Грехопадение Инессы

Грехопадение Инессы


Эта история произошла более пятисот лет назад. Смутные упоминания о ней остались в хрониках города, где это случилось, причем, хрониста больше интересовала мораль, извлеченная из неё, чем сами факты. Начиналась новая эпоха, прежние представления о жизни претерпевали серьёзнейшие изменения, и общество сотрясали бурные споры. Мы не будем вдаваться в их суть: нас занимает произошедшее тогда, как оно было.

Инесса росла в богобоязненной семье, где с детства внушались любовь к Господу и соблюдение заповедей. С заповедями было всё ясно, но с любовью к Господу у Инессы были проблемы: она никак не могла понять и полюбить Святого Духа, а Бога-отца – такого, каким он был изображен на фресках в церкви, – побаивалась, ибо он выглядел строгим угрюмым стариком, похожим на местного городского главу, перед которым трепетали все жители города.
Не в силах справиться с собой, она перенесла всю свою неразделённую на три ипостаси любовь к Господу на одного Бога-сына, которого любить было легче всего, поскольку была известна трогательная история его жизни, и сам он был привлекательным молодым мужчиной. Особенно нравилось Инессе его изображение на свадьбе в Кане Галилейской –  Иисус сидел за столом такой весёлый, с лучезарным взглядом голубых глаз; он был мил и приветлив, и гости с восторгом поднимали чаши в его честь.
Со временем, когда Инесса уже получила первое причастие, любовь к Иисусу из детской влюблённости перешла в более глубокое чувство, в котором она не признавалась никому. Иисус постоянно был в её мечтах: она обращалась к нему так, будто он жил где-то по соседству и мог в любой момент навестить её. Ночью же он приходил к ней во снах, и сны эти были иной раз столь сладостны и греховны, что она стыдилась признаться в них даже священнику на исповеди. Сердце бедной Инессы разрывалось пополам: и утаить что-то на исповеди было очень плохо, и открыться она не могла, тем более, что её исповедник, чрезвычайно любопытный толстый священник с маслеными глазками, вызывал у неё сильное неприятие.
Внешне, однако, Инесса была образцом благочестия, – её ставили в пример всем девушкам города.
– Целые дни она не отходит от распятия, – говорили соседки, – а если не дома, так в церкви молится Христу… У других девушек одни женихи на уме, и даже во время службы в храме эти девицы с парнями перемигиваются,  а эта – ни-ни! Никаких глупостей, все мысли о Господе, – и грамоте обучена, священные книги читает… Она не от мира сего, прямая ей дорога – в монастырь! Может быть, станет новой святой, заступницей нашей перед Богом…
И лишь старуха Севериора, известная своей ворчливостью, ехидно возражала:
– Ну да, святая! Размечтались! Разве вы не видите бесовского огня в её глазах? Эта девчонка создана не для монастыря, а для греховных страстей – когда-нибудь она вас сильно удивит!
Но кто слушает Севериору? Она вечно недовольна и ни о ком не скажет ни одного доброго слова, такой уж её нрав. Зато родители Инессы были горды своей дочерью; их огорчало, конечно, что мирские радости чужды ей, а о замужестве нечего и разговор заводить, это не для неё, – но путь служения Господу не является ли лучшим из всех земных путей? Аббатиса из монастыря Святой Агнессы, что был возле города, именно так разъяснила отцу и матери девушки. Спасение души и место в Царствии Небесном – вот высшая цель человека! И если Инесса идёт к этой цели, возрадоваться следует за сию дщерь человеческую, превзошедшую многих мудрецов в их гордыне и пустых умствованиях.
Сама Инесса тоже готовилась уйти в монастырь, где её любовь к Иисусу будет столь естественной, не омраченной никакими посторонними мыслями. Оставалась сделать последний решительный шаг и принять постриг, но Инесса медлила, будто предчувствуя удивительные изменения в своей судьбе.
***
Как-то утром Игнаций, отец Инессы, сказал ей:
– Я пригласил на завтра мастера, который должен расписать наш домашний алтарь. Дела идут хорошо, и мы можем себе позволить собственный алтарь в доме. Беда в том, что я ничего не смыслю в житии святых, да и про жизнь Христа далеко не всё знаю, а твоя мать, хоть и  набожная женщина, но разбирается в Писании не лучше меня. На тебя одна надежда – пригляди за этим богомазом, как бы он чего лишнего не написал… Жить он будет у нас в доме, у парня ни кола, ни двора.
– Хорошо, – выдохнула Инесса, чувствуя, как её сердце почему-то остановилось на мгновение. – Но будет ли прилично мне общаться с ним без вашего участия? – спросила она.
– Ерунда! Он всего лишь ремесленник, которого мы наняли! – пренебрежительно махнул рукой Игнаций. – Таких нынче много, живопись и прочие искусства становятся прибыльным дельцем. А ты – хозяйская дочь, и имеешь полное право отдавать ему распоряжения.  Не церемонься с ним, пусть работает на совесть, – ну а я, само собой, тебе помогу.
Весь остаток дня Инесса думала, какой он, этот мастер? Умен или глуп? Как себя ведёт? А вдруг он груб или грязен, или имеет неприятные привычки, подобно тому мастеру, что расписывал стены в церкви? Он был знаменитым живописцем, но неделями не менял бельё, спал, не снимая сапог, никогда не мылся и дурно пахнул.
Но почему к ней приходят подобные мысли? Почему этот, как сказал отец, «ремесленник» не выходит у неё из головы? Что за наваждение, – и это перед тем, как она вот-вот примет постриг!.. Пав на колени перед большим распятием в комнате, предназначенной для алтаря, Инесса стала горячо молиться, но таинственный незнакомец вновь и вновь представал в её воображении. 
Это было невыносимо. Встав с колен, она попросила у Иисуса прощение и поднялась в свою комнату. Взяв книгу видений блаженной Хильдегарды, она открыла её на первом попавшемся месте и прочла: «Я узрела огромную звезду, сияющую и бесконечно прекрасную, и вокруг неё множество падающих звёзд; все вместе они двигались на юг…  И вдруг все звёзды исчезли, сгорели дотла, обратились в чёрные угли, растворились в бездне и стали невидимы».
То было видение о падении ангелов. Инесса невольно вздрогнула: почему этот отрывок попался ей? Сидя за столом и подперев щёку рукой, она предалась ещё более горестным, чем прежде, размышлениям о грехах вообще, от которых не могли спастись даже ангелы, и своих грехах, с которыми она не может справиться.  В конце концов, с тяжёлым вздохом она сказала себе, что все наши судьбы в руце Божией, и нам остаётся лишь исполнять волю его.
Отчасти утешившись, Инесса ещё раз помолилась, но теперь перед распятием, что висело у неё над кроватью, и решила лечь спать без ужина, дабы сим смирением плоти наказать себя. Тем не менее,  она долго не могла заснуть, а потом ей снились сны, в которых не было ни связи, ни смысла, лишь странные движущиеся картины, где всё вспыхивало и перемешивалось, – и это было тревожнее, чем если бы снились кошмары, потому что чувствовалось приближение чего-то, что нельзя было понять.
Инесса обычно вставала до рассвета, чтобы час-другой помолиться перед тем, как начнётся день, но в этот раз она проспала. Открыв окно, она увидела, что солнце уже высоко поднялось над крышами, а внизу в доме раздавались голоса, слышались шаги и звуки чего-то тяжёлого, что передвигали с грохотом и стуком. Поспешно одевшись, Инесса спустилась по лестнице и встретилась с отцом, который, гордо подбоченившись, смотрел в открытую дверь алтарной комнаты, где стояли весь испачканный красками стол с банками и кистями, три широкие и высокие, почти до потолка доски и лестница, прислонённая к стене.
– А, проснулась! – весело и ласково сказал отец, обратившись к Инессе. – А мы решили тебя не будить: в кои-то веки поспишь подольше, грех небольшой! Иди завтракать, а после приходи сюда. Мастер пришёл, скоро возьмётся за работу. 
*** 
Когда Инесса, наскоро поев,  вошла в комнату, там никого не было. Она взяла одну из кисточек, лежавших на столе, чтобы рассмотреть необычную красную краску на ней.
– Осторожно, это киноварь, в старину её называли «драконья кровь», – раздался голос за спиной Инессы. – Испачкаете платье, не отмоете – так и останется кровавое пятно.
Инесса живо обернулась и увидела высокого молодого мужчину, который с ласковой усмешкой смотрел на неё. Мешковатая рабочая одежда не только не скрывала, но, наоборот, подчёркивала стройность его фигуры; из-под мягкого берета выбивались пряди густых чёрных волос, а глаза были небесно-голубыми, – точь-в-точь такими, как у Иисуса на фреске в церкви.
Дыхание Инессы перехватило, и она едва смогла произнести:
– Я осторожна, я не испачкаюсь.
– Давайте знакомиться, – сказал мужчина. – Меня зовут Мариус, я буду расписывать здесь алтарь. А вы, конечно, дочь хозяина? И зовут вас?.. – он вопросительно посмотрел на неё.
– Инесса, – ответила она.
– Какое необыкновенное имя, – улыбнулся Мариус. – Оно имеет двоякое значение: по-латыни: «Бурная, как стремнина быстрой реки»: а если по-гречески: «Кроткая, как агнец». Какое же значение подходит вам?
– Я собираюсь принять постриг в монастыре Святой Агнессы, – с вызовом, будто защищаясь от чего-то, сказала она.
– Жаль, что такая красота увянет за монастырскими стенами, но, может быть, этого не случится? – он пристально поглядел на неё. – Мне кажется, первое значение вашего имени важнее второго.
– Откуда вам знать? – всё так же вызывающе сказала Инесса.
– Хороший живописец обязан видеть внутреннюю сущность того, что изображает, иначе ему не облечь это в надлежащие формы. А я – хороший живописец, смею вас уверить, – усмехнулся Мариус.
– Надеюсь! – воскликнул Игнаций, входя в комнату. – Иначе за что я плачу тебе столько?.. Ну, рассказывай, как ты собираешься рисовать?
–  Вас интересует, как я буду растирать и смешивать краски, как наносить их, и прочие подробности? – вежливо спросил Мариус, пряча усмешку в глазах.
– Да зачем мне это?! – возмутился Игнаций. – Меня не интересуют секреты твоего ремесла… Расскажи, что ты хочешь тут намалевать.
– С вашего позволения, я буду писать алтарные изображения вот на этих трёх досках, – Мариус показал на них. – На центральной я напишу, то есть намалюю, как вы выразились, нашего Спасителя.
– А, распятие! Понимаю, – сказал Игнаций. – Но у нас в этой самой комнате уже было большое распятие, – кстати, где оно?
– Я отнёс его в подвал, – сказал Мариус. – Ведь распятие или, скажем, картина Страшного суда больше подходят для церкви, где собирается много людей. Они должны помнить о муках, которые принял за них Спаситель, и последнем суде, который он совершит по приказу Отца небесного и вынесет окончательный приговор всем когда-либо живущим на земле. Но для домашнего алтаря лучше подойдёт изображение Христа в окружении его близких на небесах, ведь они все попали на небеса. Справа стоит Пресвятая Дева и две её сестры – родная, тоже Мария, и двоюродная, Елизавета, а слева – его бабка с дедом, Иоаким и Анна. Некоторые знатоки Священного Писания говорят, что у Иисуса были ещё родные братья и сёстры, общим числом не менее шести, но мы не станем их изображать, ибо это вопрос спорный…. Зато за спиной Пресвятой Девы мы поместим Иосифа, земного отца Иисуса, о котором нет сомнений.
– Как тебе это? – Игнаций взглянул на Инессу.
– Такого я нигде не видела, но это не противоречит Писанию, – ответила она.
– Ладно, будь по-вашему, – охотно согласился Игнаций. – У всех, у кого есть домашние алтари, в центре – распятие, а у нас будут Христос с близкими на небесах – пусть люди удивляются!.. Ну, а по краям?
– Сцены из земной жизни Иисуса. Скажем,  свадьба в Кане Галилейской и остальное, – ответил Мариус.
– Ага! Как в церкви! – воскликнул Игнаций. – Что же, это можно… А ты чего вздрагиваешь? – спросил он Инессу.
– Ничего, знобит, – повела она плечами.
– В такой тёплый день? Уж не простыла ли ты? Пойди к матушке, пусть она даст тебе вина с имбирём и лимоном, – встревожился Игнаций.
– Я здорова, отец, – ответила Инесса. – Так, пустяки.
– Она здорова, – подтвердил Мариус. – Посмотрите, какие у неё румяные щёки,  какие алые губы, как блестят глаза, – можете не беспокоиться, ваша дочь в полном здравии.
– Тоже мне, лекарь! – презрительно фыркнул Игнаций. – Хотя, по правде говоря, я и им не доверяю ни на грош… Нет, ты, всё-таки, выпей вина и ляг в постель; иди, не спорь со мной! – упрямо повторил он, обращаясь к Инессе. – Ну а ты приступай к работе, –  приказал Игнаций, повернувшись к Мариусу. – Помни, если не закончишь алтарь к зимнему Николе, вычту деньги из твоего вознаграждения.
***
Инесса провела в постели три дня, отец и мать не разрешали ей вставать. На четвёртый день она, поднявшись по обыкновению до восхода солнца, помолилась и поспешила в алтарную комнату. Мариус был уже здесь; он покрывал доски, предназначенные для алтарных изображений, какой-то едко пахнущей жидкостью.
– Доброе утро, мадонна. Вы, как я вижу, ранняя птичка: подобно жаворонку просыпаетесь с первыми лучами солнца, – сказал он. – Пришли посмотреть на мою работу? Смотреть пока нечего – готовлю доски под роспись. Это не интересное, но очень важное дело: если не приготовить доски как следует, изображение может потускнеть со временем или, ещё хуже, потемнеть так, что не разберёшь, что тут написано.
– Но вы уже знаете, что напишете? – спросила она. – Кроме свадьбы в Кане Галилейской…
– Вы спрашиваете по велению отца? Он боится, как бы я не написал чего-нибудь лишнего? – усмехнулся Мариус.
Инесса невольно рассмеялась:
– Да, он так и сказал! Но я спросила, потому что мне самой хочется узнать.
– Тогда ответьте: почему вы вздрогнули, когда я упомянул о свадьбе в Галилее? – спросил Мариус.
– Мне кажется, этот один из лучших моментов в жизни Иисуса – счастливых моментов. Ему так мало счастья выпало в земной жизни, – удивляясь своей смелости, ответила Инесса.
– Верно, – кивнул Мариус, – его жизнь уж никак не назовёшь счастливой. Однако были в ней и другие кое-какие радости – любовь, например.
– Любовь? – Инесса снова вздрогнула. – Какая любовь?
Мариус слегка улыбнулся:
– Я имею в виду Марию Магдалину. А вы о чём подумали?
– Разве это правда? – вместо ответа спросила Инесса. – Священник объяснял нам, что Магдалина была обращённая Христом грешница – и только.
– Насчёт обращённой грешницы ваш священник прав, но истинная правда заключается в том, что Магдалина была женой Иисуса, – сказал Мариус. – Мне доводилось бывать во Франции, куда бежала Магдалина со своими сыном и дочерью, детьми Иисуса, после конца его земной жизни; туда же его ученики переправили свекровь Магдалины, Пресвятую Деву. Там до сих пор втайне показывают могилы обеих, а Пресвятая Дева пользуется в этой стране особым почитанием – в честь неё выстроены главные соборы Франции, в которых хранятся её вещи, ставшие реликвиями. В Шартре вы даже можете увидеть её покров, в котором она рожала Иисуса.
– Я слышала об этих реликвиях, но… – замялась Инесса.
– Но не осмеливаетесь поверить? – закончил за неё Мариус. – Отчего? Вам известно, конечно, что жизнь Иисуса покрыта многими тайнами, – или есть иная причина того, что вы не хотите верить в его земную любовь?
Инесса смутилась, боясь, что он разглядит то, что было в её душе. 
– Так что же вы собираетесь написать на досках по краям? – перевела она разговор на прежнюю тему.
Мариус улыбнулся и отвёл взгляд.
– С левой стороны будут эпизоды детства и юности Иисуса, – стал он рассказывать.  – Самые простые эпизоды: на первой картине Мария кормит новорожденного Иисуса грудью; на второй – Мария и Иосиф купают младенца Иисуса, а он смеётся и поджимает ножки. Далее – Иисус, уже научившийся сидеть, играется в колыбели, а мать умиляется, глядя на него. А вот он, подросший, шалит на улице с мальчишками, а на следующей картине Мария шлёпает его за шалости.
Ещё далее – Иисус в плотницкой мастерской помогает отцу, подает ему рубанок  и слушает наставления, а на следующей картине отрок Иисус проповедует в храме, и седобородые старцы с Писанием в руках, учёные-книжники, священники – все стоят вокруг мальчика и внимательно его слушают.
Наконец, он прощается с родными и уходит в мир для проповеди своего учения; собралась вся семья: отец с матерью, дед с бабкой, тётки – в общем, все кто будут потом вместе с Христом на небесах. Иосиф опечален Мария плачет – она знает, что должно свершиться предначертанное, сына её ждёт великая судьба, но она предчувствует и страшную участь, которая ему уготована. Иисус просит у неё прощения, ему жаль расставаться с матерью, но он не может по-другому.
– В нашей церкви ничего этого нет, – сказала Инесса. – Единственный эпизод детства Иисуса – это он, совсем маленький, сидит на коленях матери, но у него лицо взрослого человека и он очень серьёзен, а Мария как-то странно улыбается и смотрит куда-то вдаль.
– Это наследие былых времён, когда изображать Спасителя и его семейство можно было лишь по строгим канонам, – кивнул Мариус. – Сейчас, слава Богу, правила смягчились, и мы можем показать Иисуса-человека. В этом же ключе я напишу картины из последних лет его жизни; эти картины будут на досках по правую сторону.
На первой из картин Христос начинает проповедовать на рыночной площади в Коразиме, но на него не обращают внимания, все заняты своими делами. Единственные его слушатели – это блаженный с лицом идиота, удивлённо вытаращивший глаза, да компания молодых повес, которые смеются над Христом.
На другой картине он с Петром и Андреем, – которые, как известно, были рыбаками, принявшими учение Христа, – жарит рыбу на берегу Галилейского озера. Берег пустынен и тёмен, никого вокруг нет, лишь эти трое сидят у костра и беседуют.
Дальше он ведёт за собой по улице толпу оборванцев и калек; они невероятно грязны, одеты в рубище и покрыты язвами – к тому же, ругаются и спорят между собой. Городские жители с отвращением сторонятся их, а один почтенный старец укоряет Христа за то, что тот привёл в город этот сброд. 
Ещё на одной картине Христа ругают уже в его родном городе, в Назарете, где никто не верит, что он пророк, а тем более, сын божий. Горожане пришли на его проповедь как на представление; они хохочут над его словами и подталкивают друг друга локтями, показывая на него.
На следующей картине будет та самая свадьбе в Кане, что так нравится вам. Здесь он отдыхает от всех забот и огорчений: пьёт, ест и веселится. На фреске в вашей церкви он изображён милым и приветливым, таким он будет и у меня, но я покажу ещё его слегка пьяным, а гостей – даже очень пьяными, и оттого-то они в особом восторге от чуда с превращением воды в вино! А что же, свадьба есть свадьба, чего нам стесняться?
Вино будет и на картине Тайной вечери – в Писании ведь прямо сказано, что оно там было. Дело происходит на захудалом постоялом дворе; Христос с учениками сидит за деревянным столом грубой работы, на котором лежит дешёвая снедь, и стоят простые глиняные кувшины с вином. Рядом собрались местные пьяницы, учуявшие дармовую выпивку, а под столом бродячие собаки готовы подхватить упавший кусок.
Разговор с Пилатом я тоже покажу, но пока не знаю, каким образом. Ясно одно, здесь будут представлены два мира, Пилат из одного, а Христос – из другого. В первом – богатство, власть, роскошь, довольство собой и презрение к низшим; во втором – бедность и бесправие, но видна высшая духовная сила.
Последней картиной будет распятие – страшные муки человека, которого большими железными гвоздями прибивают к кресту. Лицо Иисуса обезображено от боли, голова запрокинута вверх, рот ощерился, губы покрыты кровавой пеной. Солдаты, которые распинают его, не обращают на это никакого внимания: они просто выполняют приказ…
– Где же счастье? – сдерживая слёзы, спросила Инесса. – Вы говорили, что он был счастлив.
– В этом-то во всём и было его счастье, – сказал Мариус, – но вы, конечно, имеете в виду любовь? Я не осмелюсь написать любовную сцену здесь, на алтаре – могу представить, что сказал бы ваш отец, увидев её. Однако когда-нибудь я напишу эту сцену на отдельном полотне, и это будет не обращение грешницы, о, нет! Любовь, великая земная любовь станет смыслом и содержанием картины. Правда, мне понадобится натурщица для образа Магдалины – прекрасная, совершенная, жаждущая любви и всецело отдающаяся ей. Где мне найти такую женщину? – он посмотрел на Инессу.
– Не знаю, – смутилась она. – Мне кажется, вы переходите границы приличия.
Мариус засмеялся:
– Поэты, художники и сумасшедшие – одного поля ягоды, так что будьте снисходительны. Но мы заговорились, а мне надо работать, извините… Вы не обидитесь, если я продолжу возиться со своими досками?
– Это я должна просить прощения за то, что отвлекаю вас, – возразила Инесса. – Я ухожу.
*** 
На следующий день она сказала отцу и матери, что хочет какое-то время пожить в монастыре. Они не удивились: готовясь к постригу, Инесса уже не раз так делала.
Монастырская жизнь с богослужениями и трудами заставляла забыть всё мирское, и это было отрадно Инессе. Для того чтобы ещё больше отдалиться от мирских мыслей, она почти совсем лишила себя сна, читая по ночам священные книги, а днём с особым рвением выполняла поручаемую ей работу, дабы изнурить плоть.
Монахини с удивлением наблюдали за Инессой; большинство из них хвалили её, но были и те, кто осуждали, говоря, что эта послушница либо сильно согрешила в миру, либо хочет показать всем, какая она святая. Впрочем, подобные слова тоже были грехом, и аббатиса наложила епитимью на болтуний.
Сама она с интересом присматривалась к Инессе, пока не решила, что настало время для откровенного разговора. Приведя её в свою келью, мать-настоятельница плотно затворила дверь, перекрестилась на распятие, висевшее над простой деревянной кроватью, знаком предложила Инессе сесть на скамью у стены, и уселась рядом.
– Милая моя дочь, сколько лет я знаю тебя и радуюсь на тебя, и горжусь тобою, – начала она. – Когда ты решила принять постриг в нашем монастыре, это был праздник для меня: вот дщерь человеческая, которая во всех отношениях достойна служить Господу, сказала я себе! Чего греха таить, многие попадают к нам от безысходности, или отчаяния, или иных земных причин, но в душе этой отроковицы горит священный огонь, она отмечена божьей благодатью: путь служения Богу – её истинный путь, думала я… Да что там! Признаюсь, в мыслях своих я заходила так далеко, что уже видела, как отходя в мир иной, тебе вверяю обитель нашу, ибо к тому времени – если Господь не призовёт меня раньше, – ты будешь пользоваться всеобщим почётом и уважением.
– Матушка! – смутилась Инесса.
Аббатиса взяла её за руку.
– Суетные мысли и гордыня – каюсь! Моя вина, моя вина, моя вина!.. Но что поделать, все мы грешницы: не можем до конца отречься от земных привязанностей, а ты за эти годы стала дорога мне, как родная дочь.
– Матушка! – повторила Инесса со слезами на глазах.
– Твоя мать в муках произвела тебя на свет, выкормила и вырастила тебя, за что ты ей вечно должна быть благодарна, но и я тебе не чужая, правда? – аббатиса погладила её по голове.
– Иногда мне кажется, что вы и есть моя настоящая мать! – сказала Инесса.
– Как приятно слышать! – аббатиса поцеловала её в лоб. – Но до конца ли ты откровенна со мной? – вдруг спросила она. – Ты истово молишься, смиренно трудишься, трепетно читаешь священные книги, – всему этому можно было бы только радоваться, но есть нечто настораживающее в твоём поведении. Я многое повидала в жизни, и многое видела в монастыре: подобное рвение можно объяснить лишь двумя причинами – истовой любовью к Богу, или… – она сделала паузу и пристально посмотрела на Инессу, – … или любовью к земному человеку.
– Нет, матушка, нет! – горячо возразила Инесса. – Я едва знаю его.
– А, значит, он существует! – воскликнула аббатиса. – Так я и думала! Кто же он? Ну, ну, не стесняйся, мне ты можешь признаться во всём.
– Да я почти не знаю его! – повторила Инесса. – Он живописец, его пригласил мой отец, чтобы расписать наш домашний алтарь.
– Он молод, твой живописец? Хорош собой? – спросила аббатиса.
– Он молод, а насчёт хорош собой… – Инесса не договорила и покраснела.
Мать-настоятельница слегка улыбнулась:
– Ну, и конечно, он умен и умеет вести приятную беседу… Бедная моя девочка, как же тебе было не влюбиться? О, я давно замечала в тебе этот огонёк: даже Иисуса ты любишь  по-особенному! Я надеялась, что рано или поздно твоя жажда любви утолится через обретение любви надмирной, небесной, но извечный враг рода человеческого попутал все планы. Я не хочу сказать, что твой живописец – слуга Сатаны, но дьявол хитёр, и мы сами порой не замечаем, как попадаемся в его сети... Дочь моя, ты ни в чём не виновата, не казни себя, – ты просто поддалась зову своего сердца и женского естества. Однако ты не сдалась, ты боролась и продолжаешь бороться, и я верю, что дьявол будет побеждён!
– Матушка! – Инесса припала к её рукам.
–– Милое моё дитя, – растрогалась аббатиса. – Мы справимся с искушением, не сомневайся. Жаль, что ты не можешь принять постриг прямо сейчас, но уже близок июль: в день почитания святой Агнессы ты станешь монахиней.
***
Дабы не поддаться искушению, Инесса решила остаться в монастыре до пострига. Родителям она послала весточку через одну из монахинь – каждые субботу и воскресенье они ездили на городской рынок продавать выращенные в монастырском саду овощи и фрукты.
В следующее воскресенье она получила неожиданный ответ от отца. Он просил передать, что как и раньше не станет мешать Инессе в служении Господу, но просит её прийти домой хотя бы ненадолго: он заболел и, не зная, выздоровеет ли, хочет повидать дочь. Сколько себя помнила Инесса, отец никогда не болел, поэтому она сильно встревожилась; получив благословение матери-настоятельницы, она тут же отправилась в город.
С дурными предчувствиями она вошла в свой дом и вдруг увидела Игнация, который оживлённо беседовал с Мариусом.
– Ага, прибыла! А мы заждались, – сказал Игнаций. – Что это ты решила вот так вот, не попрощавшись, навсегда уйти в монастырь? Разве так поступают с родителями? Мать все глаза проплакала.
– Так вы здоровы, не заболели? – спросила Инесса отца, ощущая сильный жар во всём теле и стараясь не смотреть на Мариуса.
– Вот ещё, болеть! – фыркнул Игнаций. – Я не бездельник и лекарей к себе не подпускаю, – с чего мне болеть?
– Зачем же вы велели передать мне, что заболели? – с укором сказала Инесса.
– А как ещё было тебя вытащить? Пришлось обмануть, – простодушно признался Игнаций. – Ну да это грех небольшой, Бог мне его легко простит, и ты прости.
– Отец очень вас любит, – вмешался Мариус. – Он всё время вас вспоминает; вы должны простить его.
– Не мне судить вас, – сказала Инесса отцу, – но если вы здоровы, я возвращаюсь в монастырь.
– Куда он денется? Успеешь закрыться за его стенами, а пока побудь дома, – возразил Игнаций. – И не спорь со мной, а то вообще не отпущу!.. Иди к матери, обрадуй её…
Поговорив с матерью, Инесса заперлась в своей комнате. «Мне нет никакого дела до Мариуса, – твердила она себе. – Я просто поживу у родителей, а потом уйду в монастырь. Жизнь во имя Господа важнее для меня всего остального. Я стану служить ему». Стук в дверь прервал её размышления:
– Дочка, выходи! Успеешь помолиться! – раздался голос отца. – Иди, погляди, что получается у нашего богомаза, нужен твой совет.
«Мне нет никакого дела до Мариуса», – повторила Инесса, а вслух сказала:
– Иду! Только переоденусь.
Надев своё платье из дымчатой парчи, которое очень шло ей, она спустилась в алтарную комнату.
– Мадонна! – поклонился ей Мариус. – Извольте взглянуть на мою работу: я успел расписать центральную часть алтаря, пока вас не было дома.
– Я вижу, – сказала Инесса. – Всё, как вы говорили: Иисус в окружении своей семьи  на небесах. Очень хорошо написано и цвета яркие, особенно, синий.
– Лазурит. Дорогая вещь, его привозят с Востока, – цвет действительно необыкновенный, – кивнул Мариус.
– Ты спроси её о том, о чём хотел спросить меня, – подтолкнул его Игнаций.
– Лицо Иисуса ещё не закончено, как вы можете заметить, – сказал Мариус. – Я сомневаюсь, какое выражение ему придать: полагалось бы просветлённое и немного отрешённое – он на небе, земные страдания кончены, больше уже ничего плохого для него не случится. Но мне хочется, чтобы в лице было сожаление о земной жизни: как бы ни была она тяжела, в ней есть много привлекательного.
– Это верно! – ухмыльнулся Игнаций.
– Главное, о чём он жалеет, – о любви. О простой земной любви, которой уже не будет на небесах, – продолжал Мариус. – Да, там будет вечная небесная, бестелесная любовь, но ведь это совсем другое, как вы считаете? – он посмотрел на Инессу.
Она почувствовала, как вспыхнули её щёки.
– Да, другое… – прошептала она.
– Что? – не расслышал Игнаций. – Чего ты шепчешь? Скажи громко!
– Я вас понял, мадонна, – сказал Мариус, а взгляд его значил больше чем слова. Инесса не отвела глаз.
***
– …Я полюбил тебя с первой минуты, едва ты вошла в комнату, – страстно говорил он ночью, покрывая поцелуями её руки. – Какое мучение было знать, что я могу потерять тебя навсегда!
– И я, и я полюбила тебя! – восклицала она, прижимая его голову к своей груди. – Я хотела убежать, спрятаться, – какая глупая! Если бы ты не пришёл ко мне сегодня, я не смогла бы жить, я умерла бы! Мы никогда не расстанемся, – никогда?
– Никогда! – он обнял её, целуя щёки и губы.
– Любимый мой, единственный мой, – шептала она, трепеща всем телом…
Когда утренней свет озарил комнату, Инесса, усталая и счастливая, с улыбкой спросила:
– Мы грешники? Нас искусил дьявол?
– Нет, – засмеялся Мариус. – Дьявол это зло, а какое зло может быть в любви? Не тревожься, всё будет хорошо.
– Я теперь ничего не боюсь, – возразила она. – Лишь бы быть с тобой рядом.
– Мы всегда будем вместе.  Я попрошу твой руки, мы женимся; у нас будет свой дом и много детей, – сказал он, прижимая её к себе. – Ты думаешь, твой отец не отдаст тебя за меня? Отдаст, он человек практичный – он знает, что живописцы сейчас хорошо зарабатывают, и, в конце концов, ему же надо кому-то передать своё состояние? Кому же ещё, как не родным внукам?
Инесса тоже засмеялась:
– Ты такой же практичный, как он, а мне всё равно, что скажет отец, лишь бы быть с тобою.
– Мы всегда будем вместе, – повторил Мариус. – А сейчас мне надо идти: в доме скоро проснутся.
– Побудь со мной немного, – Инесса ещё крепче прижалась к нему. – У нас ещё есть время…
– …Плохо спала? Круги под глазами, – встретил её отец, когда она сошла вниз. – Нельзя так много молиться, ты себя погубишь… А я уезжаю: прибыл посланец от моих друзей, намечается выгодное дельце, – надо срочно ехать. Обещай, что ты не уйдёшь в монастырь до моего возвращения, а не то прокляну!
– Обещаю, – Инесса покорно склонила голову.
– Вот и умница, – он поцеловал её в лоб. – И не спускай глаз с богомаза: пока тебя не было, он работал ни шатко, ни валко. Вот, где он сейчас? Спит, бездельник!
– Не беспокойтесь, отец, я придумаю, как его занять, – сказала Инесса.
…Мариус быстро рисовал что-то грифелем  на небольшом листе.
– Ты мне покажешь? – спросила Инесса, сидевшая перед ним.
– Какая ты нетерпеливая! – ответил он. – Подожди немного, последние штрихи…  Смотри, – он  снял лист с подставки и повернул к ней.
– Это я? – выдохнула она. – Как красиво!
– Какая красивая, – поправил он её. – Тебя надо писать в цвете: твои золотые волосы, синие глаза, алые губы, нежную просвечивающую кожу. Когда-нибудь я напишу твой портрет.
– Мне и этот нравится, – сказала она. – Ты мне подаришь его?
– Бери, он твой. Нос только немного не получился – твой чудесный, слегка вздёрнутый носик, – Мариус шутливо дотронулся до него.
– Щекотно!– засмеялась Инесса. – Но ты совсем забросил алтарь.
– Скучно, – я уже знаю, как всё будет выглядеть, осталось изобразить, а это скучно,  – пожал он плечами. – Замысел всегда интереснее его воплощения.
– А со мной? Со мной тебе тоже скучно теперь? – спросила она.
– О, нет! – возразил он. – В тебе столько загадочного, волнующего, необыкновенного – я никогда не перестану восхищаться тобой.
– Ах ты, проказник! – она погрозила ему пальцем и добавила, спуская платье с плеч. – Я награжу тебя за портрет…
– Что, прямо здесь? А если кто-нибудь войдёт?.. И это скромная послушница, которая готова была похоронить себя в монастыре? – воскликнул он, целуя её вновь и вновь.
– Не вспоминай, – прошептала Инесса. – Я большая грешница, но мне ничуть не стыдно…
В другой раз она сидела и смотрела, как Мариус пишет Деву Марию, кормящую маленького Иисуса.
– Ты волшебник, как тебе это удаётся? Пресвятая Дева совсем как живая, – говорила Инесса. – Сколько в ней радости, сколько умиления, с какой любовью она смотрит на своего ребёнка! Ты будто сам познал радость материнства – ты, случаем, не вынашивал и не рожал дитя?
– Каждый мой герой – это я, – отвечал Мариус совершенно серьёзно. – Я Дева Мария, я Иосиф, я апостолы, я Спаситель, – и я Иуда, прости Господи! Я должен стать каждым из них, чтобы понять, какие они, и написать правдиво. Иной раз я настолько вхожу в образ, что действительно становлюсь тем, кого изображаю: вот сейчас мне кажется, что это я кормлю своё дитя – посмотри, мои соски не набухли, из них не сочится молоко? – он шутливо обнажил грудь.
– Дай попробую, – она прильнула губами к его соскам. – Молока нет, но они очень чувствительные; как напряглись!
– Не искушай меня, – взмолился он. – Погоди, руки помою, они в краске…
Когда он писал сцену ухода Иисуса из отчего дома, Инесса была печальна.
– Отчего ты грустна? – спросил Мариус.
– Мне жалко Марию, – вздохнула Инесса. – Какая она несчастная – расстаться с тем, кого любишь больше всех, зная, что его ждёт ужасная судьба! Нет ничего хуже для женщины, чем это.
– «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесет много плода», – прочитал по памяти Мариус.
– Это верно! – Инесса осенила себя крестом. – Но мне всё равно жалко её; я бы так не смогла… Мы никогда не расстанемся, – никогда? Скажи мне ещё и ещё!
– Никогда! Верь мне, – он неловко обнял её, стараясь не испачкать краской.
– Иди ко мне! – прошептала она. – Дай я сама сниму с тебя одежду…
***
Игнаций приехал домой в прекрасном расположении духа. За столом он хвастался, какое удачное дельце ему удалось провернуть, и Мариус решил, что настал благоприятный момент для объяснения. Дождавшись, когда Игнаций, сытый и довольный, зашёл в алтарную комнату, чтобы посмотреть, как продвигается работа, Мариус сказал:
– По-моему, лучше всего у меня вышли семейные сцены. Семья – великая вещь, вы не находите?
– Это ясно, как день, – кивнул Игнаций. – Вот, говорят, мой дом – моя крепость, а я скажу: моя крепость –  моя семья… Эх, что за напасть мне с дочерью! Оно бы, конечно, радоваться надо, что Инесса решила посвятить себя Богу, однако она у меня одна: уйдёт в монастырь, и некому будет скрасить мою старость. А мы-то с женой о внуках мечтали!
– А если не уйдёт? – значительно произнёс Мариус.
– То есть как? Она, что, передумала? – Игнаций недоверчиво посмотрел на него.
– Пока вас не было, многое переменилось, – уклончиво ответил Мариус, а потом, набравшись духу, выпалил: – Мы с Инессой полюбили друг друга; мы хотим обвенчаться и просим вашего благословения.
– Что?! – Игнаций открыл рот и выпучил глаза. – Когда же вы успели?
Мариус улыбнулся и пожал плечами:
– Любовь уходит долго, а приходит в одно мгновение.
– Негодяй! – закричал Игнаций. – Да как ты посмел?! И ты ещё просишь моего благословения, наглец! Уж лучше пусть уходит в монастырь, чем будет твоей женой!
– Но вы только что говорили… – хотел возразить Мариус.
– Я и подумать не мог об эдаком! – перебил его Игнаций. – Стоило мне ненадолго отлучиться – и нате вам! Права пословица: «Если мужчина и женщина остаются наедине, то не для того, чтобы читать «Отче наш»»! А моя-то тихоня, смиренница!.. И далеко у вас зашло?
– Боюсь, вы ещё больше рассердитесь, если я отвечу, – сказал Мариус.
– Мерзавец! – заорал Игнаций с такой силой, что у него вздулись жилы на шее. – Я убью тебя! Где мой кинжал?!
Мариус бросился к дверям и выскочил на улицу. Игнаций побежал было за ним, но не догнал; тогда он вернулся в алтарную комнату и принялся громить всё, что попалось ему под руку…
Инессу посадили под замок: Игнаций поклялся, что сам отвезёт её в монастырь ко дню почитания святой Агнессы.  Весть о грехопадении Инессы быстро разлетелась по городу: все были поражены этой новостью, и только старуха Севериора злорадствовала:
– Я знала, что так и будет: эта девчонка – сущий бесёнок. А вы твердили, что она святая! Как же, святая, – видали мы таких святых!
***
Чем ближе подходил назначенный день, тем больше сомнений возникало у Игнация: надо ли отвозить дочь в монастырь, ведь это означало похоронить её заживо. Конечно, брак с каким-то безвестным богомазом тоже не был хорошим выходом, но ведь будут внуки, наследники и  продолжатели семейного дела, – не отдавать же, в самом деле, всё нажитое монастырю! 
Размышляя и так, и эдак, Игнаций должен был признаться себе, что если бы не данная  им клятва и не его природное упрямство, он, может быть, согласился бы на замужество Инессы, – однако она должна была сама попросить об этом. Если бы она плакала, умоляла Игнация, валялась у него в ногах, просила прощения, он, пожалуй, простил и благословил  её, но Инесса держалась на удивление спокойно, будто была рада такому исходу. Это было обидно для Игнация, и он решил выполнить свою клятву.
Накануне дня святой Агнессы он зашёл в комнату дочери и угрюмо спросил:
– Ты готова? С матерью простилась? Я ей запретил тебя провожать, чтобы не было  воплей. Пора ехать.
– Я готова, – ответила Инесса. – Вещей мне никаких не надо, беру лишь этот маленький узелок.
– Да уж, вещей не надо, – буркнул Игнаций. – Всё равно что покойнику.
Они сошли вниз, где во внутреннем дворике стояли два запряженных мула: Игнаций уселся на того, что был повыше, Инесса села на другого.
– С богом! – сказал Игнаций. – Поехали…
Что произошло дальше, никто в городе толком не знал. Сервиора утверждала, что едва Игнаций выехал за городские ворота, на него налетела шайка разбойников, нанятых этим проходимцем, что расписывал алтарь в доме Игнация и обесчестил его дочь. Инесса же, вместо того, чтобы вступиться за отца, переметнулась на их сторону: она ускакала со своим любовником, оставив Игнация умирать в дорожной пыли.
– Но Игнаций жив-здоров, – возражали ей. – Мы его вчера видели.
– Значит, раны оказались не смертельными, – упрямо говорила Сервиора. – Он крепкий мужик, его так просто не убьёшь.
Однако Инесса действительно пропала, а Игнаций на вопросы о ней отвечал что-то невразумительное и прибавлял с большим чувством, что заставит этого проклятого богомаза закончить работу, будьте уверены!..
Через пару месяцев нашёлся человек, который будто бы видел Инессу и Мариуса в соседнем городе: они шли по улице, взявшись за руки, и по виду были очень счастливы.
– Вот тебе и святая! – говорили люди. – Сервиора права.
***
…В маленькой комнатке под крышей небольшого дома, на кровати возле открытого окна  лежала обнажённая Инесса: Мариус готовился писать её портрет.
– Вот так бы написать и Магдалину в ожидании Иисуса, своего возлюбленного, – сказал Мариус. – Помнишь, как я хотел: прекрасную, совершенную женщину, жаждущую любви и всецело отдающуюся ей. Где мне найти лучшую натурщицу?
Инесса улыбнулась, томно, призывно, торжествуя и стыдясь одновременно, – и повернулась к нему с необычайной грацией, показывая все красоты своего тела.
– Вот так? – спросила она.
 – Стой, стой! Замри! – вскричал он. – Я начинаю…