Интервью с Белинским. День второй. Полежаев

       ВЛИЯНИЕ НАЦИОНАЛЬНОСТИ
НА ДУХ И ДОСТОИНСТВО ТВОРЕНИЙ ПОЭТА

         (Продолжение)
 
М.В.: Продолжим, Виссарион Григорьевич. Итак: «Стихотворения Полежаева начали являться в печати с 1826 года, но…»?

В.Г.: Но они были знакомы Москве еще прежде, равно как и имя их автора. Известность Полежаева была двоякая и в обоих случаях печальная: поэзия его тесно связана с его жизнию, а жизнь его представляла грустное зрелище сильной натуры, побежденной дикою необузданностью страстей, которые, совратив его талант с истинного направления, не дали ему ни развиться, ни созреть. И потому к своей поэтической известности, не для всех основательной, он присовокупил другую известность, которая была проклятием всей его жизни, причиною ранней утраты таланта и преждевременной смерти...

М.В.: «Это была жизнь буйного безумия, способного возбуждать к себе и ужас и сострадание», - писали Вы как-то. Вы и сейчас так считаете?

В.Г.: Полежаев не был жертвою судьбы и, кроме самого себя, никого не имел права обвинять в своей гибели. Полежаева уже нет, и потому о нем можно говорить прямо и открыто: подобная откровенность никого не оскорбит, но многим будет поучительна. Он был явлением общественным, историческим, - и, говоря о нем, мы говорим не о частном человеке. К тому же в нашем суждении о Полежаеве мы будем основываться не на каких-нибудь посторонних и сомнительных свидетельствах, а на его собственных поэтических признаниях: ибо все лучшие его произведения суть не иное что, как поэтическая исповедь его безумной, страдальческой жизни.

М.В.: Мы говорим не для того, «чтоб осуждать, а для того, чтоб поучать и поучаться из такого разительного примера», как Вы писали.

В.Г.: Могила мирит все, и над нею должны раздаваться не проклятия и осуждения, а слова примирения и благословения...

М.В.: Чеченцам не свойственны проклятия и осуждения, но слова примирения и благословения, с их стороны, вряд ли заслуживает Полежаев.

В.Г.:  Слишком рано поняв безотчетным чувством, что толпа жила и держалась правилами, которых смысла сама не понимала, но к которым равнодушно привыкла, Полежаев, подобно многим людям того времени, не подумал, что он мог и должен был уволить себя только от понятий и нравственности толпы, а не от всяких понятий и всякой нравственности. Освобождение от предрассудков он счел освобождением от всякой разумности и начал обожать эту буйную свободу. Свобода была его любимым словом, его любимою рифмою, - и только в минуты душевной муки понимал он, что то была не свобода, а своеволие…

М.В.: И что «наиболее свободный человек есть в то же время и наиболее подчиненный человек», как Вы справедливо пишете.

В.Г.: Избыток сил пламенной натуры заставил его обожать другого, еще более страшного идола - чувственность. Для человека необходим период идеальных, восторженных стремлений и порываний: перешед через него, он может отрешиться от всего мечтательного и фантастического, но уже не может остаться животным даже в своих чувственных увлечениях, которые у него будут смягчены и облагорожены чувством красоты и примут характер эстетический. И Полежаев пережил этот период идеального чувства, но уже слишком не вовремя… И потому не удивительно, если не вовремя и не в пору явившееся мгновение было для поэта не вестником радости и блаженства, а вестником гибели всех надежд на радость и блаженство, и исторгнуло у его вдохновения не гимн торжества, а вот эту страшную, похоронную песнь самому себе: «О, грустно мне! Вся жизнь моя - гроза! /Наскучил я обителью земною! /Зачем же вы горите предо мною, /Как райские лучи пред сатаною…… /Я позабыл, в мучительной невзгоде, /Мою любовь и ненависть к природе, /Безумный пыл к утраченной свободе, /И все, чем жил, дышал доселе я... /В ее очах, алмазных и приветных, /Увидел я, с невольным торжеством, /Земной эдем!.. Как будто существом /Других миров - как будто божеством /Исполнен был в мечтаниях заветных….»

М.В.: И что ж? Совершилось ли возрождение - этот великий акт любви? и святая власть женственного существа победила ли ожесточенную мужскую твердость?

В.Г.: Нет! Поэт не воскрес, а только пошевелился в гробе своего отчаяния: солнечный луч поздно упал на поблекший цвет его души... В pendant {В дополнение  - Ред.} к этой пьесе приводим здесь и "Ахалук":
 
   Ахалук, мой ахалук,
   Ахалук демикотонный,
   Ты - работа нежных рук
   Азиатки благосклонной!
   Ты родился под иглой
   Отагинки чернобровой,

М.В.: Атагинки, т.е. жительницы села Атаги, которая никак не могла быть благосклонной к Полежаеву-карателю. Извините, что перебила.

В.Г.: (кивнув, продолжил)
   После робости суровой
   И любви во тьме ночной;
   Ты не пышной пестротою -
   Цветом гордых узденей,
   Но смиренной простотою -
   Цветом северных ночей,
   Мил для сердца и очей...
   Черен ты, как локон длинный
   У цыганки кочевой,
   Мрачен ты, как дух пустынный -
   Сторож урны гробовой!
   И серебряной тесьмою,
   Как волнистою струею
   Дагестанского ручья,
   Обвились твои края.
   Никогда игра алмаза
   У могола на чалме,
   Никогда луна во тьме,
   Ни чело твое, о База -
   Это бледное чело,
   Это чистое стекло,
   Споря в живости с опалом,
   Под ревнивым покрывалом,
   Не сияли так светло!
   Ах, серебряная змейка,
   Ненаглядная струя -
   Это ты, моя злодейка,
   Ахалук суровый - я!

М.В.: Не соглашусь с Вами, что это «солнечный луч», скорее, - каратель Буданов, пишущий стихи…

В.Г.: Но апофеозу идола, спалившего цвет жизни поэта, представляет его пьеса "Гарем".
Азия - колыбель младенческого человечества и как элемент не могла не войти и в жизнь возмужавшего и одухотворившегося европейца, но как элемент - не больше: исключительное же ее обожание - смерть души и тела, позор и гибель при жизни и за могилою... Полежаев жил в Азии, а Европа только на мгновение шевелила его душою: удивительно ли, что он: «Не расцвел и отцвел /В утре пасмурных дней; /Что любил, в том нашел /Гибель жизни своей?»

М.В.: … «Гибель жизни моей», - у Полежаева. «Позор и гибель при жизни и за могилою» - лучше не скажешь. Кстати, Полежаев находился на Кавказе, точнее – в Чечне и Дагестане, а это не Азия, а насколько Россия походила на Европу, мы можем узнать из его стихотворения «Четыре нации». Не стану утомлять Вас и приведу его в сокращении: «Британский лорд /Свободой горд — /Он гражданин, /Он верный сын /Родной земли…  /Француз — дитя, /Он вам, шутя, /Разрушит трон /И даст закон; …./Германец смел, /Но перепрел /В котле ума;.. /Сидеть готов /Хоть пять веков /Над кучей книг...». В России чтут /Царя и кнут, /В ней царь с кнутом, /Как поп с крестом: /Он им живет, /И ест и пьет. /А русаки, /Как дураки, /Разиня рот, /Во весь народ /Кричат: «Ура! /Нас бить пора! /Мы любим кнут!» /Зато и бьют /Их как ослов, /Без дальних слов /И ночь и день, /Да и не лень: /Чем больше бьют, /Тем больше жнут, /Что вилы в бок, /То сена клок! /А без побой /Вся Русь хоть вой — /И упадет, /И пропадет!». Как видите, россиянина нельзя назвать ни «сыном родной земли», как англичанина, ни способным «разрушить трон», как француз, ни сидящим «над кучей книг», как немец… Вряд ли крепостная Россия «шевелила душу» Полежаева, когда он находился в «суровом Крае Свободы».
 
В.Г.: Отличительный характер поэзии Полежаева - необыкновенная сила чувства. Явившись в другое время, при более благоприятных обстоятельствах, при науке и нравственном развитии, талант Полежаева принес бы богатые плоды, оставил бы после себя замечательные произведения и занял бы видное место в истории русской литературы. Мысль для поэзии то же, что масло для лампады: с ним она горит пламенем ровным и чистым, без него вспыхивает по временам, издает искры, дымится чадом и постепенно гаснет. Мысль всегда движется, идет вперед, развивается. И потому творения замечательных поэтов (не говоря уже о великих) постепенно становятся глубже содержанием, совершеннее формою. Полежаев остановился на одном чувстве, которое всегда безотчетно и всегда заперто в самом себе, всегда вертится около самого себя, не двигаясь вперед, всегда монотонно, всегда выражается в однообразных формах.

 М.В.: Вижу, Вам неприятно говорить о Полежаеве, каким он проявил себя в Чечне. Упрощу Вам задачу и процитирую современного критика: «Нетрудно догадаться, что у автора кавказских поэм были свои личные причины к резким выпадам против Кази-Муллы и развязанной им войны. В самом деле, к чему могли привести поэта длительные, изматывающие странствия с полком по голым степям, горным вершинам и ущельям, в жару и в мороз, в любое время суток, нервное перенапряжение, угроза заболевания, ранения и смерти? Угрозы эти были тем более очевидны, что в лице горцев русское воинство встретило достойного противника, чье мужество, самоотвержение, ловкость и находчивость в боях удивляли видавших виды ветеранов. Неудивительно, что ратоборство с такими бойцами, которых генерал-лейтенант Вельяминов назвал «совершенными героями», считалось почетным делом и служило своего рода аттестатом храбрости»*. Ваш коллега изощряется подобрать слова в оправдание поэта, который штыком и пером пытался выслужиться перед царем, оправдывая, в свою очередь, истребление Романовыми горцев, защищавших от могучей северной державы свои дома и свою землю, и тем уже «виновных» перед Полежаевым «лично», что не устают противостоять… Это ли не падение?..

В.Г.: Тяжесть падения его была бы не вполне обнята нами без двух пьес его - "Живой мертвец" и "Цепи". Вот первая:

   Живой стою при дверях гроба,
   И скоро, скоро месть и злоба
   Навек уснут в груди моей!
   Кумиры счастья и свободы
   Не существуют для меня,
   И - член ненужный бытия -
   Не оскверню собой природы!
   Мне мир - пустыня, гроб - чертог!
   Сойду в него без сожаленья…

М.В.: Но это был 1828 год. Затем была поэма «Эрпели» (1830), которую он посвящает «Воинам Кавказа» и «Чир-Юрт» (1831), в которой этот «живой мертвец» осквернил-таки собой природу:

Так, уничтоженный для жизни,
Последней кровью для отчизны
Я жажду смыть мое пятно!..
О, если б некогда оно
Исчезло с следом укоризны!
Военный гул гремит в горах;
Клятвопреступный дагестанец,
Лезгин, чеченец, закубанец
Со мною встретятся в боях!
Не изменю царю и долгу,
Лечу за честию везде
И проложу себе дорогу
К моей потерянной звезде!..
И, главное, проложил: в апреле 1832 года царь произведет его в унтер-офицеры и восстановит в правах дворянина. Однако радости жизни ему это не принесет. Военные преступления не ведут к счастью…
          
В.Г.: Но сила чувства, особенно в падшем человеке, не всегда соединяется с силою воли, - и вопреки себе, он должен хранить жизнь, как собственную кару...
……………………………………   
   Как раб испуганный, бездушный,
   Кляну свой жребий я тогда,
   И... вновь взираю равнодушно
   На жизнь позора и стыда.
 
М.В.: Вас могут поправить. Мол, у Полежаева: «На цепи нового царя». Но на цепи старого царя Полежаев не мог жаловаться…  А вот «жизнь позора и стыда» — это единственное, что у него было. – И в Чечне и в Дагестане он еще проявит себя... Причём, демонстративно выслуживаясь!..
 
В.Г.: Талант Полежаева мог бы сделаться бессмертным, если бы воспитался на плодородной почве исторического миросозерцания. В его поэзии мало содержания; но из нее же видно, что она, по своему духу, должна была бы развиться преимущественно в поэзию содержания… Другой важный недостаток его поэзии, тесно связанный с первым, состоит в неуменьи овладеть собственною мыслию и выразить ее полно и целостно, не примешивая к ней ничего постороннего и лишнего. Причина этого опять в неразвитости и происходящей из нее неясности и неопределенности созерцания…

М.В.: Я Вас понимаю: лучше отвлечься на форму, чем вникать в такое содержание, которое не делает чести поэту:
………………………………..
Там, где под русскою защитой
Недавно цвел веселый мир,
Лежит возникший и разбитый
Чеченской вольности кумир.
Поля и нивы золотые —
Удел богатой тишины —
В места унылые, пустые
В единый миг обращены.
Их топчет всадник беспощадный
Своим гуляющим конем,
Меж тем как хищник кровожадный
В оцепенении немом
Клянет отмстительную руку
Неодолимого бойца
И видит, с жалостью отца,
Тоску, отчаянье и муку
Своей жены, своих детей,
Которых он, изнеможенных,
Нагих и гладом изнуренных,
Сокрыл в пристанище зверей…
 
В.Г.: (После долгой паузы) Впрочем, с лиры Полежаева сорвалось несколько произведений безукоризненно прекрасных. Такова его дивная "Песнь пленного ирокезца":

   Я умру! На позор палачам
   Беззащитное тело отдам!
   Равнодушно они
   Для забавы детей
   Отдирать от костей
   Будут жилы мои!
   Обругают, убьют
   И мой труп разорвут!.
 
   Но стерплю, не скажу ничего,
   Не наморщу чела моего!
   И, как дуб вековой,
   Неподвижный от стрел,
   Неподвижен и смел
   Встречу миг роковой;
   И как воин и муж,
   Перейду в страну душ.
 
   Перед сонмом теней воспою
   Я бессмертную гибель мою!
   И рассказ мой пленит
   Их внимательный слух!
   И воинственный дух
   Стариков оживит,
   И пройдет по устам
   Слава громким делам,
 
   И рекут они в голос один:
   "Ты достойный прапрадедов сын!"
   Совокупной толпой
   Мы на землю сойдем
   И в родных разольем
   Пыл вражды боевой;
   Победим, поразим
   И врагам отомстим.
 
   Я умру! На позор палачам
   Беззащитное тело отдам!
   Но как дуб вековой,
   Неподвижный от стрел,
   Я недвижим и смел
   Встречу миг роковой!

М.В.: Вот-вот, ирокезом можно восхищаться, потому что он противостоит ненавистным янки, но горцы - достойные своих прапрадедов сыновья - не вызывают восторг у Полежаева, потому что палачом на их землю пришел он сам, а значит, чеченцы - «хищники кровожадные», а он – «всадник беспощадный», «выгуливающий коня» по трупам чеченских детей, женщин и стариков… Не верил в Бога или в Высший суд?
   
В.Г.: Есть у него прекрасная по мысли, хотя и не безусловно не погрешительная по выражению, пьеса - "Божий суд":
   
   Напрасно ждут преступные свободы -
   Они противны небесам -
   Не долетит в объятия природы
   Их недостойный фимиам! 
 
М.В.: Полежаев понимал, что он не только земле, но и небесам противен в своем усердии, карая мирные села в Чечне и воспевая карателей. 

В.Г.: Даже и лирические его произведения, отличающиеся длиннотою, относятся к таким же неудачным попыткам, как, например, пьеса "Герменчугское кладбище".

М.В.: Думаю, не длинноты здесь «неудачные попытки», а мерзок сам предмет «очарования» поэта:
…………………………………
Я зрю: вокруг обагрена
Земля кровавыми ручьями.
Вот труп холодный… Вот другой
На рубеже своей отчизны.
Здесь — обезглавленный, нагой;
Там — без руки страдалец жизни;
Там — груда тел… Кладби;ще, ров,
Мечети, сакли — всё облито
Живою кровью; всё разбито
Перуном тысячи громов…
Где я? Зачем воображенья
Неограниченный полет
В места ужасного виденья
Меня насильственно влечет?
Я очарован!..
………………………………….
Смотрю на жалкую ограду
Неукротимых беглецов,
На их мгновенную отраду
От изыскательных штыков;
На русский стан; воспоминаю
Минувшей битвы гул и звук
И с удивлением мечтаю:
О воин гор, о Герменчуг!
Давно ли, пышный и огромный,
Среди завистливых врагов,
Ты процветал под тенью скромной
Очаровательных садов?
Рука, решительница бо;ев,
Неотразимая в войне,
Тебя ласкала в тишине
С великодушием героев;
Но ты в безумстве роковом
Восстал под знаменем гордыни —
И пред карающим мечом
Склонились дерзкие твердыни!..
Покров упал с твоих очей;
Открыта бездна заблуждений!
Смотри сквозь зарево огней,
Сквозь черный дым твоих селений —
На плод коварства и измен!
Не ты ли, яростный, у стен,
Перед решительною битвой
Клялся вечернею молитвой
Рассеять сонмы христиан
И беззащитному семейству
Передавал в урок злодейству
Свой утешительный обман?
Ты ждал громо;вого удара;
Ты вызывал твою судьбу —
И пепел грозного пожара
Решил неравную борьбу!..
………………………………….
А грозный стан, необозримый,
Теряясь в ставках и шатрах,
Стоит покойный, недвижимый,
Как исполин, на двух реках.
Великий духом и делами,
Фиал щедроты и смертей,
Пришел он с русскими орлами
Восстановить права людей,
Права людей — права закона
В глухой далекой стороне,
Где звезды северного трона
Горят в туманной вышине!

Это вообще удивительно: незаконнорожденный сын, уже поэтому не имеющий в своей семье никаких прав, лишенный прав дворянина и сосланный рядовым в страну орлов из крепостной, рабской, России, где «русаки», как он пишет, «кричат: «Нас бить пора! /Мы любим кнут!» /Зато и бьют /Их как ослов», вдруг находит для чеченцев «права людей», которые он пришел с русскими «ослами», которые вдруг в Чечне стали «орлами», «восстановить»: «права людей – права закона»! И каждый раз так, как только они одни умеют:
………………………………..
В домах, по стогнам площадей,
В изгибах улиц отдаленных
Следы печальные смертей
И груды тел окровавленных.
Неумолимая рука
Не знает строгого разбора:
Она разит без приговора
С невинной девой старика
И беззащитного младенца;
Ей ненавистна кровь чеченца,
Христовой веры палача, —
И блещет лезвие меча!..
Как великан, объятый думой,
Окрест себя внимая гул,
Стоит громадою угрюмой
Обезоруженный аул.
Бойницы, камни, и твердыни,
И длинных скал огромный ряд —
Надежный щит его гордыни —
Пред ним повержены лежат.
Их оросили кровью черной
Его могучие сыны,
И не поднимет ветер горный
Красы погибшей стороны:
Оборонительной стены
И стражей воли непокорной!..
И всё в унынии кругом!
Его судья, властитель новый,
В ущелья гор за беглецом
Теперь несет удар громовый!
………………………………… 

В.Г.: В одном московском журнале, чуть ли не в "Галатее" 1830 года, был напечатан замечательный по своему поэтическому достоинству отрывок из какого-то большого стихотворения Полежаева; мы не помним его названия, но помним стихи, которыми он начинается:
 
   . . . . . . И я в тюрьме...........
   Передо мной едва горит
   Фитиль в разбитом черепке,
   С ружьем в ослабленной руке,
   ……………………………
   У двери дремлет часовой...

М.В.: Однако свободному Кавказу они все время несут какие-то законы, на которые в России и намека нет. Но поэту Полежаеву, что за честь служить верой и правдой самодержавию?.. Что за честь быть певцом карателей и мародеров: «Повсюду, жертвою погони, /Во прахе всадники и кони /И нагруженные арбы; /И победителям на долю /Везде рассеяны по полю /Мятежной робости дары: /Кинжалы, шашки, пистолеты, /Парчи узорные, браслеты /И драгоценные ковры. /Чрез долы, горы и стремнины, /С челом отваги боевой, /Идут торжественной тропой /К аулу русские дружины…». Посмотрите, какие богатые сёла уничтожаются!.. На этих мародёров! - «Русские дружины»?..

В.Г.: Мы не видим в Полежаеве великого поэта, которого творения должны перейти в потомство; мы беспристрастно высказали, что он погубил себя и свой талант избытком силы, неуправляемый браздами разума… К буйной и страдающей музе Полежаева можно применить эти стихи Пушкина: «… Как беззаконная комета /В кругу расчисленном светил...». Комета явление безобразное, если хотите, но ее страшная красота для каждого интереснее мгновенного блеска падучей звезды, случайно возникающей и без следа исчезающей на горизонте ночного неба...

М.В.: «Во цвете лет — без жизни жил, /Без смерти умер в белом свете…». Избави Бог  от такой участи!.. Вот какой «собаке – собачья смерть»…

____________
В. Киселев-Сергенин. «Бесприютный странник в мире». (Вступительная статья к книге «А.И. Полежаев. Стихотворения и поэмы»), Ленинградское отделение, 1987.