Милосердие

   Вместо того, чтобы бежать, уж полз прямо на меня.
- Ого! Ты чего это? Случилось что? - Змей волновался молча и успокоился, только положив голову на мою ногу. Я хотел было погладить ужа, но  тут, по другую сторону забора, услыхал возню и грузную поступь. То, совершенно не таясь, молодой, лубочно красивый кот явился вершить правосудие, как он его понимал, в моём маленьком мире, где ужи не едят ящериц и лягушек, осы мирно строят свои дома, а птицы без страха растят детей.

   Лягушка с порога шалаша из листа водяной лилии наблюдала за тем, как я с негодованием гоню прочь кота. Сокрушаясь с берега, ящерка кивала тяжёлой головой ему во след. Кот ушёл, конечно, но по дороге обернулся, чтобы с ненавистью и превосходством посмотреть мне в глаза. Зверь думал слишком громко, посему нам хорошо было слышно, как пронеслось у него промеж ушей: «Ну... ладно, юродивый, посмотрим. Я тебя запомнил...»

   Жара растеряла все свои меры и казалось, будто буйные головы трав парят на прозрачных стеблях. Рулетки ромашек никак не могли остановить свой бег, походя роняли золотые монеты отцветших гаданием цветов, звенели ими, как кузнечики своим монисто.

   Было слышно, как у сараев, в надежде напугать мышь, бодает поленницу лис. Но хитрая полёвка, давно уж знакомая со всеми его уловками, лишь плотнее куталась в бархатную шаль мха и дремала.
   Марево над дорогой стелилось паутиной. Пыл солнца побуждал шмелей двигаться скорее от цветка к цветку, а фальшивый бриллиант смолы на мохнатой груди сосны сиял неподдельным счастьем.

     Вдруг шершень впопыхах налетел на меня и вся вода, которую он нёс, чтобы напоить домашних, залила щёку и смочила волосы у виска. «Надо же, как её много», - подумал я про себя, а вслух искренне, сердечно попросил:
- Прости!!! - И шершень, вовсе не собираясь хмурится или ворчать, тут же сделал лишний заход на воду, облетев меня чуть левее. Только и всего.

   Оглядевшись по сторонам, растроганный ушёл я домой со спокойным сердцем, но наутро...
   Соседский кот убил ящерицу.
   Ещё вчера она глядела на меня доверчиво, обсуждала с лягушкой дурные наклонности ужа, а нынче,- прокушенный ради забавы затылок, тускнеющая без привычного ухода сетка зелёного перламутрового трико и замершие в последнем откровении ладони: «Не трогай меня! Уходи!», - только одно и мог означать этот жест. Ни страха, не угроз, лишь просьба о пощаде. Но кто её расслышит, в самом деле? Почти никто.