Юджин Вит, он же Евгений Витковский

 ЮДЖИН ВИТ, ОН ЖЕ ЕВГЕНИЙ ВИТКОВСКИЙ
 
 С Женей Витковским я познакомилась осенью 1968 года на первом собрании университетской литстудии “Луч», которую и теперь продолжает вести Игорь Волгин. После этого собрания он вместе со своим другом – тоже Женей  (Глазковым)-  провожали меня из центра Москвы домой, в Марьину Рощу.  Два часа этой прогулки очень расширили мои представления о поэзии двадцатого века. Женя читал взахлеб, непрерывно. Я тогда из Ходасевича знала, кажется, одну «Елену Кузину», а тут мне были преподнесены и «Соррентинские фотографии», и «Окна во двор», и «У моря». Еще был Елагин, потом Тарковский.
 Читал и оригинальное – из вереницы восьмистиший (говорил, что восьмистишие – это больше, нежели форма, это жанр):
*
Не меняется день от зари до зари,
И, чтоб вас из орбиты не выбить,
Я боюсь слишком долго при вас говорить,
Я могу с вами разве что выпить.
Как люблю я свеченье застенчивых глаз,
Ваших глаз, что дрожат, ожидая.
Я люблю, но не вас,
Только память о вас,
Потому что вы память чужая.
*
Что-нибудь нацарапай на белой стене
Острым скальпелем, бритвой, ножом,
А потом уходи по земле, по волне –
Кто там знает, что будет потом?
Через тысячу лет в изысканьях основ
Археолог отыщет твой след,
А скорее всего стену выбелят вновь
Через несколько дней или лет.
*
О Господи, какой
 блаженный миг,
Какой  последний,
Безнадежный крик!
Узнаешь лучшие, быть может дни,
Но навсегда на сердце сохрани
Победный свет освобожденных глаз,
Что провожают до порога нас.

  Он чувствовал поэтическое слово как немногие, умел у неровных авторов выбирать лучшее.  Был уже в юности уникальным знатоком эмигрантской поэзии. Из современников особенно любил Александра Галича, Арсения Тарковского, Владимира Соколова. В фонотеке у него главенствовали Иван Ребров и Иван Рубашкин.
  Женя был по-настоящему одаренным исполнителем стихов. Жаль, что немногое сохранилось из его чтений в молодые годы. Не помню, чтобы он не то что бы переврал, но и забыл, пропустил что-то. Память его была безупречна.
  Сбои случались в другом. Иногда он стихи одних поэтов приписывал другим. Например, утверждал, что песню Бродского из «Интервенции» («Деревянные костюмы») Высоцкий написал на слова Иосифа Бродского. Или что  «Я в осеннем лесу» - это якобы  на слова Николая Моршена. Как-то зашел разговор о неправильных ударениях у Тютчева, и Женя стал говорить, что такие ударения случались и у Пушкина и в подтверждение прочел:

Как свет дневной, его тускнеют взоры,
Не верит он, хоть видел их вчера,
Что есть края, где радужные горы
В лазурные глядятся озера…

  И спорил, что это Пушкин,  пока ему не открыли  томик Тютчева («На возвратном пути»).
В университете его тянуло к раздорам. Заявил выступавшему у нас Окуджаве, что проза не его дело, из-за чего попал в анонимный фельетон в «МК».  Юрию Кублановскому сказал, что ему осточертела Юрина тяга к «славянофиллерам». Тогда Юра обиделся, поспешил уйти и обронил на пороге перчатку. Я помахала ему этой перчаткой из окна и спросила, кому она предназначена. Тогда они помирились, но потом опять вышла какая-то размолвка. Из друзей на отделении искусствоведения (истфак) только с Сашей Барановым у Жени сохранились безупречно ровные отношения.
Потом Женя освоил себе пространство, где у него не случалось никаких конфликтов. Это было литобъединение  «Спектр» при Институте химического машиностроения. Там Женя любил всех – и Володю Швыряева, хоть тот был тоже немного «славянофиллер», и руководителя Ефима Друца, и Володю Гордеева, печатавшего Женю и других  спектровцев в многотиражке «Советский керамик» (ее прозвали «Советский карманник», памятуя о беспризорном военном детстве Володи), и приходившего на занятия в военной форме талантливого, хорошо знавшего литературу  Женю Артюхова, и зачастившего в «Спектр» замечательного поэта и переводчика Аркадия Штейнберга. И Женю там любили все, даже приставленный для наблюдений партийный армянин, которому Женя подбрасывал «датские стихи» - то есть не переводы из датчан, как думал кто-то, а стихи к памятным революционным датам.  Благодаря этим датским стихам студия долго не закрывалась. Все обожали Женины пародии. К сожалению, они у меня не сохранились, пропали при переезде, как и почти весь мой архив. Помню обрывки.

       На Машу Чемерисскую:
Как трудно съехать вниз,
А въехать вверх слабо –
Так пишет Чемерис
Ская про Мирабо.

      На Олю Чугай:
И не тот ли чугай, залетая на крышу, орет,
Что у ей ничего никогда и нигде не случилось.

      На меня:
А Мессинг, хоть и жив еще теперь,
По-старчески кряхтит и тихо стонет,
Когда к нему шарапается в дверь
Последний недобитый марафонец.

  Одно время, когда у меня не шли стихи, я стала писать новеллы в духе Александра Грина. Героя одной звали Юджин Вит.
   Через несколько дней бабушка сказала мне, что звонил какой-то иностранец Юджин и просил, чтобы я завтра в первой половине дня была дома. Она была обеспокоена, даже слегка напугана.
С тех пор Женя стал приходить часто и вскоре сделал мне предложение.  Первые годы нашей жизни были счастливыми. В комнате не умолкал магнитофон, на кухне не угасали конфорки.  Женя купил книгу Елены Молоховец и какие-то новые кулинарные книги. Стал готовить разные экзотические блюда из мяса и дичи, благо в трех шагах был магазин "Охотник".  Ему не нравилось, как я готовлю мясные блюда.
- Блинки-пирожки – это твое, а к мясу ты больше ни ногой!
Женя писал тогда особенно много. Очень хочется, чтобы отыскались его поэмы тех лет – «Компрачикосы», «Орлиное гнездо». Женя Артюхов сказал, что у него сохранилось стихотворение о Кузмине:

...И по лестнице вниз
На прохладный балкон
Некрасивый маркиз
И изящный виконт,
Улыбаясь, идут,
А в саду никого,
И маркиз изумруд
С пальца снял своего.
Он изящен и горд,
Как Корнель иль Расин,
Клавесин – клавикорд,
Клавикорд – клавесин…

  Жене хотелось быть синтезатором культуры, собрать со всех концов самое яркое, самое талантливое. Он захаживал ко мне на журфак, смотрел областные и республиканские газеты, выписывал некоторые стихи, вытаскивал в Москву их авторов.
  Но потом его литературная жизнь вошла в иное русло. Мы познакомились с Владимиром Леванским, который переводил поэтов ГДР – Фюмана, Бобровского. Он втянул и Женю в дело перевода. Очень скоро Женя стал переводить Рильке, Моргенштерна, других немецкий поэтов. Вместе со своим отчимом Андреем Владимировичем Гербуртом они целый год учили голландский язык, а мне Женя посоветовал заняться скандинавскими языками.
  Но это уже другая страница нашей жизни, о которой почти все известно.
Он все хотел, чтобы отец Александр Мень повенчал нас, но дело откладывалось. И, наверно, где нет благословения свыше, там нет прочных основ.
Он направил меня на тот путь, по которому я иду, и за это спасибо его памяти.
Немец по отцовской линии, он настоял, чтобы наш сын Вадим и внук Федор пошли учиться в немецкие школы. Вадим тоже стал переводчиком немецкого языка, вместе с женой Марией они перевели "Сивиллины книги", Вадим составил антологию античной лирики, а сейчас занимается библеистикой. Внук предпочел экономику, но и он переводит с немецкого.