получив на память шрам через половину лица от черкесской шашки и пулю в левую ногу. Провалявшись неделю в горячке, с божьей помощью он выжил и направился прямиком в Оренбург, где был зачислен в пожарную команду. О бесстрашии чуть прихрамывавшего на простреленную ногу героя в городе скоро начали слагать легенды. По одной из них Алексей вытащил однажды из горящей избы одного за другим отца и мать Дарьи и её саму. Прослужив верой и правдой пожарным служителем долгих двенадцать лет, за «примерную смелость и умения в тушении пожара особенные» получил он унтер-офицерский чин и должность помощника брандмейстера.
               Вспоминал отца Николай и в этот апрельский день, меряя своими большими шагами главную городскую улицу, твёрдо намереваясь ровно через два квартала оказаться в местном писательском обществе. За пазухой у начинающего писателя лежала та самая, перевязанная бечёвкой рукопись.            
               На крыльце неказистого одноэтажного дома с полуразвалившейся лепниной, что находился напротив Городской думы, стоял человек в одной ярко-красной косоворотке, в начищенных до зеркального блеска яловых сапогах и чёрной кепке. Кепка едва умещалась на огромном его лице с тяжёлой нижней челюстью, что создавало чудную помесь кузнеца с купцом, и окончательно сбивало с толку. Человек был из местных поэтов, и звали его Иосифом Максимовым.
-Куды идёшь, мил человек? - заметив подходившего к дому Николая, по-хозяйски загудел Максимов, не удостоив гостя приветствием.
-Вам – то что за дело? – не собираясь исповедоваться первому встречному, огрызнулся Мартынов, на всякий случай, проверив за пазухой рукопись. – Позвольте.
               В этот самый момент благообразный поэтический вид Максимова претерпел некоторые изменения. Иосиф помрачнел, презрительно смерив взглядом Николая. 
-Ну, иди, иди, - нехотя посторонился он, не снизойдя со своего высокого достоинства до дерзкого незнакомца.
               В помещении стояла полутьма. Мартынов перекрестился в прихожей и, чуть потоптавшись, постучал наугад в одну из двух дверей.
-Кто там, входите, входите! – раздался приглушённый немолодой голос.
Николай решительно отворил дверь и вошёл в залу. Напротив окна сидел среднего роста человек, занеся вверх правую руку с гусиным пером, будто именно сию же минуту намеревался перенести на бумагу очень важную, внезапно осенившую его мысль.
-Здравствуйте, голубчик, чего изволите? – не опуская руки с пером, чтобы не потерять важную мысль, задумчиво спросил человек.
- И Вам здравствовать, - собравшись с духом, ответствовал Мартынов. – Я, это самое, повесть Вам принёс.
                Рука пишущего безжизненно рухнула вниз. Выражение скорби на его лице напугало и без того дрожавшего от страха быть отвергнутым Николая. Он попятился, сминая рукой рукопись, и сильно ударился затылком о стоявший на комоде канделябр. Канделябр качнулся вместе с комодом, и Мартынов, мгновенно обернувшись, схватил его другой, свободной, рукой. На лице хозяина скорбь сменилась любопытством.
-Ну-с, давайте знакомиться, - поднялся навстречу молодому литератору человечек. – Богородов Яков Палыч, писатель, так сказать. Прошу любить и жаловать. Да полноте, батенька, поставьте уж канделябр этот. 
                Спустя четверть часа Николай Мартынов покидал общество с весьма смешанными чувствами. Рукопись Яков Палыч полистал, качая при этом головой, вытягивая трубочкой губы и даже, как показалось Николаю, перечитывая отдельные её места. Впрочем, сие творение бессонных ночей автора литератор Богородов у себя оставлять не стал.
-Заходите, батенька, заходите, не забывайте нас, - участливо провожал он гостя. – Талант у Вас несомненный, не дайте ему погибнуть. Да и тема, тема-то интереснейшая!  А мы тут пока поразмыслим, что со всем этим делать. 
              Делать было нечего. Вновь оказавшись на Николаевской, Мартынов задумчиво побрёл, было, обратно. Как вдруг, развернувшись, направился в сторону Почтовой улицы, где над домами виднелась пожарная каланча…
             
               Ещё мальчишкой он пропадал с отцом здесь, в пожарной части, что была при полицейском управлении. Всё, чего касался взор завороженного Кольки, приобретало для него особый смысл. Разложенные медные заливные трубы и каски, матово поблескивающие в полутьме конюшни, прочные пеньковые рукава разной длины, лестницы, местами обугленные пожаром.  Огромная бочка на втором ходе, выкрашенная в красный цвет, всегда была заполнена водой. Когда её вовремя не смолили, она начинала подкапывать, что всегда очень беспокоило Колю. Багры, топоры, вёдра и лопаты – всё было не как у них в домашнем хозяйстве, а каждый предмет, случись пожар, имел своё особое назначение.
- Емельян, а Емельян, - тянул Коля руку пожарного, оттачивающую и без того острый пожарный топор. – А чего это у гнедого сбоку подпалина?
-Известно чего, - не отвлекаясь от своего занятия, отвечал Емельян. – Дай бог памяти, на Крещение, когда у урядника Мелентьева избу тушили, подогнали его родимого с бочкой поближе, а балка-то возьми, да и рухни. Думали, зашибло Француза нашего. Ан нет – бок опалил шибко.
                У каждого из этих усатых бойцов, прошедших не один огненный бой, была своя собственная история, в которой самым невероятным образом переплетались правда и вымысел, и оттого казались они маленькому Коле людьми совершенно необычными, наделёнными такой огромной смелостью, что у него захватывало дух. 
                Вот и сейчас, подходя к части, Николай знал всех здесь подолгу и помнил каждого из них по имени.
-Здравствуй, здравствуй, Ваше высокоблагородие, - снимая видавшую виды каску, с поклоном встретил его на пороге тот самый Емельян Белоусов.
                Вообще –то, Емельяном его никто в части не звал. Лет пять назад, когда Белоусова только что произвели в старшие пожарные, товарищам его запомнился забавный окрик новоиспечённого командира на пожаре: «Ширше! Ширше, говорю, вставайте, заливайте его! Уползёт огонь в стрехи – ищи его там!»
                С тех самых пор к Емельяну и прицепилось необидное, но едкое прозвище Ширш. Но товарищи уважали Ширша за его отвагу, за то что никогда, будучи старшим, за чужие спины он не прятался.       
-Опять ты своё, ну какое я тебе высокоблагородие, - сконфузился Николай. 
-Помяните моё слово, быть посему рано или поздно, - бурчал вслед поднимающемуся вверх по лестнице парню.               
               Брандмейстер Степан Бодров вместе со своим помощником обер-офицером Алексеем Мартыновым разговаривали в кабинете. А поговорить было о чём. На нужды пожарной команды в этот год Городская дума выделила денег меньше положенного.
-Я ведь ему говорю прямо, - горячился штабс-капитан Бодров после встречи с самим генерал – губернатором Катениным. - Ваше высокопревосходительство, что уж о людях думать, коли так - лошадям обозным скоро на прокорм денег не будет! А он мне: помилуйте, голубчик, у меня забот столько, что до вас руки не доходят. Не доходят у него руки, понимаешь! – Брандмейстер с помощником, наконец, узрели стоявшего у дверей Николая.
-Коленька! – казалось, Бодров обрадовался приходу Мартынова-младшего больше отца. – Ну что, друг мой, не надумал ещё к нам на службу податься, а?  Мне такие работники позарез нужны. – Брандмейстер провёл ребром ладони по шее.
-Здравствуйте, Степан Степанович, - улыбнулся Николай. - Я просто зашёл, отца вот навестить.
                Мартынов – младший зашёл не просто так. Здесь, в пожарной части, он чувствовал себя дома. Словно все эти годы, когда после учёбы бежал на службу к отцу, он и сам в своих мыслях становился на дежурство рядом с усачами- пожарными. И они успели полюбить его за любознательность и уважение к профессии, которую однажды выбрал его отец. И было в этом выборе Алексея Мартынова и судьба, и призвание.      
-Ну, садись, садись, чайку втроём попьём, - приветливо пригласил Николая Бодров, выглянув в окно на улицу. – Тихо сегодня как-то, а? Не находишь, Алексей Иванович?  Не сглазить бы. 
                Кабинет брандмейстера был по-мужски строгим. Большой тяжёлый стол с гнутыми, словно под собственной тяжестью, ножками громоздился посередине. Такое же массивное кресло, которое сейчас пустовало, пока штабс-капитан суетился с самоваром, очень нравилось Николаю с самого детства. Однажды, вот так же оставшись на некоторое время один в кабинете, он втайне даже уселся в него. Слева от кресла стояла брандмейстерская шпага – с ней Бодров почти никогда не расставался, а особенно на пожаре. Какой же командир в бою без шпаги?...
-Ну-с, чаёк поспел, господа, без чая, Коленька, уж не отпущу, - по-отечески усадил на деревянный стул гостя Бодров. – Да не гляди ты на отца - ты ж и мне, как сын. Чай с дымком, по – пожарному. Да ты хозяйничай сам, чего уж.
                Бодров снова повернулся к старшему Мартынову.
– Завтра же непременно пойдём вдвоём к губернатору и ты, Алексей Иванович, ему свои предложения покажешь. И не спорь, не спорь – лучше тебя даже я не смогу. Эх, Василий Алексеич, царствие тебе небесное. Теперь уж не как при тебе стало.
                Годы службы при самом Василии Алексеевиче Перовском Степан Бодров вспоминал с трепетом. Его, совсем ещё юнца, Перовский приметил однажды на пожаре в 1833 году, когда он, помощник брандмейстера, лихо вскарабкавшись на самый конёк крыши горящего дома, бежал вдоль по нему, как по улице.
-Гляньте-ка! Ему котом бы уродиться было в самый раз, - восхитился губернатор, обращаясь к маленькому чёрному кудрявому человеку с бакенбардами, стоявшему рядом, по всему видно, приезжему может из самой столицы.
                Через мгновение так же ловко пожарный спрыгнул почти в самое пекло и исчез. А через минуту появился с каким-то свёртком, вновь взобрался на крышу и по этому, единственному оставшемуся пути к спасению, вернулся обратно. Свёрток оказался грудным мальцом, спасённым в тот день Бодровым.
-Подзовите-ка этого «кота» ко мне – награжу за смелость, - приказал Перовский и обернулся к кудрявому человеку. – Гляди, Александр Сергеевич, какие молодцы у меня служат! А как поэму про них написать, а?
-А что, мысль интересная, - ответил человек. – Отчего же и нет.               

                С тех пор они ещё несколько раз встретились на пожарах, куда губернатор ехал непременно, чтобы лично посмотреть, как работают его молодцы. Бумагам он не верил, а предпочитал всё перепроверять сам. В один из таких дней он объявился в пожарной части и, увидев сколь плачевны здесь дела, распорядился наказать виновных.  А когда прежний брандмейстер ушёл на покой, вызвал Бодрова к себе и сделал главным пожарным во всём Оренбурге. При Василии Алексеевиче пожарное дело, наконец, пошло в гору…

-Чего приходил-то, случилось чего? -  спускаясь с сыном по лестнице, поинтересовался Алексей.
-Нет, отец, всё слава Богу, - улыбнулся Николай.
-Вишь, как зовёт тебя, а я не хочу вот теперь, - задумался Мартынов -старший. -  Учёба твоя закончена. Надо тебе в городскую управу на службу попробовать. Степан Степанович рекомендацию дал бы, да вот беда – как ему сказать, что не хочешь ты пожарным стать?
-Отчего же не хочу? - встрепенулся Николай. – Ты же сам мне…
-Ты погодь, погодь, говорю, - остановил его отец. – Вот что я думаю…
                Звон пожарного колокола прервал их беседу.
-В Новой Слободке, кажись, занялось! - кричал караульный с каланчи.
                В части сразу всё задвигалось. Лошади, наученные звуком тревожного колокола, одновременно сделали шаг вперёд, вдев головы в висевшие перед ними хомуты.  Кто-то уже бежал запрягать. Ширш, схватив рукав и заливную трубу, без лишней суеты встал возле линейки.
-Бегом, мухи сонные! – раздался на всю округу его командный голос. – Минута вам, не более, а то следом побежите, говорю!
                Алексей Мартынов оборвал разговор.
-Ладно, сынок, вечером про всё и договорим. Иди домой, матери скажи, чтоб ждали к шести. Пусть вареники, слышь, сделает -  отчего-то хочу сегодня вареников с картошкой, страсть, как хочу. – Отец, взяв боёвку, заботливо принесённую Ширшем, уже вскочил на первый ход.
-Ваше благородие, может и сами управимся - дело пустяковое, - крикнул Ширш Мартынову.
-Поехали! – протяжно загудел помощник брандмейстера, ещё раз взглянув на сына, и пожарный обоз скрылся в пыли Почтовой…
               
                Николай же, смерив напоследок взглядом стареющую каланчу, направился теперь прямиком домой. Настроение его заметно улучшилось. По дороге он вспоминал, как однажды с отцом по узкой винтовой лестнице поднимался на эту каланчу. Отсюда весь город был как на ладони. На юг прямо от берега Урал - реки начинался казачий Форштадт, на север виднелись Базарная площадь и Кузнечные ряды. Куда хватало взору, окрест стояли церкви, мечети, дома – до всего этого, казалось, можно было дотянуться рукой. Отец, крепко держа сына за руку, вглядывался в даль и думал о чём-то своём. Прямо над Колиной головой висел тот самый пожарный колокол, и он решил неизвестно для чего слегка потянуть верёвку. Язык колокола качнулся и неожиданно ударил, что есть силы, звеня медью. Внизу заржали обозные лошади, пожарные повыскакивали из конюшни. Отец вздрогнул в то же мгновение и схватил колокол рукой:
-Николай, чего балуешь!...   
                Вспоминая этот устроенный им переполох, Николай шёл через центр Оренбурга на Гостинодворскую, где и был дом Мартыновых. Дома мать уже хлопотала у печи, гремя чугунками, отмахивая невесть откуда взявшихся, проснувшихся по первому теплу мух.
-А, сынок, вернулся. Небось к отцу заходил? – словно заранее ожидая обмана, спросила Дарья. 
-Заходил, мама.
-Ох, нечего тебе там делать, ох нечего! – расстроилась Дарья.
                Её материнское сердце чуяло, знало, что коли так пойдёт, и сын определится в пожарные, то переживать ей придётся сразу за обоих. Вот и сейчас, видя глаза матери, Николай не стал ей ничего говорить про пожар.
- Матушка, отец вареников просил, - передал просьбу родителя Николай. – Ждать наказал к вечерней - раньше никак не управится.
                Апрельский день, уже набрав весеннюю силу, не собирался закатываться за горизонт. Николай вышел на улицу, по которой, закрывая лавки, тянулись по домам торговцы. В Оренбурге апрель особенный: если днём к городским крышам и мостовым подступает почти летний зной, то вечерами ещё вовсю дышится весенней свежестью. Горожане шли, не спеша, в обе стороны от Гостиного двора. В этих неторопливых их шагах будто проходила сама оренбургская жизнь - неспешная, тягучая. Она то дремала, разморившись, под жарким июльским полднем, то куталась в тёплый пуховый платок у горящей печи в декабрьский лютый вечер. Казалось, что и церковные колокола звонят окрест здесь медленнее и протяжнее, чем ещё где-либо. Вот и сейчас в Преображенском храме зазвонили к вечерней службе, и Николай осенил себя крестом. Отца всё не было…
               
                А в Новой Слободке было жарко. Огонь охватил уже несколько домов. Он веселился на крышах, потом вдруг исчезал, казалось, безвозвратно, но вновь возвращался, удивляя своей силой и мощью. Чёрный дым поднимался в небо так высоко, закрывая его над всей округой, что казалось того и гляди в небе этом появятся ночные звёзды.
-Эх, упустили, ветер разгулялся, слышь, Алексей Иваныч, - подскочил к Мартынову Ширш. – Не сладим мы с ним скоро.
-Сладим, Ширш, обязательно сладим! - прикрикнул на него Мартынов. - Дорофеич! Дорофеич, мать твою, где вода, я спрашиваю?
                Дорофеич, долговязый и щупловатый на вид, совсем ещё молодой боец дёргал рукоять помпы, но толку не было.
-Кажись, насос отказал, говорил я раньше про то его высокоблагородию, что менять… - начал было Дорофеич.
-Помолчи пока! Думай, как быть - без воды никак! – Мартынов оглядел весь пожар. – Эй, братцы, на крышу давай – обрушить слева надобно, достать его оттуда, чтоб не лез дальше!
                И сам первым полез по деревянной лестнице-палке прямо в пасть пожару. Чёрный брезентовый плащ его слился с дымом, и помощник брандмейстера исчез в этом дыму. Вокруг стало ещё жарче, будто где-то внутри пожар вскипел, выплёскивая наружу свои чёрно-красные клубы. Пот, стекая солёными ручьями, заливал пожарным глаза, пробирался за воротники, как – будто в истопленную баню они вошли, не раздевшись. Ещё несколько топорников полезли на крышу, пытаясь разрушить деревянные балки и доски, по которым огонь пробирался к соседнему дому. В их руках засверкали ломы и багры, словно они выковыривали самих чертей из ада…   
                Нашли Мартынова через четверть часа. Под рухнувшей сгоревшей балкой он лежал, уткнувшись лицом в пепелище. Когда товарищи добрались до него, он был ещё жив. Балка перебила Мартынову спину, от удара разорвало внутренности, и изо рта его сочилась чёрная, как дёготь кровь. Все понимали, что минуты помощника сочтены. Заботливо поднятый пожарными командир, не в силах даже шевельнуться, молча смотрел в последний раз, как товарищи добивают пожар. Те, почти закончив дело, сходились к месту, где лежал Мартынов.   
-Как же это, Алексей Иваныч, - шептал возле него Дорофеич. – Я ж помпу починил, как же так.
                Взглядом подозвал Алексей к себе Ширша.
-Колю, Колю увидеть надо мне, - еле слышно шептал командир. – Прикажи послать за ним – времени более нет…
               
                Вестовой промчался галопом по Гостинодворской к дому Мартыновых. Николай заметил его издали и, почуяв неладное, пошёл сначала большими шагами, а потом побежал навстречу.
-Садись ко мне, Коля, скорее садись, - поднял на дыбы коня вестовой. Николай легко вскочил на лошадь, и они помчались туда, где ждала их беда.
                Оказавшись на месте, Николай спрыгнул почти на ходу и, расталкивая бойцов, обступивших плотным кольцом своего командира, наклонился к отцу. Крепко взял его за холодеющую руку. Алексей глядел на сына, и в этом взгляде была и смертная тоска по жизни, и любовь к сыну и жене, и спокойствие мужественного человека. Здесь, посреди догорающего пожара, догорала жизнь пожарного Алексея Мартынова, которую отдал он отечеству всю без остатка.   
-Хорошо, что не дома, - прошептал вдруг отец. - Пожарный в бою погибать должен, и тогда душа его на небо вознесётся непременно. Коля, обещай мне, что дело продолжишь. И вот ещё, у Ширша спроси…
               Рука отца обмякла, и он затих, широко раскрыв глаза, в которых отразились и застыли огненные сполохи, будто и впрямь душа его поднималась в небо с огнём и дымом…
                На третий день Алексея схоронили. Отпевали его в Преображенском храме при огромном стечении народа. Брандмейстер Бодров и бойцы, прошедшие с Мартыновым огонь и воду, держали свечи, будто зажжённые священником не от алтаря, а от того самого последнего пожара.  Такая же свеча горела в руке у Николая, стоявшего возле почерневшей от горя матери и сестры Марии.
-…Упокой душу раба Твоего Алексея, - привычным своим басом неторопливо отпевал усопшего отец Иоанн.  – Прости прегрешения ему вольныя и невольныя…
                Много раз – Николай это знал точно - приходил Мартынов - старший к отцу Иоанну за благословением, много раз через него благодарил бога за то, что вновь остался в огне живым. Душа Алексея и сейчас была рядом с духовником и ждала, когда отпустят ей все грехи. И, в конце концов, она сможет полететь высоко-высоко над всем Оренбургом, чуть коснувшись пожарной каланчи лёгким облачком, неслышно ударив на прощание в караульный колокол.
                В эту ночь Николаю Мартынову приснился сон. Будто отец вошёл в дом, как всегда пахнув пожаром. Он был бледный, с окровавленным ртом. Отец шёл по комнате, с трудом передвигая ноги.
-Не ходи туда, - каким-то страшным голосом сказал мёртвый отец. – Там смерть стоит, я её видел. Вишь, как сломало меня.
                И покойник вдруг страшно согнулся напополам в другую сторону. Николай похолодел и захотел, было, проснуться, но тело налилось свинцом и не слушалось. Отец, всё также согнувшись в спине, подходил всё ближе. Голова его висела сзади между ног.      
-Где же каска моя, куда мамка подевала? – начал вертеть головой погибший Мартынов, ища пропажу пустыми глазницами. – Темно, не вижу ничего.
                Николай резко сел в постели и начал читать «Отче наш». Раз, два, три раза… Страх отпустил его. В доме всё было тихо. Горевшая в горнице свеча отбрасывала тени на стену. Он встал, подошёл к своему столу и зажёг в подсвечнике ещё одну свечу. На чистом листе бумаги, не тронутым с того дня, когда погиб отец, откуда-то появился странный росчерк пера. Николай поднёс свечу ближе к бумаге. Знак был ему непонятен. Он взял лежавшее рядом перо и увидел, что кто-то словно недавно обмакнул его в чернильницу.  Мартынову вдруг почудился странный шум из отцовской комнаты. Держа перед собой свечу и крестясь, он встал и шагнул туда. Всё здесь осталось, как было при хозяине. На стене висела шпага, на полках стояли и лежали любимые книги, а на комоде тускло поблёскивала та самая каска, которую искал заходивший этой ночью отец.  Взгляд сына остановился на ней, и он взял её в руки. Старая, с отметинами пожаров каска, казалось, светилась изнутри. Вся в царапинах и небольших вмятинах, она почему-то была тёплой. Николай пригляделся внимательней и вдруг увидел сбоку на ней такой же самый знак, что появился загадочным образом на его бумаге! Он быстрым шагом вернулся к столу: лист был чистым. Николай перекрестился ещё раз…         
 
******************               

                Спустя сорок дней после пожара в Новой Слободке, в своём кабинете брандмейстер Бодров о чём-то оживлённо говорил с помощником местного полицмейстера Исаевым. Обсуждали недавний случай, произошедший при пожаре в Форштадте, где мародёры, воспользовавшись темнотой, успели унести из горящей избы казачьего сотника Попова икону в золочёном окладе и его наградной пистолет в футляре. Полицейские же, прибыв утром для следствия, когда сотник хватился пропажи, недолго думая, обвинили во всём самих пожарных.
-А я говорю тебе, Георгий Порфирьевич, не могли мои такого себе позволить, - твёрдо стоял на своём Бодров. – Зачем понапрасну винить? Или видел кто, как тащили, скажи?
-Некому было кроме ваших, - упрямился Исаев. – Чужих у дома не было. Икону унести ещё ладно, а пистоль найти сперва нужно.  Да уж и не в первый раз такое. Или скажешь, что неправду говорю?
-Это дело давнее, - опустил глаза штабс-капитан. – Оно здесь ни при чём, да и люди те в остроге давно. Ты всех-то под один гребень не чеши, Ваше благородие!
                Бодров положил руку на эфес любимой шпаги. Шпага эта не раз сослужила ему добрую службу. Ею брандмейстер однажды лично отправил на тот свет двух таких вот мародёров, пойманных им на пожаре с поличным. Он застал их в горящей избе, ворвавшись туда, чтобы проверить, нет ли там ещё людей. Один из воров достал тогда из голенища сапога нож и бросился на Бодрова. Но тот, увернувшись, выхватил шпагу и поразил соперника в самое сердце – тот не успел даже охнуть. Второй рванулся было в окно, но штабс-капитан в один прыжок настиг и его. Убивать вора в спину офицер не стал и бросил оружие. В завязавшейся драке они клубком катались посреди горящей комнаты под грозящей с минуты на минуту обрушиться крышей. Мародёр в какое-то мгновение сумел схватить брандмейстера за горло, но тот стряхнул его с себя и, подняв с пола клинок, вонзил его в грудь бандита. В эту же секунду в комнату вбежал Ширш с пожарным топором наперевес.
-Управился сам, - стирая платком кровь с клинка, сказал Бодров. – Давай бегом отсюда!
                Они выскочили из горящей избы, крыша которой обрушилась следом за ними, похоронив под собой мародёров вместе с награбленным добром…
 -Так что ты это брось, Георгий Порфирьич, - подошёл к помощнику полицмейстера брандмейстер Степан Бодров. – Ежели будет такое, я сам их вот этой шпагой к стенке приколю, как мух – не пожалею. Слово тебе даю.  А тут не было, слышишь, не было такого!
-Ладно, ладно, - отшатнулся от наседавшего на него Бодрова Исаев. – Разбираться будем далее, сотник злой уж очень. Да и дом у него почти сгорел весь, вот он на ваших, видно, зуб и заимел.
-А пожар, знаешь, разбору не ведает – сотника этот дом или не сотника, - вспылил Бодров. – Он для чего баню топил, скажи? Ведь нельзя в жару-то. Ты его за это накажешь? Нет, не станешь ты сотника наказывать.
                В дверь громко постучались.
-Входите, кого там нелёгкая! – ещё не выдохнув весь свой гнев, крикнул брандмейстер.
                Дверь распахнулась, и на пороге появился Николай Мартынов. Он был застёгнут на все пуговицы, лицо его выдавало волнение.
-Коля! Коленька, дорогой ты мой человек, - забыв о помощнике полицмейстера, будто того не существовало в кабинете, обрадовался гостю штабс-капитан. – А я уж думал послать за тобой, да годил всё. Дай, думаю, уляжется горюшко у него в душе. Царствие небесное Алексею Ивановичу… 
               
                Потерю боевого товарища Бодров переживал сильно. В день гибели Мартынова он, закрывшись в кабинете один, достал из шкафа горькую и пил много. Под самую ночь Ширш, взяв с собой щуплого Дорофеича и ещё невысокого, хромавшего на одну ногу Захара Дегтярёва, осторожно постучали в дверь к брандмейстеру.
-Пошли вон! – заорал Бодров, швырнув только что выпитую стопку в дверь. – Вон! Застрелю! 
                Спустя ещё примерно час, штабс-капитан Бодров вышел из кабинета при полном параде со шпагой на боку и направился прямиком на каланчу. Следом, таясь от начальственного гнева, по винтовой лестнице полезли Ширш и Дегтярёв. Оказавшись на смотровой площадке, брандмейстер прогнал прочь караульного и занял его место. Вытянувшись во весь рост, Бодров вдруг схватил верёвку колокола и начал бешено звонить. В уже заснувшем городе залаяли собаки, заржали лошади, послышались крики перепуганных людей. Ширш со Дегтярёвым бросились к обезумевшему командиру.
-Ваше высокоблагородие, бросьте, бросьте, сейчас весь город всполошится! – пытался удержать руку Бодрова Ширш.
-Прочь, прочь от меня! – орал брандмейстер. – Почему в храмах не звонят по другу моему Алексею? Я тебя спрашиваю: почему не звонят?  Где Мартынов?!
                И, оттолкнув пожарного, он с остервенением продолжал звонить и звонить в пожарный колокол, будто услышит его Алексей Мартынов и примчится по тревоге тотчас же в часть. Выбежавшие из домов люди грозили брандмейстеру страшными карами за испытанный ими ужас. Впрочем, наутро, когда выяснилось в чём дело, ни один из них не пришёл в полицию с жалобой…
-Садись, Коля, садись, - усадил его на стул Бодров. – Мы тут вот дела наши скорбные обсуждаем. Ох, да о чём это я. Про отца всё вспоминаю, видно.
-Так я пойду, Степан Степанович, - откланялся Исаев. – К сердцу не бери, найдём воров, непременно найдём.
                Пока Мартынов собирался с духом что-то сказать Бодрову, тот уже успел отдать несколько распоряжений одному из помощников Ивану Петрову, появившемуся на пороге.
-Иван Яковлевич, ты человек опытный, узнай только тихо, для меня, не из наших ли на самом деле кто икону и пистоль умыкнул, - доверительно обратился к нему брандмейстер. -  Ты уж постарайся, чтобы мы тут сами без полицмейстера управились. Ясно тебе?
-Выясним, Ваше высокоблагородие, - с лёгким поклоном ответил Петров.
                Унтер-офицер Петров прибыл на службу в Оренбург из Вятской губернии.  За какие такие заслуги или провинности офицера отправили служить из медвежьего угла в ссыльный город известно не было. Маленький ростом, с почти лысой головой и кривыми ногами, умом и сообразительностью на пожаре сей офицер вовсе не блистал, но заслужил доверие у начальства своей верностью и умением решить разные нужные дела, на которые не всякий и способен. Когда унтер-офицер вышел, Бодров, прервав нерешительные раздумья Николая, заговорил жарко и прямо.
-Ну-с, Коля, вижу, что решил ты для себя всё.  Правильно решил - место помощника у меня свободно, тебе там и быть. Молчи, не перебивай, - заметив сомнения Мартынова, тут же оборвал их брандмейстер. – С твоим батюшкой много мы про это говорили. Я ведь, Коля, не сегодня - завтра прошение в отставку уж подать хотел. На моё место кроме как сотоварища моего Алексея, с которым, почитай, больше двадцати годков отслужили, я никого более не видел. Но вот оно вышло как. Скажу я так: хоть службу нашу ты с детства знаешь, в брандмейстеры тебе, конечно, рано будет ещё. И через год, и через два даже. А поэтому, покуда силы есть у меня, будем вместе службу нести. Хочу я пост свой лишь тебе сдать, слышишь, Коля!  И отказа не приму.
                Бодров тяжело выдохнул, будто нёс эту речь долго с собою в гору и дождался, наконец, момента, чтобы высказать все слова разом, свалив с души. Он глядел на младшего Мартынова. «Господи, совсем ведь юнец! - заметил про себя вдруг штабс-капитан. – Справится ли? А ежели не сдюжит, что я Алёше на том свете скажу? Нет, сдюжит. Обязан, ради памяти отцовской сладит со всем».
                Николай, словно прочитав мысли Бодрова, резко встал, вытянув руки по швам.
-Ваше высокоблагородие, возьмите на службу бойцом простым – не осрамлюсь, слово даю, - слегка дрожащим от волнения голосом произнёс речь Мартынов.
                Бодров подошёл и обнял сына своего друга, обнял по-отцовски, вспомнив, как когда-то в детстве поднял на руки маленького Колю, впервые пришедшего к отцу на службу, и сказал тогда Алексею: «Этот наш будет. Гляди, уж как на каску уставился, ну точно – наш».
-Вот и славно, - стараясь незаметно смахнуть накатившую слезу, сказал Степан Степаныч. – Откладывать более не станем - скоро же и начнёшь, пора тебе в офицеры, Коля…
               
                Спустя время, после улаживания всех необходимых формальностей, по обычаю вместе с городским полицмейстером Петром Рукомойниковым Бодров отправился в Городскую думу представлять нового помощника в должности. Мартынов уже бродил по крыльцу Думы от одной колонны к другой, словно замеряя шагами расстояние, и, каждый раз сбиваясь, начинал мерить снова.    
-Волнуешься, Николай Алексеич? - лукаво спросил подошедший Бодров. – Ничего, я за тебя везде поручусь. Надо будет и у генерал – губернатора слово замолвлю. Вот и Его превосходительство того же мнения о тебе.
                Мартынов постарался было щелкнуть по-военному каблуками, приветствуя старших по должности, но вышло как-то не очень. Полицмейстер, разочарованно поглядев на мартыновские сапоги, лишь сухо кивнул в ответ…      
-Ну, пошли, пошли, - направился к дверям Бодров. – Больше молчи, соглашайся со всем, обещай, что сдюжишь – начальству на это глядеть радостно. А хоть бы и не поверит тебе сразу глава, но ты ему: так точно-с, Ваше превосходительство, не подведу!   
-Научишь ты его, Степан Степаныч – только мысль ему спутаешь, - возразил брандмейстеру Рукомойников. – Как бог даст. Не в словах его дело - он себя на пожаре покажет…
                Окончательно сбитый с толку Мартынов томился теперь у тяжёлых дубовых дверей главы, недавно закрывшихся за Бодровым и Рукомойниковым, и ждал своей участи. За столом в приёмной сидел маленький лысый служащий и что-то старательно выводил на бумаге, не отрывая глаз. Ползавшая по оконному стеклу большая муха, перелетев на лысину писаря, уже с минуту путешествовала по ней от макушки до бровей, но писарю до этого не было никакого дела. Он так был занят письмом, что муха безнаказанно направилась прямо к его носу. Служащий на мгновение бросил своё занятие и, скосив глаза, вслед за Мартыновым начал наблюдать за наглым насекомым. Они позволили мухе ещё какое-то время похозяйничать у носа писаря, прежде чем тот, осторожно отложив перо, резко хлопнул себя рукой по носу. Муха переместилась ему на лоб. Писарь хлопнул по лбу, но надоедливое существо вновь отлетело лишь для того, чтобы сесть на ухо. Служащий начал бить себя всюду, а Мартынов попытался схватить наглую муху на лету. С третьего раза он ловко поймал её в кулак.
-Это, говоришь, Степан Степаныч, сын Алексея Мартынова? - спросил выходящий из кабинета вместе с Бодровым в это самое время городской глава Иннокентий Безродов.
                Николай, зажав пойманную муху, вытянул руки по швам. Подойдя с суровым видом, грузный Безродов пристально поглядел на Мартынова, отчего тот слегка оробел.
– Похож, ой как похож! – неожиданно улыбнулся в свои, закрученные по- пожарному, усы глава. - Ну, так тому и быть – служи, Николай Алексеевич, как отец твой служил.   
                Безродов протянул новому помощнику брандмейстера руку. Николай разжал кулак, выпустив пленённое им насекомое, и с благодарностью принял рукопожатие.  Муха тут же взмыла вверх между носами главы и Мартынова, и Безродов внимательно проводил её взглядом.
-Да-с. Тепло будет, – с пророческим видом сказал он…   

                Мать Николая Дарья Ерофеевна и сестра его Мария, едва выплакав все слёзы по мужу и отцу, вновь рыдали, узнав о Колином решении. Дарья молилась богу беспрестанно, чтобы тот вразумил раба своего и её сына поменять свой выбор.
-Не пущу, костьми лягу! – успевшая поседеть в свои сорок лет от горя, кричала она в первый же вечер сыну. – Мало нам смерти, ты же один хозяин в семье остался. Маша замуж пойдёт, с кем я буду?  А сгинешь ежели в огне этом, как отец? Будь она проклята, служба эта!
-Хватит, матушка! – резко встал терпевший этот бабий вой Николай. – Сказано, буду дело отца продолжать. Хорошие люди от меня этого ждут, и я их ожидания не предам.
                Сестра   Мария, напротив, удержав слёзы при брате, подошла и обняла его. В ней, в свои одиннадцать только начинающей взрослеть, уже была видна стать, доставшаяся ей от бабки-турчанки Изиды. Изиду - высокую, с чёрными раскосыми глазами, небольшой упругой грудью и тёмными волосами – когда-то дед Маши есаул Ерофей Якунин привёз в Оренбург из похода то ли силком, то ли по обоюдной любви. Николай погладил сестру по голове. Он делал это всегда, когда Маша, наказанная отцом за какую-нибудь провинность, в слезах бежала за жалостью к старшему брату.
-Маша, хоть ты матушку нашу образумь, - попросил в свою очередь её брат. -Нету у меня пути иного, как этот. Батюшка доволен будет, вот те крест!
                Утерев текущие слёзы, Мария выпрямилась, бросила длинную косу за спину.
-Раз решил, братец – иди с богом. А я молиться за тебя стану, - совсем по-взрослому сказала сестра.
                Они оба поглядели на мать, и та, вздохнув всем сердцем, будто вспомнив, что она казацкого роду, твёрдо встала и подошла к сыну.
-Храни тебя Господь, Колюшка, видно на то его воля есть, - благословила, смирившись, Дарья сына. – Скажу тебе: служи, как твой папка, Алёшенька мой, с честью и совестью… 

*********************               

                В первый день службы с унтер-офицером Николаем Мартыновым случилась конфузия. Войдя в часть на утренний развод, он не заметил, что одна из гнедых, запряжённая в бочечный ход, перед тем, как отправиться за запасом воды, сделала большую нужду, навалив кучу посреди конюшни. Ширш, первым увидев нового помощника, подал команду.
- Смирно! Ваше благородие, дозвольте доложить: насос теперь в исправности, третьего дня поломка штыря была, а трубы водоливные замены требуют – зима скоро. Ну и порядок наводим помаленьку тут.
- Вольно, Емельян Степанович, - справившись с волнением от первой своей команды, ответил Николай и, сделав шаг, скользнул начищенным хромовым сапогом в лошадиный навоз.
                Бойцы замерли, едва удерживая на лицах улыбки. Ширш, стоявший напротив новоиспечённого командира, поглядел вниз и широко раскрыл глаза, будто и сам только что узрел такое безобразие. Мартынов, не поведя бровью, вдруг ещё твёрже встал ногой в навоз, растирая его подошвой, и медленным шагом направился мимо всего строя, разложенных касок, рукавов и труб. Дойдя до конца, он пнул испачканным сапогом один из рукавов, лежащий на полу, потом наступил на него и двинулся обратно. Остановившись возле полки с небрежно брошенными брезентовыми боёвками, Мартынов поднял ногу и обтёр подошву о край.
-Плохо что-то за порядком следишь, Емельян Степанович, - обернулся он к Ширшу. – Пойду сейчас к брандмейстеру, а вам тут полчаса сроку прибраться.
                Так стало ясно, что в пожарной команде появился новый командир, и спрашивать в деле он будет по молодости со всех и безо всякой былой дружбы…
               
                Крестился Николай на пожаре лишь в четвёртый день службы. Лето в городе уже двинулось к своему исходу, и к третьему Спасу ночи хоть и стали холодными, но к полудню грело так, что караульный пожарный вертел голову во все стороны. Брандмейстер отъехал по делам, а помощник Мартынов сидел в караульном помещении в раздумьях. Всё в части было вроде бы так же, как и при его батюшке. Ширш снова оттачивал свой топор, будто бы собрался им бриться, Дорофеич возился у старого насоса, негромко называя его дурным словом, но, спохватившись, крестил себя и его в надежде, что тот всё же не подведёт на пожаре. Пожарные служители, растянувшись под тёплым летним ветерком, дремали. Так, да не так. За всё обманчивое это спокойствие, за всю необходимость подняться в мгновение ока по тревоге и лететь туда, где огонь надумал сжечь всё живое – за всё вместе с брандмейстером Степаном Бодровым отвечал теперь и он, Алексей Мартынов. В следующую минуту, будто в подтверждение его мыслей, зазвонил пожарный колокол.
-В Кузнечных рядах горит, - кричал караульный. – Шибко ползёт по ветру!
-Давай все в конюшню! – вскочив, крикнул Мартынов. – Бочку запрягай. Бегом, говорю!   
                Мартынов сразу вспомнил, что велел ему Бодров, если начнётся без него.
-Ты, Коля, помни, что молод, службу узнаёшь только и простого пожарного пока стоишь, - объяснил в первый день ему брандмейстер. – Одно дело за отцом глядеть, а другое – самому. Ты, друг мой, за отвагой и наградами пока погоди – успеется. Не совладаешь коли, люди могут погибнуть и наши тоже. В бою обвыкай, что знаешь – командуй, а Ширш приглядит.   
                Николай уже одел поверх мундира робу, взял ту самую отцовскую каску и выскочил к обозу. Линейка была готова, рядом гарцевал сигнальщик, последним, чуть задержавшись, выехал и бочечный ход.
-Ну, с богом, Ваше благородие, - обернулся к помощнику брандмейстера Ширш.
-Поехали! – крикнул Мартынов, и бойцы на одно мгновение замерли, словно услышали с того света знакомый голос прошлого своего командира. Но тут же Ширш стегнул гнедую в первом ходу, и они вырвались из ворот съезжего двора, едва не затоптав прибывшего не вовремя полицмейстера, подняв столбом пыль, скрывшую их на время от любопытных прохожих, и понеслись вниз по Почтовой…

                Николай мчался на свой первый пожар. Волнение вдруг завладело им, он перебирал в голове всё, чему успел обучиться за пару недель до того, как занял должность отца. Остальное предстояло освоить в огненном бою, испытать себя, доказать товарищам, что станет для них командиром. И будет он другим – нет, таким же смелым и грамотным, как отец, но не похожим на Мартынова – старшего. Он поймал на себе взгляд Ширша и отчего-то обозлился.
-Чего тебе, Емельян?
-Едем, Ваше благородие, версты две осталось не более, - весело ответил Ширш.
                Николай стал глядеть вперёд.
-Что я им, мальчишка что ли всё, - думал он зло. – Ничего, время будет – докажу им на что я гожусь…
                Огонь на Струнной к приезду обоза занялся уже на крышах двух домов. Повсюду бегали люди с вёдрами и лопатами. Крик стоял невообразимый оттого, что купчиху - толстую, одетую в яркие, как сам пожар одежды - не пускали в горящий дом за добром.
-Пустите, окаянные, как я жить буду, - орала благим матом купчиха. – Всё же там, всё у меня в избе! 
                Пожарные спешились и бегом принялись раскатывать рукава вдоль улицы. Дорофеич уже крепил их прочно к насосу, чтобы, как всё будет готово, дать губительную для огня воду.  Посреди улицы на коленях стояла старуха, держа в руках икону Неопалимой Купины и непрестанно читая молитву. Глядя вверх на горящие крыши, идущий Мартынов чуть было не сшиб её наземь.
 -Отрезать его надо, Емельян, сперва – верно я мыслю? – нисколько не стесняясь, спросил он совета у Ширша.
-Точно, Ваше благородие, он за ветром на запад идёт, значится, оттуда навстречу пойдём, его и схватим, - подтвердил Ширш. – Воду давай!
                Из водоливных труб, что уже были направлены в самый очаг пожара крепкими руками пожарных, вверх на несколько саженей взметнулись водяные струи. Струи ударили по крыше, разлетаясь от удара, образуя фонтаны и потоки. Огонь тут же начал прятаться от воды, прижимаясь к горящим почерневшим брёвнам. Но глазам верить было нельзя – зверь затаился где-то недалеко. У насоса двое бойцов работали без устали, качая воду, Дорофеич каждый раз проверял рукава – не порвались ли где.
-Что же вы долго так ехали, окаянные! – набросилась на Мартынова, чудом вырвавшаяся из объятий соседей купчиха. – Идите в дом немедля, товар весь там у меня, сукно. Христа ради прошу, родненькие! Иначе погибель мне!
                Мартынову вдруг стало жалко толстую купчиху. Растерявшись от её слёз, он решил было снарядить во главе с собой двух пожарных, чтобы пробраться в дом.
-Куды Вы, Ваше благородие? – возник тут же как из-под земли Ширш и обернулся к купчихе. - А ну, посторонись, говорю, зашибёт – зачем тебе сукно тогда? Погасим скоро, а что останется – всё твоё.               
                Пожар уже начал сдаваться, хотя и не показывал виду. Он ещё веселился назло всем на догоравших брёвнах, тяжело дышал у самых ног пожарных, топтавших его своим сапогами, и всё же умирал.  Мартынов огляделся: Дегтярёв обрушивал остатки сарая, Дорофеич уже тянул мокрые рукава и с размаху бросал их на линейку, чтобы хоть чуток просохли в обратном пути. Неожиданно с правой стороны со ската крыши повалил сильный дым.  Помощник брандмейстера хотел было послать бойца проверить, но Ширш с командой возился с другой стороны, отгоняя любопытствующих от только что потушенного пожара.
-Разгорится опять, - подумал Мартынов и, взяв с линейки «кошку» с привязанной прочной верёвкой, подошёл к стене. Примерявшись, он, как не раз делал отец, раскрутил на верёвке кошку и бросил на самый конёк крыши. Острые крючья зацепились за край, и Николай полез по верёвке вверх, перебирая по стене ногами.
                Спустя несколько секунд, оказавшись на полусгоревшей крыше, он заглянул внутрь сквозь прогар. Дым окутал его, разобрать чего-либо было невозможно. Мартынов заметил оставленный кем-то из пожарных лом, воткнутый в доски. Он дёрнул его – лом не поддавался. Он дёрнул сильнее – лом, вывернув дерево, нехотя пополз ему в руки. Николай крепко упёрся ногами в крышу и, размахнувшись, ударил наугад в дымящуюся дыру – один раз, другой, третий…
-Ваше благородие, Вы чего там? – крикнул снизу подбежавший Ширш. – Я сейчас, обождите только!
-Не видно, где-то хоронится внутри, - громко ответил Николай, ударив ещё раз.
                В то же самое мгновение из прогара вырвался прятавшийся там пожар и ударил прямо в лицо помощнику. Мартынов отшатнулся, сделал шаг назад и, оступившись, рухнул в прогар вместе с обломками крыши…
               
                Достали Николая Мартынова тут же.  Ворвавшиеся в дом Ширш и Дегтярёв нашли командира лежащим без чувств на суконных тюках. Ширш начал бить что было сил Николая по щекам, трясти его, словно пытаясь разбудить спящего пьяного человека.
-Ваше благородие, Николай Алексеич! Коля! – кричал Емельян. – Да что же это!
                Мартынов вздрогнул, открыл глаза и повёл кругом ничего не понимающим взглядом, точно на самом деле был пьян.
-Где я? Емельян… Захар – вы… Что стряслось со мной?... 
-Слава тебе, Господи, слава тебе, - только крестился Ширш.
                Мартынов пришёл в себя. Повсюду валялись дымящиеся тюки сукна, катушки нитей. Над самым ухом его что-то протяжно завыло, и Николай ещё раз тряхнул головой, подумав, что стукнулся всё же сильно.
-Ах, окаянные, всё сгорело, испорчено всё! – выла купчиха, стоя на коленях перед своим, пришедшим в негодность, товаром. – С жалобой на вас к полицмейстеру и главе городскому пойду. Найду управу на вас, бездельники!
                На улице пожарный обоз уже собирался в обратный путь. Мартынов, ещё поддерживаемый Ширшем, сел на линейку, и обоз тронулся к центру города, провожаемый босоногими мальчишками и суровыми взглядами кузнецов, вновь вернувшихся к своим горнам и мехам…
               
                Брандмейстер Бодров был вне себя. Узнав о происшествии, приключившемся с Мартыновым-младшим, он уже полчаса ходил по кабинету, куда вызвал помощника, чтобы отчитать его. Как он будет его отчитывать – по-отечески или как начальник подчинённого – Бодров ещё не решил, но волнение за названного своего сына ещё не улеглось. Ему представилось на миг, что тот погиб на первом своём пожаре. Погиб по недомыслию, по вине старших товарищей, не доглядевших за молодым и отчаянным командиром. Да и его не было рядом как назло, иначе Бодров бы сам непременно выехал с обозом на пожар. Первым под горячую брандмейстерскую руку попал Ширш, которого он встретил в конюшне.
-Я тебя! - подступил он к старшему пожарному. – Не уберёг, не доглядел? Ну, Емельян, бога благодари, что всё обошлось, а то бы я тебя…
                Бодров занёс было руку, но остановился.
-Где Мартынов? В караульной? Как очухается - ко мне его, немедля!         
                Николай, едва держась на ногах от понесённого удара, поднимался по лестнице к Бодрову. Постучав в дверь и, не дождавшись ответа, он распахнул её и вошёл. Брандмейстер стоял, отвернувшись к окну.
-Ваше высокоблагородие, по приказу прибыл… - преодолевая сбивавший его с толку шум в голове, стал докладывать Мартынов.
-Брось, Николай Алексеич, брось! - резко обернулся Бодров. – Всё брось теперь же - доклады, службу! Или как дальше будем работать, я тебя спрашиваю? Ты мне живой нужен, живой. Смелость, она тогда нужна, когда знаешь для чего головой рискуешь. А здесь без надобности было – никуды бы пожар твой не делся.
                Брандмейстер подошёл к Николаю и взял его за плечи.
-Тебя бы под арест на сутки за самоуправство, ну да ладно, - улыбнувшись, наконец, от мысли, что его Николка стоит перед ним живой, сказал Бодров. – За то, что не побоялся - хвалю, а за глупости и впредь корить буду – не обессудь.  Иди сейчас домой и матери ни слова.   
                Выйдя от Бодрова, Мартынов направился прямиком в казарму, где жили пожарные. Поселить их при части неотлучно решил однажды всё тот же Перовский. В один из жарких дней загорелись шорные мастерские в самом центре Оренбурга. Губернатор, на счастье или на беду, как раз ехал мимо. Остановившись, он принялся помогать погорельцам спасать добро. Спустя минут десять подъехала одна полупустая линейка с тремя бойцами и сигнальщик с трубой.
-Вы куда подевались, спрашиваю? – удивился Перовский. – Где это видано - губернатор у них пожары тушит, а они досыпают!
-Никак нет, Ваше высокопревосходительство, - выпалил один из служителей. – Отправили вестовых по домам собирать – воскресенье ведь!
                Перовский никуда не уехал, а дождался брандмейстера с бойцами. Пока те гасили огонь, губернатор наблюдал за их работой, стоя поодаль. А после приказал, чтобы жили отныне при части неотлучно и спали, не снимая сапог.
-Пока поприезжаете от баб и щей своих к пожару, весь Оренбург сгорит, - не приняв никаких возражений от брандмейстера, отрезал Перовский. – Быть все сутки на съезжем дворе…
               
                В казарме стоял запах готовящейся похлёбки с примешивающимися, словно приправа, ароматами сапог, брезента и ещё чёрт знает чего. Николай поморщился, хотя всё это знал с детства. Кто-то спал, укрывшись от назойливых мух робой, кто-то чинил прохудившийся сапог, кто-то собирался непременно выпросить увольнительную, чтобы хоть чуток обнять жену и детей.   Мартынов поискал глазами Ширша – его нигде не было. Нашёл он его в конюшне, где Ширш вместе с зашедшим по его просьбе кузнецом, решили подковать Француза.
-Второго дня хватились, а подковы-то у красавца нашего и нет, - сокрушался тот. -  На счастье кому-то оставил. 
-Надо прибить, а то ногу попортит, - со знанием дела рассматривал конское копыто кузнец.    
-Емельян, поди сюда, разговор у меня к тебе, - позвал Ширша Николай.
-Сию минуту, Ваше благородие, - Емельян кивнул кузнецу, чтоб он делал дело.
                Мартынов поискал глазами место поуютнее, и они присели у пустующей конской привязи в дальнем углу двора.
-Емельян, ты с отцом десять годков вместе в огонь ходил, - начал непростой разговор помощник. – Знаю, что доверял он тебе одному может более, чем брандмейстеру даже. Я у тебя спросить хочу: не знаешь ли, что это за загадка такая?
                Николай повернул отцовскую каску той стороной, где был отпечатан таинственный непонятный знак, чудом появившийся той ночью на чистом листе, лежавшем на столе в доме Мартыновых. Ширш вдруг побелел, будто увидел ожившего покойника, и поднял руку для крестного знамения.
-Ты чего, Емельян? – не понимая, что происходит с его смелым и отчаянным товарищем по делу, спросил Николай. – Что такое?
                Емельян Белоусов взял в руку каску, ещё раз внимательно вгляделся в знак и прошептал.
-Господи, быть такого не может! Пойдём со мной, Николай, пойдём ещё подальше…
                История, рассказанная в тот вечер Ширшем, сразила Мартынова. Он, оглушённый до этого своим падением, теперь к тому же словно ещё и онемел от услышанного.
-Отец твой не велел говорить про то до поры, но уж коли так вышло, - начал свой длинный рассказ Ширш. -  Показал он мне как-то амулет странный. Я ж не поверил ему тогда. Ну, думаю, мало ли человек во что такое верит тайно, в богопротивное всякое. Он же крестился тогда всё, говорил, что к батюшке ходит каяться. Было это в службу его на Кавказе. Вошли они с боем в горный аул. Перестрелка, значит, кругом абреки убитые, да и наших полегло тоже немало.  Они с сотоварищем в один дом забежали, а там никого -  только дед старый, да полуслепой. Товарищ его саблю-то вскинул, чтоб зарубить, а батюшка твой остановил его – не надо, дескать, греха на душу брать. В общем, спас он горца этого тогда – уж не знаю, чем тот ему глянулся. Когда из аула того уходили, старик ему амулет дал железный. По-русски старик говорил плохо, но дал понять, дескать, носи с собой, не снимай. Вроде как убережёт он от смерти, как его самого берёг.
-Ух ты! – схватило у Николая дух. – Ни разу не видел я у отца его, и теперь нет его в доме нигде – уж все вещи отцовские переглядел. Где же может быть, а?
-Не было его на нём, Коля, - пожал плечами Ширш. – Когда хоронили-то, не было. Не знаю я про него ничего более.            
- Значит, не боялся он в огонь идти, потому что знак этот на нём был, вот оно как. Потерял, значит. Неужто из-за потери этой и сгинул? -  задумался Николай. – Ну, видно судьба мне без амулета того быть.
-Так нет же, Коля, - прервал его мысли Ширш. – Амулет этот я хорошо помню, вот только в толк не возьму – откуда он на каске появился? Не было там его раньше...
               
                Мартынов шёл домой словно в тумане, не замечая знакомых, раскланивавшихся ему по дороге. Он опять вспоминал до самых мелких подробностей ту ночь, когда мёртвый отец искал каску, знак, неведомо каким образом, оказавшийся на бумаге и на каске. Что хотел сказать ему отец? Так, в раздумьях, он добрёл до порога дома.
                Дарья возилась с ужином. Аромат в доме стоял такой, что спасу не было от набегавшей во рту слюны. И самый сытый человек захотел тотчас бы попробовать хозяйкину снедь.  Наваристый борщ булькал в чугунке на печи, исходящим дымом окутывая стол. А рядом стояли накрытые чистой тряпицей свежие вареники с картошкой. В румяный и пышный хлеб, только что вынутый Дарьей из печи, хотелось окунуться всем лицом, словно в саму благодать, и вдохнуть его свежесть.  Всё это съестное великолепие дополнял острый запах чеснока, щекотавший ноздри Николаю.
-Здоровы будьте, матушка и Маша, - снял форменную фуражку Мартынов, повесив её на крюк у входа, и, войдя в горницу, перекрестился на икону в красный угол. – Хорошо, что ужин поспел.
-Поспел, Колюшка, ждали тебя, уже час как ждали, боялась, не случилось ли чего, - заворковала Дарья, поспешив накрывать на стол. – Машенька, пособи мне – Коленька дома уж, ужинать сядем!
                Вся любовь, которую хранила Дарья Мартынова к мужу, без остатка перешла теперь к сыночку. Глядя на него, она каждый раз вспоминала своего Алексея и потом, втихомолку, чтобы не видели Николай и Маша, плакала, закрывая рот мокрым от слёз платком.  Поминая покойного супруга в храме, Дарья всегда благодарила бога за то, что оставил ей сына и дочь, и просила одного: не дожить до их кончины, а уйти, как и положено, вначале самой к любимому своему Алёшеньке, который дожидался её теперь в другом, вечном, царствии.
-Со службой ты определился, сыночек, - с тревожной лаской, словно думая о неизбежном своём материнском будущем, вдруг обратилась она к Николаю, пока тот уплетал за обе щёки мамкин борщ. – Жениться-то думаешь теперь?
-Чего это Вы, матушка, разговоры такие затеяли, - чуть не поперхнувшись куском, выдавил Николай и принялся откашливаться.
-Ну, ешь, ешь, родной мой, - испугалась Дарья, что попортит аппетит сыну. – Не слушай меня, не про то я.
-Пусть Маша сперва замуж выскочит, а я погляжу, как да что, - развеселился Николай, подмигнув сестре.
-Когда выйду – моё дело, - озорно показала брату язык Мария…
                Когда все улеглись, Мартынов, подойдя к своему столу, зажёг свечу. Положив перед собой чистый лист, он начал быстро писать, окуная перо в чернильницу. Рассказ его получался незамысловатым, но совсем не таким, когда пару месяцев назад Николай пришёл в писательское общество. Он писал и писал, не замечая часов, и через какое-то время сон склонил его голову на исписанный лист… 
               
                Отец приснился Мартынову во второй раз. Крови на этот раз на нём не было. Напротив, он стоял у пожарной части в красивом белом мундире и начищенных сапогах, с плеча его спускались эполеты. Он был весел и красив, и на лице его Николай даже не увидел страшного черкесского шрама. Все – и Бодров, и Ширш, и Дорофеич бросились к нему, чтобы обнять. Николай тоже пошёл было к отцу, но тот отчего-то остановил его, протянув навстречу руку с поднятой кверху ладонью. Николай почувствовал знобящий холод. Отец сам приблизился к нему и начал расстёгивать пуговицы мундира, и Николай с ужасом увидел, что под мундиром вместо груди у отца зияла чёрная дыра. Он сунул в эту дыру свою руку и достал оттуда амулет!
                Мартынов резко проснулся и вновь прочёл молитву…
               
******************

                Наутро в части случилось событие: на содержании обоза появился новый кот. Прежний рыжий Матвей служил при части долгих десять лет. Исправно ловил мышей, доставлявших немало хлопот, а самое главное, всегда провожал обоз по тревоге. Стоило зазвонить караульному, и Матвей, где бы он ни был – ел или прогуливался по крышам с местными хвостатыми барышнями – бросал всё и являлся по тревоге в конюшню. Напоследок кто-то из бойцов обязательно гладил его перед тем, как помчаться на пожар. К такой примете все привыкли, и даже брандмейстер интересовался время от времени, как там пожарный Матвей. Состарившись, кот помер, как и положено всем котам, пропав однажды ночью навсегда.
                Коты в части, как и лошади, непременно должны были быть одной кошачьей масти. Так что рыжего искали по городу долго, прежде чем принести брандмейстеру на утверждение. Новому пожарному, вместе с обязательством ловить мышей, полагалось довольствие. Спустившийся в обоз Бодров, взяв за шкирку пока ещё безымянного наследника Матвея, разглядывал его, будто породистого щенка.
-Ишь, морда вредная какая, - брюзжал начальник. - Ну, чего уставился? Мышей - то как ловить ведаешь?
                Котёнок, не зная, что перед ним тот, от кого зависит благополучие его кошачьей судьбы, извернувшись, умудрился дотянуться когтистой лапой до брандмейстерского уса. 
-Ах, ты, шельма, - отпрянул тот. - Как кликать-то будем, а?
                Имена тут же посыпались, как из церковных святок: Рыжик, Васька, Огонёк…
-Уймитесь уже! Нет, не солидно всё как-то, - не оценил старания бойцов Бодров. – Кузьмой назовём. Нет же у нас Кузьмы, чтоб не путать?
                Пожарные дружно загоготали над шуткой, и в тот же день судьба Кузьмы была решена. Тем временем, разобравшись с кошачьими делами, Бодров уединился в кабинете с унтер-офицером Петровым.
-Ну, что про икону и пистоль выведать смог, Иван Яковлевич?
-Доподлинно ясно, Степан Степанович, что в доме сотника, как пожар загасили, двое оставались – Кондрин и Дегтярёв, - докладывал Петров. – Для чего – неясно. Не более четверти часа были, огня уж не было, и что там делали – кто его знает.
-Что ты мне всё неясно, да кто его знает! - перебил его Бодров. – Ты мне разузнай, может, кто деньгами разжился или предлагал чего продать. Ежели доказательств нет, то чего напраслину в подозрениях держать. Кондрин, говоришь, Макар Дорофеич, значит. И Дегтярёв, ну-ну… Нет, сдаётся мне тут кто-то половчее был – уж больно быстро всё, поганец, сделал, с умом. Не верю я, что это нашего пожарного племени разбойник. Ведь не было давно такого, я тебе говорю, не было.               
                Вопрос этот не давал брандмейстеру покоя уже не первый день. Он отказывался верить, что кто-то из его бойцов, за каждого из которых он готов был в душе поручиться, совершил кражу на пожаре. Нет, не тот человек пожарный. Недостатков у него, конечно, великое множество: груб, грамоте, не обучен, выпить горазд, чего уж греха таить. Но мародёрничать – этого Бодров допустить для себя не мог. Петров давно ушёл, а Бодров всё думал и думал о происшествии…
               
******************

                Осень в Оренбурге наступала вместе с её неизменными дождями, ветром и грязью на улицах. Грязь эта была такой жирной и чавкающей – стоило лишь чуть отъехать от Николаевской – что оставить в ней можно было не только калоши, но и целые сапоги с ногами вместе. К октябрю развезло так, что конные повозки, въезжавшие в центр на мостовую с улиц и проулков, ещё некоторое время скользили по камням, словно по льду. Они оставляли за собой длинные глинистые следы, напоминая фланирующей публике о том, что здесь им не Петербург и не Москва. Сам пожарный обоз с пожара доезжал до части таким же грязным, будто линейки тащили по распутице волоком, то и дело сваливая боками на землю. Мартынов с Петровым, не давая отдыха уставшим бойцам, велели тотчас же очищать колёса и лошадей. Дело это было неблагодарное, поскольку дожди, а вместе с ними и грязь, не прекращались уже третий день.
                К исходу одного из таких унылых дней к полицейскому управлению подходила барышня. Мартынов, скучавший у окна в отсутствие пожаров, заметил её ещё с угла Почтовой. Руки девушки были спрятаны в тёплую муфту, из которой она поочередно вынуждена была их вынимать, поднимая подол длинного «в пол» пальто и платья, чтобы не запачкаться. Приподнятый подол на время открывал мужскому взору помощника брандмейстера дивную ножку, обутую в красный дамский сапожок, утопавший точёным каблучком в грязи при каждом шаге. 
-Наверняка из приезжих, - пытался угадать Мартынов. – Что у неё за необходимость, чтоб в такую слякоть к полицмейстеру идти?   
                Войдя в съезжий двор, барышня тем временем остановилась и обратилась к появившемуся из конюшни Дегтярёву.
-Любезный, не скажете ли, как к брандмейстеру Бодрову пройти?
-А на что он Вам, барышня? – неучтиво, бесстыдно разглядывая незнакомку с ног до головы, ответил Захар. – К нему после доклада можно. Как прикажете доложить о Вас?
-Ну, коли так, то доложите, любезный, что дочь к нему пришла, - отвернувшись от наглого Захара, сказала девушка.
-Ох, это мы мигом, мадемуазель, сию же минуту доложу, - невпопад подбирая слова из своего скудного запаса, засуетился Дегтярёв. – Да Вы уж не стойте под дождиком – заходите, заходите!
                Дочь Бодрова, капризно поджала маленькие губки. Прищурившись и чуть удостоив взглядом провинившегося пожарного, давая всем своим видом понять, что прощения он пока не заслуживает, барышня вошла в дом. Прихрамывавший следом, оконфузившийся Захар всё ещё собирал слова.
-Так Вы, это, батюшке кланяйтесь, а мы, ежели помощь какая потребуется, всегда готовы, - совсем не к месту бубнил он вслед барышне.
                По пути, как бы совершенно случайно, навстречу ей попался Мартынов. Чуть кивнув в ответ на более чем учтивый наклон головы Николая, брандмейстерская дочь с достоинством проследовала к кабинету своего отца. Николай успел разглядеть её: открытое правильное лицо, светлые волосы, выбивавшиеся из-под чёрной шляпки, и глаза – огромные, голубые, словно не одно, а сразу два неба наполнили их по воле Создателя своим цветом. На спине девушки лежала толстая, туго сплетённая коса. Девушка была прекрасна!  В этом мрачном осеннем вечере вдруг появилось нечто неземное, спустившееся сюда невесть откуда.
-Вот и пришли, мадемуа…, - начал было Захар, но Мартынов, повернувшись к нему, приставил палец руки к своим губам, дабы тот не усугублял своё положение. 
-Оленька, солнце моё! – раздался крик обрадованного Бодрова. – Когда же приехала? Почему не известили, чтоб встретил? Радость ты моя! 
                Ольга, барышня девятнадцати лет от роду, вернулась домой в Оренбург из Петербурга после учёбы. Шесть лет, проведённых там, оставили неизгладимый след в её чувственной и нежной душе. Музеи, театры, балы – ах, как всего этого не будет хватать ей здесь, в Оренбурге! Но данное батюшке обещание возвратиться, не выскочив наскоро замуж без родительского благословения, Ольга выдержала. Светская столичная жизнь, которой она лишь слегка - насколько позволяли строжайшие рамки института благородных девиц - успела коснуться, не сумели превратить её в кокетку, избалованную мужской лестью. Она и теперь оставалась скромницей, возвышенной натурой своей заставлявшей обращать на себя внимание лишь людей весьма незаурядных.
-Николай Алексеич, пойдите немедленно ко мне, - всё столь же радостным голосом позвал помощника Бодров. – Я Вас сейчас представлю.
                С Николая разом слетела вся его природная смелость. Но виду молодой человек не подал и уверенным шагом вошёл к брандмейстеру.
-Вот, Николай Алексеич, знакомься – Ольга Степановна, несравненная доченька моя вернулась, - не сводя глаз со своей красавицы, представил гостью Бодров. -  Сколь ни ожидал звёздочку мою, а приехала нежданно.
Знакомься, Оленька: Николай Алексеич Мартынов, сын друга моего погибшего.
                Ольга сделала легкий книксен, опередив поклон совсем растерявшегося от такой красоты Мартынова. Нет, барышни вовсе не обделяли вниманием молодого унтер-офицера, но на этот раз… Всё смешалось в голове Николая, и он, чувствуя, что не в силах отвести от дочери начальника глаз, попытался было учтиво откланяться в затянувшейся паузе.   
-Радость у меня нынче, Николай, - заметив не случайную растерянность помощника, обратился к нему штабс-капитан. – Так что, прошу тебя в гости к нам к ужину сегодня же…
               
                Непросто, ох как непросто в наше время заслужить расположение понравившейся тебе барышни! Никогда не знаешь, что у этих барышень на уме. Иной раз и делать ничего особенного не стоит, а глядишь – и уже юная девица, приходящаяся дочерью какому-нибудь знатному городскому лицу, сама обращает на тебя внимание тайным взглядом или перешёптываниями с подружками. И пусть для примерных воспитанниц, как говорят maman, это совсем недопустимо – глупости!  А другой раз кавалер из кожи вон вылезет со своими ухаживаниями, а хлопоты оказываются напрасными. Женских мыслей мужчине даже понимать не стоит.  Отчего не замечавшая его ещё вчера барышня, сегодня роняет у его ног платок, давая надежду, а назавтра вновь проходит мимо вконец ошарашенного кавалера? Да бог его знает, господа! Бог его знает!      
               
                Собиравшийся на званый ужин к брандмейстеру Мартынов был в женских делах весьма неопытен. Сестра Мария, казалось, переживала за брата больше, чем он сам. Словно уже зная, чем женщина может ранить мужское сердце, она опасалась давать ему какого-либо совета, боясь навредить или переусердствовать. В одном она не сомневалась: выбор её любимого брата Колюшки плохим не будет.    Дарья же сидела подле сына со счастливой улыбкой на лице, мысленно благословляя его…
               
                В доме Бодровых было по-праздничному светло и уютно. Супруга Степана Степаныча Елизавета Михайловна была хозяйкой радушной и приветливой. Брандмейстер был женат вторым браком – первая его жена скончалась от чахотки много лет назад, не оставив ему наследников. Зато Елизавета родила ему сына Семёна, что служил офицером в Москве, и дочку Ольгу, в которой отец души не чаял.
                Войдя в залу, Мартынов прежде опасливо покосился на стоявший на комоде канделябр и, убедившись, что расстояние до подсвечника весьма приличное, со всей своей учтивостью поклонился хозяевам.
-А вот и Николай Алексеич, голубчик Вы наш, - распростёр свои объятия навстречу гостю Степан Степанович. – Оленька, голубушка, спускайся к нам – ужинать будем.
                Ольга появилась на лестнице, ведущей на второй этаж дома, в нежном розовом платье, облегавшем её тоненький стан, с пышными рукавами и юбкой. Волосы её были всё также сплетены в тугую косу и открывали правильное, без изъянов, совсем ещё юное лицо с чуть вздёрнутым носиком, тонкими подведёнными бровями и маленькими пухлыми губами. На этот раз Мартынов оказался проворнее и первым поклонился Ольге, не опуская, между тем, глаз, залюбовавшись явлением самого природного совершенства.
                За ужином Бодров много шутил, подливая себе и Мартынову вина, и рассказывал весёлые пожарные истории, ожидая к ним живого интереса от дочери и Николая.   
-Это при батюшке твоём было, Коленька, - завёл очередную, то ли быль, то ли байку, хозяин. – Тушили мы дом одного мещанина, а там котов видимо- невидимо. Вроде в самый огонь воду льёшь, а оттуда непременно кот выскакивает. И все они чёрные, как один. Бойцы наши уж и трубы побросали, крестятся, испуг их взял не на шутку. Мещанин тот божится, что не его это твари кошачьи.  Мол, сам не ведаю, откуда они взялись. А соседи, возьми да подлей масла в огонь: мол, жена у мещанина – колдунья! Ворожит с утра до ночи. Ну, наши –то неучи ни в какую тушить не хотят. Насилу заставил.
-Батюшка, ну полно Вам, - мягко остановила отца Ольга. – Вот Николаю Алексееичу вовсе неинтересно Вас слушать, наверное. Он молчит всё больше.   
                Мартынов отложил прибор.
-Батюшка Ваш мне вместо отца нынче стал, - учтиво ответил Николай. – А поэтому к слову его прислушиваюсь, как к родительскому. Вы уж не обессудьте, Ольга Степановна.
                Ольга поглядела на Мартынова своими небесными глазами. Николай почувствовал, что его будто вмиг окутало благодарным теплом самого Олиного сердца. Она исподволь бросала осторожные взгляды на Николая.  Ольга ещё пыталась понять, тот ли он на самом деле, показавшийся ей настоящим, со скрытой силой и надёжностью во всём, или надел для неё эту хитрую маску…               
               
                С началом зимы в крае закуролесили метели, заметая следы неприбранных осенних пиршеств с их сорванной и брошенной наземь листвой, с не высохшими до дна лужами и с причудливо застывшими на морозе грязными дорогами. Словно гости, пришедшие к богатому солнечному сентябрю с его урожаями, разноцветьем листьев и ночными прохладами для прогулок, не расходились, разоряя его постепенно, оставив, в конце концов, лишь пустоту и потускневшие осколки праздника в его доме.
                В части топилась печь, и короткими вечерами пожарные латали рукава, готовили зимние водоливные трубы. В декабрьский день, когда случился пожар у купца Харламова, недалеко от архиерейского дома, мороз был страшный. Прибыв к горевшему дому, бойцы, взявшись за рукава, обнаружили, что те стали каменными. Не успев просохнуть от воды, они стояли колом. А когда всё же подали воду, то рукава начали лопаться, направляя водяные струи в разные стороны.
-Что ж за беда такая, - пытаясь хоть как-то наладить дело, суетился Мартынов, сам в окаменевшей на морозе робе. – Братцы, хоть вёдрами, но загасим – иначе никак!
                Спустя три часа, измотанные вконец пожарные, потушив дом, вернулись в часть. Одежду можно было рубить топорами. Дорофеич, чуть не приморозившийся в этот день к насосу, напрочь отморозил пальцы на правой руке. В тепле они так и не начинали болеть, а поэтому помощник Петров немедля послал за лекарем.
-Худо дело у тебя, - осмотрев руку Дорофеича, сказал лекарь. – Как бы отрезать не пришлось.
-Да как же это, - взмолился тот. – Что ж я за пожарный без руки буду?               
-Погоди раньше времени. – Доктор наложил повязку с мазью и ушёл.
                Дорофеич стал смурным, ни с кем из товарищей не заговаривал, как бы они ни пытались поддержать его. Будто почуяв неладное, к Макару прильнул кот Кузьма. Пожарный поднял его здоровой рукой себе на колени, и они просидели так целый вечер…
               
                А наутро в караул ворвался разъярённый Бодров.
-Становись, мать вашу! – заорал он не своим голосом. – Становись все разом! Мартынов, Петров - туда же подите вместе со всеми!
                Отвыкшие от такого гнева бойцы во главе с помощниками вмиг вытянулись вдоль повозок, не зная ещё, что за злая муха и в какое место укусила брандмейстера в это холодное утро.               
-Вы что, братцы, вы что творите-то, а? – начал ходить, заложив руки за спину, вдоль строя Бодров. – Не ведаете ещё? А я ведаю! Ведаю, что вчера из дома купца Харламова, где пожар гасили, пропали золотые червонцы, каменья драгоценные из шкатулки и брегет золотой с цепочкою.
                Мартынова обдало холодным потом. Он чуял позор, оттого что командовал вчера на том пожаре. Стоявший рядом Петров тоже замер навытяжку – чего ждать дальше?
-А ну, все в казарму идём, сейчас уж городовые будут, - отрезал брандмейстер. – Выверну наизнанку каждого – обиды не держите. Или кто сам сказать сейчас хочет?
                Он с надеждой оглядел подчинённых. Те выглядели растерянными, но в глазах их начальник не увидел ни испуга, ни желания спрятаться за спину. Бодров и сейчас не верил, что это его пожарные – грабители и мародёры, не побоявшиеся бога, нарушившие честь, запятнавшие собой всю часть и всех своих товарищей.  Брандмейстер первым вошёл в казарму с тяжёлым сердцем.
-Доставайте всё, как на духу, - глубоко вздохнув, сказал Бодров. – И из карманов тоже. Ежели кто не хочет перед товарищами – неволить не могу. Пусть городовые своё дело делают. 
                Пожарные не спеша стали выгребать из походных мешков и коробов, стоящих у кроватей, свои нехитрые пожитки. На свои двадцать рублей жалования каждый из них нажил немного. Пара нательного белья, свежие порты, простые походные иконки. Кто-то выложил перед собой деревянную резную ложку, кто-то – оловянную кружку, отмытую и припасённую до очередных празднеств. Никто не упрямился, как и всякий смиренный русский человек, понимая, что кого из них станут казнить, а кого миловать будет решено без их участия.  И оттого, глядевшему на всё это Бодрову, стало нестерпимо стыдно и больно. Он отвернулся, чтобы не видеть всего, дав знаком Мартынову и Петрову команду досматривать вещи бойцов.               
                Спустя пару минут всё, вытряхнутое из мешков и коробов, лежало перед глазами помощников. Последним возился Дегтярёв.
-Ты чего там, Захар? – окликнул его Мартынов.
-Как же это, как же… - не своим голосом вдруг прошептал Захар.
                Все окружили его. На ладони Дегтярёв держал два царских золотых червонца, только что вынутых им из мешка. Захар обвёл взглядом товарищей. Те опустили глаза. В казарму как раз вошёл полицмейстер в сопровождении двух городовых. Захар так и держал на ладони червонцы.
-Вот Вам крест, Ваше высокоблагородие, - обратился он, белый как мел, к Бодрову. – Не моё это. Откуда взялось, знать не знаю. Вот вам всем крест мой.
-Они, Ваше превосходительство, - сказал один из городничих. Подойдя к Дегтярёву, он забрал у него краденые золотые и рассматривал их со знанием дела. – Из того самого золота, что с новых Ленских приисков добыто.
                Полицмейстер Рукомойников взял червонцы, покрутил их в руке и кивнул городничим.
-Ну, пойдём, братец, - положил городничий руку на плечо Дегтярёву. – Поспешай.
-Вот вам крест, братцы, не брал я, - шептал, еле передвигая ноги, Захар. – Не думайте худого обо мне, не брал я.
                Рукомойников подошёл к Бодрову. Брандмейстер стоял, всё так же отвернувшись к стене, ещё не веря в происходившее. Лицо его не выражало ровным счётом ничего, кроме опустошения и какого-то бессмысленного разочарования во всём.
-Вот что, Степан Степанович, завтра же с утра пожалуйте ко мне, - попросил полицмейстер….
               
*********************               

                Наутро Ольга пришла в часть и вызвала Мартынова. С того званого ужина они виделись уже несколько раз, и после испытанной взаимной симпатии отношения их развивались. Они оба искали поводы для встречи и оба же непременно находили их. Будь то случайные свидания быстро темнеющими вечерами на зимних городских улицах или в городской библиотеке.
-Николай Алексеевич, никак в толк не возьму, что с батюшкой стало, - с тревогой в голосе начала она разговор. – Вернулся вчера чернее ночи, молчит – слова за весь вечер не вымолвил. Вот и теперь думаю – идти к нему или нет?
-Успокойтесь, Ольга Степановна. Так, по службе это, мелочи всякие, - поспешил сказать Мартынов. – С визитом к батюшке погодите пока. Образуется всё, непременно образуется.
-А где же ваш Захар хромой, что так меня встретил тогда? – заинтересовалась напоследок Ольга. – Вы ему передайте, что зла на него не держу совсем. Он, видно, человек-то хороший. С той поры, как завидит – кланяется издали уж.
-Передам, Ольга Степановна, непременно передам, - опустил глаза Николай, и на сердце его сделалось тяжело…
                Тем временем Бодров был в кабинете полицмейстера Рукомойникова. Они служили вместе уже без малого лет десять, и начальник полиции знал брандмейстера как человека исключительной порядочности и верности своему долгу. И хотя в близких друзьях они не состояли, Рукомойников и сейчас верил Бодрову как самому себе.
-Брось убиваться, Степан Степаныч, - успокаивал он сослуживца как мог. – Не тебе ответ за него держать. Скажу тебе, что допрос будем чинить со всем пристрастием. Всё выведаем и про подельников его – один он не управился бы.   
-Да не верю я, что Захар такое удумал, не верю, - вскинулся брандмейстер. – Понимаешь ты это, Пётр Петрович? Будь они прокляты эти червонцы, откуда они взялись у него? Где остальное успел припрятать и с чего вдруг эти оставил? Не сходится как-то.
                Брандмейстер вдруг заметил на столе у Рукомойникова форменную пуговицу, чуть почерневшую, будто опалённую огнём. Он впился в неё глазами. 
-Это вот на месте, где шкатулка с каменьями у купца стояла, нашли, - заметив интерес Бодрова, сказал Рукомойников. – Не знаешь, чья может быть?
                Бодров лишь покачал в ответ головой: не знаю.
-Ладно, во всем разберёмся, Степан Степаныч, - отрезал полицмейстер. - Ты иди уже на службу, с богом.         
                Бодров ушёл, а полицмейстер тотчас же вызвал к себе помощника Исаева.
-Ты, любезный, сделай-ка то, что я просил тебя, да поскорее, -  приказал он городничему. – Ответ мне нужен к исходу месяца – время не терпит. Как там наш вор, пожарный этот?
-Спокойно, вроде. Чего ему под арестом сделается, - ответил Исаев. – Сегодня же допросим как надо – всё и скажет.
-Ну-ну, - задумчиво протянул полицмейстер. – И принеси-ка мне бумаги те, про которые я говорил.
-Сию минуту, Ваше превосходительство…
               
******************

                К вечеру Дорофеичу стало хуже, пальцы распухли и почернели. Приехавший лекарь немедленно отправили его в больницу. Уходя, Макар прижал к себе Кузьму и поцеловал его в пушистую кошачью морду. Когда он вышел за ворота, Кузьма ещё долго бежал следом, жалобно мяукая, думая, что так полюбившийся ему Макар уже не вернётся обратно…
                Брандмейстер Бодров поздним часом закрылся у себя в кабинете, и точно так же, как в день смерти Алексея Мартынова, пил горькую. Бойцы, оставшись в казарме, выставили караульного, чтобы тот в случае чего дал знак - что придёт на ум выпившему командиру одному богу известно.
-Как же это, братцы, с нашим Захаром приключилось? – спрашивал себя и остальных Ширш. – Я с ним, почитай, годков семь уже бок о бок. Не могу я на него подумать такого.
                Пожарные молчали, пытаясь заняться хоть каким-нибудь делом, но как-то ничего не ладилось.  Мартынов нарезал круги по двору, твёрдо вознамерившись спустя четверть часа постучаться к Бодрову. Взглянув на часы, он вспомнил, что обещал сегодня матушке быть пораньше к ужину, чтобы поговорить о её поездке назавтра на хутор Степановский, что близ Оренбурга, к кузине и договориться о лошадях.   
-Теперь уж как выйдет, - подумал он.
                Мартынов поднялся к Бодрову, когда уже стемнело. На стук в дверь никто не ответил. Николай постучал сильнее – в кабинете послышался какой-то неясный шорох.
-Ваше высокоблагородие, дозвольте войти! – крикнул Мартынов. – Я по делу неотложному. Степан Степаныч!
                Молчание насторожило помощника не на шутку. Он уже успел узнать своего начальника, когда тот был навеселе. Бодров всегда в таких случаях шумел, отдавал разные чудные приказы, о которых после и вспомнить не мог. Мартынов подозвал Петрова.
-Неладно там как-то, чую, - поделился он опасением с коллегой. – Надобно дверь ломать.
-Да бог с тобой, Николай Алексеич! – ужаснулся Петров. – Спит он пьяным и всех делов. 
                Мартынов не послушал и, отойдя на пару шагов назад, с силой ударил в дверь. Она не поддалась. Николай прислушался – ни звука. Собравшись с силой, оба помощника ударили теперь в дверь ногами одновременно. Железный крюк отлетел, и Николай первым ворвался в кабинет. Бодров сидел прямо в кресле. Мундир его был застёгнут на все пуговицы, а в правой руке брандмейстер держал пистолет, приставленный к виску. Мартынов замер, не зная что предпринять. Петров осторожно направился к брандмейстеру, обходя стол. Бодров не шевелился, будто ничего не видел вокруг себя. Мартынов, оправившись от шока, двинулся к нему с другой стороны, как раз там, где была рука с пистолетом. Оставалось пару шагов, когда брандмейстер неожиданно повёл глазами в сторону помощника и нажал на курок. Выстрела не последовало – осечка! В следующее мгновение Николай перехватил руку Бодрова, а вторую тут же схватил Петров. Они оба пытались вырвать пистолет. Бодров сопротивлялся молча и зло.
-Степан Степаныч, ты чего удумал! – заорал Мартынов. – Брось, брось оружие!
-Пусти! – прохрипел брандмейстер. – Пусти, говорю. Не переживу позора такого!
                Он с силой оттолкнул обоих, вновь поднял пистолет к виску и опять взвёл курок.
-Не походи! – сказал Бодров. – Не подходи!
-Степан Степаныч, будешь стреляться – давай! – вдруг выпалил Мартынов. – Только сказать тебе одно хочу. Собрался я сегодня к Вам, Ваше высокоблагородие, просить руки дочери Вашей…
               Николай не успел закончить. Пистолет выпал из руки Бодрова, и, грохнувшись о стол, выстрелил. Пуля, летевшая прямо в грудь Мартынову, попала в стоявший на её пути медный подсвечник, и он тяжело свалился на пол, вывалив покатившуюся свечу. Брандмейстер страшно вытаращил глаза.
-Коля! Жив! – обезумевший Бодров бросился к помощнику и схватил его за плечи. – Что же это я делаю! Что делаю!
                Они обнялись, и Бодров заплакал на плече у Мартынова.
-Ох уж мне канделябры эти! – улыбнулся такой счастливой развязке Николай.
                Он наклонился и поднял подсвечник. Точно посередине ножки его застряла пуля, предназначавшаяся Николаю Мартынову. Бодров тем временем утёр слёзы платком, что дал ему Петров, и, окончательно протрезвев, наконец понял, что сейчас произошло. Он чуть было не лишил жизни своего Колю. Брандмейстер сел и закрыл лицо руками.
-Сейчас, Коленька, погоди чуток, - прошептал он. – Господи Вседержитель, помилуй меня грешного раба Твоего…
                Тем временем помощник Петров, подойдя к Мартынову, попытался было забрать из его руки подсвечник, спасший тому жизнь. Но Николай крепко держал его, не отрывая от него глаз. Прямо над застрявшей пулей на медной ножке был едва виден знакомый Николаю знак!  Он словно таял на глазах! Мартынов опрометью бросился в караульную, чуть не сбив с ног прибежавшего на выстрел Ширша, и схватил свою каску. Знак амулета медленно проступал на своём месте.
-Видится мне это всё, не может такого быть, - снова перекрестился Николай…               

                Когда он вернулся в кабинет брандмейстера, тот уже оправился от шока. Петров суетился рядом, достав какую-ту припасённую склянку с успокоительным.
-Да что ты, Иван Яковлевич, голубчик, - отнекивался Бодров. - В порядке я. Коля, Коля ты мой дорогой!
-Степан Степаныч, отыщем мы воров истинных – слово даю, - отрапортовал Мартынов. – За руку схватим!
-Отыщем, Николай, непременно отыщем, - воспрянул духом брандмейстер и, схватив Мартынова за плечи, пристально оглядел его, словно хотел убедиться, что всё в порядке – Я из них сам лично вот этой шпагой дух вышибу! Где моя шпага? 
                На лице его отчего-то снова проступила печаль, но всё же Бодров стал прежним – со своей командирской хваткой, не привыкший сдаваться трудностям. Он был уверен, что товарищи про то, что случилось этим вечером в части, не скажут никому ни слова – даже просить ему об этом не потребуется…
               
                В эту ночь Мартынов долго и много писал. Он окунал перо в чернила, и в воображении его вновь и вновь рисовались картины, на которых языки пламени лизали потемневшие облака, и пожарный обоз летел со звоном колокола по улицам Оренбурга… На столе Николая стоял теперь тот самый подсвечник, подаренный ему Бодровым. Мартынов то и дело бросал на него взгляд – не появился на нём вновь загадочный знак, а после оборачивался, вглядываясь в темноту. Ему чудилось, что за спиной стоит отец и словно что-то диктует. Николаю даже показалось, что он слышит едва различимый его шёпот. Но лишь пламя свечи покачивало на стене его собственную огромную тень, ссутулившуюся над исписанными этой ночью листами… 

                На следующий день Дорофеича готовили к срочной операции. Доктор, уже немолодой, лет пятидесяти, невысокий мужчина, стоял в операционной с привычно закатанными по локоть рукавами белого врачебного халата, на котором виднелась чья-то плохо застиранная кровь. Он тщательно мыл руки в тазу с хлорной известью. Макару стало очень грустно. Вчера он ещё страшился тому, как ему будут отрезать пальцы правой, столь нужной во всём, руки, но теперь смирился и ждал своей участи.
-Ты, голубчик, не бойся, - с улыбкой подошёл к пожарному доктор. – Сейчас поспишь чуток, а мы своё дело сделаем – иначе никак. Помрёшь, понимаешь?
                Макар лишь обречённо кивнул в ответ головой.  Спустя полчаса его уложили на стол, накрытый белой простынёй, и в воздухе резко запахло чем-то неведомым для Дорофеича и оттого страшным. Он вздрогнул и обвёл глазами операционную. Рядом совсем молоденькая сестра милосердия доставала из кипящей кастрюли инструменты, среди которых Макар заметил небольшую пилу, щипцы, похожие на кусачки и острый тонкий нож. Через несколько секунд ещё один доктор накрыл его рот и нос марлей и положил что-то сверху. Макар вдохнул этот непонятный запах, и в глазах у него поплыли картины из далёкого его деревенского детства. Он увидел мать и ещё братьев, которые босоногими бежали куда-то за околицу. Увидел давно позабытую им старую берёзу, что росла на опушке леса, из ствола которой они мальцами пили вкусный сладкий сок…
-Ты считать умеешь, голубчик? – послышался откуда - то сверху голос доктора.   
-Могу, - крикнул Макар, но почему-то не услышал себя. – Могу, могу!
-Тогда считай.
-Один, два, три, четыре…. – Макар силился посчитать до десяти, как учил его когда-то местный приходской батюшка, бывший ему наставником вместо погибшего на фронте отца, но голос куда-то исчезал, мысли его путались. Всё – и мать, и братья, и берёза - пропадали в странном белом тумане…               
               
****************               

                В следующий день Рождественского поста пожар случился в Введенском храме, что на набережной. До него от пожарной части с Почтовой было подать рукой, и обоз приехал за минуты. Командовал на пожаре сам Бодров, а при нём все не то чтобы бегом делали дело – летали, словно на крыльях.
-Я вас, мухи сонные! Бегом вдвоём с рукавами наверх! – кричал брандмейстер. – А ты, у насоса, воду давай скорее теперь, а то сдохнут они там, в жаре - вишь огонь из окошек верхних как прёт, сейчас купол займётся.
                Церковь пылала. Настоятель божился, что загорелось непонятно как, но Бодров твёрдо знал, что в приходских храмах одна пожарная беда – свечи. Вот и в этот раз, как и прежде, одна из таких свечек, не догорев, упала на какую-то тряпицу, ковёр или оставленную священником одежду, и пошло. Когда живущий при храме настоятель прибежал, только завидев огонь, то, не зная какая беда может быть, распахнул все двери и окна. Сквозняк подхватил пламя и понёс его под купол.
                Пожарные уже подали воду, стоя на лестницах, приставленных к обоим приделам, а Мартынов с Ширшем, тем временем, пытались с трубами прорваться внутрь.
-Водой окатитесь, прежде чем идти, - крикнул им Бодров. – А то улетите, как ангелы, прости меня, Господи, следа от вас не отыщешь!
                Ширш подозвал одного из бойцов, и тот вскоре вернулся с двумя конусными вёдрами, полными воды.
-Лей! – приказал Мартынов.
                Пожарный по очереди вылил на Мартынова и Ширша по ведру, и те вошли внутрь. В церкви было темно, как ночью. Дым обволакивал каждую пядь пространства, так что идти было неизвестно куда.
-А ну, присядь-ка, Ваше благородие, - толкнул в плечо Мартынова Ширш. – Сейчас всё увидим.
                Николай присел. Под кромешной завесой дыма оказалось чистая неширокая полоска, будто здесь, внизу, пожара вовсе и не было.
-Ползком, ползком, Николай Алексеич! – подбодрил его Ширш, и они поползли к алтарю.   
                Мартынову стало тяжело дышать. Он нащупал на груди специальную губку для дыхания и, зажав её губами, начал дышать ртом. Немного отпустило, и они, оба присев на колена, подали воду в очаг, где огонь хозяйничал, будто поднялся сюда по воле нечистой силы из самой преисподней…
                Пожар загасили после полудня. Снова зайдя внутрь, Николай обнаружил там стоявшего Ширша. Он осмотрелся и увидел, что сгорело буквально всё, что могло сгореть. И только иконы – посреди пепла и углей они, каким-то чудесным образом, остались нетронутыми огнём.
-Надо же, - поразился увиденному помощник брандмейстера. – Вот же чудо!
-Чудо, Николай Алексеич, чудо, - подтвердил Ширш. – Уж не впервой такое вижу и в храмах, и в домах.         
                На пожарных с икон глядели лики святых, и Николай застыл под этими всевидящими, пронзающими насквозь, глазами. Сзади послышался стук тяжёлых сапог, и в молебную залу, перекрестившись, вошёл Бодров.
-Чего вы тут, собираться надобно, - сурово сказал он. – Пожар – он постов, вишь, не соблюдает. Набезобразничал много тут. Где настоятель? А ну, пусть глянет немедля, всё ли тут на месте.
                Вскоре на пожарище приехал сам епископ. Он обошёл со свитой весь храм, беспрестанно молясь. После благословил подошедших к нему Бодрова, Мартынова, Петрова и ещё несколько бойцов, и поблагодарил их.
-Владыка, не впервой уже такое со свечами, - всё же собрался с духом брандмейстер. – Надобно вразумить священников, чтобы…
-Бог дал – бог взял. – Епископ поглядел на Бодрова своим чёрными бездонными глазами, и тот покорно замолчал, повинуясь высшей силе, властной над всеми живущими на этом и на том свете…       

                Дорофеич метался в горячке. Накануне хирург отрезал ему отмёрзшие, с уже начавшейся гангреной, указательный и средний палец, да ещё половину безымянного на правой руке. Когда после эфирного наркоза Макар пришёл в себя, то не сразу понял, что произошло. Он то забывал, как его зовут, то собирался обратно в свою деревню. А потом рука начала страшно болеть. И от боли этой Макар метался по кровати и просил водки.
-Потерпи, миленький, - хлопотала подле него сестра милосердия Аня. – Уляжется боль, потерпи.
-Уж спасу нет терпеть, - рычал Дорофеич. – Может лекарство какое или водки что ли дайте?
                Позже пришёл хирург и осмотрел то, что осталось от руки Дорофеича.
-Теперь терпи, солдатик, - безжалостно промолвил доктор. – Считай, как на войне тебе руку покалечило. Терпи, говорю.
                Макар терпел. Его страдания всё чаще разделяла та самая Аня, из всех сестёр относившаяся к этому долговязому пожарному с особенной нежностью. А он, доживший до тридцати пяти лет бобылём, давно не знал женской ласки. Разве что одна из местных девиц лёгкого поведения, известная всей округе, принимала пожарных у себя в доме. Те, чего греха таить, бывало, расплачивались вскладчину.  На номера, куда похаживали одни офицеры, у бойцов жалования не хватало. Но Макар хотел обзавестись домом и семьёй, нарожать с женой детишек. Таким он видел своё скромное пожарное счастье.      
                Чуть позже к Дорофеичу пожаловал городничий с допросом. Макар ещё не пришёл в себя, но полицейский был непреклонен: приказ полицмейстера – учинить допрос немедля. Дорофеич не знал, что и сказать, боясь каждым своим словом навредить Захару, в невиновности которого не сомневался ни на минуту.
-Ваше благородие, я в толк никак не возьму, чего говорить-то? - искренне недоумевал Макар. -  Не видел я ничего такого, вот Вам крест.
-Ты, братец, мне не виляй тут, - пугал его городничий. – Знаешь ли, что Дегтярёв уж рассказал всё как было, как вы вдвоём удумали на пожарах мародёрничать. Всё уж нам про то известно, а ты грех с души с ними – расскажи, да покайся после батюшке.
-Нечего мне сказать, Ваше благородие, - отвернулся к стене Макар. – Не было – вот Вам слово моё.
 -Ну, гляди, твоя воля, - разозлился на него офицер. – Значит, пойдёшь на каторгу, надолго пойдёшь!
-А, один чёрт! – махнул здоровой рукой Дорофеич. – Вяжите, коли так.
                Городничий ушёл ни с чем, а к Макару снова прильнула Анна, заботливо поправляя повязку на его ранах.
-Да на что я тебе калека? – удивился опять пожарный. – Мне теперь и службы-то не видать. Да хоть и в острог – всё одно. Эх, братцы!
-Не бывать этому, - вдруг сказала Анна, и Макар поразился твёрдости её голоса. – Я тебя выхожу, и каторги не будет, и служить ещё будешь.
-С чего бы тебе так знать про это?
-Не пытай, но знаю точно…
               
                Самого Захара Дегтярёва третьего дня перевели со съезжего двора на новую гауптвахту, что на набережной, и посадили в камеру. Допросы с пристрастием и битьём в зубы ничего не дали. Захар твердил одно.
-Не я это, богом клянусь, подбросили, окаянные, червонцы мне эти. Не возьму вины на себя – на что мне за других каторгу тянуть. А отправите – перед богом ответите, бог всё видит…
                Захара снова били, но вскоре полицмейстер отчего-то распорядился прекратить допрос немедленно.  Захара били в жизни много. Сначала пьяный отец брал всё, что попадало под руку и бил своего Захарку за любую провинность нещадно. Жена просила пощадить сыночка.
-За что ж ты его так, или не любишь вовсе? – плакала она.
-Не лезь, не твоё бабье дело это, - ворочал пьяным языком муж. – Я ему такую науку дам, что век помнить будет, как родителя почитать надобно.
                Позже Захар сам попросился в рекруты, чтобы уйти от ненавистного отца. Ему было жалко мать и сестру, но он ушёл однажды по пыльной деревенской дороге прямо на войну. Он надеялся выжить, чтобы вернуться и быть в силах что-то изменить и поправить. Но в первом же своём бою попал в черкесский плен, где просидел в яме долгих три года. Его избивали до полусмерти, почти не кормили, и Захар Дегтярёв много раз прощался с жизнью, пока не решился сбежать. Ранним утром он чудом выбрался из ямы, задушил сторожа и бежал пока было сил. Его искали, пускали по следу страшных жестоких алабаев, ломавших спины человеку в один прыжок. Но ему свезло – на второй день Захара, обессилившего и загнанного, словно зверь - подранок, подобрал казачий разъезд…
               
                Обо всём этом Захар вспоминал, свернувшись в клубок на промёрзшем арестантском топчане, то и дело хватаясь рукой за ноющую от холода раненную ногу.
-Не привыкать, обойдётся, вот доченьку бы разок ещё увидеть только, - думал он, и слеза наворачивалась ему на глаза.
                Прежде чем попасть на службу в Оренбург, Захар успел жениться на одной из крепостных девушек. По такому случаю великодушный барин даровал ей вольную, и они направились в город, где Дегтярёв и подался в пожарные служители. Пять лет назад жена родила ему красавицу – доченьку Настю. Захар, который с детства познал столько жесткости, вырос человеком очень добрым и любящим, прощавшим каждого. Настю свою он любил больше жизни и сейчас тосковал по ней, зная, что может никогда её не увидеть. И от мыслей этих ему не спалось – чудилось, что Настя стоит у зарешёченного окна его камеры и ждёт, когда её батяню отпустят домой…

****************   
               
                А вот и зима на исходе. Февральское солнце в Оренбурге обманчиво. То согреет, выглянув из-за туч, то обдаст лютым морозом. Но скоро, скоро… В эти самые дни Дорофеич, к несказанной радости товарищей и кота Кузьмы, вернулся на службу. Покалеченная рука его была ещё забинтована, но поверх повязки он приспособил кожаный чехол.
-Вот что, братцы, от руки моей осталось, - показал Макар свою клешню товарищам.
                Кузьма уже ластился к Дорофеичу всем своим кошачьим телом, держа хвост трубой. Тот поднял его и уткнулся носом в усатую морду. Кузьма, не ожидавший подобных ответных чувств, заёрзал, словно от неловкости, но на всякий случай уцепился когтями за суконную шинель Макара.  Появившийся Бодров позвал Дорофеича к себе и, внимательно рассмотрев руку, задумался.
-А управишься у насоса-то теперь, а?
-Ваше высокоблагородие, я уж всё придумал, как буду, - уверенно ответил Макар.
-Сможет, он сможет, - подумал про себя брандмейстер. – А то куда ж его? Кому он нужен будет? А к ремонту ещё помощника ему определим. Сможет…
               
                В один из таких февральских дней казачий вахмистр Григорий Попов, разругавшись с женой вдрызг, поджёг от злости свой собственный дом, что в Форштадте. Пламя схватилось быстро. Обоз примчался через полчаса, увязая по дороге в тяжёлом, набухшем от дневной оттепели, снегу. Попов же, завидев пожарных, вышел навстречу обозу с шашкой и стал показывать чудеса фехтования, перебрасывая клинок с руки на руку, крутя его так, словно превратил шашку в железный веер.
-Руби меня, братцы, если сможешь! – орал вахмистр, будто потеряв рассудок, почувствовал себя в бою с басурманами. – Пускай горит!
                Прискакавший следом Бодров, спешился. Пожарные стояли, не зная как приблизиться к горящей избе. Брандмейстер подошёл вплотную к вахмистру.
-Брось шашку! – коротко приказал он. – Всю улицу спалишь, казак. Не бери греха на душу!
-А ты кто? Не командир ты мне! – захрипел на брандмейстера Попов. – Ты в мою душу не лезь – туда шашек и палашей знаешь сколь совали? А ты кто, чтоб мне приказы отдавать?
                И, махнув кликом, вахмистр разрубил уже протянутый к дому пожарный рукав. Хлынувшая из рукава вода ударила Бодрову прямо в грудь. Брандмейстер, не дрогнув, остался стоять на месте.  Он снял шпагу, скинул на морозе шинель, расстегнул и снял китель. Оставшись в одной рубашке, штабс-капитан взял в руку свой клинок. Только сейчас, в свете пламени пожара, Попов разглядел страшный ожог на плече брандмейстера и длинную рваную отметину возле самой шеи от упавшей однажды на Бодрова горящей надвратной перекладины, располосовавшей ему чуть ли не половину тела.  Взгляд вахмистра погас, он одним движением вложил шашку в ножны и посторонился, пропуская пожарных…
               
                Войсковой атаман Михаил Голодников насилу уговорил полицмейстера Рукомойникова не отдавать Попова под суд, обещав разобраться с ним по суровому казацкому закону.
                Вскоре казаки собрали свой Круг. В казачьей Знамённой избе было сильно накурено. Юртовые атаманы собрались с ближайших станиц. Бородатые, с шашками на боку и нагайками в сапогах, не снимая шапок, они степенно о чём- то говорили друг с другом.  Помимо прочего должны были обсудить и вахмистра. Теперь Григорий сидел на Круге понурый, ожидая своей участи.
                Голодников не вошёл, а прямо вбежал на Круг. Войсковой старшина едва успел с докладом.
-Здорово дневали, братцы казаки? – обратился к Кругу атаман.
-Слава богу! – грохнули в ответ казаки.
-На молитву шапки долой! ...               
                Когда дошли до Попова, то спорили долго. Вахмистр слыл человеком отчаянным в бою и щедрым с товарищами, и в пьянстве, как и в иных безобразиях замечен не был. Виной же всему был вспыльчивый характер казака.
-Простить Попова, и чтоб впредь не баловал! На поруку его взять! - кричали казаки.
-Любо! – раздавалось в ответ с одной стороны.
-Не любо! – эхом отзывалось с другой. – Уж не впервой он чудит! Что с того, что герой. Наказать, чтоб казакам неповадно было!
                Тогда слово взял есаул Ерофей Якунин из Совета стариков. Есаул встал, и вслед за ним по казацкому обычаю поднялся весь Круг. Ерофей, как и полагалось, поклонился всем.
-Вот что, казаки, - начал свою речь отмеченный сединой и вражескими пулями сотник. – Так делать никак невозможно. Мало что ли враг дома наши сжигал? Мало нашего казачьего брата в боях полегло и ещё поляжет, чтобы по глупости замерзать? Вас спрашиваю? У вахмистра Григория Попова заслуги немалые, но баловать никому нельзя. Моё слово – наказать одним ударом плетью.
-Любо, - нехотя загудели казаки, не смея перечить старику…       

                Весна взяла своё только к апрелю. И пока все радовались вновь начинавшейся в городе жизни, пожарные отвыкали от зимней спячки, готовясь к новым испытаниям. В апреле пожары не заставят себя ждать. Если зимой горело лишь от банных печей, да от упавших по недосмотру лучин, то в наступающей жаре, при налетающем, сбивающим с ног, оренбургском ветре пожару будет где разгуляться. Он поселится в степи, грозя оттуда сполохами городским избам на окраинах, залезет на сеновал, подобрав докурить брошенную каким-нибудь подвыпившим казаком самокрутку с ещё горящим табаком, а то и выскочит из костра, допрыгнув до ближайшего двора, покрутится и пойдёт куролесить по сараям и крышам домов. 
-Нехороший он, апрель этот, сколь себя помню, - ворчал Ширш в казарме. – Так что, братцы мои, более всем сразу не спать, караул нести справно.
-Верно всё ты говоришь, Емельян, - громко сказал неожиданно вошедший в казарму Мартынов. – Его высокоблагородие теперь в Думу уехали. Снова людей да денег на обоз будет просить, а там как решат.
                То, что решат снова не в их пользу, знал любой пожарный. Городской глава Иннокентий Безродов каждый раз придумывал для брандмейстера новую причину, чтобы не пополнять пожарный обоз новыми служителями и не менять лошадей, выслуживших свой положенный срок.
-Ваше превосходительство, ежели так станется, что какая из лошадок до пожара не домчит, то уж не взыщите, - бил на жалость Безродову Бодров. – Они, кобылки наши, больше иных людей на веку своём повидали – на покой им пора.
-Степан Степаныч, ну что ты мне говоришь опять, - заложив огромные руки за спину, ходил взад-вперёд по кабинету глава. – Государство из войн не вылезает, а тут тебе лошадей менять. И десяти лет им сроку не прошло – пусть поскачут ещё годик-другой. А насосы сменять будем, непременно будем. На новые, германские, слышь. Но к лету, голубчик мой, к лету.
-Да как же к лету, Иннокентий Палыч? - с недоумением поглядел на главу Бодров, отчего у Безродова окончательно испортилось предобеденное настроение. И брандмейстер, и все пожарные проблемы надоели ему тотчас же.
-Степан Степаныч, идите на службу, мы обо всём подумаем, - отвернулся он от Бодрова, давая понять, что разговор окончен…
               
                Пожарные же, будто подслушав беседу Бодрова с городским главой, уже чистили и подковывали лошадей, Дорофеич вместе с новым пожарным Иваном возились у старого насоса, а Мартынов с Ширшем сокрушённо оглядывали порванные местами рукава и думали, чем залатать очередную дыру с этакими скудными расходами на обоз. За этим занятием застал их вошедший в конюшню помощник полицмейстера Исаев. Все побросали дела, ожидая новостей про Захара, но тот молча подошёл к Мартынову, поприветствовав его одного лёгким кивком головы.
-Николай Алексеевич, Вас тотчас же ждёт к себе Его превосходительство господин полицмейстер, - сухо сказал он.
                Мартынов отдал заливную трубу, которую держал в руке, Ширшу, застегнул мундир и, не проронив ни слова, направился следом за Исаевым.
               
                Пётр Рукомойников курил в своём кабинете трубку. Табак у полицмейстера был особенный, такой едкий, что пробирал всякого до мозга. Вызывая к себе какого-нибудь городничего, он обязательно закуривал, отчего с подчинённым случался кашель и слёзы из глаз. Вот и сейчас, оглядев вошедшего к нему Мартынова с ног до головы, будто видел его впервые в жизни, Рукомойников затянулся, сидя в кресле.
-Проходи, Николай Алексеич, присядь, - указав Мартынову на кресло возле стола, выдыхая свой жгучий табак, строго сказал полицмейстер. – Ты человек хоть и молодой, но серьёзный и обстоятельный. А потому к тебе с этим делом и обращаюсь. Степан Степанычу – чур, уговор - о разговоре нашем ни слова – горяч он сейчас после всех этих краж, будь они неладны. Так вот, значит, дело какое, Николай Алексеич…

                Пока еще не припекло с этими самыми пожарами, пока ещё солнечный денёк сменялся холодным проливным дождичком, Николай решился истопить баньку и позвать товарищей.
-Вот, братцы мои, хочу собраться с вами в баньке, по-походному, с веничком да водкой, - сообщил Мартынов. – Год уж, как батюшки моего нет, а он баньку любил. Помянем раба божьего Алексея.
                В мужскую компанию он пригласил Бодрова, Петрова и Ширша.
-Ваше благородие, да не по статусу мне с офицерами вроде, - мялся Ширш. – Я-то баньку истоплю, а вы уж там сами.
-Обижусь, сей же час обижусь, Емельян, - сурово ответил на это Николай. – Топить – это твоя наука. Знаю, что истопник ты знатный. Но хочу с тобой, как с товарищем за стол сесть – уважь!
                К назначенному часу из банной трубы валил дым, и Ширш кочегарил с дровами возле печи. Банька во дворе Мартыновых была «по – белому» – чистая и ухоженная. Её построил покойный отец Николая и иногда собирал здесь товарищей. Хоть Дарья с Машей наготовили на всю компанию, однако же Петров снова умудрился добыть и поставить на стол вяленую рыбу, икру и бутыль самогона – в этих делах равных ему в части не было.   
-Не пропадёшь с тобой, Иван Яковлевич, - отметил заслугу Петрова брандмейстер. – Добытчик ты знатный. Откуда принёс?
-Так у вдовушки одной подъедаюсь тут, - словно в шутку признался начальнику помощник.
-Женить его надобно, братцы, точно вам говорю, - рассмеялся Бодров. – А хоть и на вдовушке этой. Когда свататься идём, Иван?
                Брандмейстер, улучив момент, отозвал Николая к себе.
-Коля, а чего полицмейстер - то звал к себе, выпытывал что? – тревожно спросил Бодров, всё также пристально глядя на Николая.
-Да про Захара всё, - ответил Мартынов. – Больно уж хотят они его виноватым сделать, да сообщников ищут пока. Поэтому в судебную палату дело-то не отдают – не спешат. Я ему говорю, что не верю во всё, а он – улики есть, стало быть, в Сибирь ему дорога.
                Печной жар уже раззадорил всю компанию, и они, раздевшись догола, нырнули в привычный для себя знойный дух. В тазах заплюхали веники, заготовленные с осени, от выплеснутой Бодровым воды зашипели камни на печи, и стало ещё жарче. Воздух сделался тягучим, пробирающим всё тело мелкими острыми иглами. Последним в парную вбежал Петров. На плече его, почти у самой шеи, виднелись две отметины от пистолетных пуль.
-Эк, Иван Яковлевич, где же тебя так? – рассматривая голого товарища, спросил Бодров.
-В полиции, известно где, - неохотно поделился Петров тем, о чём, по всему видно, вспоминать не любил. – У воров пистоль оказался, не увернулся я.
                Спустя несколько минут из бани послышались крики, бранные словечки, охи да ахи.
-А ну-ка, поддай ещё парку, Ширш! – орал, что был сил Бодров. – Ох, не спалиться бы!
-Степан Степаныч, уж мочи нету жар терпеть, - слышен был тихий голос Мартынова.
-А ну терпи, боец, на что мне такой пожарный - сдюжишь!   
                Пожарные по очереди хлестали друг дружку горячими вениками, выгоняя из своих тел затаившиеся хвори, разогревая в груди души, чтобы после, охладившись колодезной студёной водой и закутавшись в белые простыни, начать свой откровенный разговор, на который по трезвому делу мужик вряд ли сможет решиться… 
               
                В понедельник Дорофеич запил. С ночи он пропадал неведомо где, а наутро Ширш обнаружил его спящим в дальнем углу казармы в таком непотребном виде, что было совершенно ясно, что самостоятельно Макар Кондрин до части не добрался бы.
-Кто ж дотащил его, и где подобрали? – вопрошал бойцов Ширш, но те, отводя глаза, по-братски молчали.
                Макар на все поползновения привести его в чувство злобно отмахивался, обещая зарубить топором любого, кто подойдёт. Лишь новому его помощнику Ивану и коту Кузьме было дозволено быть рядом. Дорофеич водил в пьяном сне в воздухе руками, открывая порой ничего не видящие глаза, и нёс околесицу.
-Вон пошёл от меня, рогатый! – снова начинал кричать Макар, поднимая для крестного знамения изуродованную руку, отчего зрелище и впрямь было бесовское.  – Я тебя знаю. Я в бога нашего верую – не возьмёшь меня, нечистая!
                Нащупав Кузьму, Дорофеич сгрёб его в охапку и начал целовать. Кот, озверев от перегарного запаха, упёрся всеми четырьмя лапами и куснул Дорофеича за нос.
-Это не Кузьма наш – нечистая за мной пришла! – заорал Макар и принялся душить кота.
                Мартынов вошёл в казарму, когда товарищи насилу вырвали животное от буйного пожарного. Взъерошенный и помятый Кузьма с выкатившимися от страха глазами злобно шипел, будто дьявол, изгоняемый Дорофеичем, и в самом деле решил переждать в его шкуре.
-Тащите в конюшню! – приказал Мартынов. – Емельян, Иван, рукав и трубу у бочки готовьте.
                Пожарные поволокли пьяного Кондрина к бочечному ходу. Двое взяли его под локотки, поставив прямо перед бочкой, от которой Иван через насос уже протянул пожарный рукав. Дорофеич, висевший на руках товарищей, был похож на приговоренного к казни. Он поднял голову.
-Почто убиваете меня, православные?
-Качай! – коротко приказал Мартынов.
                Иван, державший в руках водоливную трубу, испуганно посмотрел на командира.
-Качай, Емельян, немедля! – прикрикнул помощник брандмейстера и сам, оттолкнув Ивана, взял трубу из его рук.
                Струя ледяной воды ударила фонтаном, и Николай направил трубу прямо в Дорофеича, пытаясь столь изуверским способом вернуть его к жизни. В рубахе и кальсонах пьяный Макар вмиг превратился в одно стираное бельё и, спустя полминуты, открыл глаза и задёргался из стороны в сторону.
-Всё, всё! Пусти!
                Воду остановили. Макар по-собачьи затряс головой, разбрасывая брызги. Мысли его прояснились, а во взгляде обнаружился потерянный со вчерашней ночи смысл.
-Дорофеич, мать твою! – подступил к нему Мартынов. – Будешь баловать, его высокоблагородие приказали в шею тебя гнать, даром, что покалечило!
-Виноват, Николай Алексеич, бес попутал, - с готовностью начал оправдываться Кондрин. – Только вот головушка болит – спасу нету никакого.
-Ладно. Емельян, похмели его и пусть проспится к обеду, - брезгливо сморщился помощник брандмейстера. - А то помрёт, не ровен час…
               
                В Оренбурге начались пыльные бури. Они налетали всегда нежданно, закручивая в столб поднятый с земли песок, и бросали его в лицо. Дамы пытались прикрыться платками, а кавалеры просто оборачивались спиной, пережидая, пока стихнет.
-Опять черти крутят, - обязательно говорил кто-то.
                Пыльный столб нёсся дальше по улицам на десятки и сотни саженей, пока его не прибивало снова к земле. Обувь и одежда горожан становились серыми, песок хрустел на зубах и царапал глаза.
                Мартынов наблюдал всё это безобразие из окна караульной. В наступившую жару гореть начало в аккурат по три-четыре раза на дню. Бойцы, не успев обсохнуть, вновь летели то в Кузнечные ряды, то на Базарную площадь, то в Форштадт или Новую Слободку. Пожарные обозы сновали по улицам, не вызывая удивления, а пожарные к вечеру выматывались совсем, да так, что – здоровые и выносливые - падали без сил. Лошадей тоже не жалели.
-Француз наш не сдюжит, - сокрушённо говорил Ширш Мартынову. – Вчера, когда с Инженерной с пожара - то воротились, он еле приполз. Встал в конюшне, фыркал долго.  Потом на леву ногу припадать начал, я уж подумал, что помирает.
                Николай подошёл к Французу. Гнедой служил верой и правдой в обозе двенадцатый год. На его лошадином теле не было живого места – подпалины и шрамы покрывали бока и ноги. Даже на морде Француза с грустными, как у опечаленного человека, глазами виднелся большой ожог от пожара.
-Ну что, друг ты наш ситный, - ласково начал гладить ему морду Мартынов. – Устал служить? Вижу – устал ты. Сей же час пойду просить Степан Степаныча дать тебе пенсион. Да уж на мясо киргиз какой тебя не возьмёт – доживать будешь в стойле.
                Француз всё также глядел своими карими глазами куда-то вдаль, будто вспоминал сейчас пожары, на которых прошла вся его недолгая лошадиная жизнь. Он ни разу не отступил, не побоялся, не взбрыкнул, стоя возле огня, пока бойцы гасили пламя. Он таскал линейки, бочки с водой. Он мог погибнуть много раз, но если и есть свой бог у зверей, то, не иначе, он берёг Француза. И даже та самая балка, оставившая страшный след на его теле, не убила коня, а лишь пометила пожарным знаком. Среди своих сородчией пожарный конь Француз, наверное, за свою смелость пользовался уважением и почётом. Впрочем, людям эти лошадиные дела неведомы…
               
 ****************               

                Бодров был всё чаще задумчивым. Вот уже несколько месяцев он подолгу засиживался в кабинете. На это же жаловалась Николаю при встречах и Ольга.
-Вы бы выпытали у него, Николай Алексеич, что за беда приключилась, - просила она. – То отходит, то всё думать снова принимается. А третьего дня слышала я, как он шептал ночью: «быть не может, не верю…».
-Да я и сам недоумеваю, Ольга Степановна, - пряча глаза, отвечал Мартынов.
                После того страшного случая Бодров стал с ним чуть холоден. Нет, они по-прежнему говорили по – товарищески. Но, стрелявшись, брандмейстер будто, не повредив благодаря Николаю своего тела, ранил душу. Он часто вздыхал, сумрачно глядя на помощника. Да так, что Николай не решался вновь завести разговор о сватовстве к Ольге.          

                Во сне к Николаю снова пришёл отец. Он был спокоен, одет в обычный мундир, сбоку висела шпага. Он будто присел за стол, за которым сын писал по ночам, и перебирал его листы.
-А что, Степан Степаныч угомонился? – нехорошо улыбнулся отец, поглядев на Николая. – А я его к себе всё жду. Коли всё не откроется скоро, то будет у меня непременно. Тяжко мне здесь одному пожары тушить.
                Отец поднялся, подошёл к постели сына и вдруг выхватил из ножен шпагу. Николай захотел встать, но опять не смог, тело не слушалось. Он с ужасом ждал, что же сейчас случится в это страшном сне.
-Держи, Коля, пусть с тобой всегда будет, - протянул ему свою шпагу Мартынов – старший. – Так надо.
                Николай резко проснулся. Отца не было, за окном начинал брезжить красный оренбургский рассвет…               

                В кабинете полицмейстера Рукомойникова было, как всегда, накурено коромыслом. Напротив него сидел Бодров и задавал полицмейстеру вопросы, хотя и должно было быть наоборот.
-Пётр Петрович, Дегтярёв уж почитай четыре месяца участи своей ожидает, - с тревогой в голосе говорил брандмейстер. – Допросы уж все учинили, а в судебную палату ты его не отдаёшь. На военной гауптвахте держишь – жена и дочь все слёзы проплакали, боятся, что попрощаться не смогут, когда в Сибирь его или куда там.
-Не спеши, Степан Степаныч! - повысил на него голос Рукомойников. – В нашем деле не как на пожарах твоих – спешка без надобности. Разберёмся, дорогой ты мой человек.
                Полицмейстер подошёл к своему товарищу и взял его за плечи.               
-А плохого про близких своих не думай, слышишь! – твёрдо сказал Рукомойников. -  Не мучь себя, Степан Степаныч, обожди ещё чуток только. 
                Бодров вышел, совершенно ничего не понимая. В приёмной полицмейстера он вдруг лицом к лицу столкнулся с Мартыновым, собравшимся войти в кабинет.
-Коля, ты чего тут? – от неожиданности растерялся Бодров. – Чего пришёл сюда?
-Я на разговор его позвал, Степан Степаныч, - послышался голос Рукомойникова. – Не волнуйся. Получаса не пройдёт, как он в части будет.
                А когда Бодров ушёл, полицмейстер пригласил Николая, плотно прикрыв дверь в кабинет.
-Ну что, Николая Алексеич? Говори.
-Отыскал, Ваше превосходительство! Всё перерыл в доме, отыскал, - радостно ответил Мартынов и протянул ему небольшой свёрток. – Как Вы и говорили!
-Значит, всё сходится, - выдохнул Рукомойников, как после тяжёлого, только что оконченного дела. – Ты, Николай, знаешь теперь, что делать, ежели это случится.  Вишь, как с этой пуговицею вышло. Переживал, значит, Бодров… 
               
                Захар Дегтярёв, томясь в камере, уже свыкся с мыслью, что судьба его решена. Правда, этим вечером Захара неожиданно вывели через задний двор в какую-то каморку, где к несказанной его радости ждали женушка Люба и дочь Настенька. Он не мог поверить своему счастью. Жена и дочка тоже ничего толком ничего не знали, а Настя всё приговаривала:
-Батяня, пойдём домой. Делов много с зимы, крыша прохудилась. Мы с мамкой одни не сдюжим. Пойдём немедля!   
                И Захар вдруг, не сдержавшись, впервые в жизни заплакал, глядя на свою жену и милую Настеньку.
-Буду, Настюша, буду скоро, - улыбался сквозь слезу он ей. – Ты погодь чуток совсем…
                Ночью Захар не спал. Оба товарища его по несчастью давно улеглись на своих топчанах. Дегтярёв поначалу долго привыкал к этому арестантскому быту и держал даже в мыслях наложить на себя руки, как уж делали здесь некоторые. Лишь мысль о Настеньке удерживала его от этого последнего страшного шага. Мечта обнять жену и дочь была его последним желанием.  Он знал, что память об этом будет греть сердце, когда его, приговорённого к долгой сибирской каторге, погонят морозной зимой по длинному этапу куда-нибудь в Нерчинск или Вилюйск. Теперь же он лежал совершенно счастливый, вспоминая, как росла Настя, как баловал, покупая обязательно любимых ею леденцов, отказывая себе порой в самом нужном. Он задремал и вдруг услышал, что дверь камеры тихонько открыли ключом. Чёрная тень, появившись на пороге, замерла. Человек убедился, что все спят, и направился прямиком к Захару.  Когда он был уже в сажене от топчана, Дегтярёв, притворившись спящим, увидел, что в руке незнакомец держит тонкий шнур. В то же мгновение Захар вскочил на ноги и схватил человека за руки. Между ними завязалась борьба, сокамерники, проснувшись, начали кричать. На удивление скоро в камеру вбежали сразу несколько караульных и скрутили незнакомца. Это был человек, одетый в форму ефрейтора. Следом вошёл помощник полицмейстера Георгий Исаев.
-Ну-с, всё так и есть, - посмотрел он на злоумышленника. – Ведите. А ты, братец, жив, слава богу.
-Жив, Ваше благородие! - еще не оправившись от шока, ответил Захар. – Начеку был, как уговорились.
- Собирай вещички свои и айда за мной, всё теперь закончилось, - обрадовал его Исаев…
               
                В эту последнюю ночь апреля на Николаевской загорелся дом богатого татарского купца Хусаинова. Караульный трезвонил в колокол, будя округу. Занялось так, что было видно со всех концов. Дом у Хусаинова был знатный, кирпичный, в два этажа, под железной крышей. Но огонь, однако же, завладел им в считанные минуты, грозя сразу с трёх сторон.
-Никак подожгли купца, - одеваясь, на ходу крикнул Бодров, примчавшийся по тревоге. – Давай шибче! Петров, прыгай на другой ход и езжай, езжай! Мы следом, бочку снарядим только.
                Линейка с бойцами выскочила на ночную улицу. Сидящий рядом с возницей пожарный держал перед собой огромный корабельный фонарь, освещая путь. Ещё один фонарщик скакал чуть впереди.
-Мартынов, ты где? – орал Бодров. – Бегом к бочке! Дорофеич, ты пьян опять что ли?! Насос готов, спрашиваю?
-Никак нет, Ваше высокоблагородие, - метался Дорофеич по конюшне.
-Как не готов?! Зарубить тебя что ли! – рассвирепел брандмейстер.
-Готов, готов насос, Ваше высокоблагородие! Никак нет – это я к тому, что не пьян…
-Тьфу ты, к чёрту тебя! С Иваном управитесь вдвоём, - раздавал команды Бодров, уже вскочив на вороного. – Поехали!
               
                Пожар полыхал так, что хватило бы на три дома. Всюду бегали люди, чёрные фигуры их на фоне огня казались какими-то ничтожно маленькими. Кто-то безо всякого успеха выливал ведра воды в горящие окна. Но пожар, словно увернувши голову от воды, вырастал снова, вдыхая весь этот свежий весенний воздух, оставляя всему живому гарь, дым и копоть. Дышать было невозможно. Бодров спешился и стал отдавать чёткие и короткие команды.
-Мартынов, бери двоих топорников и бегом на ту сторону с лестницами, на крышу лезьте! Ширш, расставляй бойцов, а сам с одним за дом! Когда вода будет?  Вода где, Дорофеич?!
                Струи ударили одновременно из нескольких труб. Дорофеич с Иваном качали, что было сил. Казалось, долговязый Макар с каждым своим движением подбрасывал над землёй на другом конце рукояти маленького Ивана.
-Качай! И –и раз, и - и два…! Шибче, шибче, Иванушка!               
                Иван устал, но виду не подавал.  Мартынов, удерживаясь на крыше каким-то, известным лишь одним пожарным, чудом, с остервенением ломал доски на скате, чтобы добраться до ползающего где-то внутри огня. Пламя уже вздыбило и скрутило почерневшие железные листы. Николай отрывал куски и швырял их вниз. Через прогар он, сквозь дым при свете фонаря, уже видел одну из комнат дома со сгоревшими дорогими портьерами и обуглившейся мебелью. Двое бойцов, держа рукав и трубу, подползли к прогару.
-Лей туда! – крикнул Мартынов.
                Купец Хусаинов стоял перед своим горящим домом и беспрестанно читал какую-то свою молитву. К нему подскочил Бодров.
-В доме более никого? – крикнул он прямо в ухо купцу
-Биссмилях Рахмани Рахим… - не прерываясь снова шептал молитву Хусаинов.
-Я кого спрашиваю! – взревел брандмейстер. – После помолишься. Кто в доме?!
                Хусаинов лишь отрицательно покачал головой. В то же мгновение с треском посыпались сгоревшие балки, огненные фонтаны полетели вместе с пеплом во все стороны. Бывшие возле этого места люди опрометью бросились прочь, но на одном из них вспыхнула рубаха. Горящий, как факел, человек помчался вдоль улицы, наводя страх на жителей. Бодров в мгновение ока схватил чей-то лежавший рядом армяк и побежал следом. Человек вдруг встал, развернулся и так же быстро побежал обратно навстречу брандмейстеру. Когда они поравнялись, Бодров быстрым движением подставил бегущему подножку, отчего тот упал. Брандмейстер тут же накинул ему на горящую спину армяк и, упав следом, прижал человека к земле.               
-Доктора этому сюда давайте! - крикнул он подбежавшему Ширшу. – Где Петров? Найди его – пусть Мартынову на крыше подсобит со своими.
                Пожар уже потерял силу. Как смертельно раненный зверь, он, отступая, огрызался, пытаясь в эти последние минуты унести с собой хоть какую-то добычу. Но силы оставляли его. Дом выстоял, зияя выгоревшими глазницами окон, потемнев стенами, вылизанными длинными языками пламени до черноты.
                Ширш огляделся, но помощника Петрова нигде не было видно. Он оббежал дом и увидел Мартынова на крыше.
-Емельян, сюда лезь, скорее! – жарко, но почему-то вполголоса позвал его Николай.
                Через полминуты Ширш был уже рядом с Мартыновым. Тот приложил палец к губам и подвёл Емельяна к прогару. Внизу, в ещё догорающей комнате, двое людей с прикрытыми наполовину чёрными платками лицами, светя фонарём, железным ломом вскрывали ящик шкафа. Николай обернулся к Ширшу и знаком показал ему: я прыгну первым, а ты за мной! Ширш кивнул и взял в руку багор.
                Николай скользнул кошкой и, уцепившись на мгновение за уцелевшую балку руками, легко приземлился за спинами мародёров. Те, развернувшись, от неожиданности застыли. Следом, с багром в руках, тяжело спрыгнул Ширш, покачнулся, но удержался на ногах. Того из воров, который был повыше ростом, Мартынов не знал, а вот второго – маленького, с кривыми ногами – несмотря на то, что лицо его скрывала маска, Николай узнал бы из тысячи! Они глядели друг на друга, оценивая свои шансы в предстоящей схватке. Мартынов уже положил руку на эфес отцовской шпаги, висевшей на боку. То же сделал и мародёр.
-Сам уж догадался, Николай Алексеич? – зачем-то спросил второй помощник брандмейстера.
-Может и сам. Лучше брось оружие, Иван, или как там тебя – сдайся с богом, - на всякий случай дал совет Мартынов, но по взгляду понял, что мародёрам терять нечего.
                Второй разбойник вдруг выхватил пистолет и направил его в сторону Мартынова. В то же мгновение Ширш вскинул тяжёлый пожарный багор копьём и метнул его в вора. Багор вошёл мародёру в шею и пригвоздил его к деревянной стене. Тот захрипел, захлёбываясь своей кровью, и последним движением всё же нажал на курок. Пуля пробила Емельяну грудь. Мартынов и Петров выхватили шпаги одновременно и скрестили их в полумраке, при свете поставленного мародёрами фонаря. Маленький кривоногий разбойник оказался весьма проворен. Он начал наседать на Николая, прижимая его к стене. Следующим ударом он ранил Мартынова в левую руку.
-Что, Николай Алексеич, кровушка у тебя такая же, как у отца твоего! - зло крикнул Петров. – Тоже всё ходил за мной, искал - не нравился, вишь, я ему. Ну, да нашёл, что хотел…
                Он прижал Мартынова к стене. Теперь их разделяли лишь скрещенные шпаги. Рядом на полу стонал Ширш. Николай начал терять силы. Под разорвавшейся в борьбе на груди рубахой Петрова он увидел тонкий шнурок, на котором, наверное, тот носил крест. Николай, изловчившись, схватил шнурок раненой рукой и, намотав его на кулак, затянул петлю на шее мародёра.  Тот захрипел, выкатывая глаза. Мартынов ещё сильнее стянул удавку и, собрав последние силы, зарычав как зверь, отбросил всем телом Петрова от себя. Преступник отлетел, ударившись обо что-то, и расставил в стороны руки, пытаясь не упасть на спину. В ту же секунду Николай в длинном выпаде вонзил шпагу ему в грудь. Петров опустил голову и удивлённо поглядел на пронзивший его клинок.
-Коля, Николай! – ворвался в комнату Бодров и остолбенел от увиденного. – Ты… как это!
-Как мух, Степан Степаныч, - почти шёпотом, шатаясь, сказал Мартынов. – Как мух…
-Эх, чуток бы поспеть – живыми бы взяли всех! - раздосадовано крикнул вбежавший в комнату Исаев. -  Мартынов, жив!             
                Петров медленно сползал на пол с окровавленного лезвия. Взгляд его, остановившись на Мартынове, угасал. Второй бандит висел мёртвым на багре, которым приколол его к стене Ширш. Бодров, уже начиная всё осознавать, тоже глядел на своего помощника с нескрытой брезгливостью.
-Ах ты, негодяй…
                Изо рта мародёра пошла кровь, он дёрнулся и затих.  Прежде чем вынуть шпагу из его тела, Николай пригляделся. Во тьме он различил, что клинок вошёл в грудь Петрова через какой-то предмет, висевший на том самом шнуре на шее.  Он взял фонарь и наклонился над бездыханным трупом. На груди убитого Мартыновым разбойника лежал окровавленный амулет отца… 
               
                Ширша вынесли из дома на руках вчетвером. Уже рассвело. Карета «скорой помощи» подкатила к самому входу, где татары начали перебирать спасённые пожитки, что-то говоря друг другу на своём быстром языке о случившейся беде. Казалось, никому совершенно не было никакого дела до того, что пожарные несли мимо умирающего своего друга. Мартынов вышел следом, поддерживаемый Бодровым.
-Коля, давай сам в карету, в больницу тебе тоже надобно, - заволновался брандмейстер. – Эх, Ширш! Не жилец, чай уже.
                Белоусова бережно положили в карету. Он был без чувств. Рядом сел Мартынов, взяв за руку умиравшего Емельяна, чтобы быть с ним до самого конца.
-Гони, гони! – крикнул вознице Бодров. – Чего стоишь?
-Обожди, Ваше высокоблагородие, лекарь куда-то запропастился, - не торопясь ответил тот. – Да и лошадь огня вашего напугалась. Нно-оо, проклятая!
                Николай вдруг будто очнулся. Выскочив из кареты, как - будто и раны у него никакой не было, он взлетел на облучок, сшиб ударом возницу наземь, натянул вожжи и взмахнул кнутом. Лошадь рванулась с места, чуть не затоптав людей, бросившихся прочь. Повозка понеслась по рассветному городу мимо домов, торговых лавок и церквей, поднимая первый в это утро столб пыли. Мартынов управлял стоя, стегая лошадь, будто хотел загнать её, лишь бы добраться до больницы. Едва удерживаясь на поворотах, пугая утренних прохожих, шарахающихся от бешеной повозки, получая вслед крестные знамения и проклятья, Николай мчал своего друга, надеясь на чудо, помня про отцовский амулет, что висел теперь на его груди…      

*****************

                В накуренном кабинете полицмейстера собралось много народу. Все переговаривались шёпотом, сокрушённо качая головами о том, как в Оренбурге могло случиться такое. Рукомойников то и дело затягивался, внимательно читая какие-то разложенные на столе бумаги.
-Ну-с, господа, дело, так сказать, окончено, - сказал полицмейстер, вынув свою знаменитую трубку изо рта. – Непростое весьма оказалось дельце, но всякому злу конец подходит.
-Не томи уж, Пётр Петрович, - не выдержал Бодров. – Сколь натерпелись все. Ах, Петров, подлец каков всё же оказался, а!
-Какой Петров, Степан Степаныч? Бог с тобой, - поднялся из-за стола, чтобы начать всё по порядку Рукомойников. – Никакой это вовсе и не Петров…
               
                Вся запутанная история, случившаяся с оренбургскими пожарными за этот год, то катилась, как снежный ком, обрастая событиями, то замирала на время, будто перед очередной бурей. Когда в Оренбурге совершилось несколько краж на пожарах, стало ясно, что это не случайность. В городе появилась шайка, во главе которой стоял человек весьма многоопытный в разбойном деле. Вещи и драгоценности пропадали немалые - мародёрничали только в горевших богатых домах, точно зная, где и что может лежать.
-А что это значит, господа? – задал вопрос полицмейстер, чтобы, заранее не ожидая получить верного ответа, ответить самому. – А это значит, что непременно был у них наводчик – человек в этих домах или бывавший, или как-то выведывающий о драгоценностях.
                Кто мог беспрепятственно посещать богатые дома, заводя разговор с хозяевами, попутно приглядываясь к тому, где лежит заветная шкатулка с червонцами или камнями?  Таким человеком оказался торговец Ефим, не из местных. В Оренбурге он объявился в аккурат примерно год назад. Ходил по домам, предлагая жемчуг, каменья, привезённые им, якобы, из самой Персии. В короткий срок коробейник обошёл чуть ли не всех зажиточных в городе людей, примечая, чем у кого можно поживиться.   
  -В богатый дом забраться за добычей непросто -  дворовые всегда на месте, да и собаки почуют, - продолжал рассказ Рукомойников. – А вот коли взять да поджечь, то в суматохе совсем другое дело! На том они и порешили.
                Бодров, испытавший с одной стороны огромное облегчение от того, что всё закончилось, с другой – чувствовал себя обведённым вокруг пальца, использованным преступниками точно так же, как и все его товарищи.
-А ты, Степан Степаныч, кремень, - улыбнулся полицмейстер. – Совесть, значит, мучила? Застрелиться решил, а Колю своего не выдать?
-Так ведь вот оно как вышло, - покачал Бодров головой. – А мне, почему мне не сказал ничего, Пётр Петрович? Не доверял?
-Прости, голубчик, прости, - успокоил его полицмейстер. – Ты с горячностью своей мог бы дров наломать, спугнуть их. А с пуговицей той моя промашка вышла. Всё же сказать тебе надобно было - чуть беды ты не наделал из-за меня.
                Брандмейстер вспомнил, как в тот злополучный день увидел в кабинете Рукомойникова на столе пуговицу. Он узнал её сразу – это была пуговица с мундира Николая Мартынова. Степан Бодров, служивший верой и правдой отечеству, такого позора смыть бы не смог всей своей остававшейся на этом свете жизнью. 
-Пуговицу эту они, что Мартынов на пожаре обронил, вслед за червонцами – теми, что у Дегтярёва нашлись – на месте подкинули, - продолжал Рукомойников. – Дескать, шайка тут под самым носом - в пожарной части и помощник с ними.  Неглупо придумали, но меня задёшево не проведёшь.
-А Захара чего же тогда? Уж четыре месяца, почитай, под арестом мается, - спросил Бодров.    
-Захар под подозрением, однако ж, был, - урезонил его полицейский. – Но когда допросы учиняли, вспомнил он - хоть и нескоро - как Петрова на одном из пожаров с чужим ефрейтором вместе видел. На своё счастье вспомнил, что ефрейтор был какой-то гауптвахтенный. Честь и хвала Захару твоему, Степан Степаныч – терпел, сколь надо было. Да дома, дома он с этой ночи, у жены и доченьки!
-Неужто знал про то, что для дела сидит под арестом?
-Не сразу, а после знал и терпел.
-Слава тебе, Господи! Это что же – у них и там свой человек был что ли? – недоумевал Бодров.
-Был, был, а что за человек - доказательств – то не было! Где взять?
-Так, это, приманили на Захара, значит?
-А как иначе, голубчик, как иначе! -  ответил Рукомойников. – Слух-то мы по гауптвахте пустили, что один вор из военных. Дескать, Дегтярёв и вспомнил. Дескать, будем построение делать – он и узнает. Заволновались они, засуетились. Вот и решили удавить свидетеля.
                Рассказ полицмейстера походил на захватывающее приключение. Однако же, многие участники событий были на волос от смерти. Она прошла, обдавая их своим ледяным дыханием, выбирая кого взять первым в свой вечный неведомый мир…
               
                Первым из них, казалось, будет Ширш. С ночи он так и не пришёл в себя, лишь стонал да звал свою мать и жену. Жена его, урождённая Антонина Башмакова, сидела подле мужа и голосила, срываясь на истошный бабий визг.
-Емельянушка, на кого теперь мы и детки будем, - причитала она.
                Наконец, доктор вывел её прочь и, осмотрев раненого, лишь покачал головой.
-Пуля в груди у него осталась, глубоко вошла, - сказал он. – Операцию надо срочно, но такой доктор в городе один у нас – Христофоров…
                В другой палате этой ночью лежал Мартынов. Рана его, к счастью, оказалась неопасной. Он снова вспоминал все события, участником которых, волею необычного случая, он стал. Как вызвал его к себе полицмейстер Рукомойников, чтобы показать ту самую пуговицу, утерянную Мартыновым на пожаре в купеческом доме.
-Сам мне всё расскажешь, Николай Алексеич, или под арест, к Дегтярёву? - сразу спросил полицмейстер.       
                Мартынову скрывать было нечего, и он рассказал всё, как было на пожаре, по минутам рассказал. Как ломало морозом рукава, как заливали огонь вёдрами ледяной воды, как отморозил свои пальцы Дорофеич. Рукомойников поверил ему. Как верил его отцу Алексею Мартынову, как верил Степану Бодрову. Поверил, зная толк в людях, и снова не ошибся. Вместе они затеяли наудачу план, как изловить главного злодея. Николай, поначалу, отказывался было верить в такое про Петрова. Но полицмейстер тогда достал из стола бумаги, присланные по его просьбе из Вятской губернии…

-Так что ж в тех бумагах было, Пётр Петрович? - нетерпеливо спросил Бодров.
-А было то, что унтер-офицер Иван Петров в Вятской губернии в полиции на самом деле служил. Да вот только убили его, - ответил Рукомойников. – Охотился он за одной весьма известной личностью – разбойником Петькой Сорви-башка. Нашёл всю шайку в лесу, да на беду один оказался. От руки главаря смерть унтер-офицер в том лесу и принял. Правда, перед смертью успел Сорви-башку ранить из пистоля своего двуствольного. Две отметины ему у шеи оставил – про то один из разбойников, что сдался, поведал. У Петьки же земля уж горела под ногами – не сегодня –завтра изловят. А тут удача – документ полицейского Петрова заимел…
                С этим документом, как только оклемался в своём логове от раны, и отправился Петька Сорви-башка в далёкий ссыльный Оренбург. Добирался он длинными разбитыми дорогами, на перекладных с подвыпившими в дорожных кабаках ямщиками, одев мундир и шпагу убитого им унтер-офицера, затерявшись в бескрайних просторах России-матушки, где никому и ни до кого не было никакого особенного дела. А прибыв в город, сколотил новую шайку и решил, наудачу, пойти на службу, чтобы сподручнее было разбойничать…
-Умений по службе у него никаких не было, хоть и ловок в словах, - продолжал свой рассказ полицмейстер. – Я на странность эту внимание обратил сразу – не похож на полицейского. Ну, да людей в пожарные и так взять негде – я его в обоз к тебе и определил. Пускай, думаю, Степан Степаныч приглядится.  Забыл о нём на время, напрочь забыл.
                А Сорви –башка с товарищами не теряли времени: составили списки зажиточных горожан и ночами стали поджигать, забрасывая во дворы и на крыши домов горящие пакли с нескольких сторон. Надолго разбойник оседать в Оренбурге не собирался, но дела у шайки, поначалу, пошли неплохо. В пожарной суматохе обчистили один за одним три дома. А когда в полиции поняли, что всё неспроста, те задумали, как отвести от себя подозрения…
 
*****************             
               
                А в это время в свою пожарную часть вернулся Захар. Он пришёл к полудню, когда жаркое оренбургское солнышко, разогнав собравшиеся было поплавать над городом облака, разогрело крыши домов. Зацепившись за верхушку минарета, будто на мгновение удивившись задержавшемуся здесь с ночи полумесяцу, оно поднялось выше. В него окунулись церковные купола, и даже старая пожарная каланча похорошела и засияла своим медным колоколом. Захар, стоя у ворот, вдыхал этот свой первый, после долгого камерного полумрака, солнечный день и никак не мог надышаться свободой. К нему подбежали товарищи, обнимая и трепля за чёрные вихры.
-Захар, дружище ты мой! – улыбался Дорофеич. – Слава богу, слава богу! Заждались мы, не чаяли уж – признаюсь, верно, братцы?
-Верно, верно, - зашумели со всех сторон, - Не знали чего и думать.
-Неужто, братцы, думали на меня, что вор? – с какой-то чуть приметной обидой спросил Дегтярёв.
-Да что ты, что ты! – спохватился, отвечая за всех, Дорофеич. – Как можно такое на товарища в мыслях держать. Пусть и в Сибирь тебя бы погнали – я бы и тогда не поверил – вот тебе крест.
                Скупые на слёзы радости и горя, пожарные в этот раз не смогли сдержать чувств. Захар, с которым они прошли уже не по одному разу и огонь, и воду, вернулся служить с ними дальше… 
 
************************
   
-Так вот откудова раны-то у него, что мы в бане приметили, - задумался Бодров, слушая рассказ Рукомойникова.
-И это тоже, - подтвердил полицмейстер. – Хорошую баньку Мартынов тогда истопил, нужную.
-Неужто и банька для дела была?!
-А то как же! Убедиться надо было.
                Хитрый Рукомойников тянул время, выведывая всех участников шайки Сорви –башки. После подброшенной пуговицы Мартынова, уже зная всё из вятских бумаг, он улучил момент, когда у открытого окна его кабинета во дворе оказался лже - Петров.
-Надобно обыск дома у Мартынова учинить, - сказал он помощнику Исаеву нарочито так, чтобы Петров точно про это услышал. – Непременно там что-то у него из краденного припрятано. Но пока не спеши - я кое-что проверю. А через недельку нагрянем.   
                И в тот же день сказал Николаю истопить баньку и позвать в гости нужных людей. Так и сделали.
-Такого случая разбойник упустить не мог, - снова закурил свой нестерпимый табак полицмейстер. – Пока вы там друг дружку вениками стегали, успел золотую брошь купеческую сворованную туда, к баньке, и подкинуть. Не пожалел – решил, что овчинка та выделки будет стоить. Николай – то долго брошь у себя искал потом.
                Рукомойников заставил разбойников уверовать, что их план ввести всех в заблуждение сработал. Сорви-башка стал спешить с новым грабежом, пока не арестовали Мартынова. Дом купца Хусаинова должен был загореться. В эту ночь преступник решил разом обрубить все концы, обчистить на пожаре дом, чтобы все подумали на Мартынова и убить опасного свидетеля Дегтярёва. А после, пока будет идти следствие, уехать с награбленным прочь из Оренбурга дальше, в бескрайнюю Сибирь, где отсидеться до поры. Полицейские, хоть и были наготове, но разбойник чуть было опять не опередил всех…
                Всю шайку, в том числе и гауптвахтенного ефрейтора, взяли в ту же ночь. Двоих убили Мартынов с Белоусовым, третьего поймали прямо на облучке приготовленной неподалёку от сгоревшего дома преступниками брички. Ещё двоих арестовали в снятом шайкой неприметном доме, выследив заранее…
               
                Но пожарных судьбы разбойников уже не заботили вовсе. К полудню освобождённый Дегтярёв, Дорофеич и Иван вместе пришли в больницу, где умирал Ширш. В помещениях было светло и тихо. Лишь изредка чей-то стон напоминал, что жизнь здесь ходит по палатам и коридорам рядом со смертью, и вместе решают они, чьи души отправятся сегодня же небесной дорогой, а чьи земные дела ещё не будут окончены. Главный врач Иван Савин вышел к пожарным в белом докторском халате, завязанном на спине. Руки его, тонкие с длинными пальцами, бывали в крови каждый божий день. Но если убийца обагрял ею свои руки, чтобы забрать у человека данную богом жизнь, то доктор Савин делал это, возвращая её человеку.
-Слушаю вас, господа, - чуть уставшим голосом поприветствовал врач гостей.   
-Иван Пантелеймонович, мы Белоусова проведать, коли жив он ещё, - начал Захар. – Крепко мучается - то, сердешный? Чем помочь не знаем.
-Ничем, господа, не поможете теперь.
-Упокой душу раба Твоего, Емельяна, - первым произнёс в воцарившейся тишине Дорофеич и начал креститься.
-Погодь, погодь, любезный, - оборвал его Савин. – Ты чего за бога - то решаешь?
-Так жив?! – с опаской переспросил Дегтярёв. – Давеча сказали, что операция сложная нужна, денег немалых стоит. Да откуда ж деньги у бойца такие. Мы тут с товарищами собрали вот, хоть и мало, да и Его высокоблагородие брандмейстер тоже…
-Сделали, сделали уж операцию Белоусову вашему, - устало вздохнул доктор. – Сам Христофоров и делал, а я вот ассистировал. Кудесник он прямо!  Да всё уж оплачено.
-Кто ж денег таких дал? – растерялся Дорофеич.
-Дал добрый человек. Ему и кланяйтесь.               
                Дверь кабинета главного врача распахнулась, и оттуда вышел купец Хусаинов.  Он был в белой рубахе, подпоясанной кушаком. Тяжело передвигая ногами, обутыми в яловые сапоги, купец подошёл к пожарным и сам поклонился им в пояс.
-Аллах велик, будет его воля – выживет товарищ ваш. За дом и добро моё спасибо, - сказал Хусаинов и обернулся к Савину. – А Христофоров лишь половину денег взял. Хотел и вовсе не брать, потому как герой он, пожарный этот…         
               
                А Мартынов в этот же вечер был дома. Оправившись от раны, он успокаивал, как умел, рыдавших матушку и сестру. Они поужинали вместе, помянув отца, и потом долго молчали. Пережито было столько, что хватило бы не на один год многим людям, но судьба испытала лишь Николая Мартынова, выбрав его. Ничего не сказав домашним про это, вечером он вновь сел за стол.
                Взяв перо, Николай задумался и вдруг начал быстро писать, словно боясь упустить что-то важное. Перед ним возникали образы его друзей и врагов, а давно потушенные им, или кем-то другим, пожары, казалось, вновь поднимали караул по тревоге. И он снова летел по городу к пожару вместе со своим отцом – живым, молодым и сильным – чтобы тот научил его ещё чему-то главному – тому, что так и не успел сделать в своей короткой жизни.  Исписанные крупным почерком листы ложились один за другим в новую стопку, а Мартынов всё писал и писал. Он поднял голову, лишь когда часы пробили два часа пополуночи…
               
                На следующее утро брандмейстер Степан Бодров вызвал помощника Мартынова к себе с докладом о том, как обстоят дела в обозе перед летней жарой и засухой. Работы бойцам в ближайшие четыре месяца было, хоть отбавляй. Слушая помощника, Бодров, казалось, был невнимателен к его словам. Он вновь думал о чём-то своём, и даже, поднявшись со своего кресла, отвернулся прямо посередине доклада к окну.
-Трубы водоливные в достаточном количестве имеются, рукавов новых ещё неделю тому как купили. С насосом беда, но ждём нового в следующем месяце – Глава побожился, что будет. Да, и помощника надобно искать, и людей в караул новых, потому как Белоусов… . -  Мартынов оборвал доклад и молча стал ждать приказов.
-Тихо как-то сегодня, Коля, не находишь? – сказал, продолжая глядеть в окно, брандмейстер. – Не сглазить бы.
-Точно тихо, Степан Степаныч, - ответил Николай. – Доктор сказал, что, бог даст, выживет Ширш наш…
-Почему мне ничего не говорил? – вдруг резко обернулся Бодров. – Почему я не знал, что творится под носом, а?!
                Брандмейстер резко начал ходить взад – вперёд по кабинету, рубя кулаком воздух.
-Я бы сам его, сам прикончил! – хрипел он в ярости. – А вы? Эх вы!
-Ваше высокоблагородие, Степан Степаныч, не мог я – слово офицера дал ведь, - постарался оправдаться Мартынов.
-Да ну тебя! – махнул рукой Бодров. – Ты ж мне сын, сын!
                Гнев отпустил брандмейстера также внезапно, как и охватил. Он рухнул без сил в кресло.
-Ах, Коля, да и я ведь смолчал с пуговицею, - покачал он головой. – Ни полицмейстеру, ни тебе не сказал. А ведь сперва подумал на тебя плохое! Но потом не поверил - плохо они и меня, и Рукомойникова знали. Но тяжко всё же было.               
                Бодров встал и обнял своего Колю, обнял крепко, по –отцовски.
-Степан Степаныч, коли уж всё окончилось так, я главное сказать хочу, - набравшись смелости, выдохнул Мартынов. – Я Оленьку люблю. Давно уж, как встретил вот, так и полюбил…
-Молчи, молчи, дорогой ты мой! – ещё раз прижал Николая к себе Бодров. – Как же радостно мне от этих слов твоих! Сколько всего приключилось – породнимся, значит, друг ты мой сердешный! 
                В ту же секунду в дверь громко постучали.
-Кого ж там нелёгкая снова? – раздосадовано крикнул брандмейстер.
                Дверь распахнулась, и на пороге появился Хусаинов. Он вошёл в кабинет и почтенно поклонился Бодрову с Мартыновым. Брандмейстеру стало вдруг стыдно за то что тогда, на пожаре, прикрикнул на молившегося купца. Но по всему было видно, что Хусаинов зашёл вовсе не за извинениями.
-Слава Аллаху! Пришёл отблагодарить Вас, уважаемый, - прямо объяснил свой визит купец. -  За работу пожарную нелёгкую. Герои вы…
-Да полноте Вам, Ахмед Галиевич, - растрогался Бодров. – Какие уж герои! Пожар самый обыкновенный, что ни на есть. А вот Николай Алексеич – герой. Злодеев в доме Вашем схватил, тех, что добро хотели унести. Сам еле живой через это остался.
-И Вам, Степан Степанович, и Николаю Алексеичу моя благодарность будет, - улыбнулся купец. – А бойцам вашим, каждому по десяти рублей серебром сей же час хочу пожаловать. И ещё пару лошадей в пожарный обоз…   
               
*****************               

                Спустя три дня, окончив к вечеру служебные дела, Бодров стал поглядывать на часы – сегодня они с супругой и Оленькой ждали Николая с матушкой в гости. Быть заранее полностью уверенным в согласии Ольги, несмотря на все его искренние и благородные порывы, Николаю не позволяло воспитание. Совершенно очевидно, что в силу того же воспитания и Ольга никак не выказывала горячего ответного чувства Мартынову. И хотя всем всё давно стало ясно, соблюсти весь положенный в этом деле этикет было просто необходимо.
                Со своей женой, Елизаветой Михайловной, Степан Степанович уже успел обсудить это событие, касающееся их Оленьки. Они говорили между собой долго. Бодров, описывая Николая, был весьма красноречив, утаив лишь те обстоятельства, при которых ему стало известно о намерениях своего помощника жениться на их дочери.
-Лучше него, Елизавета Михайловна, я и не знаю никого теперь, - хвалил Мартынова брандмейстер. – Кому же, как не человеку нашего пожарного роду и племени в членах нашей семьи быть? Да ты и сама его, матушка, с мальцов ещё знаешь! Помнишь, этакий он был настырный, да смешной?
-Помню, помню, батюшка Степан Степаныч, - вздохнув, отвечала жена. – Дай-то бог, чтобы Олюшка в решении своём не ошиблась.
-Да что ты, что ты, - замахал на неё руками Бодров. – Он же мне, как сын названный. Ручаюсь я за него перед тобой, Елизавета Михайловна, а уж там Оленьке самой решать – её выбор я любой приму… 

                Стол в доме Бодровых был накрыт отменно. Любимая хозяином уха, приготовленная из свежей, только что выловленной в Урале щуки, дымилась в супнице в центре стола. А дальше, по сторонам от супницы, стояли большие и малые тарелки, наполненные всевозможными салатами, гренками с чесноком, нарезанной свиной и говяжьей колбасой нескольких видов, солёными бочечными ярко-красными помидорами в рассоле и такими же тёмно-зелёными солёными огурчиками. Посреди тарелок громоздился графин с водкой и несколько бутылок вина, принесённых Бодровым по такому случаю из своего же винного погребка. Степан Степанович слыл в городе гурманом. И хотя особенных гурманских изысков высшего света здесь не наблюдалось, но на самом деле от одного вида всего этого сосало под ложечкой, а уж стоило вдохнуть аромат – боже мой! В прихожей мучилась от этих запахов хозяйская борзая Эмма, настороженно встречая Мартынова, пытаясь обнюхать его начищенный до блеска унтер - офицерский сапог    
                Однако же, Николай Мартынов, войдя в гостиную вместе с матерью, нисколько не поддался искушению, а на лице его выдавалось волнение. Одет он был соответственно моменту в строгий белый парадный китель и синие форменные штаны и держал в руке небольшой букет живых цветов, растущих в эту пору лишь в одной частной городской оранжерее. Дарья Мартынова, напротив, была в строгой чёрной в мелкий горох блузе и такой же юбке – наряд выдавал в ней принадлежность к казацкому роду. С момента смерти своего Алёши, несмотря на все просьбы сына и дочери, она всегда выходила в свет в тёмной одежде. И даже по такому случаю Дарья не стала менять принятое ею самой правило.
-Положено так на вдовьем веку нашем, и не перечьте матери, - глядя на негасимую свечу, зажжённую в горнице в день смерти Алексея, говорила она.   
-А вот и Николай Алексеич с Дарьей Ерофеевной пожаловали, наконец-то, - тоже не без волнения в голосе постарался чуть разрядить обстановку хозяин. – Здравствуйте, милые вы мои.  Да не стойте уж у дверей – к столу, к столу!               
                Как и в первый приход Николая в дом Бодровых, Ольга спускалась в гостиную вниз по лестнице из своей спальни. Она была в ослепительном голубом платье с неглубоким декольте, отороченном белым роскошным кружевным шитьём и рукавами в три четверти, обнажавшими её белые нежные руки с изящными длинными пальчиками, сложенными в щёпоти – ими она поддерживала невесомый пышный подол, летящий вслед за ней по лестнице. На этот раз Николай, не сдерживая восхищения, улыбнулся, да так и замер, как прикованный к этому месту загадочной женской красотой своей избранницы. 
               Застолье было нешумным. Напротив, в доме воцарилось молчание, и Николай, так и не расстававшийся с букетом, ёрзал на стуле в ожидании главного слова. Они уже выпили с Бодровым по две рюмки водки.
-По третьей, непременно по третьей, Николай Алексеич, - снова схватился за графин брандмейстер, называя в этот вечер гостя исключительно по имени-отчеству. – А потом уже и поговорим.
                Ольга молчала вот уже четверть часа, так и не притронувшись к вину в бокале, лишь изредка поглядывая на мать. Все вдруг почувствовали, что ожидание слишком затянулось, и Мартынову, от которого сейчас требовалась смелость другого рода, надо было решаться.
-Ваше высокоблагородие, Степан Степаныч, Елизавета Михайловна, - взял, наконец, будто бразды пожарного обоза, слова в свои руки Николай. – Вот пришёл я к вам по делу важному… С дочерью вашей, Ольгой Степановной, знаком я уже несколько месяцев, почитай с прошлой осени…
                Слова под кнутом возницы упрямились, как ни пытался Николай разогнать их, подстёгивая плетью. Будто увязали на каждом шаге, то ли в осенней оренбургской слякоти, то ли примерзали в рыхлом зимнем снегу. Ольга, глядевшая перед собой в одну какую-то точку, нервно теребила своим чудесными пальчиками салфетку. Заметив это, Мартынов ещё больше разволновался и даже зажмурился на мгновение.
-Николай Алексеич, всё ли хорошо с Вами? – забеспокоился Бодров. - Так, говорите, что с осени знакомы…
-Знакомы, и с тех пор не знаю я покоя, и всё своё время – будь я дома или на службе – думаю о ней, думаю о том, как же прекрасна, как хороша Ольга Степановна! – Слова понесли Мартынова сквозь бешеный стук сердца, сквозь пламя страстных желаний прямо к открывшейся навстречу душе его Оленьки. 
-А посему, прошу у вас, уважаемые Степан Степанович и Елизавета Михайловна, руки дочери вашей Ольги Степановны, - закончил он свою речь, и, будто остановив на скаку коня, ударил обеими руками о стол, отчего вся посуда зазвенела, а Бодров чудом успел схватить на лету опрокидывающийся бокал Николая.
                Во вновь повисшей тишине все разом – даже, как показалось, хозяйская Эмма - поглядели на Ольгу. Та, немного зардевшись на щеках румянцем, наконец, улыбнулась.
-Ну, так слово за тобой, Олюшка, - обратился припасённым для такого случая, особенно ласковым именем, к дочери отец.         
-Батюшка и матушка, - поднялась со своего места Ольга. – Коли вашего родительского благословения с Николаем Алексеичем дождёмся, то согласна я стать женой его, потому что люб он мне единственный, давно уж люб.               
                Дарья заплакала. Сидевшая рядом Елизавета обняла её, и они обе зарыдали от своего бабьего счастья, принадлежавшего теперь им обеим…

********************
               
                Ширш родился в рубашке. Наверное, в одной из тех домотканых, которые в детстве ткала и шила ему мать. После того, как кудесник Христофоров достал пулю из его груди, три дня он провёл между жизнью и смертью. В бреду Емельяну чудилось, что он уже на небесах, и отчего-то Святой Пётр встречает его у ворот рая в пожарной робе и каске.
-Как же это? – спрашивал, дивясь, Ширш у Петра.
-Пожарные тут у нас все рядышком, - отвечал, как ни в чём не бывало ему святой. – Также службу свою несут. Вон погляди.
                Вокруг и впрямь были одни пожарные. Они были одеты по парадному и заняты делом: одни скатывали рукава, другие чистили обозных лошадей необыкновенной красоты, расчёсывая им длинные белые гривы. Кто-то, почему-то очень похожий на Дорофеича, качал воду у насоса, и она струилась прямо в небо высоко-высоко, насколько было можно видеть. Где-то вспыхнул огонь, но он был не таким, как раньше. Он горел светло и тихо. К нему пошли бойцы -  лица их были умиротворены и безмятежны. Они по очереди брали частицу огня руками и отпускали его в небо. Емельян вдруг увидел, как ему навстречу, прямо из облака, улыбаясь, выехал на пожарной линейке его командир Алексей Мартынов.
-Чего ты, Ширш? – громко спросил он его. – Зачем здесь?
-Не знаю, Ваше благородие! – крикнул в ответ Емельян, но не услышал своего голоса. - Где горит-то?
-Известно где – в Новой Слободке. Ты иди себе пока, а тут дело пустяковое – сам управлюсь. - И Мартынов снова исчез в облаках.      
                Очнувшись в больничной палате, Емельян старался понять, на самом ли деле это было или привиделось в тяжёлом сне.  Ему очень хотелось пить, но доктор запретил… На третий день сны исчезли, жар спал, и боль в груди начала затихать. Емельян, наконец, понял, что пока остаётся на грешной земле…

*********************
               
                Спустя месяц, Николай Мартынов, улучив свободную минуту, вновь решился навестить в писательском обществе Богородова. Нет, временем Николай располагал и раньше, но всё собирался с духом. Однако же теперь, после всех приключений, настрой его был решительный, а перо по ночам, как ему казалось, стало слушаться автора гораздо лучше. Рукопись, со времени его прошлогоднего визита сюда, значительно увеличилась в размерах. Переступая порог общества в новом для себя качестве, Мартынов продумывал, как начнёт разговор. Войдя всё в ту же полутёмную прихожую, он постучал.
-Кто там? - послышался знакомый голос.
-Здравствуйте, Виктор Павлович, - открыл двери Мартынов. – Я к Вам по делу…
                Богородов в ту же секунду вскочил из-за стола и бросился с объятьями к брандмейстеру, задев по пути злосчастный канделябр. Подсвечник качнулся, как и в прошлый раз, и Мартынов ловким движением, высвободив руку из писательских объятий, поймал его на лету.   
-Николай Алексеевич, дорогой, а я Вас всё жду и жду! - жарко заговорил, не обращая на то никакого внимания, писатель. – Думал уж и сам идти к Вам в часть. Слышал, слышал о приключениях Ваших – весь город говорит. Одно дело, в газетах написать, а вот из – под пера Вашего совсем другой толк выйдет. Вы же сможете, сможете, милый Вы мой!
                Потеряв дар речи от такого приёма, Мартынов позабыл все приготовленные им слова и сел в кресло.
-Начинайте писать обо всём, сегодня же и начинайте, - взялся убеждать брандмейстера Богородов. – Опишите всё, что было. Даже придумывать ничего не нужно будет – тут на произведение наберётся!
-Так ведь пишу я, Виктор Палыч, - сумел, наконец, вставить своё слово Мартынов. – Не окончу никак. Вот с собой принёс…
-Что же Вы молчите-то, Николай Алексеич! – вскрикнул Богородов. – А ну, давайте сюда, что готово!...   

********************
20 апреля 1879 года

                Пожар бушевал уже четвёртый день, охватив половину Оренбурга. Город словно превратился в один огромный костёр, пылавший до неба. Там, наверху, огонь сливался с солнцем, и уже не было ясно, то ли палящие лучи светила сжигали всё живое, то ли сам пожар, раз за разом, поджигал исчезавший на время в дыму солнечный диск. Пожарные не успевали. Стоило обозу примчаться в Кузнечные ряды, как загоралось в Старой Слободке. Как только измотанные бойцы доезжали туда, вспыхивали дома в городской Оторвановке. Да и толку от пожарных насосов, рукавов и труб было мало. Казалось, вода только раззадоривала огонь, и он полз к новым дворам, забирался на крыши домов, оглядывая оттуда ещё не сгоревшие улицы, думая, куда лететь дальше.  Всё вокруг стало одинакового чёрного цвета – дома, казённые учреждения, мастерские, уцелевшие торговые лавки. Такими же чёрными были и сами пожарные, и огонь больше не замечал и не боялся их. Лишь церковные купола, каким – то необъяснимым чудом продолжали светиться посреди этой страшной черноты.
                Генерал- губернатор Николай Крыжановский уже час молча глядел на пылающие кварталы из окна своего дома на Николаевской, понимая, что бессилен что-либо сделать. Город сгорал на его глазах. Повсюду на улицах стояли, сидели и лежали люди возле своего уцелевшего добра. Где-то на соседней улице пытались залить горящую избу вёдрами воды несколько человек. Это продолжалось минут десять, прежде чем люди в отчаянье опустили руки и просто стали ждать, когда пожар завершит начатое им дело.  Прямо перед окнами генерал - губернатора продвигалась процессия с иконой Неопалимой Купины, пытаясь самым последним из всех известных способов заставить пожар отступить.   
                Прошёл час, как Крыжановский вызвал к себе брандмейстера, но того всё не было. Губернатор, наконец, взялся обеими руками за шторы и резко задвинул их. Он поискал глазами колокольчик и, найдя, стал трезвонить что было сил. Помощник уже был в кабинете, а Крыжановский всё звонил, уставившись в одну точку.
-А, ты уже здесь, голубчик, а я и не вижу, - поднял глаза губернатор. – Где же брандмейстер? Долго дожидаюсь.
-Ищут, Ваше высокопревосходительство, вестовые везде скачут, - с безнадёжностью в голосе ответил помощник.
-Пусть скорее ищут – будем совет держать, - вздохнул Крыжановский…
               
                Посреди выгоревшего Преображенского храма стоял отец Иоанн. С нетронутых огнём икон лики святых глядели на священника с молчаливым укором. Отец Иоанн четвёртый день подряд просил бога спасти город. Эту последнюю ночь он провёл во всенощном бдении. А утром, выйдя на улицу, настоятель увидел, как догорали с ночи дома, как плакали вокруг безутешные люди, потерявшие свой кров, как в одночасье сделались они нищими, держа на руках страдающих от голода и нестерпимой жары детей.
-За что же всё это, Господи?! – подняв глаза к небу, крикнул в сердцах священник. - За что?! В чём вина их? Или наказал Ты невинных грешным в назидание?  Хватит, Господи, хватит!  Молю Тебя – лучше возьми мою грешную душу!
                В то же мгновение поднялся сильный ветер. Отец Иоанн обернулся и увидел, как взлетевший невесть откуда огонь охватил его храм. Спустя полчаса церковь сгорела…
               
                А брандмейстер мчался где-то по Введенской улице, ведя за собой пожарную линейку с оставшимися бойцами. Четверть часа назад он собрал пожарных - всех, кого сумел отыскать в этом кромешном аду и приказал им переодеться в парадные мундиры. Посреди горящего города, на глазах у мечущихся в страхе оренбуржцев, под звуки сигнальной трубы он вывел строем на главную городскую площадь пожарный обоз с двенадцатью пожарными и, став во главе, вынул свою шпагу из ножен.  Брандмейстер не собирался сдавать город пожару….

******************

20 апреля 1869 года

                Апрельское утро 1869 года в Оренбурге выдалось прохладным. Ещё досыпавшие в казарме пожарные ёжились от холода. Кот Кузьма забрался под утро на топчан к Дорофеичу, уткнувшись мордой тому в шею. Пригревшись - а заодно и согрев Макара – он задремал бдительным кошачьим сном. Дорофеичу снилась его любимая жена Анна, когда-то полюбившая его, наверное, за доброту, а может быть и из жалости к калеке. Но сейчас Макар не думал об этом, а просто любовался ею в своём замечательном сне, обнимая за круглые плечи, нежно целуя в тёплые губы.               
                Первым встал Ширш и принялся по привычке оглядывать рукава и наводить какой - никакой порядок в части. Он знал, что спустя, самое позднее, полчаса, прибывший из дома брандмейстер обязательно первым делом войдёт в часть, чтобы лично всё проверить.
-Подымайтесь, мухи сонные! – громко крикнул Ширш, отчего Кузьма с перепугу подскочил на Дорофеиче и вцепился ему когтями в волосатую грудь.
                Не открывая глаз, Дорофеич нащупал шкирку Кузьмы и сбросил кота на пол. Кругом бойцы начали неспешно потягиваться на своих топчанах, зевая и крестясь с ночи. Захар Дегтярёв всё ещё досыпал самую сладкую последнюю минуту.
-Подъём, мать вашу! – снова заорал Белоусов. – Тревогу объявлю! Его высокоблагородие будут с минуты на минуту!
                Слова старшего пожарного оказались пророческими – во дворе послышался грозный голос, и бойцы через мгновение были на ногах, в спешке натягивая сапоги и куртки.
-Кому было сказано сапоги на ночь не сымать? – язвительно вопрошал Ширш. – Будущей ночью у разутых сапоги непременно попрячу и подыму по тревоге. Босиком, говорю, побежите!   
                Брандмейстер широким шагом вошёл в часть.
-Становись! Ваше высокоблагородие, караул весь в части, пожаров за ночь, слава богу, не случалось, - поспешил отрапортовать Емельян Белоусов.
-Вот и славно, - ответил брандмейстер. – Пойдём, Емельян Степаныч, всё поглядим. За лошадьми-то почистили?
-Точно так, Ваше высокоблагородие, - с улыбкой ответил на непременный издевательский вопрос нового брандмейстера Ширш. – Порядок, Николай Алексеич.
                Брандмейстер штабс – капитан Мартынов встал перед строем.
-Здорово, братцы! – весело сказал он.
-Здравия желаем, - не в лад загудели полусонные пожарные.
-Так, Емельян Степаныч, со следующего дня подымать всех на полчаса ранее, - приказал Мартынов. – Сам приеду и проверю, чтоб на ногах все были.
                Николай направился в кабинет. Всё здесь оставалось пока, как было при Бодрове. Девять лет прошло со свадьбы Николая Мартынова и Ольги Бодровой. А шесть лет назад, когда Степан Степаныч, уходя в отставку, благословил Николая на своё место, Мартынов пообещал, что ничего менять не станет в память о нём и об отце.
-Вот и породнились мы, Коленька, - обнял тогда его за плечи тесть. – А в пожарном нашем деле иначе как династиями и не служат. Вот и ты сызмальства науку эту познал – кому как не тебе тут быть. Получается, что и отцовскую, и мою династию теперь продолжишь. Служи верой и правдой!
                Впрочем, ни у полицмейстера Рукомойникова, ни у городского главы Безродова других кандидатов в брандмейстеры для нового генерал-губернатора  Крыжановского  и не было.
-А не молод ещё? – поинтересовался тогда Крыжановский у Рукомойникова. – Справится ли с хозяйством таким?
-Этот справится, Ваше высокопревосходительство, - уверенно ответил Рукомойников. – Доказал уж не раз себя…
                Забот у Мартынова было по самое горло. С первых дней в новой своей должности он понял, что смелости и отваги его будет мало, чтобы управиться с ворохом бумаг. Новый помощник унтер - офицер Фёдор Калашин, поступивший на службу сразу с назначением Мартынова, оказался проворен и сообразителен. Со вторыми помощниками везло меньше. Один оказался обычным пьяницей, списанным за ненадобностью в обоз в качестве последнего для него испытания. Мартынов пожалел его лишь на первый раз, когда застал в непотребном виде на службе, а вскоре всё же выгнал взашей. Другой не устроил брандмейстера своей трусостью на первом же пожаре, чем новый помощник заслужил презрение товарищей. Мартынов вызвал его тогда в кабинет и предложил самому писать рапорт, чтоб не носить сор из избы.   
                Но и с Калашиным на всё рук у брандмейстера не хватало.  Мартынов рвался в бой с пожаром, но всё чаще оказывался на заседаниях и советах в Городской думе или у губернатора…
                Вот и в этот апрельский денёк, начавшийся с прохлады, в полдень заструились горячие солнечные потоки, окутывая город пусть ещё не знойным маревом, но жарким дыханием приближающегося лета.
-Фёдор Михалыч, на тебя хозяйство оставляю, - подозвал Калашина брандмейстер. – Сей же час в думу совещаться еду – лошадей для обоза просить стану, трубы опять же нужны.
-Не волнуйтесь, Ваше высокопревосходительство, опыт уж имеется, - заверил Мартынова помощник. – Караул наготове, ежели чего…
-Ежели, ежели – не накаркай, Фёдор Михайлович, - не то в шутку, не то всерьёз оборвал его брандмейстер. – Даст бог, апрель к середине. Хоть и Ширш вечно на него бурчит да бурчит.               
                Николай отправился пешком - до Думы от части было шагов пятьсот. Идя по городским улицам, он вдруг отчего-то вспомнил детство. Как бежал мальчишкой к отцу на службу, как молод был Ширш, сажавший его, то на пожарную линейку, то на бочечный ход. Он поймал себя на мысли, что Емельян многому научил тогда его. А теперь Мартынов, ставший волею судьбы его начальником, отдаёт Белоусову приказы, которые тот ревностно спешит исполнить, будто и не было того любопытного мальчишки в пожарной части. По дороге брандмейстер учтиво раскланивался знакомым. После того случая с поимкой мародёров уже и про Мартынова - младшего, как когда-то про его отца, в Оренбурге стали слагать легенды. В них люди наделяли Николая необычными для него самого качествами и приписывали ему разные, не существовавшие никогда подвиги. Мартынову было страсть, как любопытно послушать про это, и однажды он сумел-таки уговорить Ширша рассказать ему про то, о чём судачат горожане. 
-Много болтают – всего и не упомнишь, - отнекивался Ширш. – Будто ты, Николай Алексеич, заговор тайный на огонь знаешь. Дескать, без колдовства здесь никак не обходится. А ещё уж совсем диковинное слышал, как ты на пожаре в доме на Архиерейской, вроде бы приказал воду, что было сил качать, а сам сел после на струю и полетел прямо в огонь.
-Да ну тебя, Емельян, - отшатнулся Мартынов. – Никак сам такое придумал?      
-Вот те крест – болтают! – заверил командира Белоусов…
                Дойдя со своими раздумьями до Городской думы, Николай на минуту задержался, чтобы надышаться, как перед погибелью, свежим воздухом и шагнул в здание. В зале, где Иннокентий Безродов проводил советы, было множество народу – священники, казаки, офицеры, купцы и мещане. Вокруг стоял приглушённый шум, и Мартынов вздохнул, понимая, что ближайшие час или два он проведёт за очень нелюбимым своим занятием. Раскланявшись, брандмейстер сел на свободное место.
-Начнём потихоньку, господа, - расположился в своём кресле Безродов. – Вопросов у нас накопилось. Более всего по домам новым, кои растут как грибы и в Новой Слободке, и в Оторвановке, и в Форштадте, а кто где живёт - знать не знаем. Надобно перепись, наконец, учинить. Много померло с прежних переписок.
                Дома эти строились как попало. Про это Мартынов не раз уже докладывал и главе, и генерал-губернатору. В самых хороших местах дом вырастал на доме, а поэтому вслед за одним сразу начинали гореть соседние.
-Дома нужны каменные в городе, - сетовал Безродову брандмейстер. – Хибары эти с соломой на крыше сгорят мигом. Меж домами надобно место оставлять непременно, чтоб огню сложнее было перебраться.
                Все соглашались с молодым начальником пожарной команды, но дальше разговоров дело не шло. Жареный петух если и клевал задницу главы, то, видимо, не очень сильно. В сердцах Мартынов даже мечтал грешным делом, чтобы сгорел дом Безродова или самого Крыжановского, и вот тогда на пожарные беды обязательно потратили бы деньги из казны. А пока его превосходительство господин Безродов кормил пожарных обещаниями и посулами, город по-прежнему горел. Вот и сейчас глава обещал дать слово Мартынову лишь в самом конце, когда выслушивать уже кого-либо будет тошно до невозможности.
                Мартынов заскучал ещё больше от собственной здесь бесполезности и стал глядеть в приоткрытое окно. Через площадь шли редкие прохожие, солнце приближалось к зениту, и, словно вслед за ним, совещание было в самом разгаре. Николай краем уха слышал, как купцы отчаянно спорили о новых пошлинах, коими их обложили. Завели разговор о школах, о городском благотворителе купце Хусаинове, которого вновь собирались просить о пожертвованиях, о постройке нового храма. Сквозь окно Мартынов уловил своим пожарным чутьём чуть доносившийся откуда – то запах гари. Выражение лица его вмиг приняло осмысленный вид. В следующую секунду вдалеке на Почтовой ударили в пожарный колокол.
-Что это у нас там? – встрепенулся Безродов, зачем-то поглядев на Мартынова, который знал пока не более чем он. -  Пожар, никак?
-На Введенской дома занялись, - равнодушно доложил вошедший в залу писарь. – Два или три…
                Мартынов, не дослушав, вскочил с места. До дверей надо было пробираться через купцов, широко расставивших ноги, между которых свисали их пуза, через казачьи папахи и шашки. Брандмейстер взобрался на подоконник и распахнул окно.
-Николай Алексеич, голубчик, Вы куда? – растерялся глава, глядя на стоящего в окне Мартынова. – Докладывать будете?
-Трубы новые и лошади в обоз нужны, Ваше превосходительство, - крикнул он, обернувшись к Безродову. – Очень нужны!
                Мартынов уже заметил вылетевшую из-за поворота на Эссенскую пожарную линейку.
-Честь имею, господа, - щелкнул он каблуками, стоя на думском подоконнике, и выпрыгнул через окно на улицу…
                Калашин гнал обоз во весь опор, когда на его пути, откуда ни возьмись, вырос брандмейстер. Возница натянул, было, вожжи.
-Не останавливай! – крикнул Мартынов и, дождавшись, когда линейка поравняется с ним, схватив протянутую руку Ширша, ловко запрыгнул на скамью. - Гони, гони!
                Пожарный обоз повернул на Введенскую. Шагов за двести направо горели сразу два деревянных дома.
-Проезжай далее, бочку напротив прямо ставьте! – ещё на ходу крикнул Николай. – Всё бегом только!
                Пожарные спешились, и Калашин сразу повёл с собой двух бойцов на крышу. Дорофеич с Иваном развернули насос, а Ширш отправился проверить на другую сторону, куда успел доползти пожар. Емельян оказался возле конюшни. Огонь уже охватил ворота, несчастная лошадь метались в стойле, пытаясь оборвать привязь.
-Вот ты ж, господи! – подумал Ширш. – И жеребёночек вроде с нею ещё!
                Сжав в руке свой боевой багор, Емельян, наскоро прочитав пару строк из молитвы, рванулся к воротам. Пламя на секунду обдало ему лицо, и он, закрыв глаза, наугад ударил по железному запору. Засов отлетел, и Емельян, набрав воздуха, ворвался внутрь. Он достал топор, и одним движением обрубив уздечки, ударил по бокам кобылу и жеребёнка.
-Пошли, пошли!
                Животные выскочили вместе и помчались по двору в разные стороны. Ширш пошёл следом, но сверху с треском рухнули прогоревшие бревна и, свалив пожарного на пол, придавили ему ногу. Емельян понял, что выбраться на этот раз не получится. Рядом никого не было, и он молча огляделся вокруг. Следующий вдох наполнил его лёгкие дымом, Емельян закашлялся, и в глазах у него потемнело.
-Неужто, конец? – успел подумать Белоусов.
                Почти в беспамятстве он услышал, как чьи-то сильные руки отбросили бревно и потащили его во двор, прочь из горящей конюшни. Кто-то начал бить по щекам и кричать его имя. Ширш открыл глаза.
-Ты опять, никак, к богу собрался, Емельян? – стоял над ним Мартынов. – Или не всех повидал там?
                Дома потушили к вечеру. Огонь долго ещё не мог угомониться, словно обозлился на так не вовремя появившегося брандмейстера, который отобрал у него Ширша. Рассвирепев напоследок, он обрушил крышу под ногами у Калашина. Тот, свалившись внутрь, успел зацепиться за балку, но при этом сильно поранил ногу.
-Хромых у нас в полку прибудет теперь, - осматривая его, посетовал Мартынов. – Дойти до телеги сможешь, Фёдор Михалыч?
-Всё хорошо, Ваше благородие, - храбрился Калашин. – Заживёт, как на собаке…
               
                Ширш, не иначе как меченый самим богом, остался целым. А спустя неделю после того пожара Мартынов отчего - то дал ему увольнительную домой на целых три дня, чтобы тот отдохнул, хорошенько отобедал и побыл с женой и детьми. Емельян жил в маленьком доме на Водяной и бывал там нечасто. И он сам, и его домашние уже привыкли к тому, что видели хозяина по редким выходным и праздникам. Да и то, порой, посреди обеда или сна Емельяна поднимал по тревоге вестовой или звон пожарного колокола. В те недолгие часы, когда семья была вместе, Ширш возился по хозяйству, стараясь наверстать недоделанное, но всё равно не успевал.
                На этот раз, к середине второго выходного дня, Белоусов понял, что хочет обратно в часть. С утра жена его Антонина, которую кроме как Тонькой Сплетней в городе никто и не звал, опять без отдыху пересказывала ему все последние городские новости, которые приукрашивала собственными выдумками. Емельян, подливая себе горькой настойки, уже выслушал всё о соседских купчихах с их нарядами и драгоценными каменьями, о появившемся недавно в Оренбурге каком-то кавказце – сапожнике Ибрагиме, весьма хорошо тачавшем сапоги, да так, что за ним послал сам генерал  - губернатор.
-А Мартынов-то ваш, с нечистой, говорят, водится, - продолжала без умолку болтать жена на ухо уже задремавшему за столом Емельяну. – Жена купца Агафонова, что по соседству с Мартыновыми на Гостинодворской проживают, давеча божилась, как видела в одну из ночей, что брандмейстер ваш в одном исподнем во двор вышел, достал амулет свой бесовский и…
-Что? – встрепенулся Ширш. -  Какой такой амулет? Ты откудова про то взяла?
                Белоусов глянул на жену так, что та сразу поняла, что сболтнула лишнего.
-Емельянушка, родненький мой, так я ж никому…, - с перепугу затараторила она.
-Откуда, говорю, про амулет знаешь? – поднялся со стула Ширш.
-Так ты ж мне сам про то сказывал давно ещё, - втянула голову в плечи Тонька.       
-И чего тебя просил? – сделал ещё шаг к болтливой жене Емельян.
-А я ж никому, как ты и приказывал, богом клянусь! – всё ещё старалась оправдаться она.
                Кровь с водкой ударила в голову Ширшу.
-Так вот от кого весь Оренбург про то понёс! – наступал он на жену. – Говори, чего ещё выдумала? Давно люди говорили, что язык тебе подрубить надобно, да топора всё жалко было!
                Ширш приложился к бутыли и разом опрокинул оставшуюся настойку. Шатаясь, он отыскал взглядом видневшийся из колоды обух и, подойдя к срубу, как палач к плахе, принялся вытаскивать из него топор. Глаза Тоньки вылезли из орбит.
-Ты чего удумал, Емельянушка? – попятилась она к воротам.
-Подь сюда! Язык клади, - кивнул на сруб Ширш, держа в руке топор. – Примерюсь, сколь от него оставить.
-Не пойду! – задрожала жена, почуяв неладное.
-Тогда с башкой вместе отрублю! – заорал Ширш и направился к ней.
                Сплетня выскочила на улицу и помчалась так, будто и впрямь спасалась от чёрта, внезапно объявившегося в доме. Следом выбежал ничего не соображающий Емельян с топором в руке.
-Караул, убивают! – завизжала, оглянувшись, Сплетня. – Люди добрые, обезумел он! Ой, убьёт сейчас меня!
                Но задремавшему в обед городу лень было просыпаться. Заслышав крики, он подумал, что всё это ему снится, и совсем ничего плохого не может произойти в такой хороший погожий денёк.      
                Ширш же шёл быстрым шагом за убегавшей от него женой, помахивая топором. Из распахнувшейся калитки показалось чья-то любопытная голова мужского полу.
-Доброго здоровьица, Емельян Степаныч, - сказала голова. – А ты никак по дрова что ли собрался?
-И Вам доброго здоровьица, Тимофей Пафнутьич, - притормозив с ходу, вежливо начал раскланиваться Ширш, чуть не свалившись при этом наземь. – Нет, я жену свою всё догоняю. Как догоню – зарублю немедля!
-Антонину твою, что ли? Это дело хорошее, - равнодушно зевнув, одобрила голова и тут же спряталась обратно.
                Емельян, между тем, начал терять силы. Пройдя ещё с десяток шагов, он остановился, и хмель будто разом выветрился из его буйной головы. Ширш удивлённо поглядел на топор, словно кто-то другой вложил его ему в руку. Подняв глаза, он увидел, как навстречу ему бежали двое городовых. Белоусов бросил топор под ноги и тяжело рухнул на землю…
          
                Через четверть часа Ширша привезли на родной съезжий двор и посадили под арест, туда, где когда - то мыкал свою беду Захар Дегтярёв. Протрезвев, Емельян лишь злобно отмалчивался. Городовые попугали его скорее для порядку и ушли, оставив до утра.
                А утром в кабинете у полицмейстера Мартынова ждал весьма неприятный разговор.
-Как же так, Николай Алексеич? – с обидой в голосе, будто брандмейстер подвёл его лично, сказал Рукомойников. – Как можно было в такой день? Ты ж за него, почитай, четыре года хлопотал. А он?
-Да не знал он ещё ничего, Пётр Петрович, - плохо оправдывался Мартынов. – Чего раньше времени – то говорить. Может, надежду терять стал. Пётр Петрович, я и теперь за Белоусова ручаюсь – слово моё офицерское даю!
-Ладно, ладно, - отмахнулся Рукомойников. – В общем, не было ничего –иначе никак. Иди, Николай Алексеич, караул весь построй.
                В это же утро во дворе полицейского управления появилась Тонька Сплетня. Она направилась, было, прямиком к полицмейстеру, но её остановил помощник Исаев.
-Вы куда, мадам, изволите? – поинтересовался он у особы.
-Так, мужа моего вчера доставили к вам, - привычно затараторила Тонька. – А за что – не ведаю?
-А кто вчера городовым изволил сказать, что муж Ваш топором стращал? – удивился Исаев.
-Что Вы, Ваше благородие, не было такого, - не моргнув глазом, выпалила Сплетня. – Показалось мне. Пошутил он, видно, а я, глупая, бог весть, что и подумала.
-Ну, не знаю теперь, - задумался помощник. – Ждите тут.
                Тонька подошла к сидевшим у привязи бойцам.
-Миленькие, а где он, Емельянушка мой, а? – осторожно спросила она у Дегтярёва.
-Известно где – в палату судебную готовят, - нехотя буркнул в ответ Захар.
-Зачем же в палату?
-Известно зачем, - тяжело вздохнул Захар. – Ты что ж, баба глупая, царских указов не знаешь новых?
-Каких указов таких? – испуганно зашептала Сплетня.
-А таких, что за битьё баб отныне ноздри велено рвать и на каторгу в Сибирь, - с укором поглядел на Тоньку Дегтярёв. – Отправила ты мужа своего, Антонина, надолго – вернётся ли?
-Как на каторгу? – присела та. – Да врёшь ты всё!
-Становись! – крикнул появившийся во дворе Мартынов.
-Вот сей же час и поведут, - покачал головой, поднимаясь, Захар. – Прощаться будем.      
                Вслед за брандмейстером перед строем вышли полицмейстер с помощником, а следом из дверей появился Ширш, одетый во всё парадное.
-Емельянушка-а! - заголосила Сплетня и рухнула на колени. – Ваше превосходительство, не губите! Оговорила я его, богом клянусь!
                Рукомойников удивлённо повернулся к Мартынову. Пожарные уже хохотали, не таясь.
-Что ж вы, нехристи, над бабой глупой потешаетесь, - пристыдил бойцов брандмейстер. – Сами, чай, ума невеликого!   
                Тонька окончательно перестала понимать, что происходит. Стоя на коленях, она переводила взгляд с полицмейстера на Мартынова.
-За усердие и умения в делах пожарных, за верную службу отечеству нашему назначаешься ты, Емельян Степанович Белоусов, помощником оренбургского брандмейстера с присвоением унтер-офицерского чина с новым жалованием с сего же дня, - зачитал бумагу Николай Мартынов. -  Будем служить, Емельян Степаныч. Так – то вот! ...

 *****************               

                Сразу после Пасхи помощник брандмейстера Белоусов, войдя в караульную, опустил глаза и начал разглядывать сапоги бойцов.
-Разувайсь! – отдал Емельян короткую команду.
-С чего бы это, Емельян Степаныч? – недоверчиво спросил Дегтярёв. - Ты ж и сам давеча приказывал, чтоб сапог не сымать. Неужто, по тревоге на босу ногу всё ж подымешь?
-Делайте, что сказано, - перебил Захара Белоусов. – А ты, Захар Захарыч, со мной вставай, давай – всё ж старшим пожарным ныне числишься. Бери, говорю, перо с бумагой - пиши, какой починки обувка требует.
-Ладно, коли так, - послушно поднялся вновь назначенный старший пожарный Дегтярёв. – Отродясь про починку сами заботились.
-Как всё перепишем, снесёшь новому сапожнику Ибрагиму, - сказал Белоусов. – Он тут, давеча, к Его высокоблагородию на улице с разговором подошёл, пообещал оптом в полцены всю работу сделать. Коли сказано – снесём.
                Пожарные стали стягивать сапоги, отчего запах поднялся неимоверный. Кто-то взялся протирать взопревшие ноги видавшей виды портянкой, кто-то, внимательно разглядывая собственные ступни, словно пересчитывал на них пальцы.
-Надобно в баню всех поочерёдно и сегодня же, - морщась, обернулся к Дегтярёву Белоусов.
-Отправим, - согласно кивнул Захар.
-Портянки и бельё давно выдавалось?
-Выдадим, - снова согласился старший пожарный.         
                Пожарные сапоги – вещь особенная, хоть с виду в них совсем ничего примечательного. Обычному человеку невдомёк, как в сапогах этих пожарный карабкается по скользкой крыше, цепляясь за невидимые выступы и зазубрины, или бежит к огню по узенькой доске, держа в руке багор, лом или топор, словно канатоходец, чтобы добраться до нужного ему места. Секрет таких сапог передаётся пожарными из поколения в поколение, а обувая их, боец становится ловким и отважным, чувствуя под ногами твёрдость, в какую бы дыру он не полез на пожаре   Правда сейчас сапоги   эти сильно нуждались в ремонте. Выстроившись в ряд напротив своих хозяев, помеченные горячим огнём, изорванные на пожарах торчавшими из горящих деревяшек гвоздями, пропитанные насквозь стальными струями пожарной воды - они выглядели уставшими от долгой и преданной службы.
-А какие и выкинуть сразу же, - задумался Белоусов. -  Сапожник пусть думает…
                Сапожник Ибрагим в сапогах знал немалый толк. Долгая война на родном его Кавказе, как он поведал горожанам сам, отняла у Ибрагима всё – семью, родину. Перебравшись в конце концов в Оренбург и открыв пару месяцев назад на Николаевской сапожную будку, он своей работой перетащил к себе самых лучших клиентов в городе. Тачал Ибрагим обувь, словно ювелир драгоценный камень. Городские пижоны несли мастеру свои стоптанные штиблеты, и тот буквально на глазах превращал их в новые. Дамские сапожки и туфли обретали в руках Ибрагима вторую жизнь, а как-то в один из дней за ним послали от самого Крыжановского.
-Сошьёшь ли, голубчик, сапоги мне заказные? – недоверчиво оглядывая кавказца, спросил генерал – губернатор.
-Сделаю, Ваше высокопревосходительство, - покорно ответил Ибрагим. - Ногу Вашу позвольте - ка.
                Спустя неделю Крыжановскому принесли новенькие хромовые сапоги – невысокие, лёгкие, прочно сшитые по губернаторской ноге суровой сапожной ниткой. Надев их, губернатор почувствовал себя моложе и, оставшись один, ещё долго стоял перед зеркалом, любуясь обновой…
                С пожарными сапогами Ибрагим управился на удивление скоро, чиня по две-три принесённые пары в день. А после предложил брандмейстеру Мартынову пошить у него форменную обувку, обещая, что сделает не хуже, чем губернатору. Сняв мерки в один из вечеров, сапожник отправился в свой маленький домик, арендованный им близ городской Хлебной площади, чтобы приняться за работу.
                В доме Ибрагима, ещё только начинавшего седеть, пахло кожей и терпким сапожным клеем. Эти запахи перебивали все остальные и, казалось, тянулись по всей округе. В разложенных шилах, крючках, кусачках, молотках, толстых иглах и нитях мастер разбирался почти вслепую. Инструменты поочерёдно мгновенно возникали в руках сапожника и также быстро исчезали. Истерзанный безжалостными дорогами башмак на удивление ещё мог, оказывается, послужить хозяину годик - другой. Сейчас же Ибрагим взялся за шитьё брандмейстерских сапог, разложив на столе отрез самой добротной кожи…
               
                Идя домой со службы, Мартынов, одетый в щёгольский парадный мундир с эполетами и высокую офицерскую фуражку, со шпагой на боку, ловил на себе восхищённые взгляды дам, пытавшихся утаить их под широкими полями шляп.  Некоторые из них даже оглядывались вслед молодому красавцу брандмейстеру, надеясь, что и он почтит их своим вниманием. Николай же с деланным по этому поводу совершенным безразличием шёл к своей любимой Оленьке, сыну Алёше и матери.  Он всё больше становился похожим на отца, и Дарья, как и прежде, души не чаяла в сыне. Ей казалось, что любит она его теперь ещё больше, чем в детстве. То, как он входит во двор, как снимает фуражку, как присаживается на отцовский стул – всё напоминало Дарье любимого её Алексея. Супруга же Николая Ольга с какой-то природной женской мудростью не давала свекрови никаких поводов для ревности к сыну, деля свою искреннюю любовь к мужу с материнской. Спустя два года после венчания она родила ему первенца, названного в честь деда Алексеем, а после супруги обзавелись и доченькой Настенькой.
-Доброго вечера вам, матушка и Ольга моя Степановна, - весело зашумел Мартынов, войдя в залу. – Алёшка, а ну к папке подь скорее – глянь, чего я тебе принёс!
                Алёша, которому едва исполнилось семь лет, оставив все свои детские дела, сразу бежал к отцу. Ещё малышом он взбирался ему на колени, прижимаясь к колючей щеке. В скупой мужской ласке к сыну не было места поцелуям и всяким нежностям, но Николай любил сына так, как только могла себе позволить его суровая брандмейстерская душа, и всегда баловал конфетами и пряниками. 
-Целовать да обнимать сами будете, - сказал однажды жене и матери Николай. – А мне мужик в доме нужен. Расти, боец мой, большим да крепким. Пора придёт – дело своё тебе передам.
                Слова эти ранили сердце Ольги, как когда-то не желала слышать их Дарья Мартынова от своего мужа. И хотя сроку до того, как Алёша сможет податься в пожарные служители было еще ой, как много, женщины переживали, что отцовского слова, возмужав, сын ослушаться не посмеет. 
-Николай Алексеич, - с тревогой в голосе решилась спросить у мужа Ольга. – Мне Алёшенька наш давеча сказывал, что с папкой уж в пожарной части был. Выдумал, верно?
-Ничего он не выдумал, - весело ответил Николай. – Точно был со мною третьего дня! Кажись, понравилось ему. Каску первым делом надел на себя – экий смешной такой!
-Зачем же рано так ему? – совсем разволновалась жена. – Успеет ещё поглядеть.
-Как же рано? Олюшка, ты мне мужика попортишь, - улыбнулся своей хорошей улыбкой Мартынов и, спохватившись, глянул на мать.
                Дарья, сидя у печи, чуть слышно всхлипнула. Словно всё это уже было в её жизни, точно так же, как много лет назад, когда муж возвращался домой с пожара.  В эту самую минуту в дом с вечерней прогулки вошла Мария.
-Что, сестрица, Андрон до дому провожает или, как ранее, за версту прощаетесь? - подмигнул Маше Николай.
                Принимая ухаживания кавалеров с шуткой и уже успев вскружить голову соседскому сыну ювелира Воронова Андрону, она знала высокую цену своей красоте и притязания на руку и сердце пока отвергала. И хотя в городе черноглазых девиц, рождавшихся от русских мужиков, обвенчавшихся с татарками, башкирками, армянками или турчанками, было множество, Мария Мартынова выделялась среди остальных помимо прочего ещё и очень хорошим родительским воспитанием. Маша не сказала ни матери, ни брату, что третьего дня Андрон, дожидаясь её на улице, опять просил о встрече и даже приготовил для этого случая кольцо с камнем.
-Поглядите, Мария Алексеевна, - открыл он перед ней коробочку, где лежало изящное колечко с изумрудом. – Вещица эта и крупицы Вашей красоты не стоит, но примите всё же, прошу Вас!
-Ну что Вы, Андрон Алексеевич! - возмутилась Маша, хотя колечко ей страсть, как понравилось. – Я девушка воспитанная и подарков дорогих от чужих кавалеров принять не могу.
-Да безделица сущая, Мария Алексеевна, - надеялся из последних сил Андрон.
-Мой ответ Вам – нет, - строго окончила разговор Мария, но увидев всю расстроенность кавалера, всё же смягчилась.
-Пока нет…

-Полноте тебе всё шутки свои шутить, братец, - одёрнула его сестра. - У Андрона Алексеича намерения ко мне самые серьёзные. 
-Ужинать давайте, - прервала их Дарья. – После разговоры разговаривать будем…
                Этим вечером Николай долго не ложился. Дождавшись, пока Ольга и Алёша заснут, он, войдя в кабинет, взял с полки небольшую книжку и положил её на край стола. К написанному за эти годы он возвращался вновь и вновь, но лишь для того, чтобы писать дальше. Времени на это было немного, но любимому занятию своему Николай не изменял.  Вот и сейчас, достав из шкатулки чистый лист, он открыл чернильницу. Свеча горела ровно. Он поймал себя на мысли, что отец давно не приходил к нему во сне. Николай окунул перо чернильницу и начал быстро писать. Свет свечи дрогнул, будто кто-то вошёл в кабинет и встал за его спиной. Мартынов оглянулся – было тихо. Взгляд его упал на лежавшую на столе книгу – ему показалось, что она была совсем не на том месте, куда он её положил.
                Спустя пару часов, когда Николая начал клонить сон, он отложил перо и аккуратно сложил исписанные листы обратно в шкатулку. Потянувшись, Мартынов, держа в одной руке свечу, взял книжку и поставил её обратно на полку, осветив напоследок. В неровном свечном свете буквы на обложке книги двигались, словно пытались поменяться местами, и Николай, в который раз, прочёл их с полным для себя удовлетворением: «Николай Мартынов. Записки пожарного»…   

                Ювелир Алексей Воронов был очень занят делом. В одном глазу его была лупа, через которую он внимательно рассматривал очередной камень. Камень был тёмно-синего цвета, сверкающий гранями в пробивавшемся в мастерскую из-за штор луче солнечного света. Ювелиром он был не всегда, и когда-то служил службу рекрутом, но после ранения получил отставку и с тех пор занялся тем, к чему с детства имел тягу и призвание. Воронов то поднимал, то опускал камень, думая, как лучше начать огранку. Ювелир уже вообразил себе, какую оправу он сделает под него, как засияет перстенёк на чьей-нибудь прекрасной дамской ручке. За этим занятием Воронова - старшего застал сын Андрон.    
-Чего тебе, Андроша? – не отвлекаясь от дела, поинтересовался отец.
                Андрон в свои двадцать три года уже успел перенять дело отца и каждый день проводил время в мастерской. Все ювелирные хитрости и тайны родитель передавал ему постепенно, когда, по его мнению, подходил необходимый срок.
-Не спеши, Андроша, рука у мастера меняется, пока растёшь, - говорил ему Воронов - старший. -  Глаз острее становится, хватка ловчее. Помни: ты не перстень или браслет делаешь – ты чью – то судьбу загадываешь. В каждой сделанной тобой вещице своя тайна будет жить. И тайну эту ты придумываешь.
                Вот и сейчас отец готовился начать очередную кропотливую работу.
-Видишь сапфир этот? - подозвал он Андрона. – Что про оправу думаешь, скажи?
-Думаю, тут глазом нужно делать, - негромко сказал Андрон.
-Как это? – отложил инструмент отец. – Каким глазом?
-Оправу, говорю, глазом раскосым женским вывести и камешек туда, - попытался объяснить Воронов - младший.            
-Раскосым, говоришь? - задумался, глядя на сапфир, ювелир. – Ну, значит, тебе персиянку эту и делать. Держи. – И он протянул сыну сапфир.
                Андрон взял камень и на секунду представил себе Машины глаза – жгучие, длинные, проникающие в самое его сердце. Он точно знал, что это будет за перстень…

******************

                В конце апреля степной ветер в Оренбурге сошёл с ума. Он летал по улицам, качая деревья, срывая шляпы и картузы, и их владельцы смешно бросались догонять свои убегающие вещи. Ветер забирался на соломенные крыши, вырывая из них целые куски, а на железных – отрывал и гнул длинные тонкие полосы, от чего гул в домах стоял жуткий. Собаки тёрлись спинами о землю, давая понять, что ветер скоро не угомонится.
                В кабинете брандмейстера Мартынова из оконной щели свистело так, что перелистывало на столе документы, будто кто-то пытался ворваться в окно. Мартынов сидел с невозмутимым видом, изучая бумаги. Он прикидывал в голове, что приобрести в обоз в первую очередь, а что ещё может подождать. Но, как бы ни вертел он цифрами, денег всё равно не хватало, и Николай, бросив перо, откинулся на спинку кресла. Внезапно дверь открылась без стука, а следом оконная рама, сорвав запор, распахнулась и ударилась что было сил об откос. Оконное стекло разлетелось вдребезги, документы, поднятые влетевшим в кабинет ветром, закружились вихрем, сводя на нет всю многотрудную работу брандмейстера. Мартынов вскочил – на пороге стоял растерянный Бодров.
-Лови, лови его, Степан Степаныч! – закричал Николай, и они вдвоём принялись хватать на лету бумаги.
-Дверь, дверь сейчас прикрою! - бросился обратно ко входу Бодров.      
                Бумаги угомонились и улеглись на пол, на шкаф, на подоконник, издевательски перепутавшись между собой.
-Да когда же этому конец придёт! – вышел из себя Мартынов. – Я им что, писарь или казначей что ли! А хоть бы и пожар сейчас случился!   
-Плюй, плюй сей же час! – оборвал зятя Бодров. – Сглазишь, Коля!
                Они сели пить чай с дымком из бодровского самовара. Степан Степаныч старался бывать в части нечасто, чтобы не мешать Мартынову, да и не бередить собственную душу. Двадцать три года, отданные пожарному делу, просто так из жизни не выкинешь. Приходя, он украдкой наблюдал, как командует Николай, и ему очень хотелось тут же дать ему совет. Но он ни разу этого не сделал, а просто заводил разговоры с пожарными, расспрашивая их о житье-бытье. Вот и сейчас Бодров молча выслушивал своего Колю, во всём с ним соглашаясь, лишь кивая в ответ головой.
-Никак я в толк не возьму, Степан Степаныч, отчего им до пожаров дела нет, - сокрушался Мартынов. – Ведь горим! Спасу нет, как горим, а им спокойно всё. На трубы новые опять денег не дают – говорят, мол, старые ещё сгодятся. Я им трубы эти занесу на совет показать.
-Всё так, Коля, - кивнул Бодров, отставляя чашку. – Ничего с моего времени не поменялось.            
                Мартынов, тяжело вздохнув, снова было взялся за бумаги, но в ту же секунду раздался звон караульного колокола.
-Ага! – с радостью в голосе закричал брандмейстер, словно нежданно отыскалась причина не заниматься проклятой волокитой. Мартынов вскочил и высунулся в разбитое окно, задрав голову вверх. – Где занялось?!
-В Форштадте, Ваше высокоблагородие, - крикнул в ответ караульный.
-А поехали со мной, Степан Степаныч, - неожиданно предложил Бодрову зять. - Как раньше, а? Скучаете ведь по делу?
-Поехали, Коля! – также радостно откликнулся Бодров. – Подсоблю, ежели чего!

                Горели сеновалы у казаков. Все уже знали, что хорошая казачья ссора частенько оканчивалась тем, что один из спорщиков поджигал сеновал другого.  Когда обоз приехал на место, пылало, начавшись у хорунжего Василия Санкова, уже на трёх задах. Разгулявшийся ветер подхватывал, оторвав от стога, горящие копны сена и нёс их через дворы, поджигая всё на своём пути. Пока бабы бегали с вёдрами, двое казаков в одних исподних рубахах, достав шашки, наступали друг на друга. Клинки они держали пока опущенными, но по всему было видно, что одного неосторожного слова будет довольно, чтобы скрестить их не на жизнь, а на смерть. Мужики стояли нос к носу, и Мартынов первым делом подскочил к ним.
-А ну, стой! Стой, кому говорю! – смело встал он между спорщиками. -  Вы чего удумали, казаки?  Дома скоро погорят, давай помогать, а разбираться после уж будете.
                Казаки замолчали, словно их окатили ледяной водой из пожарной бочки, и, напоследок глянув друг другу в глаза, вложили шашки в ножны и бросились вместе к пожару. Фёдор Калашин уже организовал подмогу, и вместе с людьми несколько бойцов прибивали пламя к земле. Повсюду сновали бабы - казачки с вёдрами. Вёдра перехватывали у них казаки и выливали с размаху в огонь.  Бодров, стоявший рядом с Мартыновым, рвался в бой.
-Погоди, Степан Степаныч, - остудил его пыл Николай. – Сами сдюжат. Вишь, как Калашин управляется.
-Толковый? – спросил Бодров.
-Да, скоро уж не хуже Ширша в обозе станет, - довольный работой своего помощника ответил брандмейстер.
                Из трубы в стог ударила струя, разворошив его. Белый дым поднялся   кверху, заслонив дома, бегающих вокруг людей. Из дыма, словно призраки, выскакивали и снова исчезали пожарные. Спустя полчаса всё кончилось.               
                Когда пожар погасили, на место приехал помощник полицмейстера Исаев с двумя городовыми, чтобы учинить разбор, кто поджёг сено. Вскоре от стариков выяснилось, что всё началось из-за жены урядника Терентия Назарова, которую тот, якобы, застал за любезностями с соседским хорунжим Санковым. Затеять разбор урядник с хорунжим намеревались вдвоём за сеновалом. Но словом за слово сошлись не на шутку, и Терентий, куривший в эту минуту для куража трубку, за криком вынул её изо рта и бросил прямо в стог. Сама казачка божилась, что про любезности всё это наговор, а Терентий молчал, потупив взгляд, чувствуя себя опозоренным перед казаками женой.   
-Чего наделали, братцы? – качал головою Исаев. – Тебя, Назаров, под арест теперь отправлять надо.
-Нет вины его никакой, - послышался тут голос Санкова. – Это я курил, моя трубка.   
-Нет, моя! – огрызнулся Назаров. – Не бреши! У тебя и трубки - то нет.
-Ну, вот что! – прикрикнул на казаков Исаев. – Обоих арестую, а там разберёмся.
-Погоди, Георгий Порфирьич, - подступил к помощнику полицмейстера Бодров. – Пускай сами казаки решают. Сена уже не вернуть, да и не нужно оно – вишь, скотинку на луга пора вести.   
               По сторонам, сколь было видно глазу, буйно расцветали травы, колышущиеся от летящего по степи ветра. Захорошело и в Зауральной роще, где ожившие деревья качали с того берега косматыми макушками. Весна добралась до Оренбурга.
-А, чёрт с вами, разбирайтесь с бабами своими сами, - махнул рукой Исаев. – Только не порешите друг дружку, и без того беды наделали.
                Пожарный обоз собирался обратно. Калашин помогал Дорофеичу с Иваном ставить на бочечный ход насос, Ширш с Дегтярёвым тащили мокрые рукава. Глядя на краснеющий закат, Мартынов подумал, что ветер угомонится не скоро, а значит, дни ожидаются для пожарных лихие. Они вышли с Бодровым на берег Урала, ведя за собою лошадей на водопой. Ветер гнал волну по реке, и, казалось, Урал ощетинился от холода, стремясь убежать подальше отсюда, в жаркую киргиз-кайсацкую степь, добраться до Каспия и раствориться в нём навсегда.
-Не жалеешь ни о чём, Коля? – спросил вдруг Бодров.
-О чём это Вы, Степан Степаныч? – вдыхая влажный воздух полной грудью, удивился Мартынов.
-О том, что дело это судьбой себе выбрал?
-Так это не я – это оно меня выбрало. Значит, в этом и судьба, - улыбнулся своей хорошей улыбкой Николай…
               
                Бодров, откланявшись, поспешил домой. У пожарной части брандмейстер встретил сапожника Ибрагима. Тот учтиво поклонился Мартынову и сказал, что заказ выполнил.
-Если позволите, то сегодня же Вам домой и принесу, - предложил Ибрагим.
-Неси, неси, Ибрагим, - устало ответил Николай. – Через час жду тебя.
                Войдя ненадолго в кабинет, он снял шпагу и сел в кресло.
-Надо стекольщика завтра же, - подумал Мартынов, ёжась от дувшего в спину сквозняка.
                Вот уже пару месяцев, время от времени, им овладевало какое-то странное предчувствие беды. Оно возникало, когда он оставался наедине со своими мыслями. Вроде бы всё было, как нельзя лучше: Алешенька рос здоровым, в Ольге, как и прежде, Николай не чаял души, а предстоящие хлопоты о сватовстве сестры Марии должны были лишь его радовать. Да и служба его ладилась, и с каждым годом он утверждался в мысли, что с той минуты прощания с отцом сделал всё в жизни верно. Но что-то не давало ему покоя, бередило душу.  Несколько дней назад он исповедался отцу Иоанну, рассказав ему о своих тревогах. Тот успокоил его, но лишь на время, и Николай чувствовал, что какие-то неведомые, может даже самому священнику, силы пытаются поменять ход событий…
                В привычных раздумьях Мартынов, выйдя, не заметил, как добрёл до дома. Ибрагим уже стоял у ворот со свёртком подмышкой.
-Припозднился я, прости уж, Ибрагим, - кивнул он кавказцу, чтобы тот проходил в дом…         
    
                Андрон все дни напролёт занимался перстнем, а вечерами спешил к Маше. Вместе они прогуливались по Николаевской, покупали сладости. Андрон был для Марии чрезвычайно интересным и начитанным собеседником, и она могла часами слушать его увлекательные рассказы о несметных персидских сокровищах, о бриллиантах и жемчугах необыкновенной красоты. Андрону же в эти минуты казалось, что все эти сокровища он кладёт к её ногам. Молодой человек был влюблён в свою профессию не меньше чем в неё, а серьёзные намерения кавалера были Маше понятны.
-До завтра, Мария Алексеевна, - как обычно учтиво откланялся Андрон. – Ежели будет на то Ваша воля, то завтра хотел бы отправиться с Вами в театр драмы?
-Поглядим ещё, - лукаво ответила барышня, заранее зная, что не откажется от полученного предложения. – До завтра, Андрон Алексеевич.
                В сумерках Андрон шёл в радостном расположении духа к дому, что был в ста шагах от дома Мартыновых. Он был на полпути, когда его окликнул неизвестный человек. Воронов обернулся: лицо человека было полуприкрыто намотанным на голову темным тюрбаном, так что разобрать его не представлялось возможным.
-Разговор есть, Андрон Алексеевич, это Маши твоей касается, - с каким-то странным акцентом сказал человек и кивнул головой, предлагая Андрону идти за ним.
                Тот огляделся по сторонам – рядом никого не было. Андрон двинулся за человеком в тюрбане. Они повернули на Введенскую и, не дойдя до Водяной, свернули в один из проулков в сторону Троицкой. Пройдя ещё шагов сто, незнакомец остановился у мрачного каменного дома. Он постучал в дверь каким-то условным стуком. Дверь, скрипнув, отворилась, и они вошли внутрь.
                В едва освещённой комнате прямо на полу сидели трое людей в таких же арабских тюрбанах. Андрон почувствовал страх, поползший от сердца к животу и дальше к ногам, во рту его пересохло. Всё же, стараясь не подать виду, он сделал шаг вперёд.
-Что вам нужно? - не здороваясь, спросил Андрон.
-Ай, как невежлив, юноша, - сказал в ответ немолодой голос, плохо говоривший по-русски. – Садись, уважаемый, разговор долгий будет…
               
             Примерно за полгода до этих событий в новом городском драматическом театре открыли первый сезон, и благодарные зрители Оренбурга вечерами делали аншлаги, скупая все цветы у местных торговцев, долго аплодируя актёрам после каждого спектакля. В партере устраивались поудобнее знатные горожане, амфитеатр заполняла публика попроще - ремесленники, мещане, офицеры, а уж на балконах собирались все прочие, сумевшие скопить денег из скудной стипендии или жалования на заветный дешёвый билет, чтобы, затаив дыхание, следить за каждым движением на сцене. Театральная труппа Карлова блистала на этой сцене, собирая цветы и овации.
                Открыв в январе новое здание театра, генерал-губернатор Крыжановский – известный театрал – помимо искусства сразу озаботился его безопасностью и срочно вызвал к себе брандмейстера Мартынова.
-Николай Алексеич, дорогой мой, а знаете ли Вы, что при петербургских и московских театрах непременно пожарные дежурят неотлучно? – поинтересовался Крыжановский у брандмейстера. – Пожар в театре – дело страшнейшее. Ну да что мне Вам про то говорить. Должность пожарного служителя для нашего театра подпишу сегодня же. За порядком следить, чтоб не курили, чтоб огня не запалили где по случайности. Однако ж, актёр, Николай Алексеич - тонкой души человек. Его словом неосторожным обидеть можно, да так, что на сцену откажется выйти.  Так что Вы определите туда из части человека толкового, но чтоб без грубости был всякой.   
-Где ж такого взять? – не на шутку задумался вслух Мартынов. – Они ведь и «по матушке» приложить могут…
-Что Вы, что Вы! Это театр, батенька! – замахал руками на брандмейстера губернатор. – Вот Вам моя воля, и исполните её теперь же со всем своим усердием.
-Хоть самому за кулису становись, - возвращаясь от губернатора в часть, перебирал у себя в голове бойцов Мартынов. – Ширша с Калашиным, ясное дело, не отдам, а хоть бы и с тем же жалованием. Дегтярёв, ежели раззадорить, не то что какого-то Викторова – самого Крыжановского обложит. А если …?               
                Войдя в съезжий двор, Мартынов направился в конюшню. В холодный январский полдень от лошадиных морд валил пар. Бойцы ёжились в караульной, стараясь присесть в тесный круг у топящейся печи. Дегтярёв, завидя начальника, вскочил первым.
-Смирно! Ваше высокоблагородие, караул…, - начал доклад Захар.
-Вольно, вольно, - махнул рукой брандмейстер. – Ночью не застудитесь – мороз крепчает. Дров не жалеть, не угорите только, не ровён час. Кондрин, ты где? Айда со мной.   
                Макар Дорофеевич Кондрин в театре отродясь не бывал ни разу. Знакомство Макара с театральным искусством до поры ограничивалось заезжими уличными балаганами с неумелой игрой второсортных шутов. Но, даже посмеявшись, Дорофеич, по окончании представления, не спешил отдавать свои кровные копеечки актёрам, каким-то врождённым чутьём подозревая, что всё должно быть как-то иначе.
-Дорофеич, тут дело такое: в театре служить нынче же станешь, - тоном, не допускающим никаких возражений, приказал Мартынов, усевшись в своё кресло. 
-Как…, кем? – растерялся ошарашенный таким распоряжением Макар.
-Ну, не актёром, ясный пень! – разозлился на непонятливого пожарного Николай. – Пожарным и будешь. За пожарами следить в театре надобно – там беды большой можно ждать, спаси и помилуй нас грешных, Господи.
-Так это, воду припасать надо будет пока спектакль, и ещё, чтоб папирос не смолили актёры, и в зале тоже нельзя, - начал вдруг вещать Дорофеич. – у артистов  - у них баловство на уме.
-Так – так! – поднялся с кресла, с удивлением глядя на Макара, Николай. – Ты про то откуда знаешь? Вроде в обозе актёров у нас нет, да и в прежнем экзерциргаузе, где спектакли шли, пожаров не случалось?
-Аня, жёнка моя, в Петербурге бывала, - смутившись своей дремучести, выдавил из себя Дорофеич. -   Она там по сестринскому делу обучалась и в театры ходила. Рассказывала мне, как там красиво.
                И Макар, замолчав, загадочно поднял глаза кверху.
-Чего ж молчал-то, Макарушка? – почему-то обрадовался Мартынов. – Ну, слава Богу, так тому и быть!...       

                Вот и в сегодняшний апрельский вечер, в который Андрон пригласил Марию на спектакль, давали премьеру «На всякого мудреца довольно простоты» писателя Островского, и театр дышал этой премьерой. Она летала лёгким ветерком в каждом дамском веере, задумчиво покачивалась в бархатных портьерах, поскрипывала креслами, словно проверяя на искренность чувства зрителя. Она скрывалась неведомой тайной за тяжёлым занавесом, томя публику ожиданием, которое с каждой минутой усиливалось. И от этого ожидания в зале становилось всё жарче и беспокойнее.
                Ольга Мартынова была в числе заядлых театралов и всячески приучала к этому искусству мужа. И сейчас, придя в театр задолго до начала спектакля, Николай с Ольгой влились в неспешную светскую беседу с только что прибывшим городским главой и его супругой. 
-Николай Алексеич, чур, о проблемах сегодня ни слова, - с весёлым настроением приветствовал брандмейстера Безродов. – Очень, очень рад Вас видеть, любезный.
                И они, в ожидании приезда генерал - губернатора Крыжановского, завели разговор о погоде и о бесподобной игре актёра Никиты Викторова в прошлом спектакле. Иннокентий Безродов давно уже поседел на голове и в усах, но власть в городе, впрочем, как и всё остальное, не менялась.
-Вот так уж я чувствую его Фонка, будто книгу Тургенева перед глазами держу, - сентиментальничал стареющий глава. -  И злость, злость у меня такая на него, а после спектакля сердце, бывает, шалит даже! Талант он, Викторов этот. Того и гляди на петербургские подмостки укатит из провинции нашей – только его и видели.         
-Да, да, Ваше превосходительство! Позвольте согласиться, - громко сказал неожиданно подошедший с учтивым поклоном поэт Максимов. – Здравствуйте, господа!
                Раскланявшись с Безродовым, Иосиф обнялся с Мартыновым. С той их первой встречи минуло десять лет. Бывая вместе в писательском обществе, они как-то незаметно сблизились, найдя друг в друге родственные души.  Максимов, слушая рассказы Николая о пожарах, однажды принёс ему несколько исписанных ещё начерно листов.
-Коли Александр Сергеевич не успел написать о пожарных, так может, я на что сгожусь, - отдал он листы Мартынову. – Прочти, Николай Алексеич – мне знать важно, что ты про это думаешь…
                И сейчас, стоя рядом с Максимовым, Мартынов вновь вспоминал эти полюбившиеся ему строки, выученные им наизусть.    
                Второй звонок нарушил все беседы сверкающим звоном колокольчика, и зрители неспешно потянулись в залу.  Мартынов проводил Ольгу в третий ряд партера.
-Оленька, я мигом, Дорофеича проверю – на месте ли, - извиняющимся тоном сказал Николай.
-Полноте, Николай Алексеич, и тут всё о работе своей печёшься, - сделала Ольга вид, что обиделась на супруга. – Здесь Дорофеич твой, куда ему деться. Он, почитай, театр поболе чем ты любит.
                Мартынов прошёл за кулисы. Здесь царил полумрак, из которого неожиданно возникали и пробегали мимо Николая тени. Невидимые глазу люди, откуда-то что-то шептали, кого-то искали в эти оставшиеся до спектакля минуты.  Еле слышные звуки нелепо смешивались между собой, и от этого тишина становилась звенящей. Мартынов шёл осторожно, словно боясь задеть эту тишину каким-нибудь неосторожным движением.
-Здравия желаю, Ваше высокоблагородие, - негромко раздался знакомый невозмутимый голос.
-Дорофеич, господи, напугал! – зашептал брандмейстер, наконец различив в темноте Макара. – Ну что, порядок у тебя?
-А то как же, - с тем же достоинством ответил тот. – Без меня тут муха не пролетит.
-Экий ты важный – то стал, Дорофеич, - принялся подтрунивать над подчинённым Николай.  – Глядишь, премьеру без тебя и не начнут.
-Тише, тише, господа! – зашипел кто-то рядом.
                Мартынов с Кондриным прошли в коридор к гримёрным. В одной из них была распахнута дверь. В кресле перед трельяжем, внимательно оглядывая только что наложенный грим, сидел актёр Викторов. Рядом в пепельнице дымилась недокуренная им папироска.
-Ну, Никита Владимирович, просил же я Вас, любезный, чтоб без этого, - шагнул в гримёрную Дорофеич.
-Ни-ни, куда? Ты мне сейчас на подол наступишь, братец, или канделябр на меня уронишь, - остановил его актёр. -  Погашу, погашу – иди с богом!
                Мартынов опасливо поглядел на канделябр со свечами, притулившийся на самом краю стола, и ему стало не по себе.
-Всё ж не курите, любезный! – обратился он напоследок к Викторову, который ему чем-то сразу не понравился.
-Слушаюсь! – театрально ответил Викторов, откинувшись в кресле.
                Николай ещё раз покосился на канделябр и, махнув Дорофеичу, чтобы тот глядел в оба, направился обратно в залу. Настроение его изрядно подпортилось. Третий звонок застал его пробирающимся через мужские и дамские колена на своё законное место. Зрители приподнимались с весьма недовольным видом, пропуская брандмейстера. Мартынов, ежесекундно извиняясь, вдруг наступил на чью-то ногу.
-Нижайше, нижайше прошу у Вас прощения, уважаемый! - поднял голову Николай. На него, улыбаясь, глядел Хусаинов.      
-Проходите скорее, Николай Алексеевич, - поторопил брандмейстера купец. – Вот-вот начнут.
                Николай, наконец, уселся на место, поймав на себе недовольный взгляд Ольги.
-Припоздал, Дорофеичу наказывал…, - начал оправдываться Мартынов.
-Тише, тише! – зашикали сзади голоса.
                Николай втянул голову в плечи. Ему захотелось немедленно уйти, но повторить только что проделанный путь в обратном направлении он не решился. Открылся занавес, и Мартынов погрузился в начало действия.
                Не избалованная театрами разных мастей оренбургская публика замирала при каждом слове и движении актёров. Через пару рядов от Мартыновых в партере сидели Андрон и Мария. Ещё до начала спектакля Андрон попытался было незаметно взять Машу за руку, но та ответила ему таким многозначительным взглядом, что кавалер оставил всякие неприличные в высшем провинциальном обществе мысли и попытался сосредоточиться на сцене. Впрочем, мысли о вчерашнем событии не давали Андрону покоя. Он ещё не решил, как поступит, и поэтому снова погрузился в напряжённые раздумья.
                Глядевшему спектакль Николаю Мартынову отчего-то стало вдруг скучно. Хамоватый и непослушный Викторов, казалось ему, играл не так уж и хорошо, а исполнительница роли Машеньки выглядела слишком томной и заносчивой.
-Халтура, - подумал, пребывавший в отвратительном настроении, Николай. – Уйти что ли в антракте?
                Он покосился на жену. Ольга проживала всё действие вместе с актёрами. Уголки её губ то поднимались в улыбке, то опускались книзу вслед за переживаниями. Мартынов глубоко вздохнул, да так, что стон разочарования вырвался из его груди. Сидевшие рядом разом обернулись в его сторону, и Николай с извиняющимся видом тут же закашлялся.
-Чёрт побери! – разозлился он на всё разом.
                Спустя четверть часа на брандмейстера неожиданно напала зевота. Он старательно стал прикрывать рот рукой, как вдруг заметил высовывающуюся из-за кулисы в нескольких шагах от него физиономию Дорофеича.
                Макар следил за действием неотрывно, не сводя глаз со сцены. Так продолжалось несколько минут.
-Ну, вот куда он глядит! – занервничал Мартынов. – Ему куда глядеть надобно, а? 
                Брандмейстер стал делать руками пасы в надежде, что Дорофеич обратит на него внимание. Вместо этого на Мартынова посыпались недоумённые взгляды сидевших рядом зрителей. Николай опустил руки и стал покачиваться взад-вперёд в кресле.
-Николай Алексеич, уймись! – одёрнула его Ольга. – Люди смотрят!               
                В зале стало душно. Дамы непрерывно обмахивались веерами, мужчины достали из карманов белые платки. Мартынов уже смирился со всем происходящим, как вдруг острое чутьё пожарного ощутило знакомый запах тления. Запах пробирался по рядам, неслышно окутывая ни на что пока не обращавшую внимания публику. Он становился всё отчётливее, и несколько офицеров вслед за брандмейстером стали крутить головами.
-Я беру ответственность на себя. Ступайте, маменька, к себе…- вдохновенно декламировал Викторов.
-Дорофеич! Дорофеич! – послышалось из зала.
                В зале недовольно загудели. Викторов запнулся на полуслове, но всё же продолжил.
-Я Вас кликну, как будет нужно, - немного растерянно произнёс актёр.
-Дорофеич! За сцену бегом! – вскочил со своего места Мартынов. Где-то в глубине из-за декораций повалил дым.
                Вслед за брандмейстером зрители повскакивали со своих мест. Губернатор Крыжановский растерянно смотрел из ложи на начинавшуюся в театре панику.
-Олюшка, я мигом. Дождись меня тут, слышишь? - сжал руку жене Николай. – Вот сиди и не двигайся с места, ноги подбери под себя и не двигайся!
                Ольга испуганно было поглядела на мужа, но тут же, выдохнув из себя страх, коротко кивнула головой: иди! Мартынов в мгновение ока, перепрыгнув через несколько кресел, наступая на чьи - то подолы и сапоги, взобрался на барьер амфитеатра. Ловко подтянувшись, он оказался в губернаторской ложе.
-Николай Алексеич, голубчик! – испуганно заговорил Крыжановский. – Пожар, пожар!
-Пожар, пожар! – в один голос вторила ему вся эта мечущаяся между кресел людская масса.
-Занавес! – крикнул, выскочив на сцену, антрепренер Карлов.
-Не трожь - загорится! – заорал Мартынов. – Дорофеич, вода где?! Пошли кого-нибудь в часть – пусть пулей сюда летят! Веди там всех на улицу!
                Николай окинул взглядом партер и увидел Андрона, крепко прижимавшего к себе Машу. Через них без разбору пути, напролом, лезли, ползли, карабкались мужчины и женщины.
-Андрон, не отпускай! Доберись до столба, держитесь за него - не то затопчут! – крикнул Мартынов и обернулся к Крыжановскому. – Выходим, Ваше высокопревосходительство!
                Дым уже окутал зал. Наконец, все увидели огонь, ползущий вверх по декорациям к деревянным колосникам.
-Потолок загорится – пиши пропали все! – Мартынов, уже направившись с губернатором к спасительному входу, начал искать глазами Ольгу.
                Ольга лежала на спинке кресла, голова её откинулась назад.  Очевидно, она лишилась чувств от чьего-то удара. Мартынов остановился и махнул оказавшемуся рядом в коридоре унтер -  офицеру:
-Веди его высокопревосходительство вниз, вон через ту дверь, быстро! Головой отвечаешь!
                А сам рванулся обратно, кошкой спрыгнул в партер, взобрался на спинки кресел и побежал по ним вдоль, балансируя, как цирковой канатоходец между обезумевших от страха людей. Подхватив жену на руки, он понял, что выбраться на улицу сейчас не получится. У выходов образовалась давка. Задние напирали на передних, лезли им на головы. Кто-то с грохотом сорвался вниз, пытаясь забраться на балкон. Одна из кулис в это мгновение вспыхнула, и языки пламени начали рваться в зал.
-Николай Алексеич, сюда! – раздался сверху голос Калашина.
                Мартынов поднял голову – прямо над ним в ложе стояли Калашин и Ширш.  Николай перехватил безжизненное тело Ольги поудобнее и, стоя на спинке кресла, на сильных руках поднял его кверху. Такие же сильные руки в то же мгновение подхватили тело и втащили в ложу.         
-На улицу её! – крикнул Мартынов.
                Брандмейстер в два прыжка оказался на сцене и, что было сил, сдёрнул тяжёлую горящую портьеру. Кто-то закричал от страха – показалось, что огненная кулиса накрыла пожарного с головой. Но спустя секунду, ловко увернувшийся Мартынов уже топтал огонь своими новыми сапогами.   
-А ну, женщин вперёд пускайте! – закричал он со всей мочи со сцены, выхватив шпагу. – Стоять, говорю!
                Мартынов прыгнул обратно и оказался у одного из выходов.
-Женщин сперва! – ещё раз крикнул он, направив шпагу в грудь какому –то лезшему сломя голову купцу. – Заколю!
                Повсюду по театру прибывшие бойцы уже развернули рукава. Вода хлынула на сцену. Дождавшись, когда почти вся публика покинула зал, Николай бросился за декорации. Дорофеич с кем-то вдвоём тащили к выходу ту самую томную актрису, бывшую без чувств. Во тьме и дыму ничего не было видно.
-Сюда, сюда, - твёрдо направился к выходу Макар, успевший за время службы в театре выучить здесь каждый уголок.  – Тут двери.
                Они оказались на вечерней улице. Сразу стало легко и свободно. Мартынов бросился к обозу. На линейке сидела Ольга, бледная и испуганная.
-Оленька, милая моя! – подскочил Николай к жене. – Как ты, душа моя?
-Слава Богу, Николай Алексеич, слава Богу, - прошептала она.
                К подъехавшей карете скорой помощи притащили актрису. Только теперь в перепачканном напарнике Дорофеича Мартынов признал Викторова. 
-С премьерой Вас, господин актёр, - обратился он к тяжёло дышавшему Никите Викторову.
-Спасибо, Ваше высокоблагородие, рады всегда Вас в театре видеть, - переводя дух, ответил тот. – Ох, как рады!
                И они оба вдруг громко захохотали на всю улицу, отчего томная актриса тут же пришла в себя.
                Пожар дотушивали. Изо всех дверей, слуховых окошек и отдушин дым валил во все стороны - на Николаевскую, Орскую и Почтовую. Поглазеть на загоревшийся театр зрителей собралось больше, чем пришло на премьеру. Длинные струи воды ещё били на всякий случай под крышу, куда огонь едва успел подняться, но тут же был пойман и уже затих. Антрепренер Карлов со служителями вытаскивали из театра реквизит – какие-то фанерные фасады домов, вырезанные из бумаги деревья, столики и стулья. Почти ничего не успело сгореть, но намокло основательно. Создавалось впечатление, что актёры решили продолжить преставление прямо на улице. Кто-то тронул Мартынова за плечо.
-Андрон, Маша, слава богу, - обнял обоих за плечи Николай. – Спасибо, Андрон, спасибо за сестру мою.
-Николай Алексеевич, поговорить надобно и скорее, - начал было Воронов -младший.
-Скоро, скоро, Андрон! - крича на бегу, снова направился к догоравшему пожару Мартынов. – Потушим сперва и поговорим. Да я знаю уж, про что ты толковать будешь! Да, сестрица?
                Брандмейстер побежал в театр, где Ширш с Калашиным обходили поочерёдно все закоулки. Огню было где схорониться от глаз пожарных, подождать, когда все уедут, и выскочить снова. Поднявшись на сцену, Мартынов с помощниками внимательно вглядывались в щели между досками.
-Поднять что ли – поглядеть? - посмотрел на Ширша брандмейстер. – А как уедем, а он там живой?
-Можно и поднять, - кивнул Емельян и махнул бойцам. – Ломы тащите, говорю!
-Господи, любезные, не губите! – взмолился Карлов. – Просушим всё, а через два дня спектакль снова давать. Билеты уж вперёд распродали, да и премьеру повторять будем. Как же сцена-то?!
-Сцену заделать можно, а сгорит – ни сцены, ни театра, - отрезал Мартынов. – Ломай!
                Пожарные начали поднимать ломами доски, когда в залу вошёл Крыжановский. Карлов семенил сзади.
-Николай Алексеич, милый, давайте без этого, коли можно, - подошёл губернатор к Мартынову. – Поймите, искусство ждать не может.
-А пожар, Ваше высокопревосходительство, дождётся, - неожиданно резко ответил Николай. – Там ждёт, внизу. До ночи может обождать и вылезти. Не будет тогда искусства…
-Пожарного вашего на ночь и оставьте - пусть дежурит со сторожем, - приказал Крыжановский. – И окончим на этом.
                Мартынов вспомнил, как всего полчаса назад генерал-губернатора, растерянного и напуганного, выводили из горящего театра. Николай поклонился: «слушаюсь» и, тяжело вздохнув, дал приказ собираться в часть.   
-Ну, Дорофеич, карауль тут в оба, - подозвал он Макара. – Не проспи беду.
-Будьте покойны, Ваше высокоблагородие, - заверил Дорофеич. – Не дам театру сгореть…

 *****************               

                Лето уже распахнуло свои объятья, готовясь принять спешащий ему навстречу город. Оно прогрело самые тёмные уголки дворов, растопив там последние остатки снега, высушило мостовые и улеглось к полудню загорать на крышах домов. В караульной пожарные разложили свой нехитрый обед и неторопливо готовились к трапезе. Ширш шёл через двор, придерживая рукой шпагу, когда прямо перед его носом грохнулась оземь оловянная кружка с терпким кислым квасом.
-Спишь, мать твою! – погрозил кулаком караульному на каланче Емельян. – Глаза протри – весь Оренбург проспишь. Дегтярёв, ко мне!
                Захар выскочил из караульной.
-Горим что ли, Емельян Степаныч? – испуганно спросил он.
-Сгорим, ежели дневальный у тебя спать будет в дозоре, - ответил Ширш. – Того гляди, свалится с каланчи. Пойди наверх, разбуди его!
-Не сплю я, Ваше благородие, - послышалось сверху.
-А я говорю, лезь и разбуди!
-Ладно, - зло буркнул Захар и нехотя начал карабкаться по лестнице на смотровую площадку. – Вот я тебе сейчас!
                Закончив воспитательный процесс, Белоусов направился с докладом к Мартынову. Он уже дошёл до кабинета, когда дверь резко распахнулась. Мартынов вышел в коридор с всклокоченными волосами. В глазах его пылал огонёк. Ширш поразился, как сейчас Николай был похож на своего отца! Те же кудри, тот же взгляд. 
-Так-так, - задумчиво сказал брандмейстер. – Вот оно, значит, как.
-Ваше, высокоблагородие, случилось чего? – забеспокоился Емельян.
-Ты, Емельян Степаныч, ко мне в кабинет через полчаса заходи – мне подумать надобно, - приказал Мартынов, опустив голову вниз и что-то внимательно разглядывая. – Ну-ну, вот оно что.
                Когда Белоусов спустя полчаса, постучавшись, вошёл к брандмейстеру, тот молча сидел за столом, уставившись в одну точку, и кивнул Ширшу, чтобы садился.
-Вот такая, значит, история, Емельян Степаныч, - сказал Мартынов.
-Что стряслось-то, Николай Алексеич, не томи? – подался вперёд Ширш.
-Сядь, сядь. Давай вместе, Емельян, покумекаем…

                На следующий день Андрон Воронов с утра был занят делом. Отец уехал с товаром по каким-то купцам, и Андрон в семейной мастерской тщательно что-то вытачивал и гнул. Поднимая к глазам после очередного действия ещё не оконченную работу, он внимательно оценивал результат своего труда и вновь углублялся в процесс, поглядывая между тем на часы – отец должен был вернуться через час, и Андрон спешил закончить дело до его прихода.  К полудню скрипнула калитка, и Воронов - младший поспешно отложил инструмент, спрятав только что сделанную вещь в дальний угол.
-Перстень мастеришь, Андроша? – вошёл в мастерскую отец. – Как дело движется?
-Помаленьку, отец, - ответил, не поднимая глаз от перстня, Андрон. – Дня через три закончу.
-Вот и славно, - подтвердил Воронов - старший. – Ты пойди сейчас в магазин, отнеси товар. Купцы не всё купили, ну да ладно.
                Андрон покосился в дальний угол и отправился исполнять волю отца. Выйдя на улицу, он чувствовал тревогу. Нет, не за себя, а за Машу. Он пошёл на противоположную сторону, где был их магазин и поймал себя на мысли, что уже который день ходит по городу, оглядываясь.
-Всё обойдётся, - успокоил Андрон себя. – Всё будет хорошо.
                Когда через четверть часа, закончив в магазине, он вернулся домой, то застал отца в мастерской. Тот сидел неподвижно за рабочим столом.
-Отец, я всё сделал там… - подошёл к нему Андрон.
-Закончил уже работу, значит, сынок? – негромко спросил Воронов.
                Сын теперь заметил, что на столе лежит только что сделанная им вещь.
-Тут, отец, дело такое вышло, - выдавил из себя Андрон.
–Давно я его не видел, - поднёс изделие ближе к глазам отец. – Неплохо сработал, Андроша…         

                Мартынов вернулся из городской Думы в часть после обеда. Он не спеша шёл к себе, когда его окликнул Рукомойников.
-Зайдите ко мне, Николай Алексеич, разговор у меня к Вам, - позвал его полицмейстер.
                Годы брали своё, и Пётр Петрович Рукомойников, конечно, не помолодел за эти десять лет, прошедших после тех удивительных событий. Мундир уже не скрывал живота, а лицо покрылось морщинами. Впрочем, ум полицмейстера был так же остёр и тонок, а поэтому в отставку отправлять его вовсе не собирались. Напротив, Пётр Петрович, на счету которого числились поимки десятков разбойников всех мастей, готовился отбыть на службу в сам Санкт-Петербург.       
-Николай Алексеич, дорогой мой, - приветливо начал полицмейстер. – Уж почти забывать стал, как тех мародёров мы с Вами ловили. У Вас нынче спокойно всё?
-Да вроде бы, Ваше превосходительство, - пытаясь глядеть прямо в проницательные полицмейстерские глаза, ответил Мартынов.
-Хорошо, хорошо, - поспешил успокоить его Рукомойников. – Неприятность тут одна у нас – пустяк, да и только. Петьку Сорви-башку, убиенного Вами, если помните, схоронили тогда в общей яме с подельником его, подальше от храма.  Так вот представляете, кладбищенский смотритель на днях рассказал, что могилу эту нашёл разрытую. Да так, что кости поверх лежали. Кому ж этот разбойник понадобился, ума не приложу?
-И вправду, странное дело, - удивился Николай. – Десять лет прошло.
               
                Спустя два дня Андрон и Маша шли по вечерней Николаевской. Андрон, как всегда, нежно держал свою барышню под руку, и они оба наслаждались этим, ещё не знойным, но греющим их апрелем.
-Что это Вы всё задумчивы, Андрон Алексеич? - кокетливо спросила кавалера спутница. -  Или заболели?
-Ничуть, Мария Алексеевна, - поспешил заверить её Андрон. - Разве я могу рядом с Вами заболеть? О делах пекусь. Отец сказывал, что магазин скоро мне отдаст, а торговец из меня никудышний.
-Справитесь с божьей помощью, - уверенно сказала Маша. – Непременно справитесь с этой наукой.
                Они дошли до дома Мартыновых. Андрон распрощался, как показалось Марии, очень скоро, и направился к себе. Маша надула, было, губы на такую неучтивость жениха. Но дома настроение её быстро поправилось. Матушка стряпала пироги, а Ольга с детьми занималась чтением в дальней комнате.
-Коленька сказывал, что через две недели съедут в новый дом, вздохнула Дарья. – Ты замуж скоро пойдёшь – одна я тут останусь.
                Совсем поседевшая Дарья села, пригорюнившись у печи.  Она снова вспомнила своего Алёшу и подумала, какой бы он был сейчас.
-Седой, как я, наверное, - представляла она любимого супруга. – Потолстел, шевелюра уж точно не такая, как тогда. Но бабы на него до старости глядели бы, ей - Богу! А мне что с того – пусть любовались бы. Лишь бы рядом со мной был.
                Слеза покатилась по ещё гладкой и нежной Дарьиной щеке, упала на пол, и Дарья глядела, как высыхает у ног горькая влага измученной её души.
-Ну что ты, маменька, - подсела к ней Маша. – Никуда я не денусь. Каждый день буду навещать. Да и не сватается пока Андрон. Странный он какой-то эти дни стал, молчит больше всё. А вдруг другую полюбил? Пусть прочь идёт тогда!
-Никуда он не уйдёт, - погладила Машу по голове мать. – Неужто не видишь, как сохнет по тебе? 
                Андрон, проводив Машу, тем временем развернулся, не дойдя до дома, и направился в строну Троицкой улицы. На углу его неожиданно окликнул тот же глухой странный голос.
-Когда? 
-В субботу, - не обернувшись, ответил Воронов – младший.
-Ладно, - ответил всё тот же незнакомец в тюрбане, намотанном на лицо…
               
                В ночь, когда все заснули, Николай снова сел за рукопись. Он писал теперь быстро, часто макая перо в чернильницу. Потом, написав, что-то зачёркивал и опять выводил наспех новые строки. Приключения, которых хватило бы не на одну жизнь, захватывали его воображение, и Мартынову теперь хотелось, чтобы его читатель увидел всё это, как можно скорее. Он был увлечён, когда прохладная рука коснулась его плеча. Николай замер, похолодев, и резко обернулся.
-Уж час поздний, батюшка мой, а ты всё пишешь, - прошептала стоявшая рядом Ольга. – Пойдём на покой.
-Олюшка, - опустил голову в её тёплую грудь Николай. – Хорошо, что ты здесь. Сей же час иду, милая, загашу свечу только.
-Страшно мне, - сказала вдруг Ольга.
-Отчего, родная моя?
-Ты худого не подумай, Коленька. Я глазком одним только глянула в листы твои, хоть ты и не велел, - виновато призналась жена. – Бесовщина там какая-то. Боюсь, Господь накажет за то. А вдруг детьми нашими накажет?
-Ну, полно, полно, Олюшка, - прервал, обняв её, Николай. – А может, и верно ты говоришь. Схожу - ка я к отцу Иоанну на исповедь на днях – давно не был. Господь и подскажет…
                В эту ночь отец снова пришёл к Николаю во сне. 
-Книга твоя где, не вижу? - начал страшно водить глазами по спальне Мартынов – старший.
-Вон она стоит, отец, - прошептал Николай.
                Покойник подошёл к шкафу и уставил на книгу свой взгляд.  Потом отец обернулся – на голове его откуда-то взялся чёрный тюрбан.
-Был тут. На мне кровь его. Не давай глядеть ему, слышишь?! – крикнул отец.               
                Николай сел в кровати. За окном светало…   

                В выходной Николай Мартынов с Андроном Вороновым шли в городскую баню. В Константиновских банях, что в самом конце Гостинодворской, по субботам народу бывало всегда много. Попариться и помыться сюда ходили люди самые разные. Те, кто богаче и те, кто беднее, те, кто имеет положение в обществе и те, кто никому неизвестен, вмиг становились одного голого сословия, отличаясь друг от друга, разве что, размерами пуза, хоть как-то свидетельствующего о благосостоянии его обладателя. Дело близилось к вечерней. По дороге Мартынов, как обычно, учтиво раскланивался со всеми знакомыми, коих у городского брандмейстера было множество. Горожане спешили поздороваться первыми: мужчины учтиво приподнимали шляпы и котелки, а дамы даже успевали сделать легкий невесомый книксен.  Вместе с брандмейстером кланялся и Андрон, слегка заважничав от такого товарищества. Пересекая Николаевскую, они оба кивнули булочнику Платону и сапожнику Ибрагиму, занятым по соседству, каждый своими делами.
-Не желаете пирожочков в баньку для аппетиту, Ваше высокоблагородие? – не преминул воспользоваться ситуацией Платон. – С пылу, с жару!
-Давай, давай, Платон, - остановился Николай. – Пирожки добрые супруга твоя печёт.
-Как сапоги мои Вам, уважаемый? – спросил в свою очередь Ибрагим. – Впору пришлись?
-Спасибо тебе, Ибрагимушка, - ответил брандмейстер. – Не нарадуюсь всё на работу твою. К осени закажу тебе ещё пару. Пошьёшь?
-Лучше прежних сделаю, уважаемый, - с радостью согласился Ибрагим.
                В предбаннике толпились люди. Узнав Мартынова, многие тут же с почтением уступали дорогу.
-Подите сюда, Николай Алексеич, - раздался откуда – то громкий голос Исаева. – Здесь местечко для Вас с товарищем приберёг.
                Николай не спеша разделся донага, оставив на шее лишь нательный крест. Те, кто был поближе, украдкой разглядывали его тело, на котором пожары оставили свои отметины. Обгоревшие плечо и нога, несколько шрамов, разрезавших мускулистую спину – иной офицер на фронте не получит  на память от свинца и половины того, чем наградили Мартынова его пожары.  Брандмейстера уважал за храбрость весь город.
                Вместе с Андроном и Исаевым они тут же отправились в парную, чтобы насладиться веничным ароматом, добровольно высидеть, покуда будет сил, в нестерпимом жару, стегая друг дружку мокрыми охапками веток, а после, завернувшись в простыню, разомлеть за кружкой хорошего пива. Первым из парилки выскочил Андрон, весь раскрасневшийся, вдыхая, как рыба, открытым ртом воздух. Андрон подбежал к сложенной одежде и, покопавшись, достал откуда- то небольшую бутыль. Вечер обещал быть не коротким.
                Спустя пару минут, из парной появились Мартынов с Исаевым. Они уселись за отдельный стол. Отдых был в самом разгаре, когда брандмейстер начал что-то искать среди своей одежды.
-Куда ж он подевался-то? – громко сказал Мартынов. – Неужто, стащил кто? Андрон, ты как выходил, чужих возле не видел?
-Не видел, - ответил тот.
-Что потеряли, Николай Алексеич? – забеспокоился Исаев.
-Да так, - раздосадовано махнул рукой Мартынов. – Вещицу одну…
                Когда спустя несколько часов они с Андроном вышли на Гостинодворскую, уже стемнело. После бани воздух казался ещё свежее и чище. Мартынов шёл, что-то напевая себе под нос, и по всему было видно, что настроение у него, несмотря на потерю, было отменное.
-А что, Андрон, скоро буду тебя с отцом и матушкой в гости ждать, - весело сказал своему спутнику Николай. – Не передумал Машу сватать, чай? Ну, чего ты такой смурной - то?
-Как я мог передумать, Николай Алексеич, - поспешил с ответом Воронов.
-Вот и не печалься ни о чём, Андрон, - твёрдо сказал Мартынов. – Всё хорошо будет. Обязательно хорошо, слышишь?
-Слышу, - посмотрел в глаза Николаю сын ювелира. – Иначе, зачем я Марии Алексеевне нужен стану.
                У дома они распрощались, и Николай отправился к себе, притворив калитку ворот родительского дома, с которым через пару недель ему предстояло проститься – Мартыновы уезжали в достроенный, наконец, дом на Эссенскую, поближе к пожарной части. Сев к столу ужинать, Николай, как всегда посадил своего Алёшку на колени, поцеловал Оленьку и озорно подмигнул сестре.
-Да ты и не пьян почти, батюшка мой? – удивилась жена.
-Парок лёгкий был, словно в раю побывал, - поведал он всем о своём наслаждении, поглядывая при этом на часы – Народу – тьма тьмущая. Зад свой, прости меня Господи, пристроить негде было. А Андрон твой, сестрица, хорошо парил. Весь хмель веничком из меня и выбил. Ну, да ладно. Вы тут без меня – дела ещё.
-Ты куда, Николай Алексеич, поздно уж, - всполошилась Ольга. – Да и не покушал совсем ничего.
-Пирожками, видно, булочник накормил. Сказано же, дела у меня в части, - надел фуражку Мартынов и, перекрестившись, обнял сына и жену. – Скоро управлюсь…   
               
                Андрон, тем временем, шёл по уже известному ему маршруту на Троицкую. На полпути он оглянулся: человек в тюрбане шёл следом, шагов за тридцать от него. Вскоре Воронов оказался перед знакомой низкой дверью и постучал. Дверь отворилась, и Андрон вошёл в тёмную прихожую.
                На ковре посреди комнаты всё также сидели трое в тюрбанах.
-Принёс, Андрон Алексеич? – спросил тот, что был посередине.
-Как уговорились. – Андрон протянул свёрток незнакомцу.
-Спохватился он сразу? – взяв свёрток, недоверчиво задал вопрос главный.
-Сразу, - кивнул Воронов. – На меня не подумал.
-Что-то гладко всё прошло у тебя, почему? – поднялся незнакомец, разворачивая тряпицу. – Или шутить вздумал?
                Он отдал какую-то команду, и двое других тоже поднялись со своих мест. В руке у того, что был справа от Андрона, блеснул кинжал…
                В ту же секунду оба окна в доме разлетелись вдребезги, и в комнату по-кошачьи ловко запрыгнули Мартынов и Ширш.
-Я за сапогами пришёл, Ибрагим! – крикнул главарю Мартынов, держа руку на рукояти шпаги.  – Мерку снимать будешь?
                Главарь тут же одним движением выхватил откуда –то короткую черкесскую шашку.   
-Эх! - успел подумать Николай. -  Надо шпагу сразу было…
                Он пригнулся, и над ним свистнул клинок, срезав кудри с его чёрной шевелюры. Мартынов отскочил и выхватил шпагу. То же сделал и Ширш, направив оружие в сторону горца с кинжалом. Ибрагим, скинув бесполезный тюрбан, изготовился для следующего смертельного удара. Соперники замерли: у каждого был всего один шанс – в узком пространстве комнаты второй раз Мартынову уже не увернуться от рубящего удара, но насколько будет проворен этот сапожник?
                Ибрагим сделал такой короткий взмах, что клинок лишь на миг раздвоился в глазах Николая и… в следующее мгновение шашка выпала из руки горца. Он что-то успел сказать на своём языке, прежде чем Мартынов вынул шпагу из груди сапожника, и тяжело рухнул на пол. Следом упал, сражённый шпагой Ширша, горец с кинжалом. Последний из троих опрокинул на ковёр керосиновую лампу, и, вооружённый таким же кинжалом, начал отступать вглубь комнаты под прикрытием разгоравшегося пламени. Стоявший как в тумане всё это время Андрон, наконец, услышал, как в дверь бешено стучат. Он откинул засов, и в дом вбежал Исаев с городовыми.   
-Откуда здесь, Георгий Порфирьич?! – ещё не отдышавшись, удивился Мартынов.
-Живы! Слава богу! - крикнул помощник полицмейстера. – А ну, взять этого!            
                Городовые бросились, было, к уцелевшему в схватке третьему разбойнику, но их остановило поднявшееся до потолка пламя. Разбойник   вдруг откинул на стене ковёр и исчез в темноте.
                Выскочивший во двор Исаев с пистолетом в руке вместе с городовыми никого там не нашли.
-Ушёл - таки! – с досадой ударил рукоятью пистолета по стене дома Исаев. – Ювелир Воронов только вот сообщил. Ты всё сам, да сам, Николай Алексеич. Тут до беды недалеко было - вишь, шашка какая у него. Вот тебе и сапожник.
                Помощник полицмейстера наклонился, чтобы поднять оружие, и лежавший на полу Ибрагим тихо застонал.
-Да он жив! – отпрянул Исаев. – А ну, братцы, поднимай его и в больницу…
               
                Оба раненных в схватке кавказца выжили. Когда наутро Ибрагима пришли допрашивать в больницу, он молча глядел сквозь полицейских куда-то в одну точку. Спустя полчаса, ничего не сумев добиться от обоих, городовые собрались уходить, как вдруг Ибрагим окликнул их.
-Говорить с Мартыновым одним буду, - сказал горец и снова замолчал, уставившись в стену.             
                Николай, тем временем, был в части. Брандмейстер писал снова какие-то бумаги, казалось, уже совсем позабыв о ночном происшествии, которое могло стоить нескольких жизней. Когда он отложил, наконец, в сторону документы, его вдруг обдало каким-то могильным холодом. Николай поёжился и поглядел на окно – может стекольщик сделал дурно свою работу? Мартынову вновь показалось, что в кабинете стало тише обычного, хоть за окном уже разгорался день.  Николай достал амулет. 
-Ну что, отец, загадал ты всем загадку, - заговорил сам с собой Мартынов-младший. – Что ж за сила такая в нём таится?
                В дверь постучали, и Мартынов поспешно спрятал амулет в стол.
-Входите! – громко сказал брандмейстер
-Ваше Высокоблагородие, Вас Его превосходительство господин полицмейстер к себе ждёт, - сказал вошедший посыльный.
-Иди, скажи, что тотчас буду, - откинулся на спинку кресла брандмейстер.         
                Рукомойников, ни разу не изменивший традициям за эти годы, курил всё тот же жуткий табак, к которому нормальному человеку привыкнуть было совершенно невозможно.
-Проходите, Николай Алексеич, - пригласил Мартынова полицмейстер, усаживаясь поудобнее в кресле. -  Ибрагим этот Вас к себе требует, говорить будет. Так из-за чего, говорите, всё случилось этой ночью?
-Вот из-за этого. – Николай вынул из кармана и положил перед полицмейстером свой оберег…   

                В больнице стояла привычная тишина - белая, пахнущая камфорой и йодом. В коридоре сидел один единственный человек с забинтованной рукой, подвешенной на перевязи. Мартынов, войдя в здание, сразу вспомнил, как девять лет назад мчал сюда по Оренбургу во весь опор, чтобы спасти Ширша. Проходя мимо человека, брандмейстер удивлённо вытаращил глаза.
-Ванька, ты? – узнал Николай в больном своего бойца. – Чего стряслось-то?
-Здравия желаю, - вытянулся Иван. – Так, вчера бочку нашу смолили – сорвался я и вот, сломал, кажись.
-Вот те раз, ладно бы на пожаре! - посетовал Мартынов. – У Дорофеича, значит, рука покалечена, теперь и ты туда же! Мне на кого насос оставить, а?
-Виноват, Выше высокоблагородие, - оправдывался Иван. – Заживёт скоро. Управлюсь я! 
-Ладно, после всё, - махнул Мартынов и пошёл дальше по коридору к палате, возле которой дежурили двое городовых.
                Ибрагим лежал на койке, отвернувшись к стене. Немигающий взгляд его на гордом орлином профиле ничего не выражал.
-Я пришёл, Ибрагим, - опустился Николай на стоявший у двери стул и обернулся к вошедшему следом за ним городовому. – Ты иди, голубчик, нам потолковать надо. Не волнуйся – сам управлюсь.   
                Горец сел в кровати и вонзил свои глаза в Мартынова. Рубаха на нём распахнулась, и Мартынов увидел, что через грудь Ибрагима, ниже нанесённой им кавказцу раны, тянется длинный сабельный шрам. Николай не отвёл взгляда. Они стали сверлить друг друга чёрными глазами, и Мартынова охватило какое-то странное неведомое чувство. Ибрагим улыбнулся.
-Здравствуй, уважаемый, здравствуй, - спокойно, будто находясь не с раной в груди в больнице под охраной полицейского, а у себя дома сказал он. –
-Зачем приехал в город? – сразу задал вопрос Мартынов.
-За тем, что мне принадлежит, приехал.
-Нет, не твоё это, - также спокойно ответил Николай.               
-Моё! – повторил Ибрагим. – И всегда моим было.
-Расскажи всё про него, а после и решим, - вдруг попросил Николай. – Время у нас много. Давай, Ибрагим…

                В маленьком горном ауле, там, где солнечный свет каждое утро поднимается по крышам домов к самой вершине горы, там, где для мужчины нет ничего вкуснее обжаренного на костре на черкесской шашке куска мяса и глотка молодого красного вина, а женщины, завидев чужака, опускают свой взгляд – там далёкая родина Ибрагима. Все его предки всегда рождались и погибали в седле. Никто не искал смерти, и каждому из них хотелось прожить под этим небом сто лет, но судьба распорядилась иначе. Ни один из его рода не дожил и до тридцати.
                Никто, из живших в ауле до Ибрагима, не мог вспомнить, когда и откуда появился в их селении странный человек. Он был очень стар и шёл по горным дорогам давно. Ноги его были стёрты в кровь, а во рту пересохло от жажды. Он едва добрёл до ближайшего дома и упал на землю. Женщины подобрали чужака и положили его в доме. Он говорил на неизвестном им языке и держал, не разжимая пальцев, в руке странный железный предмет. Человек непрестанно читал какую - то молитву. Вернувшийся в это время в аул будущий отец Ибрагима Ахмед сел возле незнакомца. В селении никогда не было стариков, и горец внимательно разглядывал старца. Кажется, что ему было сто лет, а может быть, и больше. Лицо странника испещряли морщины, седая редкая борода опускалась на худую грудь аскета. Всё его тело было измождено временем, холодом и ветрами, и только глаза - они сияли необыкновенным ясным пронзительным светом, будто чёрное солнце, горевшее где-то в его душе, пробивалось изнутри через взгляд чужестранца, освещая дом.
-Кто ты? – спросил у человека Ахмед.
                Странник на мгновение перестал шептать, поглядел на горца и вдруг протянул ему то, что держал в руке.
-Твой! – Отец Ибрагима так и не смог потом понять, то ли старик сказал это на родном языке горца, то ли Ахмед просто почувствовал это каким-то неведомым чувством.
                Он взял предмет, и в следующую секунду чужестранник испустил дух. Предмет был похож на оберег с привязанным к нему тонким шнуром – старик носил его на шее. Ахмед разглядел странный нехитрый узор предмета и надел его на себя.
                Ибрагим родился, когда его отцу было за пятьдесят. С того времени, когда в селении умер странный человек, отдавший оберег Ахмеду, в их роду больше не погиб ни один мужчина… 
                Ахмеду исполнилось девяносто, когда война добралась до их селения. Вчерашние кровные враги воевали вместе против русских, пришедших в их горы.  Ахмед, не боясь свистевших над его головой пуль, вышел из дома, чтобы увидеть бой. Он видел, как к окружённому аулу со всех сторон шаг за шагом продвигались русские солдаты. Каждый этот шаг отмерялся кровью, но они шли, ползли, лезли вверх. Ахмед видел, как совсем рядом последним из трёх его сыновей упал младший Ибрагим, сражённый саблей молодого рекрута со шрамом на лице.
                Когда этот рекрут с товарищем ворвались в дом, старик спокойно сидел посредине. Товарищ взмахнул саблей, чтобы покончить с последним оставшимся горцем, но солдат со шрамом поймал его руку. 
-Оставь старика, - сказал он. – Пусть доживёт своё – недолго ему уже.
                Солдат обвёл взглядом дом. Здесь почти ничего не было, лишь старая шашка висела на ковре.
-Мы скоро уйдём, отец, - сказал хозяину русский. – Похоронишь своих, как надо. Война, понимаешь ты?
                Ахмед пригляделся. Рекрут был очень похож на его Ибрагима: такой же высокий, такие же чёрные глаза и волосы. Будто душа только что убитого им в бою сына вмиг переселилась в него.
-Скажи, как звать? – припоминая русскую речь, спросил старый горец.
-Алексеем Мартыновым звать, - присел напротив рекрут. – Зачем тебе? А на товарища моего зла не держи – война это, отец.
                Ахмед распахнул черкеску и снял с шеи амулет, доставшийся ему много лет назад от странного путника.
-Не сберёг он мне последнего сына, - снова с трудом подбирая слова, вымолвил старик и протянул оберег Мартынову. – Ты его убил, теперь он твой – у меня больше никого нет. Бери, его потом твой сын возьмёт.      
                Алексей усмехнулся.
-Что в нём проку? – недоверчиво посмотрел на оберег товарищ Алексея.
-Ладно, отец, будь по-твоему, - сунул Мартынов амулет за пазуху.               
                А ночью, когда русский отряд покинул селение, в дом вполз истекающий кровью Ибрагим…
               
                Ибрагим замолчал, переводя дух и морщась от ноющей раны. Николай вглядывался в шрам, оставленный его отцом на груди горца, и на рану, нанесённую им вчера. Сапожник поймал взгляд Мартынова и улыбнулся.   
-Думаешь, амулет тебя от шпаги моей и от отцовской сабли сохранил? - сглотнул слюну в пересохшем рту Николай. 
-Твоя правда, - уверенно кивнул Ибрагим.
-Так что ж ты меня убить не сумел вчера? – спросил Мартынов. – Выходит по всему, что и меня бережёт.
-Не убил, -  сказал горец. – Не мог убивать…

                Ахмед рассказал про амулет сыну лишь перед смертью. Он взял клятву с Ибрагима, что крови того, кто его спас на семье не будет, и Ибрагим поклялся, что не убьёт. Он искал рекрута Алексея Мартынова по всей России, но здесь, в далёком Оренбурге встретил уже лишь его сына. Горец приехал в этот город не один. Род Ибрагима решил вернуть то, что принадлежало им по праву. Но у кого оберег? У сына рекрута? За месяц, проведённый в сапожной будке, кавказец разузнал от местных людей и от самих пожарных много историй про отважного брандмейстера.   
- Крови твоей я не желал…, - всё рассказывал сапожник, и слова его отчего-то стали длинными, а голос начал пропадать. –Я за другой кровью приходил… За кровью того, кто моего отца Ахмеда убивать хотел…За кровью сына его…
               Мартынов слушал монотонную речь горца, глядя на него, и вдруг в глазах его на мгновение сделалось темно. Он тряхнул головой, но темнота не отступала. Вместо Ибрагима в больничной палате перед ним возник отец.
-Не давай глядеть ему! – снова крикнул покойник.
                Николай попытался двинуться, но не смог этого сделать. Перед глазами снова появился отец и взял его руку. Николай сделал ещё усилие…
-Не возьмёшь меня, Ибрагим, - услышал он свой шёпот. – Не возьмёшь! ...
-Ваше высокоблагородие! – раздался у дверей крик Ивана. – Вы здесь?
                Мартынов вскочил. Ибрагима в палате не было.
-Где он, Иван? – бросился к пожарному брандмейстер. – Где сапожник?!
-Так, нет никого здесь, Николай Алексеич, - недоумённо ответил Иван. -
 Вы, уж почитай, полчаса, как сами с собой говорите. Всё про амулет какой-то…
-Да как же это, Иван! – схватил его за плечи Мартынов. – А городовые где?    
-Нет никого, Ваше высокоблагородие…         
                Николай сунул руку под рубашку – амулета не было…
               
                Ибрагим исчез, будто растворился в весеннем городском воздухе, унося тайну, столько лет мучившую Николая Мартынова. Второй был обнаружен в то же утро в больнице мёртвым. Городовые, охранявшие сапожника и его напарника, пришли в участок откуда-то из-за города к вечеру. Они ничего не могли толком объяснить, клялись, что были всё время на посту и не спали ни минуты.
                Николай вернулся домой и молча сел в кабинете. Впервые в жизни он не знал, что надо делать и надо ли что-то делать вообще. Ему почему-то казалось, что всё еще не окончено. Николай зажёг свечу и взял в руку перо. Над чистым листом бумаги затрепетали тени. Прошло полчаса или час, а брандмейстер всё сидел за столом, не написав ни строчки, мысли его уносились далеко, туда, где по горной дороге скакал в свой далёкий аул Ибрагим, неся на груди заветный оберег, хранивший его род от всех несчастий…
                Часы ударили полночь, и заснувший за столом Мартынов резко поднял голову.
-Я за кровью сына того приходил, кто моего отца убивать хотел, - отчётливо вспомнил он слова сапожника. – Что он имел в виду? За чьей кровью? Кто всё это время был на волоске от гибели? Андрон!!
                Николай схватил шпагу и, как был - в расстёгнутом мундире, рванулся к двери.
-Коленька, куда же ты? - появилась в прихожей перепуганная Ольга.   
-Оленька, двери заприте, немедля! – крикнул Николай. – Не спите, слышите!
                Мартынов выскочил на улицу. Полуночная темень стояла в городе – глаз выколи. Лишь несколько звёзд, свесившись над церковными куполами и крышами домов, удивлённо глядели вниз на появившегося в этот поздний час в их подлунном мире человека. Николай обнажил шпагу. Ещё ничего не понимая в словах Ибрагима и подчиняясь своему предчувствию, он помчался почти наугад к дому Вороновых.
-Алексей Нилыч, открывай, открывай! – что есть сил начал стучать он в ворота. – Где Андрон?!
                Ворота неожиданно поддались и отворились со скрипом. Мартынов, выставив перед собой клинок, шагнул во двор. На крыльце дома сидел ювелир Воронов, держа в руке саблю. Рядом с ним хлопотал Андрон, перевязывая отцу рану на плече.  Повсюду в свете дворового фонаря были видны следы схватки, которая, по всей видимости, была недолгой.
-Он ушёл, Коля, - хриплым голосом сказал вдруг хозяин. – Раненый опять, а ушёл. Силён! Хорошо, что сабелька моя при мне оказалась. Ты не стой теперь, проходи в дом.
                Николай Мартынов, Алексей Воронов и его сын Андрон сидели в втроём при свечном свете за большим круглым столом в доме Вороновых. Хозяин разлил горькую настойку в рюмки.
-Мы, Николай, с батюшкой твоим условились про службу нашу общую не помнить и никому никогда про то не сказывать, - сказал ювелир, поправив сползший с раненого плеча сюртук. – Всякое было меж нами – ворошить не стоило. А в аул тот мы вместе с ним вошли тогда, чудом живы остались. Горца старого, которого я зарубить хотел, отец твой пощадил. Тот амулет ему и отдал. Я как чуял, что беды через эту вещицу немало после будет. Но Алексей взял – не послушал, и уж после с ним не расставался, пока всякие странности происходить не стали. Ты малой был совсем - не помнишь. В общем, уговорил я его тогда к священнику сходить. Вернулся он от отца Иоанна странный такой. И в тот же день попросил меня сделать точно такой же амулет.    
-Зачем же? – удивился Николай, заворожено слушая рассказ ювелира.
-Проверить что ли решил, изменится что-то, если вместо того оберега этот с ним будет, или всё как прежде останется.
-И что же?
-Изменилось, - уверенно ответил Воронов. -  Будто нечистая из дома вашего ушла. А главное, что ты сейчас живой передо мной сидишь. Ты ещё мальцом грудным трижды чуть не сгинул. То лошадь по улице понесла и с Дарьей, матушкой твоей, тебя чуть не сшибла насмерть, то чугунок с кипятком рядом разбился, то канделябр в вершке от головы твоей на пол упал…
-Канделябр?!
-Ну да. А мы с горцем этим сразу друг друга признали. Я его как на Николаевской увидел, сперва подумал, что за мной пришёл – получается, что кровник я его. Я и Андрон, стало быть. Оказывается, оберег они искали повсюду.
-Даже у Сорви – башки на том свете – могилу-то его он раскопал.
-А потом через Андрона вот подбираться начали к тебе, как узнали точно. Решили, во что бы то ни стало, амулет добыть, а после за отца отомстить. Так что, ждал я Ибрагима, Коля, каждую ночь ждал. А вы с Андроном сами решили изловить. – Воронов – старший налил себе ещё стопку. – Узнаю породу мартыновскую.   
-Так и ты всё сам решил, Алексей Нилыч, - ответил Николай.       
-У нас с ним свои счёты были. Я, Коля, всю жизнь себя корю, что старика убить хотел – грех это большой. 
                Они замолчали. В тишине дома в часах мерно качался маятник, неторопливо приближая ночь к рассвету. На столе причудливо поблёскивал, глядя на троих разговорщиков, изготовленный Вороновым – младшим второй амулет.
-Выходит, что без толку мы всё затеяли с амулетом этим, - сказал вдруг Андрон. – Всё одно, кавказцы ненастоящий бы увезли.
-Нет, Андроша, не зря, - обернулся к сыну Воронов - старший. – Ты работу скоро и на совесть сделал, так что спокоен я за то что мастером ты стал, и дело мне есть кому передать. А ещё смелость в тебе, ишь, какая оказалась. Не каждый бы так рискнул.
-Марии Алексеевне опасность была, как же я отступлю, - твёрдо сказал Андрон. – А то, что тебе, отец, раньше не сказывал про горцев и про дом тот – за то прости.  Не пустил бы ты меня.
-Один ты у меня, сынок, да видно так на небесах товарищ мой Алексей Мартынов распорядился, чтоб испытание такое пройти за грех мой, - перекрестился ювелир.
                Слова снова застыли в вязкой и тягучей тишине дома, наполняющейся судьбами людей – живущих и давно ушедших из этого мира.
-Одно лишь теперь интересно мне, - нарушил эту тишину Николай. – Где ж он, настоящий-то?
                Ювелир улыбнулся, будто давно ждал этого вопроса от Мартынова. Он поднялся и подошёл к окну, за которым ещё чернела беспросветная степная оренбургская ночь.
-Да рядом он, Николай, никуда все эти годы и не девался, - словно про себя проговорил, глядя в темноту, Воронов. -  Отец твой про то, где амулет хранится, ещё лишь одному человеку сказывал. Уговорился, если его не станет, тебе товарищ тот вещь и отдаст, когда сам нужным сочтёт.
-Какой товарищ?
-Человеку тому оберег тоже жизнь спасал не раз – да ты про то знаешь, -продолжал Воронов.  - Но мы с ним всё ж вместе так решили: ни у кого амулет этот не должен быть. Он или всех бережёт, или никого.  Да и не в амулете вовсе дело-то. 
-А в чём же? – удивились в один голос Мартынов и Андрон.
-В людях, в смелости их и в бесстрашии, в делах их, за которые отвечать придётся. На том свете или на этом -  всё одно придётся, - тяжело вздохнул Воронов и взял в руку сделанный его сыном оберег…

                Утро следующего дня выдалось свежим и прохладным. Ночная мгла ещё досыпала по дворам и проулкам, но город, разбуженный солнцем, начинал свою неторопливую жизнь. Николай Мартынов шёл по родному Оренбургу, понимая, как много он ещё не успел сделать для него. Он шёл мимо Преображенского храма, где, как всегда, служил заутреннюю отец Иоанн, мимо навсегда закрывшейся сапожной будки горца Ибрагима, мимо дорогого его сердцу писательского общества. Николай, как много лет назад, нёс за пазухой рукопись. Она была не окончена. Утром, уходя на службу, он аккуратно собрал все листы, чтобы навсегда унести их из дома.
                Брандмейстер подошёл к пожарной части, где у входа его ждал унтер-офицер Емельян Белоусов. Они встретились взглядами и помолчали, стоя напротив друг друга.
-Где ж амулет хранишь, Емельян Степаныч? – первым улыбнулся Мартынов.    
-Да здесь он, Николай Алексеич, где ж ему быть, - тоже улыбнувшись, ответил Ширш и, подняв голову, посмотрел на каланчу, устремленную в небо. – Весь город и хранит. Пойдём что ли?               
                Винтовая лестница со скрипом отмеряла каждый шаг пожарных, будто поднимавшихся по ней в самое апрельское небо. Они шли молча, и каждый вспоминал о своём. Потушенные ими пожары всплывали на мгновение в памяти и исчезали. И уже не было им счёта, словно сами пожарные родились когда-то в этом огне, лишь для того, чтобы сразу вступить с ним в схватку.
-Сколько ступеней здесь, Емельян? - спросил вдруг в середине пути Мартынов.      
-Не считал я никогда, Коля, - снова, как в далёком детстве, назвал его по имени Белоусов. – Наверное, сколько каждый себе отмерил.
                Чуть не дойдя до караульной площадки, Ширш остановился и простучал в стене несколько кирпичей. За одним из них обнаружилась пустота, и Белоусов вынул кирпич, открыв небольшой тайник…
                На площадке стоял пожарный Иван Логинов, крутя головой во все стороны.
-Здравия желаю, Ваше высокоблагородие, - увидев начальство, отрапортовал караульный. – Докладываю, что пожаров в Оренбурге сегодня пока не случалось.
-Спускайся – ка вниз, Ваня, - приказал брандмейстер. – Мы с помощником сами пока караул нести будем.
-Слушаюсь, - растерянно ответил пожарный и направился к лестнице.
                Небо отсюда, казалось, ещё больше сияло синевой, и проснувшийся город, всегда серый и пыльный, отчего-то тоже в это утро был необычно светел и спокоен.  В Кузнечных рядах дымили горны кузнецов, начинавших свою работу, на Хлебной площади сновали подводы, а в Гостином дворе разгружали свои товары купцы.
-Нет, хороший всё же месяц – апрель, - глубоко вдохнул утренний воздух Емельян, и, заметив улыбку на лице Николая, подтвердил свою мысль ещё раз. – Хороший.
                На пустынной в этот ранний час Николаевской среди редких прохожих Николай Мартынов вдруг заметил, неспешно идущего по мостовой, поэта Иосифа Максимова. Когда Максимов поравнялся с каланчой, Николай окликнул поэта, и они поприветствовали друг друга.
-Что пишешь, Николай Алексеич? – крикнул Максимов брандмейстеру.               
-Не знаю… Наверное, роман! - громко крикнул в ответ Мартынов, и стая голубей взметнулась с соседней крыши в небо.
                И Мартынову, перед тем как спуститься к уже построившемуся внизу пожарному караулу, снова вспомнились эти самые строчки Максимова.

                А может, дружище, не стоит о вечном
                в заплечных мешках - там, где совесть мы носим.
                Быть может сегодня подставить нам плечи
                друг другу не стоит - никто с нас не спросит.

                Кому это надо: на риск без медалей,
                на подвиг без смысла, на бой без победы?
                А может быть, в следующей жизни мы стали
                с  тобою, ну скажем, к примеру, поэты.

   Мы просто напишем о том, что когда-то
       конечно, не с нами - с другими случилось.
       И будет, как всем, нам с тобой непонятно,
                зачем это надо однажды им было…
   
30 апреля 1879 года

                Четырнадцатый день оренбургского пожара был на исходе. Уже никому не было ясно, окончится ли это когда – нибудь, или огонь поселится в городе навсегда, сожжёт все дома и уничтожит всё живое. Паника сменилась совершенным безразличием к тому, что происходило вокруг. Горожане с утра, порой, не замечали, сколько за ночь на их улице прибавилось сгоревших домов. Погорельцы блуждали по улицам, пытаясь найти ночлег у родных, чьи дома пока пощадил огонь, в монастырях и храмах. Нестерпимо пахло гарью, и люди шли, закрыв рот и нос платками. Ветер носился из конца в конец, раздувая тлеющие угли пожарищ, перенося их от улицы к улице.
                Генерал - губернатор Крыжановский собрал очередной совет, ожидая предложений, но все хранили гробовое молчание. Перепробовано было всё, пожарные, солдаты и казаки были на ногах полмесяца почти без сна. Впрочем, как и сам губернатор.
-Сколько сгорело, хоть как-то счесть можно? – спросил Крыжановский.
-Домов, почитай, за тыщу теперь будет, храмов целых почти нет, Дворянское собрание вчера полыхнуло, - доложил один из чиновников.
-Война в Оренбург пришла, - задумчиво промолвил губернатор. – Огонь, как орда татарская по нам прошёлся. Неужто враг нам не по силам?
                Дверь отворилась, и в кабинет без доклада вошёл брандмейстер.
-Ну, наконец – то! Что скажете, Николай Алексеич? – с призрачной надеждой приговорённого к казни обратился к нему Крыжановский. – Говорите только всё как есть!
-Худо, Ваше высокопревосходительство, - доложил Мартынов спокойным голосом. – Огонь к пороховым складам подбирается. Там рядом снаряды сложены для Туркестана и дрова ещё. Кому только сие сделать в голову пришло! Если не остановим…
-То, что? – встал генерал - губернатор. – Что потом?!
-Взорвётся город, - всё также спокойно ответил брандмейстер.
                Крыжановский, заложив руки за спину, начал ходить взад – вперёд по кабинету. Он хорошо помнил, что приказ сложить снаряды возле склада с порохом отдал сам.
-Через сколько туда пожар доберётся? – резко спросил губернатор.
-Если ветер не стихнет, то через час там будет, - почти наугад сказал Мартынов.
-Шлите вестовых везде – пусть люди за Урал бегут спасаться, - отдал приказ Крыжановский.
-Паника поднимется, Ваше…., - начал было Мартынов.
-Молчать! – заорал губернатор. – Всех за Урал!
               
                Спустя полчаса на берег начали стекаться люди. Они шли длинными вереницами к мосту и к лодочному причалу. Лодочники уже сновали по воде на вёслах к Зауральной роще и обратно, каждый раз забирая очередных. У моста вереницы соединялись в одну, и давка была страшная. Никто не пропускал вперёд себя, но задние со всем своим скарбом и детьми напирали, боясь, что вот – вот грянет взрыв. Деревянный мост трещал по швам, грозя обрушиться под этой человеческой массой и утопить в реке не один десяток людей. Людской поток, движущийся вниз с крепостного вала, казалось, никогда не закончится. На том берегу беженцы разжигали костры, готовясь к ночлегу, понимая, что вернуться к своим домам, даже если те уцелеют, получится не скоро.   
                Мартынов с обоими помощниками были уже у порохового склада. Жаркий ветер дул как раз с юга, и пламя медленно, но верно ползло от горящего Форштадта к снарядам и пороху, по пути поджигая всё, что могло гореть.
-Ну что, братцы, огонь у склада не остановим, - поглядел вдаль брандмейстер. – Крыша над ним деревянная, как заползёт – считай уже внутри. Только загорится, огонь тут же воздух съест и сразу порох рванёт.  А снарядов этих на два Оренбурга хватит – никаких врагов не надо.
-Ваше высокоблагородие, есть у меня мысль, да вот не знаю, сдюжим ли, - сказал вдруг Калашин.
-Говори, Фёдор Михалыч, не тяни, - обернулся к нему Мартынов.
-Крышу охолонять надобно, - ответил тот.
-Крышу – это да. А до пороха всё ж огонь доберётся. Мы порох   через крышу лишь чуть зальём, а он, всё одно, после рванёт, - думал вслух Николай. – Огня много, Фёдор, заползёт, и не увидим где, не поспеем.
-Не брёвна поливать будем, - всё же продолжил свою мысль Калашин. – Солдатиков положим сверху на крышу и на них воду дадим.
-Солдатиков?! – Мартынову показалось, что  он ослышался. – Живых людей? Да ты что!
-Они огонь телами почуют, где подползёт, Николай Алексеич, и вода в порох не польётся, - настойчиво сказал помощник. – Нет у нас пути другого, Ваше высокоблагородие. Я и сам с ними лягу.          
                Мартынов замолчал. Город нужно было спасать, но цена этому казалась ему уж слишком высокой. Николай за эти двадцать лет хорошо узнал, чего стоит жизнь человека. Если рванёт, то от солдат останется лишь пепел. Да и сколько их нужно, чтобы покрыть этим живым щитом всю крышу? Сто? Двести? Брандмейстер ещё раз поглядел в сторону Форштадта, откуда рвались по ветру языки пламени. В эту же минуту к складу примчался Крыжановский.
-Ну что, Мартынов? – подскочил губернатор к брандмейстеру. – Не молчи, чёрт бы тебя побрал!   
-А, ладно! Двум смертям не бывать, - прервал свои раздумья Мартынов. - Есть одна мысль, Ваше высокопревосходительство. Калашин! Калашин, ко мне…
                Солдаты уже построились возле склада.
-Николай Алексеич, сам всё солдатикам объяснишь? – негромко обратился к нему Крыжановский. 
                Мартынов сделал шаг вперёд.
-Слушай меня, братцы, вот тут дело какое, - начал свою непростую речь брандмейстер. -  Четверти часа не пройдёт, как пожар сюда доберётся. Вы люди служивые, что за беды порох и снаряды наделают, сами знаете. Сейчас пойдём все на крышу и полежим там малость, отдохнём. Не отстоим склад – всему городу конец.  Отстоим – вас правнуки ваши добрым словом и через сто лет помянут, книги напишут, в музей, глядишь, картину с вас нарисуют.
                Служивые молчали, глядя на крышу. В своей нехитрой форме они все были похожи друг на друга, будто целая сотня братьев по крови собралась вместе. Здесь были те, кто прошёл Крымскую кампанию, кто полгода назад вернулся живым с последней русско-турецкой войны и совсем ещё молодые и безусые.
-Что скажете, братцы? – спросил брандмейстер, обводя глазами строй.
-Чего говорить-то, - раздался чей - то немолодой голос с левого фланга. – Неужто отечество своё посрамим? Пулям не кланялись и огню не пристало. 
-Не посрамим! – зашумели со всех сторон, и Мартынов, сняв фуражку, поклонился бойцам.
                Солдаты быстро начали подниматься со всех сторон по скатам крыши, укладываясь на неё рядами. На самом верху стоял Калашин, указывая следующему куда ложиться.
-Придётся тебе, Мирон, со мною полежать, иль вдовушку свою приведёшь? Обнимемся, а? – раздался озорной голос, и вокруг захохотали.
-Эх, молодку бы рядышком сейчас! – засмеялся ещё кто-то.
                Спустя четверть часа вся крыша ожила, шевелясь, двигаясь, что – то говоря так, что разобрать было невозможно.
-Уложили. Сто семьдесят четыре, - отрапортовал Мартынову Ширш. – Ну, с богом, Николай Алексеич! Дорофеич, начинай качать!
                Огонь уже вился над головами, окутывая густым дымом Крыжановского и всех, кто был рядом.
-Ваше высокопревосходительство, уезжать Вам надобно, - подошёл к нему Николай. – Опасно здесь. Мы уж сами.
-Сию минуту, голубчик Вы мой, сию минуту, - не отрываясь, глядел на лежавших солдат губернатор. – Храни вас Господь, ребятушки. - И Крыжановский осенил пороховой склад крестным знамением.
                Водяные струи привычно взмыли вверх, направляемые умелыми руками пожарных на солдатские спины. На вершине крыши в полный рост, уже мокрый с головы до ног, стоял Фёдор Калашин, всем своим видом показывая пожару, что никто не отступит…

                Четыре дня спустя с утра ветер стих и пошёл сильный дождь. Он лил три часа кряду, и за ним почти сразу везде улеглось пламя. Город застыл на новой фотографии, глядя в небо печными трубами, обугленными крышами, почерневшими куполами храмов и минаретами мечетей. Всё остановилось, и неожиданно наступила давно позабытая звенящая тишина.  Над Оренбургом поднялось и повисло огромное чёрное облако. К обеду оно медленно поплыло за Урал у всех над головами прямо в цветущую киргиз - кайсацкую степь.
                К Уралу по Николаевской шла компания из пяти человек. Они ни о чём не разговаривали, а лишь то и дело оглядывались назад на черневший за их спинами город. Люди выглядели очень усталыми, но лица их светились обычным человеческим счастьем. Выйдя на набережную, они разом обернулись и стали смотреть во все стороны, словно пытаясь объять весь Оренбург своими взорами.   
-Ну вот и кончился, наконец, месяц апрель, - сказал тот, кто стоял посредине.
                И Мартынов, Белоусов, Дегтярёв, Кондрин и Калашин впервые за эти полмесяца рассмеялись...          
      

 



















Часть вторая


ТАЙНИК































****************
1 апреля 1909 года          
 
                Солнца ещё не было, но оно должно было вот-вот появиться над горизонтом. Небо зарделось, стыдясь своей неубранности к новому дню, и наспех стирало последние звёзды.  На крыльце дома, закутавшись в тёплый плед, сидел старый человек и глядел на восток, откуда должен был начаться новый день.
-Сейчас взойдёт, вот сейчас, - еле слышно шептал он. – Сейчас…
                Красная полоска света, появившись, росла так быстро, что, казалось, песочные часы, стоявшие рядом на столике, опаздывали за поднимавшимся солнцем. Свет вдруг брызнул в глаза старому человеку, и он зажмурился.
-Ну вот и дожил, - прошептал старик и нащупал рукой часы, в которых ещё ссыпался песок. – Здравствуй, апрель, здравствуй!   
               В эту же секунду в калитку постучали. Старик откинул плед, и под ним оказался парадный мундир с эполетами. Он сжал уже некрепкой рукой рукоять лежавшей рядом шпаги.
-Входите! – крикнул хозяин.
-Ваше высокоблагородие, за ночь в городе пожаров не случалось, - появился во дворе с докладом вестовой.
               Старый человек в парадном мундире давно уже был в отставке, но по-прежнему каждое утро знал, как прожил Оренбург очередную ночь.             
-Спасибо, голубчик, - улыбнулся вестовому хозяин. – Спасибо тебе. Подойди- ка ко мне.
               Пожарный подошёл, наклонился к старику, и тот что –то зашептал ему…
-Ясно. Дозвольте идти, Ваше высокоблагородие? – спросил, выпрямившись, вестовой.
                Старик молчал, глядя в рассветное оренбургское небо. Песок в часах, наконец, просыпался вниз.
-Ваше высоко…, - снова наклонился к нему гонец.
                На крыльце дома появился слуга и подошёл к человеку в мундире.
-Ваше высокоблагородие, Николай Алексеич? – начал он трясти его за плечо. – Вы меня слышите?
                Голова хозяина безжизненно откинулась назад, а рука, скатившись с рукояти шпаги, упала вниз. 
-Доложи в части, служивый, что майор в отставке, жалованный дворянин брандмейстер Николай Алексеевич Мартынов представился Господу нашему этим утром, - обратился мужчина к вестовому…

17 апреля 1918 года 

               Повозка с арестованными медленно ехала в восточную часть города. Ноги людей, бывших в одном исподнем, обречённо болтались по обе стороны телеги. Их восьмерых, включая молоденькую черноглазую девчушку лет восемнадцати, за контрреволюционную деятельность военный трибунал час назад приговорил к расстрелу. Одежду с приговорённых представители новой власти сняли заранее в пользу революции. Сзади также медленно и равнодушно плелись четыре лошади, неся на себе расстрельную команду из числа красноармейцев.  У одного из них, по всем повадкам -старшего команды, сзади к седлу был приторочен мешок с добротным офицерским кителем, штанами и сапогами, совсем недавно принадлежащим кому-то из контрреволюционеров.      
-Эк, разжарилось сегодня, - прервал полусонное молчание старший. –  Воду взял с собой кто?
-Есть вода, - протянул старшему флягу ехавший рядом боец.
-Добре. Закончим по-быстрому с этими и назад, - отхлебнул из фляги командир.
               Воздух был по-весеннему лёгким, совсем ещё не знойно - тягучим, каким он всегда становился в Оренбурге к середине лета. За телегой увивались проснувшиеся мухи, птичьи трели разрывали тишину у зарослей карагача, и бывшему царскому брандмейстеру Ивану Николаевичу Рубцову очень не хотелось умирать в это утро. Впрочем, у Рубцова, в его сорок пять лет никого на этом свете не было. Родители умерли один за другим, когда ему исполнилось шесть лет, а воспитавшая его тётка отошла в лучший мир десять лет назад. Когда-то однажды, после долгих лет пожарной службы, он нашёл, наконец, своё счастье – свою Надюшу. Он вдруг вспомнил, как они венчались в Преображенском храме на Красную горку, какая нежная и красивая была в тот день его Надя. Но Господь отчего-то так и не дал им детей, а четыре года спустя, после тяжёлой хвори, забрал к себе его любимую. Странное чувство успокоения овладело брандмейстером теперь, и не отпускало. Будто небеса готовили его к переходу в вечный мир. В мир, где не должно быть ни боли, ни крови, ни страданий, где красные и белые, поубивавшие друг друга, стоят вместе на неведомой пока Рубцову высшей небесной службе, пытаясь замолить свои грехи, а заодно и грехи тех, кто ещё совершит их и придёт следом. И где, конечно, первой встретит Ивана его Надюша.
               Иван поглядел на девчушку. По её нежным щекам катились слёзы, она с ужасом ждала, когда неминуемо повозка остановится, и всё закончится темнотой.
-Ты в бога веруешь, милая? – по-отечески спросил он.
-Верую, дяденька, - утираясь кулачком, прошептала девчушка. – Всегда мы веровали, как батюшка учил.
-Ну, тогда, родная, ничего не бойся, - погладил её по голове брандмейстер. – Господь тебя примет, и будешь ты в раю сегодня же. Ты молись только.
-Молюсь я, дяденька. 
               Рубцов взял её за руку. На запястье девушки едва виднелся какой-то непонятный знак, и брандмейстеру вдруг на мгновение показалось, что он когда - то давно уже его видел.
               Повозка выехала за город и остановилась возле оврага. Отсюда Оренбург был почти не виден, и лишь зацветающая степь мягко стелилась у босых ног приговорённых, будто стремясь сделать лёгкими их последние в жизни шаги.
-Вставайте в ряд, - обыденно сказал старший. – Заряжай! Фома, у тебя крещение вроде как сегодня. Так что не подведи меня.
               Дебиловатого вида Фома, лет двадцати от роду, ухмыльнулся и вскинул винтовку. Приговорённые встали спиной к оврагу. Девчушка прижалась к Рубцову всем своим дрожащим телом.
-Дяденька, а Господь наш чудеса творит! - горячо зашептала она. – Мне цыганка старая сказала на Рождество, что бог, мол, тебя спасёт скоро…
-Спасёт, родная, спасёт обязательно, - прижал ещё крепче её брандмейстер к себе. – Ты молись только.
               На дороге показался верховой. Вздымая клубами пыль, он мчался прямиком к оврагу.
-Кого там нелёгкая несёт? - вгляделся командир в даль и поднял руку. – Цельсь!   
-Не стрелять! – вдруг раздался крик верхового. – Не стрелять!!!
               Всадник, подскакав, спешился, собрал за спину складки выбившейся из-под ремня гимнастёрки, поправил фуражку и достал мандат.
-Представитель ревкома Щербина, - сказал он.
-Понятно, - сделал вид, что умеет читать, старший.
-Кто из вас Рубцов будет? – поинтересовался представитель.
-Я, - ответил брандмейстер.
-Собирайся, велено доставить в ревком, - махнул Щербина.
-Но у меня приказ по врагам революции…, - начал было старший.
-Отставить!  Ты что ж, Декрет самого товарища Ленина нарушить хочешь, а?   
-Какой такой Декрет? – напрягся командир.
-Сегодня подписан товарищем Лениным «Декрет об организации государственных мер борьбы с огнём», - просветил его Щербина. – Пожары революции в молодой Советской Республике пылают, уничтожают отвоёванное у буржуазии имущество рабочих и крестьян. Специалисты нам нужны, товарищ. Бывших царских велено брать. Рубцов, выходи! Форму и сапоги ему верните.
-Я без неё не пойду, - упрямо вдруг заявил Иван и кивнул на девушку.
-Что? Да я тебя сейчас! – достал револьвер старший команды.
-Не спеши! Чёрт с ним, некогда сейчас. Сажай обоих на телегу - там разберёмся, - снова махнул представитель ревкома.
               Брандмейстер подхватил ещё ничего не понимающую девушку и двинулся к телеге. Они уселись на повозку.
-Цельсь! – снова раздалась команда.
-Не оборачивайся, милая, не оборачивайся, - спрятал лицо девушки у себя на груди Рубцов.
-Пли!...
               Страшный грохот разорвал тишину на куски. Оглохшая и онемевшая, она прижалась к земле и отползла на время подальше в оренбургскую степь.
-Цельсь!.... Пли!...
               Иван обернулся: на краю оврага никого не было…

               В здании ревкома, что на Хлебной площади, было душно.  Кругом сновали красноармейцы, за плечами у некоторых торчали винтовки со штыками. От прежних хозяев в доме не осталось и духу -  он, наконец, выветрился вслед за старой властью, а его место занял другой – терпкий, солоноватый от пота и крови, замешанный на чём-то очень новом и жутком. Рубцова, с заложенными за спину руками, вели по длинному тёмному коридору, по обе стороны которого стояли и сидели на корточках люди, равнодушными взглядами провожавшие царского брандмейстера. К смерти здесь привыкли настолько, что если бы в один из дней вдруг не расстреляли несколько десятков человек, то это показалось бы делом ненормальным.
               У дверей кабинета в самом конце коридора они остановились.
-Жди тут, - коротко приказал Рубцову член ревкома Щербина и, постучавшись, вошёл.
               Рубцов поглядел в окно. Из него открывался вид на каланчу, возвышавшуюся над городской Арендой на другой стороне площади.  Он даже мог разглядеть караульного на смотровой площадке.
-Караул несут, и слава богу, - подумал брандмейстер. – Что же дальше будет, что дальше?
-Рубцов, заходи! – прервал мысли пожарного громкий окрик из приоткрывшейся двери.      
               За столом сидел молодой человек с острым скуластым лицом и, не отрываясь, что-то быстро писал.
-Проходите, - не поднимая головы, указал он кивком на стул Рубцову. – Присаживайтесь.
               Брандмейстер ответил поклоном головы, оставшимся не замеченным хозяином, и сел. В кабинете почти ничего не было. На стене, прямо над головой пишущего, висел портрет Ленина, а по правую руку от него, на столе, лежал маузер в деревянной кобуре с открытой крышкой. Лепнина на потолке местами отвалилась, а штукатурка была сплошь покрыта трещинами. Толстые кирпичные стены дома выдержали недавний обстрел, устроенный ворвавшимися в Оренбург казаками. Человек, наконец, закончил писать, закрыл бумажную папку и отдал её стоявшему рядом матросу. 
-Всех, кто в списке, расстрелять сегодня же, - громко сказал он. - Всех.
-Сделаем, товарищ председатель, - вальяжно ответил матрос и вышел.
-Коростелёв, - сидя, протянул руку Рубцову человек за столом. – Председатель ревкома. Буду краток, гражданин Рубцов: сегодня Председателем Совнаркома Ульяновым - Лениным подписан Декрет о борьбе с пожарами. Что такое пожар, думаю, Вам объяснять не нужно. Советская власть предлагает Вам работу. Работу, которую Вы хорошо знаете. Сколько Вы были под арестом?
-Почти месяц, - закашлявшись, прохрипел брандмейстер.
-За месяц многое изменилось, - встал и подошёл к окну Коростелёв. – Враги поджигают, да и свои мародёрничают. Вы в брандмейстерах четыре года. Нам помощь Ваша очень нужна, Иван Николаевич, - неожиданно разоткровенничался председатель.
                Рубцов глядел в одну точку, пытаясь собраться с мыслями. Времени на раздумье не оставалось, и Иван, глубоко вздохнув, тряхнул головой, сбрасывая оцепенение.
-Понятно, тем более что, как я понимаю, выбора у меня нет, - попытался улыбнуться он.
-Нет, - отрезал Коростелёв и бросил взгляд на маузер. – Разве что, обратно к оврагу…

               В коридоре Рубцова окликнул уже знакомый Щербина. Статный, с красивой чёрной шевелюрой и карими глазами, Щербина в свои тридцать лет числился уже большевиком со стажем -  ещё подростком работал в подполье. Подойдя к брандмейстеру, большевик смерил его взглядом с ног до головы и протянул руку.
-Давайте знакомиться, Иван Николаевич, - сказал он. – Дмитрий Щербина. Распоряжением ревкома назначен к Вам в пожарную команду комиссаром.
-Кем, простите? – переспросил Рубцов.
-Комиссаром, Вы плохо слышите? – повторил Щербина. – Ну, с чего начинать думаете?
-С команды надо начинать, с людей, - задумчиво ответил брандмейстер. –  Кто остался не знаю.
-Соберём команду, в два дня соберём, - уверенно сказал новый комиссар. – Людей проверенных будем брать. Ну и под Вашу личную ответственность. Время терять не станем, командир. Мандат Ваш уже подписан товарищем Коростелёвым, так что отсюда прямиком в часть.
               Они вышли на крыльцо. Иван вдохнул весеннюю свежесть полной грудью и только теперь понял, как хорошо жить на белом свете. Вот только долго ли? Впрочем, даже один день, подаренный ему новой властью, брандмейстер Рубцов собирался прожить не зря.
-Дяденька, - послышался тихий голос откуда-то снизу.
               Иван увидел ту самую девчушку, спасённую им на краю гибели. 
-Ты чего здесь? Беги отсюда! – зашептал брандмейстер.
-Они меня… они меня…, - зарыдала девчушка.
               Рубцов оглянулся на Щербину. Тот молчал, отвернувшись. Брандмейстер резко развернулся и направился обратно в кабинет к Коростелёву. Дойдя до двери, он дёрнул за ручку и вошёл без стука.
-Разрешите?
-А, это Вы, - Коростелёв снова подписывал какие-то бумаги. – Какой вопрос, Иван Николаевич?
-Девушка. Та, с которой меня привезли сюда, - подошёл вплотную к председателю брандмейстер, отчего тот опять на всякий случай взглянул на свой маузер. – Александр Александрович, я хочу взять её в пожарную команду.
-Кем? – вытаращил глаза Коростелёв.
-Барышней будет на телефоне, - выпалил первое, что пришло на ум Рубцов.
-Барышней, говорите? Так ведь звонить-то, если пожар, почти некому, - заметил председатель. – Телефонов в городе, почитай, нет.
-Это пока, - резонно возразил Иван. – При новой власти появятся обязательно.               
               Коростелёв не нашёлся что ответить на такую наглость бывшего царского специалиста, в котором он так сейчас нуждался. Он встал и зашагал по кабинету, заложив руки за спину.
-Ну на что она Вам далась, Иван Николаевич? – сморщился председатель. – Дочь контрреволюционного элемента казачьего есаула Якунина. Кстати, он уже расстрелян. А Вы ведь вдовец, кажется?
-Жену два года как схоронил от тифа, - тяжело вздохнул от нахлынувших воспоминаний Рубцов. – Какое это отношение имеет к делу?
-Да это я так, - махнул рукой Коростелёв. – Ладно, позовите ко мне товарища Щербину. И под Вашу личную ответственность, товарищ Рубцов! Да, да, теперь мы с Вами товарищи и служим общему делу нашей революции...

**********

               В городском писательском обществе на Николаевской даже днём стоял сумрак. Председатель общества Моисей Моисеевич Бронштейн, человек немолодой, каким –то образом до сих пор не расстрелянный большевиками, сидел с обречённым видом за чистым листом. Вместо того, чтобы поставить буржуазного литератора к стенке, новая власть озадачила его написанием разных революционных воззваний. Отказаться от предложения Бронштейн не мог, но выглядел похороненным заживо.
-Ну что я им напишу? – в который раз вопрошал он себя. – Ну какой из старого еврея революционер? Смешно, ей-Богу.
                К Бронштейну, как и полагается, был тоже приставлен комиссар. Несколько раз на дню он забирал написанное и относил в ревком на утверждение. Когда однажды председатель, взмолившись, попросил освободить его от этих обязанностей по причине полного отсутствия вдохновения, комиссар, выслушав его, молча достал из кобуры револьвер и положил рядом с бумагой на стол.
-Теперь вдохновился? - спросил он.
                Моисей послушно рухнул в кресло и опять взялся за перо…
                Из всех знакомых человечеству чувств литератор Бронштейн сильнее всего испытывал чувство страха. Вот и сейчас, пытаясь нести революционную сознательность в массы, он искал правильные слова. Но царизм всё равно получался у него не таким кровавым, как требовалось, и писателем овладело отчаянье.
-Убьют ведь, - задрожал он в кресле и ударил себя по щеке. – Соберись, Моня! Давай, давай, думай!
                В дверь осторожно постучали.
-Пришёл! – затрясся Бронштейн. – Чего стучит-то? Издевается!
                Но вместо комиссара в комнату вошёл высокий молодой человек с весьма привлекательными чертами лица и небольшими усиками, одетый по последней моде, с тростью в руке. Казалось, что революция и всё, что с ней было связано, его совсем не касалось.
-Здравствуйте, Моисей Моисеевич! – с лёгким поклоном поприветствовал литератора, словно своего старого знакомого, гость. – Я к Вам по делу.
-Доброго утра или уже дня, - растерянно невпопад ответил Бронштейн. – Хотя, какое оно доброе.
-А что такое стряслось, Моисей Моисеевич? ...   
                Спустя полчаса гость вышел из писательского общества, провожаемый до крыльца председателем, который был теперь в явно хорошем расположении духа.
-Так я жду, жду, - с появившейся надеждой в голосе напоследок крикнул Бронштейн.
-Непременно буду, - приподнял на прощание свой котелок молодой человек. – Ждите…

************

               Рубцов с Щербиной подходили к пожарной части на улице Перовского, бывшей Почтовой, когда время близилось к пяти часам. Солнце ещё было высоко над горизонтом, но в город, захватывая темноту откуда - то из его узких изогнутых переулков, уже пробирался вечер. Оренбург, пока не согретый апрелем, всё ещё тосковал по той своей неторопливой жизни, что была раньше. Но неторопливость эту теперь нарушали идущие, скачущие, бегущие куда-то люди в военной форме и ещё в каких –то полувоенных френчах. То и дело по улице проходил, чеканя шаг, очередной строй человек в восемь – десять с винтовками. Разобрать, кто и откуда эти люди, не было никакой возможности, и на всякий случай горожане боялись всех подряд. Город помнил недавний ночной казачий налёт, помнил, как отомстили за это большевики, и поэтому смирился с тем, что случилось, и с тем, что ещё может случиться. И лишь поднимавшиеся над всем этим купола храмов и минаретов да стареющая пожарная каланча напоминали о вечном.   
               Они вошли вдвоём на бывший полицейский съезжий двор, где теперь располагался недавно созданный городской отдел рабочей милиции. Было очень тихо. Долетевшая сюда буря революции чуть покосила ворота, снесла топорщившийся над входом трёхцветный стяг, выхватила оказавшихся на месте полицмейстера и брандмейстера и, неожиданно бросив всё остальное, унеслась куда –то дальше, словно оставив себе время на раздумье, пообещав ещё вернуться.   
-Братцы, командир вернулся! – раздался откуда – то истошный крик.   
               Тотчас же со всех сторон во двор начали выбегать пожарные. Они бросились обнимать своего командира, едва не сбив с ног Щербину.
-Иван Николаевич, Ваше высокоблагородие, а мы уж не чаяли! – кричали они наперебой. – Думали, что всё – нет Вас больше!
-Тише, тише, - успокоил их брандмейстер. – Здесь я, живой пока. Логинов, собери - ка всех на построение через четверть часа и доложи. Мы с товарищем комиссаром пожарной команды у меня в кабинете будем.
               Вокруг воцарилась гробовая тишина. Бойцы разглядывали Щербину, будто привидение. Помощник брандмейстера Логинов попятился к воротам и, споткнувшись о брошенный кем-то рукав, чуть не свалился на землю.
-Мать твою! – заорал он, придя в чувство. - Скворцов, я кому давеча сказывал, чтоб прибрали тут всё. Со вчерашнего пожара валяется!      
               Старший пожарный Потап Скворцов, человек весёлый и потешный, подскочил к помощнику.
-Георгий Иваныч, не ушиблись? – захлопотал он и, пытаясь разрядить обстановку, пнул рукав ногой. – Ну, чего разлёгся! Подымайся давай…
-Хватит паясничать! – прикрикнул на Потапа Логинов и обернулся к командиру. – Сию минуту построю всех, Ваше высокоблагородие…
                В пожарном обозе дела обстояли весьма неважно. Худые рукава давно требовали замены, обозные лошади всё более походили на инвалидов, не годных к службе. Ехали они, по причине своей старости, весьма небыстро, что очень раздражало горожан.  Краска с пожарной бочки давно слезла, и издали было неясно, то ли спешит на пожар конно - бочечный ход, то ли махнувший в кабаке поллитру биндюжник, усадив товарищей, правит повозкой, не разбирая пути. А поэтому, прежде чем начать тушить огонь, между погорельцами и бойцами шли перебранки, доходившие до мордобоя. Разнимать дерущихся приезжала новая милицейская власть, грозя расстрелять всех без разбору. Пожар же тем временем разрастался и, как ни крути, виноваты во всём оказывались всё те же пожарные. Вот и третьего дня оставленный без командира обоз приехал тушить лавки на Водяной. На линейке и бочечном ходу едва ли можно было насчитать полдюжины бойцов. 
-Где вас, дьяволы, носит? – накинулся на них один из торговцев и тут же получил по лбу от бывшего в дурном настроении старого пожарного Гордея Калашина. 
-Люди добрые, что ж делается! – воззвал к ближним, благоразумно оставаясь лежать на земле, торговец.
-Уйди с глаз, гнида, - не спеша раскатывая рукав, посоветовал ему Гордей, – а то в бочку суну помыться.
                Насос заработал, и вода фонтанами хлынула изо всех дырявых рукавов в разные стороны. Один из них от напора и вовсе разорвался и, извиваясь змеёй, начал обрушивать потоки воды на пытавшихся спрятаться кто куда горожан.
-Пьяные опять что ли? – зашумели со всех сторон.
                Люди, не особо надеясь на пожарных, продолжали бегать с вёдрами. Через час общими усилиями огонь, наконец, загасили.
-Брандмейстеру вашему на вас пожалуемся, – сказал кто-то напоследок.
-Брандмейстера отыскать сперва надо среди живых, - равнодушно ответил Гордей. – А уж после жалуйтесь. Поехали!   
                Как ни старались бойцы своими силами латать насосы, добывать провиант для лошадок, чинить и штопать форму, всё шло из рук вон плохо. Посреди всего этого безобразия лишь рыжий пожарный кот Кузьма, живший по неизменной традиции при части и спавший, как и полагается пожарному, подолгу, выглядел абсолютно счастливым и безмятежным…

-Я гляжу, у вас всё «благородия» в части водятся, - недовольно заметил Рубцову Щербина, поднимаясь по лестнице в кабинет. – Надо с этим кончать немедленно, Иван Николаевич.
-Вот сейчас и закончим вместе с Вами, - ответил брандмейстер. – Вы меня им представите. Как там я по-новому буду зваться?
-Начальник пожарной команды города… И точка, - не совсем уверенно, будто только что сам выдумал название должности Рубцова, произнёс комиссар. - А все эти буржуазные условности теперь в прошлом.
               В брандмейстерском кабинете было всё так, будто открылась дверь в прошлый век. Тяжёлый дубовый стол, возле которого громоздился чёрный чугунный крюк, чтобы вернувшийся с пожара начальник мог с его помощью стащить с себя намокшие сапоги, казалось, врос в своё место. Старинный шкаф, который служил, наверное, ещё первому брандмейстеру, покрывшись пылью, стоял с чуть приоткрытой дверью, словно на полпути задумался, дожидаться ли старого хозяина или встречать нового. На стене в ряд висели портреты, а на невысоком комоде лежала старая пожарная каска. Брандмейстер проверил рукой своё долго пустовавшее кресло и сел, поправив стоящую рядом шпагу. 
-А это что за угнетатели рабочих и крестьян, Иван Николаевич? – по-хозяйски подошёл к портретам Щербина.
-Это не угнетатели, - глядя на аккуратно сложенные в его отсутствие на столе бумаги, ответил Рубцов. – Это пожарные, Дмитрий Петрович, брандмейстеры Оренбурга.
                Иван бросил взгляд на Щербину. Тот внимательно разглядывал лица и мундиры на картинах.
-Степан Бодров, Николай Мартынов, Константин Ауэрбах, ну и Ваш покорный слуга тоже сподобился, - перечислил имена Рубцов. – А насчёт условностей позвольте не согласиться, товарищ комиссар. Между командиром и бойцами дистанция должна существовать. Иначе дисциплине не быть. Как и к кому обращаться, решать вашей власти, но…   
-Нашей. Нашей власти, товарищ начальник пожарной команды, - прервал монолог брандмейстера Щербина. - Ладно, пойдёмте вниз к караулу.      
                Караул выстроился вдоль казармы. Бойцы шумели вполголоса, обсуждая, что их ждёт.
-Что, что? Выведут на выбор человека три и в расход, - с безысходностью в голосе уверял своих товарищей молоденький боец Семён Воробьев. 
-Ты, Воробей, чего страху тут нагоняешь? -  спокойным голосом оборвал его старый Калашин. – Из тебя контрреволюционный элемент, как из Скворца певчий на клиросе. Не боись, братцы. Нам если и помирать, то в огне.
-Смерть человеку в положенный час дана, - философски, со знанием дела заметил Скворцов. – Ангелы небесные час этот знают, а более никто. 
                Смерть впервые окликнула самого Потапа много лет назад, в русско-японскую. Разорвавшийся рядом снаряд поднял Потапа в воздух, где он, по его рассказу, уже увидел ангела. Но тот лишь оттолкнул его крылом и взмыл вверх, с размаху бросив солдата обратно на землю. Под пулями и шрапнелью, не оставивших на земле живого места, Скворцов, без единой царапины, пролежал без чувств несколько часов, пока его не отыскала среди убитых сестра милосердия…
-Становись!  - раздался окрик Логинова.
                Рубцов с Щербиной подошли к строю.
-Ваше высоко…
-Отставить, Георгий Иванович, - оборвал его Рубцов и, едва бросив взгляд на комиссара, взял бразды в свои руки.
–В общем так, братцы, теперь я для вас товарищ, -  медленно, чтобы до пожарных лучше дошёл смысл сказанного, объявил Рубцов. -  Да - да, товарищ начальник пожарной команды. Впредь обращаться ко мне только так. А сейчас слово нашему комиссару, Дмитрию Петровичу Щербине.
                Щербина сменил обычное выражение лица и, грозно насупив брови, встал перед строем.
-Товарищи! В этот трудный для молодой Советской Республики час новая власть рабочих и крестьян оказала вам доверие! - срываясь на крик, начал свою речь комиссар. -  Вы, как рядовые революции, вступаете в бой с врагом, и враг этот – пожар. Царские сатрапы - офицеры делали из вас рабов, не имевших никаких прав. Но отныне…               
                Щербина поперхнулся и закашлялся.
-Это митинг что ли? – в тишине вполголоса спросил Воробьёв у Калашина.
-Цыц! – шепнул ему Гордей.
-Но отныне вы здесь хозяева! – с новой силой продолжил комиссар. – Вы сами будете выбирать себе командиров, сами решать, как тушить пожары.  Сначала мы будем тушить дома пролетариата, а дома буржуазных элементов, усадьбы, церкви и монастыри пусть горят – не жалко!
                Комиссар замолчал, ожидая привычного одобрения сказанного. Вокруг воцарилось молчание, лишь пришедший вместе с остальными послушать комиссара кот Кузьма громко мяукнул и равнодушно отправился восвояси. Пожарные пытались с ходу переосмыслить разом всё, что делали до сих пор. Зловеще повисшую тишину вдруг разорвал звон пожарного колокола.
-В Новой Слободке занялось! – закричал караульный. – По ветру на восток ползёт!
-Логинов, давай на первый ход! – скомандовал Рубцов. – Скворцов, ты мне на насос человека нашёл? Если нет, то сам качать станешь! Калашин, на втором ходе ты старшим.
-Иван Николаевич, надо бы митинг закончить, - подошёл к брандмейстеру Щербина. – Народ, скажу я Вам, весьма несознательный пока.
-Вот на пожаре их сознательность и проверим, товарищ комиссар, - надевая на ходу свой брезентовый чёрный плащ, ответил Рубцов. – Где ж, как не на пожаре проверять-то? Там и помитингуем, но это как пойдёт. А ну, бегом, а то жизни свои проспите!
                Пожарная линейка, наконец, выкатилась из распахнутых ворот части. Бойцы, натягивая на ходу боёвки, ловко запрыгивали на скамьи один за другим. Во дворе уже нетерпеливо гарцевал сигнальщик.
-Насос где?! – крикнул брандмейстер, надевая ту самую каску, что видел Щербина в кабинете. – Скворцов, где тебя чёрт носит!
                В ту же секунду из ворот тяжело вышел стареющий гнедой Апостол, таща за собой телегу с насосом. Пожарный на козлах огрел его кнутом по видавшей виды спине, и Апостол чуть прибавил шаг.
-Поехали! – раздался протяжный крик Рубцова, и начальник команды вскочил на своего вороного жеребца. – Щербина, Вы с нами?
-Конечно!
-Садитесь на первый ход! Поехали, поехали! – будто подстёгивая бойцов кнутом, торопил брандмейстер…
               
                Обоз летел по городу, разгоняя чуть зазевавшихся прохожих. Колокола на обеих повозках выдавали церковный перезвон.  Комиссар, вцепившись в скамью, наклонился к сидевшему рядом Воробьёву.
-Нехорошо это без красного знамени, товарищ, не находите? – крикнул Щербина пожарному в ухо.
-Чего? – не понял Воробьёв.
-Мы же в бой идём, понимаете, - продолжал, трясущимся на ямах голосом, агитировать комиссар. – Знаменосец должен впереди скакать!
-Ага! – согласился Воробьёв. – Нам бы рукавов ещё новых и лошадей надо…
-Я Вам не о рукавах, товарищ! – разозлился Щербина.       
                Обоз уже мчался по Новой Слободке к полыхавшему дому. Люди с вёдрами, завидя пожарных, бросились навстречу.
-Сыночек там у хозяйки остался! – закричала тонким голосом очень толстая тётка. – Малец совсем!
-Стой, не орите все разом! – спрыгнул с коня Рубцов. – Где хозяйка? В какой комнате дитё может быть?
-Вон окно крайнее, да уж огонь занялся внутри! – заголосила толстуха. – Ой, пропал!
-Скворцов, воду! – отдал команду брандмейстер. – Логинов, трубы в окно и на крышу давай. Воробьёв, а ну за мной!
                Рубцов с Воробьёвым, зажав во рту дыхательные губки, нырнули в дым.  Кромешная темнота окутала пожарных со всех сторон. Но Иван такие дома знал хорошо – потушил их не меньше сотни. Разбив окно, они прыгнули внутрь и сразу легли, прижавшись к полу. Очертания комнаты стали различимы, и в дальнем углу едва – едва послышался не то тихий плач, не то стон. Рубцов пополз первым, Воробьёв двинулся следом. Через пару саженей брандмейстер наткнулся на детскую люльку, подвешенную к потолку. Огонь не успел до неё добраться. Иван схватил мальца и прижал его к лицу. Тот дышал.
-Ну, слава богу! – успел подумать он. 
                Спустя минуты две-три брандмейстер с напарником вышли наружу, Рубцов держал в руках свёрток.  Появившаяся, наконец, хозяйка, ещё завывая от ужаса, упала перед пожарными на колени.
-Держи, - протянул ей свёрток Иван. – Да живой он, живой, не голоси!
                Щербина стоял посреди снующих во все стороны пожарных и не знал, что ему делать. На всякий случай он зачем – то достал из кобуры револьвер и теперь держал его в руке. Но и после этого на комиссара никто не обращал ровным счётом никакого внимания – пожарным было некогда. Крыша ещё горела, ветер грозился подхватить огонь и перебросить его на соседний дом. Скворцов со стволом в руках удерживался каким-то чудом на одной ноге на самом краю фронтона и сбивал струёй пламя, бушевавшее у самого его носа.
-Чей дом? – крикнул зачем-то Щербина. – Кто проживает?
-Вдова казачьего урядника Анна Семёнова, - ответил кто-то.

                Через два часа измотанные бойцы собирались обратно в часть. Мокрые боёвки и сапоги их источали запах дыма, которым они, впрочем, давно пропахли насквозь. Погрузив упрямо сползающие по сторонам рукава, они поехали, не спеша.
-Слава тебе, Господи, есть у нас пожарные, - послышался чей-то голос.
-А говорили давеча, что расстреляли всех вместе с брандмейстером, - добавил ещё кто-то.
                Щербина обернулся назад и отыскал глазами Рубцова. Тот невозмутимо ехал шагом на своём вороном, словно и не был пару часов назад в самом аду …               

                В кабинете Рубцов снял каску и бережно положил её на своё место. Каску эту ему, тогда ещё безусому помощнику брандмейстера, подарил сам Николай Мартынов, о котором в Оренбурге до сих пор слагали легенды. Иван помнил этот день, как - будто он был вчера. Молодого Рубцова уже бывший в отставке брандмейстер Мартынов приметил на одном из пожаров, на которые нет-нет да и приезжал, скучая по родному делу. Ивану тогда на голову обрушилась чуть ли не половина крыши дома. Но он не ушёл. Не обращая внимания на струившиеся из - под каски ручейки крови, молодой помощник продолжал драться с огнём с таким остервенением, что товарищи еле его оттащили.
-Экий же Вы отчаянный, батенька! – не без восхищения сказал, подойдя к нему, Мартынов. – Только так в нашем деле и надо. Вы давайте к лекарю, а вечерком зайдите ко мне на Гостинодворскую…

-Ты чаёк-то пей – он по – пожарному, с дымком! - сидя с Рубцовым вечером за самоваром, сказал тогда Мартынов. - Я вот, Иван, жизнь целую прожил, и всё последние годы думал: а то ли я дело для себя выбрал?  И понял – то самое. Только тушить пожары обучен и был, и не жалею, ни об одном дне своём прожитом не жалею. И ты себя в жизни нашёл – уж поверь моему глазу. Наш ты человек. Удаль пока тобой командует, но ты с ней справишься, подчинишь себе.
-Деда, ты здесь? - В комнату, стрельнув озорными глазами на Ивана, вбежал мальчуган лет пяти, похожий на Мартынова. – Матушка сказывала, что лекарства пить уж пора, как доктор велел.
-Сейчас, Митюша. Ох уж мне доктора эти! - поднялся и поцеловал внука дед. – Обожди чуток.               
                Мартынов взял с комода старую медную каску.
-Держи, Ваня, - протянул Рубцову каску Мартынов. – Эта вещь особенная. Да ты не думай, что я из ума выжил, скоро всё сам поймёшь.    
                Иван взял каску. Она была вся в царапинах и вмятинах. Ему показалось, что сбоку на ней был едва виден какой-то непонятный знак. Иван пригляделся, но знак исчез, будто его и не было. Мартынов заметил удивление пожарного и отчего-то улыбнулся.
-Так, почудилось, Ваше высокоблагородие, - сказал Рубцов…

                Обо всём этом брандмейстер вспомнил сейчас. Он бережно поправил каску и решил, наконец, заняться бумагами. Комиссар снова разглядывал портреты на стене.
-А Вы рисковый человек, Иван Николаевич, - обратился Щербина к начальнику команды. – Скажите, для чего такой подвиг ради казацкого отпрыска?
                Рубцов поглядел на комиссара так, как смотрят на человека абсолютно чужого, не могущего взять в толк, что и почему здесь делается.
-Видите ли, товарищ комиссар, - чеканя каждое слово, произнёс брандмейстер. -  Пожарный – он, как доктор. И неважно, кто нуждается в его помощи в данную минуту, тем более, если это ребёнок. 
-Даже если это классовый враг? – не унимался Щербина.
-У пожарного есть только один враг, и враг этот – пожар.
                Щербина встал и начал ходить по кабинету.
-Иван Николаевич, я здесь, чтобы воспитать в каждом пожарном революционную сознательность, - начал рубить воздух рукой комиссар. – Враг не дремлет и готов воспользоваться любой нашей ошибкой. Сегодня Вы спасаете чуждого элемента, чуть не погибая сами, а завтра он может подло выстрелить Вам в спину!
-Это же ребёнок, комиссар! – вскочил с кресла Рубцов. - Обычный малыш, и плевать мне чей он сын, какого роду и племени! Да я самого чёрта из преисподней вытащу, прости меня, Господи, если там у них пожар случится!
                Оба замолчали, каждый оставаясь при своём. В воцарившейся тишине было слышно, как тикают старинные ходики, отсчитывая новое для брандмейстера время…

**********

                Фотоателье Карла Фишера на Николаевской открывалось как обычно, с девяти часов. Каждое утро без пяти минут на входе появлялся сам хозяин, в своём клетчатом костюме и котелке, с сигаретой во рту. Он вежливо раскланивался с проходившими мимо горожанами, приподнимая котелок. Потом доставал из кармана дорогие часы на цепочке и ждал, когда большая стрелка окажется точно на «двенадцати». После этого Фишер закрывал крышку часов и, перед тем как исчезнуть в ателье, в завершение обряда, дёргал висевший на двери колокольчик, приглашая сфотографироваться.
                Внутри стояла привычная фотографу полутьма. Посредине зала громоздился огромный фотографический аппарат в деревянном кожухе на длинных ножках с колёсиками. Сзади с него свисала чёрная материя. По краям белой стены, напротив, висели ажурные занавески с летящими ангелочками, а прямо перед ней стоял очень красивый венский стул для клиентов, и рядом с ним - маленький столик с изогнутыми ножками. Самих клиентов не было, и Фишер скучал третий час кряду. Он уже собрался было закрыться на сегодня, как колокольчик на входе звякнул, и в ателье вошёл мужчина в дорогом френче, судя по всему не местный. Фишер сразу отметил тонкие красивые черты смуглого лица незнакомца, небольшие аккуратно стриженые усики и смоляные кудрявые волосы. «Этот родился для фотографии» - подумал Фишер.
-Прошу, прошу, любезный, - захлопотал фотограф. – Как желаете сделать фото? Для семейного альбома, один, с супругой или со всем семейством?
-Здравствуйте, уважаемый, - поприветствовал его гость и, пройдя, сел на венский стул. – Пожалуй, я у Вас сфотографируюсь.
-Конечно, конечно, - направился к аппарату Фишер. – Желаете сидя? Отлично!
                Голова фотографа исчезла под чёрной материей, и аппарат поехал назад, захватывая гостя в объектив.
-Не двигайтесь, любезный, - раздался голос хозяина. – Сию минуту. Замрите!
                Голова Фишера вновь появилась из-под материи, а рука приготовилась ловко открыть на мгновение крышку объектива, но именно в эту секунду фотограф замер сам. Гостя на стуле не было. Фишер обернулся, ища его глазами, и вдруг студия поплыла и исчезла во мраке…

**********

                В дверь кабинета Коростелёва еле слышно постучали. Председатель ревкома, привыкший, что товарищи, один чёрт, стучась или нет, входят без спросу, молча продолжал работать. В дверь постучали ещё раз. Коростелёв на секунду поднял глаза и снова опустил их в стол. Стук раздался в третий раз.
-Да войдёшь ты или нет! – раздражённо крикнул, бросив перо, председатель.
                За дверью всё замерло. Коростелёв, на всякий случай, заподозрив неладное, потянулся к маузеру. Дверь, наконец, чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась кудрявая голова с круглыми очками на горбатом носу. Голова, близоруко сощурившись, уставилась на хозяина кабинета и, разглядев в его руке маузер, быстро спряталась обратно.
-А ну, входи! – ещё раз крикнул Коростелёв. – Ты кто?
                В кабинет вошёл долговязый худой человек с каким –то футляром в руке.
-Здравствуйте, - сказал гость. – Меня, это, к Вам направили. Разрешите представиться: Мирон Мохофф, музыкант.
-Музыкант, значит, а я уж подумал, что контра какая-то в двери лезет, - внимательно разглядывая посетителя, протянул председатель. – Что Вам, товарищ… как Вас, простите?
-Мохофф, Мирон Мохофф…
                Мирон, представляясь, всегда очень хорошо выговаривал свою фамилию. Вообще-то все его предки носили обычную русскую фамилию Мохов, но судьба угораздила наградить Мирона даже не одной, а сразу двумя буквами «ф» на конце. Виной тому стал вечно пьяный местный писарь, выписывавший Мохову паспорт.
-Паспорт тебе, говоришь? - поинтересовался писарь у пришедшего за документом Мирона. – Выпьешь со мной?
-Я не пью, - гордо отрезал молодой человек.
-А я пью, - налил себе чиновник в стопку из бутылки с красочной этикеткой «Смирнофф». – Твоё здоровье, братец!
                Взявшись за перо, писарь, отчего-то ещё раз внимательно взглянул на бутылку, жидкости в которой оставалось на донышке, и аккуратно вывел фамилию Мирона.               
-Получите, господин непьющий, - протянул чиновник бумагу посетителю…

-Так что за вопрос у Вас ко мне? – Коростелёв всё ещё разглядывал Мохоффа.
-Я насчёт пожарного оркестра, - поправил очки Мирон. – Понимаете, раньше он был, но потом, ну когда всё это случилось, пожарные - музыканты разошлись как-то. А теперь, я слышал, прежний брандмейстер вернулся. Я подумал, может быть это Вам будет интересно?
                Мохофф замолчал и подслеповатыми глазами попытался рассмотреть реакцию председателя ревкома на его предложение.
-Сейчас, конечно, назовёт меня сумасшедшим и оправит восвояси, - успел подумать Мирон. – А может ведь и того…
-Как же Вы вовремя пришли, товарищ Мохофф! – обрадованно поднялся навстречу музыканту Коростелёв. – Вовремя! Сей же час направлю Вас к товарищу Щербине, а уж он решит, что делать. Будет оркестр, обязательно будет, слышите!...               


                В обозе, в отсутствие пожаров, часы тянулись медленно, и пожарные без дела начинали клевать носами.
-Апостола нашего и на бойню-то не возьмут, видать, - поглаживая старого коня по морде, приговаривал бродивший из угла в угол конюшни Калашин.  – Вона как покалечило огнём. Уж девятый год служит.
-Тебя, Гордей, тоже не возьмут, - успокоил его Скворцов. – Помирать тут будешь, на топчане.
-Он ещё тебя переживёт, - обернулся к нему Воробьёв. – С конём вместе.               
                Семён в душе всё никак не мог простить Потапу его шутку. Скворцов слыл в обозе пересмешником. Когда Воробьёв только поступил на службу, Потап, в отсутствие Рубцова, подошёл к нему с очень серьёзным видом.
-Вишь, Семён, трубы пожарные загрязнились изнутри, - покачал старший пожарный головой.  – Почистить надобно.
-Это я мигом, - подхватился тот.
-Обожди! – осадил его Скворцов. – Чистить будешь как всегда брандмейстерской шпагой – традиция такая. Поди, возьми шпагу в кабинете – его высокоблагородие про то знает.
                Вернувшийся через полчаса брандмейстер, не найдя на месте шпаги, спустился в обоз и застал совершенно невероятную картину. Пожарный Воробьёв старательно засовывал его клинок в трубу и, вынимая, тщетно пытался отыскать на нём грязь. К тому же, завидя начальство, Воробьёв под хохот товарищей вытянулся с докладом.
-Трубы чищу, Ваше высокоблагородие! – отрапортовал Семён, только начиная понимать смысл происходящего. – Загрязнились! ...   
               
-Я, Скворец, на пожаре помру, вот увидишь, - насыпая табак на обрывок газетной бумаги, уверенно ответил Гордей. – Мне сон был. Будто приехали мы по тревоге куда-то в Оторвановку, а навстречу мне прежний мой брандмейстер Мартынов идёт. Я его один и вижу. Уж два дома занялись, а я ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. Подошёл он ко мне, значит, по плечу похлопал и говорит: «Помнишь, Гордей, как отец тебя на службу привёл? Справно ты службу эту нёс. Так и будешь нести до самого своего конца».         
                Все молчали, думая про то, кому после смерти старого Гордея достанется его шинель, сделанная из добротного сукна, а кому его крепкий, из уральской стали, пожарный топор. Гордею шёл шестьдесят первый год, и бог, будто дал ему несколько жизней. Сменив на своём веку трёх брандмейстеров, Калашин всегда лез в самое пекло. Огонь давно запомнил смелого Гордея, и каждый раз, проиграв бой, помечал его тело своими страшными знаками, чтобы отыграться. Все знали и то, что совсем ещё молодого Гордея, на том самом страшном пожаре 1879 года, отец – помощник брандмейстера – первым уложил на крышу порохового склада. Теперь Гордею можно было бы и поберечься, но тот своим холодным бесстрашием и сейчас увлекал молодых бойцов в бой. В обозе упорно ходил слух, что Калашин заговорён от смерти на пожаре, а поэтому на шинель и топор особо не рассчитывали. Старый пожарный, наконец, скрутил цигарку и чиркнул спичкой о коробок. Замерев на пару секунд, Гордей поглядел на колеблющееся пламя и прикурил.
-Точно, заговорённый он, - шепнул Воробьёв Скворцову. - Я тебе говорю. Сам Мартынов его заговорил перед смертью.
-Чего там шепчетесь, окаянные? – подмигнул бойцам Калашин, раскуривая цигарку.
                В ту же минуту в казарму вошёл Рубцов. Бойцы повскакивали со своих мест, но брандмейстер махнул рукой, чтобы сидели. Рубцов прошёлся из конца в конец, оценивая оставленное на месяц без присмотра пожарное хозяйство, шмыгнул сапогом, сбивая налипшую с земляного пола грязь. Рукава были небрежно свалены в углу, лошадей давно никто толком не чистил. Иван поднял валявшуюся пожарную трубу и бросил её обратно.
-Такие вот дела, - задумчиво сказал он.
                Пока новая власть раздувала мировой пожар революции, до настоящих пожаров дело не доходило. Но лишь до той поры, пока огонь в столицах не подобрался к домам нового начальства.
-Вот что, братцы. Пока комиссар уехал, поговорим, - невесело начал свою речь начальник. – Неволить никого не буду. Ежели кто считает, что с новой властью ему не по пути, пусть уходит. Зла и обид держать не стану, да и никому не посоветую. Одно скажу: другой пожарной охраны в Оренбурге нет. А пожар, он одного цвета всегда был. За тех, кто теперь остаётся, поручусь, за каждого. Остальным бог и порог, как говорится…
               
                Поздним вечером дверь в доме отца Георгия распахнулась без стука. Священник продолжал вечернюю молитву перед иконой, не обернувшись к гостю.
-Да будет воля Твоя, яко на небеси, так и на земли…
               Вошедший постоялец, комиссар Дмитрий Щербина, поселившийся у батюшки, пока новая власть не отыщет и не экспроприирует для него дом, не здороваясь, тяжёлыми шагами направился к столу.   
-Будет молиться уже, святой отец, - сказал комиссар и с размаху опустился на скамью.
                Священник перекрестился и вновь загудел негромким голосом.
-И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…
-Спать охота, - откинулся спиной на стену Щербина.
-Ложись там, у печи, - закончив, указал батюшка.
                Комиссар осмотрелся и обомлел. Под иконами стоял закрытый гроб – обычная, деревянная, не оббитая тканью, домовина.
-Чего это? – не сводя глаз с гроба, спросил он.
-Чего-чего, покойник, ясное дело, - ответил отец Георгий. – Вчера раб Божий преставился. Верующий был человек. Положено в храме ему нашем быть перед погребением, но ваши храм вчера сожгли – нет больше храма. Так что заночует здесь – так положено, а назавтра и схороним.
                Щербина поднялся, нарочито смело подошел к гробу и постучал по крышке. Отец Георгий опустил глаза.
-В Бога, я полагаю, ты совсем не веруешь?
-Не верую, не верую, гражданин, - подмигнул ему Щербина. – И в бессмертие души тоже. Мировая революция не сегодня – завтра грянет, а вы всё предрассудками своими поповскими норовите народ обмануть. Вот этого чего бы сразу не закопать?  Ему уж всё равно.
-Душе не всё равно, - возразил батюшка. – Маяться будет, коли всё не соблюсти.
-Чёрт с тобой, пусть тут перед раем отоспится, - махнул рукой комиссар. – Чай, храпеть не будет.
               В доме на ночь осталась гореть лампадка у иконы и свеча рядом с покойным. Священник почти шёпотом совершил над усопшим ещё одну молитву и направился спать в крохотную спальню. Комиссар уже начал забываться тяжёлым сном, как вдруг в комнате послышался треск.  Щербина привычным движением успел нащупать под подушкой наган, как вдруг гроб озарился пламенем. Комиссар вскочил. Гроб вместе с покойником пылал, и комнату начало заволакивать дымом.
- Вот чёрт! – выругался Щербина. – Святой отец! Просыпайся!
               Появился отец Георгий в исподнем, со свечой в одной руке и крестом в другой.
-Воду давай! – заорал комиссар и, оттолкнув батюшку, сам выскочил в сени.
               Через несколько секунд Щербина вернулся с ведром воды и с размаху выплеснул её на гроб. Над домовиной заклубился дым, и от успевших обгореть досок потянулось зловоние. Священник осенил всё крестом и распахнул окна.
-Ты свечку на что ему оставил? – закашлявшись, зло сел на кровать комиссар. – Чтоб он ночью по нужде сходил?   
-Это не ему, а душе его свеча, - невозмутимо ответил Георгий. – Душа его не на месте, не успокоится никак. Это оттого, что храм сожгли.
-Душа… не успокоится, - уже засыпая, пробормотал Щербина. – Революция, гражданин священнослужитель, всё старое…всё разрушит… всё…   

************
20 апреля 1937 года

                Свет через зарешечённое толстой решёткой окно почти не проникал в маленькую камеру. На постеленном на дощатый топчан замызганном и изорванном матрасе неподвижно лежал человек и, не мигая, глядел в потолок. К затхлому запаху, ударявшему в нос каждому входящему, он уже давно привык. Как и к пустой баланде, которую надзиратель приносил ему трижды в день и отдавал через крохотное окошко в двери. Заслышав знакомый звук, заключённый вскакивал и, взяв похлёбку, с жадностью начинал есть её гнутой почерневшей ложкой, не разбирая вкуса.
-Дурно кормите! – кричал заключённый вслед запирающему окошко надзирателю. – Сдохнешь тут у вас!
-На том свете и отъешься, - равнодушно отвечал караульный, уже звеня вдалеке по коридору ключами.
                Арестант задремал было, улёгшись на бок на жёстком топчане, но в двери снова громыхнули ключи.
-Вставай. На допрос!
                Человек тяжело поднялся. Ноги его, покрытые от сырости язвами, нестерпимо болели. Он закашлялся и сплюнул в грязный носовой платок кровь. Заложив руки за спину, заключённый вышел в коридор и, повернувшись лицом к стене, упёрся в неё лбом.
-Не дойду, - подумал он, подгибая ноги от слабости. – Пусть прямо здесь стреляют. Надоело…   
                В кабинете следователя НКВД Кузнецова стояли сразу несколько запахов. Запахи эти смешивались друг с другом, не позволяя один другому определить точное их происхождение. Здесь можно было уловить грубые пары перегара с тошнотворным привкусом курева, запах чернил и кожаных ремней, стягивающих впалую тощую грудь «энкэвэдешника».
-Ну-с, Вы хорошенько подумали? – достал новую папиросу следователь. – У Вас было время.
-Я подумал, гражданин следователь, и по-прежнему повторяю Вам, что буду говорить только с «самим», - хрипло выговаривая слова, начал арестант. – Сообщите ему, что я здесь, я настаиваю. Скажите ему только одно слово.
-Ах, Вы настаиваете, - усмехнулся Кузнецов. – Поверьте, очень любопытно видеть человека в Вашем положении, который на чём - то настаивает.   
-Поймите, что это какая –то страшная ошибка, - продолжал стоять на своём арестованный. – Я выполнял секретное задание, о нём я не могу говорить с Вами.
-Вы понимаете, что этими своими словам Вы сами подписываете себе приговор? - наклонился к нему с папиросой во рту следователь. – Вы – шпион, и хотели устроить в Оренбурге диверсию. Это и есть Ваше секретное задание?
-Это Вы не понимаете, о чём идёт речь, - закрыл от усталости глаза допрашиваемый. – Дайте мне поспать.
-Не раньше, чем Вы признаетесь во всём, - помахал папиросой перед носом заключённого Кузнецов. – Дать бумагу?
-Не надо, я всё Вам сказал…               

*******************

20 апреля 1918 года               

                Оставшись на ночь дежурить в части, Скворцов долго ворочался на топчане, отлёживая поочерёдно бока, и никак не мог уснуть от разных мыслей…
                Мысли эти обнаружились в его голове месяц назад. Потап, тушивший очередной пожар в институте благородных девиц на Николаевской, произвёл тогда сильное впечатление на недавно овдовевшую тамошнюю учительницу, лет сорока от роду. Пока Скворцов нырял раз за разом в охваченное огнём и дымом здание, вытаскивая оттуда чумазых воспитанниц, вдова охала и всплёскивала руками, дивясь Потаповой отваге. Скворцову от такого внимания скоро стало не по себе, и он слегка приложил вдову «по матушке». Однако ж, после такого обращения, учительница Нинель ещё больше очаровалась дикой мужественностью пожарного, и на следующий день в обед пожаловала к нему с узелком в часть. Потап, смутившись, всё же принял угощение, а спустя неделю переехал к Нинель в её комнату на Водяную. 
-Mon cher ami Паскаль, - обратилась с тостом Нинель к Потапу в первый же их совместный ужин. – Я хочу, чтобы мы с Вами вечерами пили вино и учили французский язык.
-Как скажешь, матушка, - чуть оторопев, залпом опрокинул рюмку Потап и осторожно поинтересовался, – а Паскаль – это чего?            
-Паскаль – это Вы мой милый друг! - расхохоталась Нинель. – Я теперь буду звать Вас только так!
-Лады, матушка, только, чур, не в части, - предупредил Потап. – Ну, бойцы не поймут, ей-богу…
                Вот и теперь в голове Скворцова звучали, перемешавшись с русскими, французские слова, и он никак не мог отвязаться от них.
-Жё ма пель Паскаль… Коман са ва, мсье Паскаль!? Чёрт! – Потап сел на топчане и замотал головой.
-Ты чего, Скворец? – полусонно промычал лежащий рядом Воробьёв. – Чего не спишь-то, спрашиваю? 
-Да так. Скоро вот в Париж отсюда уеду, - начал сидя покачиваться Скворцов. – Буду там пожары тушить. А чего? Пожарный – он везде пожарным может служить. Пожар, он, что в России, что в Париже - одинаково горит. Нет, точно уеду. Да спи ты! Это самое … бон нюи тебе, мсье Воробей.
-Скворец, а Скворец. А твоя Нинель точно в Париже была? – спросил вдруг Воробьёв.
-Была, ясен пень, - мечтательно сказал Потап. – По Монмартру там гуляла. Я тоже, как приеду, первым делом на Монмартр отправлюсь. Там, говорят, голуби летают и прямо на руку садятся, и парижанки в чём мать родила из окон выглядывают.               
-Да ну? Говори, говори, чего замолчал-то? – жарко зашептал Семён.
-Спите вы уже, окаянные! – раздался голос Гордея. – В Оренбурге, вишь, баб им мало. Небось, получше парижских будут, коли раздеть. Всё, спать!...
               
               Тем временем, Щербина вызвал Семёна Воробьёва на политбеседу в кабинет брандмейстера. Почуяв каким-то своим комиссарским чутьём, что именно из Семёна может получиться пожарный – коммунист, Щербина решил обратить весь свой талант агитатора на пока несознательного, но весьма сочувствующего новой власти Воробьёва, а заодно и показать Рубцову кто есть кто.   
-Вот скажи мне, Семён, кем ты был до революции? – начал издалека Щербина.
-Так известно кем, - опасливо поглядывая то на брандмейстера, то на комиссара, словно ожидая подвоха от обоих, неуверенно произнёс Семён. – Пожарным и был.   
-Нет, Семён, не пожарным, - сходу ошарашил его комиссар.
-А кем же? – сделал круглыми от удивления глаза Воробьёв.
-Ты был рабом у пожарного начальства и не имел никаких прав, - начал ходить по кабинету Щербина. – Царизм, товарищ Воробьёв, отнял у тебя всё. Ты был никем и ничем, и даже не понимал этого.
-Не понимал, - замотал головой Семён.
-Но теперь, товарищ Воробьёв, советская власть даст тебе всё, - широко развёл руки в стороны комиссар. – Понимаешь?
-Понимаю, - закивал по-другому пожарный. – А что даст?
-Всё даст, Семён. Всё это теперь твоё, - обвёл руками брандмейстерский кабинет Щербина. – Бери!  Ты богатый и свободный человек!
-Что брать – то? – огляделся по углам Семён, но, заметив на себе взгляд Рубцова, тут же спохватился собственной глупости. - Это хорошо, говорю, что свобода. Я ж говорю, что натерпелись.
-А рабовладельцем, Дмитрий Петрович, так полагаю, был я? – вступил в разговор Рубцов.
-Получается, что и Вы тоже, Иван Николаевич, - опустил наобещавшие всё отдать Воробьёву руки Щербина. – Хотя элемент Вы не совсем буржуазный…
–Да ладно! Говорите уж прямо, - поднявшись с кресла, завёлся Иван. - Что эксплуатировал я товарища Воробьёва нещадно, почём зря. Воробьёв, помнишь ли, как вы с товарищами, будучи в рабстве, напившись в ночь, угнали обозную линейку за город, усадив на неё двух рабынь?
-Ну полноте Вам, Иван Николаич, - опустил голову Воробьёв. – Чего лихо поминать-то?   
-А кто потом орал в кабаке, что напишет на меня жалобную царю-батюшке, что месяц не отпускал в увольнительную? – продолжал Рубцов. -  Или ты всё ж успел написать?   
-Не писал я, вот Вам крест! – жарко осенил себя знамением Семён. – Царю не писал – я и писать-то не умею. А полицмейстеру жаловался – было. Как на духу говорю!
-Не надо пенять товарищу Воробьёву его несознательным прошлым, - чуть растерявшись, поспешил прервать контрреволюционные разговоры брандмейстера Щербина. – Он начинает новую жизнь с чистого листа.
-Ну вот и отпустили тебе все грехи разом, Семён! -  хлопнул в ладоши Иван. –Теперь -то, голова твоя покаянная, пойдёшь в коммунисты?
-Не знаю я, - совсем запутавшись, набычился Воробьёв. – Подумаю малость ещё.   
-Иди в казарму, Семён, - коротко приказал комиссар. – После договорим.
               Воробьёв вышел, и Щербина вцепился глазами в Рубцова, словно хотел, если не пулей, то хоть взглядом высверлить в нём дыру. Иван сел в кресло, скрестив на груди руки.
-Вы, Иван Николаевич, всё с огнём играете, - зло вполголоса сказал комиссар. – Теперь вся власть у нас, у Советов, и к стенке снова можно на раз угодить. Вы с того света вернулись, почитай, а ничего не поняли. Думаете, что другого брандмейстера не сыщем? Обязательно сыщем, чтоб попокладистей был. А Вас - в расход…
               
               Брандмейстер подолгу засиживался на службе и возвращался к себе домой на Инженерную ближе к ночи. Небрежно бросив китель на спинку кресла, он на мгновение вслушался в тишину. Она воцарилась после смерти Наденьки и никуда с тех пор не исчезала. Месяц назад, когда Рубцова арестовали прямо в кабинете, он вспомнил, что оставил на столе и в шкафу беспорядок, не полил цветы, когда-то заботливо возделанные женой, и вообще не успел привести в порядок свои дела. Но теперь, когда смерть прошла мимо, ему почему-то совсем не хотелось заниматься всем этим. Иван будто вернулся домой с того света. Вернулся погостить и опять уйти в неизвестность. Он отдавал себе отчёт, что каждый очередной день может стать последним в его жизни. Опустошённый, он рухнул на диван и почти сразу задремал.         
                Иван редко видел сны. Но даже когда всё же это случалось, он, как ни силился, не мог вспомнить ничего из своих сновидений. Но что-то видимо изменилось после событий там, у оврага…   
                Он отчётливо увидел себя в кабинете, но за брандмейстерским столом почему-то сидел Николай Мартынов и что-то быстро писал в какую -то тетрадь.
-Ваше высокоблагородие! – крикнул, не узнав своего голоса, Иван. – Вы как здесь?
                Мартынов продолжал писать, не обращая на Рубцова никакого внимания. Вдруг, отложив перо и закрыв тетрадь, бывший брандмейстер поднялся с кресла и подошёл к своему портрету.
-Я закончил теперь, - сказал он, обратившись к портрету.  – И всему быть именно так, а не иначе - ты ведь знаешь. 
                Мартынов, наконец, обернулся к Рубцову. Иван похолодел от ужаса: на груди у пожарного зияла огромная дыра, и сквозь неё была видна лежавшая на комоде каска.
-Каска у тебя – это хорошо, - всё тем же спокойным голосом произнёс покойник. – А где знак? Здесь же должен быть? 
                Покойник направился прямо на Ивана. Тот отшатнулся, но в следующее мгновение Мартынов уже поднимался по узкой винтовой лестнице на каланчу. Рубцов, с трудом перебирая непослушными, отяжелевшими ногами, пошёл следом.  Иван явно различал скрип ступеней под идущим впереди брандмейстером.
-Ширш! – послышался где-то наверху крик. – Где он лежит? Я его не вижу!
                В звенящей жуткой тишине неожиданно ударили часы. Один… два… три… Иван открыл глаза и резко встал…

**********
               
                С утра по Николаевской опять медленно проехала подвода. На ней сидели полураздетые босые люди, безучастно глядевшие в никуда. Спереди и сзади повозки ехали верхом люди с винтовками. Процессия никуда не торопилась, давая горожанам рассмотреть белые лица приговорённых. Жители провожали подводу долгими взглядами и крестились. Кортеж проехал через всю центральную часть города, свернул на восток в сторону казачьего Форштадта и через четверть часа уже въехал на главную форштадтскую улицу. На улице было пустынно, но тотчас же к заборам и окнам домов прильнули люди. Подвода и конники ещё замедлили шаг, и ехавший впереди комиссар то и дело поглядывал по сторонам. Казаки и казачки крестились, читая молитвы, и задёргивали занавески. Неугомонная ребятня, выскочив на улицу, увязалась было за повозкой, но комиссар прикрикнул на них, и они испуганно попрятались по дворам.
-Везут опять, матушка! – стоя у окна, позвала мать Настя.
                Казачка Евдокия Якунина, в чёрном платке и тёмной кофте, за эти несколько дней, прошедших после расстрела мужа, не проронила ни слова. Вот и сейчас Евдокия, поправив свой вдовий платок, молча вышла на крыльцо.  Подвода медленно ехала мимо, и казачка, подняв руку, осенила сидящих на ней людей крестным знамением.
-Матушка, зачем ты? – раздался из сеней испуганный голос Насти. – Заберут, не дай Бог!
-Пугают они, - вдруг вымолвила Евдокия. – Чтоб боялись их, нехристей. А мне уж чего страшнее. Ты иди в дом, дочка, - спохватилась мать и, обернувшись, почувствовала на себе взгляд.
-Не к добру эти проехали, ох, не к добру. Здравствуй, Евдокия. – Подошедший к калитке вахмистр Тимофей Туманин отвесил поклон. – Жива ли?
-Здравствуй, Тимофей. Жива пока, как видишь. 
-Горе-то ишь какое приключилось. Как же одна будешь?
-Бог даст – выживем, Тимофей, – кивнула казаку Евдокия, прикрыв дверь.
                Спустя ещё четверть часа вдалеке один за другим грянули два ружейных залпа и всё затихло…      
               
                А в пожарной части тем временем наводили порядок. Возле сваленных посередине пожарных труб сидел Гордей и, беря по одной, начищал каждую ветошью. Помощник Логинов осматривал прохудившиеся рукава – какие можно было починить, а какие выбросить. О чинах и субординациях теперь в части помалкивали, но отцов-командиров слушались как прежде. Скворцов с Воробьёвым третий час кряду возились с насосом, но поняв, что без мастера не обойтись, оставили это занятие и, разогрев на дворе смолу, принялись смолить пожарную бочку. 
-Надо, чтоб комиссар красной краски добыл, - предложил Семён, - бочку покрасить.
-Вот сам комиссар пусть и покрасит, - отозвался Потап, обмазывая бадью чёрной тягучей жидкостью. - Всё польза от человека будет, чем одни митинги собирать.
-Ты, друже, не шуми про митинги-то, - понизил голос Семён. - Новая власть этого не любит. Небось, тоже думаешь, что спасёшься через...
-Тихо ты! -  оборвал его Скворцов. - Сам язык за зубами держи...
                К обеду пожарные трубы, начищенные Калашиным, сияли как новенькие, аккуратно скатанные рукава грелись на солнышке, а сохнущая бочка издавала какой-то хвойный аромат. Логинов с удовлетворением окинул взглядом работу.
-Лады. Завтра лошадей ещё перекуём, -  сказал помощник.
               Колокол на каланче вдруг ударил один раз и затих.
-Чего там у тебя? - поднял голову вверх Логинов.
-Язык оборвался, - закричал караульный.
-Так ты зачем, дурья башка, его так дёргал?
-Дык я чего, - держа порванную верёвку в руке, попытался оправдаться пожарный. - Как завсегда звонил вроде.
-А чего звонил-то, пустозвон?
-Дык, горит же, вот и звонил.
-Чего ж ты молчишь, дурень?! - заорал помощник. - А ну бегом, бросайте всё!
                Воробьёв подскочил к воротам и распахнул их, да так, что одна из давно покосившихся створ, подхваченная налетевшим ветром, сломала верхнюю петлю и повисла. Ворота качнулись, и надвратная балка рухнула, перекрыв дорогу выезжающему обозу, едва не убив лошадь.
-А-а чёрт! - соскочил с коня Логинов. - Живо оттаскивайте!
                Обоз, наконец, вылетел на улицу и понёсся в ту сторону, откуда уже поднялся чёрный столб дыма...   
               
                Полыхнула казачья церковь в Форштадте. Летевшему на пожар обозу на полпути дорогу вдруг преградил взвод красноармейцев. Помощник Логинов спешился и подошёл к вооружённым бойцам.
-Вы что, братцы? – недоумевая спросил он.
-Разворачивай, - коротко приказал старший из красноармейцев.
-Храм же горит, побойтесь Бога, - оторопел Семён. – Или вечную жизнь себе здесь намеряли?
-Разворачивай обоз! – скинул винтовку с плеча старший. – Именем революции!
                Издали было видно, как вокруг храма бегали люди с вёдрами, как настоятель, держа в руках икону, истово молился. Огонь вырастал по обе стороны от купола, словно из-под земли, из самой преисподней. Церковь скрылась за чёрным дымом. В начале улицы показался верховой казак. Он скакал во весь опор прямо к остановившемуся пожарному обозу. Резко вздыбив коня, казак завертелся на месте.
-Чего встали, нехристи?! – заорал он. – Церковь сгорит! А ну за мной!
                Старший красноармеец передёрнул затвор и направил винтовку на казака.
-Не балуй, кому говорю! – не дрогнув, крикнул ему казак. – Пропусти пожарных, нечистый!
                Грохнул выстрел, и верховой, намертво схватив узду, завалился на спину вместе с конём. Двое красноармейцев подошли к нему. Изо рта казака тонкой струйкой текла кровь.
-Прокляты будете за грехи свои на веки вечные, - прохрипел казак. -  Господь, он в том храме горящем сейчас, глядит на вас и молится за души ваши грешные. Не будет вам царствия божьего. Людей поубиваете столько, что сами намаетесь тут. Захотите после на небеса попасть, да в ад…
                Следующая пуля разорвала казацкую грудь, и он затих, глядя счастливым взглядом вверх, будто ожидая, что вот-вот сам господь выглянет оттуда и заберёт его душу. В ту же секунду из ясного синего неба вдруг хлынул дождь, сверкая на солнце разноцветными струями. В небе над храмом выгнулась радуга, и огонь исчез, лишь легкий белый дым потянулся вверх и слился с прилетевшим невесть откуда маленьким облаком. Красноармейцы стояли молча. Логинов снял каску и осенил себя крестом, следом перекрестились пожарные.
-Поехали в часть, братцы, - негромко скомандовал он, и обоз, развернувшись, не спеша потянулся обратно…   
 
***********               


                На следующий день у ворот пожарной части появилась маленького роста девушка. Она стояла, прижав к груди узелок, и боязливо разглядывала ходивших по двору пожарных. С высоты её росточка усачи казались ей просто огромными людьми с громадными кулачищами. Обутые в тяжеленные сапоги, они с каждым шагом вздымали под собой едкую оренбургскую пыль.
-Ты к кому такая пришла, барышня? – наконец, заметил её Потап Скворцов. – Не ко мне ли?
                Вся часть, побросав на время дела, обернулись на незнакомку. Пожарные весьма неучтиво принялись разглядывать девушку. Кто-то, подкручивая ус, озорно подмигивал барышне, кто-то скалился во все свои пожелтевшие зубы.
-Я к начальнику Рубцову, - еле слышно прошептала вконец напуганная девушка. – Мне назначено…
-Настя! – раздался крик брандмейстера. – Поднимайся ко мне!   
                Бойцы молча проводили девушку бесстыжими взглядами до самой лестницы. Дочь расстрелянного казачьего есаула Анастасия Якунина, в скромной юбке и кофточке, невысокими быстрыми каблучками отсчитала ступени и остановилась у дверей кабинета начальника.  Настя, выдохнув, собралась было с духом, чтобы постучаться, но как раз в это мгновение дверь распахнулась, и на пороге возник сам Рубцов.
-Чего не заходишь? – тайком окинул взглядом её стройную фигуру брандмейстер. –  Давай, давай, чаёк уже поспел. С дымком, по – пожарному.
                Спустя минуту, робко присев на самый краешек брандмейстерского кресла, ещё раз спасённая Иваном Настя пила чай, и в руке её таяла шоколадная конфета из коробки, припасённой Рубцовым для разных случаев. Иван разглядывал своего нового служащего. Лицо её было по – детски круглым, с чуть припухлыми - то ли от выплаканных за последние дни слёз, то ли от рождения – большими глазами. Чувственные губы подрагивали нежным розовым бантиком от горячего напитка, а выбившаяся непослушная прядь смоляных волос то и дело спадала ей на невысокий лоб. Первое, что хотелось немедленно сделать – защитить это милое непосредственное создание от кого и чего угодно.   
-Ты конфеты ещё бери, - протянул коробку Рубцов.
-Спасибо Вам. Иван Николаевич, а я ведь совсем ничего тут не знаю, - робко начала первой разговор Настя. – Я с родителями всё жила.
-Не робей, обучим всему, - как можно бережнее сказал брандмейстер, отчего у девушки на лице впервые появилась улыбка, оторвать мужской взгляд от которой было совершенно невозможно.               
                Рубцов неожиданно для себя тоже заулыбался и собрался было подлить Насте ещё чаю, но тут внизу раздались один за другим два револьверных выстрела. Брандмейстер, схватив на бегу шпагу и, чуть не опрокинув чашку, бросился вниз по лестнице.
                Посредине двора с револьвером в руке стоял Щербина и целился куда-то в угол. Комиссар на мгновение отвлёкся на выскочившего из двери Рубцова и вновь прищурил глаз. Грохнул выстрел, и стоявшие вокруг пожарные одобрительно зашумели. Иван повернул голову и увидел висящий на заборе части портрет Николая Второго с тремя отверстиями во лбу и груди.
-Что это? – коротко спросил комиссара Рубцов.
-Это, Иван Николаевич, наш с вами классовый враг, - убрал в кобуру револьвер Щербина. – Самый главный враг. И вместе с нашими товарищами пожарными мы разрушаем прежний царский мир и делаем новый, рабоче -крестьянский. Верно, товарищи?
-А что, комиссар дело говорит! - подхватил речь Щербины Семён Воробьёв. – Натерпелись уж.
                Семён оглянулся на товарищей. Все молчали, опустив головы, украдкой глядя на Рубцова.
-Что ж, понятно, - сказал брандмейстер, обводя глазами бойцов.  – Как с царём закончите в конюшне, дерьмо за лошадьми приберите. И рукава снести в ремонт надо – к лету, глядишь, вёдрами заливать будем.
                Щербина зло глядел на начальника. Он уже было решил, что перехватил столь необходимый ему авторитет у царского специалиста. Но теперь всё встало на свои места, и пожарные послушно побрели в конюшню. Конечно, главный аргумент комиссара висел на боку в кобуре, но Рубцов, переживший накануне собственный расстрел, похоже, не обращал на него никакого внимания…    

***********
               
                Город стряхивал с себя прошлое неохотно. В ревкоме уже месяц как объявили, что скоро переименуют все до единой улицы, снесут храмы и монастыри, закроют гимназии. Но пока до этого то ли не доходили руки, то ли ждали новых распоряжений, которые приходили из Петрограда телеграфом по несколько раз в день, отменяя предыдущие. А накануне комиссар Щербина оказался в весьма затруднительной ситуации. С утра раздав бойцам революционные листовки с удирающим от матросов Николаем Вторым, в обед он обнаружил несколько штук в обозном сортире, использованными по прямому для этого места назначению.
-Товарищ Скворцов, - подозвал Щербина к сортиру старшего пожарного и показал на употреблённую агитлитературу. - Что это, я Вас спрашиваю?
-Что-что — дерьмо обычное, - пожал плечами Потап.
-Я для чего это всё раздавал? - грозно спросил Щербина. - Чтобы вы! ... Ладно если это дремучая несознательность. А если контрреволюционный акт?
-Акт, ну Вы скажете тоже! С бумагой в городе туго нынче, а ежели человеку по большой нужде приспичило, то ему уж не до революций, - просветил комиссара Скворцов. - Да и вроде как царём они зад подтёрли, а не Лениным каким.
-Вы так думаете, - внимательно глядя на загаженные листовки, задумался Щербина. – Может, Вы и правы, но как-то нехорошо это.
-Чего дерьмо -то наружу тащить, Дмитрий Петрович? - посоветовал пожарный. - Я их просвещу, как нужду справлять, а листовки Вы ещё наделаете...   

                Разглядев, наконец, Настину красоту, бойцы принялись обхаживать барышню. Брандмейстер с удовлетворением отмечал, что в её присутствии никто дурно не бранился, а кое-кто даже сходил в баню и постригся. Кавалеры умудрялись добывать барышне кто цветок, кто сладости, и Настю от души забавляли и радовали эти неумелые знаки внимания.   
-Ты, Настёна, гоняй их от себя, а чего притащат, то забирай, - учил её старый Гордей. – Мужик, он до бабских прелестей глазами охоч, но пуглив, как до дела доходит. А ежели какой настырный и найдётся, то ты его к матушке свататься сразу отправляй – как водой студёной окатишь.
-А Вы, Гордей Фёдорыч, любили поди в молодости? – полюбопытничала Анастасия.
-Больно мне в душе такое старое ворошить, Настя, - закрутил ус Калашин, и взгляд его вдруг вспыхнул на мгновение. – Была любовь, как у каждого, только сгорела вся на пожарах. Пожарного, его не всякая полюбит. Вот ежели казак лихой или торговец какой попадётся, а с пожарного какой прок. Вроде и войны нет, а жена каждый день не знает, вернётся ли домой с пожара. Бобылём жил, бобылём и помру. Ну, чего пригорюнилась-то обо мне, дева? …               
               
               Вслед за Настей в часть пришёл устраиваться на службу молодой человек нерусской наружности. Звали его Тимуром. Его живые, беспросветно чёрные глаза выдавали в нём человека смелого и отчаянного, а подбородок, щёки и даже скулы скрывала такая же чёрная борода.   
-Ты, мил человек, отчего в пожарные податься решил? – поинтересовался Рубцов на утреннем разводе, разглядывая новобранца. – Мало ли дела в Оренбурге? Да и борода на пожаре без надобности, разве что усы тебе, как другим оставить, чтоб легче в дыму дышалось.   
-Я, гражданина начальник, огонь совсем не бояться, - начал складывать в предложение знакомые слова Тимур. -  Высота тоже не бояться. Скажи, когда на каланча идти кричать на молитва?
-Так! Скворец, мать твою! – повернулся к старшему пожарному Иван. – Вижу, ты его пожарному делу учить взялся?
-Ей-богу, не я, Иван Николаевич! – побожился тот под смешки бойцов. – Это Воробей его науськал.
-Не он, не он, гражданина начальник, - беззлобно заулыбался Тимур. – Это я Скворец учить намаз делать.
                Строй пожарных взорвался хохотом, и ловко поддетый новым бойцом Скворцов покрутил свой ус. Рубцов тоже повеселел, но тут все разом обернулись к воротам, откуда в часть входила барышня Настя. Длинная её юбка то и дело задевала пыльную дорогу, делая неуклюжей в провинциальном городе столичную моду. Но всё же от девушки сразу повеяло чем-то невообразимо красивым и нежным. Брандмейстер учтиво поклонился, а следом и пожарные, кто как умел, выразили своё удовлетворение тем, что в части есть отныне своя собственная барышня. Впрочем, помощник начальника Логинов по – прежнему считал, что женщина тут – не к добру…               
               
 *************             
               
               Весна встречала по утрам новую власть вот уже который день холодно и молчаливо. Рубцов с Щербиной пешком направлялись в ревком к Коростелёву с пожарными проблемами. Горожане узнавали Рубцова издали – высокого и статного, с начинавшей проступать проседью в густых волосах. Кто-то, как и прежде, учтиво раскланивался, приподнимая свой картуз или шляпу, кто-то, заметив рядом с ним человека в кожаной тужурке, отводил глаза в сторону. Иван, увидев это, решил вдруг покуражиться над комиссаром и, опустив голову, заложил руки за спину.
-Брандмейстера ведут, - послышался где-то сзади зловещий шёпот. – Сказывали, что отпустили, ан нет…
-Иван Николаевич, ну что Вы, ей – богу, - не оценил рубцовского чёрного юмора Щербина.
-Да это я так, уж по привычке, Дмитрий Петрович, - словно намереваясь разбудить своё лихо, озорно ответил Иван.
                Они шли прямо на вторую каланчу, выросшую над Арендой в самом начале века. На полпути Иван заметил очень странного человека. В это наступившее пока непонятное время странных людей, выглядевших необычно, было немало, но этот почему-то сразу бросился брандмейстеру в глаза.  Он был в чёрном тюрбане с замотанным наполовину лицом. Из – под тюрбана глядели пронзительные чёрные глаза. Определить, какой человек национальности, не было возможности. Поравнявшись, незнакомец посмотрел на Ивана так, что у того что-то шевельнулось внутри. Рубцов проводил его взглядом.
-Кто это, Иван Николаевич? – спросил Щербина. – Вы его знаете?
-Да нет, впервые вижу, - ответил брандмейстер… 

-Враг не дремлет, он ползёт волком в чёрной ночи, подбирается в овечьей шкуре днём! – отрывисто вещал собравшимся на очередной митинг прямо с крыльца ревкома председатель. – Сколько бы наших товарищей ни полегло за святое дело революции, мы не сдадимся и лишь плотнее сомкнём ряды…
                Рубцов вдруг подумал, что будь сейчас другое время, Коростелёв мог бы быть неплохим конферансье в театре. Всё – мимика, жесты, сама его речь были настолько превосходны, что очень хотелось этому верить. Когда, спустя четверть часа, они сели за стол в кабинете, Иван поглядел на Коростелёва даже с некоторым восхищением.
-Пожары, пожары, пожары, - взяв в руки какую-то бумагу, задумчиво протянул председатель. – В последнем отчёте товарища Щербины говорится о том, что буржуазия и казачество нарочно поджигают свои дома в ожидании экспроприации. Что Вы на это скажете, товарищ Рубцов?
-Нарочно? – с нескрываемым удивлением поглядел на Щербину брандмейстер. – Бог с вами, господа… Простите -  товарищи. Как такое могло в голову прийти! Огонь без разбору сжигает…
-Всё же, Иван Николаевич, ведь могут так поджечь, чтобы и соседние дома занялись? - перебил его Коростелёв. – Ведь бывало, что по нескольку домов сгорало? Вы не думаете, что враг может быть хитёр?
-Наш враг сейчас, Александр Александрович - жара и ветер. – Рубцов старался выглядеть как можно убедительней. – Нужны распоряжения, чтобы в жаркие дни не топили печей и бань, мусор прибирали во дворах, чтобы горящих примусов не оставляли в кухнях и сараях.
                В ту же минуту вслед за Коростелёвым все как по команде посмотрели в окно. Над Арендой поднимался в небо чёрный столб дыма. Председатель распахнул окно, и в кабинет с того конца площади влетел звон пожарного колокола. Над каланчой на длинном шесте в небо взмыл большой белый шар – это был знак караульному в части на Перовского, что горит на Арендованных местах. 
-Эк, телефон у вас как звонит, Иван Николаевич – за версту слыхать! – сказал Коростелёв. – Как там Ваша барышня, кстати? Едем, я с вами.

               У крыльца седоков уже поджидала запряжённая двуколка. Возница рванул через Хлебную площадь напрямки. Следом послышался звук колокола – пожарный обоз с Перовского догонял начальство, но всё равно не успевал быть на месте первым.
               Горели сразу два дома. Бойцы из части, что на Хлебной были уже там. Двое взобрались на лестницы по обеим сторонам соломенной крыши и сбрасывали горящие копны вниз. Рубцов соскочил с повозки и пошёл навстречу подъезжавшему второму обозу, на ходу что-то показывая обеими руками. Спустя минуты три в дома ударили мощные водяные струи. Впрочем, тушить уже было нечего. Вода под напором лишь обрушивала догорающие саманные стены. Задыхаясь, огонь всё же уполз в соседний двор и закуролесил по крыше сарая.
-Отрезайте, отрезайте! – закричал Рубцов. – Скворцов, давай людей сюда, а то всю улицу спалим!
               Откуда –то бегом и без боёвки примчался Логинов. Прямо как был, в мундире, он принялся командовать. Рубцов, поняв, что пожар, наконец, поймали, вернулся к Коростелёву. Аренда уползала вниз из-под самых ног, по крутым спускам её росли дома и сараи, и брандмейстер подумал, что огонь там, при хорошем ветре, опоздай они хоть на четверть часа, остановить было бы непросто. Пожарные сновали вокруг квартала. Воробьёв безжалостно ломал длинным багром ещё целые доски сарая, проверяя не забрался ли огонь туда. Неожиданно, выбив ворота, из сарая выскочил обезумевший от страха бык. Увидев первым попавшегося на его пути Семёна, бык бросился на него и, подцепив рогами, швырнул на землю. Сделав по двору круг, он взрыл копытами землю и снова было направился к лежащему пожарному, но тут с обеих сторон в бока животного вонзились два багра Скворцова и Калашина. Бык споткнулся и упал на колени. Успевший подняться Воробьёв, хромая, отбежал подальше.
-Ты цел, Семён? - крикнул Скворец, вместе с Гордеем удерживая на пиках разъярённого подранка.
-Вроде да.
               Бык вскочил, резко крутанулся, вырвав багры из рук пожарных, и, покачивая воткнутыми в него копьями, истекая кровью, начал бродить по кругу.      
-Этак он не скоро угомонится, - весело заметил Потап. – Иван Николаич, добейте его шпагою!
-Что за коррида тут устроилась? – поморщился Коростелёв. – Добейте уже что ли, в самом деле. 
              Через час возле своего пепелища остались лишь погорельцы, едва успевшие выскочить из пылавших домов. Два дома и постройки в соседском дворе сгорели дотла. Ища, не схоронился ли где ещё пожар, Логинов поднял из пепла какую-то чудом уцелевшую фотографию и, сдув с неё пепел, протянул брандмейстеру.
-Что это, Семён Иванович?
–Не знаю, откуда здесь взялась, пожал плечами тот.
               Иван взял фотографию. В центре снимка стоял красавец брандмейстер Мартынов, а вокруг него были четверо людей, имён которых Иван точно не знал и мог лишь догадываться. За спиной у них чернело большое пожарище, и в объектив фотографа на задний план попало ещё несколько горожан.
-Хорошая фотография, - одобрительно сказал он. – Кто –то из наших обронил что ли? ...

               Виновника пожара отыскали сразу. Шорник Степан Строкин сжигал мусор во дворе, когда внезапно налетевший ветер подхватил горящие ветви и забросил их на крышу дома. Степан, полный, невысокого роста мужичонка, не собирался отнекиваться и стоял, виновато опустив голову. 
-Твоих рук дело? – подступил к нему Щербина. – Отвечай!
-Ненароком я, порядок после зимы наводил, - бубнил Строкин. – А оно как пошло, как пошло. Думал, что сдюжу, а оно прямо на крышу. А детишки дома – еле спаслись. Ну, слава богу, думаю!
-Слава богу, говоришь? – зло переспросил комиссар. – Ты ж два дома спалил.
-Ненароком я, - виновато пожимая плечами, оправдывался Степан. – Простите меня, люди добрые.
                Щербина бросил взгляд на Коростелёва. Тот вдруг достал из кобуры свой маузер. Все затихли, лишь было слышно, как трещат догорающие остатки домов.
-Пожар – враг революции. Так товарищ Ленин в своём декрете и написал, - громко обратился ко всем председатель и взвёл курок. – А разве можем мы дать хоть один шанс врагу, чтобы он отнял у нас завоёванную нами власть? Не можем! Товарищ Строкин своим разгильдяйством встал на сторону контрреволюции, а врагам пощады отныне не будет!
-Я ж ненароком, я ж не по умыслу, - быстро зашептал шорник, почуяв неладное. – Люди, я ж не буржуй какой – я, почитай, из пролетариев…
-Именем революции гражданин Строкин за контрреволюционную халатность приговаривается к расстрелу без суда и следствия на месте преступления, - объявил приговор Коростелёв.
-За что, братцы? – упал на колени поджигатель. – У меня жена, детишки. Они как же без меня, как же…
               Грохнул выстрел. Шорник медленно завалился на спину и уставил в апрельское небо удивлённо раскрытые глаза, широко раскинув руки, будто пытался его обнять. Коростелёв убрал оружие…

                Вернувшись в часть, Рубцов на всякий случай закрыл дверь кабинета на ключ. Достав из шкафа настойку, он выпил залпом две рюмки. Следом ещё одну… Всё происходящее в последние несколько дней никак не укладывалось у него в голове. Брандмейстер тщетно попытался собраться с мыслями, но, не находя себе места, вновь шагал и шагал по кабинету. Портреты брандмейстеров провожали глазами Ивана, и тот, остановившись, повернулся лицом к Мартынову. 
-Что творится - то, Николай Алексеич? – жарко вполголоса спросил Рубцов. –Что делать не знаю, и чего не делай, всё одно - расстреляют не сегодня -завтра.
                Мартынов с полотна невозмутимо глядел на Ивана. В ту же секунду в дверь постучали.
-Минуту! – Иван убрал графин и рюмку со стола, застегнул мундир и повернул ключ в двери. – А, это ты, Георгий. А я думал, комиссар наш пожаловал. Поселился тут у меня, чёрт бы его побрал. Что у тебя, товарищ Логинов?
-Да ладно Вам, Иван Николаевич, неужто мы не понимаем, - прикрыл за собой дверь Логинов. – Вы меня двенадцать лет знаете, какой же я товарищ. Я про фото, ну то, что на пожаре нашлось, поспрашивал в части.
-Ну?
-Так не терял никто, вроде.
               
                Едва Рубцов отправил Логинова, как в дверь снова постучались, и вошла Настя.
-Ты вот что, Анастасия, - озадачил Настю Рубцов. –Ты грамоте хорошо обучена, так что всеми бумагами будешь в обозе ведать. Страсть как бумаги эти не люблю. Табель какой составить или приказ написать придётся.
-Хорошо, Иван Николаевич, - кивнула девушка. – А то мне давеча товарищ Щербина сказывал, дескать, на волоске ты здесь висишь, а я за тобой гляжу.
-Не слушай его, - бросил документы на стол Рубцов. – Ты здесь под защитой моей. 
               Щербина появился на пороге лёгок на помине. Его бессменная кожаная тужурка уже слегка пропахла пожаром.
-Дай-то бог, может и поумнеет, - успел подумать брандмейстер.   
-Здравствуйте, товарищ Рубцов, - протянул комиссар руку брандмейстеру. – И ты, Якунина, здесь. Ну, здравствуй, здравствуй. Иван Николаевич, чуть не забыл: Апостола переименовать надо.
-Кого? – Рубцову показалось, что он ослышался. – Это коня обозного что ли?               
-Его, - утвердительно кивнул комиссар. – Надо придумать ему новое революционное имя.
-Нет, этот поумнеет нескоро, - разочарованно подумал Иван и покачал головой. – Лады. Только вот не знаю, конь согласится ли?
               В дверь опять постучали.
-Ну входите, входите! – с плохо скрываемой злостью крикнул Рубцов.
                На пороге, улыбаясь, стоял Мирон Мохофф, с огромной тубой в руках.
-Здравствуйте, Иван Николаевич! – ещё шире улыбнулся Мохофф. – Вот, товарищ Коростелёв направил. Сказал, что пожарный оркестр непременно будет.
-Мирон! Живой! – Рубцов расставил руки, чтобы обнять музыканта, но объятий хватило только на тубу. – Да положи ты эту штуку!
               Они обнялись, и брандмейстер обернулся к Щербине.
-Вот, Дмитрий Петрович, Мирон наш явился, - представил музыканта Рубцов. – Это ж, талантище. Ну –ка, Миронушка, изобрази что - нибудь, я тебя прошу!
-Это мы мигом, - Мохофф ловко подхватил тубу и, пожевав губами, приставил их к мундштуку.
                Туба загудела так, что за окном вспорхнули дремавшие голуби, а гнедой Апостол издал громкое одобрительное ржание.
-Слышь, а? Вспомнил Апостол трубу твою, - заулыбался Рубцов. – Очень уж наш конь музыку любит.   
-Хорошо, товарищ Мохофф, товарищ Коростелёв про Вас говорил, - протянул музыканту руку комиссар. – А ноты, ноты революционных песен есть у Вас? Вот это вот: «Смело мы в бой пойдём…»
-Так без нот выучим, если надо, - обрадованно заговорил Мирон. – Музыкантов соберём, и через пару дней сыграемся.
-Оркестр – это дело нужное, - обратился к брандмейстеру Щербина.
-Полностью с Вами согласен, - подтвердил мнение комиссара Иван. – Хоть здесь мы с Вами сошлись. Мирон, назавтра репетицию назначай, я и сам буду.               
                На каланче дрогнул колокол, сначала неуверенно, но через секунду задёргался сбивчиво и рвано. Рубцов понял, что караульным заступил молодой Тимур и, схватив каску, вместе с Щербиной поспешил вниз.    
                Горели хлебные склады на городской мельнице Юрова. Огонь было видно издалека. Он насмешливо высовывал свои языки пожарным над крышами домов, будто знал, что просто так его не взять. Брандмейстер с комиссаром прискакали к месту галопом. Пожар уже хозяйничал под крышей.
-Хлеб весь там, и зерно на посев тоже! – крикнул Рубцову Щербина. – Надо спасать любой ценой!   
-Понимаю, а то к оврагу опять отвезёте – с вас станется! – не глядя на комиссара, ответил Иван и направился к прибывшему обозу. – А ну, бегом лестницы к стенам. Логинов, людей внутрь надобно – хлеб доставать будем! Собирай вместе с нашими и рабочих тоже!
-Иван Николаич, крыша вот-вот рухнет, - попробовал возразить Потап Скворцов. – Людей же погубим.
-Не спорь со мной, Потап, не спорь! – зарычал на него брандмейстер.
-Скворцов, собирайте людей, - подскочил к старшему пожарному Щербина с револьвером в руке. – Кто откажется – в расход пущу!    
-В расход, в расход, - забубнил Потап. – Всё у вашей власти одно на уме. Из пушки, гражданин комиссар, в пожар-то не попадёшь. 
               Человек шесть – семь работников мельницы во главе со Скворцовым спустя пару минут нырнули в дым и стали тащить со склада мешки. Щербина, не выдержав, отправился им помогать. Пожар не унимался, сводя на нет одну за одной атаки пожарных. Груда мешков росла на глазах, когда страшный скрипучий треск разломал воздух напополам.   
-А ну, с крыши все вниз! – вдруг закричал что было мочи помощник Логинов. – Сейчас рухнет!
                Бойцы едва успели соскочить, как балки, доски и брёвна – всё посыпалось вниз, а оттуда в небо взметнулся красно-чёрный столб. Логинов отпрянул, ему навстречу в лицо ударил вырвавшийся огненный вихрь. Он сбил помощника с ног, и тот упал, хватаясь руками за обожжённое лицо.
-Люди на складе остались! – побелел Гордей. – Ваше высокоблагородие, Скворцов там с рабочими и комиссар наш.
-Воду туда, живо! Заливать, ни секунды не стоять! – приказал Рубцов и сам, прикрывая рукой лицо, бросился к дверям, откуда валил чёрный дым. – Где ж вас там искать? Скворцов, слышишь меня?
                Рабочие, стоявшие рядом, уже поснимали кепки и начали креститься.
-А ну, прекратить! – прикрикнул на них брандмейстер. Схватив ведро с водой, он окатил себя всего и бросился ко входу. – Не возьмёшь!
               Следом из ведра окатил себя Гордей и рванулся вслед за командиром. Неожиданно Скворцов с остальными появились из-за угла склада, непонятно как отыскав другой выход. Щербину несли на руках, он был без чувств.
-Что с комиссаром? – подбежал навстречу брандмейстер.
-Приложило малость по голове, - сказал Потап Скворцов, и они опустили Щербину на землю. – Чудом вытащили. Там ещё двое где-то, сгинули по всему.
               Огненный вихрь кружился над складом, отгоняя пожарных, пытавшихся сбить его водяными струями. Струи сходились с четырёх сторон где –то наверху, то и дело вырывая наружу куски обгоревшего дерева. Пожар словно сошёл с ума от того, что поймал добычу. 
-Логинов, ты руки убери, дай я гляну, -  присел возле помощника Иван. – Убери руки.
                Рубцов осторожно отвёл вниз руки Георгия. Вместо лица у помощника был одно неподвижное кроваво-чёрное месиво, на котором лишь обречённо двигались его голубые глаза.
-Врача, живо! – крикнул брандмейстер. – Потерпи, дружище мой, потерпи!      
                Лежавший рядом комиссар еле слышно застонал. Рубцов наклонился к нему и расстегнул на груди рубашку.               
-Дмитрий Петрович, Вы меня слышите? – спросил Иван.
-Слышу, - открыл глаза комиссар. – Я живой что ли? Хлеб спасли?
-Вынесли, сколько сумели, - ответил Рубцов, внимательно глядя на Щербину. -Да не переживайте так – почти всё зерно ещё два дня назад в другой склад перенесли, как чуяли. Вас в больницу сейчас отправят.
-Не надо в больницу, - попытался встать Щербина, но снова упал. – Кто меня 
вытащил?
-Скворцов с Калашиным. Лежите, врач сейчас будет…

                Рубцов вернулся в часть с обозом и, войдя в кабинет, хлопнул дверью, чуть не вышибив её вместе с косяком. На грохот прибежала перепуганная Настя.
-Иди, иди пока! - замахал на неё руками Иван. – После всё. Скворца мне позови. Нет, стой! Я сам спущусь.
               На глаза девушки предательски навернулись слёзы, и она резко утёрла их кулачком. Рубцов сел в кресло. С Логиновым он служил бок о бок много лет и знал, что лучшего помощника не сыскать во всём Оренбурге. Он ещё держал в обозе какой –никакой порядок, а пожарным был от бога. Раздумывая об этом, он только сейчас заметил, что Настя всё ещё стоит в кабинете.
-Ты чего? – испугался Иван. – Что стряслось опять?
-Чего Вы на меня кричите, Иван Николаевич? – всхлипнула Настя. – Всё кричите и кричите. И Щербина ещё пугает. Одна я тут совсем.
-Накричал? Ну-ну, милая, прости меня, - сразу обмяк Рубцов. – Георгия Иваныча, слышь, в больницу увезли – обжёг лицо шибко.
-Господи, помоги!
-Вот и я не знаю, какому богу за него молиться, - вздохнул брандмейстер. – Старому иль новому.
-Неужто Бог другой есть?   - зашептала Настя, шмыгнув носом.
-Сейчас кому хошь помолишься, чтоб товарища сохранил, - задумчиво произнёс Иван и тут же спохватился. – Не слушай ты меня.
                Он подошёл и нежно взял Настину ладонь в свою. Под тонкой кожей её бешено бился пульс, и Рубцов понял, что не хочет отпускать эту тёплую руку. Теплота, казалось, добралась до самого Иванова сердца, и ему вдруг стало необыкновенно хорошо, отчего губы брандмейстера тронула улыбка, а глаза стали светлее. Настя тоже, наконец, улыбнулась и мягко высвободила руку.
-Ну вот и славно, - выйдя из оцепенения, обрадовался Рубцов. – Вот и славно… 

               Дома в Настину светёлку под вечер заглядывало солнце. Оно клало на стены и шкаф тени ветвей яблони, что росла в саду, и, качая их ветром, рисовало перед глазами девушки необычные картины. Оставаясь одна, Настя всегда думала только о хорошем. Она верила, что мысли эти однажды станут реальностью, и всё в её жизни изменится к лучшему. Даже в тот день, когда   вслед за батюшкой её увозили отсюда под конвоем, она не переставала верить. Мысли были разные, но теперь всё чаще в них появлялся Иван, который всегда оказывался рядом, в какой бы ситуации не представила себя Настя.
-Настёна, ужинать пора, - окликнула её матушка. - Накрывать будем.
                Овдовевшая казачка Евдокия уже выплакала слёзы по мужу и, собрав в тугую косу волосы и свой казацкий дух, решила жить дальше. Ужин вот уже какой день подряд получался постным. Пшённая каша, капуста, да проросший лук.
-Ну, чём бог послал, - перекрестилась Евдокия и потянулась к шкафчику.
-Матушка, может ну её, горькую? – осторожно попыталась возразить матери Настя.
-Отца помянуть надо, - отмахнулась та, достав небольшой графинчик, налила себе в стопку и взяла с комода фотографию мужа. – Батюшка твой из неё любил выпить. Я на него тож серчала всё, а теперь вот сама, значит. Тяжко без тебя стало, родимый. В бою не погиб, казак ты мой, а враг дома тебя настиг. Земля тебе пухом, Ерофеюшка.
                Евдокия по-мужски опрокинула стопку и налила ещё. В дверь раздался короткий стук и вошёл вахмистр Туманин со шрамом на лице и без нескольких пальцев на правой руке, покалеченной когда -то в бою. Вахмистр перекрестился и положил на край стола небольшой свёрток.
-Здравствуй, Евдокия, - уселся без приглашения за стол казак. – Вот зайду, думаю, проведаю вас. Может, надо ещё чего?
-Здравствуй, Тимофей, - оставила рюмку хозяйка. – За помощь твою спасибо, только бога побойся. Девяти дней не минуло, а ты в дом ко мне. Душа Ерофея тут ещё, за этим столом сидит.
-Я по - товарищески к тебе зашёл, по-соседски, значит, - отвёл глаза Тимофей. – Прогонишь, уйду.
-Прогоню, Тимофей, - вонзила в казака свои чёрные глаза Евдокия. – Знаю, зачем мужик к бабе ходит. Мне муж мой один люб и теперь, и никто более.
-Так и будешь вдовий век проживать? А Анастасию подымать как станешь? – не теряя надежды, спросил казак. – Время –то какое.
                Туманин схватил со стола рюмку и выпил.
-Я перед Ерофеем грех свой замолю и ждать буду, - поднялся вахмистр. – Люблю я тебя, и всю жизнь любить не переставал с той поры как…
-Уходи! – отвернулась к стене Евдокия. – И не приходи сюда.
                Вахмистр поклонился и, развернувшись, направился к двери.
-Сама позову, как решу, – сказала вдруг напоследок хозяйка. – Иди же ты!...               

**********

                Потап, придя с дежурства домой, уже целый час слушал Нинель. Веки его смыкал сон, голова предательски клонилась книзу, а Нинель всё щебетала про только что прочитанную книгу французского писателя Золя, про то, что скоро они непременно будут в Париже, и не могла наговориться с любимым своим Паскалем.
-Паскаль, Паска-а-а ль,  - снова позвала она задремавшего Скворцова. – Ну вот, Вы меня вовсе не слушаете, mon ami. Кому я всё это говорю? Я Вам стала неинтересна, признайтесь же?
-Что ты, милая! - встрепенулся Потап. – Я ж всё слышу. И про золу, и про Париж.
-Вы обманываете сейчас, - надула губки Нинель. – Тогда расскажите сами.
-Чего рассказать - то, милая? – нежно спросил Скворцов и, приобняв учительницу за талию, потянул к себе.
-Паскаль! Что Вы делаете? – отодвинулась вдова.
-Чего делаю? Ничего не делаю. Пойдём уж ложиться, там и расскажу.
-Нет, я велю Вам рассказать здесь, - заупрямилась Нинель. – Говорите.
-О, господи! Ну, бабу нынче на пожаре спасли. Воробьёв –то сунулся было в дом, а там не видать ничего. Он обратно, а Калашин следом залез-таки…
-Молодая была мадемуазель? – кокетливо спросила учительница.
-Да не мадемуазель – баба, говорю же, - успокоил её Потап.
-Значит, это мадам. Давайте вместе, Паскаль: ma – dam.
-Мадам, мадам – никому не дам, - зевнул Скворцов. – Голубушка, может спать всё ж будем?
-У нас с Вами ещё урок.
-Смилуйся, матушка!
-Сколько Вас прошу - не зовите меня матушкой. Я прямо начинаю ощущать себя монахиней, - с упрёком взглянула на Потапа Нинель.
-Не дай-то бог, мату… То есть, это… мадемуазель? – попытался угадать Скворцов. – Мадам? Точно, мадам! Вишь, голуба, я всё помню.
-Сегодня, Паскаль, я вижу, что Вы совсем устали, - поднялась и распахнула халат, оставшись в пеньюаре, Нинель. – Желаете спать? Bonne nuit, mon amour.
-Как же, бон нюи! – Потап мигом вскочил, сбросив рубаху, и схватил Нинель. –Будет тебе амур нюи.
-Свечу хоть погасите, mon barbare… 

******************               

-Лови, лови стервеца! – Бойцы носились по казарме, пытаясь поймать кота Кузьму. 
               Некогда упитанный Кузьма уже пару месяцев представлял собой жалкое зрелище. Пожарные давно не получали жалования, и из объедков, обычно достававшихся коту, оставались лишь кости. Когда с провиантом в обозе стало совсем худо, из конюшни ушли даже обозные мыши. Кузьма, окончательно отощав от голода, тёрся о ноги пожарных, тщетно выпрашивая подаяние. Подкармливать кота перестал даже добрый Гордей. Кузьма же, потеряв всякую надежду, улучил момент и сунул свою кошачью голову в мешок пожарного, стащив оттуда кусок чего-то съедобного. Застигнутый Гордеем на месте, кот дал дёру, не выпустив, однако, куска из пасти. На крик Калашина бойцы повскакивали с топчанов и окружили вора. Кузьма метался из стороны в сторону.
-Кузьма, кыс-кыс! – приближаясь, старался как можно нежнее звать его Гордей, понимая, что может остаться без обеда. – Кыс-кыс, иди сюда! 
               Кузьма застыл посреди казармы с выгнутой спиной и вытаращенными глазами, злобно рыча на всех, ища в пожарной обороне слабое место, чтобы улизнуть с добычей. В эту самую минуту вошёл Рубцов, и кот, не дав никому опомниться, рванул между ног брандмейстера во двор.
-Убью, шельма! – заорал ему вдогонку Гордей.
-Исхудал наш Кузьма, - поняв в чём дело, посетовал Рубцов. – Ничего, Калашин, мы тебе на пропитание скинемся, а животина, она и есть – её тоже жалко.  Комиссар где –то сапоги новые экспроприировал, пар двадцать разом. Так что переобуемся.
-Я не надену, - пробурчал Скворцов. – Не возьму греха на душу.
-А пожары босой побежишь тушить? – прикрикнул на него брандмейстер. – Не наденет он! Да, и Апостолу имя надо другое придумать – комиссар велел.
-На кой чёрт коню другое имя? – удивлённо спросил Потап.
-Вот ты не зли меня, Потап! – снова завёлся Иван. – Не убудет с коня, или ты хочешь за контрреволюцию к стенке встать?
-Где это видано, чтоб скотину по другому разу крестили? – не унимался Скворцов. – Как же его кликать будем?
-А по мне хоть Карлом Марксом, - предложил Воробьёв.
                Все разом подошли к Апостолу. Конь смиренно опустил голову, ожидая своей участи.
-Да чёрт с вами, пусть Карлом Марксом будет, - согласился Рубцов.
                Апостол недовольно фыркнул.
-А ну, ещё ты мне тут будешь! – прикрикнул на него брандмейстер. – Всё, решено! Карл Маркс…   
               
                Городская больница отчего – то теперь больше походила на богадельню. Привычный чистый белый цвет в коридорах и палатах превратился в тускло – серый, с подтёками от грянувших с крыш весенних потоков. Такими же бесцветными казались сами больные, врачи и медсёстры. Логинов, просыпаясь от собственных стонов, снова оглядывал больничный потолок. За пару дней, проведённых здесь, он изучил его весь до последних трещинок и разводов. В неровностях побелки Георгию рисовались чудные лица, звери и ещё бог знает что. Он знал, что с минуты на минуту войдёт доктор, и его снова поведут делать перевязку. Георгий сжал в руке деревянную ложку, которую успел сунуть ему в карете скорой помощи Гордей.          
-Господи, помоги, - прошептал про себя Логинов и услышал в коридоре голос доктора.
-Ну-с, голубчик, поднимайтесь, - вошёл в палату Христофоров. – Как мы себя чувствуем сегодня?
                Логинов чуть кивнул головой, и Христофорову этого оказалось вполне достаточно.
-Ну вот и славно! – наклонился он к пожарному. – Потерпеть надо будет, Георгий Иваныч. Тут и гости к Вам.
               Помощник брандмейстера вдруг увидел за спиной доктора своего командира.               
-Держись, Иваныч, - присел на кровать Рубцов. – Мы на заутренней всей частью в храме были – молимся за тебя. Без комиссара, конечно. Батюшка тут тебе иконку вот передал. Держись, братец.
               Логинов поднялся с кровати и сунул икону за пазуху. Кивнув ещё раз, он взял ложку в обожжённый рот и крепко зажал её зубами…

*********
               
               Спустя два дня после этих событий, когда утро вновь озарило Оренбург, Рубцов шёл в часть. Сейчас он как никогда нуждался в помощнике. Георгий Логинов, всё это время провалявшись в горячке, терпел нечеловеческую боль, пока доктор отдирал с его лица куски кожи вместе с мясом. На службу, как все понимали, Георгий вернётся не скоро. Щербина же, к счастью, очухался уже через день. Солнце кроило на стенах домов причудливые тени, освобождая город от последнего мрака, когда Иван вошёл во двор. Караул уже был построен, а перед пожарными стоял комиссар. Заметив командира, он, совсем неожиданно для Рубцова, скомандовал «смирно» и направился к брандмейстеру.
-Товарищ начальник пожарной охраны города, дежурный караул построен, - доложил Щербина Рубцову.
-Точно приложило на складе его хорошо, - отметил про себя Иван и встал перед строем. – Вольно! Здравствуйте, товарищи!
-Здравия желаем, - нестройно загудели бойцы.
-И то ладно, - одобрил командир.
–В ревкоме узнал, что для обоза рукава новые привезли и насос, - сказал комиссар.
-Вот и первая новость хорошая, - обратился к строю Рубцов. - Скворцов, сегодня же получить, проверить до конца дня и доложить.
                В эту же минуту во двор въехала двуколка, привёзшая председателя ревкома в такой же кожаной тужурке, перетянутой крест-накрест ремнями. Коростелёв, придержав свой маузер, ловко спрыгнул на землю и пошёл к строю.
-Здравствуйте, товарищи!
-Здравия желаем, - понеслось над строем уже разборчивее.
-Заехал посмотреть, как живёте тут, - заложил руки за спину председатель. – Насос и рукава для вас имеются, как комиссар просил. Ну, задавайте вопросы.
                Пожарные переглянулись, будто уступая друг другу это право, и Калашин хлопнул по спине Воробьёва так, что тот чуть не свалился перед строем.
-Давай!
-Так это, хорошо зажили теперь, власть о нас заботится, - оглядываясь на товарищей, начал Семён. – Сами себе хозяева, значит.
-С пожарами справляетесь? – с серьёзным видом спросил Коростелёв.
-Чего ж не справляться, отродясь справлялись, как отцы и деды научили, - ответил за Воробьёва Калашин.
-В Декрете товарища Ленина пожарной охране уделено очень много внимания, - заметил председатель. – Борьба с пожарами - дело архиважное, товарищи. Вы сегодня - бойцы на передовой нашей революционной борьбы. Осталось совсем немного времени до победы мировой революции, и пожаров скоро у нас не будет.
-Куда ж мы тогда? – недоумённо поглядел на оратора Калашин. – Я ничего и не умею больше.
-Куда? – задумался Коростелёв. – Это мы обязательно решим, товарищ.
-Это хорошо, - успокоился Гордей. - А ежели и после мировой победы где загорится, то мы тут на всякий случай побудем…   

********
               
               Голуби кружили над каланчой уже больше часа, и Воробьёв мог наблюдать за ними бесконечно, в своих мыслях уносясь за птицами в небо. В эти минуты на душе его становилось легко. Он представлял себя очень далеко отсюда, в Париже, про который рассказал ему Потап Скворцов, и полюбил его навсегда, как и этих голубей. Вот и сейчас ему казалось, что голуби кружат не над каланчой, а над самой Эйфелевой башней, и что стоит только выйти на улицу, как там непременно будет начинаться Монмартр. Птицы то опускались под крышу, исчезая где-то в стрехах, то опять взмывали вновь.
-Красота, - прошептал Семён и сел на скамью у ворот, закинув руки за голову.
-Воробьёв! – грозным окриком прервал его мысли Калашин. – Подь - ка сюда.
-Да что б тебя, Гордей Фёдорыч! – разозлился Семён. – Такую мечту спугнул!
-Вот чего, мечтатель, тут дело такое, - почесал где-то в затылке Гордей. - Начальство сказало, что провизии до конца недели не будет, да и в городе у торгашей особо не разживёшься – позакрывались все. Так что кормиться сами будем пока.       
-Кого ж есть на обед будем, Гордей Фёдорыч? – улыбнулся Воробьёв.
-Кого, кого – голубей вон этих, - задрал голову Калашин. – Бери –ка лом и давай на чердак, их там полно сидит.
-Как голубей? – растеряно поглядел на него Семён. – Как же это?
-Как, как! Лезь, говорю, в дверку зайдёшь аккуратно, чтоб не спугнуть и, вот ломик прямо в них, не целясь, и кинешь, - объяснил непонятливому пожарному Гордей. – Пол ломом штук шесть-семь наберётся. Ощиплем, да в обед сварим.   
               Воробьёв стоял, не шелохнувшись. Он ясно представил себе голубей, ещё минуту назад парящих в небе, а теперь беспомощно бьющихся окровавленными крыльями в его руках. Он увидел себя почему-то стоящим на парижской мостовой, посреди глядевших на него с ужасом людей. 
-Не смогу я, Гордей Фёдорыч, - выдавил из себя Семён, сглатывая накатившую где-то внутри слезу. – Хоть убей, а не смогу. Пошли другого.
-А жрать тоже другой будет, - потрепал Воробьёва по затылку Калашин. – Эх, босота ты с птичьей фамилией. Ладно, сиди уж.
              Калашин взял лом и, вздохнув, отправился на чердак.
               Спустя час все, кроме Воробьёва, уплетали за обе щёки вкусный суп, приготовленный Гордеем и хвалили нежное голубиное мясо. А Семён снова, не отрываясь, глядел и глядел куда –то в облака, улыбаясь своей мечте… 
               
               Этим же вечером старый Гордей получил увольнительную и не спеша брёл по улицам в свой дом на Аренду. По дороге ему снова попался знакомый кабак. Как ни пытался Гордей его обойти, кабак каждый раз оказывался на пути. Калашин вздохнул, сунул руку в карман, где зазвенели последние целковые, и направился к двери.
                В кабаке стояли полутьма и дым, в котором старый добрый топор Гордея мог вполне повисеть рядом со своим хозяином часок - другой. Калашин щёлкнул пальцами, и из дыма возник долговязый половой.
-Давай-ка шкалик, любезный, - скромно попросил пожарный.
-Может четушечку, а то и поллитру сразу, Гордей Фёдорыч? – переспросил половой. – Всё равно ж после нести.
-Ты меня не соблазняй, любезный, - поднял палец Гордей. – Я свою меру знаю. Потихонечку. Понимаешь? Тогда неси…       
                Спустя час Гордей, шатаясь, обнимал полового у выхода.
-Хороший ты человек, Василий… Как там по батюшке тебя? – потрепал его по затылку Калашин.
-Васильевичи мы, - вежливо ответил половой.
-Жди меня завтра, Вася.

                На улице уже стемнело. Гордей приближался к Аренде, когда его окликнули по имени. Калашин обернулся, почувствовал удар, и в ту же секунду всё вокруг куда-то исчезло…
                Очнулся он на топчане в незнакомом доме. Гордей попытался встать, но понял, что руки его связаны верёвкой.
-Очухался? - спросил кто-то рядом с непонятным акцентом.
                Калашин повернул голову. Рядом с ним сидел человек в чёрном тюрбане, прикрывавшем почти всё лицо. Голова Гордея раскалывалась то ли от выпитой водки, то ли от удара.
-Я тебя спрошу сейчас, а ты мне ответишь, - всё с тем же акцентом сказал неизвестный. – Если не ответишь – живым не уйдёшь. Понял меня?
-А ты не пужай, а спрашивай, коли так, - спокойно ответил Гордей. Голос, хоть и с акцентом, показался ему очень знакомым.
-Твой отец с Мартыновым служил?
-Ну служил, и что с того?
-Где Мартынов амулет свой хранил, отец тебе говорил?   
-Какой такой амулет? Я ведать не ведаю, о чём это ты.
                Человек в тюрбане встал, и в руке его сверкнул нож.
-Всё ты знаешь! Говори, шакал! – зашипел он.
-А я говорю, что не ведаю, - бесстрашно повторил Гордей. -  Что за амулет и откуда …
                Калашин пришёл в себя от того, что почувствовал острую боль в ноге. Он вскочил, и пара бродячих псов отпрянули, зарычав на внезапно ожившую добычу. Гордей огляделся: он был на каком-то пустыре. Небо светлело. Отогнав собак, он поплёлся наугад и скоро увидел городскую окраину…

-Что ж за бардак такой! – с утра в сердцах ругался Рубцов, стоя возле насоса. – Ну кто, я спрашиваю, полугайки –то привёз, не посоветовавшись?
-Дык, откуда им в ревкоме ентом знать про то, Иван Николаич, - растерянно глядел на новый пожарный рукав Скворцов. – Не подходят полугайки к насосу.
-Вот ты, Потап, мне зачем это сейчас сказал опять? – накинулся на него Иван. – Уйди лучше с глаз! И соберите всё – обратно отвезём.      
                Появился Щербина. Он был явно в хорошем расположении духа. Похлопав рукой по новому насосу, он взялся за рукав.
-Ну что, Иван Николаевич, тушить лучше прежнего теперь будем, а? – подмигнул комиссар Рубцову.
-Ага, товарищ комиссар, - зло ответил брандмейстер. – Вот только отвезём всё назад и сразу же со старым насосом на пожар рванём.
-Не понял? – лицо Щербины вытянулось.
-Вот именно! – бросил полугайку Рубцов. – Именно, что не поняли! А когда человек не понимает какого-то дела, но суётся его делать, то дело будет дрянь!         
-Успокойтесь, Иван Николаевич, - с привычной уверенностью в голосе сказал Щербина. – Виновные будут найдены и наказаны по всей строгости революционного времени.
-Да каких виновных вы собираетесь искать, Щербина? – насмешливо спросил Рубцов. – Обычный бардак, и всего – то. Он в России завсегда, что при царе, что без царя.               
                В эту минуту во двор вошёл Гордей Калашин и, не обращая ни на кого внимания, шатаясь, направился в казарму.
-Никак перебрал вчера, Гордеюшка? - позлорадствовал ему вслед Воробьёв, но Гордей лишь махнул рукой.
-Он что, пьян? – уточнил Щербина у брандмейстера. – Это можно, как вредительство…
-Ну хватит! От Калашина пользы всегда поболее было, чем от иного офицера, - оборвал его Рубцов. - Выпить тут мастера и похлеще есть, а у человека, может, и беда какая?...


                Этим субботним вечером по Николаевской строем шли человек семь –восемь в парадной форме пожарных, в сверкающих начищенных касках, неся с собой духовые трубы, флейту и тромбон. В завершение строя шёл кудрявый молодой человек в смешных круглых очках, то и дело перехватывая поудобнее руками огромную блестящую медную тубу. Фланирующие без дела горожане удивлённо оглядывались, а молодые пары что-то шептали друг дружке. Пройдя таким образом шагов двести, Мирон Мохофф обернулся, и рот его растянулся в довольной улыбке: пожарные - музыканты по пути собрали за собой публику в три десятка человек. Бойцы и публика не спеша дошли до Тополёвого парка, и музыканты начали выбирать место, где рассесться - летняя эстрада была почти разрушена. Мирон указывал одно место за другим, и всё – пожарные, инструменты и зрители – послушно, как по команде, вместе перемещалось следом. Наконец, усевшись под деревьями на перенесённые по такому случаю туда скамьи, самый настоящий пожарный оркестр начал готовиться к выступлению. По парку полились пока ещё неясные звуки, но, заслышав знакомую духовую какофонию, все отдыхающие вмиг оказались здесь.
-Товарищи! – поправив очки, обратился к достопочтенной публике Мохофф, явно обрадованный таким успехом ещё до концерта. – Вашему вниманию в исполнении нашего пожарного оркестра будут предложены вальсы прежних лет и новая революционная музыка. Мы очень, очень рады всех вас видеть! Ну, начнём, пожалуй.
                Музыка, казалось, давно и навсегда исчезнувшая из Оренбурга вместе со всем остальным, вдруг вернулась, огляделась и, найдя своего прежнего благодарного зрителя, зазвучала, закружилась среди старых тополей. Музыканты, среди которых, к удивлению многих, был и молодой Семён Воробьёв, старательно выдували ноты. Труба, порой, совершенно безбожно начинала фальшивить, а флейта то и дело теряла свою партию в подзабытой партитуре, но это было неважно. Пожалуй, впервые после всех этих страшных событий, охвативших город, люди просто танцевали, забыв обо всём на свете под эти сказочные звуки, рождённые волшебниками…          
               
*********
               
                А Гордей так и провалялся на топчане до позднего вечера, отмахиваясь от расспросов. Рубцова с утра вывели из себя, а с обеда на столе его ещё ждали проклятые бумаги, заботливо приготовленные и сложенные Настей в аккуратные стопки.
-Откуда ты их столько берёшь? – раздосадовано принялся пытать Настю брандмейстер, но, взглянув на девушку, остановился. –А ты чего такая напуганная? Опять комиссар чего-то сказал?               
-Да нет, Иван Николаевич, - почему-то зашептала Настя. – Я давеча порядок тут наводила.
-И что?
-Фотография там у Вас – я про неё знаю.
-Что знаешь, Настя? – спросил Рубцов.
               Он взял карточку и снова начал разглядывать её. За спинами Мартынова и его товарищей он вдруг заметил человека в тюрбане с замотанным наполовину лицом, очень похожего на того, что встретился брандмейстеру сегодня днём. В дверь раздался еле слышный стук.
-Заходи, Гордей, - громко сказал Иван. – Я тебя жду.
-Во как, Ваше высокоблагородие, - просунул голову в дверь Калашин. – Почём знали, что я?
-Да уж без нечистой понял, что придёшь, - ответил Рубцов. – Ты иди, Анастасия, потом поговорим, а ты садись-ка, Гордей Фёдорыч. А ну-ка, глянь, - показал ему фотографию Рубцов. – Знакомая тебе карточка?
-Ох ты! – обрадовался Калашин. – Мне такую отец после того большого пожара показывал. Их тогда Фишер, папаша нынешнего фотографа, сфотографировал на набережной. Да вот он, отец-то мой.
-Не твоя, значит, карточка? А рядом с брандмейстером кто?
-Известно кто. Первый помощник Мартынова Белоусов, Дорофеич криворукий и старший пожарный Дегтярёв ещё с ними.
-А сзади, сзади видишь? – спросил брандмейстер.               
-Сзади – пепелище, почитай, весь город сгорел.
-А этого в тюрбане видишь?
-Так это… -  Гордей вдруг сделался белым, как полотно. – Кто ж его знает?
-Это кто-то из наших на пожаре обронил. Логинов вроде поспрашивал – никто не терял. Ты вот что, Гордей, - обернулся к нему брандмейстер, положив фотографию на стол. – Поспрашивай ещё, может, хозяин и отыщется...

******
               
                Моисей Бронштейн сидел за очередным революционным творением, когда в обществе снова появился недавний гость.
-Ну-с, Моисей Моисеевич, дела наши пошли на лад, как я вижу? – поинтересовался он. – Новая власть Вами, насколько я понял, довольна.
-Да не жалуются вроде бы, - вставая, виновато улыбнулся тот. – Я Вам так благодарен, уж так благодарен. Навели на мысль, так сказать.
-Ну бросьте, бросьте, - махнул благодетель на Бронштейна. – У нас с Вами ещё дела. Да Вы сидите уже.
-Всегда готов, - снова, по приобретённой за последней месяц привычке бояться любого, поднялся председатель.
                Дверь вдруг распахнулась, и на пороге возник писательский комиссар. Он по-хозяйски прошёл в зал и встал напротив гостя.
-Вы, товарищ, кто будете и по какому делу здесь? – сурово спросил комиссар. – Документ у Вас имеется?   
                Бронштейн вжался от внезапного ужаса в кресло, ожидая развязки.
-Здравствуйте, товарищ, - спокойным голосом ответил незнакомый мужчина. –Я к товарищу Бронштейну по очень неотложному делу. Революции требуется его помощь. А документ у меня, конечно, имеется. Хотите взглянуть?               
                Незнакомец достал из внутреннего кармана пиджака какую –ту бумагу и медленно начал разворачивать её, глядя прямо в глаза комиссару. Тот взял бумагу и не мигая уставился в неё. Бронштейн боялся пошевелиться. Так продолжалось несколько секунд. Комиссар, наконец, оторвал взгляд от документа и отдал его гостю.
-Простите, товарищ, - вытянулся он. – Я был не в курсе, что Вы оттуда…
-А сейчас идите, - приказал холодным металлическим голосом незнакомец. – Приходите завтра, гражданин председатель всё сделает, что нужно. Завтра.
               Комиссар послушно развернулся и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
-Ну-с, Моисей Моисеевич, продолжим, - весело сказал человек и вдруг хлопнул в ладоши. – Вы слышите только мой голос… 
               
              Апрель в самом своём конце стал, наконец, жарким, и работы пожарным добавилось. Слезая под вечер с вернувшейся в часть линейки, бойцы без сил падали, не раздеваясь, на топчаны. Апостол, притащивший бочку, страшно хрипел и фыркал.
-Сдохнет к ночи, - посмотрев на лошадь, сказал Скворцов. – А заменить-то и некем. Скотине, ей как человеку - имя менять не к добру. Слышь, Апостол, нельзя тебе помирать!
                Перекрещённый в Карла Маркса конь отвернул от Потапа морду. Через четверть часа, когда бойцы, не сговариваясь, задремали после трудного дня, опять грохнул колокол. Пожарные тяжело поднялись, про себя осыпая караульного проклятьями.
-Где опять, Тимур? – вышел Скворцов во двор. 
-Большой дом, круглый такой, крыша, как на юрте! - вглядывался вдаль караульный.
-Цирк! Ах ты, чтоб тебя! – Потап заскочил в казарму. – Цирк занялся! Бегом собираться!         
                Рубцов догнал летевший обоз по дороге и прискакал на место первым. Следом объявился Щербина. Из цирка, где субботними вечерами крутили кино, выскакивали перемазанные и перепуганные горожане.
-У киношника в будке загорелось! - подскочил к Рубцову директор цирка. – Не выбрался - плёнка вспыхнула, и он тоже весь с головы до ног. Обжёгся шибко, а доктор сказал, что не жилец. 
-Скворцов, воду! – начал раздавать команды брандмейстер. – Людей сначала выведем наружу. Щербина, Вы старший тут!
-Я? – сразу не понял комиссар.   
-Вы, Вы! – на ходу повторил Рубцов. – Других помощников у меня пока нет. Пятерых на стены – пусть через крышу заливают, там уж прогорело всё!  Калашин, Воробьёв - в залу со мной, живо!
                Внутри стояла темень, носились крики людей, и невозможно было ничего разобрать. Полукруглые ряды деревянных зрительских скамеек, начинавшиеся от входа, исчезали в ядовитом дыму. Сквозь почти сгоревший цирковой купол внутрь заглядывало солнце, освещая дьявольским светом этот клубящийся ужас. В нём откуда - то вдруг появилась и опять исчезла женщина.
-Юра! Юра! – раздался её жуткий крик. – Сыночек, ты где?!
                Что-то ткнулось в ноги Рубцову, и он увидел ползущего по полу человека. Брандмейстер с силой подхватил его, передал подбежавшему Воробьёву, а сам снова нырнул внутрь и нос к носу столкнулся с кричавшей женщиной. 
-Успокойтесь, - схватил он её за руку. – Мальчик с Вами был, когда загорелось?
-Нет, его наш знакомый служитель повёл животных посмотреть! – рыдая, пыталась объяснить женщина. 
-Господа и граждане, идите на мой голос! – громко крикнул Рубцов, встав у входа. – Прижмите платок к лицу, вытяните перед собой руки! Идите, идите! Воробьёв, стой тут и всех - на улицу!
                Зажав зубами дыхательную губку, Иван взял фонарь и двинулся по борту манежа к кулисам. Десять шагов… пятнадцать… Фонарь неожиданно погас.
-Вот чёрт! – подумал брандмейстер. – Не вовремя как.
                Он нащупал тяжёлые портьеры, раздвинул их и скользнул дальше.
Пройдя наугад ещё шагов двадцать, Рубцов упёрся во что - то большое и шершавое. По – прежнему ничего не было видно, и Иван начал перебирать руками вдоль непонятного предмета.
-Что за дьявол? Юра! Ты меня слышишь? – крикнул брандмейстер.
-Слышу, я здесь, - раздался откуда-то голос мальчика. – Не вижу ничего, дышать трудно.
                Иван вдруг понял, что сам теряет силы. В глазах у него резко потемнело. Он уже начал падать, как неожиданно чьи –то сильные руки подхватили его. 
-Туточки я, Ваше высокоблагородие, - услышал Рубцов голос Гордея и увидел луч фонарного света.
                Калашин ударил топором куда – то в стену, и в открывшийся проём вместе со светом ворвался свежий воздух. Дым начал рассеиваться.  Гордей взял сидевшего в углу у какой-то клетки мальчишку на руки. Что – то большое и непонятное, преграждавшее путь, вдруг задвигалось и издало душераздирающий вопль.
-Дяденьки, а слоны же не горят, правда? – спросил у пожарных Юра…    

                Ещё спустя полчаса всё закончилось. Стекающая от верхних рядов по полу вода наполнила манеж, превратив его в бассейн. Цирковые повсюду ловили каких – то собак, петухов и ещё кого-то крякающего. Слон то и дело снова начинал орать, вспоминая перенесённый ужас, и не желал двигаться с места. Калашин, взяв с собой двух пожарных, шёл между рядов - не остался ли кто лежать. 
-С боевым крещением Вас, Щербина, - снял каску Рубцов у выхода. – Бойцы сказали, что Вы в самое пекло полезли. Зачем, позвольте узнать?
-Так получилось, - ответил комиссар, стирая грязный пот с лица. 
-Смотрю я на Вас, Щербина, и думаю: Вы будто бы родом из наших, из пожарных, - усмехнулся Иван. – Только судьба не туда занесла. 
-Судьбы нет, Иван Николаевич.
-Уверены?
-Я давно убедился в этом.
-Подождите ещё, уважаемый, лет этак с десяток – другой. Вот тогда о судьбе и поговорим, - окончил бесполезный пока разговор брандмейстер. – Ладно, собираемся…

               Рубцов подходил к дому ближе к полуночи. Город которую ночь не высыпался. Опять где-то совсем рядом звучали выстрелы, заставлявшие вздрагивать по домам оренбуржцев и прижимать к себе испуганных детей. Разбоями и грабежами промышляли теперь как бандиты, так и новая власть.
               Нехитрый ужин был на столе. От пары варёных яиц и печёной картошки, приготовленных Иваном ещё с утра, веяло холодом, но Рубцов уже успел привыкнуть к подобным бобыльским трапезам. Он сел за стол, отрезал себе кусок белого чуть зачерствевшего хлеба и налил рюмку водки.
-Ну что, были господа, да все вышли, - произнёс самому себе тост Иван. – Доброго тебе здоровьица, Иван Рубцов, пожарный начальник новой страны Советов.
                Ему почему-то сейчас вспомнилась не Надюша, а Настя, нежная и добрая. Он всё чаще ловил на себе взгляд её больших красивых глаз и гнал от себя запретные мысли. Но теперь ему отчего-то хотелось думать о ней. Что-то, пока неясное и невидимое, соединяло их в минуты недолгих встреч в кабинете или на лестнице. Ивану вдруг почудился за спиной какой-то шорох. Он обернулся – никого не было. Лишь пламя свечи, качнувшись на мгновение, наклонило и вновь вернуло на свои места давно живущие вместе с хозяином тени. Иван улыбнулся, налил себе ещё и достал из стола ту самую фотографию... и выронил рюмку из руки. На фотографии рядом с человеком в тюрбане стоял... сам Рубцов! Он отчётливо различал собственный профиль в пожарной каске. В ту же секунду в окно с силой ударили из темноты, и раздался страшный крик.
-Сзади!!! – кричал кто-то невидимый.
                Рубцов резко обернулся и увидел у себя за спиной непонятно как оказавшегося в доме незнакомца. Голову и лицо его скрывал всё тот же тюрбан, а в руке незнакомца была небольшая дубинка, которую тот уже занёс над брандмейстером. Иван вскочил, отбросил ногой стул и в последний момент успел перехватить руку нападавшего. Тот навалился всем телом и прижал Ивана к столу. На пол с грохотом полетели тарелка и графин. Неизвестный, выронив дубинку, стал душить Рубцова, сжимая пальцы на шее. Иван нащупал рукой стоявший на столе канделябр и с силой ударил им нападавшего. Удар пришёлся где-то по затылку или спине, и человек в тюрбане охнул и ослабил хватку. Острые края подсвечника окрасились красным. Иван скинул незнакомца с себя и, поднявшись, замахнулся ещё раз, но человек кошкой метнулся к двери, распахнул её и исчез в темноте. Иван выпрямился и поглядел на канделябр. На его ножке, возле самой руки Рубцова, медленно проступал знакомый знак.
                Он выбежал во двор. Топот конских копыт таял вдалеке. Иван сдёрнул уздечку своего вороного с привязи и, вскочив в седло, выехал на тёмную улицу. Никого не было видно, лишь небесный полумесяц вдалеке навис над церковным куполом, возле самого креста. Иван пришпорил коня и почти наугад помчался по Николаевской.   
               Он влетел верхом во двор пожарной части и поднял уздой лошадь на дыбы.  Навстречу из казармы выскочил ничего не понимающий Скворцов.
-Ваше высоко… Товарищ Иван Николаич, - запутавшись, затараторил он. – Где горим?!      
-Где Тимур? – спрыгнул с коня Рубцов. – Где, спрашиваю?!
-На каланче. Караул ночной несёт, - опешил старший пожарный.
                Оттолкнув Скворцова, Иван рванулся по прогибающимся под его тяжестью ступеням лестницы вверх и вскоре увидел тёмный силуэт пожарного.
-Здравствуй начальник товарищ, - растерянно сказал Тимур. – Караулю вот…
                Рубцов не дал ему договорить, схватил висевший на крюке фонарь и подступил к бойцу.
-Рубаху! – коротко приказал Иван. – Рубаху сними!
                Тимур начал медленно расстёгивать одну за другой пуговицы, внимательно глядя на командира. Рубцов вдруг подумал, что оружия у него нет, а у этого кавказца вполне мог быть в сапоге нож. Схватка, случись она сейчас на караульной площадке, была бы короткой, пока один из них не полетит вниз, легко перевалившись через невысокие перила. Тимур всё расстёгивал на груди пуговицы, глядя прямо в глаза Ивану. Одна, две, три…
-Снимай! – ещё раз сказал Рубцов.
                Пожарный начал стягивать рубаху через голову, и брандмейстер, повесив фонарь, вдруг схватил его в этот самый момент обеими руками, сделав беспомощным и скованным, сдёрнул ткань, и … На затылке, плечах и спине Тимура ничего не было. Рубцов отпустил бойца и сел на пол. Пожарный не спеша, как ни в чём не бывало, надел рубашку.
-У тебя беда, начальник? – осторожно спросил он. – На меня плохо думать, да?
-Нет - нет, Тимур, - устало ответил Иван. – Извини, показалось мне.
-Всё хорошо будет, хорошо, - спокойно сказал караульный.
                Ивану вдруг страшно захотелось спать, и он, шатаясь, встал и отправился вниз. Во дворе стояли Скворцов и Калашин.
-Чертовщина какая-то вокруг меня, - равнодушным голосом сказал им Рубцов. – Я в кабинете спать лягу…
               
                Рубцов проспал до восьми утра как убитый. Караул уже построился на развод, а начальника всё не было. Скворцов собрался было подняться в кабинет, но пришедший Щербина остановил его.
-Давай-ка сами, Потап, - уверенно сказал комиссар. – Пусть поспит ещё.   
                Жара крепчала с каждым часом. Недолгое ночное затишье, стоило солнцу взобраться вместе с новым караульным пожарным над городом, снова сменялось пожарами. Вот и сейчас старый Гордей, стараясь не глядеть наверх и по привычке оттачивая свой добрый топор, вместе со всеми ждал удара колокола.
                И он ударил, всполошив ещё дремавших на крышах голубей, заставив задрать головы прохожих на Николаевской. И через пару минут городской пожарный обоз с красным флагом, прикреплённым к линейке комиссаром Щербиной, уже летел по улице…

                Рубцов открыл глаза вместе с первым ударом колокола. Рядом стояла Настя, держа в руках поднос со стаканом и сахарницей.
-Что? Куда? Куда поехали? - вскочил Иван с дивана.
-Лежите, лежите уже, Иван Николаевич, - захлопотала Настя. – Без Вас управятся. Вы чайку вот лучше выпейте.               
                Брандмейстер сел к столу и попытался вспомнить, что происходил вчера. Он отчётливо помнил, как ужинал у себя дома, как кто-то постучал в окно, а дальше… Дальше сразу наступало это утро и Настя с подносом.
-Анастасия, отчего я здесь ночевал, ты не знаешь? – обратился он к девушке.
-Не знаю, Иван Николаевич. Никто не говорит, - испуганно прошептала Настя. – Я только услыхала, что Вы ночью в часть приехали верхом - и на каланчу…
-Стоп! – резко встал Иван. – Фотография… Точно! Помнишь, ты мне про неё говорила?
                Иван вдруг вспомнил, как разглядывал фотографию вчера дома за столом. Настя отвела глаза и замолчала.
-Про карточку ты говорила мне, - подошёл к ней Рубцов. – Ну с пожарными. Что ты её видела где-то?
-Видела.
-Где, Настя, вспомни, - осторожно взял её за плечи Иван и, удивившись своей смелости, тут же убрал руки. – Мне это важно очень!
-Наша это фотография, мне её батюшка показывал, - едва слышно сказала девушка.
-Так это твоя карточка? Это что ж, батюшка твой казак с пожарными дружбу водил? – удивился Иван. – Тебе чего взгрустнулось-то, Настюша? Говорить про это не желаешь?
-Желаю, - прошептала Настя и, наконец, подняла глаза. – Есаул Якунин, он ведь мне не родной отец – крёстный. Я сиротою совсем маленькая осталась, казаки в свою семью и взяли. Батюшка мне никогда ничего не сказывал про то, а незадолго до расстрела, когда под замком уже сидели, рассказал, что родной мой отец пожарным был и в огне погиб, и матушка от горя померла вскоре. А потом фотографию отдал…
                Рубцов сидел ошарашенный тем, что услышал. В голове у него пока не укладывалось: Настя, которую он спас несколько дней назад от смерти – дочь пожарного! Иван поднялся, подошёл к окну и, открыв его настежь, вдохнул полной грудью весенний воздух.
-Постой, постой, а как же фотография та на пожаре –то очутилась?
-Не знаю. Когда на расстрел везли забрали всё, и её тоже, - вздохнула девушка.
-Неужто совсем ничего не помнишь о родных своих? – сел рядом с Настей Рубцов. – Только одна фотография и осталась? Кабы знать, кто ж из пожарных родитель твой настоящий?
-Я знаю, Иван Николаевич, - вдруг сказала Настя и встала, нервно поправляя юбку и кофточку.  – Я Вам сразу сказать хотела: там на фотографии ведь дедушка мой, я Мартынова.
                Обоз уже заехал во двор, но брандмейстер Рубцов впервые в своей жизни не вышел его встретить и разузнать про пожар. Они с Настей сидели на кожаном диване в кабинете, и у Ивана всплывала в памяти история брандмейстера Мартынова, ещё совсем молодым потерявшего на пожаре своего отца, а много лет спустя и своего сына Алёшу.
-Вот оно как, значит, - выдохнул, наконец, Рубцов. – Почему ты мне про всё сразу – то не сказала? А впрочем… Ты про это и теперь никому, слышишь, Настя?! Я ж тебя сберечь обязан, понимаешь ты?
                Иван обнял и прижал к себе Настю, не понимая пока своих чувств – то ли отеческих, то ли совсем других, нежных и страстных…

***************

28 апреля 1937 года             

-Давайте сначала, и по - порядку. - Следователь Кузнецов сидел на стуле, откинув голову назад, давая понять арестанту, что терпение его подходит к концу. – Когда и с какой целью Вы прибыли в Оренбург? У Вас были сообщники или Вы действовали один?
-Я прибыл в Оренбург по заданию Реввоенсовета в середине апреля. Сути этого задания я не могу Вам рассказывать, - монотонно начал говорить арестант. – Это военная тайна, и я получил приказ. Я требую передать лишь одно слово.
-Ну хватит! Что за бред? – стукнул кулаком по столу Кузнецов. -  Не было никакого приказа Реввоенсовета, а мандат Вы подделали. Предъявили его Коростелёву, сказали, что прибыли разбираться с пожарами в городе, а сами совершили поджог мельничных складов. У Вас очень мало времени на то, чтобы рассказать всё как было. 
                Арестованный, сидя на привинченном к полу табурете, покачивался из стороны в сторону и отрешённо глядел куда-то мимо следователя одним глазом. Второй заплыл огромным синяком и страшно ныл уже пару дней после того, как ночью двое надзирателей избили его в камере до полусмерти. Взгляд его ничего не выражал, и мысли его были очень далеко отсюда, в тёплом весеннем Тифлисе, где он, держа маму за руку, шёл по цветущей улице города и ел самое вкусное на свете мороженное.
-Вы меня слушаете? – спросил на всякий случай Кузнецов. -  Мне ведь от Вас ничего не нужно. У трибунала достаточно доказательств Вашей контрреволюционной деятельности, и Вас не сегодня - завтра расстреляют. Я лишь хочу дать Вам шанс, облегчить душу признанием.
-Я повторяю, что буду говорить только с «самим», - повторил арестованный. – И в Ваших интересах доложить обо мне как можно скорее.
-Кому? Товарищу Берия? Этот бред врага никто слушать не будет. Перестаньте изворачиваться – это бессмысленно. А Ваше дело я считаю законченным. Завтра я передам его в трибунал, и жить Вам останется очень недолго.
            Кузнецов закрыл папку и затушил папиросу в пепельнице. В кабинете вдруг резко стало темно, и следователь в недоумении поглядел туда, где должно было находиться зарешечённое окно. Не найдя его, он зажмурился.
-Вы, товарищ Кузнецов, доложите обо всём, как я сказал, - вдруг монотонно зазвучал в этой темноте стальной голос арестованного. – Вы сделаете это прямо сейчас, я буду ждать ответа...


*********
 28 апреля 1918 года               

                Бойцам в части, наконец, выдали жалование, да такое, что стало ясно – новая власть поначалу решила не скупиться.
-Я таких деньжат отродясь не видывал, - засовывая толстую пачку поглубже за пазуху, приговаривал Семён Воробьёв.
-А ты не удивляйся, товарищ Воробьёв, - сказал Щербина. – Деньги скоро отменят. А пока девать этот пережиток прошлого некуда.
-Это как же совсем без денег будет? – удивился Семён
-Совсем, товарищ Воробьёв, то есть абсолютно, - убедительно подтвердил комиссар. – И каждый будет получать по своим потребностям столько, сколько ему нужно.
                Пожарные, недоверчиво слушая Щербину, всё же согласно кивали головами, опасаясь, что насчёт отмены денег могут решить и прямо сейчас. К вечеру же, проявив свою полную несознательность, Калашин, Скворцов и Воробьёв уговорились отправиться в кабак…
               
                В кабацкой полутьме на Уфимской улице различить кого-либо из посетителей было невозможно. То тут, то там по углам слышался раскатистый смех, вспыхивали споры, звучали нехитрые тосты. Не зная, что будет завтра, горожане заливали свой страх водкой, находя в этой неизвестности себе оправдание.
–Говорят, что комиссары жён скоро поотымут, а нас в расход пустят, – убеждал товарищей мужик в грязной серой косоворотке.
-А я свою отдам, - грохнув выпитой стопкой по столу, брякнул его сосед. – Пущай берут! А ты, Панфил, свою подаришь комиссарам?
-Не отдам ни за что, - отрезал бородатый Панфил захмелевшему товарищу. – Продать – продам. Только кто ж её купит?
                Вся компания разразилась хохотом. Пожарные уселись за стол, и из ниоткуда возник половой Василий.
-Чего изволите, товарищи? – с легким поклоном поприветствовал он бойцов.
-Быстро ты, Вася, переобулся, - смерил его взглядом Гордей. – Гляньте, мы ему уже и товарищи.
-Новая власть распорядилась с гостями так обращаться, - невозмутимо ответил половой. – А мы властям завсегда послушные, с уважением, значит.
                Гордей вдруг резко схватил Василия за цветастую жилетку и притянул к себе.
-А ну-ка скажи мне, друг любезный, кто тебе в прошлый раз приказывал меня споить? – зашипел он в ухо половому.
-Да Бог с Вами, Гордей Фёдорыч! – еле высвободился из цепких рук пожарного Василий. – Вы и сами меру не всегда знаете. А наше дело – сторона. Как гостю удобно, лишь бы буянить не начал.
-Гляди мне, если обманул, - погрозил пальцем Калашин. – Неси водки!
                Спустя час пожарная компания бурно обсуждала, как теперь всё устроится при Советах, и то, что жалование отныне будут давать хлебом и непременно водкой, потому как русский человек, если к нему подойти с уважением, будет власти этой служить верой и правдой. На столе один за другим появлялись то огромная тарелка печёной картошки, то чугунок борща, то очередная запотевшая бутыль. Сочные солёные огурчики даже в этой какофонии запахов издавали божественный аромат и хрустели на зубах, давая себя распробовать. Туман уже пробрался в головы пожарных, и языки, перестав слушаться своих хозяев, несли околесицу сами по себе. Вскоре Гордей, шатаясь, встал по малой нужде и чуть не свалился на пол. 
-Я лучше с тобой пойду, - вызвался Семён…               
                За окнами совсем стемнело, и Василий, вынеся в зал две зажжённые керосиновые лампы, поставил их на столы. В полумраке проступили нечёткие лица посетителей. Кто-то отрешённо сидел, подперев кулаком щёку, кто-то силился удержать на весу налитую стопку, пока рядом сидящий выпутывался из собственного тоста.
-Ты мою жёнушку не трожь, коли в комиссары решил записаться! -  раздался крик из дальнего угла. – А то я тебя…
                Один из гулявшей компании вскочил с места и взял за грудки другого. Керосиновая лампа, сбитая со стола, с грохотом ударилась об пол и покатилась куда –то в угол. Прежде чем половые успели опомниться, оттуда выскочил огонь. Он быстро захлестнул пол, столы и стулья, начал взбираться на стены узкими огненными змейками. Кабак наполнился едким дымом, и сжимающий горло кашель охватил не успевших протрезветь посетителей, а из глаз их, застилая последний свет, потекли слёзы. Всё вокруг завертелось, начало сталкиваться друг с другом, падать и кричать.
-Семён, Гордей! А ну ко мне! – крикнул, вскочив на стол, Скворцов. – Живо сюда! 
                Откуда –то из дыма вынырнул Калашин, застёгивая на ходу штаны, следом на голос подскочил, расталкивая посетителей, Воробьёв.
-Худо дело! Бочки пивные видите? – показал на угол Потап. – Давай к ним!
                Пожарные бросились к стоявшим на возвышении двум бочкам с приделанными медными кранами. На пути попался долговязый Василий с подносом.
-А ну-ка, Вася, подсоби маленько, - схватил его за руку и увлёк за собой Скворцов.  – Да ты поднос – то брось!
         Все, включая полового Василия, обступили одну из бочек, наполненную до краёв пивом, и, упёршись руками, приготовились. Скворцов взобрался на неё и, выхватив топор, с которым никогда не расставался, в считанные мгновения сбил крышку.
-До трёх сосчитаю, братцы, и валим её! – соскочив вниз, крикнул Потап. – Раз…два… три… Давай!
                Бочка поддалась и тяжело рухнула на пол, выплеснув четыре десятка вёдер тёмной пахучей жидкости. Жидкость потекла во все стороны, и над нею тут же вздыбилась пена, растущая на глазах, казалось, до самого потолка.
-Давай вторую! – скомандовал Скворцов.
                Пена окутала столы, догнала огонь на стенах, и тот пропал под ней, не в силах вздохнуть. Она зашипела, пошла пузырями и замерла.
-Вот такое дело, Василий, - хлопнул оцепеневшего от удивления полового Скворцов, любуясь только что хорошо сделанной работой. – Сегодня без пива как-нибудь побудете.   
-Убытку –то сколько, - выскочил из кухни весь перепачканный хозяин и поглядел на оседавшую у ног на липком полу пену. – Всё пиво вылили!
-Экспроприировали, товарищ! – на удивление всем выговорил заплетающимся языком Воробьёв. – Декрет Ленина дозволяет. Революция, товарищ, понимаешь? ...               

*********

                Комиссар безостановочно ходил по кабинету Рубцова взад-вперёд. Вот уже несколько дней что-то словно боролось в душе Щербины, одно мешало другому. Разум и чувства спорили друг с другом, и внутри вдруг вскипало, рвалось наружу, но потом на время остывало, чтобы вспыхнуть вновь.
-Да сядьте Вы уже, Дмитрий Петрович, - посоветовал наблюдавший всю эту картину Рубцов.               
-Иван Николаевич, Вам надо избавиться от всех прежних пережитков, и чем скорее, тем лучше, - обратился к нему Щербина. – Вся эта пожарная вольница, контрреволюционные разговоры, пьянство – добром это не кончится. Вы нужны нам, как специалист, но Вы будто всегда на пожаре, с огнём играете. А огонь этот другой, и Вам с ним не справиться.
-Ты ж, комиссар, меня не для того спасал, чтоб опять в расход пускать, - неожиданно перейдя на «ты», лукаво спросил Рубцов. – Мастер не мастер – вы с председателем давно б уже за разговоры эти укокошили. Только не доносишь ты на меня отчего –то? 
                Щербина молчал. Видно было, что брандмейстер застал его своим вопросом врасплох.
-А насчёт огня, это ты к месту, - Иван снова встал, отвернувшись к окну. – Я тебя на пожаре видел. Человека на пожаре проверить всегда можно. Поглядишь на него, когда огонь рядом, и словно огонь этот высвечивает его изнутри. Видно, что за душа у человека, сердце его видно. Не веришь?
                Рубцов обернулся. Щербина не моргал, глядя в одну точку. Глаза его сверкали каким –то неведомым доселе блеском, а дыхание стало сбивчивым. Он вдруг очнулся, словно кто-то невидимый толкнул его в плечо.   
-Ты подумай обо всём, Дмитрий, - спокойным голосом сказал Иван. - А смерти я не боюсь. Я свой страх в овраг в тот день сбросил. Лежит он там убитый, можешь поглядеть.
-Я в караул спущусь, - повернулся к дверям комиссар. – Лошадь поглядеть надо - вчера копыто повредила на пожаре. И два рукава ещё прохудились.
-Иди, Дмитрий, разберись с этим, - проводил его Рубцов и странно улыбнулся ему вслед…

              Логинов шёл на поправку. Он уже просил Христофорова отпустить его с богом на службу, но тот не соглашался.
-Вы, батенька, сразу же в огонь полезете, а это пока ну никак невозможно, - не поддавался на уговоры доктор. - Да не волнуйтесь Вы так, на Ваш век пожаров ещё хватит. Хотя мой Вам совет: коли такое случилось, может другое дело подыскать стоит? Чего всё судьбу испытывать?
-Это, Павел Матвеич, не я судьбу — она меня проверяет, - уверенно возразил Георгий. - Сдюжу ещё аль нет? А я сдюжу, вот вам всем крест сдюжу, не отступлю. Пожар уж небось думает, что я его забоялся. Не дождётся этого!
                Георгий скривился от нахлынувшей боли и заскрипел зубами.
-Ну полноте, любезный, - повысил голос Христофоров. - А ну, в койку! Живо!
-Послужим ещё делу пожарному, - корчась от мук, укладываясь, простонал Логинов. – Без меня Ивану Николаичу сейчас никак нельзя. Помочь я ему должен, а вот валяюсь тут...

*********
                Вечером возле дома Якуниных раздался шум. Евдокия, накинув платок, вышла на крыльцо. Несколько старых казаков стояли во дворе.
-Вот она! – указал на хозяйку один из них. – Что, Дуська, мужа твоего большевики шлёпнули, а дочь твоя безбожница в услужение к ним пошла? Нехристь!               
-Что несёшь-то, старый! – грозно ответила Евдокия. – Ты её в комиссары с чего записал?
-Не лги мне, баба! – казак достал из голенища нагайку и, прихрамывая, направился к крыльцу. – Сейчас я дочь твою уму - то научу по - нашему.
                Евдокия метнулась в дом и, спустя несколько секунд, появилась снова, держа в руках ружьё покойного мужа.
-А ну пошёл отсюда! – направила она ствол в грудь казаку, уже поднявшемуся на ступень.
-Ах ты, ведьма! – заорал тот хриплым голосом. – Браты, тащи паклю, зажжём стерву!            
                Грохнул выстрел, и пуля, сбив шапку со старика, застряла в стене дома. Казак застыл, как вкопанный. Все обернулись. Стоявший у калитки вахмистр Туманин опустил ружьё.
-Настёна с того света вернулась, так вы, казаки, её убить сюда пришли? - спокойным голосом спросил Тимофей, проходя в середину двора. – Кто ещё в дом сунется – застрелю. Уходите с богом!
                Старый казак с выпученными от злобы глазами попятился, и все молча вышли на улицу. Тимофей, не глядя на Евдокию, сел на крыльцо и достал самокрутку.
-Иди в дом уже, я покараулю тут, - прикурил вахмистр.
-Всенощную сидеть собрался? – спросила казачка.
-Надо будет - и всенощную отсижу, - затянулся самосадом Тимофей. – Иди в дом, говорю, Евдокия. 
-Ну, сиди, - развернулась мать к перепуганной Насте. – Не бойся, дочка.
-Матушка, может Ивану Николаичу про то сказать? – подняла глаза Настя.
-Не смей! – покачала головой мать. – Комиссары казачков наших тогда без разбору постреляют. Сами разберёмся…
      
*************
       
                Оренбург готовился к Первомаю. Что это такое, никто толком не знал, и только в ревкоме накануне кипела работа. Несколько человек приделывали к древкам ярко-красные полотнища, ещё двое, в таких же красных косоворотках, покрывали туловище и ноги жеребца пурпурной материей, отчего животное напоминало отчасти средневекового рыцарского коня, а отчасти – трибуну с приделанной к ней конской головой. Коростелёв лично ходил между всеми этими действиями, что-то указывал и поправлял, то и дело брал, примеряясь, в руки флаги. Рубцов и Щербина тоже получили распоряжение выехать завтра на главную городскую площадь при полном параде всем обозом.
-Ну это если пожара не случится, Александр Александрович, - попробовал было уточнить Рубцов. – В нашем деле праздников, почитай, никогда нет.
-А это, Иван Николаевич, не обсуждается, - привычно жёстко ответил председатель. – Лошади почищены, с красными лентами, и у каждого пожарного чтобы ленточка с левой стороны на груди. Щербина проследит…

                Вечерами Нинель вела домашние уроки у детей зажиточных горожан. Ремесло это, приносившее доход ещё зимой, теперь оказалось почти бесполезным. И хотя Нинель любила своих учеников, а родители не чаяли души в учительнице, занятия отменялись всё чаще, поскольку платить было нечем. Однако же в этот вечер она провела урок французского с детьми городского купца и теперь возвращалась домой уже затемно. Фонарей на улице почти не было, и Нинель поминутно оборачивалась, чувствуя себя неуютно в этом внезапно помрачневшем городе. Потап пообещал было её встретить, но дела задержали на службе, и Нинель теперь шла одна. До дома оставалось не более двухсот шагов, когда из проулка вышли двое. Они огляделись по сторонам и преградили женщине путь.
-Что вам угодно, господа? – задрожавшим голосом спросила учительница.  –Дайте же дорогу.
-Ты что ж по ночам одна ходишь, барышня? – поинтересовался тот, который был повыше. – Или муженёк не сказывал, что время нынче лихое?
                Не дав женщине опомниться, он зажал её рот и приставил нож к горлу. Второй выхватил у Нинель сумочку.
-А вот только заори мне, - страшно зашипел длинный и запустил ей руки под кофту. – Хороша барышня. Давай, потащили её.
                Беспомощную Нинель поволокли в тот самый тёмный проулок, и она, уже задыхаясь от тяжёлой потной руки у её рта, обречённо закрыла глаза... как вдруг рука разбойника разжалась, и Нинель рухнула на землю.
                Потап Скворцов и бандиты стояли напротив друг друга. В руках у нападавших были ножи.
-Бросьте, говорю, - спокойно посоветовал Потап. – Не хочу греха на душу брать.
-А ты возьми, попробуй, коли сможешь. – И длинный бандит бросился на пожарного.
                В то же мгновение в руке Потапа сверкнул пожарный топор, и выбитый нож разбойника, звеня, полетел куда-то в ночь. Сделав ещё движение, Потап ударил нападавшего обухом по виску, и тот, охнув, свалился в пыль. Следом с ножом налетел второй, и Скворцов, опять махнув топором, отсёк точным ударом вместе с ножом бандиту кисть. Тот со страшным криком, схватив второй рукой культю, исчез в темноте. Потап бросился к своей любимой, поднял её и прижал к себе.
-Потапушка, - открыла глаза Нинель.
-Я, милая, здесь я, - как можно нежнее сказал Скворцов.
                Длинный бандит поднялся с земли и, шатаясь, пошёл на них. Потап, левой рукой держа Нинель, перехватил правой поудобнее свой топор и занёс руку.
-Прости им, Господи боже, не ведают, что творят. – Топор, свистнув, вошёл точно в лоб длинному, разделив его голову надвое.
               Тот упал на колени, и, замерев на секунду, рухнул уже навсегда.
-Всё, мадам ты моя, всё закончилось, - отшвырнув ногой отрубленную руку, всё ещё сжимавшую нож, прижался своим губами к губам Нинель Потап. – А то впрямь в Париж поедем – тебе там поспокойней будет… 
    

                В эту ночь Рубцов снова положил рядом с собою шпагу, которую отныне хранил дома, и опять долго не мог уснуть. А когда, наконец, задремал, то ему приснилось, что вся Николаевская была красного цвета – мостовая, дома, даже трава и деревья будто покрылись пурпурной охрой. Рядом с Иваном появились вдруг Калашин, Логинов, Воробьёв, Скворцов тоже красного цвета. Иван понял, что обычным он остался один. Откуда –то издалека по улице к нему приближались красные лошади. Рубцов увидел, что на лошадях сидели такого же цвета всадники в тюрбанах, скрывавших их лица. Брандмейстер обернулся: пожарные, окружившие его, были теперь в таких же тюрбанах.
-Я тебя знаю! – крикнул Иван и схватил ближайшего из них за тюрбан.
               Тюрбан легко отделился от тела вместе с головой и оказался в руках Рубцова. Иван начал быстро разматывать ткань, чтобы увидеть лицо!
-Я тебя знаю! – снова сказал он.
-Знаешь, - ответила голова.
               Ткань, наконец, упала на землю. В руках у Ивана была голова брандмейстера Мартынова, смотревшая на него немигающим взглядом. Он с ужасом отбросил голову… и проснулся. В голове у него стоял шум. Ивану снова показалось, что в доме кто-то есть. Он поднялся, зажёг свечу и взял шпагу. С подсвечником в одной руке и шпагой в другой он вошёл в залу. Тени на миг отшатнулись и снова застыли. Рубцов оделся, вышел в ночь         и направился в часть.
               В дозоре на каланче стоял Воробьёв. Завидев начальника, пожарный нехотя застегнул пуговицу на вороте куртки и отдал честь.
-Караулишь, Семён? – поздоровался за руку Рубцов. – Ты, брат, зла за тот разговор на меня не держи. Тут такое дело, что наспех не разберёшься. Оно, вроде бы, где пожары, а где революция. А выходит, что все мы в новый мир пришли, хоть и не уходили никуда. Кто по доброй воле, кто заодно - все здесь. Щербина тебе дело говорит, иди в партию-то.
-Может, и пойду. Я ж из бедняков, из этих порле…тар…, - споткнулся на новом слове Воробьёв. - А комиссар сказал, что гожусь, если бедный. Отец-то в мировую сгинул, а мать и сестрёнка на мне. Дмитрий Петрович говорит, что грамоте партия обучит.
-Ты иди в партию, Семён, слышь, - похлопал его по плечу Иван. -  Непременно иди. Глядишь, в люди выйдешь.
-Вы меня благословляете что ли, Иван Николаич?
-Да что я, батюшка что ли, чтоб благословлять? Да и веру ты, Семён, другую примешь. Там эти благословения без надобности.
-Эт Вы зря. Я в бога завсегда веровать буду и креста не сыму.
-Э-э, брат! Сложно, выходит, не у меня одного, - покачал головой Рубцов. – Ладно, после мы договорим.
-Не велел комиссар мне с Вами разговоры разговаривать, - опустил голову Воробьёв. 
–Ну давай закурим тогда, что ли?
-Это можно, - обрадовался Воробьёв.
                Они взяли в зубы самокрутки, и Семён чиркнул спичкой. В то же самое мгновение над Оренбургом поднялось зарево. Пламя рванулось вверх, и город вслед за ним начал постепенно проявляться, как на негативе фотографического снимка. Крыши и купола были чёрными, и пожарные пытались понять, в какой части города занялось.
-Звони! Звони, Воробьёв! – крикнул Рубцов, отшвырнув цигарку. – Я вниз!         
                Колокол с размаху выбил из-под спящей тишины её ложе, выгнал прочь с ближайших улиц и высоко поднялся звоном над ночью. Из-за туч вылетела напуганная луна, и, словно поняв, что случилось, осветила путь уже выезжающему из ворот пожарному обозу…   
                Горел банк на Гостинодворской. Полчаса назад бандиты ворвались в здание, убили караульного и, взяв золото и деньги, подожгли его. Недавно назначенный советской властью новый директор банка большевик Зубко с одной деревянной ногой как раз пытался войти в горящий банк, когда прискакал брандмейстер.
-Уйди-ка, любезный, от греха подальше, - попытался было образумить директора Иван. – Теперь наша работа.
-Ты кто? – свирепо подскочил к Рубцову на своей деревяшке Зубко. – Там деньги народные, которые мне доверили! Мне доверили, понимаешь? А я не сберёг!
                Вскоре на место примчался сам Коростелёв.
-Теперь и не поймёшь, что украли, а что сгорело, - в сердцах сказал он и плюнул, как - будто в самого себя. – Потушим, товарищ Рубцов?
-Потушим. Щербина со мной внутрь пойдёт, - предупредил Коростелёва брандмейстер. – Чтобы потом разговору не было, что пожарные хоть рубль взяли.
-Щербина у вас не по пожарной части, а по политической, Иван Николаич, - посетовал председатель ревкома. – А Вы всё в пекло его норовите.
-А у него там лучше выходит, - резко ответил Рубцов. -  В общем, не чужой он человек для пожарного дела, Александр Александрович.    
-Ладно, на пожаре Вы решаете, - согласился председатель. – Пожарных на выходе обыщем – Вы объясните им это, товарищ Рубцов. Это не из-за недоверия, но поймите меня правильно.
-Понимаю, - кивнул Рубцов и направился к зданию. – Фонари сюда все давайте! Скворцов, свет нужен!
                Искры летели за десятки саженей во все стороны, рассыпая огненные фонтаны на соседние крыши, заборы, головы собравшихся людей. Того и гляди огонь мог вспыхнуть рядом и поползти дальше в ночь. Он резвился на крыше банка, выплёвывая сполохи в чёрное небо, пытаясь обжечь смотрящую на него сверху луну. Рубцов уже расставил бойцов и вместе с Щербиной ждал момента, чтобы войти внутрь. Мародёры были где –то рядом и тоже ждали. Комиссар и ещё четверо прибывших милиционеров держал на изготовку револьверы и винтовки.
-Если стрелять начнут, Вы с вашими не лезьте на рожон, - приказал Рубцову Коростелёв. - Ложитесь на землю, кто где стоит. Не хватало, чтоб пожарных всех угробили.
-С чего бы такая забота? - не утерпел съязвить Иван. - До того вроде не жалели!
-Нужны вы сейчас революции, - потёр щёку маузером председатель ревкома. - Так что молитесь богу, чтобы надобность эта не отпала. Тушите пожар, товарищ Рубцов, но об этом разговоре помните!               
                Спустя полчаса пожар начал сдаваться. Он так и не дополз до соседнего дома, попытался ещё встать в полный рост на крыше, но был сбит оттуда мощным водяным напором. Рубцов с Щербиной были уже в хранилище. Рядом из угла в угол хромал Зубко, пытаясь что –то собрать.
-Да угомонись ты уже, раньше бегать надо было, - приказал ему вошедший Коростелёв. – Надо оставшиеся деньги собирать, что уцелело. У тебя, Зубко, всего один караульный был в ночь? Было же приказано банк охранять, как надо! Отвечать будешь по всей строгости революционного времени! Сдай оружие комиссару Щербине.
                Зубко остановился, присел на какой –то стул, вытянув деревянную ногу, и достал из кармана партбилет. Открыв билет, он долго разглядывал в нём свою фотографию.
-Сдай оружие, - подошёл к нему Щербина.
-Сейчас, сейчас, - не глядя на него, сказал большевик и полез в кобуру. – Сейчас…
                Зубко достал револьвер и вдруг резко приставил его к своему виску. Никто не успел двинуться с места - грянул выстрел. Директор начал валиться на бок вместе со стулом, но упёрся на нелепо вытянутую вперёд деревянную ногу и остался сидеть с залитым кровью лицом.    
-Вот чёрт! – выругался Щербина.
               Он попытался вынуть из повисшей руки Зубко оружие, но мёртвый большевик крепко сжимал рукоять револьвера. Комиссар дёрнул, потом ещё раз и, наконец, вырвал наган из сцепленных пальцев застрелившегося. Тело директора банка обмякло и рухнуло на пол.               
-Деньги соберите, и каждого на выходе обыскивать, - брезгливо поглядел на мёртвого Зубко Коростелёв. – С этим потом…

***************

-Ты с насосом и рукавами решай, Дмитрий Петрович, поторопи их там что ли, - Рубцов в который раз осматривал рукавное хозяйство, не находя ничего для себя утешительного. - Ведь загорится серьёзно, не потушим - к бабке не ходи.
-Что ж Вы предлагаете, Иван Николаевич? - не менее удручённо глядел на всё это Щербина. - Экс можно было бы сделать, только нет этого добра ни у кого в городе. Да и отбирать уже скоро нечего будет. 
-Отбирать, так отбирать, а моё дело пожары тушить, - угрюмо согласился брандмейстер.  – А ещё казаки после пожара в Никольском храме, ну к которому обоз не пустили, на пожарных озлобились и на власть тоже. Ты в ревкоме про это скажи.
-Казачество, как чуждый класс, вместе с дворянством и купечеством будет ликвидирован, - жёстко отрезал Щербина. – А надумают бунтовать, не только церкви – дома сожжём.
             Рубцов с силой швырнул водоливную трубу на пол так, что стоявший рядом Карл Маркс отпрянул всеми копытами назад и, ударившись о стену, заржал.
-Ты мне, Щербина, об этом не говори, слышишь, - заскрипел зубами Иван. – Ты не сжигать, ты тушить обязан, понимаешь? 
-Хватит! После мировой революции договорим, - оборвал Рубцова комиссар и оглянулся. – Она всё на свои места и поставит. Вы подождите, Иван Николаич, недолго ждать осталось…

                Закат осветил городские крыши и не скатился сразу в темноту, как зимой, а удержался, отражаясь сотнями бликов на железных скатах и в окнах, слепя прохожих. День остывал, и солнце, отбросив длинные тени на восток, смотрело в спину брандмейстеру Рубцову, бредущему по городу почти наугад. Он поймал себя на мысли, что когда говорил Щербине про похороненный им в расстрельном овраге страх, он сказал неправду. Ивану снова очень хотелось жить. Впервые за эти последние дни в его жизни появился смысл, и смыслом этим была Настя. Теперь он боялся исчезнуть, чтобы не оставить её одну в этом жестоком мире, беззащитную и нежную. Отныне он отвечал на этом свете не только за себя, и смерти - даже если она снова объявится - придётся подождать. Иван свернул вниз к Форштадту и вскоре вышел на берег Урала. За рекой в зазеленевшей роще вовсю бушевала весна, и всё было, как прежде в его далёком детстве, в котором он бежал босиком по берегу к лошадям, спустившимся к водопою. 
-Поживём ещё, Иван Рубцов, а? – спросил он себя так громко, что возившиеся неподалёку в уличной пыли мальчишки боязливо поглядели на усатого дядьку.
-Чего, сорванцы, нашкодить чего думаете? – подмигнул им брандмейстер и смешно погрозил пальцем. – С огнём только не балуйте, глядите мне. 
                Мальчишки бросились бежать по улице, побросав свои нехитрые дела, и Иван весело расхохотался им вслед…

**********
               Наутро, едва Рубцов закончил развод, в ворота въехала повозка Коростелёва.
-Здравствуйте, Александр Александрович, - поприветствовал его брандмейстер. – Зачастили к нам…
-Иван Николаевич, где ваш Воробьёв? – перебил его председатель ревкома.
-На каланче, в дозоре, - поднял голову Рубцов. – А что стряслось?
-Сюда его, живо!
                Только теперь Иван заметил, что у ворот остались стоять двое конвойных с винтовками. Семён уже спустился вниз и подошёл к Коростелёву.
-Здравствуйте, - снял каску Семён. – Что, в партию меня, да? Товарищ комиссар давеча сказывал…
-Собирайся, - глядя в глаза, оборвал Воробьёва председатель и махнул конвойным. – Ведите его! 
-Может, объясните, что происходит, Александр Александрович? – спросил Рубцов.
-А происходит то, товарищ Рубцов, что в пожарной части контра имеется, - кивнул на Воробьёва Коростелёв. – Вот он вместе с подельниками склады те хлебные поджёг.
-Кто? Воробьёв? Да он рядом со мной весь пожар был, - опешил от всего сказанного брандмейстер. – Это клевета!
-Отставить. Разберёмся, Иван Николаич, - отрезал председатель. – Пошли! Несите службу, товарищи!
               Семён с детским испугом глядел на товарищей, будто ища у них поддержки. Те стояли, потупив глаза. Семён ничего не понимал и ждал, что сейчас его, если он в чём - то виноват, отстегают ремнём по заднему месту, как это делал в детстве отец, лишат печатного пряника – самого вкусного детского лакомства – и, погрозив пальцем, отправят назад на каланчу. Ещё не веря в происходящее, он так и дошёл с конвоем до ворот и, всё также глядя на строй, скрылся, наконец, из виду…

*******************               
             
                В часть вернулся Логинов. Черты лица его разобрать было невозможно. Будто кто-то чужой надел на себя страшную театральную маску и пытался выдать себя за Георгия. Широкие толстые шрамы стягивали кожу и мышцы, делая Логинова неузнаваемым. Товарищи старались отводить глаза, но помощник это заметил.
-Попривыкните, братцы, - постарался подмигнуть он, но сожжённое веко лишь едва дёрнулось и вновь застыло на остекленевшем глазу. – Слава Богу, что живой.
             Откуда ни возьмись во двор выбежала Настя и прямиком направилась к Логинову.
-Георгий Иванович, заждалась я Вас, - как ни в чём не бывало, словно не видела его лишь со вчерашнего вечера заулыбалась она. – Там бумаги поглядеть надо, Иван Николаич велел. Так пойдёмте.
                Логинов сразу не нашёлся что ответить и стоял, молча опустив голову, будто чувствуя какую-то свою несуществующую вину в том, что с ним случилось.
-Пойдёмте уже скорее, - взяла его за руку Настя.
                Наблюдавший за всем этим из окна своего кабинета Рубцов снова подумал о том, сколько доброты и участия есть в этом юном сердце. Помощника надо было скорее возвращать в строй, но не будет ли Логинов теперь другим? Такое Иван видел за годы службы не раз. В сердцах опытных бойцов, попавших в переделку, навсегда поселялся страх перед огнём, и ничем его оттуда достать было невозможно. Рубцов замечал, как на пожаре начинали дрожать их руки, как пытались уйти они за спины товарищей. Он хотел поговорить об этом с Георгием, но пока решил не мешать – пусть пообщается с заботливой Настей…

                Фотограф Карл Фишер проявлял снимки, что –то напевая себе под нос. В такие часы он закрывал ателье на ключ и удалялся в дальнюю комнату, где его ждал красный свет и рамки с негативами. В руках волшебника Фишера из –под воды, налитой в ванночку, появлялись мужские и женские лица. Дамы были очаровательны, но как ни пытался фотограф убедить их улыбнуться, ничего не выходило. Да и разве приличествовало дамам делать улыбки фотографу? Да ни один муж не позволит своей жене сделать подобное! А поэтому женские лица, отретушированные к тому же рукой мастера, были красивы, строги и чрезвычайно скучны. Карл Фишер давно признался себе, что не получал удовлетворения от фотографирования женщин. Вот и сейчас, когда за окнами шёл не по-весеннему холодный майский дождь и клиентов не ожидалось, Карл Фишер был занят работой, когда резко зазвонил дверной колокольчик.
-Сию минуту! – постарался погромче крикнуть хозяин, раздосадованный тем, что его отвлекли. – Сейчас, сейчас!      
                Фишер, словно на фотографии, приклеил к лицу дежурную улыбку
и распахнул дверь. На пороге стоял брандмейстер.
-Иван Николаевич, какими судьбами? – всплеснул руками хозяин. – Рад, очень рад Вам, голубчик!
-Доброго дня, Карл Альбертович. – Иван огляделся, думая куда пристроить снятый намокший форменный плащ.
-Прошу, прошу.
              Рубцов по-хозяйски уселся на венский стул.
-Это когда ж Вы меня фотографировали-то в последний раз? – задумчиво произнёс Рубцов. – Уж и не припомню.
-Да как же, как же, Иван Николаевич! – быстро освежил в памяти события Фишер. – Летом того года я Вас с товарищами на Николаевской запечатлел. Да и на пожаре ещё после. Неужто не вспоминаете?
-Точно! – хлопнул себя по лбу брандмейстер. – Хорошие фотографии вышли.
-Вы завсегда хорошо выходите, - польстил Рубцову Фишер.
-Я вот про это фото у Вас хочу разузнать, - брандмейстер достал из кармана фотографию.
              Приклеенная улыбка сползла с лица фотографа. Он зачем-то сделал недоумённое лицо, но по всему было видно, что Рубцов будто выловил Фишера с поличным.
-Не знаю, что и сказать, Иван Николаевич, – заговорщически начал шептать Фишер. – Человек приходил, а что за человек и не вспомню, как ни пытаюсь. Я на следующий день спохватился: глядь, а у меня пропало кое-что…               
               
                Рубцов вышел из ателье и, набрасывая капюшон на голову, вдруг резко обернулся. Чья-то тень метнулась за угол. Ивану показалось, что на голове человека был всё тот же тюрбан.
-Лады, поглядим, - сказал себе брандмейстер и быстро пошёл, не оглядываясь, по направлению к писательскому обществу…
          Моисею Бронштейну в дождь писалось просто замечательно. От зажжённой керосиновой лампы веяло теплом и уютом, и Бронштейн время от времени бросал перо и прикладывал обе руки к горячему стеклу.  Отдёргивая их с удовольствием, он снова принимался писать. Дела в писательской конторе шли с некоторых пор весьма успешно, и, оценённый новой властью Бронштейн, начал проникаться к ней преданностью. В дверь постучались.
-Входите, прошу вас! – крикнул литератор. – Ах, Иван Николаевич! Как же я рад Вас видеть! Да Вы мокрый весь.
-Здравствуйте, Моисей Моисеич, - отряхиваясь от воды, поприветствовал его Рубцов. – Вот непогода застигла, дай, думаю, пережду у старого знакомого. Не прогоните?
-Что Вы, что Вы, - поспешил Бронштейн. – Чайку-с?       
-Да, пожалуй, чайку, - повесил плащ Иван и вдруг быстрым движением распахнул входную дверь.
                Из прихожей метнулся человек в чёрном тюрбане и исчез на улице.               
-Кто это был? – по привычке испугавшись, спросил подошедший Бронштейн.
-Да вот не знаю, по мою душу или по Вашу? – обернулся к писателю Рубцов. – Поговорим, Моисей Моисеич? ...

**************   
 
                Странные сны, овладевавшие Иваном в последнее время, опять вернулись в дом. Ему приснилась лестница, ведущая на каланчу. Она была вся в мраморе и золоте, будто в каком – то дворце в столице. И вместо пожарных в стоптанных сапогах по ней спускались и поднимались дамы, окутывая её своими длинными роскошными платьями, едва касаясь ступеней маленькими каблучками, а кавалеры, постукивая шпорами, небрежно опирались на её слоновой кости перила и вели свои светские беседы. Кругом сверкали люстры, и оркестр играл лёгкую музыку, а по обеим сторонам горели канделябры, закреплённые на перилах. На одном из них Рубцов вдруг увидел знакомый знак. Он взял этот канделябр в руку и пошёл вверх. Вскоре Иван увидел Мартынова в парадном мундире. Тот что-то писал в свою тетрадь, сидя прямо на ступенях. Рубцов подошёл к нему вплотную и посветил в тетрадь. Мартынов не обращал на Ивана никакого внимания, продолжая писать. Рубцов начал вчитываться:
«…То, что многим не даёт покоя, обрело свой покой. И всё вокруг него скоро успокоится, и останется на своих местах ещё на долгих двадцать лет. И хранить амулет будет всё также…»
                Иван вздрогнул и проснулся. Часы показывали без пяти минут полночь. Он встал и выглянул в окно. Полная луна, окружённая звёздами, сияла на чёрном степном небе. Рубцов достал из ящика стола странную фотографию. Человек в тюрбане теперь был рядом с невесть откуда взявшимся на фото Рубцовым и занёс над ним руку.
-Вот чёрт! – выругался брандмейстер и отбросил карточку. – Ну с этим ясно.
                Брандмейстер загасил лампу, быстро оделся, взял свою шпагу и вышел на улицу…   
                Поёжившись от прохлады, Рубцов быстрым шагом шёл в сторону пожарной части. Он шёл, то и дело оглядываясь, ему казалось, что кто-то невидимый крадётся позади. Он даже почувствовал его шаги, но, резко обернувшись, увидел лишь пустую, чернеющую внизу влажной землёй улицу. Спустя четверть часа Иван осторожно вошёл во двор и, задрав голову, поглядел на каланчу. Караульный фонарь горел, но самого пожарного не было видно. Из казармы вышел заспанный Скворцов и, увидев начальство, хотел было отрапортовать.
-Тихо, Потап, пусть поспят, - остановил его брандмейстер. – Кто в дозоре?
-Калашин вроде, - также перешёл на шёпот Скворцов. – А что стряслось –то?
               Рубцов взял фонарь и начал подниматься по лестнице.
-Кого там нелёгкая несёт? – раздался зычный голос Гордея.
-Не шуми, Калашин, а то весь город всполошишь, - отозвался Рубцов.
-Виноват, Иван Николаич, не признал сразу, - приглушил голос Гордей.
                Иван встал рядом с Калашиным на смотровой площадке. Оренбург утонул в ночи. Казалось, с привычных своих мест навсегда исчезли дома, церкви, мечети. Из этой сплошной черноты вдали выглядывали несколько фонарей, но разобрать что – либо в их тусклом свете было невозможно.
-Вот стоишь себе в ночи и думаешь, что жизнь твоя такая же, как небо в тучах - безо всякого просвету, - вдруг сказал Гордей. - Хоть и с пожарам всю жизнь, а всё одно темно. И такая уж тоска вдруг прикинется, что выть охота. Я так и завыл как-то раз.      
-И что? – осторожно спросил Рубцов. – Полегчало?
-Нет, - покачал головой Гордей. - Собаки внизу лаять начали, хозяин в каком – то дому всполошился, с ружьём выскочил.
–Видать хорошо выл, с душою, - сказал Иван. – Знаешь, Калашин, а давай вот сейчас вместе повоем, а?
-Да как-то неловко мне с Вами выть, Ваше высокоблагородие, - недоумённо поглядел Гордей. – Тяжко небось тоже, как жёнушку схоронили?
-Тяжко, Фёдорыч, - Рубцов зажмурился и весь резко встряхнулся. Так он всегда отгонял от себя дурные мысли.
-А на меня, Фёдорыч, дома кто-то напал, еле отбился.
-Это те же самые, что меня убить хотели, - ответил Калашин. 
-Понять не могу, чего они всё ищут? 
-Известно чего, - поднял глаза Калашин. – Амулет ищут. Только нет его у меня.
-Вот оно что! Тот самый, про который весь город много лет шепчется, - облокотился о стену каланчи Иван. – Что ж за штука такая?
-Слыхать про него много слыхал, а ни разу не видел, - загадочно произнёс Калашин. – Говорят, что брандмейстер наш Мартынов его от отца своего получил, и что амулет тот будет весь Оренбург от пожаров хранить. Дескать, сила в нём есть большая. 
-А может, байки это всё, и нет его вовсе? Как думаешь, Гордей Фёдорыч?
-Есть. Точно есть. Мне и отец про него сказывал, - возразил пожарный. – Был там ещё вроде кавказец какой- то Ибрагим, всё искал его здесь. Да Мартынов и сам про него написал.
-Читал я его «Записки пожарного», нет там вроде ничего про амулет, - удивился Иван.
-Есть, Иван Николаич, - загадочно улыбнулся Калашин. – Только не все читали.
-Ты, Гордей Фёдорыч, что за загадки мне сейчас говоришь?
-Какие уж загадки, пойдёмте.
                Калашин спустился на несколько ступеней вниз и, присев, нащупал между ступенями щель. Лёгким движением приподняв доску, он вынул оттуда сшитые бечёвкой листы и протянул Рубцову. Рукопись была старая, страницы её пожелтели и местами покрылись плесенью от сырости. Углы листов сделались чёрными и рассыпались от каждого прикосновения. На обложке синей неровной вязью было написано: «Николай Мартынов. Записки пожарного. Том второй» …

*********
               
-Я по-прежнему не верю, Александр Александрович, что Воробьёв мог такое удумать, - сидя за столом в кабинете Коростелёва, продолжал стоять на своём Щербина. – Кто угодно, только не он. Я готов поручиться…
-Хватит! – встал с кресла председатель ревкома. – Вы, товарищ Дмитрий, назначены в часть, чтобы следить за контрреволюционной деятельностью, выявлять врагов. Вы же, напротив, потакаете им, пытаетесь спрятать от ответственности, как эту Якунину. Доказательств много, есть свидетели, что именно Воробьёв с неизвестным были на складе примерно за полчаса до пожара. Не заставляйте меня разочаровываться в Вас, товарищ Дмитрий.
-Когда его расстреляют? – спросил Щербина.
-Сегодня. И приведёте приговор в исполнение Вы, - Коростелёв наклонился над комиссаром. – Это революция, и если не мы их, то…?
-То они нас, - закончил речь Коростелёва Дмитрий. – Я готов выполнить это поручение. Я его не распознал, это моя вина.
-Вот так –то лучше…

                На крыльце под конвоем стоял Семён Воробьёв. Он глядел куда-то в небо, казалось, ничего не видя вокруг себя, и что-то беззвучно шептал губами и даже улыбался.
-Пошли, - толкнул его в спину Щербина.
                Семён очнулся и посмотрел на комиссара так, будто видел его впервые в жизни.
-Дмитрий Петрович, я…
-А ну, пошёл! – Щербина достал револьвер. – Я тебе, контра, слова не давал.
                Они шли через весь весенний Оренбург. Знакомые дома провожали Семёна приоткрытыми окнами. Они прошли мимо полусгоревшей избы, и Воробьёв вспомнил, что как раз здесь он потушил свой первый в жизни пожар. Вспомнил, как старый Калашин сильно обругал его за то, что Семён, не управившись с рукавом, окатил Гордея водой с ног до головы. Они шли дальше, и вскоре дома закончились, а вдали уже показался овраг. Семён снова поднял глаза к небу, и в эту минуту над его головой оказалась стайка голубей, появившихся бог весть откуда.
-Вот и прилетели, родные, - улыбаясь, прошептал Воробьёв. – Ничего, милые, скоро полетим – вы дождитесь только.
              Не дойдя до оврага, Щербина остановился.
-Стой тут, гляди, чтоб не побежал, - приказал он конвоиру.
              Боец равнодушно встал там, где приказано, и снял с плеча винтовку.
-Гражданин Воробьёв, именем революции за контрреволюционный поджог хлебных складов Вы приговариваетесь к расстрелу, - громко сказал комиссар. – Сапоги и рубаху снимай.
               Семён покорно сел на землю и начал стаскивать с себя почти новые пожарные сапоги, добытые недавно Щербиной для обоза. Закончив с сапогами, он стянул с себя рубаху.
-Чего это у тебя на шее там, а ну, гляну? – поинтересовался комиссар и, подойдя, вдруг резко притянул Семёна к себе, зашептав ему на ухо. – Как встанешь к краю, слушай выстрел и сразу падай вниз. Там – трупы, их завтра закапывать будут. Лежи там дотемна, а после беги из города, слышишь?... А ну, пошёл! – крикнул Щербина и толкнул Воробьёва в грудь.
               Комиссар встал так, чтобы загородить собой приговорённого от конвоира. Семён, стоя на краю, беспрестанно читал молитву. Он слышал, как комиссар взвёл курок.
-Именем революции…
                Грохнул выстрел, пуля свистнула возле уха Воробьёва, обжигая воздух, и тот камнем упал в овраг…      

***********               

               Щербина шёл к дому на Введенской. Дождь, противный и нудный, продолжал лить, дорога под ногами стала грязной и скользкой. Оренбург погрузился в уныние, которое обычно случалось поздней осенью, когда жители считали дни до морозов и спасительного снега. Теперь же в городе всерьёз поговаривали о том, что новая власть может отменить весну и лето. Но Щербине и без дождя было неуютно в этом чужом ему городе, и на ходу он опять вспомнил тёплый грузинский Тифлис, куда вместе с подпольщиками попал совсем мальчишкой, сбежав из семьи. Там он клеил листовки, раздавал газеты, страстно желая изменить этот мир. Когда его впервые схватила охранка, то он оказался в одной камере с молодым, но уже очень уважаемым среди революционеров человеком, настоящего имени которого ему нельзя было говорить. 
-Когда же будет мировая революция? – спросил Дмитрий.
-Какой ты нетерпеливый, товарищ Дима, - ответил с грузинским акцентом, улыбаясь в свои чёрные усы, человек. – Скоро будет - ты и не заметишь.
-Я жду, вот только думаю, успею ли я пожить там? – задумчиво, будто самому себе задал вопрос Щербина. – Хоть немного?
-Обязательно поживём! - рассмеялся усатый революционер. – А сколько – это мы с тобой сами решим, товарищ Дима. Верно?
                Стемнело. Повернув на свою улицу, комиссар вдруг заметил краем глаза, что сзади чья-то тень метнулась за дерево. Щербина, не оборачиваясь, на ходу расстегнул кобуру и чуть замедлил шаг. Пройдя ещё несколько метров, он резко обернулся и выхватил наган. Улица была пуста. Комиссар, пятясь, двинулся к крыльцу дома, пока не упёрся спиной в дверь. Он ещё раз окинул взглядом всё вокруг и на мгновение повернул голову, чтобы вставить ключ в скважину. В ту же секунду воздух разорвал свистящий звук, и в дверь, разрезая дождевые струи и шею Щербины, вонзился нож.
                Комиссар схватился за рану и выстрелил вперёд два раза, почти не целясь. От дерева отделился человек в чёрном тюрбане и, держась за бок, начал быстро убегать. Щербина бросился за ним, стреляя на ходу. Очередной выстрел сбил человека с ног, но тот сумел подняться и исчез за углом. Щербина повернул следом, держа перед собой оружие, но незнакомец пропал.  Комиссар почувствовал, что ноги его подкосились. Он отнял ладонь – она была залита кровью. Щербина упал на одно колено.
-Комиссар ранен! – раздался крик одного из прибежавших на выстрелы патрульных красноармейцев. – В больницу живо его! ...

                За Рубцовым, как только он вышел из части, увязался человек. Иван заметил его сразу и, не подавая виду, шёл по Николаевской под дождём нарочно медленно, разглядывая опустевшие витрины магазинов и лавок, кивая знакомым. Человек, держась на расстоянии, почти дошёл вместе с Рубцовым до Инженерной, но тут Иван резко свернул в знакомый проулок и, выбежав на соседнюю улицу, затаился в ближайшей подворотне. Преследователь появился из проулка спустя несколько секунд, озираясь по сторонам. Пройдя мимо подворотни и не найдя объект, человек с досадой сплюнул на землю и пошёл обратно. Поменявшись с преследователем местами, брандмейстер теперь двинулся следом за ним. Неизвестный прошёл тем же путём, и вышел обратно на Николаевскую, где к нему подошёл высокий мужчина с тростью. Рубцов наблюдал из проулка, как они о чём-то горячо говорили, и Иван вдруг вспомнил, где он видел того с тростью.
-Вот оно что, - успел подумать Рубцов и почувствовал на себе взгляд.
                Иван обернулся и увидел за спиной человека в чёрном тюрбане. Брандмейстер вскинул руки, приготовившись напасть первым на соперника, но неожиданно всё вокруг исчезло, и наступила темнота… 
      
*********   
            
                Щербина всю ночь бредил, лёжа в горячке. Он потерял много крови и доктор, зашив рану, лишь покачал головой, встречая председателя ревкома.
-Я Вам, Христофоров, именем революции приказываю сделать всё от Вас зависящее, - сурово повысил голос, пришедший разузнать про товарища Коростелёв. – Товарищ Щербина – человек сильный и выживет.
-Хочу Вам заметить, что я не господь Бог, товарищ Коростелёв, а в таких случаях только на бога надеяться и надо, - ответил, вытирая полотенцем только что отмытые от крови руки, Христофоров. – Ну или кому там у вас молятся? Впрочем, вам виднее.
-Послушайте, доктор, сейчас не время дискутировать, но всё же скажите мне: вы оперируете людей, режете их тела. Скажите, Вы хотя бы раз видели там душу? – задал вопрос председатель ревкома хирургу.
-Много раз, уважаемый, - улыбнулся Христофоров. – И для этого, поверьте, вовсе не нужно разрезать тело человека.
-И Вы хотите сказать, что жизнь человека, лежащего на операционном столе, зависит не от Вашего профессионального умения, а от какой –то высшей воли? – с нескрываемой иронией в голосе продолжил свою мысль Коростелёв. – Вы можете убить, а можете спасти. Вы же обязаны быть реалистом, как никто иной!   
-Не знаю, как и ответить Вам, - подошёл к раненому комиссару Христофоров. – Видите ли, скальпелю хирурга подвластно лишь человеческое тело, но никак не душа. Даже в физически немощном, умирающем теле душа, порой, крепка и сильна, когда кажется, что уже нет никакой надежды. Но когда душа покидает здорового человека, то здесь медицина, увы, бессильна.
                Щербина тихо застонал и открыл глаза.
-Пить, - еле слышно прошептал он. – Господи, дайте воды…
-Нельзя Вам пока, голубчик, - положил ему руку на лоб доктор. – Потерпите…    


                Тьма отступала, и сознание возвращалось к Ивану постепенно. Сначала, сквозь заполнивший всё в голове шум, начали проступать звуки – тикающие ходики и скрип кожаного кресла. Потом из белого тумана появилась незнакомая Рубцову с ещё размытыми очертаниями комната. Вскоре он понял, что находится на диване, а прямо напротив него за столом сидит человек с тонкими чертами лица и небольшими усиками, одетый в дорогой клетчатый костюм.    
-Где я? – шёпотом спросил брандмейстер. – Вы кто?
-Всё будет хорошо, Иван Николаевич, - успокоил его незнакомец. – Здесь вам ничего не угрожает.
-Как я здесь оказался?
-Не спешите, всему своё время. 
-Что происходит? - обратился к хозяину брандмейстер.
-Думаю, что Вы - то уж точно догадываетесь, уважаемый, - улыбнулся своей приятной улыбкой таинственный незнакомец. – Не зря же в помощниках полицмейстера три года прослужили, прежде чем брандмейстером стать.
-Откуда Вам сие известно?
-Я про Вас многое знаю, Иван Николаевич, - снова расплылся в улыбке незнакомец. – Может даже больше, чем Вы сами. Позвольте полюбопытствовать, Иван Николаевич: таинственный амулет пожарных, что Вы о нём знаете?
-Кто Вы?
-Сабиров Ибрагим Оглы, если Вам угодно, представитель Реввоенсовета Республики. Впрочем, моё имя Вам вряд ли о чём –то скажет.
-Я про амулет не знаю толком ничего, - искренне признался Рубцов, пытаясь стряхнуть оцепенение. – Это чужая тайна, которая каким-то образом коснулась меня и ещё каких-то людей.
-Да, это тайна, - подтвердил слова незнакомец. – И я хочу разгадать её. Что же это за штука?
-Это просто легенда пожарных, и я знаю её не больше остальных с тех пор, как сам стал пожарным. Будто брандмейстер Мартынов привёз тот амулет с Кавказа, из какого-то аула, и теперь амулет, якобы, хранит Оренбург от огня.
-Это не легенда. Дело в том, Иван Николаевич, что этот амулет существует на самом деле, - поднялся со стула Сабиров. – И я приехал отыскать его.
-А зачем он Вам?
-У меня на это, поверьте, причин больше, чем у кого –либо. Но давайте всё по – порядку. Вы совершенно правы, что амулет привезли с Кавказа, и принадлежит он не кому-нибудь, а моему роду. Мои предки свято верили в то, что амулет хранит их, и вернуть его они были готовы любой ценой.
-Кажется, я начинаю понимать, - покачал головой Рубцов. - История про сапожника Ибрагима.
-Это мой дед. Тогда, в 1869-ом, он забрал не настоящий амулет, а подделку, сработанную ювелиром. Но понял это только спустя много лет. И чтобы исправить свою ошибку, он вернулся за ним в Оренбург. Но амулет как в воду канул.   
-Так вот зачем Вы здесь.
-Да. Амулетом сейчас, возможно, владеет кто-то из пожарных, потомков тех, кто служил с Мартыновым. Вот я и хочу узнать у Вас, кого Вы знаете лично. 
-Признайтесь, товарищ Сабиров, - спросил Рубцов, - что Вы ведь сами не верите во всю эту чертовщину и магию?
-Не верю. Но если люди хотят во что –то верить, то им не нужно мешать, - улыбнулся Ибрагим Оглы.
-Или даже помочь в этой вере? – лукаво прищурив взгляд, спросил Рубцов.
-Вы очень проницательны для обычного брандмейстера, - заметил Сабиров. – Человек верит в силу амулета – прекрасно! Боится человека в тюрбане – пожалуйста! Нужно лишь убеждать людей в этом и дальше.
-Человек в тюрбане и я - как это попало на фотографию? – задал вопрос Рубцов. - Этого ведь там не было. Это какой-то гипноз?
-В этом случае, как раз нет. Это обычный фотоколлаж - новый вид искусства. Побывав у Фишера, я нашёл негатив, а потом пару раз просто подменял фотографии. Я ведь, признаться, думал, что амулет Мартынов отдал именно Вам. Рассчитывал, что и Вы тоже одержимы магией. Человек в тюрбане как бы следит за Вами, он всегда рядом, а значит Вы занервничаете, обратитесь к амулету и выведете меня на него. Порой бывает достаточно простой психологии. Но здесь я ошибся – Вы оказались хладнокровным реалистом. А тем, что Вы называете гипнозом, в нашем роду обладают почти все, за редким исключением, - рассмеялся Ибрагим.
-И Тимур тоже? Он ведь из ваших?
–Да, и Тимур.
-И Вы, думая, что амулет у меня, послали его ко мне в дом? –  спросил Рубцов.
-А вот здесь ошибаетесь Вы, Иван Николаевич, -  член Реввоенсовета поглядел на брандмейстера. – Это был бы очень грубый ход.  Дело в том, что амулет приехал искать не только я…
 

***************
             
               По коридору ревкома на Хлебной площади широким шагом шёл красноармеец. Дойдя до кабинета председателя, он без стука открыл дверь и вошёл, держа в руке тонкую бумажную ленту телеграфа с плохо различимыми на ней буквами. Коростелёв принялся разглядывать ленту, и красноармеец развернулся, чтобы выйти.
-Стой! – остановил его председатель. – Срочно найдите товарища Сабирова! ...

               А Ибрагим Оглы вместе с Иваном в это самое время направлялись в больницу, где медленно возвращался к жизни комиссар Щербина. Рубцов с Сабировым уже шли по больничному коридору и через минуту оказались в кабинете врача.
-Здравствуйте. Как товарищ Щербина? – коротко спросил Сабиров.
-Кризис миновал, - резюмировал Христофоров, которого Коростелёв обещал расстрелять, если Щербина не выживет. – Он и впрямь двужильный у вас. Говорит вот только плохо, шепчет. Нож повредил связки, так что может и без голоса остаться.
-Мы к нему, - так же коротко бросил член Реввоенсовета. 
                В палате, кроме Щербины, никого не было. Он лежал на спине и, тяжело дыша, глядел в потолок. Повязка на его горле опять пропиталась кровью.
-Здравствуйте, товарищ Дмитрий, - поприветствовал раненого Сабиров. – Как Вы себя чувствуете?
-Живой, - еле слышно прошептал комиссар.
-Кто напал на Вас, как Вы думаете?   
-Не знаю, - едва покачал головой Щербина. – Врагов у революции много.
-А у Вас есть враги? – Ибрагим Оглы взял стоявший у стены табурет и присел рядом с кроватью. – Ваши личные враги, которые хотели бы Вашей смерти? Вы можете назвать их мне?
-Я не понимаю, о чём Вы говорите, товарищ представитель Реввоенсовета? – удивлённо поглядел комиссар на Сабирова. – Простите, это всё от раны. Я еще плохо соображаю.
                В дверь постучали, и в палату быстрым шагом вошёл посыльный из ревкома.
-Товарищ Сабиров, Вас срочно в ревком велено, - доложил он. – Телеграф Вам пришёл.
-Сейчас иду, - махнул рукой Сабиров, чтобы посыльный вышел и, наклонившись к Щербине, негромко произнёс. – Я привёз Вам привет из Тифлиса, товарищ Дмитрий. Выздоравливайте!
                Ибрагим с Иваном, сопровождаемые Христофоровым, направились по коридору к выходу. Возле одной из палат Сабиров остановился.
-А этот как? Жить будет? - спросил он у доктора.
-Раны неопасные, пули прошли навылет, - успокоил тот. – Выкарабкается.
                Сабиров приоткрыл дверь, и Рубцов на мгновение увидел из-за спины Ибрагима лежащего на кровати полового Василия…         
               
                Дверь в кабинет Коростелёва открылась опять без стука, и вошёл Сабиров. За столом сидели несколько человек и что-то обсуждали.
-Выйдите, товарищи, - быстро сказал председатель ревкома. – У нас важный разговор.
-Телеграф, - протянул руку представитель Реввоенсовета, когда они остались одни.
-Вот он, товарищ Сабиров, - протянул ему ленту Коростелёв.
-Кто кроме Вас это видел? - вчитываясь в текст, спросил Ибрагим – Оглы.
-Только дежурный телеграфист, больше никто.
-Предупредите его: всё, что здесь написано, является государственной тайной, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
-Понятно, товарищ представитель Реввоенсовета, - сказал председатель.
                Сабиров пододвинул к себе пепельницу и чиркнул зажигалку. Пламя дрогнуло и вытянулось вверх. Перед тем, как сжечь ленту, Ибрагим ещё раз перечитал текст: «Телеграфируйте, как идут дела с пожарными. Что удалось узнать.» …

                Щербина, держась за стену, шаг за шагом поднимался вверх по лестнице на каланчу. Голова шла кругом, а рана на шее начала дёргать, отдаваясь невыносимой болью. Не дойдя до конца, он опустился на колени и, поискав руками щель между кирпичам, легко вынул один из них. В стене открылся тайник, и Щербина достал из него небольшой свёрток. Комиссар сунул свёрток за пазуху и двинулся вниз. Дышать становилось всё тяжелее. Повязка на шее стала совсем красной от крови, и Щербина, теряя силы, схватился руками за столб. Сделав ещё усилие, он уже почти добрался до выхода, когда на его пути как из тумана возникли Рубцов с Тимуром.
-Караул проверял, Дмитрий Петрович? – спросил брандмейстер. – Ты зачем из больницы - то ушёл?
-Я в части по делу и Вам докладывать не обязан. - Ноги комиссара подкосились, и он рухнул на руки Рубцову….
                В брандмейстерском кабинете пахло нюхательной солью, камфорой и ещё чем-то лекарственным. Вызванный ревкомом прямо от операционного стола в пожарную часть доктор Христофоров сложил, наконец, всё в саквояж и снял очки.
-Ну вот, приходит в себя ваш комиссар, - сказал он. – А я, с вашего позволения, откланяюсь. И непременно обратно в больницу его сегодня же!
                Щербина, лёжа на диване, открыл глаза и начал ощупывать карманы своей кожаной тужурки.
-Вы это ищете, товарищ Дмитрий? – сидящий напротив Сабиров поднял в руке амулет. – Зачем он Вам нужен? ...               
                Спустя полчаса Щербину отправили обратно в больницу, и представитель Реввоенсовета с брандмейстером остались вдвоём.
-Вот что, Иван Николаевич, - начал разговор Сабиров. – Первая часть этого дела завершена. И сегодня же амулет вернётся на своё место.
-Как же так? – с нескрываемым удивлением спросил Иван. - Вы же за ним сюда приехали? Или решили разубедить Ваших родных в его силе?
-Родные здесь ни при чём, - начал ходить по кабинету Ибрагим. – Я могу привезти им ту же подделку, успокоив ещё на несколько лет.
-Так в чём же состоит вторая часть дела?   
-Она касается нас с Вами, и больше никого. Дело в том, что кто-то оказался хитрее.
-В чём же хитрость?
-В том, что настоящий амулет исчез из тайника и, видимо, давно. А это опять подделка – она отличается от настоящего. А пожарные всё это время продолжали верить в свой чудесный талисман, который лежит в тайном месте. Пусть верят и сейчас.
-Так, выходит, что и этот ненастоящий? – поразился Рубцов.
-Да, да, Иван Николаевич, - утвердительно кивнул Ибрагим. – Так что пусть там и лежит. В тайнике, который я искал, теперь нет никакого смысла.
-Никак не пойму, зачем амулет понадобился Щербине, и как он вообще узнал про него? -  спросил Ибрагима Иван. – Он ведь ничего так и не рассказал.
-Историю про амулет товарищ Дмитрий очевидно подслушал ещё в Тифлисе, где мальчишкой, сбежав из семьи, работал в нашем большевистском подполье, -  объяснил Ибрагим. – А вот зачем попытался во что бы то ни стало его добыть – это для меня пока загадка. Уверовал в его магическую силу или есть другая причина?
-Революционер и магия? Это было бы странно.
-Есть кто-то ещё, кто знал про тайну?   
-И присвоил амулет себе?
-Или просто хотел отвлечь внимание тех, кто будет его опять искать. Этот кто-то сыграл ловкую игру, -  опять задумался Ибрагим Оглы. - Щербина, кстати, тоже был убеждён, что Вы хранитель.
-Так это Щербина напал на меня дома?
-И вполне мог лишить Вас жизни. Вам повезло, что я просчитал его ходы почти вовремя. Правда, к Вашему окну я успел в последнюю секунду.
-Гордея тоже Вы вытащили?
-Да. Когда Щербина от него ничего не добился, то привёз убивать на пустырь.
-Но комиссар всё же узнал про тайник. Как?
-Это тоже часть чьей-то игры. Кто-то нарочно вывел Щербину на тайник, в котором лежит подделка, а заодно и повёл меня по ложному следу. Был у комиссара и помощник.
-Неужели половой?
-Он самый. Щербина чем-то запугал его и убедил помогать. Но что-то пошло не так, и Василий решил его убить.
-И что теперь? - спросил Рубцов. - Что дальше?
-А дальше то, Иван Николаевич, что я могу рассчитывать только на Вас. И нам с Вами обязательно нужно найти настоящий амулет. Вы меня понимаете?
-Со мной?! Но ведь мы же оба не верим…
-Верим, не верим — это неважно. Он нужен не моему роду и даже не мне лично, а делу революции, товарищ Рубцов. Это всё, что я могу Вам сказать. И мне отчего -то кажется, что Вы должны знать, где его искать...

                Дома Рубцов, не раздеваясь, сел на диван, снова и снова прокручивая в голове все произошедшие сегодня события. Откуда Сабиров мог знать такие подробности? Какими бы способностями он ни обладал, таких деталей всей истории он бы ни за что не узнал. Есть ещё кто-то. Тот, кто знает об амулете всё, знает его историю по семейным рассказам предков... Мысли брандмейстера прервал стук в дверь. Иван подскочил от неожиданности и схватил шпагу.
-Ваше высокоблагородие! - раздался крик вестового. - Велено Вам доложить: больница горит! ...

               Рубцов был на месте через десять минут. Огонь уже охватил кровлю. Вокруг бегали в перепачканных белых халатах медсёстры. Пожарные развернули рукава, и вода вот-вот должна была вылететь из заливных труб, ударить в горящие окна, из которых пламя то и дело появлялось наружу, чтобы вдохнуть живительный для него воздух.
-В двух палатах вспыхнуло разом, - подскочил откуда –то к Рубцову Христофоров. – Никак в окна забросили что-то, уж очень быстро схватилось.
-Больные там ещё? – спросил брандмейстер.
-Выводят.
-А в тех палатах кто?
-Как раз Щербина ваш и этот половой кабацкий… как его…Белоусов, - доложил доктор. – Иван Николаич, поторопиться бы!
-Как его фамилия Вы сказали, Павел Матвеич?! – вдруг замер на месте Рубцов.
-Белоусов, да какая разница сейчас! – раздражённо крикнул Христофоров.
                Вода, наконец, хлынула в окна и под крышу. Из дверей больницы появился Калашин, тащивший с собой двух человек, которые были без чувств. Скворцов был уже на приставной лестнице у самой крыши и что –то кричал бойцам вниз. В одном из окон, в самом пекле, вдруг возник Логинов.
-А ну ко мне! – заорал он. – Подсобите комиссара вытащить! ...

                Спустя час всё закончилось. Больные лежали прямо на больничной площади, между ними сновал Христофоров, пытаясь хоть что-нибудь сделать. Приехавший Коростелёв тут же распорядился перенести всех в соседний храм, и Логинов со Скворцовым втащили первым туда Щербину, ещё живого, но всего обожжённого. Брандмейстер, наконец, увидел Василия. Лицо его было чёрным, он тяжело дышал.
-Василий, ты меня слышишь? – наклонился к нему Рубцов. – Знаешь меня?
-Знаю, - прохрипел половой и вдруг схватил Ивана за рукав. – Это всё он… Он приказал… Сказал, что амулет после мне отдаст… Дед его хранил… и я был должен…
                Василий Белоусов отпустил Рубцова и затих…

***********
               
                Так и не дождавшись этим утром тепла, казачий Форштадт задымил трубами, заволакивая встающее солнце. Казаки начинали очередной день, неспешный и размеренный. И лишь один человек шёл быстрым шагом по улице в сторону центра города - Настя Якунина торопилась на службу и уже вышла на Форштадтскую площадь. Ей было хорошо от той мысли, что спустя всего четверть часа она вновь увидит Рубцова, и Анастасия, не пряча улыбку, радовалась этому. Проходя по Уфимской мимо привычных глазу построек, тянувшихся вдоль улицы, она встретила странного человека в намотанном на голову и лицо чёрном тюрбане. Ей отчего –то стало не по себе от его пристального взгляда. По дороге она несколько раз обернулась – ей казалось, что человек идёт за ней следом. У ворот стоял Иван, и все Настины страхи вмиг улетучились.
-Здравствуйте, Иван Николаевич, - засияла она улыбкой.
-Здравствуй, Настя, - с какой-то тревогой, как показалось Насте, в голосе сказал брандмейстер. – Ты зайди ко мне прямо сейчас, ладно?
-Ладно, - недоумённо пожав плечами, ответила девушка.
                Как только Настя вошла в кабинет, Рубцов тотчас же выглянул в коридор и плотно прикрыл дверь. 
-Объясню всё после! Скажи сперва, никого за собой странного не видела? – быстро зашептал Рубцов.
-Был какой-то в тюрбане, шёл следом. Что стряслось опять, Иван Николаевич? – на глаза Насти навернулись слёзы. – Господи, неужто опять расстрелять хотят?
-Погоди, родная моя! - обнял её Иван. - Ты мне вот что скажи...

**************
14 мая 1937 года
               
                В Кунцево было совсем по-летнему. В воздухе трепетали мотыльки, ночная свежесть уже сменялась жарким полднем, и новый день разлёгся на широкой веранде, на которой в мягком кресле дремал человек в круглых очках. Рядом на столике лежали свежие, ещё нетронутые газеты. Дверь за его спиной, чуть скрипнув, отворилась, и в неё осторожно просунулась голова в фуражке. Вытянувшись на секунду на длинной шее, голова уже приготовилась было исчезнуть обратно.
-Я не сплю, заходи! – Спавший на веранде человек открыл глаза.         
-Здравия желаю, товарищ Берия! – отрапортовал вошедший капитан госбезопасности. – Лаврентий Павлович, мы его нашли.
-Где он сейчас?
-В тифлисском НКВД, в камере. Пока держится, - доложил капитан. – Начальник тамошний по телефону сказал, что следователь, который допрашивал арестованного, примчался весь перепуганный, нёс околесицу и всё время повторял одно слово.
-Какое слово?
-Амулет.
-Этого абрека просто так не возьмёшь! – рассмеялся Берия. – Молодец, товарищ Ибрагим.  Доставьте его сюда немедленно! ...
 
***************
14 мая 1918 года

-Как-то странно, товарищ Сабиров, Вы не находите? – Коростелёв сидел с Сабировым в кабинете, разглядывая в руке свой маузер. – Товарища Щербину пытались убить дважды за эти несколько дней. Именно его, а не кого-то другого. Какие – то казачки что - ли? Чем он им так навредил? Расстрелами он лично не занимался. Да и эту Якунину, их казачку, спас от смерти.
-Может это месть за убитого Вами на пожаре шорника, к Вам подбираются? – предположил Ибрагим Оглы. – Да уберите Вы свой маузер, Александр Александрович.  Мне кажется, что Вы сейчас в меня выстрелите.
-Простите, привычка, - сунул оружие в кобуру Коростелёв. – Ожоги сильные у Щербины, Христофоров утешительных прогнозов не даёт. А хоть бы и к стенке доктора грозить поставить, всё одно помрёт наш комиссар. Я Вас права спрашивать, наверное, не имею, но что это за история с каким-то амулетом? В городе молва про это идёт. Да и наш Щербина про это наверняка что-то успел узнать, пока был при обозе.
-Знаете, Александр Александрович, Вы не сочтите за дерзость, но с этим делом я разберусь сам, - снова расплылся в своей обаятельной улыбке Сабиров. –  А посвятить Вас в детали, увы, не могу.
-Оно мне надо? Здесь и без нечистой силы дел по горло, - сделался равнодушным председатель…               

                Ибрагим вышел из здания ревкома и направился в пожарную часть. Оренбург, привыкая к власти Советов, наконец, ожил и стал надеяться на лучшее. Лавки и магазины начали открываться, заработали кузницы и мастерские – надо было как - то жить дальше. Ибрагим свернул на Перовского, где его догнал возвращавшийся с пожара обоз. Сидевший верхом Логинов молча проводил Сабирова взглядом, словно силился припомнить, где он его мог видеть. 
                Рубцов был занят бумагами, когда в кабинете появился Ибрагим Оглы. Поздоровавшись, Сабиров сел на диван и достал курительную трубку.
-Хорошая трубка, товарищ Ибрагим, - поднял голову Иван.
-Хотите подарю, Иван Николаевич? – предложил Сабиров.
-Спасибо, но я бросил.
-Всё равно я хочу сделать Вам какой-нибудь подарок, - полез в карман представитель Реввоенсовета и достал оттуда маленький браунинг. – Вот, вещь нынче весьма нужная. Держите!
-Вы всё ещё рассчитываете на мою помощь? – взял пистолет Рубцов.
-Очень рассчитываю, товарищ Рубцов. Осторожнее, он заряжен.
                Брандмейстер резко встал с кресла и подошёл к Сабирову.
-Знаете что, Ибрагим Оглы, я отдам Вам то, что Вы ищете. Но дайте слово, что Вы не тронете её.
-Кого? Вы о ком говорите, Иван Николаевич? – вытащил трубку изо рта Сабиров.
-Я говорю о Насте Якуниной. Дайте же слово!
-Он у неё?! Но почему, чёрт возьми?! – вскочил Ибрагим с дивана. – Постойте, неужели? Господи, какой же я дурак, как же всё было просто!
                Сабиров рухнул обратно на диван и, обхватив голову обеими руками, зашёлся безумным хохотом.    
-Я готов передать его Вам, - продолжил Рубцов. - но она должна быть в безопасности. Я не хочу, чтобы с ней случилось то же, что с Щербиной и Белоусовым.
-В буре революции, товарищ Рубцов, погибнут ещё очень многие. Вы, например, тоже можете, - не то пошутил, не то пригрозил Ибрагим.   
-Я знаю, что всю историю про амулет Вы узнали из тайной рукописи Мартынова. Её Вы взяли у Бронштейна. Он, желая присвоить себе авторство после смерти Мартынова, сделал копию, прежде чем истинный автор передумал её печатать и забрал, чтобы спрятать рядом с амулетом.
-Ах, Моисей Моисеич! -  весело улыбнувшись, сказал Ибрагим. - Всё же нужно было убедить Коростелёва, чтобы этого еврея расстреляли. 
-Узнав, что половой Белоусов внук Ширша, Вы сказали ему, что Щербина хочет присвоить то, что хранил его дед, и что завещано хранить ему. От Белоусова Вы и узнали про тайник. А потом предложили Василию убить комиссара.
-Вы с ума сошли! Зачем мне убивать Щербину?
–Вы сами вывели комиссара на тайник, чтобы проследить, кому он передаст амулет. Вы предполагали, что за поисками Щербины стоят другие силы, могущие помешать Вашим хозяевам. Но Вы не знали главной причины его интереса к талисману.
-Вы мне её скажете?
-Теперь да, но только если выполните мои условия. Белоусову же Вы обещали, что он останется хранителем оберега – он тоже имел на него право. Вы бы оставили ему подделку, а потом всё равно бы убили, как ненужного свидетеля. Но когда Щербина выжил, Вы занервничали и решили поджечь больницу, чтобы одним ударом убрать обоих.
-Я же говорил, что Вы очень проницательны для брандмейстера, товарищ Рубцов, - развалившись на диване, закинул ногу на ногу Ибрагим Оглы. - Но Вы забыли, что я член Реввоенсовета, а в мистические сказки царского специалиста никто не поверит.
-Вам нужен амулет, - неожиданно навёл браунинг на Сабирова Иван. - А мне Настя. Иначе терять мне нечего. 
-Вот и делай после этого людям подарки.
-Не валяйте дурака, Сабиров, Ваш Тимур рядом, за дверью, но он не успеет. И Вы тоже не…
-А знаете, Рубцов, я Вас не убью, - впился в брандмейстера глазами Ибрагим Оглы. - И Вашу Настю тоже. Вы мне симпатичны. Хотя могу это сделать именем революции, понимаете?
-Видно амулет нужен очень большому человеку, и человек этот на самом деле верит в его силу. – Кабинет поплыл в глазах Ивана.
-И Вам, Рубцов, лучше про него не знать. А сейчас Вы опустите оружие. Раз...два...три... Опускайте!
                Рубцов послушно опустил руку, разжав пальцы, и браунинг грохнулся об пол.
-Вот так лучше. Не нервничайте, Иван Николаевич.
                Сабиров поднял револьвер и положил в карман.
-Кстати, он заряжен холостыми. Ох уж эта любовь! - снова улыбнулся Ибрагим и протянул руку. – Амулет…

                Комиссар Дмитрий Щербина умирал в госпитале, развёрнутом вместо сгоревшей больницы в местной гимназии. Свет появлялся в его глазах ненадолго и снова пропадал.
-Мама! – опять в бреду позвал Дмитрий. – Мама, где ты? Я вернулся, мама. Деда позови…
                Дверь в палату неслышно открылась, и вошёл Рубцов.
-Митя, - тихо позвал Иван. – Митя, ты меня слышишь?
-Слышу, Иван Николаич, - открыл глаза Щербина, и свет опять вернулся к нему. - Подойдите ближе, мне надо сказать Вам.
 -Лежи, тебе разговаривать –то доктор не велел, - присел на кровать Рубцов.
-Иван Николаич, я хотел Вам сказать, - комиссар замолчал, тяжело задышав, но снова собрался с силами. – Я ведь Мартынов, понимаете? … Внук Николая Алексеича…
-Я знаю, Митя, - взял его руку Иван. – Всё знаю. 
-Я амулет деда искал только, я никого не убивал, слышите… Верил в амулет этот с детства, будь он проклят…
-Знаю, Митя, что не убивал. Ты не только меня от смерти спас, но и Настю – она сестра ведь твоя родная, Дмитрий.
-Как?! – Щербина попытался приподняться. – Сестра? Вот, значит, откуда фотография у неё была… Я забрал её, да на пожаре обронил…
-Ты ей жизнь спас, и Господь про это знает, - успокоил его Иван. – Наш ты человек, Митя, наш, пожарный, слышишь? Это я тебе говорю, и дед тобой на небесах гордится…
-Слышу. Это хорошо, что Настя жива…

**************


                Иван и Настя сидели на диване в кабинете, и Ивану ни о чём больше не хотелось думать. Ни о пожарах, ни о всех событиях этого последнего месяца. Рядом с ним была его Настя, которую он нежно держал за руку.
-Завтра к матушке приду, руки твоей просить стану, - немного робея, сказал, наконец, Рубцов. – Не передумаешь?
-Нет, никто мне кроме Вас на свете не нужен, - опустила глаза девушка. –  Мне, когда амулет он отдавал, сказывал, что талисман хранить меня от беды будет. А я теперь точно знаю, что не амулет – Вы мой хранитель главный.
-Ну вот и славно, - поцеловал Настину руку Иван. – Сложилось так, будто кто-то за руку меня взял и к тебе через всё что было привёл. Знаешь, милая, а я вот теперь отчего-то в чудеса верю. И за амулет человеку этому поклониться надо, за то что волю деда твоего Николая Алексеича он до конца исполнил. Да вот и он сам.
                В дверь постучали.
-Входи, Георгий Иваныч! – громко сказал Рубцов. - Ждём тебя уж!

                Заварив крепкий пожарный чай, пахнущий дымом, они сидели втроём за брандмейстерским столом.
-А конфеты у Вас ещё имеются, Иван Николаич? – кокетливо улыбнулась Настя.
-Как же я забыл! – спохватился Рубцов и направился к старому шкафу. – Вот она, коробочка. Ты, Георгий Иваныч, расскажи нам всё как было.
-Чего рассказывать-то? – пожал плечами Логинов, пригубив из чашки. – Так уж вышло, что про амулет тот я ещё от отца узнал. Он тогда на каланче караул нёс, разговор Мартынова с Ширшем на лестнице услышал и тайник случайно увидел. Но тайну эту мне крепко - накрепко хранить перед смертью приказал. Мол, чужая она, тайна эта. А уж потом вышло, что я тем последним вестовым был, кто к Мартынову пришёл в то утро. Успел он мне про амулет сказать и про то, что внучке его передать, как время придёт. И ещё с шеи у него велел такой же амулет снять. Мол, пригодится, а когда - я сам пойму.
-Два одинаковых выходит?
-Одинаковых. Вот только настоящий - то легче. Я от Гордея слыхал, что ювелир Андрон Воронов долго пытался тайну железа разгадать и такой же лёгкий сделать.
-Выходит, ты про Настю давно уж знал?
-Знал. А когда чудом расстрела она избежала, понял, что амулет отдавать пора.   
-Как отдали, так беда к Вам и пришла. Не думали, что он Вас берёг? – спросила Настя.
-Да не нужен он мне вовсе. Ни мне, ни тебе, Настя. Не в нём же дело, а кому понадобился пусть забирает. Ещё не знаешь, чего от него больше людям – пользы иль беды, - допил свой чай Логинов. -  А мы с Вами, Иван Николаич, и так с пожаром повоюем, верно говорю? …

************

               
                Вся эта история, развернувшаяся в Оренбурге в течение месяца, была больше похожа на вымысел, но всё же оказалась почти невероятной, но правдой. На следующий же день представитель Реввоенсовета Республики исчез из города вместе с Тимуром. Комиссара Щербину, павшего от рук врагов революции, похоронили со всеми почестями, а сразу после похорон Иван Рубцов и Анастасия Якунина пришли к отцу Георгию, и он обвенчал их в тот же день прямо у себя дома под иконами. 
               Пожарный обоз всё же получил новые рукава с полугайками, а гнедой Карл Маркс, которого всё равно все звали Апостолом, был отправлен со службы на покой, но за заслуги остался при части на довольствии. Старый Гордей Калашин тоже больше не ездил на пожары, а всё больше занимался обозным хозяйством и исправно нёс дежурство на каланче. Начальник пожарной охраны Оренбурга Иван Рубцов появлялся в части по ночам регулярно, чтобы проверить караул, и часто заставал Гордея за перечитыванием мартыновской рукописи, которую старый пожарный по-прежнему хранил в тайнике. Но однажды Калашин не нашёл её на своём месте. Он долго пытался выяснить, кто мог взять рукопись, но потом смирился.
                Георгий Логинов тушил пожары лучше прежнего и даже получил от советской власти награду – новую пожарную каску. Скворцов так и не поехал в Париж со своей Нинель, а вступил в коммунистическую партию и вскоре был назначен новым комиссаром пожарной части, чем Нинель очень гордилась. Мирон Мохов руководил пожарным оркестром и вскоре получил от советской власти новенький паспорт с правильной фамилией, который целую неделю показывал всем. В привезённый когда - то брандмейстером Мартыновым в Оренбург загадочный амулет, так и не спасший город от большого пожара и погубивший к тому же нескольких хороших людей, пожарные верили ещё очень долго. И поговаривают, что верят до сих пор… 

                А в один из погожих субботних дней в ателье гражданина Фишера звякнул дверной колокольчик, и в зал вошли Рубцов, Логинов, Калашин, и Скворцов.
-Здравствуйте, Карл Альбертович, - поприветствовал фотографа брандмейстер. – Давненько не виделись.
-Здравствуйте, дорогие товарищи! – протягивая поочерёдно каждому руку, обрадовано сказал Фишер. – Желаете сделать фото в нашем обновлённом ателье? На фоне красного революционного знамени, а? Прошу!
                Пожарные молча огляделись. Вместо ажурных занавесок с летящими на них ангелочками от потолка и до самого пола спускалось алое полотнище, перед которым на месте венского стула и стола с гнутыми резными ножками стояли две деревянные скамьи.   
-Прошу вас, товарищи, - пригласил пожарных Фишер. – Смелее, смелее!...
                Когда, спустя день, Карл Фишер проявил в мастерской и оставил сохнуть новый отпечаток, выйдя в зал навстречу очередным гостям, на отпечатке рядом с лицами пожарных медленно проступил, невесть откуда взявшийся облик человека в странном, намотанном на голову и лицо, чёрном тюрбане…

************************