Жажда 3. Эдик. Первая охота

“Рота, подъем!”- со всей дури вопит дневальный. Прыщавый боец с азартом вымещает на сослуживцах скопившуюся усталость бессонной ночи.  И ещё радость от окончания наряда "на тумбочке".

Казарма наполняется сдержанными матюгами и гулким стуком босых пяток о дощатый пол. Кто-то поскользнулся  на воске и с грохотом впечатался задом в пол под ржание соседей.

Следом начинается бессмысленная борьба за секунды.
Под монотонный отсчёт старшины роты: “Пять, шесть, семь…”  духи торопливо натягивают штаны, кители. Застёгиваться некогда, потом, на улице. Неумело наматывают одеревеневшие за ночь, в ржавых разводах, портянки. С дружным кряхтением натягивают кирзу.

Потом беспорядочной гурьбой несутся по лестнице на первый этаж и через распахнутые загодя двери  вылетают в сумеречное утро, полное промозглой влаги.

Сержанты - командиры взводов подгоняют отстающих лёгкими подзатыльниками. И, наконец, расхристанная рота, больше похожая на вышедших из окружения дезертиров, замирает перед казармой. Крещендо  ротного старшины завершается оглушительным: "Сорок четыре, сорок пять! Рота смирна-а-а”, - белугой ревёт он. Очередной  день начался.

На левом фланге ёжится худенький боец, в шапке криво надвинутой на самые уши. Эдик напрягается, старается не трястись от ноябрьского холода.
   
"Вот бы покурить. Вовчик обещал оставить после завтрака", - сглотнул слюну. Та немедленно отозвалась  в желудке голодным спазмом. "Скорее бы в столовку. Как же есть охота".

Вот уже три недели все его мысли крутились вокруг пищи, сигарет и тепла казармы.  Дни напролёт на плацу, продуваемом насквозь восточными ветрами, лишили Эдьку всех остальных желаний. Путаясь в полах длинной шинели, глядя под ноги, он безучастно топал в конце колонны на репетициях торжественно марша. Часть готовилась ко  дню присяги.   

В то утро Вовка из Перми, вот же сука, так и не оставил докурить. Пришлось на глазах у всей курилки ковыряться в чугунной чаше, полной окурков, горелых бумажек и пепла. Искать подходящий бычок. Замусоленный чуть-чуть. Но на три затяжки хватило.

Зато повезло позже. Сержант, пожалев доходягу, направил Эдика мыть посуду в солдатское кафе.

Деды, лениво потягивая чай, обсуждали тонкости своих дембельских альбомов. Заказывали эклеры и, откусив половину, отодвигали брезгливо.
- Ты, салабон! Что, службу понял? - вопрошали сердито, с наездом, у мордатого черпака буфетчика. - Почему не свежие?

Тот отвечал в стиле “а не пошли бы вы сами нах?” Дальше все участники спора явно наслаждались острой дискуссией, так украшающей  дни, оставшиеся до приказа.

Эдик следил за перепалкой из-за двери подсобки, ожидая трофеев. Дождавшись знака буфетчика, он выбегал, быстро забирал тарелки с недоеденными пирожными и уносил на мойку.

Давясь, почти не прожёвывая, быстро запихивал кусочки десертов в рот и вновь терпеливо, как собачонка, ждал лакомства.

Словом, жажда мести и насилия, так мучившая Эдика на гражданке, затихла, уступив место элементарному голоду. Тогда, в родном городке, он никого  так и не тронул. Хоть и пытался.

Однажды, ранним летним утром, измученный трёхдневной бессонницей,  он вышел на "охоту".

...Олеся, пятиклашка двенадцати лет, беззаботно шагала по  тропке. Дорожка постепенно уводила ею с  окраинной улицы  городка в сторону садовых участков. Восходящее солнце постепенно растворяло островки тумана,  повисшие на густых кронах  лип.  С влажной травы на загорелые ноги сыпалась прохладная  роса.

В одной руке девчушка несла алюминиевый трёхлитровый бидончик. Кулачок другой крепко был сжат.  Мама  вручила ей 30 рублей на молоко, а сдачу  разрешила оставить на мороженное. Лучшее, парное, было у бабы Любы, на третьем Садовом. Туда Олеся и направилась.

Провожатый возник ниоткуда. Шагов пять он шагал рядом, молча. Так тихо, что и дыхания было не уловить.

“Пойдём, - прозвучало обыденно, совсем по-дружески. Как приглашение. Поесть вкусного мороженого. Или зайти к подружке, поболтать доверчиво про мальчишек в классе. Пустяки. Идём, давай, идём. Что беспокоиться, все же хорошо…

Эдик чуть сжал локоть девочки. В его голове продолжался диалог:
- Маленькая совсем, ты что?
- Да, ладно, какая разница. Ты чувствуешь, какая она? М-м-м... 
 Почти как Танька. Как тогда. Когда отец из-за кошки чуть не
 прибил.
- Подожди, может она не одна?
         - Не-а, я уже пять минут иду следом. Одна, точно.

Олеся остановилась от рывка. Невесомая раньше рука незнакомца налилась силой. Он держал ею. И разглядывал, ощупывая взглядом. Стоял против солнца, приходилось щуриться.

- Пусти, дурак! Чего я тебе сделала? Да отвали, говорю. Ты что, идиот?

Потом ею волоком потащили в кусты. Дышать было тяжело. Горло перехватило. Жёсткая рука сдавила шею, задирая подбородок все выше. Ноги уже волочились по земле, и только взгляд  Олеси ещё  искал опору.

Сквозь листву пробивалось солнце. Сначала ярко. Радужным ореолом сквозь листья. Свет резал глаза. Потом всё помутнело. Стало легко. И свободно...

...С хрипом вдруг удалось втянуть воздух. И ещё раз. Пелена прошла. Олеся лёжа, давилась от судорожного кашля. Машинально задёргала ногами.  Будто на велике ехала. Год назад ей подарили минский “Аист”. Для девочек, такой, с высокой рамой.

Незнакомец сидел рядом. Отряхивал руки и гадко ругался. Как пацаны в их классе. Когда учительницы рядом не было.

Олеся перевела взгляд ниже. Различила рядом трусики на затоптанной траве. В каких-то пятнах. Мама говорила недавно, что такое бывает с девочками. Когда они взрослеют.  Вот теперь и у неё. Случилось неожиданно.

Эдуард тогда убежал.  Его неподалёку стошнило от испуга и отвращения. Когда-то давно, новые дружки Сашка и Валерка для знакомства разбили ему нос. Ну, не только, конечно. Валерка двинул сначала коленом в пах, а потом, когда Эдька скрючился от боли, Сашка ещё поддал снизу.

С тех самых пор крови Эдик не переносил и даже боялся. Это Олесю и спасло.