На что Зулейха открывает глаза?

C.В. Герасимова (Россия, Москва)
НА ЧТО «ЗУЛЕЙХА ОТКРЫВАЕТ ГЛАЗА»?
(проблематика романа на «языке птиц»)

Каждая культура как развертывающаяся во времени семиотическая система в процессе рефлексии создает свою философию истории. Будучи доминирующим культурным потоком русская цивилизация включает в себя судьбы других народов, которые осмысляют происходящее с ними в контексте истории цивилизацеобразующей культуры на основе собственной историософии. Они переводят онтологический смысл исторических событий главенствующей культуры на собственный язык. Совершая такой перевод, Зулейха открывает глаза на смысл истории.
Ключевые слова: библия, мусульманство, осмысление кризиса цивилизации.

В статье ставится проблема соотношения русской, основанной на Библии трактовки революции как цивилизационного кризиса, связанного с духовным упадком русской цивилизации, и интерпретации этих событий, которую предлагает мусульманская культура, оказавшаяся в общерусском потоке истории и культуры.
Кажется, у истории нет законов, что в ней стихия факта торжествует над идеей закономерности, что марксистское стремление усмотреть в истории действие законов – научный переворот. В действительности идея закономерности истории есть в Библии, в которой борются не классы, а если и классы, то не социальные, в ней история – следствие борьбы таких сил, как верность Богу и отпадение в язычество в душе народа избранного. На языке мифа, предания, представлений о сотворении мира, и конце времен, и о его причинах каждый народ создает свою историософию.
Основная тема романа Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза» - соотношение революции и сознания мусульманки в контексте кризиса культуры, порожденного христианской цивилизацией. В романе показано столкновение внехристианского мышления с логикой христианского, но пребывающего в состоянии упадка.
Русская революция – внешнее выражение духовного кризиса. Из него возможен только один исход – страдание, порождающее покаяние. Заблудший разум цивилизации не способен к покаянию без страдания, только оно подталкивает людей к перемене ума, звучащей по-гречески как «метнойя» и переведенной на русский язык как покаяние.
Смысл революции (и ВОВ) для русского сознания вписывается в ритмы, описанные в Библии. Цивилизация, как мятник, движется от доброго полюса веры, при этом государство процветает, - к полюсу языческих культов и измены Богу – именно в таком состоянии духа евреи переживали великие скорби – вавилонское пленение, из которого евреи вернулись, и Иудейское царство воскресло, и ассирийское пленение, окончательно погубившее израильское царство. Библия многократно свидетельствует о том, что духовный кризис порождает кризис цивилизационный, а духовная сила народа и глубокая простая вера становятся условием процветания цивилизации.
В контексте мусульманского сознания жизненные потрясения воспринимаются как испытания, аналогичные тем, что претерпевали люди, когда искали шах-птицу. Легенда, которую Зулейха пересказывает своему сынишке, восходит к поэме XII в. «Беседа птиц» («Язык птиц», «Разговор птиц»), которую написал Аттар – суфийский персидский мыслитель. Есть Симург и в иранской мифологии, где обозначает «тридцать птиц». В родном для Зулехи татарском языке он звучит как «Семрук». Мотивы Аттара обработал Навои.
Идея соборной личности, сложившейся из семи ли рук, тридцати ли птиц (Симург – это и есть «тридцать птиц»), или восьми виртуальных героев, как в романе Пелевина «Шлем ужаса», обладает архетипической устойчивостью и сакральной значимостью:
«Восемь героев, существующих, по меткому замечанию одного из них, «феноменологически» в виде «неясно откуда берущихся сообщений» на экране монитора, пытаются найти выход из лабиринта и разгадать загадку странного существа, носящего «шлем ужаса»… <…> Если же сложить первые буквы им;н всех героев, кроме Слива (S'liff_zoSSchitan), но вместо него поставить Т (Тheseus), то получится вариант «MINOТAUR», свидетельствующий о том, что все они в совокупности и есть тот самый непостигаемый Минотавр, от которого их должен был спасти Тесей, поскольку с самого начала произведения герои решают ждать Тесея, который и выведет их из лабиринта» [2: с. 344].
Поиск царя птиц в суфийском контексте символизирует процесс познания Бога и самопознания. Взыскание Творца требует очищения – прохождения через семь долин (стоянок), где гибнут недостойные. Эти семь долин удивительным образом перекликаются с семью уступами-кругами дантевского чистилища. У суфиев долины символизируют семь чувств, которые должны быть очищены. Выжившие, очищенные во время восхождения птицы осознают, что они сами и есть Семург, ибо творец отражается в совокупности всего сущего. Интересно, что к Семургу приводит Удод, который воспринимается как правитель птиц в комедии Аристофана «Птицы». В античной комедии разрушаются и профанируются архетипические смыслы.
Кроме того, знакомство с гипотетической праарабской традицией выражается в комедии Аристофана в использовании своеобразных редифов, - повторяющихся слов, которые должны стоять после рифмы, хотя древнегреческая версификация ее не знает. Вот Эвельпид обращается к Удоду:
Ты прежде человеком был, как мы теперь,
Долгов имел немало, как и мы теперь,
И отдавать их не любил, как мы теперь (Аристофан «Птицы»:  ст.114–116).
(Редифы воспроизведены в русском переводе Навои).
Переселенцы в романе Гузели Яхиной строят новый город, своеобразный Тучекукуевск, сочетающий в себе черты утопии и антиутопии, благодаря этому возводимое поселение, будущий град, внутренне антиномичен и в романе «Зулейха открывает глаза», и в комедии Аристофана. В мусульманской поэме «Язык птиц» идеи градостроительства нет, но и в комедии, и в восточных поэмах звучит тема языка птиц (которая не имеет ничего общего с «птичьим языком»), причем Аттар считает постигшего язык тридцати птиц – мудрецом, способным создать пред Симургом эликсир – материализацию мудрости, которая противопоставлена мудрости греков, может быть, потому, что у Аристофана тема языка птиц звучит лишь в шутливой сказочной форме.
Эликсир, созданный перед Симургом, становится воплощением мудрости, извлеченной из языка птиц, ее метафорой, которая организована по тому же принципу, по которому метафорой поэзии становится нектар богов и по которому Державин любит поэзию, как летом – вкусный лимонад. Возможно, эликсир следует соотнести с райским языком. Эти реальность и мифологема умерли в день Вавилонского столпотворения, когда единый язык пал и распался на современные глаголы и наречия. Гузель Яхина подчеркивает многоязыкость переселенцев – экстракт из их наречий соотносим с эликсиром для Симурга, соотносим с мудростью, дарующей встречу с Творцом. Этот языковой эликсир как образ райского языка противопоставлен исторической тенденции языков к дроблению, которая ставит преграды для взаимопонимания. Райский язык интернационален и универсален, причем в отличие от эсперанто – это живой язык. Это язык самого Симурга (ибо Симург – выжившие тридцать птиц) – это божественный райский язык
От утопии в древнегреческой комедии то, что в воздушный птичий город войдут лишь достойные, благодаря которым в нем воцарятся Тишина, Мудрость и Любовь (ст.1320–1321), но в сей град не смогут войти те, кто поднимал руку на отца, или доносчики. Бунтари против идеальных законов Тучекукуевска лежат мертвыми тушами (1583). Смысл этого образа Аристофана, который кажется чуть ли не пророчеством от античности о сталинских репрессиях, состоит в том, что мотив прохождения испытаний на верность новому режиму находится в архетипическом родстве с мотивом жертвоприношения, так как достойными нового царства и готовыми принять его политику окажутся далеко не все. Этот мотив жертв среди взыскующих нового града (Аристофан) или истины (Аттар, Навои) модифицируется в романе Гузели Яхиной в мотив сталинских репрессий. Черты антиутопии в аристофановской комедии появляются, во-первых, в связи с мотивом жертвоприношения демократически настроенных птиц города Тучекукуевска, бунтующих против его власти и превращающихся в угощение на свадебном пире (ст.1583, ст.1690), и в шутках по поводу сего града: не населить ли его, наоборот, теми, кто бил своих родителей, петушился и т.д., - словом, теми,  кто был не достоин оставаться среди людей (ст.775–779), - поэтому граду предлагается дать название Лепрея (ст.149), то есть города-лепрозория для прокаженных духовно и физически. Уже в античной комедии показано генетическое родство утопии и антиутопии: когда человек стремится к социальному идеалу и строит его чисто человеческими силами, без благословения небес, то идеал превращается в антиутопию, ибо приходится как бы для общего блага «бить мошенников» (ст.1016). Христианство дает этому явлению такое объяснение: Пасха преобразила и воскресила личность, а мир по-прежнему лежит во зле, поэтому все попытки построить утопию терпят фиаско, а идеальный социум – тайна будущего века. У Ароистофана показан аналог политических чисток: погибают инакомыслящие. Сама природа не преображённого благодатью мира противится утопии. Роман Гузели Яхиной отражает ту же закономерность: мечтатели и идеалисты творят не земле ад.
В античной комедии намечен также богоборческий (ст.1190) и тираноборческий (ст.1075) пафос птичьего города-утопии, который будет мешать небожителям питаться чадом от жертвоприношений (ст.1519). Новое поселение в романе Яхиной также основано на атеизме, хотя в восточной поэзии звучит тема богоискательства.
Аристофан травестирует мотивы гипотетической праосновы («праматери») поэм Аттара и Навои, варьируя тему встречи с Симургом или Абсолютом. Античная комедия завершается примирением с богами. Греческие птицы встречаются с небожителями на свадебном пире, на котором угостят их собой, то есть тушками «репрессированных» птиц. Небожители, принимающие кровавые жертвоприношения, подобны демонам. Это примирение на крови и радость на страдании. Это апокалиптический антихристов пир, травестирующий встречу в Абсолютом в художественном мире Аттара и Навои.   
Оба поэта разрабатывают сюжет прохождения испытаний и взыскания Творца. И у Навои в поэме «Язык птиц» (1499), и у Аттара одна из долин (стоянок) названа в честь любви. Преодолевая чисто земную любовную страсть, приравниваемую к суфийскому заблуждению как этапу на пути к истине, птицы вслед за шейхом Санааном (у Аттара) или Сананом (у Навои) восходят к постижению Бога, поэтому в романе Гузели Яхиной также заложен запрет на земную любовь Зулейхи и Игнатова. Если в обоих поэмах и утверждается любовь, то это любовь сакральная, высшая, которой нужно принести в жертву любовь земную, увядающую быстро, как роза (ср. историю соловья у Навои). Сюжетно, а не онтологически, запрет на любовь долгое время держится, во-первых, потому, что Зулейху шокирует, что убийца мужа смотрит на нее глазами мужа (этот мотив, кстати, звучит и в романе Кретьена де Труа «Рыцарь со Львом», где Ивэйн убивает охраняющего лесной ключ рыцаря Эскладоса и берет в жены его вдову Лодину, - почти так же поступает Эдип; словом, мы столкнулись в романе с воскресшим архетипом матриархата – с борьбой за женщину-первопредка). Во-вторых, запрет вновь воскресает, так как тяжело заболевает сын Зулейхи Юсуф. Мать осмысляет болезнь как следствие своего греха и как вину перед сыном, которая едва не убила ребенка. Идея греха есть и в мусульманстве, но она соотнесена в большей мере с идеей справедливого возмездия, а не чуда покаяния и прощения. Трудности долины любви преодолеет лишь способный пламенеть доводящей до безумия божественной любовью.
Испытания долины Единения могут пройти только те, кто способен к братству. И роман Яхиной в целом рассказывает о рождении такого братства. Так складывается новый Семрук. Кроме Любви и Единения, долины у Навои посвящены подвигу Исканий, Познания, Безразличия (ровного отношения к друзьям и врагам – и Зулейха не понимает, как это возможно; поэтому снятие запрета любить в конце романа отчасти связано с тем, что Зулейха становится причастной мудрости долины Безразличия); а также долины Смятения и Отрешения. Структура поэмы накладывается на роман Гузели Яхиной.
Масульманская культура на уровне сакральной практики не знает идеи покаяния, хотя отчасти тема раскаяния намечена у Аттара и Навои, однако оба поэта превозносят справедливость, то есть закон, а не благодать, причем Навои приравнивает справедливость к благу. В основе таинства покаяния – благодать прощения, а не справедливость, поэтому вечный сюжет, который регулярно повторяется в истории, – то есть сюжет прохождения этапов богоотступничества, покаяния и примирения с Творцом, – в романе осмысляется в контексте восточных ценностей. И главная среди них – это способность пройти путь обретения бога в себе в результате очищения от страстей и страдания. Тема оправдания и осмысления страданий становится главной в романе.
В христианском мире бытует одно устное предание, ставшее почти фольклорным, поэтому трудно определить его источник. Еще до революции, гласит оно, девушка впала в грех блуда, ужаснулась содеянному – и ушлая в монастырь. Ее духовное состояние в монастыре поначалу было очень тяжелым, ибо она все время оплакивала свой грех и не решалась его назвать на исповеди. Затем она привыкла к монашеским уставам, дожила до глубокой старости и, наконец, стала настолько немощной, что даже пила через соломинку, а умереть не могла. Тогда с помощью сестер она пришла в храм и с горечью обратилась к Господу, говоря, что ей уже не под силу жить, почему же Он, Господь, не забирает ее из мира, где же здесь милосердие и справедливость. В ответ она услышала голос, исходящий от иконы: «Вспомни, что было в юности». А старица уже и забыла грех своей молодости, и только теперь вспомнила, и расплакалась. Исповедав его, она мирно почила.
Итак, путь очищения от страстей через страдание, предложенный Аттаром и Навои, близок христианству, но и разница между русским и мусульманским менталитетом велика.
Для русского духа революция – Божья кара. Она требует усиленного самосознания, трезвой и обширной памяти, позволяющей прийти к покаянию, результатом которого может стать исторический поворот, выход из тупиков, шаг из безвременья к миру и благоденствию.  Покаяние – великая сила. Если бы Адам в раю покаялся, то его покаяние отменило бы историю. Покаяние – это аристотелевский рычаг, который может повернуть землю. То есть ключом к пониманию русской историософии будет именно идея покаяния.
Ключом к пониманию мусульманской философии истории становится идея принятия очистительного страдания как части богопознания.
Творец никогда не может быть источником и причиной страданий. Если человек страдает, то в этом нет воли Божьей, поэтому русский христианский менталитет зовет на борьбу со страданием силами покаяния. Русские монахи в лагерях, как и все заключенные, нищенствовали и голодали, но испытывали радость от присутствия Божия. Где невинное страдание – там Господь. Благодать покрывает святого страдальца и делает его жизнь сладкой и в страдании. Об этом свидетельствуют жития мучеников и новомучеников: «все долгие десятилетия советской власти Дивенский монастырь жил под руководством батюшки Серафима – то в тюрьмах, то в лагерях, то в ссылках. Или вот как сейчас – вокруг разрушенной обители» [3: с. 301]
В восточной мусульманской традиции сам бог является источником страдания. У Зулейхи умерли четыре дочери: Шамсия (1917), Фируза (1920), Сабида (1924) и Халида (1926), когда выжил сын Юсуф, она отнеслась к этому не как к милости Божьей, а как к забвению о ней Аллаха. Она стала меньше молиться, чтобы тот не вспомнил о ней и не забрал любимое чадо. Образ матери на могиле умершей дочери, возможно, восходит к главе из поэмы Аттара «Мать и умершая дочь».
В жизнеописании геронды – святого старца Паисия – говорится, что он в детстве тоже часто болел, поэтому, чтобы не потерять сына родители во время каждой болезни и каждого несчастья давали Богу благие зароки: чаще причащаться, строже соблюдать посты. В результате, - вспоминает геронда, - они жили, как монахи. Богу угодна наша святая жизнь, поэтому история жизни человека воспринимается в контексте идеи синергии: человеческая воля соединяется с Божьим благословением, но, чтобы его получить, нужно потрудиться в добрых делах: милостыне, аскезе и молитве.
Гузель Яхина отражает в своем романе мысль о том, что именно бог является источником земных страданий, которые терпеливо переносит героиня. Это убеждение опирается на сам «Коран». Вспомним историю призвания Мухаммеда на служение: на него напал некий дух и мучил, требуя согласия на принятие пророческого служения. В христианстве бога-мучителя нет. Мирче Элиаде в «Истории веры и религиозных идей» сравнивает призвание Мухаммеда – с шаманским.
Зло, которое царит в мире, описанном Гузелью Яхиной, принимается, с одной стороны, пассивно, а с другой – как очищающая сила. Мусульманский мир не борется со злом мира. Не знает такого литературного и духовного сюжета, как поединок с мировым злом, который мы встречаем, например, в «Дон Кихоте» или в «Гамлете». Эта особенность восточного менталитета также связана с представлениями о судьбе у мусульман. Диакон Георгий Максимов говорит об этом так: «Мусульмане также называют Аллаха единственным Творцом, понимая это так, что Он будто бы каждое мгновение творит мир заново, и что Он – творец не только мира, но и каждого действия человека и животного, которые в нем обитают: «Бог создал вас и то, что вы делаете» (Коран 37.96)», уточняя, что концепция ежесекундного творения мира «утвердилась благодаря богослову IX в. аль-Ашари» [1: с. 7].
Итак, мир постоянно разрушается и создается заново, поэтому человек сейчас – не тот, что был минуту назад. Невозможно опереться на свою память и свой опыт – все в руках Творца, а человек полностью лишен воли, за исключением тех случаев, когда Аллах призывает к священной войне, обещая за участие в ней – райское блаженство. В результате складывается противоречивый восточный характер, пассивный, склонный к претерпеванию зла в мире, так как все от Аллаха, и агрессивный, нетерпимый к другим верам, слышащий призыв к священной войне. Зулейха принимает пассивный полюс. Она не бежит из поезда, но остается в вагоне во время побега не только потому, что беременна, но также вследствие своих представлений о судьбе. Вспомним внутренний монолог героини: «Бежать? Оставить вагон, где провела уже столько долгих недель. Нары, согретые ее теплом и пропахшие ее телом? Милого беззлобного профессора, добрую Изабеллу? Ослушаться сурового Игнатова, строгих солдат с винтовками, сердитых станционных начальников? Судьбы своей ослушаться?» [4: с. 183] Смирившись с роком, Зулейха спасает своего ребенка, так как без помощи Лейбе она не родила бы.
В христианстве свобода воли – образ Божий в человеке. В «Герое нашего времени» Лермонтова противопоставляется восточная пассивность и готовность принять фатум, характерная для Печорина, с его же стремлением творить свою судьбу, как герои Ренессанса.
Кроме темы рока в романе есть еще несколько интересных пересечений с «Кораном». Например, призраки убитых преследуют и Магомета, и Игнатова.
В романе люди, прошедшие испытания, стали единой божественной личностью под именем Семрук. Советская установка на коллективизм здесь обретает сакральный смысл, ибо в коллективной личности реализуется высшее начало: «Суфийские легенды о Мухаммеде превратили его в величайшее творение Бога, из которого затем были созданы все ангелы, пророки, святые и смертные» [1: с. 117].
Эта идея перекликается с христианской мыслью: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф.18:20), перекликается с идеей соборной личности.
В поселке Семрук крестьяне, интеллигенты и люди самых разных национальностей собраны не Христа ради. Их объединяет борьба за жизнь и радость, что они выжили. В романе звучат нотки приятия бытия, как в экзистенциальном романе «Женщина в песках» Кобо Абе. Сама жизнь объединят людей. Проблема выживания в пограничных условиях сближает экзистенциальный роман с лагерной прозой.
Радость братства оттеняется в романе присутствием предателей и стукачей, которые не могли войти в Тучекукуевск у Аристофана и встретить Симурга в поэмах Аттара и Навои. Идеальное соборная личность (на языке христианской культуры) или Семрук (как человеческое единство, отражающее мусульманский Абсолют, – подобным образом у буддистов сопряжены Атман и Брахман) в романе вписаны в социально-историческую конкретику с ее реальными приступами наушничества. Писательница соединяет мифологически-идеальный план восприятия прошлого с мемуарной правдой. Как и у Аристофана, в ее тексте утопия сопряжена с антиутопией, в которой Татьяна Тимофеевна Давыдова видит «жанровую модификацию утопии» [5 : с. 50], обладающую мощным пророческим потенциалом, или «пророческой функцией» [5 : с. 51], так что образы Аристофана словно предсказывают деление антиутопического общества на бунтарей (диссидентов, инакомыслящих) и правоверных («совков», «бесов», «скифов» и др.), власть которых, как предчувствовали также Достоевский, Лесков, Салтыков-Щедрин, Нилус, символисты и др., увенчивается созданием нового коммунистического псевдорелигиозного культа, обладающего  апокалиптической мощью, приводящей к иронической деструкции христианских ценностей – как печальному свойству культуры постмодернизма, словно коренящегося в смеховой культуре и ерничестве и насмешках даже над своими богами Аристофана. Также очевидна связь мусульманской традиции «Языка птиц» с буддизмом, которая проявляется в мотиве сна, и с конфуцианством, развивающим идею дао, то есть пути, преображающего душу.
С другой стороны, мусульманскому сознанию чуждо представление о революции как о каком-то свете и обновлении. Революция порождена также русским хилиазмом. Для мусульманского мира революция полностью лишена романтики – это зло в чистом виде. Если женский характер представлен писательницей как более вписанный в религиозные представления мусульман, то мужской – бытовой, исходящий из представлений житейской выгоды, несравненно более активен. Именно муж – Муртаза – приказывает прятать хлеб на кладбище и готов погубить собственный скот, чтобы он не достался врагу. Муртаза убивает корову Кюбелек, а коня с жеребенком Зулейха отстояла, не дала забить. Мы видим, что и женский характер имеет бытовой, а не только религиозный ракурс. Зулейха принимает судьбу, но не принимает волю мужа. Поначалу революция предстает ей как бессмысленный поток жестокостей и только в конце романа Зулейха открывает глаза на смысл истории. Бессмысленное страдание становится осмысленным, очистительным.
Революция действительно сопровождалась великими духовными утратами, была подорвана христианская вера, уничтожено русское царство и сам царь-мученик с семьей, но это творимое зло поначалу казалось путем к обновлению. Русская революция и европейское Возрождение – это эпохи, в которых изгнание из рая предыдущей духовной культуры воспринимается как его обретение. Такое состояние называют – прелестью. Младосимволизм сравнивали с русским Ренессансом. Это сплетение агонии и мечты тонко передает Платонов в «Чевенгуре». Вовлеченная в водоворот кризиса христианской цивилизации, Зулейха становится причастной и ее высотам: вере, стойкости. Возможно, поэтому мусульманские критики восприняли роман как неудачу. От восточной религиозной пассивности героиня, духовно созревая, переходит к тому, что начинает следовать, правда на бытовом уровне, чисто христианским идеалам стойкости и мужества. Женщины, подобной духовному воину, в арабской литературе не встречала, однако отчасти эти свойства героини опираются на сюжет ряда поэм «Юсуф и Зулейха», где речь идет уже не о матери и сыне, но о паре сперва молодых людей. Зулейха борется за свою любовь. И эта готовность к борьбе за счастье перекликается со стойкостью самой Зулейхи – вспомним, как она кормит своей кровью младенца, как после тяжелого трудового дня не спит у его кроватки, так как настоящая любовь, по свидетельству Аттара («Влюбленный часовой»), не знает сна, а с младенцем случаются неожиданные приступы, когда он перестает дышать – и своим сном мать может погубить младенца.
В основе множества поэм с этим названием лежит библейское предание о святом Иосифе Прекрасном и жене Потифара, которую иногда и саму именуют Потифарой («Ад» Данте). В арабской поэзии ее имя – Зулейха («Соблазнительница») или Зефира. Прибегая к клевете и обману, Зулейха долго борется за свою любовь и добивается взаимности только спустя сорок лет. Любовь Иосифа к ней в суфийской традиции становится символом любви человека к Богу. Самые известные переложения этого сюжета принадлежат Фирдоуси и Джами. Ироничную интерпретацию сюжета встречаем в «Руслане и Людмиле» Пушкина, где финн сорок лет добивается любви Наины, а добившись, ужасается, как она стала безобразна под старость. Но классическая Зулейха стремится к любви, используя даже женское коварство. У Яхиной героиня представлена несравненно более одухотворенной. Но она унаследовала духовную стойкость своей древней предшественницы. Они обе борются за Юсуфа. Разница в том, что древняя Зулейха борется за его любовь, а новая – за его жизнь, ибо младенца могут убить голод и болезни.
Кроме того, Аттар осмысляет образ Юсуфа (Иосифа Прекрасного, преданного братьями) как царя птиц, преодолевших все испытания. Именно он подведет их к порогу Симурга, перо которого упало в Китае и наделило юношу, героя Гузели Яхиной, талантом живописца. Нарушая мусульманский запрет на изображение человека, Юсуф становится носителем общечеловеческой культуры – и в этом смысле частью всечеловеческого Семрука, ибо писательница подчеркивает интернациональный характер мира переселенцев.
Само рождение лагерей и трудовых поселений – знак упадка русской духовной культуры и цивилизации, но человек может пройти круги земного ада только опираясь на духовные ценности веры, надежды и любви, а также терпения, даже если он о них и не будет говорить. Именно с этими добродетелями сроднилась героиня в конце романа. Через причастность кризисному этапу развития русской христианской цивилизации в целом и ее хилиастической идеи в частности, героиня обретает способность разделять ее духовные ценности.

Литература
1. Максимов Георгий, дьякон. Православие и ислам. М.: Православное миссионерское общество имени прп. Серапиона Кожеозерского, 2012 г. 224 с.
2. Чебоненко О. С. «Сад расходящихся Петек», или Как устроен мир? лабиринты в произведениях В.О. Пелевина и Х.Л. Борхеса // Вестник ИрГТУ №4 (63) 2012. С. 342–346 // [Электронный ресурс] URL:  (дата обращения: 07.04.2020)
3. Шевкунов Тихон, архим. Несвятые святые. М.: Олма, 2011. 636 с.
4. Яхина Гузель Шамилевна. Зулейха открывает глаза. М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2019. 508 с.
5. Давыдова Татьяна Тимофеевна. Замятинская энциклопедия. М. : Издательство «Флинта», 2018. 744 с.

While unfolding in time each culture as a semiotic system creates its own philosophy of history in the process of reflection. Russian civilization as a dominant cultural stream subjugates the cultures of other nations, that comprehend what is happening to them in the context of the dominant culture in the language of its own historiosophy. They translate the cultural and philosophical meaning of the historical events of the dominant culture into their own language. By making such a translation, Zuleikha opens her eyes to the meaning of history.
Key words: Biblical and Muslim understanding of the civilization crisis.

Герасимова Светлана Валентиновна (Россия, Москва) – доцент кафедры русского языка и истории литературы Московского политехнического университета, кандидат филологических наук, доцент. Область научных интересов: компаративистка, семиотика, мифопоэтика, достоевистика.
Svetlana Gerasimova (Russia, Moscow) – PhD (Philology), associate professor of department of Russian Language and Literature History, Moscow Polytechnic University. Research interests: comparativistics, semiotics, mythopoetics, Dostoevsky, Tolstoy.